Ковш скрепера в стружку заворачивал спекшуюся в камень целину. Скреперист в кабине, а дорожный мастер Михалыч снаружи, каждый по своему, но почти в унисон тихо материли проектировщиков: и взбрендило же кому-то нарезать дорогу через степь. Ну, спрямили полверсты, зато скрепер ухайдакаем, вон как масло из двигателя гонит, а грунт что гранит.
Черный отвал карабкался к самому верху ковша, блестя глянцевым боком, залихватским чубом скручивался в стружку и степенно сползал влево. "Как вихор у мальца", – лениво мелькнула мысль и мастер смахнул обильно скатывающийся со лба пот. Скрепер вывернул очередной пласт с обильными желтоватыми вкраплениями. "Корни? Откуда корни, коли ни одного деревца на пять вёрст вокруг. Нет, не похоже. Неужто кости?!" – нехорошо ворохнулась догадка и Михалыч заорал, замахав руками:
– Стой! Стой, тебе говорю!
Кости – это ЧП. Это стоять – не двигаться, а значит дневная выработка скрепера коту под хвост. Сделать вид, что ничего не случилось, что никаких останков нет – не по совести, да и не по христиански как-то. У самого дядья сгинули не знамо где. Может, вот также косточки по полям разбросаны. Батя вернулся, да только на расспросы всякие скулы каменеют и желваки кожу натягивают так, что чуть не лопается: не хочет и вспоминать, только опрокинет стакан да курит, курит, курит...
Скреперист неторопливо вылез из кабины, присел на корточки у колеса, закурил, смахнул ладонью пот со лба и поднял взгляд на мастера:
– Ты, Михалыч, грабками своими не маши, не маши, а то, неровен час, оторвутся. Не боись, успеем. Поднатужимся малость и в срок войдём. А вдруг это наши? Тут по сорок второму такое творилось... Да хоть бы и вражьи, всё одно в дорогу закатывать как-то негоже.
До приезда участкового подошли другие скреперисты, водители машин, подтянулись местные. Норовили укрыться в тень машин, курили всё больше молча, лишь изредка перебрасываясь односложно. И получаса не прошло, как лихо затормозила "Нива", взбив облачко седой пыли, и из неё деловито вылез участковый. Минут через пять подъехал лесник, немолодой и угрюмый. Молча и почему-то сурово смотрел, как участковый наскоро набросал протокол, дал подписать его понятым, упаковал в мешки останки и забросил в багажник.
Лесник задумчиво повёл взглядом от тимской дороги до Осиновского и негромко обронил:
– Наши это, артиллеристы. Четверо их оставалось. Пятого, командира, они где-то за околицей схоронили. В сорок втором пушку свою на руках тащили от Михайловского – дорогу там держали, снарядов уж нет, а они все равно орудие не бросили. Уж за хутор к лесу выкатили, а тут мадьяры. Ну, они штыки примкнули и в рукопашную двинули. Там их у дороги на высотке всех и положили. А бабы с детворой пушку в болоте утопили. Только вот говорили, что четверо их было, а тут вроде только троих останки...
Их действительно было четверо. Всё, что осталось от батареи восемьдесят девятого артполка шестьдесят второй стрелковой дивизии. Но среди погибших четвертого не было и быть не могло.
Четвёртый. 18 октября 1942 года. Особый отдел 13-й армии Брянского фронта2
Особый отдел армии занимал приземистую рубленную избу на окраине деревни. В горнице на два окошка с лавками вдоль стен было сумрачно. Сидевший за дубовым невыскобленным столом капитан поморщился от зубной боли, и пододвинул поближе снарядную гильзу с отчаянно коптящим фитилём. Черные тени бесами метнулись по углам и затаились. Пододвинув стопку листов и обмакнув ручку в непроливайку, аккуратно вывел:
"Старший оперуполномоченный Особого отдела НКВД 13-й армии капитан Щеглов допросил задержанного Якова Карповича Лыскова,1921 года рождения, сержанта 89-го артполка 62-й стрелковой дивизии 40-й армии, перешедшего через линию фронта со стороны противника 18.10.42 года...."
