Наше поколение, родившееся в первые послеоктябрьские годы, воспитывалось и формировалось на революционных традициях Великого Октября, на образах легендарных героев гражданской войны. У них мы учились патриотизму и идейной убежденности, мужеству, высоким идеалам новой свободной жизни. Мы были свидетелями небывалого трудового героизма наших людей в годы первых пятилеток, рождения стахановского движения за повышение производительности труда. Энтузиазм людей, выполнявших ленинские заветы по строительству социализма, рождал желание скорее принять участие в общем всенародном деле. На наших глазах происходила индустриализация страны с могучими для того времени промышленными гигантами. А уж непосредственно на наших глазах проходила коллективизация в сельском хозяйстве с созданием СОЗов, ТСЗов, колхозов, раскулачивание со звериным сопротивлением кулачества, с их поджогами, выстрелами из-за угла. Нас радовали достижения в свершении культурной революции. Появление новых высокохудожественных произведений литературы, музыки, кино и живописи вызывало у нас чувство гордости за нашу Родину, за наш народ. Вместе с героями литературы и киноэкрана мы переживали, волновались за судьбы Отчизны и ее народа, строившего новую жизнь. А успехи в этом строительстве поистине были невиданные, героические. Наша когда-то забитая, отсталая и лапотная страна быстрыми темпами выходила на передовые рубежи мирового экономического развития. За каких-то два с лишним десятка лет она стала неузнаваемой, на глазах менялось ее лицо, психология людей. Всё это было предметом нашей школьной и внешкольной жизни, наших пионерских и комсомольских дел.
Многое в нашем формировании делали школа и семья. Изучение по школьным программам далёкого героического прошлого народов нашей страны вызывало у нас гордость за исторические судьбы Отчизны. Оборонные и спортивные кружки, частые спортивные соревнования закаляли нас физически и морально, С какой гордостью мы носили завоеванные в серьёзной борьбе значки «Юный...», а затем и «Ворошиловский стрелок», «ГСО», «ПВХО»! А значки «БГТО» и «Готов к труду и обороне»! Вместе с нами, мальчишками, занимались этой работой, стараясь не отстать от нас, и наши девочки.
Кое-кто из нас родились и росли в семьях большевиков. И сегодня я, например, безмерно благодарен за воспитание и формирование убеждений своему отцу Дубовику Филиппу Антоновичу, члену большевистской партии с марта 1919 года. Это его заслуга в том, что твёрдо, без каких-либо колебаний я прошел в рядах партии вот уже сорок четыре года. В своих простых задушевных ненавязчивых беседах он рассказывал об участии в первой мировой войне, где, кстати, воевал и его отец, о борьбе против Деникина и различных банд на Украине в годы гражданской войны, о политике партии в вопросах внутренней и международной жизни. Имея официальное образование всего в пределах четырёх классов церковно-приходской школы, отец уже в двадцатые годы был грамотным в прямом и политическом смысле слова.
В нас воспитывались правдивость, честность, принципиальность, ненавистное отношение к несправедливости, лжи, стяжательству, корыстолюбию, карьеризму и другим порокам.
В старших классах средней школы мы уже внимательно следили за событиями у озера Хасан, на Халхин-Голе, в освободительном походе на землях Западной Украины и Западной Белоруссии и гордились подвигами воинов Красной Армии. К нам в райцентр Краснополье на Сумщине после Хасана возвратился один из участников тех событий, награжденный орденом Красной Звезды. Сколько восхищений и желания быть такими же вызывала эта награда!
В эти годы мы уже влюблялись и дорожили этим доселе незнакомым чувством. Оно часто подстегивало нас и в общем развитии. Помню, как неловко чувствовал себя, когда Женя Щербакова из параллельного класса предлагала поговорить о какой-то новой книге, а я ее ещё не читал. Немедленно добывалась эта книга и жадно прочитывалась, чтобы не отстать от любимой девушки. Мы мечтали, строили планы будущей жизни, которым не суждено было осуществиться из-за надвигающейся войны.
Да, а война надвигалась. Это мы, юнцы, чувствовали по всем происходившим в мире событиям. Всё распалявшиеся в Европе аппетиты фашизма, создание блока Рим-Берлин-Токио, мы понимали, должны были привести к непосредственному столкновению с фашизмом. Угроза войны витала в воздухе. На одном из дней рождения кого-то из друзей мы так и говорили, что именно нашему возрасту, готовящемуся к срочной военной службе, придется «скрестить мечи с фашизмом». И взгляды на эту угрозу у нас были весьма оптимистичны, как и вся пропаганда того времени в вопросах войны, нашей силы и т. п. «Тройным ударом на удар врага!» – вот в чем мы были уверены.
Жизнь складывалась так, что после окончания средней школы в 1940 году мы, восемнадцатилетние, должны были быть призваны на военную службу. Осенью 1939 года сессий Верховного Совета Союза по докладу К.Е. Ворошилова приняла закон о всеобщей воинской обязанности, по которому лица, получившие среднее образование, должны были быть призваны в восемнадцать лет. И мы с приподнятым настроением готовились к этому. Да, именно с приподнятым настроением. Когда на приписной комиссии в райвоенкомате стало известно, что двое из наших соучеников не будут призваны на военную службу по состоянию здоровья (Валентин Киселёв был с детства на костылях, а у Кости Копаницы несколько раз оперировался мочевой пузырь после падения на плуг), мы от чистого сердца сочувствовали своим товарищам и стремились окружить их излишней заботой. Каждый же из нас с полной ответственностью осознавал, что вскоре Отчизна свою оборону доверит нам. И это были для нас не просто высокопарные, напыщенные фразы, а вполне осознанная необходимость.
Наши девчата готовились к поступлению в высшие учебные заведения. Понятно, что мы завидовали им, волновались о том, что нам придётся позже них стать полноценными строителями нового общества. Женя Щербакова готовилась поступить в Харьковский библиотечный институт.
Несколько ребят ещё после девятого класса уехали поступать в военные училища. Помню, что Марко Израйлит поступил в танковое училище, Николай Куроедов – в авиационное. Николай в годы войны стал Героем Советского Союза. Федя Пилипец свою жизнь связал с военно-морским флотом. Глеб Кондратьев ушел в подводники. А тогда, после первого курса в училищах, хлопцы приехали в отпуск в новеньких красивых формах, сдержанно, но с увлечением рассказывали о своих родах войск, об учебе. В какой-то мере они по общему кругозору были на голову выше нас, ну а о воздыханиях девушек и говорить нечего.
После окончания школы летом сорокового года мы включались в труд в колхозах, в различных организациях. Меня с детства привлекала техника, всегда любил вертеться возле шоферов, особенно, когда ремонтировались автомашины, шла их разборка и сборка. Был безмерно счастлив, когда мне доверяли помыть в бензине какую-либо деталь двигателя, отвернуть какую-либо гайку. В возрасте седьмого-восьмого классов я уже свободно водил автомашину и сносно разбирался во всех ее узлах. Прав на управление автомобилем ещё, безусловно, не имел, но шофера снисходительно доверяли подогнать машину под погрузку или самостоятельно совершить рейс километров на десять-двадцать. В старших классах школы перечитал, не без увлечения, книги по автоделу известных тогда авторов Чудакова, Иванова, Курова. И вот поэтому в остававшееся лето с одним из водителей автоколонны мы вступили в неофициальное соглашение и работали на вывозке урожая. Мне это было безмерным удовольствием, а ему – двойная выработка на его уже не новенький автомобиль ГАЗ-АА.
На призывной комиссии все наши ребята были признаны годными для военной службы почти в любом роде войск. В этом сказывалась наша хорошая физическая подготовка и серьёзное отношение к предстоящей военной службе.
В то время в печати много писалось о танковом экипаже братьев Михеевых на Дальнем Востоке. Мысль об этом увлекала и нас. Мне удалось найти общий язык с Ваней Кучерявым и Гришей Майбородой и написать коллективное заявление в райвоенкомат с просьбой направить нас в танковые войска на Дальний Восток с тем, чтобы там создать единый танковый экипаж одноклассников. Представьте себе, военкомат удовлетворил нашу просьбу. Вскоре получили повестки для отправки в часть на восьмое октября. Называлась команда 171. Через товарищей в военкомате узнали, что действительно эта команда направлялась на Дальний Восток. У нас в запасе оставалось до двух недель. Это время намеревались использовать для уборки урожая на огородах, заготовки дров и т.д.
Но далеко не всегда всё складывается, как ты хотел бы, как планировал. В один из дней конца сентября Ваня бродил по райцентру и встретился с военкомом капитаном Литвином. Последний, обрадовался этой встрече и приказал Ване и мне явиться завтра к девяти часам в военкомат для отправки с какой-то командой.
Оказывается, для отправки этой команды у них не хватало двух человек. Вот так рухнул, рассыпался наш воображаемый танковый экипаж. В Харькове сформировался эшелон призывников и нас с Ваней увезли на юго-запад, а Гриша Майборода действительно попал в танковые войска на Дальней Востоке, прошел войну, вырос в серьёзного высшего офицера. Недавно получил письмо от своих одноклассниц с печальной вестью о кончине этого хорошего человека. В последнее время, пишут, он болел белокровием. Похоронен в Харькове.
