"Ах, Дон, ты наш Дон, сын Иванович Дон ".
“Дон Иванович тихий, золотой".
Старинные донские присловья.
"Под большим шатром голубых небес…" меловыми обрывами вдоль правого берега Дона от устья Тихой Сосны вниз, к югу на сотню вёрст простёрлось Донское Белогорье, Дивногорье. На крайнем южном его отроге, при устье Чёрной Калитвы стоит старинное село Старая Калитва, дальше кругом раскинулась степь, широкая, открытая. Здесь 1(13) декабря 1865 года родился Андрей Евгеньевич Снесарев. С того дня минует столетие, страшнейшее в мировой истории, но и славное, ибо не стало последним; на рубеже нового витка извечной земной битвы за человечность в Старокалитвенской средней школе будет основан скромный музей именитого земляка.
Помогла созданию музея очередная привычная у нас идейная кампания: к 20-летию Победы по инстанциям спустили указание создавать школьные музеи-кабинеты Боевой славы; не возбранялась и другая патриотическая тематика – народные промыслы, народная песня. Вон когда намечался поворот к «новому мышлению»!
На мысль о музее А.Е. Снесарева калитвенских педагогов навела, конечно же, "Неделя" статьёй "Патриот, учёный, полководец"; чистой случайностью это нельзя назвать, заметили-то статью преподаватели истории, более всех озабоченные дистрофией своего предмета, по сути первейшего для школы. Наши исторические герои, кого положено ставить в пример на уроках, почти все, кроме Главных Вождей, герои одноразового действия, даже если они в славных подвигах не погибали. Таран. Рекорд. Атака. Побег. Зимовка. Презрение к палачам. То есть их героизм, будь он самый истинный и массовый, всё-таки зависел от случая, чаще несчастного, оставался жребием
избранных. Большая жизнь Андрея Евгеньевича, полная звёздных мгновений поверх неустанного будничного труда, сегодня увлекает вернее, чем судьбы героев одного сверхусилия, взрыву подобного, ничуть не отрицая славы и доблести их.
Старая Калитва в 1965 году да и позднее была посёлком из числа неперспективных. Оживление вокруг музея А.Е. Снесарева в который раз показало немеренные возможности кровного интереса, дремлющие в российской глубинке. Начав от нуля, школьные краеведы, никем не понуждаемые, разыскали в Москве Евгению Андреевну, за недолгие месяцы сумели подготовить экспозицию, доклады и самодеятельный концерт и в декабре достойно отпраздновали столетний юбилей Андрея Евгеньевича. Это событие, воистину знаменательное новизною поворота к родному старому, отметил, кроме прессы местной, солидный столичный "Военно-исторический журнал" (№3-1966г).
Юбилейные снесаревские доклады, читанные с обычным нашим старанием говорить проверенными словами, не выходя за принятые рамки, на сей раз в тех словах и рамках не умещались, будили внимание неслыханными созвучиями: Новочеркасск – востоковедение – Московский университет – Сводная казачья дивизия – Георгиевское оружие – Брестский мир – отряды Западной завесы… И непривычные своим достоинством и открытой сердечностью домашние воспоминания Евгении Андреевны "о папе" – так обычно называла она Андрея Евгеньевича… Зал, приученный с детства принимать юбилейные речи, как нечто центрально-столичное, внешне-обязательное, вдруг уловил дыхание прошлых дней, чьи голоса мелькнули тут вот, в Калитве, а отозвались в Индии и на Памире, в Лондоне, Копенгагене, Вене!.. И вот вернулись эхом, смущают богатством отринутого прошлого, неясной знакомостью, ждут отзыва… И секретарь школьного комитета комсомола предложила – присвоить школе имя А.Е. Снесарева! Благословляя эту восторженную молодёжную инициативу, секретарь парткома старокалитвенского колхоза "Победа" предложил – установить на площади перед новым Домом культуры – бюст А.Е. Снесарева!..
Снова, а который раз, коммунисты и комсомол пошли во главе местного низового почина – к подлинному единению с народом? Увы, к очередному конфузу. "Ат-ста-авить…’’ – самые те инстанции, которые только что вдохнули в страну оттепель, опять переключились на подмораживание, на формализм и поощрение липы, испытывая прочность послушания исполнителей. "А ты чё выступаешь?"– стало паролем и лозунгом преуспеяния. Народ безмолвствовал. Слишком свежи были времена, когда ошибочную прыть на Дону Центр наказывал смертью.
"Здравствуй, Дон, ты наш батюшка,
Дон наш батюшка, Дон Иванович,
Про тебя, наш Дон, лежит славушка,
Слава громкая, речь высокая.
Ты бежишь, наш Дон, по желтым пескам,
По желтым пескам, по крутым берегам.
А теперь наш Дон помутился весь,
Помутился весь сверху донизу..,"
Песня записана неподалеку от Старой Калитвы, за Доном, в городе Серафимовиче, бывшей станице Устъ-Медведицкой, записана недавно, в годы застойные.
И все эти годы в Старой Калитве, захламленная суетою сует застойного прозябания, теплилась память праздника в честь столетия славного земляка – полководца, ученого, патриота без страха и упрёка...
Старая Калитва всё-таки назовёт именем Снесарева – ранней весною 1985 года – не школу, а улицу новосёлов, начало будущей улицы. Краткое сообщение об этом -"Вернулось имя земляка" – благосклонно поместила центральная "Правда". В начале апреля информацию эту повторила "Советская Россия", озаглавив точнее: "В честь земляка". Обе публикации были тотчас учтены неусыпным вниманием Евгении Андреевны.
А в декабре Калитва торжественно отмечала 120-летие Андрея Евгеньевича. Пригласили и очень ждали Евгению Андреевну, а связи с нею не теряли все годы после столетнего юбилея, однако по её нездоровью на праздник выпало ехать мне.
Стояла жуткая гололедица; неприятная на улицах Россоши и почти неощутимая на шоссе из райцентра до Калитвы, здесь, по-над Доном, эта небрежность погоды была подлинным бедствием. Матовым стеклом блестели покатые улицы и крутые тропки. Поскользнувшись, распластанное тело ползло вихляясь или комом стремглав скользило, считая виражи; отличные трассы бобслея, да этот спорт непопулярен в здешних краях. В Калитве, однако, не слышно было, чтоб гололедицу ругали; посетовали, что народу из-за неё на торжество явится маловато, старики по домам отсидятся.
