Август 1884 года. Андрей Снесарев первый раз в жизни сел на поезд, с новыми для себя дорожными впечатлениями поехал в неведомую Москву. Железные дороги юга России в те годы бурно строились, наиболее старые ветки ещё не наработали и по десятку лет, водокачки, вокзалы и депо, будки стрелочников, семафоры и столбы телеграфа – всё было новенькое, основательное, много встречалось новых паровозов и вагонов русского производства, можно сказать, таких было большинство. И население вагонное, попутчики, разумея про все железнодорожные подробности, охотно и не без гордости друг с дружкою своими разумениями делились. Несметное придорожное богатство на глазах приумножалось, отовсюду стягиваясь к Москве и растекаясь от неё по рельсам во все края Державы!.. В те годы с Нижнего Дона в Москву Андрей мог проехать и через Лисичанск, прямо под окошками стоящей на откосе выемки новенькой путейской сторожки, где пешком под стол ходил трёхлетний Клим Ворошилов, в будущем – на беду – коротко знакомый генералу Снесареву; но в те годы о стиле будущих отношений мало кто и помыслить-то мог.
В те годы всяк россиянин, впервые попадая в Первопрестольную, от заставы ли, с вокзала, тотчас узнавал этот город, словно бы составленный собранными воедино домами и улицами всех родных городков и сёл российских, а в небе Москвы – солнечно сияли золотом наверший белая свеча Ивана Великого и светлая громада нового храма Христа Спасителя, освящённого за год до приезда Андрея. Видимый отовсюду, широкоплечий Храм мощно царил над всею Москвой, над златоглавым Кремлём, восхищал какою-то сказочной нерукотворностью. Старинная церковь Похвалы Богородицы, немалая церковь с колокольней в четыре яруса, рядом с Храмом стоя, вовсе игрушечной выглядела. В Москве тех лет ряды окон жилых домов ещё не вознеслись выше церковных глав, над городом не только Кремль высился и Сухарева башня, высилось множество колоколен, Воспитательный Дом и Большой театр, Пашков дом и Провиантские магазины, но всё это множество славных московских строений едва прикасалось к небу, Храм же один полнеба занимал и ввысь, и вширь!.. Любоваться Москвою тех лет было нетрудно, с кремлёвского холма Москва ещё просматривалась вся целиком, до самых до окраин, отмеченных светлыми стенами москворецких монастырей и тёмными кладбищенскими рощами Ваганькова, Дорогомилова, дальними пригородами были Петровский парк, Фили и Воробьёвы горы, за чертой города стоял Новодевичий монастырь и похожий на него Симонов с такою же стройной пятиярусною колокольней, загородными были Даниловский монастырь и Донской, собором своим издалека напоминая храм Спасителя... Говорилось, будто бы Исаакиевский собор Петербурга по величине все-таки первый православный храм в целом свете; судя по изображениям, он уступал храму Спасителя, неимоверно превосходящему все строения рук человеческих, возведенные их владельцами либо казной, либо святой братией, как монастыри; даже самый Кремль, выстроенный царями, уступал величием этому Храму, построенному всею Россией!
Не знал Андрей, что не уступит "Исааку-великану" общим впечатлением и третий по величине православный храм – Вознесенский собор Новочеркасска, золотое солнце Дона, когда будет наконец-то завершён в 1905 году, ровно через сто лет после его закладки; не мог знать Андрей, что будет он в тот год петербуржцем, из основательных, заметных в своём кругу... О чём знал он наверняка тем августом 1884-го, о чём переживать и раздумывать ему не приходилось, так это о поступлении в университет: ему для зачисления достаточно было только собственного желания. И чтобы не опоздал к сроку. С аттестатом зрелости зачисляли без экзаменов.
Приём документов заканчивался 10 августа. Прошение Андрея Снесарева о зачислении на физико-математический факультет заверено штампом станицы Камышовской Области Войска Донского 3 августа; на прошении рукою Андрея уточняющая приписка, сделанная, вероятно, уже в Москве: "Желаю быть зачисленным на математическое отделение физико-математического факультета". К прошению, кроме аттестата зрелости, прилагались: метрическое свидетельство, послужной список отца, свидетельство о привитой оспе и два фото; воинское приписное свидетельство можно было представить позднее, а вышедшие из гимназии год или более назад должны были представить свидетельство от полиции о беспорочном поведении.
18 августа был Высочайше утверждён новый университетский Устав, который «передовые лучшие люди» тут же печатно заклеймили, как полицейский, казарменный и т.п.; советская наука разовьёт эту демократическую традицию: "насквозь пропитан духом разнузданной, невероятно бессмысленной и зверской реакции" и т.п., конечно, уже с цитированием классиков. По новому Уставу студентам вводилась форменная одежда; женатые в университет не принимались, не разрешалось жениться и во всё время обучения; отменялась выборность ректора и деканов; не допускалась корпоративная деятельность, то есть неформальные объединения, по-нашему; вместо курсовой (годовой) системы зачётов устанавливались полугодия-семестры.
Поступающим из провинции назначаемость университетского начальства представлялась естественной, как и запрет женитьбы – женатые сидели дома, об университетах всерьёз не помышляли; тоже и запрет корпораций – объединений с политической подкладкой, вообще неведомых провинциалам. Форменная одежда прибавляла хлопот и непредвиденные расходы, студент в мундире стал весьма заметен, но тут-то как раз были свои плюсы для молодых самолюбий; синий околыш фуражки студенчеству прямо-таки понравился, в фуражках (и тужурках) демонстрировали против самодержавия ещё долго после отмены Устава 1884 года, щеголяли в них до конца гражданской войны, когда всякая иная имперская фуражка стала контрреволюцией; последние студенческие фуражки донашивали беспризорники, появления коих демократическая общественность – ах! – не предвидела.
Обучение в российских университетах было платное. При зачислении студент вносил пять рублей за полугодие, получал вид на жительство (прописку) сроком на год и Правила для студентов, после чего подавал заявление – по каким из обязательных предметов он желает посещать лекции – и вносил дополнительную плату в пользу лекторов из расчёта один рубль в полугодие за каждый недельный час; посещающий больше лекций и платил больше. В среднем обучение обходилось около 50 рублей в год, позднее вздорожало до 100 рублей.
Материальное положение Андрея было незавидное. В одно время с ним на физмат поступали ещё трое выпускников Новочеркасской гимназии: Анатолий Сидоров, тоже серебряный медалист, но – сын подполковника, участника Севастопольской обороны; Виссарион Алексеев, сын войскового старшины (подполковника) Гундоровской станицы и Михаил Байдалаков – все трое войскового сословия, значит, даже не особо нуждаясь, могли рассчитывать на войсковые стипендии. Андрей не мог.
Обычно до трети общего числа студентов Московского университета от платы за обучение освобождалось (в 1883/4 уч. году – 929 человек), а каждый третий получал ту или иную стипендию от 50 до 500 рублей в год (1883/4 – 890 чел.). Примерно за каждого двадцатого плату лекторам вносило "Общество для пособия недостаточным студентам" (около 150 чел.), давались и единовременные пособия до 50 рублей – в основном, из благотворительных фондов. Разумеется, для кого-то материальные нужды всё равно оставались остры и постоянны. Представлять свидетельство о бедности, подавать прошение, соревнуясь с товарищами за получение вспомоществования, которым всех обеспечить не было возможности – самолюбивые, застенчивые и совестливые оказывались в худшем положении...
Зачисление в университет завершалось канцелярской процедурой прямо-таки магического свойства. Студент получал билет на право входа в здания университета, подписывал билет и собственноручно вписывал в книгу свой адрес, который инспектором переносился в билет. Общежитиями университет не располагал, студенты должны были устраиваться сами, что не представляло в то время особых трудностей.
Москва, к тем годам почти полумиллионная, жила ещё достаточно просторно, по– старинке, впрочем, неуклонно изживаемой. Домов, превышающих три этажа, стоящих фасадами впритык один к другому, сплошною стооконною стеною вплотную к тротуарам, постепенно прибывало, пока только в самом центре. А нумерация домовладений, неоднократно и строго вводимая властями, всё-то никак не прививалась, путалась, забывалась; иные московские адреса выглядели как “На деревню дедушке...”, однако почта доставлялась исправно. Вдоль тротуаров больших улиц красовались массивные невысокие тумбы, глубоко врытые правильною цепочкой, на иных улицах поставленные прямиком, на соседних же с одинаковым наклоном к тротуару; вопросами об их назначении задавалось не одно поколение москвичей. Водопровод и канализация в современном их понимании практически отсутствовали. Магистрали городского водопровода заканчивались на площадях водоразборными фонтанами, откуда воду развозили бочками; колодезная считалась хуже, а кто-то обходился и москворецкой. По немногим улицам ходила конка – одновагонный трамвай на пароконной тяге. И великое множество всяких-разных извозчиков промышляло в Москве, многие на собственных лошадях, с упряжью всех видов, от тяжеловозных телег ломовиков до щегольских лаковых пролёток легковых лихачей.