Ну а мы с Ваней Кучерявым прибыли в флотский полуэкипаж Николаевской военно-морской базы. Вероятно, везде и во все времена процесс становления военных людей из простых гражданских парней происходит примерно одинаково. Как в сказке, влез в одно ухо одним, а через другое вылез совсем другим. Так и нас завели в баню через один ход, раздели, помыли, вывели через другой ход и одели в брезентовую робу с таким же поясом, без воротников, дали бескозырки без ленточек и звездочек. Такими чучелами мы вышли во двор бани, все одинаковые, все неузнаваемые. Ваня стоит рядом и орет во всё горло, зовёт меня – узнать никого нельзя было. Только позже появились какие-то новые, особые признаки, по которым мы начали узнавать друг друга.
Началась основательная обработка всей этой сырой массы, разношерстной по подготовке, характерам, привычкам. Круто, может быть, даже жестковато изживалось всё ненужное: строптивость, не всегда уместная самостоятельность, стремление показать свой кругозор. А состав наш был действительно разношерстным. Основная масса была с пяти-семиклассным образованием, меньше со средним и совсем небольшая группа была тех, кто имел высшее образование. Им-то, последним, приходилось особенно туго. Чувствуя над собой власть старшины с начальным общим образованием, они позволяли себе подчеркивать эту разницу в образовании, делали замечания на безграмотные обороты речи, не хотели допускать над собой его власти. Но и это обламывалось быстро. После нескольких часов строевой подготовки таких обычно после отбоя направляли вне очереди чистить гальюны и их строптивость постепенно остывала.
Нас серьёзно знакомили с уставами, велись политзанятия, изучалось личное оружие, преподавалось шлюпочное и такелажное дело. Особенно тяжело доставалась строевая подготовка, дело в том, что мы должны были принять участие в параде военно– морской базы на октябрьские праздники. А ведь среди нас было много таких, кто не имел даже представления о парадном строе, парадном шаге. Из-за них-то и доставалось нам всем. Из-за одного, путавшего или тянувшего ногу, гоняли строем до изнурения весь полуэкипаж. Мы готовы были на лапти разорвать виновника этих мучений.
Наши командиры делали многое, чтобы сделать из нас настоящих военных людей, вселить осознание азов нелегкой морской службы. Очень быстро вселялся в нас «морской дух». Средний комсостав, старшины, сама обстановка формировали флотское самосознание. Мы начинали понимать, что являемся наследниками героического прошлого русского флота, начиная со времён Петра. Не посрамить славу Гангута, Чесмы, Синопа – наш долг. Имена Ушакова, Сенявина, Нахимова, Корнилова были нашей патриотической гордостью. Славные героические дела моряков-балтийцев, черноморцев в революционных боях и в годы гражданской войны порождали чувство ответственности за форму, за принадлежность к новому Рабоче-Крестьянскому Военно-Морскому флоту, к этому особому роду войск. И знаете, действовало всё это почти безотказно. Ещё необтертые, неотесанные «салажата» уже воображали, – что они принадлежат к флоту, что они должны стоять на голову выше других родов войск. Выпустят такого за проходную, нет, ещё не на увольнение, а на почту за посылкой что ли, встречается он с армейским военнослужащим и, вместо уставного взаимного приветствия, так это снисходительно, высокомерно бросает: «Здорово, пяхота!»
Хорошо это было или плохо, правильно или нет? С официальной точки зрения, с точки зрения морали, этики в этом есть что-то неправильное, даже некрасивое, это ясно. Но ведь было в этом и что-то нужное, вселявшее гордость за флот, сплачивающее людей, создающее обстановку, когда ты не можешь поступать иначе, чем поступает масса. А сплоченность людей, взаимная помощь, взаимовыручка, храбрость, бесстрашие, этакое бесшабашное презрение к смерти? Всё это рождалось именно таким воспитанием.
Оглядываясь в прошлое с высоты седьмого десятка лет, я и сегодня уверен, что в воспитании на флоте есть что-то особое, отличное от других родов войск. Чем оно определяется, обусловливается, как я представлял себе это? Мнение, конечно, личное и кабинетные мужи могут его оспаривать.
Во-первых, на флоте был самый длительный срок службы – пять лет. Этот фактор, бесспорно, имел огромное значение для сплачивания людей, для воспитания единого духа. Здесь не мог ужиться человек нечистый на руку, тот, кто любил «капать» начальству, трус, и т.д. Во-вторых, довоенный корабль был в техническом смысле самой сложной боевой единицей, и военкоматы, должно быть, стремились подбирать на флот людей грамотных, развитых, выходцев из рабочего класса, которые легче и быстрее могли освоить эту сложную боевую технику. Корабль нельзя было сравнить с орудием пехотинца, пулемётчика, кавалериста, артиллериста, даже лётчика и танкиста. А место и роль рабочего класса в обществе известны. В-третьих, очень живучи неписаные флотские традиции, ведущие начало ещё, вероятно, с петровских времён и передающиеся из поколения в поколение. И, в-четвертых. Сама тяжесть морской службы с ее боевыми походами, длительными отрывами от родных берегов, совместной борьбой с суровой стихией, постоянной необходимостью четкой и слаженной работы, когда от твоих действий зависит судьба многочисленного коллектива, сплачивала людей, мужала и закаляла их.
В этом духе мы и воспитывались с первых дней военной службы.
После всех нагрузок и треволнений хорошо прошли на октябрьском параде в новенькой, подогнанной морской форме. Вскоре в торжественной обстановке приняли военную присягу. На продолжавшихся занятиях нас знакомили с боевыми кораблями, скоро должна была наступить настоящая морская служба. Мы с нетерпением ждали того дня, когда нас распределят по боевым кораблям.
И можно представить себе, каким же было наше разочарование, когда многие из нас по распределению попали в части противовоздушной обороны Черноморского флота, да еще и разлучались мы с Ваней Кучерявым, с которым три года сидели за одной партой, вместе занимались в школьных кружках, вместе к девчатам ходили, вместе были призваны на военную службу, даже вместе прошли курс молодого краснофлотца. Жизнь порознь нам даже не представлялась. Но как ни горько было, а пришлось расставаться. Я попал в 122 зенитный артиллерийский полк Николаевской военно-морской базы, а он – в 46-й зенитный артдивизион Дунайской флотилии в Измаиле. Болезненным было это расставание.
Штаб 122 артзенполка направил меня на 363 батарею 36 зенартдивизиона. С декабря 1940 года теперь начиналась действительная служба в новых условиях. Дивизионом командовал майор Болохов, комиссаром был батальонный комиссар Дудник Иван Яковлевич. Батарея располагалась в районе екатерининских редутов за рабочей окраиной, носившей название Широкая Балка. Командовал батареей лейтенант Мачача Михаил Зиновьевич, педагог-математик из Ромен Сумской области. В 1939 году был призван из запаса, да так и оставался на военной службе до самой своей гибели. Вначале по слухам, а затем и по личным наблюдениям я убедился в его незаурядных педагогических способностях. Ребята, набедокурившие чего-нибудь, согласны были лучше отсидеть под арестом на гауптвахте суток десять, чем идти к нему на беседу. Немногословно, тихим, спокойным тоном, он доводил каждого «грешника» до слез, но никогда не позволял себе унижать человеческое достоинство провинившегося. Он имел чувство такта, был культурным, образованным человеком. Мы любили его, верили ему и впредь старались никогда не нарушать воинскую дисциплину.
Комиссаром батареи был Панасюк в звании младшего политрука. Личность его не оставила ярких впечатлений. Запомнился только его всегда набундюченный вид да фуражка с козырьком под Нахимовскую.
Однако, службу он нес добросовестно. Партийную организацию возглавлял сержант Гриценко Ефим Емельянович – командир отделения прибористов. У него-то я и ставал на партийный учет. Дело в том, что на батарею я пришел уже будучи кандидатам в члены ВКП(б). Партийная организация была маленькой, в нее входили командный состав, старшина батареи Кусков Федор Иванович, человек четыре-пять сержантского состава и я – рядовой краснофлотец.
Орудийными расчетами командовали сержанты: первым – Ганжа, вторым – Немченко Михаил, третьим – Сафонов Василий Иванович и четвертым – Пугач Лука Семенович, командиром отделения дальномерщиков – Пугач Иван. Химинструктором – Пухликов Михаил Михайлович из Москвы, санинструктором – Демиденко.
Командиром отделения пулеметчиков был Щyp Иван. Отделением тяги командовал Торский Виктор Иванович, закончивший юридический институт, но старавшийся скрывать это. Электриком батареи был Ващенко Виктор. Поставку продовольствия на батарею осуществлял старший краснофлотец Сабадырь из Полтавщины. Стыдно, но за прошедшие сорок три года память не сохранила имен и отчеств большинства из этих товарищей.