Школа в кирпичном двухэтажном доме старой постройки внутри знакомо пахла свежей покраской. Школьный музей, тоже подновлённый, теперь населяли, кроме Снесарева А.Е. другие достойные земляки, ветераны Отечественной войны и мирного труда. Соседствовали, не мешая друг другу, но и не дополняя цельной картины; ясно, что не чужие, да шибко уж разные; слишком ещё многое в нашем прошлом как бы вовсе не существовало, запретное, замолчанное, полузабытое, и эти чёрные дыры разобщали ушедших и живущих… Один из основателей музея, учитель истории Свиридов Александр Иванович так и не дожил до возрождения своего детища; другой основатель, директор школы Шматов Иван Николаевич на торжество приехал, он директорствовал теперь в школе совхоза "Начало" в Россоши.
Празднику был целиком отдан новый колхозный Дом культуры. Это внушительных размеров плоскобетонное строение, как-то боком приткнутое на отлогом склоне, держалось на нём, по виду, не без натуги. Не доходя ДК и вроде бы пониже от него круглилась небольшая пустая площадка, ничем не отграниченная от окружающей волнистой территории, в общем-то похожая на неё, и всё же отличимая. Округлое место это словно осветлено и согрето лежало: некий неуловимый лучистый столп ли, поток, взнесённый оттуда в декабрьскую высь или ниспадающий с высей и отражённый широким веером к светлеющим далям – впечатление возникало легко, с первого рассеянного взгляда, вовсе не зная ещё, что именно тут стояла прежде церковь, где служил в своё время священник Евгений Петров Снесарев (1838-1883). Андрей родился вторым ребёнком в его семье, двумя годами младше сестры Надежды. Позднее родились еще шестеро: Лидия, Клавдия, Анна, Павел, Вера, Мария (умерла ребёнком). В год столетия Андрея Евгеньевича руины церкви еще высились "метра так на три-четыре", их сровняли в начале 80-х.
Просторный зал Дома культуры заполнен наполовину и это немало. Кое-кто, особенно в дальних рядах, сидит не раздевшись, в платках и даже шапках, по причине прохладности зала, обычной для сельских ДК, строенных с размахом. Заметны старики, немного, как и по всей России, стране вдовых старух, но бабки из-за гололедицы дома остались и оттого собрание непривычно мужское получилось. Первые ряды заняли школьники всех возрастов, с виду вполне городские, разве одеты параднее и нету скучающих лиц. За двадцать лет с прошлого юбилея и в Калитве народилось целое поколение. С удивленьем, пожалуй, приятным, глядят они на большой рисованный портрет на тёмнобагровом тяжелом бархате занавеса в глубине сцены, на крупные белые цифры: 1865 – 1985. С портрета смотрит на них седой военный с высоким лбом и пышными усами, на нём устарелый китель с жесткими погонами (такие берегут в шкафах некоторые из дедов), а сам он ясный-спокойный весь, таких не бывает… "Советский простой человек", в особенности сельский житель, каким-то чудом сохранил детскую способность принимать любое сценическое действо с любопытством живым и отзывчивым. Если же участники – свои, а сюжет – местный, а действо поставлено по-серьёзному!..
ПРОГРАММА
вечера, посвящённого 120-летию со дня рождения
нашего земляка, учёного и военачальника
А.Е. СНЕСАРЕВА.
Официальная часть.
I. Приветственное слово родных А.Е. Снесарева.
2. Доклад "Жизнь и деятельность А.Е. Снесарева" – преп. Щурова Т.П.
З. Содоклады:
1) "Военная деятельность А.Е. Снесарева" – ученик 9 кл. Шафоростов Алёша.
2) "А.Е. Снесарев – учёный-востоковед" – ученица 9 кл. Фисакова Надя.
3) "Роль иностранных языков в исследовательской работе А.Е. Снесарева" – преп. Павлушев И.Н.
4) "Некоторые интересные сведения из биографии А.Е. Снесарева" – ученица 7 кл. Мельникова Ира.
Двадцать лет назад родители этих юных содокладчиков, тогда сами старшеклассники, могли впервые услышать про Снесарева и удивиться, сравнивая его с героями своих учебников. Их дети освоились с Андреем Евгеньевичем, не уставая дивиться богатству его биографии, они звонко высказывали своё уважение к его трудам и знаниям, отваге и благородству, ещё не имея решимости – прикоснуться к трагичному финалу его жизни и не испытывая пока любопытства вглядеться в её мирное начало. И не было ещё особых надежд, что следующий шаг нашего ухода от беспамятства не отнимет опять двадцати лет и не станет шагом не в ту степь. Яркой, достойной и плодотворной жизни Андрея Снесарева – да и любого русского человека с досоветским прошлым – ещё полагалось складываться, если не вопреки семейному кругу и перспективе отеческой истории, не в борьбе с ними, то как бы на пустом месте, "в некотором царстве, в некотором государстве..,"
Вот и на сей раз происхождение А.Е. Снесарева из духовного сословия, как полагалось, замяли, только неловкости некоторой при этом, как бывало на столичных юбилейных торжествах, когда упоминалось вскользь "родился в семье слободского священника", на вечере в Калитве скороговорка эта неловкости не вызвала: само упоминание "священника" – с трибуны да без критики – уже вольностью было и отозвалось тихим оживлением в зале. Среди старых и малых здесь наверняка были потомки тех, кого крестил когда-то батюшка Евгений Снесарев, потомственный воронежский, донской священник. То есть многие множества донского люда бессчётно раз встречались глаза в глаза с предками А.Е. Снесарева, обретая сердечную причастность ко всем живущим и почившим, снятие суетных разногласий, поддержку лада в семьях, между соседями и поколениями, утешение на краю смерти (то-то "опиум для народа"!). Большинство сельских батюшек ещё и учительствовали в церковно-приходских школах, в земских и станичных училищах, где нередко им приходилось вести, кроме своего предмета, ещё и светские: словесность, географию... Среди множества таких тружеников на ниве народного образования духовное сословие России знало и выдающихся просветителей, являющих прямую противоположность почитаемым у нас А.Н. Радищеву, Н.И. Новикову и другим колобродным, коловратным "братьям вольным каменщикам".
