О войне обычно пишут ветераны, те, кто прошел дорогами войны с оружием в руках, те, кто сражался на фронтах. Но на войне страдали не только взрослые, но и дети, у которых война отняла детство. Вот поэтому я хочу рассказать о войне, которую видели глаза пятилетнего ребенка.
Великая Отечественная война по-разному воспринимается в людском сознании. У солдата, ходившего в атаку, – одно восприятие; у матери, спасавшей от голода и бомбежек своих детей, – другое; у ребенка, не понимавшего, что такое война, – совсем иное.
Воспоминания о войне у меня складываются из двух источников. Первый – это мое собственное восприятие войны, а второе – это воспоминания отца- ветерана, мамы-ветерана и их друзей-ветеранов. Начну с моих воспоминаний, т.к. они были первичными, когда я была ребенком. А воспоминания отца и мамы уже проходили через всю мою жизнь по мере того, как они что-то вспоминали на праздниках Победы, в компании друзей-ветеранов.
Я увидела и запомнила войну глазами пятилетнего ребенка. И моя память крепко держит события тех горьких и тяжелых лет. Я хочу рассказать о той войне, которая мне лично запомнилась, а потому мои воспоминания можно назвать “Моя война”. Это была война взрослых людей, но это была война и детей, ведь бомбы падали на всех одинаковые и голодали все одинаково. Война для меня запомнилась не в ее хронологии, а отдельными событиями, фрагментами. Из таких фрагментов и состояла моя война.
Родилась я у родителей-студентов. Они учились в Горецкой сельскохозяйственной академии (БССР, г. Горки Могилевской области). После окончания академии оба продолжали учиться в Москве, получая второе образование: мама в МГУ – Московском государственном университете – на биофаке, папа – как лучший работник был направлен на учебу в только первый год как созданную при ЦК КПСС Высшую партийную школу (ВПШ). Папа учился стационарно, а мама была заочницей. Перед самой войной она уехала на сессию, оставив меня у дальних родственников (двоюродной сестры своей мамы) в г. Горки.
Так что, когда началась война, рядом со мною не было ни мамы, ни папы. А началась она с бомбежки. Рано утром стали бомбить г. Горки, загорелись дома, плакали дети, взрослые их успокаивали – и стало очень страшно. Люди спешно покидали город и уходили в сад, который был при сельскохозяйственной академии. Там не было жилых домов, и туда не падали бомбы.
Хорошо помню, как мы убегали из города от бомбежки. Было лето, жарко, бабушка ведет за одну руку меня, а за другую – нашу кормилицу-коровку. У меня на голове надета беленькая панамка, а от страха льются слезы. К нам подходит женщина и говорит, чтобы я сняла понамку, т.к. она белая и хорошо видна с самолета, а значит, немцы будут по мне бомбить. Я быстро ее снимаю и, утирая ею слезы, несу потом ее все время, спрятав подмышкой.
Мы просидели в саду до окончания бомбежки. Мы – это бабушка, ее младшая дочь Надя, коровка и я. А старшая бабушкина дочь Галя и дедушка Ульян (отец Гали и Нади) в сад не уходили. Они остались в городе сбрасывать с дома зажигалки, чтобы дом не сгорел. Когда мы вернулись, я не узнала тетю Галю: у нее впереди сгорели волосы, на которые попало пламя зажигалки. А волосы у нее были густыми и красивыми, и она их всегда заплетала в толстую косу. От бомбежек мы прятались не только в саду, но и в погребе, который был в огороде, но в погребе мы прятались с бабушкой, а дедушка всегда защищал дом от горящих осколков.
Помню, как я однажды шла от бабушки к тете Гале в гости. Надо было переходить через ров. И я издали увидела, что во рву стоит несколько мужчин, которые все были в галстуках. Меня это удивило, т.к. в войну люди галстуков не носили. Я решила подойти к ним поближе и рассмотреть. И когда я приблизилась, то увидела, что это были повешенные мужчины, и изо рта у них текла кровь, которая запеклась и которую я приняла за галстуки.