Меня назначали третьим номером, кажется, в третьем орудийном расчете, моя обязанность – установка прицела и бокового упреждения на барабанах орудия. В повседневной учебе, в дневных и ночных тренировках отрабатывали до автоматизма установку на приборах орудия исходных данных для стрельбы по цели. Усиленно изучалась материальная часть, правила стрельбы, и тут пошел быстрый рост по этой низшей служебной лесенке. Вскоре я был назначен первым номером – наводчиком на одном из орудий, а затем и командиром четвертого орудийного расчета. Настоятельно предлагали ехать учится в Либавское военно-морское училище. Но я упорно отказывался, памятуя договоренность с Женей об устройстве нашей жизни после военной службы, что наше будущее не будет связано с военной жизнью, что мы не должны быть «конторскими крысами» и т.д. А закончить училище – это означало на всю жизнь остаться кадровым военным. Верность этой еще юношеской клятве удерживала от пути военного. Да и позже, когда в 1943 году мне предлагали присвоение офицерского звания без военного училища, я руками и ногами отбивался от этого и даже упрашивал начальство «пощадить» меня, давал согласие на использование в любой должности, но без присвоения звания. А ведь присвоение офицерского звания без прохождения курса обучения в военном училище у нас, в составе флота, было явлением очень и очень редкостным. Сейчас трудно судить о том, правильно ли поступил тогда.
Жили мы в казарме, мило называвшейся у нас «кубриком», построенной еще до нашего прихода на службу силами личного состава батареи во внешнем обводе уже упоминавшихся редутов. Невдалеке от нас находилось одноэтажное здание гидрометеопоста с надстройкой для наблюдением, оно стояло у дороги, шедшей из Николаева на Богоявленск (позже Октябрьское). Между редутами и метпостом находились наши позиции. Здесь были орудийные котлованы с укрытиями для боезапаса и орудийных расчетов, дворик для ПУ АЗО-2, позиция дальномерщиков. На обводе редута стояли зенитные пулеметные установки счетверенных «максимов», а внутри редута – отделение тяги со скоростными гусеничными тягачами CTЗ-HATИ-5 и хозяйственные постройки. Несколько в стороне находились большие погреба с боезапасом. В центре всей этой позиции располагался блиндаж командного пункта со службой управления: связью, разведкой, писарями, шифровальщиками и т.д. Здесь и проходила вся наша жизнь: боевая учеба, тренировки, учебные тревоги, учебное отражение воображаемых воздушных налетов, учебное поражение наземные целей. Лозунг «Больше пота в учении – меньше крови в бою» приобретал свое материальное воплощение. Действие личного состава доводились до автоматизма. Даже в ночных условиях, без освещения, каждый номер боевого расчета мог безошибочно установить вводные данные на своем механизме, в потемках точно установить деления дистанционного взрывателя.
Позже, действуя уже в боевой обстановке, каждый из нас в душе выражал искреннюю благодарность нашему комбату Мачаче за то, что не давал покоя нам в мирное время.
В мае сорок первого года выезжали на учебно-боевые стрельбы в район Александровки у самого начала Днепро-Бугского лимана. Результаты стрельб были успешными. С первого залпа поражались подвижные как воздушные, так наземные и морские цели. Испытывалась большая радость, когда в щепки разлетались макеты целей, буксируемых катерами и автомашинами. Кучность разрывов была отличной, на фоне неба они располагались точно так, как стояли наши орудия на земле. С восхищением рассматривали изрешеченный осколками наших снарядов «рукав», который буксировал в воздухе самолет МБР-2.
Теперь своими глазами мы видели, зачем было затрачено столько усилий, выдержки, времени в месяцы боевой учебы. За эти учебно-боевые стрельбы батарея получила высший балл. Думалось, что после этого будет некоторая поблажка, но наши надежды не оправдались. Учеба eщё больше углублялась, все так же проводились бесконечные тренировки, ночные и дневные тревоги. Больше стали уделять внимания овладению личным боевым оружием. Появилась уверенность в своих действиях, умение, вера в товарищей по службе. А как важна, как дорога была нам эта уверенность!
Как-то незадолго до начала войны к нам из Москвы приехала высокая комиссия с такими нашивками на рукавах, что аж смотреть было страшно. Вот здесь Михаил Зиновьевич Мачача и преподал мне первый жизненный урок. Зашли проверяющие к нам на орудие, дали пару вводных, которые мгновенно были выполнены, а Михаил Зиновьевич стоит за их спинами и внимательно следит за происходящим. Задали краснофлотцам несколько вопросов по устройству и взаимодействию частей и механизмов орудия, по правилам стрельб по различным целям. Ответы были правильными и четкими. Один из этих высоких чинов с кислой миной на лице не соглашается с последним ответом, говорит, что назначение такой-то части иное. Его поправка была явно неверной. Я внутренне возмутился, гордость за твердые знания ребят требовала их защиты, уже раскрыл рот опровергнуть несправедливость, как вдруг увидел лицо Мачачи между головами впереди стоявшего начальства. Он с гневом в глазах грозил мне кулаком и многозначительно прикладывал палец к губам, что далеко недвусмысленно означало: «Молчи, гад!» Произошла заминка... Но тут старший из проверяющих похвалил нас за хорошую подготовку и пожелал дальнейших успехов в боевой и политической учебе. Назревавший конфликт не вспыхнул, но на душе осталась какая-то горечь обиды за ребят, так добросовестно относившихся к учебе, за себя – ведь я их учил и тренировал, обида за то, что я, выходит, подвел свое командование. Вечером вызвал к себе Мачача и спрашивает:
– Ты что еще хотел вставить проверяющим?
-Товарищ командир, так он же был неправ и я хотел доказать правильность ответа, отстоять честь орудийного расчета и батареи в целом, не подвести Вас.
– Да ты пойми, правдоискатель, что поединок состоялся бы далеко не на рваных. А я получил бы «выволочку» за неумение воспитывать вверенный мне личный состав.
Я чувствовал себя неловко, само слово «правдоискатель» мне почему-то не очень нравилось. А он продолжал:
– Запомни, начальство очень не любит, если ему перечат. А ты же, больше того, хотел публично доказывать его неправоту. В таких случаях, если он даже несусветную чушь прет, ты должен молчать и соглашаться, козыряя отвечать: «Есть!», «Есть!» А когда он уедет, то поступай так, как того требуют уставы и наставления. Вот так. А сегодня замечание проверяющего было, конечно, неправильным.
Долго не мог я примириться с этой мыслью, но к советам своего старшего учителя я обязан был прислушиваться: не везде надо переть, очертя голову, иногда в назревающей конфликтной ситуации «ларчик может проще открываться». Однако, вероятно, не столь категоричной аксиомой вошла тогда в сознание эта истина – жизнь еще не раз за это больно лупила по башке. А каким-то приспособленцем и до сих пор быть не хочется.
А своим расчетом я гордился. Если надо было, всегда мог постоять за ребят. И они мне отвечали тем же. Не все их фамилии убереглись в памяти, следует, пока не совсем поздно, назвать тех, кого помню. Это были: Дырда Петр – заряжающий, в прошлом тракторист из Харьковщины; Павел Харитонович Чепиленко – четвертый номер, токарь, тоже харьковчанин; Григорий Иванович Снитко – трубочный из Запорожской области, кажется, из с. Михайловки возле Гуляй-Поля; Петр Велентиенко – трубочный, тракторист из Волчанского района на Харьковщине. К своему стыду, фамилии остальных ребят уже не помню. Всем им в сорок первом году должно было исполниться по двадцать лет. Мне в мае исполнилось девятнадцать.
Потеряв многое, мать в эвакуации сумела сохранить довоенные фотографии и письма с военной службы. Среди них – письмо родным от моего командования. Привожу его текст:
«От личного состава в/ч п/я 118-а
Родителям краснофлотца тов. Дубовика В.Ф.
Здравствуйте Филипп Антонович и Екатерина Васильевна!
В день Первого мая, международного пролетарского праздника, личный состав воинской части, где служит краснофлотец – Ваш сын тов. Дубовик В.Ф., шлет Вам – родителям товарищеский сердечный привет. Тов. Дубовик В.Ф. за период пребывания в ВМФ показал себя исключительно дисциплинированным, способным, преданным делу партии Ленина-Сталина.
Тов. Дубовик настойчиво изучает технику – добился отличного знания ее. Скромен и тактичен в поведении, тов. Дубовик заслуженно пользуется авторитетом среди личного состава. Является отличником боевой и политической подготовки. С такой оценкой он встретил пролетарский праздник Первое мая. За воспитание личных качеств в Вашем сыне мы искренне благодарим Вас – родителей. Надеемся, что в дальнейшем тов. Дубовик В.Ф. eщe настойчивее будет изучать все порученное, крепить оборонную мощь Матери-Родины.
От личного состава в/ч:
Командир в/ч л-т Мачача
Зам. Ком. по п/ч мл. политрук Панасюк
2 мая 1941 года г. Николаев, в/ч п/я/ 118-а
мл. политрук Панасюк.»
