Гренадерские части – отборная рослая пехота. Первоначально, при своём появлении в ХVII веке в составе пехотных рот, гренадеры – это гранатомётчики, самые ловкие, сильные и смекалистые солдаты: гранаты-то были тогда фитильные, чугунные, тяжеленные, вроде современного спортивного ядра, только со взрывной начинкой! В смертной кутерьме рукопашного боя поджечь фитиль, выждать момент и кинуть такую гранату, где враг опасней, но чтоб своим не попало!.. В конце XIX века Гренадерский корпус России насчитывал 16 полков, сведённых в четыре дивизии. (Армейских пехотных полков было 164 и ещё гвардия; кавалерийских полков – 54 и казаки).
I-й лейб-Екатеринославский был одним из старших полков русской армии, старшинство своё он числил с 30 марта 1756 года. Ровесниками ему среди гренадерских полков были 6-й Таврический и 10-й Малороссийский. Именно в тот мартовский день, ввиду предстоящей войны против Пруссии за сохранение, а там и расширение "окна в Европу", и были сформированы на европейский манер первые российские гренадерские полки – ударная пехота. Будущий лейб-Екатеринославский полк с честью дрался у Гросс-Егерсдорфа, Цорндорфа, Кунерсдорфа и Кольберга, способствуя благополучному исходу тех сражений и разгрому непобедимого Фридриха. В конце кампании русских гренадер перекрестили было в мушкетёры. Екатеринославский полк побыл тогда Мушкетёрским генерал-аншефа Румянцева; считанные недели, впрочем. Позднее, на исходе петровского обновленческого порыва, русское общество вновь возлюбило исконность и самобытность. "Только развивая настоящее из прошлого, можно надёжно обеспечить его в будущем". "Только та страна и сильна, которая свято чтит заветы своей старины". Здравые суждения такого рода высказывались во множестве тогда, притом и петровские новшества тоже вошли в обойму отеческой традиции. Результаты того исторического синтеза, как водится у нас, получились отчасти причудливые. Так, позднее формируемые полки наследовали "моральные и вещественные реликвии" упразднённых воинских частей петровских времён. Пять новых гренадерских полков получили старшинство с 1700 года, наибольшие права старшинства оказались у гренадерской дивизии Кавказского корпуса, а патриархом гренадерских частей и одним из старейших полков русской армии – старше Преображенского и Семёновского – сделался 13-й лейб-Эриванский полк, 1796 года рождения (гренадерский он с 1855 года), получивший старшинство Московского Выборного полка 1642 года! Старшинство становилось условностью.
Безусловным отличием Екатеринославского полка от других гренадерских было шефство над ним Императоров Всероссийских, Александром II начатое. Он принял шефство в 1840 году, ещё Наследником Цесаревичем, и шефствовал до своей гибели 1 марта 1881 года. При Нём установилась традиция двойного шефства над лейб-Екатеринославским полком, вторыми шефами становились Наследники Цесаревичи, которые зачислялись в списки полка. 12 августа 1911 года в полк будет зачислен семилетним Алексей Николаевич...
Шефства эти каких-то особых привилегий полку не давали, разве что стояние в Москве и всегда на виду, что приятно порою, но требует лишних хлопот. К столетнему юбилею полк получает новые знамёна с Александровскими алыми лентами – это после неудач Крымской войны, в которой полк, однако, не участвовал. В год 110-летия полку пожалован Конногвардейский марш. А за войну 1877-8 годов екатеринославцы удостоились Георгиевских знамён за сражения на Аладжинских высотах и под Карсом, где полк потерял убитыми двух рядовых. Зато уж знаки на шапки с надписью "За отличие" заслужены полком в Отечественной войне сполна! Тяжёлый арьергардный бой под Лубином, позволивший русским войскам соединиться у Бородинского поля, стоил полку трети личного состава – только убитых 214. Поределая, усталая гренадерская дивизия назначается вместе с казаками и московскими ополченцами в отряд Тучкова I-го у деревни Утица на Старой Смоленской дороге, в тылу левого крыла нашей позиции. Противник там не ожидался; ни генерал Коновницын, командир арьергарда, ни Кутузов до последнего момента не знали, что Старо-Смолянкой наступает польский конный корпус Понятовского, который и вышел бы во фланг и тыл знаменитому Шевардинскому редуту и Семёновским (Багратионовым) флешам и тем решил бы сражение, не натолкнись он – тоже неожиданно для себя – на русский заслон, где и завяз безнадёжно, неоднократно атакуя превосходящими силами (в полку 82 убитых).