Жили мы очень и очень голодно. Бабушка с дедушкой переживали, что я была постоянно голодной и все время просила есть. И тогда дедушка Ульян связался с маминой мамой, моей родной бабушкой Прасковьей, которая жила в деревне, где с едой было немного легче. Меня туда и переправили. Так я попала в деревню Степково.
Бабушка Прасковья жила вдвоем с дедушкой Хритоном, моим неродным дедушкой, но он любил и очень жалел меня. Деревня была небольшая и находилась далеко от крупных городов и боевых дорог, окруженная глубоким рвом и густым лесом, поэтому немцы заходили туда не часто. Единственно, кого боялись – так это ночных посетителей. Среди них были просто грабители. Это жители соседних деревень, они про всех все знали и забирали все до крошечки, как бы бабушка не старалась что-то спрятать для меня. Приходили они всегда по ночам, и я их очень боялась.
В деревне с едой тоже было не густо. Питались мы тем, что находили в лесу: травы, ягоды, кое-что росло в огороде, но ни молока, ни мяса, ни яиц не было. Все забирали немцы или ночные гости. Особенно голодно было весной. И большой радостью была найденная в поле перезимовавшая картошка, из которой пекли лепешки-плюшки. Какими они казались вкусными! Летом были ягоды. Их я очень любила собирать. Особенно я любила собирать землянику. Пока бабушка работала, я старалась набрать лукошко и спрятать от нее, чтобы для нее был сюрприз. Однако бабушка, открыв дверь, сразу угадывала, что я собрала землянику, как бы я далеко не спрятала. И я не могла понять, как ей это удается. Оказывается, как мне потом призналась бабушка, собранную землянику выдавал ее запах.
Вскоре мы остались с бабушкой вдвоем: дедушку угнали в Германию. Вспоминаю, как он вернулся после войны и привез для меня из Германии красивое нарядное коротенькое платьице. Оно мне очень понравилось. Но бабушка, чтобы мне теплее было, надшила его старыми кусками ткани, и я в нем походила на маленькое пугало.
Меня в деревне все считали сиротой. Говорили, что мои родители коммунисты, и немцы их давно расстреляли. А т.к. я была дочь расстрелянных коммунистов, то немцы должны расстрелять и меня. И потому, когда к нам приходили немцы, меня всегда прятали, обычно под печкой и закладывали дровами и приказывали молчать и не шевелиться. Иногда немцы задерживались долго в нашем доме, и мне тогда было очень тяжело молча лежать под печкой, трудно дышать. Я там тихонько плакала, а иногда в слезах и засыпала. И меня вытаскивали оттуда заплаканную и чумазую, обмывали и утешали.
Во время войны в деревне меня окрестили и дали имя Галя. Считали, что крещеную Бог меня сбережет. Он сберег и бережет до сегодняшнего дня. Когда меня окрестили, у меня появилась крестная мама – Матруна и крестный отец – Змитрок. Так как в деревне у меня не было ни мамы, ни папы, то я их любила как родных, и они отвечали мне тем же. Они всегда старались меня хоть чем-нибудь подкормить. У Змитрока были пчелы, и он иногда давал мне кусочек меда с сотами. А Матруна была очень доброй женщиной, имея своих 3-х детей, она мне старалась дать ломтик хлеба, когда я приходила к ним. Уже после войны, будучи школьницей, я, приезжая к бабушке, заходила к ней, и она всегда старалась дать мне что-то в подарок, например, кусок сала. Царство ей небесное.
В войну не только нечего было есть, но и одеть было нечего. Особенно зимой. А так хотелось сбегать к соседским детям, тем более что у Матруны был сын, мой ровесник, с которым мы дружили. Вот бабушка и придумала для меня обувь, чтобы я не бегала по снегу босиком. Она сшила мне из тряпок и ваты бурочки, а чтобы они не намокли, наверх на них вместо галош давала надевать свои выходные туфли на каблуках. Вот так я и бегала к своему другу поиграть. Но вдруг он заболел. У него была дифтерия. Болел очень тяжело, задыхался. Я целыми днями сидела у его постели. Он умер. Я очень долго горевала и помню своего друга до сих пор. А меня Бог сберег – я не заразилась.
