Рождённые в года тридцатые, кто не помнит призывных победных советских песен? Не распевал тех песен хором, а то и про себя напевал под хорошее настроение?
"Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!
Преодолеть пространство и простор!
Нам разум дал стальные руки – крылья!
А вместо сердца – пламенный мотор!..»
"В буднях великих строек,
В весёлом грохоте, в огнях и звонах,
Здравствуй, страна героев!
Страна мечтателей! Страна учёных!.."
И лучшие люди страны – борцы и герои – ради великого общего дела без колебаний отметали всё личное, своё и всех несознательных! Павлик Морозов! Железный Феликс! Челюскинцы! Папанинцы! Тимуровцы! Паша Ангелина! Алексей Стаханов! Машинист Кривонос! Пограничник Карацупа! Не перечесть их… Всенародным жертвенным героизмом Великой Отечественной завоёвана небывалая великая наша Победа! Участниками Её отличились даже некоторые наши сверстники! Но – в жизни всегда есть место подвигу! "По полюсу гордо шагает, меняет движение рек, высокие горы сдвигает советский простой человек!" Покорение атома! Покорение космоса!
"Нам нет преград ни в море, ни на суше!
Нам не страшны ни льды, ни облака!
Пламя души своей, Знамя страны своей
Мы пронесём через миры и века!.."
Детство легко сочетает сказку с бытом, не задумываясь приемлет любые условности. Многие, очень многие мои сверстники, давно не дети уже, искренне жили этой нашей сказкою, от всего сердца всегда готовы были вершить её!.. А не клеилось как-то. Словно бы те геройские дела вершились где-то поодаль, а не вокруг, где безотцовщина, анекдоты и парафразы, а взрослые, даже самые громкие – все как один слабоваты и не очень-то прямы… Сверстники мои, обглоданные от родни наголо, мы росли среди скорбных обломков своих былых семейств, полагая такой распорядок естественным. Несчётно раз худющие матери-бабушки-тётки водили нас, хиленьких, в женские бани, там вместе с входным билетиком выдавалось серое вонячее мыло с доминошную костяшку величиной… Ближайшие военные потери ещё как-то просматривались и осмыслялись оправдательно, а довоенные потери тонули в тумане замалчиваний, лично нас не очень-то задевая, как не имеющие прямого отношения. "...Только я ведь вас не знаю, вот и вспомнить не могу..." – объясняется со своею роднёй, сплошь полёгшей в землю, современный поэт Геннадий Русаков, наш ровесник.
В детстве при нас если и касались нечаянно памяти довоенных погибших, то понижали голос и многое недоговаривали; "за вас боялись" – будет сказано нам после, когда настанет пора громких разговоров про культ личности и 37-й год. Правда, поговаривали, мол и до 37-го хватало этих самых «нарушений законности», глухо да уклончиво так поговаривали, нехотя. И мы усвоили удобную хронологию, настойчиво повторяемую официально: после революции, после нашей победы в гражданской войне, страна жила захватыавюще интересно и молодо – "в буднях великий строек"! – близилось торжество самых смелых светлых идеалов, но – культ личности вдруг нагрянул в 37-м году!.. Сколько переговорено было нами об этом роковом годе, конечно же, с чужих голосов и – да простится нам! – порою крикливо, рисуясь и непременная оглядка на двери всегда...
Шли годы. Жизнь состоялась в постепенном осознании, какой на самом-то деле ветхозаветный кошмар отчасти стал былью у нас. Жизнь состоялась, как трудное возвращение родной памяти, поруганной, запретной и плюнутой было нами.
....Но этот полётный воздух пионерской героики! "Мы покоряем пространство и время! Мы – молодые хозяева Земли!.."