После Бородина полком пройдены Тарутино, Мало-Ярославец, Красное, Полоцк, Дрезден, Кульм, Лейпциг, Париж... С весны 1827 года отличный полк поставлен на военные поселения в Старорусском уезде Новгородской губернии, откуда через три года отправляется усмирять Польшу (давнюю свою знакомую ещё по 1-й турецкой войне, по Бородину); дошёл до Варшавы, потеряв только в двух боях под Гроховом и Остроленкой до тысячи человек, из них до двухсот убитыми, в том числе командира полка. Таковы-то споры славян между собой. Понятно, что победы той войны славою полк не увенчали. Не был увенчан полк и за тяжелейшие сражения бесславной кампании 1805-7 годов у Прейсиш-Эйлау и Фридланда (более 300 убитых) и еще с полдюжины других упорных боёв с превосходящим противником, победно несущим по Европе к границам России "либерте, эгалите, фратерните". С противником уже знакомым и который должен бы запомнить полк по Швейцарскому походу 1799 года, встречались под Цюрихом, Торнтоной, Маренго и Турином, под Лекко и Нови, на Треббии, Сен-Готарде, на Чёртовом мосту и ещё в дюжине прелестных мест. И этот беспримерный поход – вершина славы непобедимого Суворова – не был отмечен в реликвиях полка. Не были отмечены и победные труды полка в ранних суворовских походах, в I-ю и II-ю турецкие войны: Хотин, Люблин, Краков, Кагулъский бой и Мачинский, взятие Силистрии, Очакова, Бендер, Килии… Первые 60 лет своей истории полк воевал непрерывно, не пропустив ни одной войны и почти ни одного исторического сражения. Дважды – под Цюрихом и у Бородина – бывал выбит наполовину, не побежав ни разу, ни тогда, ни после. В третий раз полк был на грани расформировки после боёв – за Варшаву…
Подпоручику Снесареву, образованному и вдумчивому, история полка давала пищу для размышлений, обильную и тяжеловатую. Размышлять или нет, было его частным делом, а знание этой истории стало прямой обязанностью. В год его прихода в полк из печати вышла книжица "Краткая история 1-го лейб-гренадерского Екатеринославского ЕГО ВЕЛИЧЕСТВА полка; составлена для нижних чинов по распоряжению Его Высокопревосходительства командира гренадерского корпуса генерал-адъютанта Столыпина". Книжица, впрочем, толковая, со многими полезными приложениями и ненавязчивая – о чём Андрей сможет сказать, не кривя душой, её полковым составителям, а уж просвещённое мнение подпоручика из студентов узнать не преминут!.. Известно, однако, насколько действительная жизнь, а служба в особенности, не совпадают с любыми описаниями или заочными представлениями о них, насколько подробнее они, шершавей, а подробности их бесчисленные внезапны и настоятельны. Мог ли Андрей вообразить, что его первая и чуть ли не главная служебная обязанность будет – одиночное обучение нижних чинов грамоте и азам наук?! Что его настольною книгой станет эта "Краткая история…"?!
Андрей явился к службе через месяц после ежегодного полкового праздника, имевшего быть на Спаса Преображение, 6 августа, в один день с 9-м Сибирским гренадерский полком Московского военного округа и двумя гренадерскими полками Кавказского корпуса: 15-м Тифлисским и 16-м Мингрельским; другие полки имели праздниками разные другие даты. Послепраздничное общение в наших частях и гарнизонах всегда отличала повышенная официальность, сдержанность, искупающая перехлёсты праздников. Подходящий момент скорого схождения с однополчанами был Андреем пропущен, наступала осень, долгая череда гарнизонных буден. Осенью того года генерал-адъютант Столыпин Аркадий Дмитриевич сдал командование Гренадерским корпусом генералу Малахову Николаю Николаевичу, лейб-гвардейцу, бывшему первым начальником Виленского юнкерского училища. "Ротация кадров", как сказали бы теперь, имела и тогда черты, ныне развитые чрезвычайно: кто-то вращался наверх, а кто-то на одном месте. Ротному Шишкину Ивану Владимировичу, к примеру, училищем не начальствовать, старше батальонного командира не бывать. Да отчего же, собственно, так?... Положим, Иван Владимирович в генералы не метил, мудро усматривал сильные стороны в любом жизненном положении, абы совесть пребывала чиста. Да вот и видеться с Иван Владимирычем стало Андрею стеснительно: строевые офицеры Московского пехотного квартиры имели при училище, все, до caмого Начальника. Капитан Шишкин был военный педагог милостью Божией, да и он вряд ли разрешил бы затруднения подпоручика Снесарева.
Думающий русский интеллигент, Андрей не мог не замечать глухой неприязни простого люда к прогрессистам, "передовым лучшим людям", как они сами себя аттестовали. Нижние чины, крестьяне, городские мещане их речей и забот не понимали, а ведь там изрядно содержалось верного и полезного тому же простому народу! Начальственные же внушения оставляли простонародье в недоверии либо равнодушным, из-за их неживого деланного языка, то департаментски-строгого, то игриво-народного, так неумелая нянька говорит с малолетками. (Чего, кстати, как-то избегла "Краткая история…"). Популярные максимы суворовской "Науки побеждать" тоже отчего-то не вязались ко времени, их ясность командная словно бы недосказанностью отдавала, неполнотою. Поклонение памяти Генералиссимуса хорошим тоном считалось. Но продолжатели дела Суворова знаменитые: Скобелев – рано ушёл, не закрепив своё наследие письменно; а яркий теоретик Драгомиров, по счастью, лишённый боевой практики,только ещё добивался широкого понимания, встречая и сторонников горячих, и противников, эти особенно влияли в Москве-матушке, ревниво и с опаскою глядящей и на Петербург, где Драгомиров служил и проповедовал, и на южные-западные губернии, откуда он был родом.