Местообитаний иногородних студентов было несколько. Меньшинство селилось на приличных квартирах по всему центру или в гостиницах. Популярны были дешёвые гостиницы "меблирашки" вокруг университета, все с громкими экзотическими именами, как "Северный полюс", "Черногория", "Сербия", "Кавказ"; всё ж и такие многим оказывались не по карману. Два-три благотворительных общежития мест по 30-40, вроде Лепёшкинского на Арбате, всей проблемы решить никак не могли. Большинство недостаточных студентов обитало в "Латинском квартале" вблизи Патриаршего пруда: Большая и Малая Бронные, переулки Козихи, бывшего Козьего болота (ныне улица Огарева), там студентам сдавались комнаты от 7 до 12 рублей в год. Как по всей Москве, в этом квартале и по соседству стояло не менее дюжины церквей; студенты "Латинского квартала" своим храмом почитали Ивана Богослова, что в Бронной, о нём, как о петербургском Николе, пелось в студентских удалых песенках. Андрей Снесарев поселился на Малой Бронной, дом Гирша, "у Гирше".
Кормилась студенческая братия обычно по кухмистерским, недорогим столовкам без претензий, нередко валили туда гурьбой, кто-то просто за компанию, из особого шика. На Малой Бронной была такая кухмистерская Прохорова. Особую популярность, можно сказать, любовь среди недостаточных студентов снискала "Образцовая столовая Общества распространения полезных знаний между образованными женщинами". Курс обучения кулинарии длился при столовой три месяца. К концу первого месяца обеды становились вполне съедобны, далее кормили совсем как дома (иных даже лучше), затем курс заканчивался и три-четыре недели непременные посетители Образцовой столовой вкушали первые блины комом очередных новых учениц, сдабривая их грубое варево изысканным юмором. Скромный обед из борща с мясом и котлеты с гарниром стоил "У полезных женщин" не дороже гривенника (10 коп., цена недальнего конца на извозчике), хлеб и квас давались бесплатно.
На втором курсе Андрей получит форменное разрешение от Московского обер-полицмейстера на право давать уроки и сменит адрес: Новинский бульвар, Новинский переулок, квартира Начальника Арестантского отделения, студенту Снесареву.
А поначалу, живя "у Гирше", он подрабатывал погрузкой хлеба в булочной Филиппова, два шага от Бронной.
В год поступления Андрея университет по давней европейской традиции, идущей от средних веков, имел четыре факультета: историко-филологический (276 студентов), физико-математический (497), юридический (844) и медицинский (1257), всего 2874 студента – немало даже по нынешним нормам. Во всех остальных восьми университетах Российской империи в тот год обучалось 9480 студентов.
Физико-математический факультет в двух своих отделениях – естественном и математическом – объединял десять кафедр: 1) чистой математики, 2) механики, 3) астрономии и геодезии, 4) физики и физической географии, 5) химии, 6) минералогии и геологии, 7) ботаники, 8) зоологии, сравнительной анатомии и физиологии, 9) технологии и технической химии, 10) агрономии. Кроме того, студенты факультета могли заниматься антропологией, историей и микроскопией, а также языками – французским, английским и немецким. На первом курсе обязательным было богословие. В том же 1884 году некоторые кафедры физмата, не имеющие прямого отношения ни к физике, ни к математике, начнут разделяться и отделяться, разрастаясь постепенно в самостоятельные факультеты.
Математическое отделение помещалось на третьем этаже "нового" здания. Окна коридора выходили на Манеж, окна аудиторий, большие, но высоко пробитые, выходили в сад. Выбор Андреем математического отделения определила детская неспособность к математике, преодолённая сердечным трудом школьного учителя Николая Петровича и немалыми трудами собственными, эти труды вошли в привычку, увлекали как игра, как спорт; в гимназии Андрей слыл сильным математиком.
Против выбора математической специальности говорили успехи Андрея в языках и наростающий, вероятно, наследственный, интерес к человеку, его месту среди людей и в поднебесном мире. Этими темами он займётся во благовремении, не отрицая своих университетских математических знаний и всех последующих казённых занятий и трудов. Преодоление такого рода противоречий между необходимостью и призванием будет характерной чертой всей жизни Андрея Евгеньевича. Внешние обстоятельства диктовали ему; не имея возражений, он подчинялся велению долга, никогда ничего из прожитого не перечёркивая.
"Изречение браминов: "Родители, не обучающие своего ребёнка какому-нибудь ремеслу, учат его быть вором".
"Труд по-настоящему есть жизнь человека, отнимите его… и поколение Адама прекратится".
Это его дневниковые записи студенческих лет. Стараясь жить без поблажек себе, он в конце концов овладевал обстоятельствами, обращая их к пользе дела.
Евгения Андреевна Снесарева разыскала в архивных фондах МГУ личное дело студента Андрея Снесарева, восстановила общую картину преподавания на математическом отделении в 1884-88 учебных годах. Обязательные предметы, по которым полагались те или иные испытания, вплоть до экзаменов, выглядели так:
I курс.
1.Введение в анализ.
2.Физика.
3.Аналитическая геометрия.
4. Элементарная математика.
5. Неорганическая химия.
6. Решение химических задач.
7. Семинар по физике.
8. Богословие.
II курс.
1.Математика.
2.Сферическая астрономия.
3.Высшая алгебра.
4.Физика.
5.Практическая механика.
6.Высшая геометрия.
7.Динамика точки.
8.Механика системы.
IIIкурс.
1.Введение в теорию чисел.
2.Механика системы.
3.Физическая география.
4.Интегральное исчисление.
5.Теория вероятности.
6.Практикум по теории вероятности.
7.Практикум по механике.
IV курс.
1.Теория преобразований.
2.Математическая физика.
3.Интегральные уравнения в частных производных.
4.Вариационное исчисление.
5.Практикум по механике.
6.Геодезия.
7. Гидравлика.
8.Практикум по математической физике.
Студент обязан был отчитаться в своих знаниях по этим предметам, а посещение занятий, кроме некоторых практикумов, оставлялось на его личное усмотрение; к тому же, за посещение лекций полагалось платить. Из полутора сотен первокурсников 1884 года на ВСЕ обязательные предметы записались: Аппельрот, Гиппиус, Маклашин, Сидоров, Снесарев, Штутцер. Андрей Снесарев, кроме того, записался на историю математики, статику и сопромат.
Учебные программы столетней давности советская высшая школа должна бы превзойти изрядно, не будь она так безбожно политизирована догматическими "общественными науками". Оттого же нельзя сегодня встретить ни в одном нашем вузе таких созвездий первых величин, какие сияли прежнему российскому студенчеству.
Андрею Снесареву читали курсы – А.Г.Столетов, первооткрыватель законов ферромагнетизма и фотоэлектрического эффекта, доказал электромагнитную природу света; Н.Е.Жуковский, отец русской авиации и современной аэродинамики, много и успешно занимался гидродинамикой и теорией механизмов; Ф.А.Бредихин, создатель кометной астрономии, астрофизик и геофизик; Н.В.Бугаевым впервые показано, что чистая математика делится на два равноправные раздела: анализ, или теорию непрерывных функций, и теорию чисел, или теорию прерывных функций. Замечательны были и не столь знаменитые педагоги математического отделения: А.П.Соколов, ученик Столетова, физик-экспериментатор, зачинатель изучения радиоактивности; Ф.Е.Орлов, соратник Жуковского, знаток и энтузиаст инженерной механики во всех отраслях её
приложения от гидравлики до строительства. Вырастала научная смена. Выдающимся геометром станет молодой лектор Болеслав Млодзеевский; сотрудник Бредихина Аристарх Белопольский войдет в историю одним из основателей современной астрофизики.
Не сразу принял университет В.В.Бобынина, историка математики и библиографа. История и математика почитались науками серьёзнейшими, историю математики наукой не признавали. Ко времени студенчества Андрея злоключения Бобынина уже позабылись. Виктор Викторович издавал журнал «Физико-математические науки в их настоящем и прошедшем", слыл уважаемым автором многих весьма необычных работ: "Астрономия в наших математических рукописях", "Геометрические сведения наших землемеров ХVII столетия", "Состояние математических знаний в России до ХVI века", "О собирании памятников народной математики", "Математика древних египтян"... Андрей прямо-таки заслушался Виктора Викторовича, Андрей и кандидатскую тему изберёт себе с историческим уклоном – "Очерк развития анализа бесконечно малых" – и во всех своих будущих научных работах он за основу возьмёт исторический подход, обогатив его необычайно широким охватом материала – "от геологии до идеологии". Конечно же, навыками этими он будет обязан не одному только В.В.Бобынину, все педагоги факультета работали помногу и с удовольствием, были любимы студентами и служили благодатным примером для них, нередко – на всю жизнь.