Родство семьи Андрея Евгеньевича восходило к Евгению Болховитинову (1767-1837), митрополиту Киевскому, учёному богослову, археографу, историку и археологу, тоже уроженцу Воронежа и потомственному священнослужителю. Влияние деятельной личности митрополита Евгения, пусть неявное, несомненно и в семье Снесаревых, где митрополита чтили, и в нашей отечественной культуре, где он давно и прочно подзабыт. А по достоинству оный святитель, ученый и патриот не был ценим в своём Отечестве, пожалуй, и вообще никогда.
Энциклопедии конца Российской империи представляют митрополита Киевского и Галицкого Евгения как вольнодумного церковного либерала, автора нескольких историко-статистических описаний и биографических словарей; его важнейшей заслугой считают раскопки Десятинной церкви и Золотых ворот в Киеве, приводят его высказывание: "отцы церкви нам в физике не учители". Большая Советская Энциклопедия упоминает Болховитинова Евгения уже как деятеля светского, историка и библиографа, близкого к Н.И. Бантыш-Каменскому и Н.П. Румянцеву... Но именно за эту "светскость" митрополита Евгения не жаловали иные рьяные ортодоксы, его современники!
Член полутора десятков учёных Обществ и Академий, в том числе Московского Общества врачебных и физических наук, Петербургской медико-хирургической академии и университетов: Московского, Виленского, Дерптского и Петербургского, митрополит Евгений открывал Киевский университет. "Нет науки, которая была бы ему вовсе чужда",– отмечали с гордостью и недоумением его церковные сослуживцы. Всех своих научных почестей и признаний он заслуженно удостоился без отрыва от руководства епархиями: Новгородской, Вологодской, Калужской, Псковской и Киевской, везде показав себя мудрым правителем, назидая во спасение паству, усердно насаждая вертоград Господень.
Разъятие на части явлений цельно-разносторонних – биографий, поприщ, целых эпох – замалчивание одних деяний и превознесение других, подчас не важных – операция привычная нам со школьной скамьи, так подавалась нам схема российской истории. Сталкивание по этой схеме церковного и мирского начал, отрицание души и превознесение плоти давно и упорно нагнеталось в нашей стране книжниками и фарисеями. Горькие плоды принесли эти старания к порогу XX века – отторжение России от её тысячелетней духовности, обманное и насильное отторжение.
Живя в эпоху вызревания всяческих антагонизмов, митрополит Евгений делом показал отсутствие рокового противоречия между развитой личностью и централизованным государством, если обоюдная широта воззрений и подходов направлена на благоустройство Родного Дома, живущего в ладу и уважении со всеми Соседями.
Префект Воронежской семинарии Евфимий Болховитинов принял монашеское имя Евгений в Петербурге, куда перевёлся весною 1800 года, после кончины молодой жены и троих детей. И уже первый год его монашества отмечен, кроме других трудов, двумя сочинениями, автором которых одновременно мог быть лишь он, с его широтою охвата действительности. Евгений первым откликнулся на присоединение Грузии к России (1801) научной работой "Историческое изображение Грузии в политическом, церковном и учебном её состоянии". Книгу, изданную анонимно, тотчас заметили, перевели и напечатали в Риге и Лейпциге, благодаря чему и русский, и европейский читатель впервые узнал о поэме Шота Руставели "Вепхисткаосани" – "Витязь в тигровой шкуре" – пересказанной Евгением.
"Желание участвовать в безопасности и благополучии российских подданных давно уже привлекает окрестные народы в покровительство Всероссийскому престолу",– отмечал Евгений; благополучие это и безопасность всех, а не только единоверных народов российских зиждилось на Русском Православии. Незыблемости Русской Церкви Евгений служил всеми силами души.
Его приезд в Петербург совпал с наибольшим прогрессом Ордена иезуитов в России. Орденский патер Грубер, "человек большого ума, замечательно разносторонний", "мягкостью характера и приветливостью" обаяв сторонников среди высшего слоя русского общества, вошёл в доверие императора Павла и добился успехов ошеломляющих. Иезуитам передаётся церковь Св.Екатерины в Петербурге и училище при ней; отстранён и удалён из Петербурга митрополит латинских церквей в России Богуш-Сестренцевич; наконец, Грубер добивается через Государя папской санкции на существование в пределах России Ордена, запрещённого папской буллой 1773 года! Начинается широкое вовлечение в латинство русской знати, поднимается вопрос о соединении церквей; уния имеет сторонников и среди духовенства. "Опрокинуть основания груберова проекта" выпало Евгению.
Одна из его воронежских диссертаций "О причинах несогласия в Христианской вере" трактовала как раз о том. Тогда Евгений усматривал причины веровых разногласий в свойствах человеческой природы. "Всяк хочет быть правилом другим, не приемля сам ни от кого правила". "Проповедуя беспристрастное соглашение вер, всегда имели в виду не слушать, но научать других..."
На сей раз Евгений отошёл от обыденного опыта и представил "Каноническое исследование о папской власти в Христианской церкви", оснащённое множеством авторитетных догматических ссылок, разноязычных, как обычно у него. Вывод же исследования получился по сути прежний, грустный: "...при всех случаях предложения о соединении церкви паписты старались больше о покорении, нежели о соединении соглашающихся". (Деятельность иезуитов в России была запрещена лишь после нашествия Наполеона).
Тактику европейских просветителей Евгений знал не понаслышке.
"Масонство видит во всех людях братьев, которым оно открывает свой храм, чтобы освободить их от предрассудков их родины и религиозных заблуждений их предков, побуждая людей к взаимной любви и помощи",– соблазнительные эти лукавые строки вышли из-под пера теоретиков "Дружеского учёного кружка" Н.И. Новикова, с ними близок был Е. Болховитинов, активно работая в Переводческой семинарии при Кружке в бытность свою студентом Славяно-греко-латинской академии, одновременно посещая Естественный факультет Московского университета. Первыми публикациями будущего митрополита стали светские сочинения «Похвальное слово чему-нибудь, посвящённое от сочинителя кому-нибудь, а от переводчика никому с присовокуплением похвального письма ничему», «Прекрасная полонянка», «Парнасская история»…
С Новиковским кружком Евгений мирно расстанется в свои 22 года и всю дальнейшую жизнь, ни словом не обмолвясь против кружковцев и вождя их, будет препятствовать их притязаниям, вероятнее всего – непреднамеренно, просто держась "предрассудков родины и религиозных заблуждений предков", которые подобны корням, уберегающим почву от соблазна потечь песком и развеяться прахом под бойкими копытами племени Извечных Бродяг.