Андрею иного не оставалось, как пересказывать нижним чинам "Краткую историю полка", занимая возможно более времени правописанием да сведениями из точных наук. Учительский опыт у него был порядочный. При его усердии доброжелательном успехи обучаемых наверняка впечатляли, а первым следствием того могло быть списание к нему неуспевающих со всего полка. Они же, как и в школах, далеко не всегда бестолковы, но часто характером трудны.
Занятия с учеником отнимали у Андрея три-четыре часа ежедневно. Не больше, чем первые его "кондиции" семь лет назад. И шагать на край света не нужно (в больших-то, не по ноге, сапогах!). И не скапризничает никто, чай-обед не по доброте-милости, и плата поболее шестнадцати рублёв. И не откажут от занятий – вот уж никак нет, не откажут!.. Но те кондиции были достижением в его обстоятельствах и студенческое репетиторство – тоже, но теперь, когда он "ваше благородие"?!.. В конце его студентства – совсем недавно – позади Политехнического музея, на бывшем Яблочном дворе освящали часовню-памятник гренадерам, павшим на Балканах, вся Москва ходила туда, с молитвою опускала свою лепту в чугунные тумбы-кружки на поддержание увечных воинов. Он впервые увидал тогда и был захвачен воздаянием памяти Отечества своим заступникам, неким отважным гренадерам, чьи соратники былинного облика каменели в почётном карауле... Теперь он сам гренадерский офицер, сам разводит караулы, он свой человек в Кремлёвских казармах, тоже знакомых с первых московских дней, поразивших тогда высоченными окнами и громадным орлом российским, высоко взнесенным на фронтон над тесной шеренгою старинных пушек и мортир, картинно стоящих вдоль всего фасада, отгородясь от гуляющей публики тяжкими тускло-чешуистыми грудами чугунных ядер... Теперь он повидал того орла с изнанки, орлом сплошь закрыто окно на четвёртом этаже и пушки тоже лезут в нижние окна, самые тяжёлые совсем свет застят. Перед казармой вся эта артиллерия случайно, лафеты у пушек не боевые, а выставочные, ядра к ним набраны случайные, разновеликие штабеля ядер, штабеля-пирамиды и штабеля-призмы – навязчивый повод решать задачки на объём, массу, число шаров в той или иной штабелёвке и размышлять: хорошо оно или худо, что снаряды эти многофунтовые, столь идеально круглые и отлитые в таком множестве – так никуда и не выстрелены? А где свидетельства положительные, что сам он здесь не повторяет роль этих пушек?..
К следующему лету Андрей всерьез захандрил.
"Чувствую, что пишу нехорошо, не сдержанно, зло, но положительно не могу сдержать себя", – винился Андрей в письме Кае из Ходынского лагеря 2 июля 1890 года. Письмо переполнено настроениями подпоручика Ромашова из "Поединка" А.И.Куприна (первая публикация в 1905 году); различие этих двух подпоручиков то, что у Снесарева его упадочные настроения наверняка не отражались на службе. Разбираться в оттенках тех настроений нету смысла, они замкнуты на себя, во многом питаются собой и, в общем-то, надуманы. И Андрей ощущал это. "Внешние условия моей жизни достаточно порядочны: есть дело, есть интерес, есть обеспеченность, но настроение моё в большинстве случаев нехорошо; из 10 в 9 случаях на душе у меня как-то болезненно, неприветливо". В тот год Андрей потерял девушку, вероятно, невесту. Лидия Аристарховна — так называет он её в письме – умерла от туберкулёза (болезнь эта странно-зловеще будет сопутствовать Андрею Евгеньевичу по жизни, щадя его самого). Очевидно, всё же не эта потеря определяла целиком внутреннее состояние Андрея, то есть не с этой потери на душе у него смута сделалась. "О Лидии Аристарховне уж и подавно теперь не буду писать. С этим именем у меня соединено так много милого и священного, что в минуты больных и злобных настроений я боюсь говорить о ней…" Однако же, где причины, почва этого тягостного уныния, изнуряющего молодые силы? Видимых причин нет. И проступает фатализм, доверие злому началу: "...та грусть, меланхолия, в которой ты (Кая) часто находишься, не есть что-либо необходимо обусловленное твоим положением, нет... Положение, правда, прибавляет, но суть дела в твоей натуре. Можно смело сказать, что ты будешь грустна до могилы. Как раз таков и я".
В тот год Андрею исполнялось 25 лет, возраст у некоторых переходный, неравновесный. Письмо изобилует ошибочными оценками и прогнозами. Та же "грусть до могилы", его и Клавдии. Грустить им выпадет страшно много, но извне, от положения и обстоятельств, и только натурам своим крепким благодаря, они с той грустью смогут справляться. Или отчаянная тревога Андрея за судьбу любимой сестры, чем и вызвано его письмо (ответное). Клавдия грезила самостоятельностью, консерваторией, Андрей горячо одобрял ее, а родные удерживали юницу в семейном кругу, как могли – исчерпав уговоры, просто отказали в деньгах и выдаче "вида на жительство". Андрей клеймит пошлые умыслы родни дождаться для Клавдии "какого-нибудь балбеса", советует, как избегнуть столь пошлой участи, пристроясь учительницей в Новочеркасское духовное училище. "Это пока единственный сносный выход. У тебя будет в руках хоть какое-либо живое дело". Кая же через пару месяцев, в октябре того же года, выходит замуж за студента Коммерческого училища, выходит "самокруткой" – без согласия родных. Брак вышел крепкий, мечтания о консерватории утихли. Яков Яковлевич Комаров, тогда небогатый студент, вырастет в крупного дельца-мукомола, снабжая мукой растущую Москву. Новая власть башку ему сохранит, разжалует в бухгалтеры, как тунеядца и эксплуататора. Клавдия Евгеньевна скончалась в 1970 году, девяноста восьми лет… А тогда ей, восемнадцатилетней, брат-офицер сообщал, что ехать пока никуда не думает, до 4 августа пребудет на Ходынском поле, обучая нижних чинов грамоте. Да вдруг уже 20 июля очутился в отпуске сроком на 28 дней при сохранении содержания!