Московский университет тех 80-х годов переживал расцвет направления, которое теперь назвали бы комплексным. Узкая специализация, зашедшая в тупик к закату XX века, тогда едва лишь начиналась. На физмате ещё читали неорганическую химию и физическую географию, декан факультета В.Я.Цингер был доктором математики и доктором ботаники одновременно. Средневековая традиция нераздельности родственных научных дисциплин, явно препятствуя их зрелой самостоятельности, несла в себе и возможности их будущего высшего синтеза; понимая это или предчувствуя, ведущие университетские профессоры смело сочетали в своих трудах идеи и методы различных смежных отраслей знания, стремительно разрастающегося. Андрей мог близко наблюдать плоды этого движения и на своём математическом отделении, и на соседнем – естественном.
К.А.Тимирязева прославили в своё время – его воинствующий демократизм, талант лектора и его капитальные научные труды, проникнутые новыми идеями будущих наук – биофизики и биохимии – труды, не устаревшие доныне: "Солнце, жизнь и хлорофилл", "Жизнь растения", "Земледелие и физиология растений", "Исторический метод в биологии"... Кафедру географии и музей антропологии создавал в те годы Д.Н.Анучин, зоолог, этнограф и археолог, первый профессор географии в Москве, историк географической науки. Выдающиеся работы геолога и палеонтолога А.П.Павлова, поражая его современников своим разнообразием, не менее поразительны сегодня: "Геологический очерк окрестностей Москвы", "Вулканы на Земле и вулканическая деятельность во Вселенной", "Реки и люди", "Природа землетрясений и землетрясения в Японии", "Очерк истории геологических знаний"...
Ничуть не отставали в этом смысле и три другие университетские факультета. Популярнейший лектор историк В.О.Ключевский, проповедник классового мира в правовом государстве, где согласие обретут личность, общество и природа, воссоздавал картины развития русского народа и государства, опираясь на достижения географии и экономики, антропологии и языкознания... Исторический метод изучения литературы и языка, непременное обращение к народной поэзии и народным говорам утверждали своими работами выдающиеся филологи Н.С.Тихонравов, Ф.Ф.Фортунатов... Добрая слава профессоров медицинского факультета далеко перешагнула пределы России. В те годы на факультете трудились: хирурги-новаторы А.А.Бобров и Н.В.Склифосовский, инициатор постройки всемирно известного тогда клинического городка на Девичьем поле; доныне славные – детский врач Н.Ф.Филатов и психиатр-невропатолог А.Я.Кожевников; родоначальник естественнонаучной классификации лекарственных веществ В.А.Тихомиров, инициатор акклиматизации в России чая; выдающийся терапевт А.Г.Захарьин, создатель отечественной курортологии, настаивал на индивидуальном подходе к больным, обязательно учитывая наследственность и условия жизни; первую в стране кафедру гигиены организовал на медицинском факультете в 1884 году Ф.Ф.Эрисман... Примеры можно множить и множить.
Ежегодно в Татьянин день, 12 января, шумный университетский праздник открывался чинно – актовой лекцией одного из профессоров; приглашалась почтенная публика, мог пожаловать митрополит и непременно присутствовал генерал-губернатор князь В.А.Долгоруков. Темы лекций выбирались в согласии с научным и общественным интересом момента. В годы студенчества Андрея были прочитаны:
12.1.1885 – И.Клейн. Прошлое и настоящее патологоанатомического направления в
медицине;
12.1.1886 – И.Янжул. Исторический очерк развития фабрично-заводской
промышленности в Царстве Польском;
12.1. 1887 – А.Булыжинский. Об отношении химии к медицине;
12.1.1888 – А.Чупров. О характере и причинах современного промышленного
кризиса в Западной Европе.
В России промышленным кризисом и не пахло. Верно, при быстром росте своей промышленности и железных дорог Россия пока сильно отставала от стран Запада по многим таким показателям в пересчёте на душу населения. Но будущее просматривалось победное! Залогом мощного роста отечественной индустрии были громадные природные богатства страны и солидные накопления опережающих научных разработок, ориентируясь по ним, как по хорошей карте, российский техпрогресс мог шествовать, не вредя ни себе, ни обществу, ни природе. Тот же А.И.Чупров ещё в конце 70-х годов защитил магистерскую диссертацию "Железнодорожное хозяйство. Его экономические особенности и его отношение к интересам страны" (1875г.), а следом и докторскую: "Железнодорожное хозяйство. Условия, определяющие движение и сборы по железным дорогам, валовой доход и его факторы" (1878г.). То были первые в мировой науке работы по экономике железных дорог; выводы профессора Чупрова использовал в "Капитале" Маркс, "учёнейший исследователь существенных отделов политической экономии" – по отзыву Чупрова. Россия имела тогда всего 20 тысяч километров железных дорог, примерно 1/18 из 370 тысяч км. общемировых. А к 1900 году железнодорожная сеть страны превысит 53 тысячи км. (1/16 из 800 тыс. км. общемировых), к 1914 году – 73 тысячи км. (1/15 из 1.100 тыс. общемировых)...
В марте 1884 года скончался один из основателей Политехнического музея, первый в Москве профессор геологии Г.Е.Щуровский, двадцать лет указывал он на залегание в Московской котловине крупного бассейна подземных вод; возросли возможности бурового оборудования и на Яузском бульваре заложили первую артезианскую скважину, которая – через несколько месяцев после кончины профессора, уже в бытность Андрея Снесарева студентом – дала обильную, чистую самоизливающуюся воду.
В 1887 году А.П.Павлов публикует научный труд "Самарская лука и Жигули", в нём дан прогноз нефтеносности районов Поволжья, прославленных полвека спустя под именем Второго Баку... Легко умножить и эти примеры, как по Московскому университету, так и по всем отраслям русской науки тех лет: наука не плелась лукаво в хвосте тотальной практики на службе у барыша и политики, а смело практику опережала, чистосердечно и самоотверженно стремилась практикой руководить, держала за неё ответ перед обществом. Сегодня редкие из тех разработок, по отдельности взятые, имеют практическое значение. Зато живой и спасительный пример для нас – вся тогдашняя русская наука, проникнутая идеей о благом Божеском единстве всего сущего во Вселенной, идеей морального долга и ответственности перед жизнью. Сегодня эти идеи уважительно называют космологией, биоэтикой, наконец, русским космизмом.
Россия издревле жила могучей традицией космоэтических представлений, оттого и "Святая Русь". В этой традиции народ работал, рос, обживал новые земли, бедствовал и ликовал. Русский космизм, вовсе о том подчас не заботясь, исповедовали и воплощали крупнейшие наши умы и таланты в литературе и живописи, музыке и образовании, в технике, законодательстве, торговле и промышленности, медицине, путешествиях – поприщ десятки, славных имён сотни и сотни!.. С попыткой теоретических осмыслений этой традиции выступили как раз в студенческие годы Андрея Снесарева философы-москвичи, тесно связанные с университетом: Владимир Соловьев (1853-1900), Лев Лопатин (1855-1920), братья Сергей (1862-1905) и Евгений (1863-1920) Трубецкие, князья... Именем победившего пролетариата им навесят ярлыки реакционных мистиков, мракобесов и т.п., изымут отовсюду так тщательно, что и след не всегда отыщешь. Младшие из них примут мученичество – Павел Флоренский (1882-1943), Алексей Лосев (1893-1988). Не минет чаша скорбей и старших.
Важно понять: обвальное тиражирование нашей полоумной техники и наши самоубийственные перевороты и «проекты века»; наш взгляд на природу и личность, как на средство некоего прогресса – всё это стало возможным после жестокого изъятия из нашей жизни идей и настроений русского космизма. Выйдя в околоземный космос, мы растеряли понимание своего места в Мироздании...
Настроения, питающие русский космизм, поддерживала в России церковь. Московскую жизнь издавна отличала церковность как бы домашняя, ровно-спокойная и всеобъемлющая, как будни. Патриархальной её называть не совсем правильно; опорой московскому православию и его хранительницей как раз выступала женщина-мать. Отцы семейств забирали кругозором шире, это было естественно и было бы прекрасно, кабы иные из них, мужи мыслящие, но бездельные, не оказались бы – уловлены.
Историк Вернадский Г.В. в своей книге "Русское масонство в царствование Екатерины II", анализируя деятельность кружка Н.И.Новикова, приходит к выводу, что именно этим кружком положено в России начало той влиятельной системы нравственных оценок и отношений, которую позднее представят «общественным мнением». Наличие у общества самостоятельного мнения, не полностью совпадающего с официальным, тоже естественно и было бы прекрасно, кабы оба эти мнения искали путей взаимного согласия для общего блага. Увы! Самодержавие, особенно его аппарат, нередко склонны были пренебречь любой инициативой, не исходящей из их недр. "Общественное мнение" России оказалось в этом смысле куда жёстче.