Однажды судьба всё же столкнула Евгения и «освободителей от предрассудков»: 14 декабря 1825 года на Сенатской площади. Вместе с Петербургским митрополитом Серафимом Евгений ходил увещать восставших. Несознательные солдатики стали прислушиваться, тогда митрополитов заглушили барабанным боем... Такой вот прообраз позднейших радиозаглушек, только от нас последователи декабристов глушили – призывы к бунту.
"Чтобы заметить худое, на это почти все способны; но заметить доброе способны только добрые",– обронил как-то в письме Евгений, не без самокритичности, как обычно.
Излюбленною проповедною темой Его Преосвященства была душевная уравновешенность человека, настроенность на прощение, открытость добру. "Труд был ему и отдых, и успокоение, и счастье"…
С жизнью и личностью митрополита Евгения удивительная перекличка у А.Е. Снесарева, не слишком очевидная на беглый взгляд, зато и неотменимая, как всякая канва. Это проступало явственно и за текстами юбилейных докладов, витало в воздухе прохладного зала, неким теплом родственным соединяя всё собрание...
Учительским мастерством блеснул доклад преподавателя-иностранца: очень по-русски, увлечённо и не без улыбки он ясно показал необходимость учить языки не только ради текстов диско – передние ряды партера отозвались дружественным оживлением.
После докладов неофициальную часть открыл Иван Николаевич Шматов. Двадцатилетний путь между двумя юбилеями славного земляка давал ему полное право для личного торжества и предостаточно оснований для горестных сетований, однако его напутственное краткое слово звучало сдержанным отцовским волнением без тени усталости от многолетних огорчений, быть может, и не скрываемых им, а попросту позабытых в эти звёздные минуты.
Трогательно, с молодым застенчивым достоинством выступили две недавние школьницы, краеведы 70-х годов, учительница и воспитательница детсада, кстати, однофамилица, а то и прямая родня того парторга 1965 года, кто предложил установить бюст Снесарева перед школой. О, если бы все педагоги России без различия их специальностей, имели бы за душой опыт краеведения!..
В перерыве народ тесно обступил музейные стенды, щедро расставленные на стульях вдоль стен узкого фойе. Перед началом вечера они не привлекли заметного внимания своим неброским аккуратным видом, теперь в них всматривались и вчитывались, нагибаясь, повторяя надписи вслух для тех, кому прочесть не удавалось. Более-менее равнодушны к экспозиции остались одни участники самодеятельности, нарядно по-старинному разодетые и взволнованные. Они и на докладах-то почти не сидели, готовились к выступлениям. Зато уж выступили похвально.
Руководила самодеятельностью супружеская чета. Немолоды оба и манерой не сельские, пожалуй, и с образованием специальным, а ещё – с новорожденным они! В шумной репетиционной, заставленной какими-то декорациями и ширмами, стояла наискось чистенькая коляска и в ней всплакивал временами ребёночек скольки-то месячный, взятый сюда по причине "оставить не с кем и кормление, знаете, режим..." Когда он плакал, счастливая мама, успевая гримировать, одевать и репетировать, склонялась над ним, покачивала коляску, ничуть не суетясь и не тушуясь и без намёка на жалобу, что вот, мол, попробуй тут, разорвись... Отец поспевал сразу всюду, с баяном и нотными листками, исчезал и появлялся, не взвихривая суматохи. Оба они, что называется, артистичны были по-доброму, раскованны в общении, энергичны и неутомимы; лишь в самой глубине их взоров открыто-приветливых дежурила настороженность некая, не боязнь, а как бы готовность к внезапности, готовность собрать силы и – сохранить форму. Кто из них верховодил – затруднительно было понять, каждый своё делал, умело и с другим в согласии… Калитва могла дать им колхозную квартиру на той же новой улице имени А.Е. Снесарева и хорошую возможность делать свою работу с полной самоотдачей и не поступаясь принципами.
И не позорила исполнителей жуткая наша рифмованная казёнщина и липа, не пачкали сцену модные вывихи и вопли – одушевлённость и мера царили во всём от костюмов до выходов на аплодисменты. Вокруг Калитвы, по границе Белогорья и открытой степи издавна встречались две манеры песенного русского многоголосия: среднерусская крестьянская, протяжно-распевная, где ведут голоса женские, и казачья, зачастую дробная, конная, по преимуществу мужская.
"Ох и отчего ж этот вот камень, камень зарождается?
Ох зарождается этот вот камень, эх камень,
Он от жёлтых песков, от песков рассыпчатых…”
"Конь боевой с походным вьюком
Тревожно ржёт, кого-то ждёт..."
И в калитвенской самодеятельности женщины, немолодые, семейные, поют казачьи песни, донские, кубанские и черноморских станиц, истово поют и на свой лад.
Молодёжная группа старинных песен не пела, а поднесла залу сюрприз, исполнила песню об Андрее Снесареве, как проходит он родною Старой Калитвой, мечтая о будущем. Песня негромкая была, но складная и несомненно собственная и вызвала удивление восторженное. Тут, конечно, худруков главная заслуга, баяниста и мамы кормящей, она и сама в каком-то номере, кажется, мелькнула. Господи, сбереги сих малых птиц певчих и покровителей их!..