Капитан опять поморщился и взглянул в заклеенное крест на крест бумажными полосами окно с давно не мытым и наискосок треснувшим стеклом. Вторые сутки тупая свербящая боль разламывала челюсть и надо бы в санчасть, или, на худой конец, махнуть стакан спирта и забыться, да только куда денешься от этих окруженцев. Собрались бы, пришли строем, доложили бы чин по чину, а то по одному да по двое-трое и всё ближе к утру норовят перебраться через передовую, будто дня им мало.
Капитан представил, как окруженцы колонной бодро топают через нейтралку и усмехнулся: глупость, конечно. Сам в августе выходил из окружения: днём отлеживались, а ночью шли. И к своим вышли тоже на рассвете. Хорошо, хоть не один, а то сидел бы, как этот сержант, перед особистами и доказывал бы, что не трус и не предатель. А может, не сидел, а стоял бы. У стенки. Или лежал. Повезло, с полком выходил. Одно только название – полк, полторы сотни бойцов, зато знамя вынесли...
Он вздохнул и поднял взгляд на сержанта.
Тот сидел, положив руки на колени и опустив перебинтованную голову с проступавшими бурыми пятнами на виске, с двухнедельной щетиной на впалых щеках, в гимнастерке распашонкой без ремня, в стоптанных ботинках с развязавшейся обмоткой. Грязная обмотка, не стиранная, и шаровары солдатские тоже грязные, и гимнастерка....
– Перемотай, – он кивнул на сползшую на пол обмотку.
Сержант не стал разуваться, а лишь размотал обмотку, вновь туго спеленал ногу и взглянул на капитана, словно спрашивая: "Так я сделал?"
Капитан опять вздохнул:
– Ну, давай, рассказывай, как в окружение попал, как выходил. Всё рассказывай.
– А что рассказывать? Немцы двадцать девятого фронт прорвали. Дальше как обычно – крики, мат, штабные мечутся между машинами, санбат грузит раненых, какие-то ящики тащат – все перемешалось. Наш лейтенант прибежал, сказал, что велели позиции занимать у Михайловского. От батареи у нас три орудия осталось. Приказ – два часа продержаться, а мы почти день стояли. Три атаки отбили, а четвертой ждать не стали – орудия разбиты, снаряды закончились, только одно наше осталось и нас четверо. Убитых тут же на высотке похоронили, а раненого лейтенанта на станины положили и покатили пушку сначала по дороге, а потом прямо по степи. К вечеру к какому-то хутору вышли. Хотели орудие в леске спрятать, не оставлять же, а лейтенанта на хуторе к кому-нибудь пристроить . Тяжелый он был, с нами не выдюжил бы. Да он и так не выдюжил. Схоронили его там же за околицей...
Июль две тысячи девятнадцатого
Лето выдалось суетное и бестолковое: куда-то мчался, за что-то хватался, что-то писал, но ощущение какой-то незавершенности не проходило, а тут еще Дар3 привязался: напиши да напиши сценарий.
– О чем, Дар? – тихо сатанел я от его настойчивости.
– О пушке. Пушка – это символ. У нас тут в сорок втором бои страшные шли. Немцы наших окружили, а те не сдавались, дрались до последнего. Отходившие артиллеристы пушку хотели в леске под Осиновским спрятать, а тут мадьяры. Могли бы бросить её и в лес уйти, так нет же, в атаку пошли. Там на большаке их всех и положили, а местные бабы да детишки пушку в болоте спрятали. Зачем, спрашивается? Сидели бы по хатам, так нет же, всем миром прятали.
– Зачем?
– О! Вот и я спрашиваю: зачем? Отвечаю: перед собою, перед детишками своими, перед Господом непокоряемость свою природную на щит подняли и понесли. И нам удержать бы эту ношу и дальше нести, а потом потомкам передать. И солдаты тоже могли в лес уйти, а не ушли. Нет, не от отчаяния вчетвером на смерть пошли, а от силы великой. Эта пушка для них вовсе не пушка была, а символ непокорности. Вот и пошли они на свою Голгофу. У нас ведь в характере завсегда так: гнуться, да не ломаться. Сценарий нужен, хочу фильм снять. Пронзительный. Чтобы понимали, что мы не такие, мы не чехи или французы, мы русские. Мы даже мертвые не покорённые. Напиши, а?