Рядом с родителями мамы, в пяти километрах от них, жили в деревне Зубово родители папы. И уже в 6 лет я самостоятельно ходила из одной деревни в другую, хотя дорога была сложной: и ров глубокий, и лес густой, и напряженное шоссе. Самое страшное – это было пересекать шоссе Орша-Могилев. Это была стратегическая магистраль, которую немцы очень сильно охраняли. У охранников были автоматы, и они под дулом автомата обыскивали всех, кто проходил через шоссе. Помню, как однажды я в деревне насобирала себе всяких металлических игрушек. Как теперь я понимаю, – это были гильзы от патронов и неразорвавшиеся патроны. И, взяв с собой эти игрушки, я пошла в гости к другой бабушке. А надо было пересекать шоссе Орша-Могилев. Когда я переходила это шоссе, меня остановил вооруженный немецкий солдат. И, наведя на меня автомат, стал перетряхивать все, что я несла с собой. Обнаружив мои игрушки, он стал их выбрасывать и кричать на меня. Я заливалась слезами и поднимала выброшенные игрушки. Он снова их выбрасывал и еще громче кричал. Мне пришлось смириться с этой потерей. И я плача ушла от немца. Теперь я понимаю, что мне попался хороший немец, другой за мои игрушки мог бы меня пристрелить.
Деревня, где жили родители отца, стояла на бойком месте: через нее постоянно проходили немцы. Они квартировались и у нас. Селились они в лучшей комнате – светлице, а мы с бабушкой и дедушкой ютились в первой проходной комнате, где была и кухня, и спальня, и жилая комната.
Часто жителей деревень угоняли в Германию. Все этого очень боялись. И тетя Оля, папина сестра, прослышав, что идут по домам немцы, чтобы ее не угнали, укладывала меня в постель, укрывала тряпьем, ставила рядом бутылочки и входящим немцам говорила “кранк’’, т.е. больной (а болели и умирали в основном дети), и немцы быстро уходили из дома. В деревне Зубово я часто спасала молодых девушек от угона в Германию. Дело в том, что немцы очень боялись заразитья и заболеть. А так как не у всех жителей были дети, то я, полежав в одном доме в начале деревни, бежала по задворкам в другой дом, где меня снова укутывали и укладывали. А была я тощая и бледная, т.ч. слово “кранк” ко мне подходило, особенно, если повязать меня платком.
Вспоминается и такое событие. С обувью во время войны было никак. Летом, осенью, весной ходили босиком. Зимой сидели дома или быстренько босиком перебегали при необходимости из дома в дом. И вот помню, как сосед давал мне иногда одеть в лес сапоги и всегда сам говорил, когда я должна пойти в лес и в какой, чтобы там собирать ягоды или грибы. Обычно он мне их предлагал, когда приходили новые немцы. Сапоги были большие, но в них было тепло, и я с радостью их одевала и бежала в лес. Летом в лесу я собирала ягоды, осенью – грибы. И каждый раз, когда я ходила в лес, меня встречал один и тот же дядя, который тоже собирал ягоды или грибы и всегда угощал меня кусочком хлеба с салом и спрашивал, не порвались ли сапоги. Он брал у меня один сапог, отрывал у него подметку, что-то там смотрел, снова прибивал подметку и говорил, что все хорошо. Но со временем я заметила, что он всегда брал сапог с правой ноги и из-под подметки постоянно вытаскивает бумажку. Я спросила, что это за бумажка, а он ответил, что она нечаянно попадает в сапог и может порвать его, и ее надо обязательно выбрасывать. Сейчас проанализировав это, я поняла, что в этих бумажках были сведения для партизан о прибывших немцах: сколько человек, какая у них техника, сколько ее и др., потому что через день-другой обязательно у немцев либо что-то взрывалось, либо кого-то убивали. А деревенские жители смеялись, что это я накликала.