Расходились из ДК в сердечной полноте, семеня на гололедице, слышался смех, а не бранился никто. Укатили коляску с маленьким, уносили по тёплым дремлющим домам токи равновесия душевного, доверия к ближним и к жизни, не всеми же днями она теснится в яме зимнего солнцестояния, близок и солнцеворот на лето, на приволье и благодать. Старая Калитва засыпала в морозной ночи, а изголовьем её покоя лежало на волнистой земле округлое место бывшей Успенской церкви, позабытой большинством калитвян, идущих мимо, невольно притихая как-то у этого круглого пустырька, неуловимого средоточия окрестного пространства. Вздумай кто влепить сюда нечто кубовато-плоское, подобное тому же ДК, и отсечёт село от выси и дали, убьёт местность. Пожелаем Старой Калитве, чтоб не стряслась над нею ещё и эта беда. Пожелаем ещё много юбилеев славного земляка, с песней той, по-настоящему милой, про юношу Снесарева и, не оспоривая у Калитвы прав первородства, истины ради уточним, что прожил здесь А.Е. Снесарев только до пяти лет. Но самое раннее деяние его детства в семейном предании, донесённом до нас Евгенией Андреевной, могло произойти в Старой Калитве и, пожалуй, действительно связано с его будущностью учёного, связующего факты: каким-то образом Андрюше удалось, растолкав щенков, подпихнуть кормящей собаке свою маломесячную сестричку Лилю. И был переполох. Однако осложнений Андрюшин прикорм никаких не вызвал, и про его рискованный опыт постарались позабыть. Андрей сам расскажет об этом Лиле – Лидии Евгеньевне, уже взрослой, матери пятерых детей…
Родилась Лиля в 1870 году; осенью того года священник Евгений Снесарев переводится из Калитвы в село Ураково Коротоякского уезда, а еще через год с небольшим – в станицу Камышовскую Области Войска Донского (ОВД). То было четвертое его место за десять лет службы после Воронежской семинарии. Причины столь частых перемещений нам неведомы, однако известно, не он один среди священников кочевал по местам службы так, что и военному впору. Вспомним того же митрополита Евгения. Разница та, что митрополит, потеряв жену и детей в начале своей службы, постригся в монахи и переезжал налегке, а отец Евгений при каждом новом переезде имел в семье новорожденного или жену на сносях – Екатерину Ивановну, урождённую Курбатову, дочь священника. Духовное сословие предпочитало родниться браками и кумовством в своём кругу и если вникать в родню священноцерковнослужителей, может показаться, что духовных в России несметное число. На самом деле это сословие профессиональных идеологов было немногочисленно, а для всей массы населения явно мало. Тогдашний уездный город калитвян Острогожск в конце ХIХ века насчитывал 7165 жителей обоего пола, среди них 93 человека духовного сословия, это вместе с членами семей. В Новочеркасске, столице Области Войска Донского, на 67178 жителей было всего 164 человека духовного сословия. А по станицам и слободам вроде Старой Калитвы (5423 жителя) или Камышовской (3317 жит.), имевших по одной церкви, духовных жила дюжина-другая, считая семьи.
Станица Камышовская числом дворов и жителей уступала Старой Калитве чуть не вполовину, а как войсковая станица против слободы считалась почтеннее. Речка Мечетка, при её устье стояла Камышовская, тоже текла мелее Чёрной Калитвы, зато принимал Мечетку Дон низовой, полноводный. Здесь отец Евгений Снесарев обосновался насовсем, как оказалось. Дом заняли большой; выросшим детям запомнился большой балкон с кожаным диваном, дом-то двухэтажный! Такие дома не были редкостью на Нижнем Дону, обычно не с балконом, а с галереями, иногда на обоих этажах. Воду в дом брали из Бекренёва колодезя. Старокалитвенская церковь была Успения Богородицы, то праздник августовский, среди забот страды; камышовская церковь – Христорождественская, на Рождество рубашка хоть сурова, да нова, заботы спят, солнце на восходе играет и все приметы добрые. В камышовских шутах ходил некто Табачок, пьяница и атеист; законов не нарушал и его терпели по мягкости станичного выборного Ивана Ивановича Ратманова, свояка батюшки Евгения, мужа его сестры Елизаветы Петровны. "Посоветуемся" было излюбленное слово Иван Иваныча; вежливый поклон, вежливая улыбка. Совершится ли чудо само или есть тут заслуга выборного и нового батюшки, только Табачок зачастит в церковь и оставит-таки пьянство.
Отец Евгений здесь тоже, кроме службы, преподавал в местном станичном училище, в эту школу вскоре пошёл Андрей. И обнаружилась его полная неспособность к математике. По первым недетским огорчениям для него и для родителей запомнился учитель арифметики Николай Петрович Помазков, терпеливо перемогший эту роковую неприятность. К десяти годам у Андрея нелады с наукой благополучно закончились навсегда; математиком он будет незаурядным, одним из первых применит математические методы к географии. Уличные испытания Андрей проходил успешнее. Прокатился на борове. Прокатился на быке. Позднее объезжал коней-трёхлеток под седло. И эту безотчетную отвагу детства он, по натуре человек не показной, тоже пронесёт через всю жизнь, спокойно проявляя в меру необходимости.
Семья, уже немалая, прирастала и управляться с детьми матушке Екатерине Ивановне помогала просвирня Василичка, Матрена Васильевна, прозвищем бабка Ляпка, вдова казака, а не духовного, как обычно полагалось просвирне. Иногда, усадив малышей на плот и шагая рядом по воде, она везла их в свою мазанку на берегу Мечетки. Расстилались овчины шерстью вверх – "по баушкиной, по козиночке поваляемся" – угощала просфорами, сказывала сказки. Отец Евгений, вероятно, похварывал. Василичка однажды пожурила его: "А тебе, батюшка, ведь болеть никак нельзя, вишь, сколько ребят; не дай Бог, помрёшь, на кого их оставишь?" – "А на Бога и на бабку Ляпку!" – невесело, должно быть, отшутился тот. Вещие эти разговоры, вообще память о бабке Ляпке и о других камышовцах – Терёшкиных и Кузьминых, Тараторине, Кудряшове – сохранена не Андреем, а его младшими сёстрами, они росли вместе и повзрослев долго держались вблизи друг дружки. Андрюша расстался с домом рано, первым. И с той поры в кругу семьи только гостил, выстраивая постепенно свой отдельный мир, его родными почти незнаемый. "Выносить всё внутри себя – моя привычка с детства",– напишет он в письме сорок лет спустя.
Девятилетний парнишка незаменимый помощник в семье, где трое-четверо младших. А если всю эту помощь гораздо лучше делает его сестра двенадцати лет?.. С ним самим беспокойства столько, рехнуться можно, за девицу куда спокойнее, не заневестилась пока. Важнее, конечно, другое: Андрюшу, единственного сына, мальчика смышлёного, надобно дальше учить, а в Камышовской не выучишь!.. Августом 1875-го Андрей Снесарев пошёл в люди, учащимся прогимназии в Нижне-Чирскую, окружную станицу соседнего II округа ОВД; не шибко далеко от дома родного, да и не близко.