Сегодня совсем иные песни: «Призрачно всё в этом мире бушующем! Жизнь – это миг! За него и держись!..» «Общество не может быть сведено к «мы» и вовсе не нуждается в этом»…
Тогда почему столько дерзкого шума вокруг тех давних наших героев и побед? И до чего же внятны в этом гвалте интонации-ухватки громковещателей нашего детства-отрочества-юности!.. Прежде они выделывали нас в некую удобную массу, нынче выделывают в неких юморных улиток-жучков-паучков… Уличать их и уговаривать – бесплодная возня с тенью. Есть лучший манёвр: настойчиво и спокойно делать свою, нашу, домашнюю работу, страшно запущенную – от неё с детства всячески уводили нас – на борьбу, на борьбу! И доныне уводят – на кайф-развлекуху. Бесчисленные герои праведной домашней работы – живой пример нам – были погублены или сокрыты, изъяты от нас. Немало среди них светил первой всемирной величины! А большинство их, конечно, светочи неяркие, будничные, порою неразличимые с отдаления, а чистым светом их бытия и сегодня – всем напастям вопреки – тепло сияет наш добрый Дом, наше Отечество.
Андрея Евгеньевича Снесарева (XII.1865 – XII.1937) я узнал как бы совсем случайно… Осень 1981 года, переизбыток беспокойного оживления, повсеместный, нескончаемый. С утра до ночи все рассказывают всем анекдоты о Брежневе – Главе Государства, Генсеке; десятилетней давности Указ об усилении ответственности (уголовной) за такой досуг прочно забыт, анекдоты один другого хлёстче идут взахлёб, напропалую, косяками, со смеху текут слёзы, сводит скулы и животы, а всё-то мало, мало про тщеславного рамолика, словно умышленно поставленного нам, нелепому народу, чтобы вконец отучить нас от дурной привычки глазеть всем скопом на единую фигуру – Удерживающего, центр Власти. А жизнь продолжалась. Люди рождались и умирали, убывали числом старинные россияне, отродясь не сказавшие ни единого анекдота и не понявшие соли тех, какие доводилось услыхать. И многие миллионы новых советских людей занимались потихоньку каждый собственным своим общественно полезным делом.
Той осенью, разыскивая по журналам середины 20-х годов материалы о В.М. Бехтереве, я было пролистнул рецензию книги "Афганистан", изданной – глазам не поверилось! – в 1921 году. Той осенью ещё не остыло известие, что мы вдруг очутились в Афганистане; тема эта сразу стала запретной у нас, но тем пристальнее афганскими делами интересовались. Подкупал и тон рецензии, деловой и уважительный, в 20-е года уже изгонявшийся из обычая. Рецензента радовало глубокое понимание Афганистана автором, бывшим царским офицером-туркестанцем, такая книга была бы весьма полезна и афганским читателям! Но под конец рецензент всё ж не удержался (или так полагалось?), бойко отчитал автора за неспособность отрешиться от ложных представлений, унаследованных от царизма, будто нам в Афганистане когда-то что-то может понадобиться, хотя всемирно известно, что первое государство рабочих и крестьян никогда, ни при каких обстоятельствах… и т.д. С тревогою и сомнением подумалось, известна ли эта книга да и эта рецензия кому-нибудь из наших жрецов Интернационального Долга?..
Анекдотическую концовку той рецензии я не однажды потом припоминал в случайных горестных разговорах об Афганистане, спохватываясь всякий раз, что запамятовал фамилию автора монографии, простую такую и вместе необычную фамилию... Пока осенью 1984 года один славный москвич не подсказал мне:
– Может, Снесарев? Наверно, он! – и достал с полки книжечку академической серии "Русские востоковеды и путешественники", сборник статей об А.Е.Снесареве, затеянный, вероятно, в его столетний юбилей, а изданный только в 1973 году.
С фотопортрета открыто и спокойно смотрел не слишком молодой офицер в средних чинах, взгляд командирский, но – эта доброжелательность некая сердечная на лице, в общем-то бравом, с усами армейскими, эта особая мягкость в движении головы с высоким лбом… Открывала сборник статья Маршала Советского Союза С.М.Будённого "Слово о старшем друге". Впервые будущий Маршал и бывший Генерал повстречались летом 1918 года под Царицыном: части стрелковой дивизии, где Будённый был одним из строевых командиров, инспектировались военруком (командующим) Северокавказсксго военного округа Снесаревым и членом Реввоенсовета Х-й армии Сталиным, который Снесарева – сопровождал!