– Ты как замполит на партсобрании. Патетика всё это, Дар. Просто приказ был матчасть не оставлять, иначе трибунал, вот и весь символ.
– Согласен, для солдат приказ, хотя могли ведь клин затвора вытащить и всё – не пушка, а полторы тонны железа. Могли там же на позиции бросить – разбило взрывом да разбило, кто проверял бы? А они её на себе столько вёрст тащили. Да и в атаку на мадьяр бросились почему? Знали же, что на погибель поднялись, а всё равно пошли. А бабам хуторским кто приказал? Нет, ты пойми, не все так просто. Тут понять надо, что и почём. Вот материалы особого отдела армии, сводки, донесения, карты... Ты почитай, почитай, я тут для тебя подсобрал малость, – Дар придвинул мне скоросшиватель с завязанной бантиком тесьмой.
Из папки Дара Шиляева. Катастрофа
В конце марта сорок второго года Ставка приняла решение провести в мае наступательную операцию на юго-западном направлении силами Брянского, Юго-Западного и Южного фронтов и выйти на линию Гомель – Николаев, включая Киев. Силы трёх наших фронтов почти вдовое превосходили силы немцев и лишь авиация уступала в численности. Как говорится, все в бане было хорошо, только не было воды. Немцы оценили верх стратегической мысли Ставки по-своему и в хлам разгромили сначала Юго-Западный фронт, а заодно и Крымский, взяв Севастополь, а затем принялись за Брянский. Не создав ударный кулак на направлении главного удара и вытянутый в нитку на более чем три сотни вёрст, Брянский фронт изначально был обречён на неудачу. Даром, что в его состав входили два танковых корпуса и девять танковых бригад – почти семьсот танков, пусть и половина легких, но и их полководческий "гений" Филиппа Голикова умудрился "растянуть" по всему фронту. Стратегия "активной обороны" не предполагала не только глубокой эшелонированности, но даже второй линии траншей и артзаслонов на пути возможных танковых прорывов немцев.
Готовилась наступать и 40-ая армия генерала Парсегова, отличавшегося от других командармов, комкоров и комдивов всегда бравым видом, бодрыми докладами и стойким неприятием передовой. Красноармейцы могли увидеть в окопах Рокоссовского или Горбатова, с винтовкой наперевес поднимающего в атаку бойцов, идущего в атаку на своём КВ Лизюкова, но для Парсегова даже штаб дивизии был уже передовой. Зато всегда наглаженная форма, начищенные денщиком до зеркального блеска сапоги, щегольские усы и тянущийся следом стойкий запах тройного одеколона должны были вселить уверенность солдата в полководческий талант генерала.
Парсегов уже мысленно представлял, как осыпают его наградами за взятие Орла, как благосклонно ухмыляется в усы Верховный, как в ромбовидной генеральской петлице появляется (а чем чёрт не шутит?) новая звездочка, когда дозвонился комфронта. Накануне девятнадцатого июня в расположении 21-й армии Юго-Западного фронта был сбит зенитчиками заплутавший в тумане "Шторх", на борту которого находился начальник оперативного отдела штаба 23-й танковой дивизии 40-го танкового корпуса майор Рейхель. Летчик и сопровождавший офицер погибли при падении самолёта, а майор пытался уничтожить документы, отстреливался, но был убит4.
Утром следующего дня портфель майора уже был в Москве. Повезло так повезло: план операции "Блау", прорыв на стыке фронтов, захват Воронежа, окружение советских войск на правобережье Дона, выход к Сталинграду. На блюдечке доставили к столу весь план летней компании немцев. Такого не бывает. Такого просто не может быть. Но такое произошло.