Отчего бы законный очередной отпуск словно свалился на Андрея подарком? Сообразил ли кто экстренно проветрить вчерашнего юнкера, что-то уж больно смурного? Или, наоборот, планируя отпуска, не сочли нужным уведомить его заранее? Могли и просто упустить из виду нового сверхштатного взводного – благо безупречный, няньки не требует – а после спохватились!.. Для Андрея это вряд ли имело значение в том душевном разладе. Вернулся он к службе в срок – 16 августа, опять пропустив полковое торжество; новизна прошлогоднего прибытия в полк давно завяла, а служба оставалась без перемен: строевая, караулы, дежурства, ученики... Бог знает, по каким причинам после этого отпуска уныние перестаёт владеть им безраздельно – "из 10 в 9 случаях" – и в зрелость Андрей вступает, не растеряв себя. Печати уныния мы не встретим более в его наследии с той поры, не исключая и времён воистину жутких; таково последнее двадцатилетие его жизни. На фотографиях, где он в средних летах, иногда ещё можно увидеть как бы унылость на его лице – например, памирские снимки – но публикации А.Е.Снесарева тех лет блещут мыслью и наблюдательностью, непринуждённо литературны и неизменно позитивны, направлены к пользе, к простору дела, хотя бы мало не тупикового. Таков он и в письмах. Грустноват юмор Андрея Евгеньевича, его улыбка. Значит, вкус к меланхолии всё-таки в его характере был; в некий момент жизни она брала над ним верх…
Как всех православных, Андрея с малых лет наставляли: уныние – тяжкий грех! Дети, народ неунывающий, крепче запоминают как раз непонятное. И после всякий год Андрею напоминали о том же в церковных службах и школьные законоучители, университетский богослов, наконец, батюшка полковой. Но есть заботы у юности, когда память детства засыпает на время, иной раз надолго, до предпоследних дней… Тогда человек живёт как бы не своей жизнью, не той, для которой вскормлен. Привычное, наследственное видится ему тусклым, шаблонным, сплошь в изъянах и отвращает даже как пошлость и стыдоба: "так жить нельзя!" Обычно такое случается, когда получаем родовое-домашнее не напрягаясь, как готовый припас на растрату, а не завет, который беречь, продолжая. Плоды земные родятся, чтоб повториться, приумножаясь; люди – чтобы работать и понимать. Лишившись почвы, зерно спит, затем пропадает, а человек пускается надумывать себе новую жизнь по заманчивым заёмным образцам и рецептам. Чужое всегда внове, а привыканье к новизне с виду как бы труд. И обустроенная предками жизнь, сытая и безбедная, тратится на любопытство и тщеславие, участниками поневоле становятся и дети. Род хиреет, вырождается. В старину эта ловушка судьбы почти не управлялась, в неё не завлекали добровольно-принудительно миллионы “малых сих”; искушались ею больше дочери, нежели сыновья (верным спасением показалась эмансипация), да ведь не были застрахованы и сыновья.
Андреевы трудности проистекли оттого, что слишком легко далась ему поначалу служба. После училища, где суток не хватало, после непрерывной напряжёнки в нахлебниках плюс репетиторство и в студентах плюс оно же, наконец-то явилась возможность расслабиться. Мелочи быта, долго и упорно донимавшие, угладились ещё в училище, а в полку вовсе раздобрели, не мешают, даже приятственны!
Ан мешать-то, вскоре выяснялось, мешать-то и нечему. Круги дней, с детства привычно чёткие для Андрея, в училище приобрели жёсткость, но каждый день был ступенькою восхождения к цели, восхожденья крутого и жёсткость помогала; в полку жёсткости отнюдь не убыло, а движения поступательного не ощутимо, похоже, будто дни кружатся вокруг самих себя, не оставляя следов, никакого вектора не имея. Голова не загружена… Если б умел он нечто своё преподать обучаемым солдатам! Умел бы отдавать им всего себя, а не малую толику своего ресурса! Выслуга чинов идёт сама собою, коль не высовываться, идёт неспешно, предпочтя кругом золотую середину. Андрею же был привычен максимум самоотдачи, привычен как рабочая нагрузка и дело чести. Такое праведное честолюбие всемерно поощрялось все годы его учения, а при Андреевом прямодушии уважалось и среди сверстников, более или менее беспечных. В полку Андрей впервые очутился младшим и меньшим в пышном букете чинов и должностей, заслуг, выслуг, возрастов, норовов и привычек.