Прогимназии были чем-то вроде наших школ-восьмилеток, имели обычно по шести классов, не давая прав для поступления ни в казённые должности, ни в университет. Выпускники прогимназий должны были как-то доучиваться, поэтому заканчивать полный курс не все стремились, уходили в отсев. Нижнечирская прогимназия могла готовить для поступления в казачьи войсковые училища. Избрать после военной прогимназии гражданское или духовное учебное заведение не возбранялось.
Интернатов и пансионов школы того времени, как правило, не имели; приезжих учеников родители размещали за плату у местных домохозяев: стол, угол и присмотр наравне с хозяйскими детьми. К бездетным отдавать в нахлебники избегали. Гимназистами хозяйские дети бывали нечасто – нахлебников брали семьи материально недостаточные, известные строгостью домашнего уклада, иначе бы школьное начальство не допустило.
На множестве страниц сердобольная русская литература живописует, оплакивает полусиротскую участь различных пансионеров и нахлебников, увлечённо негодует на худосочие мещанского быта и казёнщину учения с редкими проблесками каникул, мимолетных, будь то целое лето. Из лучших образцов таких повествований – И.А. Бунин "Жизнь Арсеньева", книга вторая; рассказано мастерски, без лишней горечи и злости. К тому же Алёша Арсеньев младший ровесник Андрюши Снесарева, разница между ними лет пять. Правда, живёт Андрюша не у крепышей Ростовцевых, а "у некоторой Афанасьевны".
Алёша Арсеньев вспоминает: "Очень русское было всё то, среди чего жил я в мои отроческие годы". Хорошо это или стыдно? Вопрос – увы! – сегодня не праздный.
Сохранилось свидетельство о прививке Андрею Снесареву оспы, выданное окружным врачём Баженовым; однофамильцем, а быть может и родичем священника Павла Баженова, крестившего Андрея на другой день после рождения, о чём тоже давалась выписка. Прививка оспы на десятом году после крестин и справки о той прививке и о крестинах – при желании тут можно углядеть засилье попов и бюрократов, беспросветную темноту народных масс! Понятно, что оспа видна и без справки; согласимся всё же, что справку предъявлять как-то удобнее, чем оспу. Ведь в те годы ещё жили-были непривитые россияне во всех возрастных группах (знаменитая В. Комиссаржевская умерла от чёрной оспы в 1910 году). Чего не было в то время, можно сказать, совсем, так это фиктивных справок, подложные или поддельные бумаги пугали тяжкостью греха, стали сюжетом "Мёртвых душ".
"Россия в мои годы жила жизнью необыкновенно широкой и деятельной, число людей работающих, здоровых, крепких всё возрастало в ней,– размышляет Алёша Арсеньев, смущённый арестом брата-социалиста. – Однако разве не исконная мечта о молочных реках, о воле без удержу, о празднике была одной из главнейших причин русской революционности?"… В Области Войска Донского подобные вопросы едва ли кого заботили. "Социалисты", охотившиеся в те годы на царей, обходили Дон стороной. Казаки верно служили православному Царю и Отечеству не столько шашкой вострой, как неустанным земледельческим трудом.
Нижне-Чирская станица славилась окрестными виноградниками и фруктовыми садами, славилась богатой ярмаркой, торгующей скотом и хлебом, шерстью, домашней снедью, одним видом своим уже насыщающей душу, медового цвета восковыми свечами и снежными стеариновыми, ремённой сбруей, скрепленной блескучими медяшками или продёрнутой терпкой сыромятной сшивкой, ровными кирпичами, один к одному, надёжно тяжелыми, звонкими и всякими прочими изделиями и плодами земными, крестьянскими и фабричными, в изобилии, в живой расцветке и запахах добротности несущими на себе благодатное тепло праведного труда. Великое многолюдство и сказочные богатства ярмарки притекали и растекались практически без участия полиции, не ведая криминального фона. Обороты Нижнечирской ярмарки превышали полмиллиона рублей (тогдашних, золотых) – вдесятеро более против ярмарки Камышовской, скромной по тем временам для донских станиц. Оборот в 100-200 тысяч был обычным на ярмарках средней величины станиц, слобод и торговых сёл, каких Россия имела сотни и сотни, и вся эта самобытная мощная деятельность, вершась в ближних и дальних окрестностях ярмарок, раз-другой в год собираясь на ярмарочной площади, непременно возле церковных стен – никакими центральными ведомствами впрямую не управлялась и не контролировалась.
Среди полудюжины окружных и множества прочих станиц ОВД Нижне-Чирскую отличала одна статистическая особенность – резкое преобладание мужского населения: из 10142 жителей лишь 4385 женщины, как в базах флота или крепостных городах. По всем другим станицам это соотношение примерно равное, разброс в ту и другую сторону невелик, незаметен (цифры 1890-х годов). Числом церквей (две), училищ (три), заводов и окружных учреждений Нижне-Чирская отнюдь не выделялась, разве что гостиным двором. Причина большой нечётности населения скорее войсковая. Однако известных проблем, обычно стыдливо скрываемых и всегда прекрасно известных, эта нечётность в Нижне-Чирской не создавала, общественный климат в станице держался подчёркнуто здоровый.
В Нижне-Чирской Андрюша Снесарев проучился шесть лет. Там обзавёлся друзьями, которых не забудет долго, с кем-то из них его ещё сведёт судьба. В Камышовской оставался у него единственный закадычный друг детства Виссарион Жидков, о нём ничего неизвестно. Годы отрочества и ранней юности, прожитые Андреем самостоятельно, в спартанской скромности и дисциплине буден, посреди величайшей силы и равновесия народной жизни, развили в его натуре сдержанность на людях и прилежание к работе, очистили самолюбие от преувеличений, научив не льститься на блистание, огранили твёрдость. В казачью традицию уходят корнями поразительная выносливость и неприхотливость А.Е. Снесарева, его ровное достоинство, умение не замечать жёсткой монотонности службы, его стойкость на крутых поворотах судьбы.
Небесполезно прошли четыре гимназические года в нахлебниках – вне родительского тепличного колпака – и для Алексея Арсеньева (Ивана Бунина).