Ставка информировала командующих фронтами, те, в свою очередь, командармов. Голиков коротко сообщил Парсегову о готовящемся наступлении немцев, но тот уверил: "Мышь не проскочит!" Проскочила. И не мышь, а целая армейская группа генерал-оберста Максимилиана фон Вейхса в составе 2-й полевой и 4-й танковой немецких армий и 2-й венгерской армии во взаимодействии с 6-й армией Паулюса. Как раз на стыке 13-й и 40-й армий Брянского фронта и стыке двух фронтов. Спустя девять суток после того, как план операции "Блау" оказался на столе у Верховного. Девять суток – это много или мало? Ничтожно мало для фронтовой операции, требующей перегруппировку сил и переброску резервов из глубины. Достаточно, чтобы просто провести перегруппировку. И более чем, чтобы на уровне командарма создать опорные пункты для отражения атак на танкоопасных направления и группы тактического резерва.
Парсегов ничего не сделал для создания обороны. Утром 28 июня, по обычаю, он сидел в штабной машине, которую покидал только по нужде, и смотрел на себя в зеркало, довольный бритьём, когда подбежал дежурный офицер и растеряно выпалил:
– Товарищ генерал, немцы перешли в наступление.
Танковые клинья Вейхса прорвали оборону армии и стремительно расширяли прорыв, на следующий день подойдя к Быково, где размешался штаб 40-й армии. Однако Парсегов отступал еще стремительнее и уже был в Воронеже с "большим нервным потрясением". Эдакая экзальтированная институтка, а не командующий армией. Больше его в армии не видели. 3 июля Парсегова снимут с должности и после лечения направят на Дальний Восток, – пожалел Верховный, хоть и убрал с глаз подальше.
Командующий фронтом Филипп Голиков приказал: "Вывод главных сил следует прикрыть сильными арьергардами...Командиры соединений и частей ставят в известность своего соседа об отходе частей и увязывают с ним время отхода. В случае попыток противника препятствовать организованному отводу, отражать атаки противника ружейно-пулеметным, артиллерийским и минометным огнем. Командирам соединений и частей лично быть в главных силах, держать в руках части и решительными мерами пресекать трусость и паникёрство в частях, ни в коем случае не допускать потерю в материальной части. Командиры части комиссары несут строжайшую ответственность за организацию отхода... Отвод начать в 15.00 2.07.1942... Выслать ответственных офицеров связи в Старый Оскол..."
Поздно. Катастрофа уже произошла. К вечеру второго июля 4-ая танковая армия генерал-полковника Гота, 2-ая венгерская армия генерал-полковника Яны и части 6-й армии Паулюса в районе Старого Оскола завершили окружение 40-ой, 21-й армий и 13-го танкового корпуса. В окружение попали 12 дивизий 21-й и 40-й армий, в том числе 8-ая мотострелковая, стрелковые 45-ая, 62-ая, 160-ая, 212-ая, 297-ая, 227-ая, 226-ая,6-ая, 121-ая, 76-ая. Шесть из них были окружены полностью, шесть – частично. Только 12 июля остатки 45-ой стрелковой дивизии – 731 человек из одиннадцати тысяч вышли из окружения. Шестого июля "панцергренадеры" форсировали Дон и захватили правобережную часть Воронежа.5
Остатки той самой батареи, в которой служил сержант Лысков, прикрывали отход дивизии в районе Михайловского, выполняя приказ комфронта "отражать атаки противника .... и ни в коем случае не допускать потерю в материальной части". Приказ выполнили, потерю матчасти не допустили.
Второе июля тысяча девятьсот сорок второго года. Хутор Осиновский
Июль пришёл вместе с короткими и яростными грозами и внезапными ливнями. Но за день солнце калило землю так, что окоп выкопать или ячейку – семь потов сойдет, и лопата со звоном отскакивает, лишь по кусочку откалывая спекшийся чернозем. А по дорогам поднималась пыль, взбитая солдатскими ботинками да сапогами, забивала горло, осаживаясь на гортани и раздирая грудь тяжким надсадным кашлем.