Высшее оправдание воинской службы – защита Веры, Царя и Отечества – неосязаемо увязывало этот букет где-то вблизи корней, где прямые стебли почти неотличимы, где нет чинов, а все – солдаты Отчизны. Будь стебли одинаковы снизу доверху, был бы – едва ли сноп, скорее – веник-голик, инструмент варварский, примитивный, но таковою наша армия никогда ни разу не бывала!.. Иным подпоручикам свежеиспечённым, добавочным стебелькам той связки тугой, по-первости, сгоряча, застила ясны очи безмерность буден гарнизонных, огорошивала сухость служебная, черствостью отдающая, сбивало с толку пристрастие господ офицеров к благам житейским, вдруг мнилось: мелочи службы и есть сама служба! подробности быта и есть вся жизнь!.. Нельзя сказать, чтобы этакие первые впечатления были бы сплошь поветрие модного нигилизма и ошибочны. Армия по смыслу своему несколько романтична, оттого в ней так выпуклы и неизбежная рутина будничная, и малые слабости людские, как устроенье личного досуга уютного. Если же мятущийся молоденький офицер к тому ж ещё одинок душевно, стало быть, незауряден, то – ежели не война – не миновать ему спасаться от потерянности по-русски: водкою, загулом или бунтом, чаще внутренним, самоедским.
Похоже, нечто подобное подстерегало и Андрея. Некоторая его вежливая замкнутость самолюбивая, уберегая от компанейства холостяцкого, могла лишать и общения ободряющего, покровительственного. Много позднее уроки этого кризисного года Андрей Евгеньевич учтёт в своей командирской практике и осмыслит в публицистике, не касаясь, однако, личного опыта. Как пришел он на путь равновесия, мы не знаем; то было возвращенье на прежний торный путь учения, лепки себя, правда, отныне во имя службы.
15 августа 1892 года подпоручик Снесарев командируется в Инженерную Академию "'для держания вступительного экзамена". Командировка оформлена не приказом, как обычно принято, а отношением штаба 1-й гренадерской дивизии. Узнав об этой командировке, не один военный чин ахнул и просыпался вопросами. Во-первых, подпоручик! И пехотный, это во-вторых! А в третьих, в строю три года только лишь! (К тем экзаменам допускались, как правило, поручики инженерных войск, а инженерные подпоручики с выслугою не менее трёх-четырёх лет; пехотным офицерам ценз повышался).
Вот где пригодился Андрею год старшинства, заработанный в училище. Четыре года офицерской службы исполнялось ему 9 августа, что давало право и на производство в поручики "при отсутствии препятствующих обстоятельств". А во-вторых, университетский диплом редкостью был и в инженерных войсках. Кроме того, успехи подпоручика на предварительных испытаниях в штабе округа и весьма одобрительная аттестация начальника дивизии. Наконец, неиспользованное подпоручиком право на перевод в инженерное училище после юнкерского...
Всё так. Но кто-то должен был эти мотивы принять во внимание, чтоб допустить подпоручика Снесарева сперва до предварительных испытаний, а там и послать в академию, тем создавая служебный прецедент.
Таким человеком почти наверняка был начштаба округа С.М. Духовской, председатель окружной экзаменационной комиссии. Частной заинтересованности в Андрее у генерала неоткуда бы явиться, напротив, служебная вполне объяснима. Прибыв на Московский округ с Кавказа вместе с Екатеринославским полком, сам гренадер по своему первому офицерскому чину, Сергий Михайлович мог благоволить полку, мог приметить необычного подпоручика, уважить его стремление учиться, а то и побудить к тому; судя по "Инструкции для руководства юнкеров...", были у начштаба и педагогические наклонности, возможно, и пристрастие некое к Московскому пехотному, к нетитулованным питомцам училища. Не исключены и чисто человеческие симпатии ветерана к безупречному достоинству подпоручика, обычному при хорошем воспитании, но так редко – врождённому...
Из событий предшествующего 1891 года в жизни Андрея нам известен лишь двухнедельный отпуск в августе, на сей раз после полкового праздника. Терять дорогое время в тот год Андрею не приходилось: экзаменов в академию сдавалось более десятка, а предварительные испытания в Округе проходили рано весной.
Отъезд его в Петербург тоже пришёлся следом за полковым праздником и потому прошёл на виду, желал он того или нет, с некоторой торжественностью гордости полковой.
Тем горшим было для него возвращение через месяц в полк – не зачисленным из-за недобора проходного балла на экзаменах. Говоря проще, он провалился. Семейное предание гласит, что неудача постигла его на экзамене по рисунку – тут остаётся лишь руками развести. Чертёжником Андрей был неплохим, в дальнейшем редактировал карты. Напрашиваются мысли о нежелании Академии потрафлять вольному толкованию в войсках правил приёма, о кастовых интересах военной инженерии – наборы в академию были тогда невелики...
Не равнодушием или опалой, как-никак объяснимыми, встречен Андрей был сочувственно. В ином случае не получил бы он через два месяца назначения на штабную должность. Правда, и здесь видится не слепой перст судьбы, а опять-таки разумное покровительство: на вакансию делопроизводителя полкового суда Андрей выбран из шести десятков взводных командиров, а всех младших офицеров служило в полку до сотни!