Участники университетского кружка Новикова (он же Коловион) впридачу ко множеству полезных сведений усваивали навыки книжной религиозной экзальтации, книжного, утопического отношения к жизни, у них развивалась завышенная самооценка посвящённых избранников, передовых, лучших среди всей прочей массы людской; они получали каждодневную практику тайномыслия и тайноделания, привычку вместо своего такого-сякого начальства дарить своим пиететом (и средствами, информацией!) неких мистических вождей на закордонном Западе. Этих черт масонских кружков не скрывал никто из авторов столь деликатной темы, даже наиболее лояльные к масонству.
Георгий Вернадский подвёл первый итог: «Эта внутренняя работа над совершенствованием дикого камня русской души оказалась наиболее прочной частью всей масонской деятельности. Ею масонство несомненно способствовало созданию того типа, который надолго получил значение в русском дворянском обществе.»
Такая вот была сделана в Москве-матушке прививка грядущим поколениям русской интеллигенции. Большая часть московского общества, не имеющая, впрочем, организованного мнения, "франкмасонские" настроения в целом-то порицала. Однако ясных голов, кто сразу бы уразумел скрытую коварность новиковских моделей и отвратился, как сделал одним из первых А.Т.Болотов, таких были единицы, всегда почему-то разобщённые. Периодические правительственные гонения на масонов, нередко умело проводимые масонами же, проникшими в госаппарат, умело подавались следующим поколениям, как гонения на просветительство и прогресс, усиливая ореол благородства вокруг "братьев вольных каменщиков", упрочивали их установки во внутреннем мире русского интеллигента. Был тут холодный тонкий расчет, были и судьбоносные совпадения в национальном характере и ходе истории... Как бы то ни было, ток духовного соблазна, дробясь на ручейки и струйки, потёк из Первопрестольной руслами беспечности и легкомыслия, себялюбия и гордыни, потёк по усадьбам и гарнизонам, в бескрайнюю, бездонную русскую глубинку, где живая русская правда, изредка обостряя нервное нетерпение передовых-избранных, в общем-то смиряла, утишала их.
"Чудище обло, озорно, огромно, стозевно и лаяй", – взял Радищев эпиграфом своему "Путешествию..." Именно вот – обло, то есть кругло, и огромно; и невзирая ни на какие путешествия нетерпеливых юношей немолодых лет, дремать бы новиковской наследственности в огромном тулове того Чудища, покуда не избылась бы она постепенно, по мере обретения озорным Чудищем истинной образованности, очеловеченности и счастия. Да на беду маячил по Европе – ещё задолго до Новикова замаячил – призрак невероятнейших обстоятельств, когда захватчик приходит купцом, адвокатом, газетчиком, и наследственность масонская экзотическая срабатывает как некий душевный СПИД. Однако же менее всего, казалось, грозил тот призрак именно России, слишком необъятна была ее природная крестьянская национальная стихия и велик был прирост из той стихии личностей с ясной головой и щедрым сыновним сердцем...
Как известно, оный призрак был-таки впервые наиболее полно овеществлён именно в России, матушой Москвой начиная...
Существует громадная мемуарная литература о старой Москве, не сравнимая с петербургской по своей изобильности, ни настроениями своими, она восторженней, возвышеннее петербургской, притом в эмпиреи воспаряет непременно из гущи подробностей родного старомосковского быта. Правда, советские люди получали те мемуары строго выборочно, лишь тексты, свободные от всего – возвышающего веру, царей и даже Отечество, как ни поразительно это открытие поначалу.
Предназначался для чтения исключительно быт, в основном, городского дна и обывателей средней руки: базары, пожары, гулянья и кулачные стенки, зверьи травли и петушьи бои, причуды купцов, извозчиков и городовых, трактиры, обозы золотарей, лавки и ряды лавок, закулисная лирика, холодные сапожники, сбитень, пироги – ну, чего же народней-то, казалось бы?! Верно. По нынешним временам прочитывается та жизнь со слезами умиления и завистью даже. Это свойское чувство землячества, родственности у тогдашних москвичей! Беззлобие и людское тепло ихней тесноты! И эта потрясающая детская беспечность – и произвола хозяев, и самоуправства властей, и чудачеств обывателя; детски беспечен нервный профессорский демократизм и демократический ор образованной молодежи – против цензуры, церкви, полиции, городской думы, против умеренной прессы, не говоря уж об охранительной... А время наступало суровое.
"В стране начался новый демократический подъём. Именно в это время горстка отчаянных героев бросила вызов могучей полицейской машине самодержавия и армии жандармов. В январе 1878 года В.И.Засулич стреляла в петербургского градоначальника Ф.Ф.Трепова, по приказу которого был подвергнут телесному наказанию политический заключённый. Суд присяжных оправдал Засулич. В том же году С.М.Кравчинский убил в Петербурге шефа жандармов Н.В.Мезенцева.
2 апреля 1879 года А.К.Соловьев пытался, но неудачно, убить Александра II. 5 февраля 1880 года в Зимнем дворце взорвалась бомба, подложенная рабочим С.Н.Халтуриным... Еще в 1879 году "Народная воля" вынесла царю смертный приговор, и после семи покушений, 1 марта 1881 года он был убит". Такими вот охотничьими рассказами буквально пестрит советская историческая литература. Этот взят из предисловия подарочной книги "Московская старина", изданной в Москве в 1989 году, пятом году нашей перестройки.
И вдруг среди базаров, пожаров, "морских жителей", букинистов и переплётчиков, старообрядцев и актёров этой по-настоящему увлекательной книги: "Против храма Христа Спасителя на Москве-реке ранее помещалась пристань Общества московских рыболовов..." И опять: "Кроме Суконных бань, за Каменным мостом, на набережной около построенного позднее храма Спасителя..." И сверх того – ни звука о том Храме в этой книге, ни в других многих и не было же, не было тогда на Москве-реке такого храма!... Потому как беспечность это не только молодость и здоровье, это и ограниченность тоже, самодовольство и эгоизм, одна из приличных личин эгоизма; преизбыток беспечности часто влечёт последствия ужасающие, разбираться с которыми приходится уже другим.
В мае 1883 года был освящён построенный всенародно храм Христа Спасителя и праздновалась коронация Александра III, приуроченная к освящению Храма. Запоздание с освящением Храма к Бородинской годовщине причиной имело траур по убиенном Александре II. Достойным украшением тех омрачённых торжеств стала патриотическая музыка Чайковского; к завершению Храма он создал героическую увертюру "1812 год", а на парадном царском обеде в Грановитой палате Кремля хор и оркестр Большого театра впервые исполнили его кантату "Москва" на стихи А.Майкова. И об этом ни слова мы не найдём не только в "наших" московских мемуарах, но и в "наших" биографиях Майкова и Чайковского, весьма пространных. Быть может, то были стихи и музыка на потребу, бесчувственно-помпезные и никуда не годные после красного дня?..
"Великой Москве, её историческому росту Чайковский посвятил лирико-эпическую кантату "Москва", насыщенную проникновенно-приветным настроением и чувством радости. С особенной пламенностью и патриотическим восторгом, склоняясь перед мощью родной страны, высказался Чайковский в драматически-напряженной увертюре "1812год". Как композитор-патриот, он отдал здесь всё богатство мастерства, ширь, размах и силу таланта на прославление победы русского народа в героической борьбе за свободу отечества". Это из небольшой статьи учёного музыковеда академика Б.Асафьева, напечатанной под рубрикой "Выдающиеся сыны славянских народов" в журнале "Славяне" № 12, декабрь 1943 года. "Смерть немецким захватчикам!" – печаталось на этом журнале вместо "Пролетарии всех стран..." и автор статьи сказал благодарность Чайковскому ещё и за его "Сербо-русский марш" 1876 года и за "Гимн в честь Кирилла и Мефодия" (1885); но после нашей Победы во Второй мировой этих своих проникновенно-приветных слов Б.Асафьев отчего-то не развивал и не повторял.
"Популярность увертюры "1812 год" возродилась на новой основе в дни Великой Отечественной войны 1941-1945гг., когда она стала одним из любимейших произведений Чайковского, также как и его кантата "Москва", произведение, отличающееся единством стиля, крепко спаянной формой, сюжетной действенностью и редкой красотой лирико-эпических светлых мелодий. Второе ариозо меццо-сопрано ми-бемоль минор из кантаты "Москва" предвосхищает по своим очертаниям романс Полины из II акта "Пиковой дамы". – Это из книги "Пётр Ильич Чайковский" А.Альшванга, тоже учёного музыковеда; издана книга в 1959 году, в ней почти 800 страниц, но данная тема приведённой цитатой, похоже, полностью исчерпана и у Альшванга, и у его коллег на всю последующую советскую эпоху. Или на дольше?.. И кто из нас, рождённых при социализме, слышал когда-либо эту музыку, эти "редкой красоты светлые мелодии" хотя бы по радио или в записи?..