Сегодня подобное нахлебничество у незнакомых людей, среди незнакомых сверстников и представить-то затруднительно. Любая мрачная общага выглядит реальнее...
В 1881-2 годах военные прогимназии России – военные больше своими воспитательными задачами, а не режимом – по причине их полнейшей половинчатости были переформированы в иные учебные заведения, частью в различные по-настоящему военные школы, военно-ремесленные, например, военно-фельдшерские. Андрей Снесарев угадал в последний выпуск перед реформой. Следующие три года он проведёт в Новочеркасской мужской гимназии (живя опять нахлебником!}, закончит её в июне 1884 года серебряным медалистом,
Новочеркасск – отдельная громадная тема, трудная, противоречивая. Республиканский город самодержавной России, в чём-то надёжная опора самодержавия, Новочеркасск со своего основания (дек.1804г.) доставлял Петербургу уйму хлопот бесконечными взаимными трениями, которые в конце-то концов утрясались, однако тягуче и с ничейными результатами. Имперская администрация стремилась управлять Новочеркасском наравне со всеми прочими городами; столица Войска Донского не хотела ослушаться и не могла подчиниться. Все годы учения Андрея и десяток лет предшествующих Комитет по управлению Новочеркасском через Наказного Атамана, обязательно генерал-адъютанта, доказывал "Высшему Правительству" неуспех земских установлений в ОВД и неприменимость Городового Уложения 1870 года к управлению Новочеркасском. Поскольку в Городе (и Области) тоже было правительство – Войсковой Круг, казачье Вече, где решались дела большинством голосов. Да, были ограничения прав "иногородних", что не мешало им процветать в Новочеркасске, составляя до трети его населения. Были, были и привилегии у войскового сословия, но первейшей из них стояла поголовная воинская служба, многолетняя, проще сказать – пожизненная. И по каким только краям-сторонкам ни лежат казачьи косточки!.. А более всего казаков побито на своих родных реках, в родных станицах – безоружными, да полегло за Полярным Кругом. Ну, о том речь впереди.
Андрей Снесарев к войсковому сословию не принадлежал; потому казачьи дела его не заботили. Кто ж мог знать тогда, что суждено этому тихому гимназисту двадцать лет спустя командовать казачьими частями, а еще через годы воевать старшим воинским начальником на территории бывшей Области Войска Донского?.. Гимназия не имела нарядного форсистого фасада войсковых училищ и духовных, занимала угловое двухэтажное здание, какими застроено пол-Новочеркасска, отличаясь от них разве солидными размерами. Гимназисты были всех сословий; недружественного соперничества внутри гимназии и между нею и другими учащимися проявляться не могло: порядок в городе соблюдался образцовый, а свет клином на Новочеркасске не сошёлся, не любо – вон Ростов, Таганрог, там Херсон, Одесса, Харьков... Новочеркасская мужская гимназия ничем не уступала лучшим классическим гимназиям больших городов, но – в отличие от многих из них – готовила верноподданных православной России, смену её управителям; давала твёрдые знания древних языков – латыни и древнегреческого, владея которыми, молодой человек проникался самым духом тридцати веков европейской культуры, легко мог освоить любой новоевропейский язык или несколько, или даже все. Конечно, Андрею пришлось навёрстывать недоданное по древним языкам в Нижне-Чирской. И видно: чем он займётся вплотную, постигает глубоко и овладевает основательно. Серебряную медаль он получит за "отличные успехи в науках, особенно в древних языках”.
Кроме старательной учёбы, отвлекала Андрея от окружающего внешнего колорита ещё и забота о заработке, забота, знакомая иным гимназистам и студентам из всех тогдашних сословий. Совестливый по натуре и любящий сын, Андрей не мог не тяготиться своим иждивенчеством в большой семье, возможно, кто-то где-то чего-то ему и сказанул-ляпнул об этом, возможно, и не раз, при его-то самолюбии! Но и без таких подхлёстываний он не жил бы спокойно, не начав зарабатывать. Всю сознательную жизнь Андрей Евгеньевич вёл дневник, подробный во время войны, отрывочный, от случая к случаю, во все другие годы. Листая толстую тетрадь дневника, самую раннюю, мы с удивлением обнаруживаем, что образцовый службист А.Е. Снесарев, аккуратист и систематик, почти педант, по натуре был человек артистически рассеянный, очень зависел от настроения. Записи часто не датированы и делались не подряд, а на той странице, которая открывалась, неважно, чистая ли она или уже заполнена частично: соседние записи различаются и пером, и почерком, и темой; исключение – длинные списки прочитанного, продолженные постепенно, о прочитанном много размышлений. Вероятнее всего, тетрадь начата в Новочеркасске, от ранней юности в ней ни строки; первая датированная запись, едва ли не самая ранняя вообще, сделана в середине тетради – о наболевшем.
"Записка для памяти.
17 ноября в среду нашёл кондицию – двух мальчиков 3-го и 4-го классов за 16 рублей в месяц. Приходить в 5 часов вечера. Каждый день. Начал заниматься в среду того же дня, т.е. 17 ноября 1882 года". На этой же странице, спустя время: "Приходится поздно возвращаться: плохо... ну да..."
Впечатления от этих поздних хождений (вероятно, неблизких) записаны десятком страниц прежде первой записи о "кондиции".
"Впечатления.
Я теперь получаю 16 руб. в месяц; я наконец достиг возможности сам трудиться для себя. Я хожу каждый день, возвращаюсь поздно по уединённым мрачным улицам, мне жутко и страшно, но мне весело: я радуюсь над своим трудом и люба мне та мысль, что будет скоро то время, когда я ни от кого не буду зависеть. И мнится мне сквозь мрак фантастического самолюбия, будто я иду между толпой и ни один член её не подставит мне плечо для поддержки, я иду в стороне гордой и довольной поступью по дороге, которую я сам же пробиваю, своею стопою".
"20 февраля сапоги большие (1883)". Вот оно, гордое одиночество поневоле: ни поправить пустяка, ни поплакаться никому. Но у Андрея был юмор, был дар самокритики, был талант смутных предчувствий. Большие сапоги для гордой и довольной поступи, конечно, беда, а далече ли от нас худшее, когда вся суетность жизни предстаёт сущим пустяком...