Штабные должности в тогдашних полках, замещаемые строевыми обер-офицерами, то есть до штабс-капитана включительно, легко перечислить. I) заведующий хозяйством, 2) полковой адъютант, 3) казначей (квартирмистр), 4) заведующий оружием, 5) заведующий учебной командой, 6) заведующий лазаретом, 7) делопроизводитель по хозяйственной части, 8) делопроизводитель полкового суда. Кое-что о судейской службе Андрея, благодаря архивной случайности, нам известно доподлинно.
Где-то в середине 1894 года, наверняка до кончины Государя Александра III, некая воинская инстанция, не назвавшая себя (и не станем гадать), выпустила брошюру в обложке из тонкой синей бумаги, какую и прежде, и теперь можно встретить на спичечных коробках. Текст брошюры (бумага приличная, 29 страниц) представляет собою перепечатку без комментариев дела по обвинению рядового Петра Степанова 1870 года рождения в побеге, пьянстве, продаже казённого имущества и в краже. Велось дело в феврале-марте 1894 года полковым судом 1-го лейб-Екатеринославского полка, где обвиняемый служил уже четвёртый год. Брошюра рассылалась "по списку № 20" как образец ведения подобного рода дел, а быть может и в целях назидания, "для профилактики", говоря по-нынешнему. Советскому человеку чтение сего детектива нестерпимо. Сюжет смехотворный: солдат ушёл в самоволку, напился, продал шинель, напился, при попытке бытовой кражи "на хапок" – пойман. Ну, пытался оказать сопротивление, фактически не оказал. Ну, самоволка повторная. И вот после обстоятельного разбирательства малейших подробностей той серии преступлений, а также предшествующих обстоятельств всей службы Степанова П., драконовский приговор – 4 месяца военной тюрьмы-одиночки! Как раскаявшемуся в содеянном, приговор по кассации смягчён (на сколько – темнят: к делу, мол, не относится). Главное, такой пустой сюжет тянулся у них дольше месяца! Не-ет, ХХ век стал куда динамичнее, проворней!..
Господь с нею, с иронией, однако. Сто лет назад тоже многие несовершенства и грубости усматривали наши предки в своей эпохе, сравнивая с временами ушедшими.
Фамилии всех судейских в брошюре обозначены литерами: "Председатель суда полковник Н", "Делопроизводитель поручик Ш"... Этим-то "Ш" и был Андрей Снесарев, произведённый в поручики Высочайшим приказом в апреле 1893 года, опять-таки со старшинством с 9 августа года предыдущего. Производство давало третью звёздочку на погоны, с нею некоторые служебные преимущества и прибавку к годовому жалованью восемнадцати (18) рублей. Скромным было и должностное денежное довольствие делопроизводителя. Месячный бюджет Андрея едва ли превышал 60 рублей. Вспомним: "есть дело, есть интерес, есть обеспеченность",— сообщал он сестре Клавдии тремя годами ранее, обходясь 45-50 рублями в месяц. Возможность содержать семью господин офицер получал годам к тридцати с четвёртою звёздочкою на погоны и личным дворянством; штабс-капитанам казна платила вдвое больше, чем поручикам, экономя на молодёжи, полной сил и жажды жизни. Кроме государственного интереса, другого умысла в том не было, казённые деньги расходовались основательно, под верный залог. Тому доказательством и служба Андрея Снесарева – ведь чуть не ушёл он в отставку поручиком!
Служба улыбалась ему. В полку ротных командиров шестнадцать, батальонных – четыре, а его должность единственная и порядочно самостоятельна. Делами полковой суд чрезмерно не завален, и на делопроизводителя возложено документальное оформление всей юридической стороны жизни полка, в этом есть многообразный живой интерес! А он-то полагал понаслышке юриспруденцию скучной да и нечистой отчасти! Ах, зачем он математик, а не юрист! Однако ж, что мешает наверстать? Времени довольно, усидчивости не занимать...
Поселяется Андрей в Петровско-Разумовском на вольной квартире, которую снимает на паях со своим сослуживцем, вероятно, тоже поручиком из штабных. Третьим постояльцем была ворона Карро, должно быть, взяли подранком обескрылевшим и выходили. Был и четвёртый жилец – хозяйка квартиры Ольга Семёновна, вдовая прапорщица, она и вела хозяйство постояльцев. Петровско-Разумовское, близкое к Ходынскому лагерю, от центра города, где казармы, далековато отстоит, как раз экономию от квартирной платы аккуратно проездишь на извозчиках, пусть и не всяк день штабная служба являться требует. Да и дешевы ли были квартиры в той городской дачной местности на бойком Петербургском тракте?
Москва целыми улицами громоздила четвертые-пятые этажи доходных домов подряд по всем былым городским частям, в Белом городе и в купеческом Замоскворечъи, в торговом Китай-городе, превыше его высокой стены, и по всему Земляному городу аж до Камер-Коллежского вала, заселяя новые дома публикою без разбору, абы платили жильцы исправно. Господам лейб-поручикам всенепременно подыскалось бы приличное по их чину и окладу жильё обязательно в квартале, удобном по их службе!.. Отныне общественное расслоение москвичей шло не по городским местностям, а по этажам и куда окна выходят. В прежней Москве немного нашлось бы окошек, откуда не виден храм Божий, ветви дерев и свод небесный. Теперь окошки с вольным видом исчезали в абсолютное меньшинство, а множились окна, глядящие в такую шумную унылую тесноту, что впору жить за ними слепо-глухим душевно. Не искал ли Андрей в Петровско-Разумовском тишины и вольного воздуха, привычной пристойной обстановки, исчезающей напрочь в центре города?..