Вновь увидеть Сосо Джугашвили, Кобу – в начале его взлёта, увидеть в ином положении, чем показывалось нам когда-то, посреди иных фигур, иного развития событий!.. Молодой, гибкий, с хитро-простецкой раскосой улыбкою и зыбко-радушной повадкой, хорошо знающий, как ухватить за жабры лю-бо-го ерша ли, вьюна ли, налима, а вот – заложив пальцы за борт аккуратной чёрной (или белой) тужурки выступает мягкими сапогами на полшага позади рослого грузноватого царского генерала в полном царском мундире со многими царскими отличиями; понаторелый в нравах революционного Олимпа, будущий Властелин полумира со сладостной покорностью ждёт от этого, пока что блескуче разодетого вояки выплесков кастового гонора, пренебрежения, издевательски-вежливого тыканья носом в пробелы своих знаний, но – ах! – встречает лишь деловитость и даже приветливость полновластного хозяина – к почтенному посетителю, экскурсанту. Этакое корректное выведение в люди военные – будущего Генералиссимуса! И коренной вопрос всей натуры этого гения интриги: неужели генерал обходительный чует нечто в своём уклончиво-настойчивом спутнике? Однако же – не опасен?.. Нет, искренен, не опасен. Пока что не опасен…
Предчувствием неких исторических откровений волновала каждая статья сборника, да и списки литературы постатейные! Из провалов забвения проступало просторнейшее пространство давней жизни, словно бы памятной сердцу, доброжелательный туркестанский капитан представал личностью необычайною! Герой Мировой войны, выросший до генерал-лейтенанта и командира корпуса, он организовал оборону Царицына против белых и едва ли не первым сказал вежливое категорическое "нет" нахрапу Ворошилова и Сталина; путешественник в Индию и организатор советского востоковедения, он был начальником Академии Генштаба РККА в годы разрухи, подняв эту школу высшего комсостава на должный высокий уровень; учёный, педагог и самостоятельный публицист; отец шестерых детей, отличный семьянин и верный сын Отечества... Финал этой доблестной жизни все авторы сборника оставляли неясным, у нас такая деликатность выражений обычно скрывала события жуткие, да и год кончины был 37-й... Предположение, что и многосемейный Снесарев А.Е. в его 72 года тоже пал жертвою живодёров, ужаснуло меня впервые по-новому: настоятельно и без робости совсем.
Среди других в сборнике была статья "А.Е.Снесарев о языковой обстановке в Индии" Е.А.Снесаревой, доцента МГУ, дочери Андрея Евгеньевича; завершался сборник обширной библиографией, составленной ею же. Любезные университетские кадровики не сочли мой вопрос не телефонным:
– Почему "работала"? Работает! Телефоны?.. Телефоны мо-ожно… Пожалуйста, записывайте...
Прямая, стройная, пожилая женщина, одета строго, приветлива, подвижна – абрис непривычный в наши дни, не так ли?.. У неё дар собеседницы, приятная живая русская речь и завидная память, не помрачённая ничем недостойным, ни злыми оценками; она удивляется искренне и смеётся мягко, смехом лёгким не по годам. Такою увидел я Евгению Андреевну осенью 1984 года и тотчас узнал. В ранние мои годы ещё нередки были меж нами люди, подобные ей. Про них говорили "из бывших" и это было едва ли не единственное слово, которое задевало их и серчали они, хотя обычно это и говорилось о них сочувственно и уважительно. К пятидесятым годам они давно не числились бесправными лишенцами, а перенесли невыносимого примерно наравне со всеми вообще советскими людьми. Возможно, и среди них тоже были одичалые, очерствелые – не помню; запомнилась, как свойство натуры их, особенная отзывчивость – такую непросто и примерить-то к себе – когда всё бытие человека подчинено негромкому постоянному служению окружающим: не обидеть, понять, поддержать. Оттого все они были оптимистами, тоже особенного – грустного – толка. С годами эти люди, зачастую пожилые, уходили из нашей жизни, забывалась и эта их манера будничного тихого забвения себя, исподволь остепенившая стольких нас. Что поддерживало их самих посреди воя вселенских бед, исчезновений родных и близких и грохота победных ликований?..