Был в деревне еще у меня двоюродный брат Шурик. Вспоминаю, как он заболел коклюшем, все время кашлял и долго не поправлялся. Тогда его мама, тетя Оля, сделала ему лекарство: она внутрь репы налила где-то добытую стопочку меда, и все это потомила в печке. Давала Шурику по ложечке, а я завидовала, что он больной. Так хотелось заболеть, чтобы попробовать это лекарство.
Но во время войны были и радости. Помню, как в деревне у немцев убило лошадь. И конину распределяли между жителями. Мне как сироте выделили кусочек мяса, которое бабушка делила по крохам и кормила меня, сварив его в большом количестве воды. А они с дедушкой хлебали этот пустой отвар, где варился кусочек мяса.
Вспоминается, как однажды немец отдал нам черствую буханку хлеба, сказав, что это старый хлеб. Бабушка поделила его на части, и мы его ели несколько дней. Иногда бабушка пекла свой хлеб. Трудно представить, из чего он состоял. Помну только, что это было что-то вязкое, липкое и сладковатое. Мне же этот хлеб казался очень вкусным лакомством. Однажды бабушка ушла работать, она стирала немцам белье, а они ей платили кусочком мыла. Кстати, бабушка умела стирать белье лучше всех в деревне и очень бережно расходовала мыло, которое ей давали на стирку, экономя его и для себя. Когда она приносила кусочек мыла, то мы им не мыли белье (белье для себя мыли золой), а им лечились: полоскали мыльной водою горло, когда болели. Так вот, бабушка ушла на работу, а я не утерпела и взяла одну маленькую буханочку хлеба и вытащила из нее мякиш. Его даже тащить не надо было, он от корки отставал и сам вываливался. И этот мякиш я весь съела. Пришла бабушка, а есть было всем нечего. Она не стала меня ругать, а села, смотрит на меня и плачет.
Хочу сказать, что немцы тоже были разными. Не все были карателями и фашистами. Мне вспоминается случай, когда один молодой немец, квартировавшийся у нас, позвал меня в свою комнату, взял на колени и стал угощать чем-то сладким и очень вкусным, напоминающим крем. Я жадно ела, а он меня держал на руках, гладил по головке и что-то по-немецки ласково говорил. Возможно, у него в Германии остались свои детки, и он тосковал без них и жалел меня.
Когда освободили Беларусь, к нам пришло в деревню письмо, что живы мои мама и папа и что мама хочет приехать и забрать меня. Она меня искала всю войну, писала письма, которые не доходили на оккупированную территорию. За 3 года войны я уже отвыкла от мамы. Я знала, что я сирота, так как мне сказали, что маму и папу немцы сразу как коммунистов расстреляли. Маму я совсем не представляла, но очень ждала ее приезда. Приехала она в конце лета. Мне очень хотелось ее чем-то вкусным угостить, а ничего вкусного не было. У нас в огороде росла слива. Но плоды ее были еще не зрелыми: зелеными, твердыми и кислыми. Бабушка не разрешала рвать незрелую сливу. Но я перед приездом мамы нарвала несколько слив и мяла их, чтобы они стали мягкими к маминому приезду, и прятала их от бабушки в сене.
Вспоминается день приезда мамы. Она идет ко мне навстречу, я сразу ее узнала и протянула ей сливы. Она их взяла, и у нее полились слезы. Я была тощая, босая, в рванье, с голодными глазами, вся в нарывах и протягивала ей самые вкусное, что у меня было – кислые подгнившие сливы. Этим летом я простилась с деревней. Мама меня забрала и увезла на Карельский фронт, где в это время находился папа.
В Карелию, к папе мы ехали через Москву. Помню, как мы с мамой не могли войти в поезд метро и пропустили несколько поездов. Все потому, что у меня тело было в нарывах, и мне было больно, когда я попадала в тесноту, и до меня дотрагивались.