Четверо артиллеристов упрямо катили орудие – один вис на стволе, двое поднимали станины, а четвертый, надсадно хрипя, толкал, упираясь в щиток. Вдоль станин, укутанный в плащ-палатку, лежал лейтенант. Метр за метром наматывала на колёса дивизионная противотанковая 76-миллиметровая пушка ЗИС-3. Медленно и натужно, на подъёмах упираясь стоптанными каблуками солдатских ботинок, на спусках ими же тормозя, откидываясь всем корпусом назад, тащили пушку красноармейцы и набухали вены на руках и шее, и коробились соляными разводами выбеленные солнцем гимнастерки.
На хуторской улице задержались лишь у колодца. Сержант отвязал деревянную бадейку и колодезный журавль со скрипом склонился над срубом. Зачерпнув воды, они наскоро, прямо через край пили её жадно, взахлёб, и она стекала по подбородкам на гимнастерки, смешиваясь с потом.
– А он, кажись, помер, – как-то серо и бесцветно прохрипел тот, склонившись над лежавшим.
Наполнив фляжки и отводя взоры от замерших у плетней женщин с вцепившимися в подола ребятишками, бойцы вновь натужно покатили орудие. Выкатив пушку за околицу, они остановились, осторожно сняли лейтенанта со станин, положили поодаль и торопливо вонзили лопаты в иссушенную зноем землю. Потом также торопливо опустили его в яму, накрыв плащ-палаткой, наскоро засыпали, подравняли холмик и положили сверху фуражку. Они уже привыкли хоронить, но на этот раз было как-то нехорошо на душе, будто осиротели враз. Лысков, вслушиваясь в накатывающийся со стороны большака ещё неясный, но всё усиливающийся шум, глухо произнёс:
– Ну, братцы, с Богом.
Они вновь прильнули к пушке и, упираясь, двинулись к лесу, но едва прошли с десяток шагов, как на шляху заклубилась пыль, донеслись крики повозочных, заглушаемых гулом машин, и выползла колонна. Кто-то выдохнул:
– Немцы!
Сержант остановился, смерил взглядом расстояние до большака, затем до спасительной лесой опушки и процедил сквозь зубы:
– Мадьяры это, хотя хрен редьки не слаще. Не успеем. – Без сожаления, без горечи и отчаяния, просто и буднично: "Не успеем".
Хотя до кромки леса оставалось всего ничего, но пушка.... Без неё, бегом, успели бы, а вот с нею десяток метров превращается в сотню, а сотня – в целую версту. И вот это короткое и жесткое: "Не успеем", – отсекало саму мысль о спасении. Они могли бы, бросив орудие, добежать до спасительных зарослей, но не стали. Один из них, с перебинтованной головой, нагнулся, зачерпнул горсть земли, размял крошево в пальцах и задумчиво посмотрел на заходящее солнце. Потом снял с плеча винтовку, примкнул штык, передернул затвор и неторопливо двинулся к большаку. Остальные, не сговариваясь, взяли наперевес винтовки, лязгнули затворы, загоняя патрон в патронник, и степенно, не торопясь, будто на работу, двинулись следом навстречу колонне.
Всего несколько часов назад они ощутили свое превосходство над ними. Трижды вал за валом накатывались на их батарею мадьяры и трижды откатывались назад, оставляя убитых и корчащихся от боли раненых. И вот теперь они снова, не опасаясь, топают по их земле, громко говорят и смеются. Может быть, над ними смеются. Насмехаются, что они отступают, сломленные их силой. Смеются от ощущения своей силы, своего превосходства. Нет, рано торжествуют. Не сломленные они, не бегущие в страхе – просто нет снарядов и осталось четыре винтовки и по паре обойм на брата. Вон как сбились плотно, посматривают по сторонам, значит боятся. Нет, не хозяева они этой земле и никогда не будут. А четыре винтовки, помноженные на силу духа и силу веры – это сила непреодолимая.
Проходя по улице, сержант будто споткнулся о взгляды замерших около плетня женщин, сделал шаг, другой, остановился, повернулся к ним, выцепил прищуренным глазом старика в нелепом для лета треухе и бабьей кацавейке, и глухо попросил:
– Пушку спрячьте, ладно? Нельзя её немцу оставлять. Простите нас и прощайте. – Он поклонился и размашисто зашагал, догоняя своих.