Простое письмо, но, как говорил позже отец, оно принесло большую радость в семью, для родителей это было и счастье, и гордость, и лучшая награда.
Вскоре я получил звание старшего краснофлотца и был назначен командиром четвертого орудия. Это произошло перед самой войной. Продолжалась упорная боевая и политическая подготовка, пока еще в мирных условиях. Однако тучи сгущались.
Как же началась для нас война?
В субботу, 21 июня 1941 года, в числе политгрупповодов я был вызван на инструктивное занятие в политотдел военно-морской базы. В послеобеденное время нам прочли несколько лекций, дали методические наставления по проведению очередного политзанятия в понедельник 23 июня. Оттуда пешим ходом через Широкую Балку добрались к себе «домой». По дороге познакомились с девушками и договорились о воскресном свидании с ними, которому так и не суждено было состояться. Мотя – назвала себя маленькая ростом светловолосая девушка из Широкой Балки. В казарму добрались уже после отбоя. В час ночи сквозь сон слышали, как по тревоге подняли наше отделение боепитания, а в два часа ночи вся батарея по тревоге была переведена на готовность номер один. Здесь мы узнали, что боепитанию приказано готовить боевые снаряды, т.е. вскрывать цинковые ящики с дистанционными взрывателями и вворачивать их в корпус снаряда. Когда мы прибыли на боевые посты, эта работа шла уже полным ходом.
Еще долго не было понятным, почему нас перевели на боевую готовность на два часа раньше, чем началась война. Объяснение я узнал уже после войны из мемуарной литературы. Оказывается, командующий Черноморским флотом вице-адмирал Ф.С. Октябрьский, распологая разведданными и данными от перебежчиков, на свой страх и риск за два часа до начала войны перевел Черноморский флот на боевую готовность номер один и сообщил об этом в Москву.
Нарком перевел на боевую готовность и Балтийский флот. Вот почему наши военно-морские базы фашисты не застали врасплох в первые минуты и часы начавшейся войны.
Тогда же мы об этом ничего не знали, считали, что это очередная учебная тревога. Вначале чувствовали себя напряженно, собранно, затем, видя, что не дается никаких вводных, наступило некоторое расслабление, стали, не сходя с боевых постов, «травить баланду». С рассветом то в одном, то в другом месте слышался приглушенный смешок – это товарищи, возвратившиеся из очередных отпусков, «заливали» о своих похождениях во время отпуска.
Утром наверх поднялся Мачача и, не особенно подбирая выражения, призвал всех к порядку и сообщил, что началась война, погибли уже тысячи людей. Наступало какое-то новое, еще неосознанное состояние. Война... Само слово концентрировало в себе огонь, потери, постоянное напряжение. Мы были к этому готовы и считали, что она, война, будет непродолжительной, никто и мысли не допускал, что продлится она четыре года.
Часов около десяти нам уже пришлось вести стрельбу по одиночному самолету противника, летевшему, очевидно, с разведывательной целью на большой высоте. Мы стреляем, а он летит, не падает. Хотелось чтобы все точно повторилось, как было на учебно-боевых стрельбах, дальше такие полеты участились, были попытки совершать даже массированные полеты на корабли, базы и промышленные предприятия города, на железнодорожный узел. Перед нами ставилась задача встречать огнем самолеты противника еще на подступах к городу, сбивать их с курса, вынуждать сбрасывать бомбовый запас без определенной цели, не давать вести прицельное бомбометание. Мне, старшему краснофлотцу командиру орудия, не дано было располагать точными данными и результатами наших стрельб, со «своей колокольни» мне видно было только стрельбу своей 363 батареи, своего четвертого орудия. Однако, я считаю, что за весь период обороны г. Николаева вражеской авиации ни разу не удалось прорваться к важным объектам города, нарушить ритм работы людей, трудившихся теперь на нужды войны. Слышал, что, кроме этого, зенитчики сбили более полутора десятков вражеских самолетов-бомбардировщиков. О достойном выполнении поставленной перед нами задачи свидетельствовали благодарности, которые мы получали от вышестоящего командования. Была объявлена благодарность даже командующего фронтом И. В. Тюленева.
Ежедневные многократные появления вражеских самолетов-разведчиков утомляли, изматывали личный состав. Тревога следовала за тревогой, стрельба за стрельбой и днем и ночью. В первые дни войны я было решил давать возможность поспать орудийному расчету за свой счет. Зная свою выносливость, считал, что ничего не случится, если я сам подежурю на орудии между тревогами, а ребята в это время отдохнут. И получилось так, что я почти совсем не спал на протяжении трех суток. Наступило какое-то состояние безразличия, прострации, глаза как песком засыпаны. Здесь же, в орудийном дворике на штабеле со снарядами, решил отдохнуть, оставив за себя наводчика орудия. Лег и мертвецки уснул. Казалось, только прилег, когда меня основательно шарпают, будят. Сквозь сон спрашиваю, в чем дело. Говорят, иди докладывай о расходе боезапаса. «Какого боезапаса?» «Мы сейчас стреляли», – отвечают. «Сколько?» – спрашиваю, а в ответ: «Четырнадцать». Над моей головой 76-милиметровое зенитное орудие произвело четырнадцать выстрелов, а я ничего не слышал, настолько выбился из сил. Больше подобных глупостей старался не допускать.
Шла война, шла жизнь, приобретался необходимый жизненный и военный опыт. Припоминается такой случай... Был такой вид стрельбы – стрельба по штурмовику. Это стрельба по воздушной цели, идущей на малой высоте. Ей обычно ставились заградительные огневые завесы на определенных рубежах. Расчетные данные для каждого рубежа определялись по таблицам, разработанным в наставлениях по стрельбе. И надо сказать, что относительно точно эти таблицы были составлены для наших самолетов довоенного времени с небольшими скоростями. Как-то совсем не по установленному воздушному коридору шел на город наш самолет СБ. Поступил приказ открыть по нему предупредительны огонь, ведь на захваченном нашем самолете могли и немецкие летчики пробираться к базе. После посадки на аэродроме наш летчик на чем свет стоит ругал зенитчиков, а на самолете было обнаружено до двухсот осколочных пробоин. Так было с нашим самолетом. Досадно, но факт. Где-то не доработали люди, руководившие полетом самолета. Наше же командование благодарило нас за точность стрельбы. Иначе дело было с немецким самолетом.
В один из дней со стороны Богоявленского почти на бреющем полете появился фашистский самолет «мессершмидт». Открыли по нему огонь. Первые же четыре разрыва залпа батареи отстали, оказалась сзади самолета на несколько его корпусов. Разрывы второго залпа или второй завесы, как мы выражались, оказались сзади «мессера» на расстоянии примерно в два-три раза большем. Не задумываясь о возможных последствиях, а думая в то мгновение только о том, что так враг может уйти безнаказанно, я своему расчету дал установки, «перескочив» по таблице через две завесы. После залпа в воздухе появились три разрыва вместе, отставшие от самолета еще больше, а четвертый значительно приблизился, догоняя стервятника. К четвертому залпу я еще «перескакиваю» через две завесы, и оторвавшиеся от остальных одиночный разрыв, казалось, накрыл самолет. Он конечно, ушел. Но гордость личного состава орудия была безмерной, ведь все понимали, что это именно наша стрельба была более правильно... Так то оно так, а ведь теперь предстоял разбор стрельбы у командира батареи. Пришла осознанность того, что я допустил самые элементарные уставные нарушения, а еще проще – не выполнил приказа. Это грозило серьезными последствиями. Формально со мной можно было теперь делать что угодно по законам военного времени. Признаюсь, струхнул. Рассказал об этом ребятам, а они были настроены весьма по-боевому: заявили, что сами пойдут к командиру и расскажут, на каких установках стреляли, если в этом самостоятельно не признаюсь я. Однако, все обошлось спокойно. Командир батареи на сей раз разбора стрельбы с командирами орудий не проводил, а позже вызвал меня, приказал доложить, как вело стрельбу четвертое орудие. Пришлось во всем признаться. М.З. Мачача даже не поругал, а только, смотря серьезно прямо в глаза, эдак строго погрозил пальцем и отпустил. Позже ребята из службы управления, постоянно находившиеся на командном пункте, говорили, что внушительную «выволочку» получил помкомбат Чукарин за то, что не он, а какой-то командир орудия мгновенно сообразил, что таблицы для стрельбы по штурмовику не рассчитаны на такие большие скорости самолета, и сразу же самостоятельно перестроил стрельбу.
Да, те, кому этим полагалось заниматься в верхах, не обеспечили нас в начале войны соответствующими таблицами для стрельбы по самолетам со значительно возросшими скоростями.