Когда мы, наконец, приехали в Карелию (г. Беломорск), нас встретил папа. Он был в военной форме, стройный, подтянутый и казался мне таким красивым по сравнению с грязными, одетыми в тряпье, деревенскими мужчинами. В Беломорске я пошла в 1-й класс. Мама мне для школы сшила платье из списанных рваных парашютов. Она его выкроила из целых кусочков, покрасила, и меня в нем сфотографировали. Из остатков парашютной ткани мама сшила и сумочку для школы.
Так как я была очень истощенной, мне назначили питание для ослабленных детей в специальной столовой. Я всегда с нетерпением ждала времени, когда можно было идти в столовую и поесть.
Вообще чувство голода еще долго сопровождало меня и в первые годы после войны. Мы, голодные дети, ели всякие травы, обрывали кислые дикие яблоки и груши-дички. Люди после войны стали возвращаться в свои города и засевали любые клочки земли, сажая огурцы, картошку, свеклу, морковку. Однажды я шла по улице, а недалеко от дороги на грядке рос маленький огурчик. А так хотелось есть, что я не утерпела и сорвала его. Когда об этом узнала мама, она меня пристыдила и очень строго наказала. И я долго выходила из дома с опущенной головой.
В 1-ом классе я очень стеснялась отвечать на вопросы учительницы. А это потому что, когда я что-то говорила, то говорила на белорусском языке, т.к. прожила 3 года в белорусской деревне, и русский язык забыла. Дети надо мной смеялись. Но у меня оказалась мудрая учительница, которая приносила для меня из своей личной библиотеки книги на русском языке (а книг тогда в магазинах не было), чтобы я их читала и училась говорить по-русски. Особенно мне понравилась и запомнилась книга Виктора Гюго “Казета”. Я ее читала много раз и тогда решила, что я, владея белорусским языком, научусь чисто, без акцента, говорить по-русски. Свое решение я выполнила.
Очень хорошо помню окончание войны – День победы. Это было в г. Ярославле, куда перевели к тому времени папу. Было тепло и солнечно, а я болела корью и лежала в комнате, где окна были занавешены красной тканью. На улице стоял гул, все радостно кричали, пели песни, и мне так хотелось быть со всеми вместе праздновать Победу.
Что касается воспоминаний папы о войне, то их так много, что о них можно писать отдельную книгу. Папа на войне был политработником. Всегда был с солдатами на передовой, поднимая их дух. Его первое горькое крещение прошло, когда их везли на фронт. На одной из станций разбомбили состав поезда, и движение остановилось. Несколько солдат выскочили из вагонов и побежали к этому поезду, а там оказались ящики с шоколадом. Они стали их хватать с собой в карманы, фуражки. Неожиданно появился кто-то из военного начальства и приказал этих ребят расстрелять на глазах у всех за мародерство.
Из воспоминаний мамы о военном времени остро запомнилось то, как она боролась с голодом, находясь в эвакуации. Когда они были эвакуированы на Урал, то еды у них никакой не было. И они стали у местных жителей менять свои вещи на продукты. А так как вещей было не так много, то старались повыгоднее обменять. И мама меняла вещи на репу. А потом эту репу резала на небольшие кусочки и старалась глотать, не слишком разжевывая, т.к. в этом случае они долго переваривались, и не хотелось есть.
Еще мама вспоминала, как ее чуть не расстреляли. В конце войны мама переехала к папе на фронт, где работала вольнонаемной в прифронтовой библиотеке, выдавая литературу солдатам. И вот случилось так, что она выдала много литературы, а солдаты ушли в бой: кто-то погиб, кто-то был тяжело ранен, и его увезли в госпиталь в другой город, а кто-то просто потерял или бросил книгу. А все книги числились на маме, и сумма выходила большая. Папа рассказывал, что ему пришлось много инстанций обойти, чтобы доказать что мама не виновна.
Алла Ивановна Бородина (Луговцова)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