"Восьмидесятые годы вошли в историю России, как эпоха безвременья, грубого, циничного торжества реакции", – негодует В. Ермилов в статье к 12-томному собранию сочинений А.П.Чехова, Москва, 1960 год. – "Ленин сравнивал восьмидесятые годы с тюрьмой. И вместе с тем Ленин указывал, что "...в России не было эпохи, про которую бы до такой степени можно было сказать: "наступила очередь мысли и разума", как про эпоху Александра III!" Русская передовая общественная мысль, русская наука, русское искусство многим обогатились в восьмидесятые годы", – завершает очередное идеологическое сальто Ермилов. Достаётся в его статье и Таганрогской гимназии, которую закончил А.Чехов: "То была настоящая фабрика рабов... Писатель Тан-Богораз, обучавшийся в таганрогской гимназии, характеризует ее как особый вид тюрьмы". И тут же читаем: "Рано началось у Антоши увлечение театром и литературой... Гимназистом четвёртого класса Антоша сотрудничал в рукописном журнале, выходившем под редакцией ученика старшего класса". Остаётся добавить, что из этой "тюрьмы" А.Чехов поехал в Москву, имея стипендию 25 рублей в месяц, выданную ему за четыре месяца вперёд...
И такие примеры тоже, ох, бесконечны. Добираясь сквозь завалы вывернутых наизнанку слов до подлинной жизни дореволюционной России, не перестаёшь поражаться, насколько она была человечна, плодоносна, самостоятельна. И нигде, пожалуй, это не проступало так зримо, как в Москве.
В год поступления на физмат Андрея Снесарева закончил медицинский факультет Московского университета Антон Чехов, имея за плечами уже четыре года сотрудничества в литературных журналах, то есть с двадцати лет печатался. Андрей Снесарев до 35 лет был только вдумчивым читателем, первые его публикации – в секретных сборниках 1900 года. А.П.Чехов уникален. А.Е.Снесарев скорее один из ряда. Но при всей видимой несравнимости этих двух русских интеллигентов, едва ли даже знакомых лично, между ними немалое сходство, особенно в молодые годы.
Эта их ранняя одинокость, самолюбивая, а проявляющая себя лишь сдержанностью, исключительно сдержанностью, ибо шум и резкости против внешних посягательств и неустройств есть худшая зависимость от них, добровольная потому что и внутренняя. Позднее, когда горькие обстоятельства властно заполнят для них всю жизнь, оба явят образцово-спокойное мужество, не прогоркнув сами: Антон Чехов в своей болезни и поездке на Сахалин, Андрей Снесарев на мировой войне и в революционной России. Подобное равновесие личности при характерах непростых и неровных вряд ли даётся от рождения; уважать окружающих можно из приличия, уважение к самому себе надобно у себя заслужить. Их репетиторство, раннее, с гимназических лет хождение по урокам, чтоб не быть обузою семье, то была трудная наработка старшинства – среди своих сверстников и в семьях своих учеников, и в кругу своей семьи. Этим старшинством дышат их семейные письма, начиная самыми ранними, старшинством при неизменной почтительности к родителям, ненарушимой никакими неурядицами.
"6 Октября.
Дорогая мамочка!
Вы пишете мне, что у Вас на сердце пусто, что Вы больны, я на эти слова скажу только Вам: не горюйте, ибо кругом нет ни серьезной беды, ни неизбежного горя, да и в будущем нет ничего особенно ужасного; а когда взглянете на всё веселым взглядом, то и сердце наполнится и физическая сторона Вашей природы будет крепка и здорова. Многое у людей зависит от того, как они смотрят на вещи; если они начнут только с мрачной стороны смотреть на жизнь, забывая её весёлые и отрадные стороны, то и овладеет ими горькая дума, а потом и сердце болит и тело изнемогает.
От сестёр недавно я получил ответное письмо, которое меня очень приятно поразило и обрадовало. Лилино письмо написано было на целом листе, Клавдино на поллисте. Первое показало мне, что за это последнее время Лиля далеко подвинулась вперед. Слог её письма был ровен, лёгок и изобиловал новыми чисто литературными словами, которые в прежних письмах я не встречал, как например: "тема", "стилистика", "личность", "сфера" и т.п., она довольно обстоятельно и умно ответила на заданные мною вопросы, словом, от её серьёзного, обдуманного и нового (для меня) письма я пришёл в восторг. Письмо Каи по обыкновению было письмом умного и живого ребенка. Совсем забыл, дорогая мамочка, поблагодарить за присланные мне деньги, которые я сегодня получил. Денег больше пока мне не надо и потому Вы не беспокойтесь; я могу прожить еще целый месяц без них, а тогда напишу Вам. Дедушка прислал мне пять рублей и через несколько дней с одним офицером большой коробок сухарей, которыми я теперь и наслаждаюсь. Здоровье моё находится в наилучшем состоянии, состояние духа ровное и спокойное. Из вещей, забытых мною в Черкасске, нашёл чулок (чёрный), жилет, рубашку же не нашел; её тётя обещала поискать возможно тщательно.
Зачем Просе уходить от нас: определённого тёплого крова у неё нет, и пусть бы жила, а потом бы Вы и выдали её замуж. Сейчас сажусь писать к сёстрам, чтобы они не беспокоились на Ваш счет. Погода у нас раньше была прелестная, сегодня же что-то раскисла. Скажите Нюне, чтобы она трудилась, работала, а Паше, что я еще больше обрадовался его пятёрке, чем он сам.
Целуйте Нюню, Паню, Веру, Маню, Яню, Еню, бабушку, Василичку, Просю (если не ушла) и кланяйтесь всем.
И окружающая атмосфера, и горизонт чисты и ясны, будьте же и Вы веселы и здоровы. Любящий Вас сын Андрей".
Юношеские письма Чехова литературнее, с заметным избытком энергии стиля, залог грядущего писательства. Оба они поспешили с выбором факультета, овладели своими специальностями со всею возможною добросовестностью и оставили сразу, сохранив, однако, те знания и навыки пожизненно. Неустанным трудом оба наверстали житейские возможности, недоданные им судьбою, и всю жизнь исправно отплачивали долг родным и Отечеству, полагая свой долг неоплатным, сторицей вернули заимствованное. Этот труд не оставлял им места для нетерпения и максимализма, столь обычно вредящих нашему беспечному недовоспитанному юношеству, не оставлял у них времени излишне заниматься своей персоной. Один – знаменитым русским писателем, другой – скромным капитаном Генштаба, успевшим, однако, мелькнуть в мировой прессе, оба они женились поздно. И здесь их жизненные параллели разойдутся окончательно.
Юношеских писем Андрея сохранилось мало; приведённое здесь письмо к маме относится, вероятнее всего, к 1885/6 годам. В письме нет первокурсной взволнованности новым местоположением, переписка уже устоялась. На втором или третьем курсе, а не исключено, что и на обоих, Андрей жил на квартире начальника Арестантского отделения, должно быть, отрабатывая жильё уроками его детям, иначе бы зачем Начальнику столь скромные квартиранты? Именно в эти годы его студенческая жизнь держалась на грани между безбедностью и нуждой, сквозящей в письме. К четвёртому курсу на горизонте Андрея уже теснились беспокойства о будущем, зато нужда как-то отпустила его. Андрей переселился на Полянку, Денежный переулок, 25, дом Шишкиной (нумерация домов введена не впервые, но теперь окончательно, прежний именной порядок тоже пока держится). В дом Шишкиной к Андрею подселится его земляк Виссарион Алексеев, студент обеспеченный; Андрей сызмала привык компанействовать с товарищами, но исключительно на равенстве достатка и положения.
Поблизости от дома Шишкиной, в начале Денежного переулка стоял дом, в котором с осени 1881 года жила семья Льва Толстого после переезда в Москву, до покупки дома в Хамовниках (где ныне усадьба-музей). Переезд всемирно известного художника слова, равно признанного и Западом, и Востоком, совпал с написанием "Исповеди" и возникновением толстовства как нравственного учения, позднее перетолкованного советским людям как "культивирование самой утончённой и потому особенно омерзительной поповщины" и т.п. В своё время Лев Николаевич побыл неудачно студентом физмата, ограничась в дальнейшем самообразованием, что не помешало Обществу любителей российской словесности, одному из старейших при Университете, избрать Толстого весною 1885 года своим сочленом вкупе с лицеистом М.Е.Салтыковым-Щедриным. В тот год Московский университет отпраздновал своё 130-летие. Вспомянули основателей.
Императрикс Елисавет Петровна, почитаемая некогда матушкой-основательницей (при участии графа Ивана Шувалова и академика Михайлы Ломоносова), давным-давно отошла в область забвения, миновало время и отца-основателя графа Шувалова; 130 лет спустя событие представлялось достаточно верно: в царствование Елизаветы Петровны граф Ив.Ив.Шувалов, побуждаемый М.В.Ломоносовым... Мы, сегодняшние, чтя одного Ломоносова, забываем, во-первых, что и он не так давно был предан нами забвению, а МГУ носил имя – едва ли кто сегодня угадает, чьё (о том речь в своём месте); а во-вторых, между Ломоносовым и Шуваловым царило искреннее взаимное уважение. "Рождён для счастия Наук в Отечестве", – с полным основанием аттестовал своего покровителя Михаил Васильевич.