В начале августа 1941 года партийным собранием батареи я был принят из кандидатов в члены Всесоюзной Коммунистической партии (большевиков). По уставу партии получить рекомендации на батарее не мог, т.к. служил здесь менее года, поэтому запросил рекомендации из Краснодолья, где меня знали сызмальства до ухода на военную службу. Одна из рекомендаций была написана даже моим отцом. В своем заявлении о приеме в члены партии я писал: «В грядущих боях с озверелым фашизмом хочу сражаться коммунистом. Жизнь моя принадлежит Коммунистической партии. Я готов ее отдать за наше правое дело. Прошу партийную организацию принять меня из кандидатов в члены ВКП(б).»
Материалы о приеме из кандидатов в члены партии на партийную комиссию и в политотдел в Николаеве так и не попали. Однако я себя считал, да и товарищи тоже, что я уже коммунист со всеми вытекающими отсюда уставными правами и обязанностями члена партии и очень радовался этому.
Обстановка на фронтах быстро осложнялась. Мы жадно ловили каждое слово радио и печати, сообщавшие о положении дел на фронте, обсуждали и верили в то, что враг будет скоро остановлен и разгромлен. Никто из нас не представлял себе действительного соотношения сил на советско-германском фронте. Тем более, никто не думал, что эта война будет длиться целых 1418 дней и ночей.
А к Николаеву рвались части фашисткой моторизованной дивизии «Адольф Гитлер» и 18 танковой дивизии. Через город в направлении Богоявленского и Херсона отходили части 9 нашей армии и другие, шедшие от самой государственной границы. Зрелище было не из веселых. Уставшие, изможденные, в пылище на грунтовых дорогах, они еле тянули ноги, спали на ходу. Мы прикрывали отход наших войск через Николаев.
Уже тогда мы начинали понимать, что соотношение сил было далеко не равным. К средине августа гитлеровцы начали бои непосредственно за Николаев, наш 122 ЗАП оставался, собственно, теперь одной частью, на которую возлагалась обязанность сдерживать врага, надо было быть готовыми драться и с сухопутными силами противника.
Получили приказ одно орудие выбросить к богоявленской дороге для стрельбы прямой наводкой на танкоопасном направлении. До сих пор не знаю, чем руководствовался М.З. Мачача, когда возложил эту задачу на четвертое орудие. То ли это было предусмотрено боевым расписанием, то ли было стремление сохранить более старшие орудийные расчеты, а эту задачу поручить выполнить более молодым». Не думаю, чтобы уже тогда он верил в нашу находчивость и стойкость больше, чемверил другим. А может быть, посоветовавшись с комиссаром, просто действовал по принципу «Коммунисты, вперед!» Не знаю, но нам было оказано высокое доверие. На чем оно основывалось так и осталось для меня загадкой.
Заняв указанный рубеж, мы немедленно приступили к оборудованию огневой позиции: вырыли под орудие котлован полного профиля, ниши для ящиков со снарядами и ячейки для расчёта. Устали основательно, но понимали, что всё это нужное, т.к. север и северо-восток города уже покрылся сплошными клубами дыма – там шли бои. К вечеру материально и морально мы были готовы вести бои с наземными силами врага.
За окраиной Широкой Балки, на расстоянии до двух километров, появились несколько танков, но вести по ним огонь мы не могли – они были закрыты от нас строениями и деревьями, да и толку от стрельбы на таком расстоянии было бы мало. Танки сделали несколько выстрелов в нашем направлении, вероятно, заранее имея сведения о нашем расположении, т.к. видеть они нас не могли. Один снаряд разорвался вблизи нашего тягача и осколок пробил картер. Затем далеко полем они ушли на юго-восток и скрылись.
Недавно получил письмо от Вани Кучерявого, о котором упоминал раньше, он пишет: «Я воевал в составе 46го ОЗАД. Где-то в районе Водопоя у аэродрома пришлось вести бой с танками. 5 штук уничтожили и рассеяли пехоту. Самолёты благополучно улетели. Там наши орудия накрылись. Мы ушли на Цюрупинск, на Тендру, затем Севастополь, Керчь, Новороссийск».
Стемнело. Мы впервые в жизни увидели такое зловещее зарево. Небо высоко над горизонтом светилось багрово-красными, желтоватыми и белыми оттенками. Горел Николаев, горели сёла вдали от города. В детстве приходилось видеть пожары, особенно в период коллективизации, когда озверелое кулачьё ночными поджогами и выстрелами из-за угла стремились сорвать эту, поистине, революцию в деревне. Но таких масштабов пожаров не видел никогда.
И вот ночью был получен приказ отходить. Для нас это было дико и непонятно. Как то есть отходить? Мы воспитывались так, что никаких отходов быть не может. Да и слова-то такого в нашем лексиконе не было. Командиры нас учили так: в бою умри, но пятиться назад не имеешь права, если я прикажу отступать – стреляй в меня. Это было для нас естественно и вполне понятно. А тут вдруг отходить, фактически не приняв боя, и никто ни в кого не стреляет, за такой приказ. Было непонятно, странно, непривычно и даже дико.
Ночью батарея в составе всего дивизиона маршевой колонной двинулась мимо Богоявленского на Херсон. Под Херсоном пару суток прикрывали какай-то мост через небольшую речку, где скопилось большое число войск, и каждая часть стремилась переправиться первой. Такие скопления были прекрасной целью для фашистских самолётов, и они не преминули неоднократно осуществить налёты на переправу, но мы надёжно её защищали, обеспечивая переправу войск. Огонь по самолётам открывали ещё до выхода их на прицельное бомбометание, и смертоносный груз сбрасывался куда попало, не достигая цели. Потом в херсонском порту погрузились на баржи. На одной барже с нами был командующий Николаевской военно-морской базой контр-адмирал Кулешов – с красивой бородой, на шее автомат, а на боку – маузер. Таким он мне запомнился. Выгрузились в Цюрупинске.
Дальше пытаться осветить ход событий с полной достоверностью очень трудно, поскольку он может объясниться только замыслами и планами командования. Мы же, находившиеся в самом низу служебной лестницы, были очень плохо осведомлены обо всём этом. Нас информировали мизерно мало о происходящем, О событиях, происходящих на всём советско-германском фронте, мы знали больше, чем о целях наших перемещений вот здесь на небольшом клочке нашей земли. Может это было и правильно: мы должны были знать только то, что касалось нас непосредственно по боевой работе на определённом, конкретном боевом посту. Знали мы очень мало и не всё хорошо понимали. Эх, как хорошо было бы иметь сейчас хоть отрывочные дневниковые записи. Но нам под угрозой трибунала запрещалось вести хоть какие-нибудь дневнички. С тех пор прошло изрядное количество времени, чтобы теперь с достоверной точностью воспроизвести ход событий после Цюрупинска, попытаться правильно объяснить их. Буду писать так, как нам тогда всё это представлялось, как мы это видели.
Говорили, что после Цюрупинска нам поставили задачу выйти к Прогноям и оказать помощь державшемуся ещё Очакову. Прибыли туда и получили сообщение, что Очаков уже сдан. Дальше двинули нас назад и где-то, по-моему, в районе Великих Копаней поставили надолго для охраны крупных складов боеприпасов и подступов к аэродрому. Стояли мы, помню, на большущей бахче и постоянно ласовали арбузами. Наступило время, истребители покинули аэродром, а мы должны были двигаться на Крым. Но было уже поздно – выход на Крым был отрезан немцами. Тогда было приказано с боями отходить вглубь Кинбурнской косы.
Все мы были готовы выполнить любой приказ командования, но ещё лучше, если этот приказ понятен, ясна цель всех этих перемещений. Казалось, легче вступить в бой с противником, чем так бесцельно перемещаться с места на место. Трудно было объяснить всё это, надоело отходить. А ещё труднее было смотреть в глаза жителям сёл, через которые нам приходилось проходить.
В одном из сёл, старик вынес нам большую, с двумя ручками, плетеную корзину яблок. «Угощайтесь, хлопцы», – приглашает. А нам стыдно, не знаем, куда глаза прятать. Стали подходить сюда жители близлежащих хат и вездесущая детвора. А старик расхрабрился, да так это спокойненько:
– Что же это вы, браточки, немцам пятки показываете? Вот мы в гражданскую давали им перцу! и. т. д.
Трудно представить, что каждый из нас в эти минуты переживал. А тут отшучивались. Кое-кто пытался убеждать, что вот, дескать, мы соберёмся с силами... и т.д и т.п. А на душе у каждого было несладко
У многих родные, семьи, невесты, близкие, девушки находились в западной части страны. А что, если и там тоже вот так «изматывают живую силу и технику врага»? Ведь так чего доброго можно «изматывать» до самого Владивостока. И что потом ответить родным? А ведь спросят.
Трудности этого периода войны были понятны, они были объяснены в речи И.В. Сталина 3 июля 1941 года. Но ведь в десятки раз морально было бы легче, если бы мы понимали, что происходит вот здесь, на месте, какие конкретные задачи надо решать вот именно здесь. Если отходить с боями, то почему до сих пор избегали этих боёв? Вопросов было множество. К сожалению, те, кому полагалось заниматься ими с личным составом, сами уникали прямых, честных разговоров.