Москва кишела народом. В последние полтора-два десятилетия уходящего века – на глазах Андрея – число москвичей удвоилось и прирастало далее, устремляясь к миллиону. Поспевая за Петербургом и веком, Москва провела мощный водопровод и устроила канализацию, опутывалась проводами электричества и телефона, пустила первые лифты. Куда-то девались многие тысячи уличных тумб, мостовые покрылись грохочущим булыжником и в летнюю cyшь поливаются; затарахтели первые автомобили. Утоляя жажду вечности, множились фотографии и типографии, а на потребу минуты плодились модные магазины и пивные, и от избытка бренных тел густо вспенивались трущобы. Лукавый, в прежней Москве восседавший важным барином по новиковским и иным кружкам-ложам, да шаливший между обывателями пьяно али амурно, то в купецком обличьи, а то и в мундире полицмейстера, теперь-то не раз копыта ломал среди скученности трущобного люда и ладно бы на Хитровках-Сухаревках, так и в Зарядьи тож, и вдоль Александровского сада! Ну, эти-то травмы ему, положим, не в печаль были: как-никак возле самого Кремля уже-с!.. Изменяясь к современности внешне, Москва ещё разительнее изменялась людьми.
Уличные фотографии тех лет, кроме прекрасного стойкого изображения и прочного картона, имели ещё одно неоценимое достоинство, происходящее от былого несовершенства техники. По младости своей фотография не была моментальной, снимали с долгими выдержками, какими нынче получают эффекты смазанности, размытости, то есть движения. Тогда это считалось мазнёй, порчей снимка, потому как в натуре такого не бывает! До нас дошли единицы из них. Однако удавались те эффекты великолепно, недосягаемо сегодня, главное оттого, что были непроизвольны, ненарочиты. Когда человек проходил вблизи перед объективом, он исчезал, кроме опорной ноги в башмаке; его тело просвечивает, оно невидимо, фон смотрится внятно – сквозь него!.. Вот лошадь мотнула головой у тротуара, и вместо ее головы из лошадиной шеи, как из воротника, глядит на нас господин в шляпе-канотье! (Зимой почти не снимали). Ветер смазал макушку старого дерева перед высоким новым домом с открытыми окнами (по-московски, наружу!), облачком дыма всплеснула из одного окна занавеска. Клубятся, сквозят в невидимость имперские флаги и бельё на веревках. Пролётка извозчичья кособокая расплескала лужу – туманные перепончатые воскрылия возле колёс с крестьянскими громоздкими ступицами... Грустно до обмирания сердца, что вот – момент свершения жизни, а всё то мертво давным-давно, распались в прах лошади, пролётки и седоки, и те, кто навесил эти занавески, и кто открыл окна в тот летний московский день столетье назад, и дерево густое, новый массивный дом и самые улицы, наполняясь бессчётно раз голосами, страстями, запахами – переменились, переместились, перестали существовать. Что печальней на свете старения, смены поколений, эпох! Каков же холод леденит, когда на смену приходит чуждое, чужое...
В 1891 году закончилось отставкою тридцатилетнее генерал-губернаторство князя Владимира Александровича Долгорукова, патриархального "хозяина Москвы"; времена старомосковского клубного барства миновали, ещё десяток годков посетуют они и позлословят и сойдут в небытие окончательно.
1893 год. Убит городской голова Алексеев Николай Александрович, председательствующий выборной городской Думы, промышленник из купцов, соревнователь-сотрудник имперского сановника генерала Долгорукова. Это он, Алексеев, доброю волей и деятельною силищей, без натуги, единым махом вывел Москву в должном виде к порогу урбанистического XX века. Не одинокий Святогор-богатырь, то была порода, корень. Прямая родня ему К.С. Станиславский (Алексеев) и академики братья Николай и Сергей Вавиловы, одного корня с ним Третьяковы и Мамонтовы, Морозовы, Рябушинские – несть им числа, да нету продолжения, одни воспоминания остались. На Алексееве время старомосковского купечества пресеклось. Шли новые хозяева, ненавистники Москвы и России. Цепко приберут они к рукам беспечный град беспечного народа, сперва наплодят фирм и газет, потом снесут трущобы и взорвут храм Спасителя, ископытят каждую пядь нашей истории…
21 октября 1894 года скончался Александр III. Политика, как поветрие, дохнула на обе столицы российские, захватывая, как в поветрие, неустойчивых здоровьем либо характером или складом жизни. Основательные не болели, жили своей основательной жизнью, занимались основательными делами.