Они не торопясь прошли по улице, вышли за околицу и стали подниматься вверх по косогору, растягиваясь в цепочку. Колонна остановилась и мадьяры с недоумением, какой-то завороженностью и даже с опаской смотрели на этих странных русских, которые должны были сдаться по всем законам войны, но почему-то идут цепью. И блики уходящего в закат за горизонт солнца тускло плясали на кончиках штыков.
В колоне засуетились, заметались, закричали, повозочные торопливо разворачивали повозки, цепляясь колесами, кони ржали, высоко задирая натягиваемые поводьями головы. Раздались команды и несколько человек торопливо бросились устанавливать миномет. Первая мина легла далеко впереди, затем две сзади и тогда красноармейцы ускорили шаг, переходя на бег. Молча, без заполошного "ура!", стреляя на ходу, и было в этом что-то страшное и беспощадное. Мины рвались с сухим треском где-то сзади и лишь одна легла сбоку этой крохотной цепи, опрокинув одного из бегущих наземь. Остальные добежали почти до большака, неся смерть на кончиках своих штыков, и тогда по ним в упор ударил пулемет.
Хутор, замерев, смотрел на эту отчаянную атаку четверых. Бабы прижимали концы платков к глазам и заглушали рвущийся наружу крик. Когда сумерки накрыли подворья, бабы с детишками бросились к пушке и, облепив её, покатили к лесу. Следом ковылял, опираясь на палку, старик:
– Поспешай, бабы, поспешай, не то ерманец накроет, мать его тудыть.
Они скатили пушку в старицу и смотрели, как она медленно погружается в воду, как расходятся круги и образовавшаяся было полынья вновь затягивается ряской. Старик стянул треух и размашисто перекрестился:
– Здеся пока побудь, а как наши возвернутся – вызволим. Ишшо повоюешь. А вы, сороки,– дед обернулся к притихшим бабам, – молчок.
Бои местного значения. По сводкам Совинформбюро
30 июня на Курском направлении в течение дня шли напряжённые танковые бои. Наши танкисты, артиллеристы, лётчики и пехотинцы успешно громят танковые и пехотные части гитлеровцев.
В течение 1 июля на Курском направлении наши войска отбивали атаки немецко-фашистских войск. На некоторых участках происходили крупные танковые сражения. В ходе боёв противник понёс большие потери в людях и технике. В течение ночи на 2 июля на направлении наши войска отбивали атаки немецко-фашистских войск и нанесли противнику большие потери. ...Красноармейцы и командиры проявляют величайшее мужество и отвагу в борьбе с гитлеровцами. Когда у миномётчиков младшего лейтенанта Сорокина был израсходован весь запас мин, бойцы начали бить немцев из винтовок. Младший лейтенант Сорокин уничтожил 25 гитлеровцев, красноармейцы тов. Реус – 35, тов. Гасанов – более 30 гитлеровцев. ....В течение ночи на 3 июля на Курском направлении идут напряжённые бои, в ходе которых наши войска наносят противнику большие потери. По неполным данным, только за одни сутки немцы потеряли убитыми несколько тысяч солдат и офицеров. В течение 3 июля на Курском направлении наши войска отражали крупные и ожесточённые танковые атаки немецко-фашистских войск. Противник несёт огромные потери. За день боёв уничтожено более 250 танков и свыше 15.000 немецких солдат и офицеров.
После восьмимесячной героической обороны наши войска оставили Севастополь.
В течение ночи на 4 июля на Курском, Белгородском и Волчанском направлениях наши войска вели бои с противником.
На Курском направлении продолжаются ожесточённые бои. По неполным данным, частями под командованием тов. Парсегова за три дня боевых действий уничтожено несколько тысяч солдат и офицеров противника, принадлежащих преимущественно к третьему венгерскому корпусу. За это же время подбито и сожжено 63 немецких танка. ... В течение 4 июля на Курском направлении наши войска вели тяжёлые бои против танков и пехоты противника. На одном из участков этого направления наши войска отошли и заняли новые позиции.
В течение 6 июля наши войска вели жестокие бои западнее Воронежа и юго-западнее Старый Оскол. Наши войска оставили ряд населённых пунктов....
