Воспоминания фронтовиков о войне, записанные Ю. Орябьевским
Меня призвали 12 ноября 1943 года, а на следующий день исполнилось 17 лет. Таких, семнадцатилетних, в Октябрьском районе набралось 125 человек. У меня отец был на фронте, уже ранен под Москвой и под Брянском, и я оставался единственным кормильцем в семье. Мать дошла до военкомата и упала в обморок, а до этого все плакала: “Куда ж ты, мой милый сыночек? ”. А я, действительно, и росточка был маленького, да и возраст невеликий. Но тогда и в мыслях не было, чтобы как-то увильнуть. Даже гордость была, что вот работал в колхозе, а теперь иду Родину защищать. И ведь знали, что многие не вернутся. В Алкино в полковой школе нас вместо девяти месяцев выпустили ефрейторами через пять – не хватало людей на фронте.
Попал я в 1-ю мотострелковую бригаду 1-го Донского танкового корпуса. Пополнение, с которым я прибыл, почти все было 26-го года рождения. На первом построении генерал-майор Филиппов говорит: “Что ж я с вами, ребята, буду делать, с такими юными? Но никуда не денешься, придется воевать”. Готовили серьезно. И траншеи мы рыли, и танками нас, бронебойщиков, обкатывали. Но и за кормежкой хорошо следили. Замкомхоз спрашивает:
– Как же я с ними, такими слабосильными, воевать буду? У меня ведь, кроме картошки да сала, ничего нет. А генерал ему:
– Больше им ничего и не надо. Только корми досыта. И правда, мы за эти 20-25 дней и поправились, и силенок набрались. У нас и командиры доппаек не получали, вместе с солдатами ели.
На фронт нас выдвинули, не доходя километров 30-40 до Бобруйска. Мы по топям и болотам проложили бревна и по ним в тыл к немцам пустили танки. А сами сплели и надели на сапоги дорноступы, чтобы ноги в топь не проваливались. Шли по этой трясине сутки и к утру, минуя основную линию фронта, вышли в тыл к немцам и окружили бобруйскую группировку. Они этого, конечно, не ожидали, но дрались отчаянно. Там как раз половина моих одногодков, с кем призывался, полегла. А генерал после операции опять построил нас и говорит: “Да, были вы орлятами, а теперь стали орлами”. Я в том бою был под станцией Киселевичи, где ходили немецкие бронепоезда, которые нам, бронебойщикам, было приказано уничтожить. И вот представьте себе ПТР против такой махины. И все-таки Киселевичи мы взяли за полдня, два бронепоезда подбили. Немцы их бросили со всем вооружением. Моего первого номера Александра Твердинова, москвича, бывшего конструктора, и еще одного, Степана Шендрика, представили к званию Героя. Но у них была судимость, поэтому судимость сняли и наградили орденом Красного Знамени, а меня медалью “За отвагу”.
Под Минском нас отвели на переформировку, а в это время немцы, выходившие из окружения, захватили перекресток дорог и парализовали все движение. Нас бросили срочно выбить их оттуда. Тяжелый бой был. Многие там погибли, в том числе и Габдуллин Марат – товарищ наш, рослый красивый парень. Он первым вышел на этот перекресток, был ранен, а после второго, тяжелого ранения умер.
Когда получил я вторую медаль “За отвагу”, командир разведроты капитан Мазур забрал меня к себе. Так я стал разведчиком. Это было в самом конце 44-го.
За Варшавой наш взвод отправили ночью в город Насельск, чтобы узнать, как он укреплен, и собрать другие данные. Немцы слышали наши танки, другую технику и наверняка знали, что без разведки не обойдется, поэтому рассредоточились по крышам, чердакам, закоулкам. В город нас пропустили. Кругом тихо. Прошли метров триста вглубь. Вдруг командир взвода старший лейтенант Федор Елфимов из Башкирии, почуял опасность:
– Стоп, ребята, что-то не так. И говорит мне:
– Сынок, беги предупреди Кравцова, чтобы дальше не двигались.
Мы шли слева, а помкомвзвода Кравцов с группой – справа. Я дорогу перебежал, слышу – сзади взрывы. Кравцова все же отыскал, передал, что надо. Он спрашивает:
– Так что нам, отходить?
Я говорю:
– Командир приказал не двигаться, а тут смотрите сами. Возвращаюсь назад, смотрю – один убит из группы и второй. Командира нет. А небо чистое было, месяц светил. Огляделся и вижу: стоит Елфимов и стонет. Я к нему:
– Что с вами?
– Ранен. Тяжело.
А немцы уже зашевелились. У разведчиков закон: сам погибай, а товарища выручай. И это не просто слова. Если вернешься, а раненого бросишь, от всеобщего презрения жизни не будет. Тем более командир взвода. Я растерялся – что же делать? Кругом взрывы, выстрелы. Затащил старшего лейтенанта во двор; а там большой сарай или, как у нас называют, рига, клуня. Посветил фонариком – у него рука оторвана и в груди раны. У меня жгут был, стал я этим жгутом руку ему перетягивать. А кожи не хватает, кость выступает, кровь идет. Но кое-как управился. Крови он, конечно, много потерял. И вдруг слышу немецкий разговор во дворе. Елфимов до этого стонал, а тут перестал и шепчет:
– Сынок, застрели меня и передай нашим, как я погиб. Иначе и тебе конец.
– Нет, командир, не могу.
Смотрю – лесенка на сеновал в этой риге. Кое-как забрались по ней, оттолкнул я лесенку, и залегли в сено. А оно мягкое, и мы провалились. А немцы чувствуют, что кто-то здесь есть, поставили лесенку, фонариком посветили, но нас не увидели. Так мы с ним до утра пролежали. А утром-то, думаю, все равно найдут, надо выбираться. Хорошо, что это окраина города была. Я его и потащил задами. Когда за город уже вышли, немцы заметили и опять обстрел начали. Командира еще раз ранили, а у меня шапку прострелили. Наши заметили и догадались, что это мы – разведчики, тем более группа, которая отступила, знала, что командир в городе остался. Подползли ко мне двое и помогли старшего лейтенанта дотащить до траншеи. Перевязали его еще раз, и повез я Елфимова в медсанбат. Там на операционном столе он и умер. Хоронили его уже после взятия города в самом Насельске возле костела в братской могиле.
В это время мимо вели 12 человек пленных, в основном, власовцев и эсэсовцев. И тут всколыхнулось у ребят за командира. Любили его все. Он и ростом был невидный, и хромой после ранения, его в интенданты направляли, но он разведчиков не бросил. А у нас старшина Обухов был, всю войну прошел. Он, наверное, Елфимова больше всех любил. Да и наших ребят-разведчиков восемь человек погибло в Насельске. Вот Обухов и решил отомстить, да и у нас накипело. Проводили охрану, и рядом с костелом, в блиндаже, сам Обухов этих двенадцать расстреливал. Немцы не рядовые были, прощения никто не просил. Когда до последнего очередь дошла, он руку поднял – “Айн момент”, –отошел в сторону, по-легкому оправился и говорит: “Ду шиссен майн копф” (ты стреляй мне в голову).
До сих пор вспоминаю этот случай. Может, и не здорово мы поступили, но тогда надо было как-то успокоить нервы и отомстить за смерть друзей,
Так с боями прошли мы по польскому коридору и взяли Данциг, потом бросили нас на Одер, но наши его уже форсировали. Брали Штеттин, Росток. Там и встретили Победу.
Дмитрий Басов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