Евгения Андреевна, в детстве пережив революцию и гражданскую войну, а в юные годы – катастрофу семьи и вскоре – потерю своего суженого, всю остальную жизнь посвятила сохранению памяти и чести отца и деда и того настроя жизни, который они исповедовали и которому, не щадя себя, успешно служили при старой власти и при новой. Легко ли ей было и много ли успела она?
Возьмём из светложёлтого десятитомника сочинений А.Н. Толстого выпуска 1958-61 годов том VI, в нём повесть "Хлеб", которую критиковали уже достаточно, упустив почему-то одну подробность: автором тотально оболган военрук СКВО Снесарев А.Е. Внизу 596-й страницы увидим сноску, настойчивостью дочери сделанную.
"Отрицательная трактовка образа А.Е.Снесарева основана на тех данных, которыми мог располагать А.Н.Толстой в 30-е годы.
В настоящее время установлено, что Андрей Евгеньевич Снесарев (1865-1937) – крупный военный специалист, учёный-востоковед, с первых дней революции перешёл на сторону советской власти и честно служил в Красной Армии, занимая ряд руководящих постов и после Царицынской операции. (Прим.ред.)"
Когда издательство уже согласилось-таки на эту неслыханную допечатку, в тексте на месте слова "данных" стояло "документах". Выслушивая уговоры, что это-де непринципиально; намёки, что никакой сноски может вообще не быть; Евгения Андреевна вежливо предлагала предъявить и назвать эти несуществующие документы и таки-добилась: исправили, напечатали в 675-тысячном тираже "данных"!
За последние лет тридцать доперестроечных стараниями Евгении Андреевны состоялось немало публикаций, выступлений и вечеров, где добрым словом поминался Андрей Евгеньевич, а все участники были обрадованы и довольны друг другом; но сколько же столкновений интересов, подобных эпизоду со сноской, возникало при подготовке этих сравнительно скромных событий! А одновременно ею продвигались дела и капитальные, рассчитанные на долгий резонанс.
На спаде "оттепели" она затеяла и сумела собрать и "пробить" – ох, многим влиятельным неугодный – сборник статей об Андрее Евгеньевиче. Один из 6.800 экземпляров именно этого сборника так счастливо попал мне в руки десятилетие спустя!
Почти чудо явила она, сумев на пике "застоя" издать книгу отца "Этнографическая Индия", рассыпанную в наборе после его внезапного ареста пятьдесят лет назад!
Ею сохранён обширный семейный архив, достаточно уцелевший от изъятий при кошмаре ареста и от неизбежных утрат в последующих мытарствах тающей семьи. Сотни листов документов, писем и фотографий не просто сохранены в потоке жизни, ещё недавно равнодушной к ним и глухо враждебной, а поначалу враждебной в открытую; это бесценное наследие осмыслено ею как ветвь живой традиции и заметно дополнено разысканиями в архивах и многолетними наблюдениями за текущей печатью. Бережно сохраняя нам эти свидетельства бытия людей выдающихся, но и обычных для своего времени, бесспорно более человечного, нежели наше, не тем ли сохранила она и в себе лучшие черты той "бывшей" жизни, смытой волною – чего? – "народного гнева"?..
Конечно, во всех мемориальных трудах у Евгении Андреевны и в лютые времена непременно отыскивались помощники, покорённые её светлым упорством без тени ожесточения, да и просто люди, не чуждые порядочности, пусть даже только ответной. Без их участия немыслим был бы успех ёе благих начинаний. Именно эти успехи её и других подвижников верности, успехи внеплановые, допущенные как бы ошибкою системы – они-то и пребудут в конечном итоге оправданием прошлым нашим помрачениям, а стало быть и всем нам. Хотелось бы верить, что и мы все – не сами, так в потомках – выработаемся во благовремении в людей такого "бывшего" склада и тогда при любых мыслимых трудностях более не настанет у нас лютых времён.