Не ручаюсь сейчас, что все эти перемещения или «маневры» происходили именно по причинам, которые я уже упоминал. Но суворовское положение «каждый солдат должен знать свой маневр» ведь и тогда, и во все времена будет иметь силу. Дa и, пожалуй, на этом опыте следует учить сегодняшних и будущих воинов, на ошибках тоже учатся.
Немцы регулярными частями тоже лезли вглубь Кинбурнской косы с целью уничтожить оставшуюся там горстку советских войск, отрезанных от материка и лишённых возможности получать откуда-либо помощь и поддержку.
На Кинбурнской косе, мне кажется, мы стали отдельным зенитно-артиллерийским дивизионом. Нам говорили, что наш отход прикрывается армейскими пехотными частями.
А для нас тогда положение «отходить с боями» было понятным, осознанным. С боями так с боями – «Даёшь, с боями»! Только бы скорее ощутить непосредственно конкретный свой вклад в общее дело борьбы с теми, кто пришел захватить, поругать нашу землю. Скорее бы избавиться от позора, связанного с отступлением. Скажу, что все товарищи были готовы к этому, не на словах, а на деле.
Первое непосредственное соприкосновение с наземными войсками противника для нашей батареи произошло под Чулаковкой. У врага здесь было всё: пехота, танки, бронемашины, артиллерия, миномёты, крупные автомашины для переброски войск и боеприпасов, его действия прикрывала бомбардировочная и истребительная авиация. Данные о нашем расположении и перемещениях обеспечивались разведывательными самолётами «рамами», как мы их называли, которые по несколько раз в день пролетали над нами. Вполне ясно, что такого обеспечения мы не имели. О соотношении сил и говорить, конечно, нечего. А вот сколько всего было нас там я не знаю.
Бой начался где-то в середине дня. Фашисты при поддержке бомбардировщиков Ю-87 и истребителей обрушили на Чулаковку всю свою ярость. Этот первый для нас настоящий бой с врагом был жарким. Получая первое боевое крещение, мы в то же время приобретали опыт ведения боя, после него мы чувствовали себя увереннее. Немцам с ходу взять село не удалось, мы выстояли, а это было очень важно для первого боя. В этом бою из состава 363 батареи мы потеряли шесть своих товарищей. Передо мной лежит наша довоенная групповая фотография, сделанная ещё в Николаеве перед Днём Красной Армии и Военно-Морского флота в феврале I941 года и сохранённая матерью в эвакуации. На ней мои боевые товарищи, погибшие в этом бою, Нестеров, Папин, Суровцев, Вольковский, Бублик, а фамилию шестого уже не помню. Первые четыре были родом из глубин России, а Бублик из Украины. Папин, Нестеров и Вальковский служили уже по последнему году и осенью сорок первого года должны были демобилизоваться. Бублик служил по первому году, а Суровцев, по-моему,– по второму.
Во время группового налёта авиации противника мы, естественно, вели стрельбу по стервятникам. В это время один Ю-87 подкрался со стороны, перешел в пике и, как в блюдечко, всадил бомбу в орудийный расчёт. Взрывом порвало ребят на куски. Чудом уцелел только командир орудия Пугач Лука Семёнович, его, без единой царапины, взрывной волной отбросило на несколько метров в сторону. Похоронили погибших наспех здесь же, на окраине Чулаковки. Это были первые жуткие потери близких товарищей.
Признаюсь, что после этого тяжёлого зрелища мы не могли пару дней смотреть на пищу. Позже к таким явленияи относились уже более спокойно – человек ко многому способен привыкнуть.
В прошлом году слышал, что в Чулаковке есть памятник погибшим воинам, весной этого года, листая семейный фотоальбом, я остановился на этой упомянутой фотографии. Вспомнились обстоятельства гибели боевых друзей. Написал письмо на имя директора чулаковской средней школы с просьбой через кружок юных следопытов сообщить мне, есть ли на этом памятнике фамилии наших товарищей. Со временем получил письмо. Писал преподаватель истории. Он сообщил, что на памятнике высечены имена только погибших в 1944 году освободителей Чулаковки, но нет никого из погибших в 1941 году при её обороне, историческая несправедливость. Правда, он писал, что теперь в докладах на торжественных собраниях, посвящённых дню Победы, будут упоминаться имена наших краснофлотцев. Оно, конечно, эффектнее звучит слово «освободитель», но молодым людям, занимающимся этими вопросами, следует всегда помнить, что наши успехи в 1944-1945 годах были в значительной мере обеспечены жертвами, которые мы понесли в 1941-1942 годах. Мы в равной мере чтим и защитников, и освободителей.
Итак, натиск немцев на село Чулаковку мы общими усилиями сдержали, нанеся им значительный урон в живой силе и технике. Тогда немцы воевали по расписанию, чётко выдерживая часы приёма пищи и отдыха. К вечеру бои по всей линии соприкосновения прекратились. Неожиданно ночью получаем приказ отойти к селу Черниговка (теперь кажется, Памятное), это опять было для нас непонятным. Казалось, вот наконец-то мы остановили немцев, пусть на небольшом участке установился какой-то рубеж. Так почему же снова отходить? (Оставим это на совести нашего командования, ему сверху было виднее: может и действительно так надо было поступать, учитывая соотношение сил или стремясь сохранить нашу боевую технику.
Рано утром развернулись в боевое положение на окраине Черниговки, подвезли дополнительный боезапас, замаскировали ветками деревьев свои орудия. Получалось так, что сзади у нас были сады и огороды крайних сельских дворов, а впереди за канавой шло кукурузное поле в глубину метров на восемьдесят-сто, за ним проходила основная грунтовая дорога, шедшая от Чулаковки через Черниговку на Циммервальд (бывшее немецкое поселение, теперь– Садовое), дальше за дорогой шла небольшая полоса поля, упиравшаяся в защитную полосу из белой акации.
Таким образом, мы имели возможность вести огонь прямой наводкой по дороге, где вероятнее всего должны были появиться немцы. Свой тягач упрятали здесь же в саду.
Часов около десяти утра на дороге появились немецкие мотоциклисты, затем шли бронемашины, а за ними колонна грузовых машин с солдатами. Мы открыли по ним огонь прямой наводкой. Часть мотоциклистов уничтожили, а оставшиеся в целости повернули вспять. Солдаты выгрузились из автомашин и попытались во весь рост с пулемётной и автоматной стрельбой двигаться по кукурузе на нас. Вперев автоматы прикладами в брюхо, с закатанными рукавами они было цепями начали движение. Но вскоре их показная храбрость охладела и они залегли на на кукурузном поле. Их бронемашины успели укрыться за лесозащитной полосой, установили там миномёты и оттуда начали основательно нам досаждать огнём миномётов и крупнокалиберных пулемётов. Развернуть свои орудия, которые были на прицепе у автомашин, они так и не смогли.
Вопреки утверждениям, оказалось, что между нами и немцами никаких наших пехотных подразделений нет. Зенитная артиллерийская батарея оказалась без какого-либо прикрытия. Это было уже сложным положением. Огонь пришлось вести с установками дистанционного взрывателя «на картечь», т.е. шрапнельный снаряд в таком случае разрывался в пятидесяти метрах от дульного среза орудия и его боевые элементы снопом летели вперёд. Это не давало возможности немцам подняться в атаку. Технический, предусмотренный наставлениями темп стрельбы орудия был пять секунд. Мы же вытренировались таким образом, что каждый очередной выстрел следовал через четыре секунды. Такой темп стрельбы, безусловно, косил немецких солдат, прижатых к земле в кукурузе, и не давал им пошевельнуться.
Огонь немцев все больше допекал нас, не давая поднять головы, пули и осколки мин, как рой пчел, жужжали над нами. Ранило в плечо трубочного Петра Велентиенко. Приказываю наводчику, исполнявшему обязанности боевого санитара, оказать помощь Петру, а сам хочу занять его место и продолжать командовать орудием. И вот интересно, бывает же такое везение. Товарищи потом не один раз говорили: «Ты, Виктор, вероятно, в рубашке родился». Только приказал наводчику уйти на помощь к Велентиенко, а сам еще не успел сесть к прицельной трубе, как в эти секунды прямо над прицельной трубой пронеслась очередь трассирующих пуль крупнокалиберного пулемета. Попадание было бы точно в лоб. Садиться к прицельной трубе после этого было немного не по себе. Вот эти какие-то три-четыре секунды совершенно случайно спасли жизнь кому-то из нас.
С приданными орудию трактористами произошел конфуз. Во время боя приказал им подносить снаряды сверх боекомплекта, находившиеся во дворе. В горячке стрельбы заметил, что они прячутся под кузов тягача. Успел крикнуть им, что там их достанет скорее, и тут же сзади тягача взрывается мина. Ну и, конечно же, понагоняло им в ягодицы и ноги мелких осколков. Стонущих, уволокли их куда-то во двор.
А тем временем снялись с позиции слева от нас вторая и первая батареи и ушли через село в направлении Циммервальда. Наша батарея прикрывала их отход. А со стороны Чулаковки к немцам потягивалось подкрепление.