Армия вне политики! Поручик Снесарев уразумел это с удовлетворением и давно, юнкером. Сильнейшее отталкивание от '"политических" вынес он из университета. На службе он в этом смысле отдыхал. С.М. Духовской в 1893 году отбыл из Москвы на должность командующего войсками Приамурского округа и тамошнего генерал-губернатора. На прохождении службы поручиком Снесаревым его отъезд не отразился. Брошюра – образец ведения судебного дела издана через год после смены начштаба. В напряжённо меняющемся мире, мало сочувствуя стилю тех перемен, Андрей не предался прозябанию, удобно устроясь, не занялся и юриспруденцией, сулящей скорый успех; тотчас по счастливом вступлении на штабную должность, он увлёкся искусством. А мы знаем уже, стоило Андрею чем-либо заняться вплотную, он вкладывал в новое занятие всего себя, овладевал им как подобает специалисту.
Лютейшее из сонма искушений земных – искушенье Искусством. Столь многолико оно, пленительно, властно, изменчиво и неуловимо. Столь многие прельщаются Им, одарённые и чуткие, но кому служение Там не суждено.
"Это грозное чувство судьбы,
так похожее на вдохновенье".
Ольга Берггольц.
Пора искусства наступает, когда материальная, мускульная, мозговая работа эпохи близится к своим вершинным пределам, не насыщая человека, не примирив его противоречий.
На фотографиях различных театральных, писательских и художнических кружков рубежа XIХ-го века и ХХ-го нередко видим серьёзных молодых людей в армейских и флотских погонах. Похоже, наиболее заметных успехов военные достигли в музыке. Римский-Корсаков. Бородин. Кюи. Среди вокалистов впечатляет личность Прянишникова Ипполита Петровича (1847-1921). Южанин, уроженец Керчи, потомственный моряк, к двадцати годам он заканчивает Морской корпус и, прослужив пять лет на флоте, поступает в Петербургскую консерваторию, а затем едет в Италию, страну бельканто. Дебютировал в Милане, 1876 год, "Мария ди Роган" Доницетти. Через два года он солист Мариинского театра, начал "Демоном", блестяще исполнил многие партии мировой оперной классики, стал первым исполнителем партий Лионеля, Мизгиря, Мазепы, Онегина. В 1889 году впервые в России выступил творческим конкурентом Императорской оперной сцены, организовал Оперное товарищество, выступая в нём как солист, режиссёр и управляющий вначале в Киеве, а в 1892 году переехал в Москву. Лучшими его постановками признаны "Пиковая дама" (Киев), "Князь Игорь" и "Майская ночь" (Москва). Прянишникова деятельно поддерживал Чайковский, убеждённый противник монополий в искусстве. Дирижируя в Москве с 1887 года оперными премьерами и концертами (часто благотворительными), Пётр Ильич вставал за пульт на обычных очередных спектаклях Оперного товарищества ("Фауст", "Демон", "Евгений Онегин"). С начала 90-х годов Прянишников выступил как вокальный педагог, постепенно сделав преподавание главным занятием своей жизни. Среди его учеников звёзды оперной сцены, еще блиставшие на памяти наших старших современников: Мария Александровна Славина (1858-1951), Елена Климентьевна Катульская (1888-1966), Георгий Андреевич Бакланов (1880-1938), Николай Аркадьевич Большаков (1874-1958), Николай Николаевич Фигнер (1857-1918), тоже бывший морской офицер. Был учеником Прянишникова и поручик Снесарев А.Е., притом учеником одарённым и упорным, подающим большие надежды.
Двухнедельный отпуск 1892 года начался у Андрея точно в день Рождества Христова. Значит, праздник он проводил в Москве или поблизости, не имея тут коротких знакомых. После этого он не был в отпуске два года с лишним, до апреля 1895-го. Позволительно предположить, что в эти-то годы и занимался он у Прянишникова, познакомясь с Ипполитом Петровичем на исходе 1892 года, начатого устремлением к военно-инженерной карьере. Вокалом Андрей овладеет мастерски; искусство пения не раз послужит ему в превратностях жизни.
Совмещать успешные занятия с примерною службою трудно. Увязывать календарные дни, перенастраивая всего себя с гармонических нюансов на тонкости штабной канцелярщины и строевой регламент, потом наоборот и опять снова... (Да и возможно такое при полном благоволении не только начальства, но всех сослуживцев). Оба морские волка – и Прянишников, и Фигнер – начинали служенье музам, полностью разочтясь со службой государевой. Андрей спал и видел, когда кончится наконец-то для него это вечное виноватое разрыванье напополам! Не дай, Господи, возненавидеть службу!..
Экзаменом и билетом в новую жизнь был сценический дебют. Андрей дебютировал успешно на сцене Большого театра весной 1895 года в "Гугенотах", опере весьма популярной тогда. Среди кровавой религиозной распри, попирающей мораль и право, и самые жизни граф де Невер, герой авантажный и донжуанистый (баритон), превыше всего ставит, однако, рыцарскую честь, благородство. На афише "Гугенотов" 14 апреля 1895 года фамилия одного из солистов вторых ролей зашифрована: г-н ***. По совпадению, как раз три звёздочки носил на погонах Андрей. После спектакля у него вдруг пропадает голос. Совсем ненадолго! Голос вернулся и послушен по-прежнему! Это не болезнь, просто от усталости, от нервов!..
– Нет-нет, это ни в коем случае не болезнь. Это нехватка голосовых резервов. Молодой человек офицер и понимает, какое значение имеют резервы. Стать полноправным солистом при таком недостатке немыслимо...
Андрею исполнялось тридцать лет.
Борис Белоголовый
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