Понятно, что настроения подобные возникали у меня постепенно, когда знакомство наше упрочилось и узнавались новые и новые подробности жизни, беды и спасения этой славной порушенной семьи. Я увидел Евгению Андреевну и усталой, и в нездоровьи, нашлись между нами и разногласия. Однако же и сегодня живо помнится мне первое знакомство наше. Кабинет на кафедре английского языка в небоскрёбе МГУ: глубокие ниши окон, бронзовая арматура и массивная мебель и среди этого нового ампира приветливая лёгкая пожилая женщина в сером костюме и туфлях-лодочках, внимательная в беседе и деликатная, так странно оттеняемая парадной добротностью апартамента, построенного – нигде там не обозначено это – построенного руками невольников. Её высокий голос приглушен: Андрея Евгеньевича арестовали в январе 1930 года. Не 37-го, а именно 30-го, в январе. Сначала приговорили к расстрелу. Кто-то вмешался и приговор пересмотрели, дали десять лет лагерей…
И озон наития – вот и пришла моя пора разбираться в этих наших делах основательно, с пристрастием…
Сборник "А.Е.Снесарев (жизнь и научная деятельность)", так дружески кстати вынутый мне с полки, остался у меня, надолго стал настольною книгой. Тропинка совпадений и открытий, теперь уже неслучайных, сплеталась чем дальше, тем явственнее. Той же осенью, желая заинтересовать Снесаревым, я предложил полистать Сборник доброму знакомому соседу по лестнице. Оказалось, Андрей Евгеньевич хорошо известен ему, уроженцу Сталинграда, ставшего Волгоградом бывшего Царицына. Вскоре сосед торжественно вручил мне пожелтелый газетный лист, который хранил двадцать лет: разворот "Недели" №5 за 1965 год со статьёй "Патриот, учёный, полководец" и фотографией Андрея Евгеньевича уже в годах, седого. Статья, названная столь точно, была подписана "Майор В.Дудник, майор Д.Смирнов". То были имена двух авторов Сборника.
Статья "Недели" подтверждала арест Андрея Евгеньевича в январе 1930 года и сообщала о его дальнейшей судьбе; статья эта, поневоле краткая и конспективная, звучала как-то полнее, завершённее больших академических статей Сборника, содержательных, а всё же являющих некую неполноту, уклончивость. Гораздо резче эта разность интонации проступала при чтении ещё одной статьи о Снесареве "Вся жизнь – науке", опять совместной В.М. Дудника и Д.Л. Смирнова в "Военно-историческом журнале" №2 за тот же 1965 год столетнего юбилея Андрея Евгеньевича. Взволнованный тон с нотками сдержанного праведного гнева и скорби выгодно отличает эту статью от материалов Сборника с их недомолвками и фразами оправданий за Снесарева, за собственные авторские симпатии к нему. Неожиданно близко нашлась и грубая засветка скрытой причины таких горестных изменений нашей речи в немногие тихие-смирные лета от середины 60-х до начала 70-х годов.
Статья "Вся жизнь – науке" в ряду нескольких книг, порочивших А.Е. Снесарева, называет монографию Э.Б. Генкиной "Борьба за Царицын в 1918 году". Книга издана в 1940 году, когда события, в ней описанные, были ещё близки, оставалось множество свидетельств и достаточно свидетелей; авторы статьи касаются нескольких искажений, которыми насыщена книга Генкиной, избрав те из них, какие легко поддаются проверке и опровержению. Старший научный сотрудник Института истории АН СССР Э.Б.Генкина тут же шлёт в редакцию сердитое лукавое письмо с пятью пунктами претензий, составленное вполне в духе её учёных трудов. "Военно-исторический журнал" публикует в №8-1965 года это письмо вместе с тактичным исчерпывающим "Ответом профессору Э.Б.Генкиной" В.Дудника и Д.Смирнова. Поучительно было бы перепечатать оба эти письма дословно, даже без комментариев, как говорится, излишних!..