Здесь чуть было не досталось и мне. И снова везение. Вдруг почувствовал резкое жжение под поясом, ощущение такое, будто кто-то втиснул в тело раскаленный прут. И шевельнуться невозможно. Конечно, на роже скорчил не совсем веселую гримасу. Ребята это заметили. Слышу, кричат: «Командир четвертого ранен», а дальше, как в детской игре в испорченный телефон, пошло: «Командир четвертого убит». И смешно, и стыдно – нельзя повернуться. Оказывается, осколок взорвавшейся сзади перелетной мины пробил бушлат, флотский ремень, сложенный в этом месте вдвое, брюки и тельняшку и вошел в тело в области правой почки на глубину где-то до двух сантиметров. Вдвое сложенный ремень задержал осколок длиной 4-5 сантиметров и толщиной сантиметра полтора. Одежда оказалась пришпиленной к телу, вот почему малейшее движение вызывало боль. Если бы он вошел в тело чуть глубже и задел почку, помощи здесь никто оказать бы не смог, т.к. самой грозной медицинской величиной у нас был только санинструктор Демиденко. Кто-то из ребят выдернул осколок, освободил меня из пришпиленного состояния и я продолжал управлять расчетом. Этот осколок я еще долго таскал с собой в клеенчатом кармашке вместе с кандидатской карточкой. Из боя я не вышел, вопреки настоятельным требованиям Демиденко.
Пришел черед сниматься и нашей батарее с тем, чтобы сохранить технику для предстоящих боев. Одно из орудий должно было продолжать стрельбу, прикрывать отход трех остальных орудий и не дать возможности немцам захватить их. И снова эта задача выпала на долю нашего четвертого орудийного расчета. Часто и сейчас думаю, почему именно так поступил тогда Мачача. Ясного, уверенного ответа не нахожу, но хочется думать, что у него была уверенность, что наш расчет не подведет.
Мы продолжали вести огонь, рассеивая разрывы шрапнели по фронту, направляли огонь туда, где немцы пытались проявлять активность. Всего с этой позиции выпустили около ста восьмидесяти снарядов. Один из них дал осечку. Пренебрегая требованиями наставления, мы тут же вынули снаряд из казенника и зарыли его в канаве. Соблюдать инструкцию под все усиливавшимся огнем противника было некогда. Кажется, что и сейчас нашел бы этот снаряд.
Когда батарея благополучно проследовала через село, к нам прибежал посыльный с приказом Мачачи: оставить пушки и тягач и отходить через Черниговку. Чем был вызван такой приказ? Дело в том, что последние выстрелы нам приходилось производить буквально прижавшись к земле, а немцы все нахальнее с автоматной стрельбой приближались к орудию, несмотря на понесенные потери. Но как же остаться без орудия? Этого мы даже представить себе не могли. И перевести орудие из боевого в походное положение в этой обстановке практически почти невозможно. Надо было закрепить ствол, затем усилиями оставшихся людей пятитонную махину поднять на вагах, поставить на колеса. Решил вначале подвернуть заднюю ось, а затем всех перевести на передок и вагами вывести его. Так и поступили. Как только чуть послабилась стрельба, мы рывком поднялись и на колеса перевели заднюю ось. Немцы активизировали огонь снова, а мы переползли к передку и через несколько секунд на колесах был и передок. Отсутствие трактористов на тягаче не волновало, т.к. с этим я сам мог управиться – вот здесь очень даже к месту пригодились знания и навыки шофера, приобретенные еще в школе. Двух человек оставил набросить стрелу орудия на крюк тягача, остальных направил перебежками в село. И молодцы же ребята: между перебежками, падая на землю, они вели винтовочный огонь по противнику, облегчая наше положение. В два рывка сам был у трактора, вскочил в его кабину, добро, что он был замаскирован в деревьях сада и немцы его не видели. Трактор завелся мгновенно. Задним ходом быстро подал его к орудию, набросили стрелу. Товарищи умостились на лафете впереди пушки, так от пуль их защищали тумба и вертлюг. На виду у немцев умолкнувшее орудие теперь уходило, вероятно, они не сразу сообразили, что произошло.
Теперь надо было проскочить метров сорок влево по фронту до дорожки, идущей между огородами в село. Когда повернул тягач на первую пересекавшую улицу, дикое напряжение спало – орудие и тягач были спасены. Здесь встретили нас остальные наши ребята, они ожидали, чем закончится наш почти цирковой трюк.
Оказывается, командир батареи, волнуясь за нашу судьбу, направил батарею на Циммервальд, а сам еще раз возвратился в село и встретил нас ликующими, разговор был коротким:
– Удалось вырвать?
– Как видите, товарищ лейтенант! – последовал ответ не без гордости.
– Молодцы! Не думал...
И тут же без передышки приказал развернуться и установить орудие в одном из дворов. Быстро перевели его в боевое положение. Сам Мачача влез на дерево, и по его команде произвели пристрелку уже по цели, не видимой для нас. Затем приказал вести огонь со смещением вправо на 0-05 перед каждым выстрелом, после десяти выстрелов убавить прицел и таким же образом повторить стрельбу со смещением в обратном направлении. Ящики со снарядами били в кузове его полуторки. Отсюда, с этой позиции мы выпустили еще около девяноста снарядов. Затем было приказано сниматься и двигаться на Циммервальд. А командир уехал полуторкой. Ствол орудия раскалился настолько, что прислоненная к нему для маскировки ветка вспыхивала сразу.
Здесь уместно напомнить, что между нами и немцами никаких армейских частей, или хотя бы подразделений, о которых нам говорили, не было, мы находились в непосредственном соприкосновении с врагом, что в довоенном представлении могло быть только в редчайших случаях. Обычно зенитно-артиллерийский подразделения прикрывались другими частями.
На выезде из Черниговки чуть было не произошла еще одна неприятность, но теперь уже от своих. Вижу, впереди по пути движения на открытом месте стоит полуторка Мачачи и еще какая-то машина. Подъезжаю. Впереди тягача выскакивает с пистолетом в руке политработник с тремя средними нашивками на рукавах и красными просветами. Я остановился, вылез из кабины тягача. Размахивая пистолетом у меня под носом, он стал кричать:
– Куда драпаешь, гад? Там люди гибнут, а вы свои шкуры спасаете!
– Там больше никого нет. Мы случайно ушли последними, – отвечаю спокойно.
– Все вы оказываетесь последними. Расстреляю сейчас, – орет, а у самого глаза искры мечут. Ну, думаю, тут шутки кортки, вот так влепит пулю в лоб ни за цапову душу, а потом оправдывайся, ищи, кто виноват.
Добро, вмешался в этот конфликт Михаил Зиновьевич Мачача. Стал с этим «храбрецом» спокойно, но отчеканивая каждое слово, разговаривать, а мне жестом показал, чтобы продолжал движение.
Вот так иногда бывает в жизни. Человек, может быть, имеет хорошие намерения, добрые побуждения, а не разобравшись в обстановке, может «наломать дров», и особенно опасно, если ко всему он еще и облачен властью.
А в трусости этот товарищ обвинял нас напрасно. За время с начала войны к нашему твердому моральному состоянию прибавились еще и практические навыки в боевой обстановке, мы понемногу, как говорят, пообтерлись, привыкали к ней. И, знаете, уже тогда сразу можно было отличить человека, который «понюхал пороха» от того, кто впервые попал в боевую обстановку.
Несколько позже, уже под Ивановкой мы стояли как-то на открытом месте, и немцы с помощью оптических приборов, вероятно, могли наблюдать за нами. К концу дня к нам на орудие пришел товарищ с нашивками младшего политрука (очевидно, присланный политотделом сверху, мы его не знали) провести беседу «О мужестве и героизме советских воинов». Подошли еще несколько ребят послушать. Началась беседа. Заметив у нас какое-то движение, немцы по нас выпустили несколько снарядов. Наши ребята уже привыкли к звуку их полета и не каждому снаряду кланялись: слышали, что тот пошел перелетным, тот ушел влево, тот – вправо. Наш лектор при свисте первого же перелетного снаряда оказался под лафетом орудия, а все наши ребята невозмутимо сидели вокруг орудия, готовые слушать беседу дальше. Сконфуженный лектор вылез из-под орудия, отряхнулся и, чувствуя себя крайне неудобно, «поджав хвост», убрался восвояси, не произнеся больше ни слова. Ну и посмеялись же хлопцы после его ухода!
За все время блужданий по косе впервые увидели на окраине Циммервальда зеленую рощу высоких елей. Они почему-то даже в той обстановке радовали глаз. Ведь вся степь до сих пор только кое-где перерезалась лесозащитными полосами из белой акации. Слева от рощи вдали от дороги виднелись огромные цистерны, окрашенные белой краской, их было далеко видно. Селение казалось оазисом среди этой жаркой степи.