18 октября 1942 года. Особый отдел 13 армии. Продолжение
– ...Оглушило меня, – Лысков поморщился. – Когда очнулся – ночь, никого нет. Голова гудит, будто кувалдой шандарахнули. На востоке сполохи и канонада слышна. Кое-как поднялся и пошел. На третий день пятого числа попал в плен. Сначала прибился к нашим, вместе выходили, потом остановились на ночевку, а поутру сонных и взяли. Неделю был в лагере, бежал, опять в плен попал уже в Репьёвке. Бежал и опять неудачно. Четыре раза попадал в плен и четыре раза бежал. Вот, наконец, к своим вышел...
– Почему в атаку пошли? Ведь смерть верная.
– Не знаю. Злость какая-то взяла. Идут, как у себя дома. Весело идут, давно не ползали. Да и не думали тогда о смерти. Сила какая-то повела. Видел, как падали они – то ли от пуль наших, то ли со страху, но падали. А еще разбегались, ползали, орали... Понимаете, мы же до этого крошили их в капусту, а тут... Шли бы по-другому, может, и не тронули бы мы их. Стыдно, наверное, стало перед бабами да детишками – здоровые мужики, а убегаем. Не знаю, позвало что-то, силы дало, повело....
Послесловие
Старший сержант Лысков Яков Карпович, двадцати одного года от роду, вернется в строй – поверил особист! – будет награжден медалью "За боевые заслуги" и тремя (!) медалями "За отвагу". Первая – 25 марта 1942 года за два подбитых танка и отражение атаки. Третья – 27 марта 1945 года за подавленные пулеметные точки и отбитую атаку. Это уже в Восточной Пруссии. Представляли к "Славе", но сочли, что медали достаточно. Больше о нём ничего найти не удалось – затерялись следы солдата на дорогах войны.
Остальных троих и лейтенанта тоже установить не удалось – почти все штабные документы дивизии сгинули в окружении.
Пушку достанут из болота в лесу за Осиновским и поставят её на школьном дворе.
Сценарий я всё-таки написал. Что-то нашел в архивах, что-то в воспоминаниях фронтовиков. А ещё была та болотистая луговина, заросшая тростником, и был большак, тот самый большак, на котором второго июля 1942 года сошлись в смертельной схватке четверо красноармейцев и батальон второй венгерской армии.
Их похоронили в воронке мадьяры и офицер, задумчиво и каким-то любопытством глядя на погибших, вдруг подумал, что никакая сила не сможет сломить этих непонятных русских. Что сегодня они убили их, но не победили, и что на их место придут другие и убьют уже их. И что эта война не нужна ни ему, ни его гонведам....
Полторы сотни тысяч его соплеменников навсегда останутся в России. Ему повезет и он вернётся домой и, когда его внуки будут просить рассказать о войне, он будет задумчиво крутить в руках трубку и вспоминать этих русских, поднявшихся в штыковую. Вспоминать с уважением и сожалением, что сначала узнал их в бою, хотя именно это знание дает понимание величия народа, к которому ты пришел с войною.
2 "Красноармейцы в немецком плену 1941-1945 гг. (по рассекреченным документам советской контрразведки, хранящимся в Государственно-политическом архиве Пермской области)". Сборник документов. Издание 2-ое. с изменениями и дополнениями. Пермское книжное издательство. Пермь. 2008.
3 Шиляев Дар Владимирович, актер Губкинского театра для детей и молодежи, исполнитель авторских песен, режиссер короткометражных фильмов.
4 За утерю документов командир 40-го армейского корпуса генерал-полковник Штумме, начальник штаба корпуса полковник Франц и командир 23-й танковой дивизии генерал-лейтенант барон фон Бойербург-Ленгсфельд были преданы суду военного трибунала.
5 По данным Е.А.Пушкаренко потери РККА в результате проведения Воронежско-Ворошиловградской операции ежесуточно составляли до 21 тыс. человек убитыми. Безвозвратные потери советский войск составили почти 371 тысячу человек, санитарные -198 тысяч.
Сергей Бережной (Белгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