Осенью 1883 года, вскоре после каникул летних, как никогда прежде Андреем заслуженных, умер его отец, скоропостижно, всего-то на сорок пятом году, на именинах у замужней Надежды, с дороги прилёг перед обедом на диван и – отошёл незаметно. Оставил семерых детей – на Бога и матушку Екатерину Ивановну, пятеро на руках у неё, Лидии 12 лет, остальные мал-мала. Батюшка Евгений слыл человеком жизнерадостным, лёгким, певун, как и матушка, и даже танцор, что на Дону не дивило никого, его любили. Гроб с телом батюшки от Мариинской до Камышовской – пять вёрст – станичники несли на руках. Незадолго до того Надежда вышла замуж в Мариинскую за Гришу Солдатова, старшая дочь, любимая, полюбили и Гришу, а эта ужасная кончина как-то пролегла между, постепенно отдалила Надину семью и материнскую... Андрей в свои 18 лет остался старшим мужчиной в семье. Единственному брату Пане, Павлу – едва семь. Зарабатывать и в этом не зависеть от мамы стало для Андрея настоятельной необходимостью. Но это такая малость, такая капля в её заботах и горе! Растерянность Андрея была велика. Несправедливость кончины отца толкала к неверию.
"Что со мной творится? Что? Вышел я сегодня вечером. Темно. Странно как-то плывут по небу тучи, тихо, сурово. Царят там и закрывают звёздочки. Вышел я, обпёрся о забор и – (в записи длинный прочерк зигзагом). Что со мной? О чём говорит моя скорбь? Отца ли, утешителя и брата вспомнила душа, скорбит ли о том, что весна жизни идёт и тянется в холодной и суровой области, не говорит ли она о чём-то будущем тяжёлом, невесёлом… Да скажите же что-нибудь, темнота, дорога, впереди ничего, движение – куда-то, к чему-то, зачем-то. Радости, горе, алгебраические положительные и обратные величины и в итоге нуль. И в итоге нуль. Что тебя бросило в мир, несносная букашка – человек. К чему ты воображаешь себя царём?.."
Осиротелую семью Снесаревых, семью любящую, дружную и почтительную, поддержит родня, особенно большая у покойного батюшки. Екатерина Ивановна вырастит и выучит всех младших детей. Первому решено было продолжать учение Андрею. Окончательный выбор поприща предоставлялся ему самому; надежд на продолжение им семейной традиции священнослужения не было – по многим причинам.
Учительные наклонности чуткой настойчивой натуры Андрея в сочетании с музыкальностью и вкусом к отвлечённому размышлению сулили ему достойную церковную карьеру. Да не мог он не видеть, что стремнина жизни, её клубящийся рост к неизвестному будущему, в особенности то новое, чем уснащали жизнь наука и промышленность – давно не умещается в русле синодального православия, потому что Евгении Болховитиновы, способные как-то согласовать земное и небесное – они легендарны, а праведные батюшки, как отец Евгений, не в абсолютном большинстве, духовное сословие засорено тусклыми подёнщиками, грех пьянства и всякой иной безответственности сделан у них обычаем, а служение низвели до казённой формальности, досадной своими притязаниями к человеку... Внешне не слишком приметный, Андрей был наделён сильной жаждой знания и романтическим жизнелюбием, которых не насытят и не остудят долгие годы крутой российской действительности. Ограничения житейской перспективы, налагаемые саном, увлечь Андрея не могли, чтобы принять их сознательно и нести, его религиозность была недостаточно жаркой.
Дети батюшки Евгения Снесарева выросли в любови к православному миру и к любому доброму иноверцу, будь он трижды язычник; религиозной вражды и атеизма не представляли себе. Похоже, однако, родитель не избегнул горьких сомнений, уж не они ли и сократили его дни?.. Второй сын Павел фамильную традицию тоже не поддержит, станет врачём. Четверо младших сестёр Андрея отлично закончат Царскосельское епархиальное училище, вовремя и удачно выйдут замуж, двое за священников, двое – за мирян. Проживут далеко за девяносто лет трое, кроме Лидии, умершей в пятьдесят с небольшим, не вынесши суровости судьбы. Смерть отца застала её в 12-летнем возрасте, уязвимейшем для таких переживаний. А зимою 1918/19 года в станице Филоновской будет расстрелян среди заложников её муж, священник Павел Вилков заодно со старшим сыном Михаилом, Миней. Лидия Евгеньевна с дочерью Клавдией будут разыскивать своих родимых в яме, в груде невинно убиенных. Той же зимой муж Анны Евгеньевны священник Алексей Тростянский, настоятель Богоявленской церкви города Острогожска, будет убит издевательски. Так-то начиналось "царство свободы". Пожалуй, Андрей и Павел дожили до старости прежде всего благодаря своему отказу от церковнослужения. Впрочем, кто знает: выбирай мы жизненные поприща не в одних только личных видах, быть может, наша жизнь давно бы всех нас устраивала. Вольно или невольно, история вершится и плоды её пожинаются каждодневно.
В "школьные годы чудесные" нам объясняли с повторениями и показом картинок большой грех чубатого казачества – разгон нагайками студенческих демонстраций. Почему-то ни словом не обмолвясъ, что поболее, чем тех разгонщиков, насчитывалось казаков среди российского студенчества. В Новочеркасске гражданские вузы появятся к началу XX века, но престижные военные училища и духовные были на выбор гораздо ранее. Снесарев Андрей, попович и будущий генерал, поехал учиться в университет, да не в ближайший Харьковский или Новороссийский (в Одессе), поехал за тридевять земель, в Москву! Ну, ладно бы, он один. Так нет же, ехали с Дона в московские студенты аж артелями! Каждый имел на то свои резоны, а был и общий для всех, пускай не всегда осознанный. Среди пёстрого южнороссийского населения, причерноморского и предкавказского, исконно русским по укладу быта, по языку и характером был Дон Иванович, заселённый выходцами из Владимиро-Суздальской, Рязанской, Тульской средней России – Московии. Вышло время, потянуло обратно, по стопам предков, к Москве-матушке... Жизнь покажет вскоре и круто, что судьбы Первопрестольной и Дона единей, роднее, чем понималось там и там в беспечности и самости. Кровное это родство будут расторгать великою кровью.
Борис Белоголовый
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