Э.Б.Генкина полагала, что факт ареста Снесарева был достаточным "основным источником" для отрицательных оценок личности и деятельности арестованного; она недоумевала, как это не могут понять, что некоторые перехлёсты в марании Снесарева (и возвеличении Сталина) в её книге продиктованы всей атмосферой страны конца 30-х годов и тогдашним отношением к имени Снесарева.
Соавторы доказательно и категорически с нею не соглашаются, а по поводу отношения к имени Снесарева в конце 30-х годов цитируют из журнала 1936 года ряд примеров грубого очернения Снесарева, принадлежащих перу – Э.Б.Генкиной! Первой по времени "научной" оформительницы сталинского мифа обороны Царицына.
Их правоту подтверждает редакция примечанием к публикации.
Казалось бы: посочувствовать учёной даме, да порадоваться, что оба правдоискателя-майора слушатели Военно-политической академии им.В.И.Ленина!.. Да мы-то знаем сегодня в точности, как в ближайшее время после этой обнадёживающей полемики из "Военно-исторического журнала" вообще исчезли материалы реабилитации жертв «Голгофы русского офицерства в СССР 1930-1931 годы» (Я.Тинченко) Тогда по нашей Армии был нанесён удар, размахом сравнимый с «Трагедией РККА в 1937-1938 годах» (О.Ф.Сувениров). А потери военных знаний и боевого опыта «Голгофы русского офицерства» несравнимо превышают такие потери в «Трагедии РККА».
И майоры Дудник и Смирнов, выступившие так молодо и с таким хорошим научным заделом, после снесаревских публикаций тоже пропали с издательских горизонтов… Дело генкиных ожило и побеждало.
После долгих почти двадцати лет повторного умолчания имя Андрея Евгеньевича замелькало в центральной прессе, когда перестройщики вплотную взялись за Сталина. "О Снесареве твоём напечатано там-то и там-то!" – наперебой радостно сообщали мне знакомые. Вчитывался и ахал – под градом выдумок и ошибок, сыпавшихся чуть не с каждой строки, начиная мелкими и до фантастических утверждений вроде того, что Снесарев предостерегал-де Красную Армию от вторжения в Афганистан,
Журнал "Знамя" № 3-1989 напечатал критический обзор В.Кардина "Мифология особого назначения", того Кардина, который на спаде "оттепели" так разволновал и порадовал многих своим обзором "Легенды и факты" ("Новый мир" №2-1966 год). Там говорилось о "залпе Авроры" и судьбах 28 героев-панфиловцев, о штурме Рейхстага и комдиве Борисе Думенко. Автор не обличал и не клеймил, он яркими примерами показывал, что правду, какова бы она ни была, история вынудит предпочесть легенде, сколь бы возвышенной она ни казалась, "Это в тех, верно, случаях, когда, за реальным фактом – реальность народной судьбы. Тут уж не соглашаешься не только на вымысел – на малейшую недостоверность, тут нужна правда, одна правда"… Когда В. Кардина за эти его правдоискания "проработали" на Секретариате правления Союза писателей, о чём сообщили газеты, симпатии к нему лишь возросли, а его статью прочли ещё новые тысячи людей. Он запомнился многим и надолго.
В той давней новомирской публикации ближе всего меня затронула судьба Думенко; его роль в создании Первой конной армии, его расстрел вместе со штабом в 1920 году обросли невероятными слухами, и эти первые печатные сведения о нём заслонили для меня последующий текст. А там говорилось: "Случай с Думенко не единичен. Известно, скажем, имя Андрея Евгеньевича Снесарева, крупного военачальника..." Далее в сдержанной манере В.Дудника и Д.Смирнова и со ссылкою на них сообщалось вкратце о заслугах Андрея Евгеньевича, его аресте в 1930 году и клевете на него историков и писателей; кроме "Хлеба" А.Толстого, упомянут роман "Пархоменко" Всеволода Иванова.