12 января 1755 года, когда состоялся Указ об университете, генерал-поручику и флигель-адъютанту Шувалову было 27 лет, а когда хлопоты затевались, года на 2-3 моложе. Почти шестидесятилетним, через двадцать лет после кончины Ломоносова, он заложил новое здание университета на Моховой. Шуваловым основаны также университетская типография (1756) и Академия художеств (1757). Граф Иван Иваныч "умел породнить религиозное воспитание древнего Русского человека с потребностями современного образования". "Хорошо разумев Латинский, Италиянский, Французский и Немецкий языки, Шувалов собрал превосходную библиотеку, которая открыта была всем учёным и любознательным людям". Шувалов был первым издателем научных трудов Ломоносова; лично сочинил стихотворный комплимент к портрету Академика:
"Московский здесь Парнасс изобразил Витию,
Что чистый слог стихов и прозы ввел в Россию.
Что в Риме Цицерон и что Вергилий был,
То он один в своем понятии вместил;
Открыл Натуры храм богатых словом Россов:
Пример их остроты в науках – Ломоносов".
Заслугою одного Шувалова считалась сама дата 12 января, говорилось о его желании "подарить мать свою, Татиану, в день именин ея, лучшим делом своей жизни, Московским университетом". Однако, при этом отмечалось, что Указ 1724 года, считающийся основанием нашей Академии Наук, подписан Петром I также 12 января...
Ежели в чём и заметна независимость университетского предания от окраски времён, так это в обычае после учёных трудов и речей – расслабиться в Татьянин день. "Коперник всю жизнь трудился, чтоб доказать Земли вращенье – чудак! Зачем он не напился, тогда бы не было сомненья!.." – распевалось, наряду с прочим, в студентской песенке. "В этом году выпито всё, кроме Москвы-реки, и то благодаря тому, что она замёрзла..."– загул 1885 года Антон Чехов отметил весёленьким фельетонцем, читая который, однако, делается совестно. Четыре года спустя Лев Толстой грянул дуплетом обличительных статей "Пора опомниться" и "Праздник просвещения 12 января", обе из тех его выступлений, какие крепко огорчали почитателей его художественного дара; чтение таких отеческих внушений отчего-то менее всего склоняет опомниться. Тут и впрямь некая тайна есть.
Накануне 130-летнего юбилея при университете создаётся Психологическое общество; юбилейное заседание новорожденного Общества, совместное со старейшим, пережившим нашествие Наполеона, Обществом любителей российской словесности было посвящено памяти Джордано Бруно, трёхсотлетию его трактатов-диалогов "О причине, принципе и единстве" и "О бесконечности, Вселенной и мирах".
Учёный монах настаивал на бесконечности и однородности Мира, на внутреннем родстве и совпадении противоположностей; ему принадлежит ряд важных астрономических предвидений. Главная причина смертельного конфликта Джордано Бруно с церковью в его уверении, будто "природа рождающая" есть земное воплощение Бога, познаваемая ипостась Его, и лишь на путях познания и веры преодолимы бесконечные противоположности отдельных вещей, явлений и понятий, ставящие в тупик разум, ограниченный догмами богословской схоластики или плоской вульгарной науки. Известны были и прежде Бруно такие настроения, "Благословляю вас, леса..." Дамаскина, например; были и в российских пределах исповедники церковного пантеизма, как Григорий Сковорода (1718-1794), юбилей которого вскоре отметило Психологическое общество. Бруно совершил едва ли не самую раннюю сознательную попытку примирить наростающую лавину научных фактов с целительной незыблемостью веры. Андрею Снесареву, многим другим юношам, возросшим в православных семьях и с верою вступающим во храм наук, идеи Бруно были бесконечно созвучны. Однако в России конца XIХ века и официальная церковь, и передовые материалисты по-разному одинаково косо смотрели на такие идеи, воинственно отдаляясь друг от друга и безнадёжно разобщая своих приверженцев.
Словно бы в напоминание опасности раздора веры и знания, эффектный подарок 130-летию университета сделал астроном В.К.Церасский, один из пионеров применения фотоаппарата в астрономических исследованиях, основатель фондов Московской астрофотометрической "стеклянной библиотеки", одной из самых богатых в мире. Летом 1885 года Церасский по-настоящему открыл серебристые облака, впервые измерив, совместно с молодым А.Белопольским, их высоту. Неоднократные измерения дали ошеломляющую величину, близкую к 80 километрам! Пугливо-набожные головы, для кого Воля Божия лучшее оправдание всяческого бездействия, знать ничего не желая ни о каких километрах, увидали тут очередной происк атеистов, а головы безбожные, кому Бог – помеха в их самости, торжествовали окончательную победу науки, тоже весьма смутно представляя себе те километры, измеренные, как оказалось, очень точно.
Через два года Математическое общество торжественно отметит двухсотлетие трактата Ньютона "Математические начала натуральной философии", известные каждому образованному россиянину под именем просто "Начал", а в Психологическом обществе Лев Толстой прочтёт реферат "Понятие жизни": «Наука предметом своим избрала некоторые явления, сопутствующие жизни и, приняв часть за целое, назвала эти явления совокупностью жизни. Вопрос, неотделимый от понятия жизни – не вопрос о том, откуда взялась жизнь, а о том, как надо жить; и только начав с этого вопроса, можно придти к какому-нибудь решению о том, что есть жизнь... Личность есть только первое состояние, с которого начинается жизнь, есть крайний предел жизни…»
Число университетских учёных Обществ перевалит к тому времени за дюжину, большинство их имело по два, а то и по три печатных научных издания и вся их деятельность, как и университета, отличалась полной открытостью, всесословностью, отнюдь без равнения на уровень низов, и всемирностью при самой горячей отзывчивости на запросы отечественной жизни. Этими благими свойствами обладала и любая другая область русской культуры, теснейше связанной с Московским университетом, питаемой им и его питающей.
Благотворительность российская, до недавних лет представляемая нам как нечто постыдное, от награбленных миллионов швыряющее жалкие крохи-копейки обездоленным – никогда-то не бывала она такою! От обеих столиц и до какого-нибудь Кологрива или Солигалича в костромской сусанинской глухомани, до городков уральских и забайкальских уже сотню лет и долее служат людям основательно задуманные и на совесть сработанные здания школ и училищ, больниц, приютов и богаделен, театров и церквей – дары позабытых или проклятых нами доброхотов, и сегодня по-прежнему заботящихся о нас делами своими. И если по столицам постройки эти изначала стояли в ряду прочих других, собственных и казённых, да и в советское время тут достаточно строили, то в полумёртвой пустеющей российской глубинке здания эти сегодня высятся сиротливо, костяками былой жизни, не превзойдённые и даже не повторённые нами, а лишь перепрофилированные не раз и замызганные донельзя.
Благотворительность российская, постепенно вырастая неотъемлемой частью национальной культуры, никогда не ограничивалась попечением сирых и немощных, но всегда радела, как о насущном, о воспитании и просвещении народном, а со временем широко озаботилась и судьбами национального искусства, древнего, когда первенствовали икона и храм, и новейшего, эпохи сказочного расцвета русской литературы и музыки, живописи и театра. В числе первых наших меценатов-одиночек видим горнозаводчика Н.А.Демидова, осыпавшего щедротами вновь учреждённый Московский университет, и того же И.И.Шувалова. Курируя Академию художеств, первоначально созданную при Московском университете, граф подарил подопечным – солидную библиотеку и более сотни картин кисти Ван Дейка, Веронезе, Остенде, Перуджино, Пуссена, Рембрандта, Рубенса, Тинторетто и других славных европейцев. А в конце XIX века в Москве, кроме знаменитых Павла и Сергея Михайловичей Третьяковых, о нашем сегодняшнем дне радели менее известные нам, однако не меньшего значения для нашей культуры – человек-легенда Савва Иванович Мамонтов и его достойная супруга Елизавета Григорьевна, братья Савва и Сергей Тимофеевичи Морозовы, Илья Семенович Остроухов, Иван Евменьевич Цветков, братья Пётр и Сергей Ивановичи Щукины...
О художественной и театральной Москве тех лет литература в наших библиотеках богатейшая, правда, с теми же цензурными изъятиями веры, царей и Отечества. Среди московских живописцев видим в те годы Саврасова, Сурикова, Поленова, Нестерова, братьев Васнецовых, Левитана, Рябушкина, Архипова, Сергея Иванова, Валентина Серова, братьев Коровиных... К середине 80-х годов полностью раскрылся талант Островского-драматурга. В январе 1886 года Александр Николаевич вступил в должность заведующего репертуарной частью московских императорских театров. Отрадное это событие омрачила москвичам ранняя кончина Ивана Сергеевича Аксакова (1823-1886), популярнейшего публициста, издателя газеты "Русь", а до того – газет "День" и "Москва", последнего славянофила, способного постоять за свою идею. Похоронное шествие заполнило пол-Москвы. Ещё свежи были в памяти роспуск Славянского благотворительного комитета и высылка Аксакова в деревню за его открытый протест против решений Берлинского конгресса. Притом супруга Ивана Сергеевича – Анна Фёдоровна, урождённая Тютчева – дочь известнейшего поэта, солидарного с идеями зятя и признанного Двором, и сама она влиятельная придворная дама, до замужества была фрейлиной Императрицы и гувернанткою Царских детей! В этих необъяснимых обстоятельствах и что высшие власти после декабризма упорно усматривали в славянофилах оппозицию – некая грозная неладность ощущалась многими москвитянами во всём этом. А кто-то и явственно понимал, что в смысле общественно-политическом славянское организованное движение было единственной надё
жной опорою Династии, единственным верным противоядием набухавшей революции.
А 2-го июня внезапно скончался на отдыхе в Щелыкове Александр Николаевич Островский.
Но если Островскому наследовали своей драматургией Чехов и Горький, то место Аксакова в общественной жизни "останется незанятым, у него не будет преемников", – посетовал тогда же В.О.Ключевский.
Чересчур благополучно, беспечно, сыто и просторно жила в те годы Россия; критическое направление мысли, оно лестное, будоражит, а к делу не понуждает, даже напротив! А направление охранительное беспокойно, неопределенно, щекотливо со всех сторон... И европейская реакция на "чрезмерное усиление России" после освобождения ею Болгарии возобладала и в Москве. Так обычно взлёты-расцветы прорастают приметами грядущих упадков, а мы их стараемся не замечать.
Между этих двух всероссийских похорон произошло в Москве событие, для советских людей, разумеется, не существующее: впервые в своей истории Университет удостоился посещения Царской семьи. 15 мая, в годовщину Коронации, Александр III с Марией Феодоровной и Наследником, будущим Николаем II, и великокняжеским сопровождением... Советским людям, встречавшим Генсеков и Предсовминов на площадях и предприятиях, вообразить обстановку встречи с Помазанником Божиим, Самодержцем Всероссийским трудно, очень уж домашней была та встреча.
В Минералогическом кабинете Университета, украшенном диковинами из Ботанического сада, Августейшую Семью порадовали студенческой художественной самодеятельностью. Открывался концерт хоровыми духовными песнопениями "Христос Воскресе!", "Спаси, Господи, люди твоя", "Ангел вопияше". Затем оркестр исполнил четыре номера европейской музыки, начав малоизвестной ныне увертюрой "Белая дама" Боальдьё, далее последовали "Медитации" Баха-Гуно, "Серенада" Гайдна и "Менуэт" Боккерини. Завершал концерт опять хор, программой либерально-патриотической: "Весенняя песня" на слова Некрасова "Зеленый шум", "Северная звезда" Глинки, "Два великана" Направника. Исполнители и слушатели равно остались довольны исполнением и взаимно друг другом. Солировал в хоре юрист 4-го курса Брыкин, донской казак.
Оркестру университета ко дню парадного концерта минуло три десятка лет, оркестр знала и ценила вся Москва. Дважды в год в Колонном зале Благородного собрания оркестр давал концерты в пользу недостаточных студентов, собирая до пятнадцати тысяч рублей. В оркестре музицировали студентами многие будущие знаменитости различных областей культуры, не исключая и музыкантов – Н.Рубинштейн, Спендиаров, Василенко, медики Склифосовский и Постников, математик Давидов, физик Столетов... Иные из них возвращались в состав оркестра уже на вершинах своей известности. Музыканты-любители обычно люди состоятельные, и молодёжь в оркестре подбиралась степенная, столичная.
Хор возник, можно сказать, накануне этого концерта-экзамена, в 1885 году, на глазах у Андрея Снесарева и наверняка с его участием – через три года мы увидим Андрея уже солистом. Современники отмечали, что в хоре пело много донцов; среди студентов университета тех лет казаков было до семи процентов, большинство донские. Снесарев Андрей, как не войскового сословия, в тот процент не входил, но в стенах университета со дня его основания сословность имела чисто статистический смысл, никак не влияя ни при поступлении, ни в дальнейшем. И если долгое время студентов из податного сословия бывало немного, причина тому в неразвитости среднего образования, разночинцы попадали в университет чаще через казённые учреждения вроде сиротского Воспитательного Дома, где им давалась гимназическая подготовка. Зарождение студенческого хора прямо связано с большим приливом в университет к 80-м годам хорошо подготовленной разночинной молодёжи. Тут и объяснение быстрого успеха выступлений хора: провинциалы несли живую стихийную культуру русского песенного многоголосия. Вскоре хор вырастет до двухсот человек, займёт подобающее место на концертах в Колонном зале. Пленённый свежестью и совершенством исполнения, Чайковский посвящает университетскому хору сочинённый им летом 1887 года четырехголосный мужской хор "Блажен, кто улыбается" на стихи К.Р. – великого князя Константина Романова, "Августейшего поэта", двоюродного брата Наследника.
"Блажен, кто улыбается, кто с радостным лицом
несёт свой крест безропотно под терновым венцом...
...Пребудет тверд и мужествен средь жизненной борьбы,
стальною наковальнею под молотом судьбы".
На стихи К.Р. сочинены известнейшие романсы "О дитя, под окошком твоим я тебе пропою серенаду...", "Растворил я окно, стало грустно не в мочь, опустился пред ним на колени..."
В будущем судьба не однажды сведёт Андрея Евгеньевича с обоими Августейшими братьями; с Константином даже довольно тесно. Чайковского Андрей повидал и слышал и в своё студенчество, и позднее. К середине 80-х годов на взлёте творчества и мировой славы Чайковский глубоко окунулся в музыкальную жизнь Москвы, он избирается в дирекцию Московского отделения Русского музыкального общества и почётным членом Московской консерватории; начался оседлый период жизни Петра Ильича – Майданово, Фроловское, Клин. В конце 80-х годов им созданы оперы "Черевички" и "Чародейка", балет "Спящая красавица", Пятая симфония и "Манфред", "Моцартиана", "Концертная фантазия" и другие пьесы, множество знаменитых романсов. Чайковский нередко выступает как дирижёр оперных спектаклей и симфонических концертов. Услышать игру самого Петра Ильича можно было порою в нотных магазинах; Андрею выпадала такая удача…Музыкален, гармоничен был тогда самый воздух русской культуры, её вершинных творений, гениально взрастающих на доброй ниве всенародной жизни и всероссийской истории, принятых всемирно, зовущих к сотворчеству, породняя всех и вся! Мечталось и мнилось:
"В одну любовь мы все сольёмся скоро!
В одну любовь, широкую, как море,
Что не вместят земные берега!"
(А.К.Толстой – П.И.Чайковский).
Бог знает! Кабы не азартная беспечная игра интеллигенции "кто не с нами – тот против нас", исподволь нагнетаемая тогда под видом порядочности и доблести гражданской! И это подчеркиванье своей передовитости, лучшести, всеми теми, кто "с нами", и нараставшая нетерпимость ко всему, что "правительственное направление" и "официальная народность", "ура-патриотизм"... Молодёжь уравновешенную, дисциплинированную и работящую, каким был Андрей Снесарев, эта горячечная суетня отвращала от политики, и смутьяны мутили без помех.
Осенью 1884 года, после долгого затишья, полиция арестовала сколько-то университетских студентов, членов нелегального "Общества переводчиков и издателей"; студенты поставляли малообразованному арендатору кустарной типографии на окраине Москвы переводы иностранной литературы – "марксистской" уверяют советские историки, не приводя ни единого названия, ни имени, ни числа арестованных (видимо, небольшого, не тянущего на организацию), не называя "драконовской" расправы. Досадный инцидент как-то сразу заглох, забылся университетом, казалось, воцарилась долгая тишь да гладь.
На самом деле, похоже, с прицелом как раз на такие инциденты, в середине 80-х годов кому-то занадобилось поставить Московский университет в особые условия. Наши издания, отмечая некоторое сокращение числа студентов по всем российским университетам, а в Московском, наоборот, прирост численности, объясняют эту динамику достоинствами и популярностью срединного университета России. Современникам причина того явления виделась иная. "В последние годы наша АЛЬМА МАТЕР, благодаря распоряжению высшего начальства, должна была принять многие бродильные элементы из других университетов: Киевского, Харьковского, Варшавского, Казанского и Петербургского. Москва оказалась, по известному выражению – "у всей России под горою": в неё отовсюду катится всё – и хорошее, и дурное!"