В. Кардин "Мифологии особого назначения" (1989г.) перестроился неузнаваемо. Любою ценой он гневно обличает: "Назначенный военным руководителем Северо-Кавказского военного округа, Снесарев обеспечил оборону города, отбил сильный натиск Краснова. И – вызвал ярость Сталина, обвинившего его во вредительстве, саботаже, приказавшего арестовать бывшего генерала, как он уже арестовал почти всех штабных офицеров, якобы составивших заговор. Арестованных содержали на барже, переоборудованной в тюрьму, здесь же и расстреливали. Уцелевших военспецов и А.Снесарева освободили по настоянию прибывшей из Москвы инспекции, возглавляемой членом ВЦИК А. Окуловым".
Любопытно, что в том же "Знамени" №1 того же 1989 года у Р.Медведева этот эпизод выглядит так: "План обороны города, предложенный Снесаревым, Сталин считал вредительством. В конце концов он самовольно не только сместил, но и арестовал Снесарева. По приказу Сталина был арестован и почти весь штаб военного округа, состоявший из военных специалистов. На одной из барж на Волге была создана плавучая тюрьма, которая утонула вместе с большинством заключёных при невыясненных обстоятельствах".
Известно, что после Царицына А.Е. Снесарев успешно прослужил на высших командных должностях ещё четыре труднейших года, чего никак не сумел бы осилить после расстрела (утопления) части офицеров своего штаба, им самим набранного. Утверждения, что их уничтожили, а он таки-служил, порочат Андрея Евгеньевича.
Снесарев не "отбил", а остановил натиск Краснова и готовил контрнаступление; его действия в Царицыне, успешные, но осмотрительные, сдержанные (ведь со своими война!!) по мнению Сталина "носят печать оборончества", "граничат с саботажем". Невероятно, чтобы в гражданскую войну, решавшую однозначно быть или не быть новой власти, Сталина привели бы в ярость успехи Снесарева, сражавшегося, подобно многим в Красной Армии, за Державу, за Родину, а значит за Сталина, о чём Сталин, в отличие от них, прекрасно знал. Будь оно иначе, Сталин вряд ли бы далеко пошёл, не было бы никакого Сталина. Кстати, Р.Медведев причисляет А.Е.Снесарева к умершим в заключении, а Снесарев был освобождён в 1934 году, о чём внятно сообщают и Дудник со Смирновым, на которых Р.Медведев ссылается.
К несчастию нашему, все эти печатные неряшливости, передержки и передёргивания затронули не одного лишь Снесарева и не кончаются они одним журналом, двумя-тремя публицистами. То был воистину обвал, имеющий единую жёсткую благовидную направленность – ещё и ещё раз обвинить Сталина и партаппарат. И опять-таки интонации-ухватки обвинителей больно уж напоминали недавние обличения "американского империализма", "тёмного прошлого России", "царской военщины", того же Снесарева...
"Любые попытки дурачить людей, морочить им голову – это попытки отбросить нас назад, ко времени не только застоя, но и кровавых репрессий",– справедливо пишет перестроечный Кардин, сам тут же энергично мороча людей.
Ежели в такой странной манере будем и далее открывать наши спецхраны, Сталин и впрямь может опять повториться сначала.
Когда-то в судьбе Андрея Евгеньевича надеялся я найти ответы на многие тревожные вопросы нашего прошлого, не думая, что получу ответы и сегодняшние, злободневные.
Важно понять: история делается ежедневно; личная неповторимая судьба каждого из нас, миллионов соотечественников, живущих ныне и ушедших, влияет так или иначе на всех современников и потомков. Негромкая большая жизнь А.Е. Снесарева, внешне сложенная из резко отдельных, резко несхожих эпох, замечательна именно своей российской обыденностью. Во всех узлах-разломах бытия он неизменно сохранял верность Отечеству, Державе и оттого не терял себя.
* Георгий Белоголовый. ОДИН ИЗ НАС. Книга первая. / Союз писателей России. — М.: ИИПК «ИХТИОС», 2013. — 504 с. — (серия «Национальная безопасность»: Приложение к журналу «Новая книга России».
Борис Белоголовый
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