К концу 80-х годов среди студентов Московского университета видим весь спектр типичных представителей авангарда грядущей смуты, начиная беднягой-фанатом Виктором Курнатовским; "обманув бдительность полиции", он перевёлся из Петербурга, да так и не доучился и рано умер; и тут же отменно благополучный студент-историк Миша Покровский, злыдень, объявивший в "царстве свободы" русскую историю понятием шовинистическим и контрреволюционным.(Его-то имячко и налепили было тогда на Московский университет! )
I марта 1887 года, в шестую годовщину убийства Александра II, "освободители" вышли с бомбой на его сына Александра III, но были взяты с поличным. Последовали кое-какие правительственные контрмеры. А в ноябре Московский университет сотрясло "оскорбление действием" – пощёчина! – нанесённая юристом III курса А.Синявским инспектору студентов А.Брызгалову, многожды печатно обруганному у нас, как создатель "брызгаловщины", системы слежки, доносов и карцера; обруганному, как водится, бездоказательно, без единого имени или примера. Алексей Александрович, действительно, в должности своей грешил излишним рвением, но бескорыстно, для блага, как он благо понимал, оставаясь человеком честным, добродушным и чувствительным; среднего сложения, чёрная шелковистая бородка, светлые влажные глаза, несколько суетлив. Именно инспектор Брызгалов был инициатором создания хора, первые спевки проходили у него на квартире. Покровительствовал он и оркестру, всей вообще музыкальной жизни в университете. И пощёчину ему влепили на концерте в Благородном собрании, под звуки Вальса-фантазии Глинки.
Очевидец свидетельствует: "Он стоял жалкий, пришибленньй, с бледным, как смерть, лицом, с трясущимся подбородком…" – картина столь прискорбная, что очевидец, ни в коем разе не симпатизируя инспектору, всё-таки ошарашен. "Синявский выглядел тихеньким, скромным юношей, необщительным и даже несколько застенчивым... Впрочем, рассказывали, что он лично даже ничего не имел против Брызгалова, с которым у него никогда не было столкновений, но он участвовал в заговоре, и жребий привести в исполнение преступный замысел выпал на его долю..." То есть нету злодейства – политика, жребий, судьба! "Судьба сжалилась над Синявским; говорят, ему легко было отбывать суровое наказание в арестантских ротах, так как, благодаря мягкости своего характера и добродушию, он понравился тюремному начальству... Впоследствии же он вновь был принят в университет и прекрасно его закончил".
Неправда ли, знакомая история? Сколько таких либеральных пощёчин педагогам, начальству и "общественному вкусу" рассыпано по страницам нашей «передовой» литературы! А сколько пощёчинцев всякого сорта были тогда же прощены, вновь приняты и прекрасно окончили! И отплатили за добро, приняв активнейшее участие в погроме России, дослужась иные аж до Секретарей, Председателей и Наркомов. Так ли уж хороша для них стала новая Россия?..
Пощёчина Синявского вызвала в университете волнения (бузу), разумеется, не в защиту инспектора. Бузили, в основном, юристы младших курсов, отчасти и младшие медики, в большинстве народ наиболее обеспеченный и беспечный, "золотая молодёжь". Через неделю университет временно закрыли, последовали исключения зачинщиков. С этого инцидента "студенческие волнения" в Московском университете стали делом обычным, раз от разу усугубляясь. Известно, что именно в эти годы "освободительное движение", отказавшись от цареубийства, повлекло Россию к мировой революции "другим путем", который приведёт к власти пощёчинцев и множество их, раздавая пощёчины направо и налево, сами от пощёчин погибнут.
Злополучный инспектор Брызгалов умер через несколько месяцев после той пощёчины (не от неё ли?). А тогдашний ректор университета, невозмутимо-спокойный Н.П.Боголепов, профессор римского права, в 1901 году, на посту Министра народного просвещения, будет смертельно ранен исключённым студентом П.В.Карповичем и, про-мучась две недели, скончается в возрасте 55 лет.
Снесареву Андрею провокация Синявского пришлась на последние месяцы обучения, которое всё целиком проходило в условиях "брызгаловщины". С каждым студентом хотя бы раз неизбежно случается нечто, пригодное стать для него поводом ко всяким поведенческим срывам. Кроме сердечных и академических неприятностей, различных несовпадений с окружающими, не последнее место в этом ряду занимают – соприкасания с государственной машиной. Студенту Снесареву выпало таких эпизодов по меньшей мере два. В январе 1886 года (уж не в Татьянин ли день?) он потерял билет на жительство в Москве.
"Его Высокородию Господину Инспектору Студентов студента Физико-
Математического факультета II курса Андрея Евгеньева Снесарева.
ПРОШЕНИЕ.
Честь имею покорнейше просить Ваше Высокородие разрешить выдать мне новый билет на жительство, так как старый мною утерян. Прилагаю при сём квитанцию в уплате денег за публикацию и копию явочного прошения.
Андрей Снесарев".
Копия явочного прошения была получена Андреем в канцелярии Обер-полицмейстера по заявлению от 29 января 1886 года об утере "не знаю где" билета. "Заявлением сим имею честь просить Ваше Высокопревосходительство разрешить выдать мне..." Написана бумага писарем, Андрея на ней только подпись. Квитанция об уплате – за публикацию объявления об утере в "Московских ведомостях" – 4 рубля 05 копеек (ну, как из дедушкиных-то пяти рублей; да ещё писарям в канцелярии копейки…). На документе отметка: "В типографию послано 5 февраля 1886 года".
Его Высокородие Господин Инспектор Студентов – это Брызгалов; и автограф скромный, малозаметный Алексея Александровича "выдать новый билет" слева от слова "Прошение" жмётся. А внизу листа отметка о выдаче нового свидетельства за № 185 сроком по 20 августа 1886 года, то есть на полгода всего-то, а хлопот!.. Правда, чётко всё и сроки короткие.
Второй казённый эпизод у Андрея растянулся на два года и дальнейшее продолжение имел во всю его жизнь. Вскоре после зачисления в студенты Андрей получил свидетельство о приписке по отбыванию воинской повинности к 3-му призывному участку города Москвы. Призыву студенты не подлежали, а явиться на призыв были обязаны. Осенью 1886 года Андрей явился в Московское городское по воинской повинности Присутствие и был "по вынутому им № 1059 (тысяча пятьдесят девятому) жеребья, зачислен в ратники ополчения".
О чём в январе 1887 года через канцелярию университета ему было вручено Свидетельство (бессрочное) за № 143.
Нельзя сказать, что все эти повинности, прописки, билеты, свидетельства и прочие справки и пропуска есть великое благо, что не таится в них возможных опасностей. Но ещё менее можно утверждать, будто они-то и есть корень всех зол. И опаснейшее заблуждение, злостно внушаемое слабым головам и набалованным самолюбиям, будто разрушив до основания эту бюрократию, можно затем построить на обломках – из тех же обломков или из иного чего? – нечто совсем другое, несравненно лучшее. Неуютников, отпавших от времени – в обиду ли, в безверие, в нетерпёж или в лень – соблазняют призраком второго рождения: новое всегда молодо и тем уже право и хорошо! А чтоб особо не раздумывали, да пошевеливались, находят тихеньких, скромных, готовых по жребию... во имя...
Похоже, Андрей разумом или чутьём это понимал. Обычных для его времени романтических сетований (а то и проклятий) российской государственности, переходящих в брюзжанье и брань против народа и страны целиком; также и противоположных романтических славословий России – ничего такого неизвестно за Андреем; тем паче никаких демонстраций. Хитрецом-бодрячком он отродясь не был, а в молодые годы частенько тосковал-кручинился, бывало горькие нотки проскальзывали; да горевал-то он всего более от собственных несовпадений с людьми, их же всегда ощущал родственно. Критика окружающего пойдет у него в зрелые годы – многих частностей отечественных буден, их порядков и настроений – критика практичная, направленная к действительному благоустройству Дома-Отечества, к его защите от запустения. По выходе же из университета чувство Отчизны-Державы – не шибко ласковой, зато родительски-надёжной – оказалось единственною опорою его жизни.
Ни в одном из слоёв громадного пёстрого всероссийского населения, ни в каком обществе, ни в занятии-промысле не был Андрей укоренён. Отстав от наследственного духовного сословия, от семейного круга и от Донской области детства и отрочества, он получил привычку к Москве и специальность, едва ли не самую теоретическую среди других университетских. Плюс четыре иностранных языка. Плюс знание физики, химии, механики, географии, геодезии, гидравлики, сопромата и сферической астрономии. Однако же все виды астрономии были намного практичнее для жизни земной, чем его чистая математика с уклоном в историю. Преисполненный знаний и выучки к труду, житейской самоотверженностью преисполненный – невостребованным оказывался Снесарев Андрей в России.
Искать службу?.. Он бы служил! Но искать… Без навыков искательства, без рекомендаций, без единого полезного знакомства – при его-то самолюбии!..
А служба сама его нашла.
Борис Белоголовый
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