Установили орудия, выставили посты и на ночь расположились под скирдами. Ранка моя сразу же запеклась, затянулась, а через несколько дней ее уже почти совсем не чувствовал. Несколько тяжелее был ранен Велентиенко, его плечо заживало дольше, но он тоже не ушел с орудия, да и уходить-то, собственно, было некуда. Тракториста на тягач нам дали из запасных. Постоянно пополняли боеприпасами. Кабина и кузов тягача в нескольких местах имели пробоины, но двигатель и ходовая часть не были поражены.
Здесь мы с боями продержались еще двое суток, а затем было приказано двигаться в направлении Ивановки. Остановились на голом месте, вдали от населенных пунктов. Дальше шли солончаки, мучила жажда. Здесь у нас погиб Матвиенко – украинец. Собственно, самой его кончины мы не видели, но у него навылет был пробит живот, он катался в муках, а потом просил добить его, чтобы избавить от мучений. Его увезли куда-то на конец косы. Выжить в тех условиях он просто не мог.
Здесь же под Ивановкой, вернее, между Ивановкой и Циммервальдом, мы наблюдали гибель эсминца «Фрунзе» в двадцатых числах сентября. Каким образом он оказался в поле нашей видимости с Кинбурнской косы? Ясно было только, что он выполнял определенное задание. Позже нам стало известно, что он под командованием капитана третьего ранга Ерошенко вместе с другими кораблями сопровождал крейсера «Красный Кавказ» и «Красный Крым», которые доставляли десантные войска в оборонявшуюся Одессу из Севастополя. По пути следования был подбит фашистской авиацией и пытался укрыться затем в этих водах для ремонтных работ. В этом месте и подстерегла его авиация противника. Вдали от нас четко был виден его силуэт. И вдруг на него налетели 22 фашистских самолета -Ю-87 и истребители. Как обычно, построились в «карусель» и с пикирования начали бомбить и обстреливать корабль. Эсминец отбивался всеми возможными силами, но был потоплен фашистами. Мы с неописуемой злостью наблюдали за этой трагедией, а сами ничем помочь не могли. Когда были уже на Тендре, волнами к берегу прибивало тела погибших моряков из эсминца «Фрунзе». По-человечески похоронить их даже нельзя было, т.к. на глубине двух-трех штыков, вынутых лопатой в песке, была вода.
Не могу не привести еще один пример героизма наших моряков здесь, на Кинбурнской косе. Когда немцы оттиснули нас уже сюда, под Ивановку, один товарищ из старшинского состава по фамилии Ивановский или Иваницкий (точная фамилия в памяти не сохранилась), по-моему, чуть ли не комсорг дивизиона, договорился с водителем полуторки, установили в кузов счетверенный зенитный пулемет М-4, набрали гранат и, без ведома начальства, наполненные гневом, они вдвоем в первом часу ночи отправились в Чулаковку. Была тихая лунная ночь. Звук мотора полуторки долго был слышен в ночной тишине, затем затих. Через несколько минут слышим в направлении Чулаковки пулеметную стрельбу счетверенного «максима», взрывы гранат, а затем и треск автоматов. Длилось это на протяжении минут десяти. Потом все стихло. Мы ясно представляли себе, что там произошло. С грустью думали о геройски погибших товарищах, о их дерзкой смелости. Вдруг, вдали, вначале совсем тихо, а затем все явственнее, слышим шум характерный только для полуторки: «чап-чап-чап». Машина с ребятами возвратилась. Хлопцы уцелели, хотя в кузове машины, ее кабине и капоте было множество пулевых пробоин. Это был пример действительно дерзкой смелости и бесшабашного презрения смерти. В этом поступке явно проявлялась также лютая ненависть к врагу, вынудившему нас, ввиду многократного превосходства, отходить, оставляя родную землю.
Это место Кинбурнской косы для меня лично было связано еще с одним случаем, без малого не обошедшегося для меня весьма плачевно. Отрыть котлован для орудия и индивидуальные ячейки здесь было невозможно, тянулись солончаки, местами песок. Поэтому все у нас находилось на поверхности. Однажды немцы начали артиллерийский обстрел наших позиций. Я уже упоминал, что мы привыкли по звуку летящего снаряда определять место его падения. Но уж если после артиллерийской вилки услышал этакой «хурчащий» звук, знай, что этот снаряд твой. Я только успел плашмя упасть на землю. Воронка от разорванного снаряда оказалась менее чем в метре от меня. Рядом под кустом были составлены наши винтовки, набросаны шинели. Приклады винтовок раздробило в мелкие щепки, стволы покорежило, а клапти шинелей разнесло по полю. На мне не оказалось ни одной царапины, но тряхонуло здорово (попал в так называемую мертвую зону). Лежу, кругом тихо и пошевелиться не могу, вдох сделать очень больно... Батарея снималась с позиции и направлялась к концу косы. Ребята подобрали, несколько дней протаскали с собой – отошел. Шутили потом, что Гриша Снитко сказал: «Давайте подберем, может из него еще люди будут». Как выяснилось позже, меня хорошенько контузило. Слух восстановился. Остатки заикания есть еще и сейчас, особенно, когда вскипишь. Выперло левое верхнее ребро. Были сдвиги позвонков в подреберной и поясничной части. Позвоночник и сейчас иногда крепко дает себя знать. А тогда ведь никакой медицинской помощи оказать не могли, не было у нас ни госпиталей, ни медсанбатов, ни настоящих врачей. Просто крепкий и молодой организм сам справился с бедой. Сейчас бы, конечно, такого уже не выдержал.
И справками мы тогда никакими не запасались о ранениях или контузиях. Разве тогда было до этого, разве мы об этом думали? А теперь, глядишь, у него была где-то небольшая царапинка, а он, пожалуйста, справочку, у него инвалидность. А воевал он всего-то в сорок четвертом да в сорок пятом году. Нет, это не роптание, а просто размышление над тем, что и в тех условиях, в условиях войны были этакие предусмотрительные люди.
Дальнейшие события привели нас к Покровским хуторам – это был самый конец косы. Помню луг, влажная местность. Если раньше упоминая, что все время отхода мы находились в непосредственном соприкосновении с немцами и между нами не было никаких армейских подразделений, то здесь, в Покровских хуторах, было видно, что они таки где-то на косе были, только ушли с косы значительно раньше нас. Это было видно по брошенным автомашинам. Их десятка два с лишним, а; то и три осиротелых, оставленных наспех в беспорядке, стояли у места, откуда, очевидно, производилась переправа. Надо отдать должное, каждый из водителей старался свою машину сделать непригодной для дальнейшего использования. Прошелся, посмотрел: у одной машины разбит молотком аккумулятор, у другой – снят трамблер, у третьей – разбита головка блока двигателя, вывернуты и свечи и т.д. Чувствовалось, что всё это делалось наспех, без единой команды. Легко было тот же аккумулятор или другую испорченную деталь взять с другой машины и автомобиль – на ходу. Так за минут двадцать я восстановил одну из полуторок и ещё что-то помогал ею подвезти к берегу.
Да, еще перед этим было приказано уничтожить всю партийную документацию, чтобы она не досталась врагу, оставив при нас только комсомольские и партийные билеты и кандидатские карточки. Секретарь партийной организации Ефим Емельянович Грищенко (в прошлом учитель) в присутствии комиссара Панасюка сжег всю партийную документацию. Были сожжены журнал партийного учёта, книга протоколов партийных собраний и другие документы. Таким образом, все документы о моём приеме из кандидатов в члены ВКП(б) были уничтожены так и не дойдя до партийной комиссии и политотдела. Со мной оставалась только моя кандидатская карточка.
Заканчивались наши бои на Кинбурнской косе. Надо сказать, что они били для нас первым серьезным боевым крещением, своеобразной школой. Это крещение, по-моему, мы прошли вполне достойно. Вот передо мной обрывок из «Боевого листка», выпущенного значительно позже, уже, кажется, в Новороссийске, и подводившего итоги боёв на Кинбурнской косе. Привожу его текст:
«Уничтожено и подбито 4 автомашины и I бронемашина противника; взвод мотоциклистов-автоматчиков; один склад с боезапасом; I наблюдательно-корректировочный пункт и более 2 рот вражеских солдат и офицеров. В боях с наземным противником особенно мужественно дрался 4 орудийный расчет (командир орудия т. Дубовик)».
Текст без особой лирики, без разглагольствований, сухой, но убедительный.
Ну а теперь со всей своей ясностью перед каждым из нас вставал вопрос: а что же дальше? Если бы было принято решение дать последний бой немцам и умереть «с музыкой», то для этого еще раньше можно было найти более удобное и менее позорное (ведь доотходились до самого конца косы) место. Оставить всю технику и уходить в море на подручных средствах? – такой мысли не допускал никто. Решали эти все вопросы те, кому это было положено, кто нес ответственность за их решение.
Вечером сейнера приволокли откуда-то большие, массивные плоты, сколоченные из толстых брёвен. С потемнением мы все погрузили на сейнера, орудия и тягачи вкатили на плоты и вышли в море. Здесь впервые в жизни увидел, как фосфорецирует ночное море – за нами тянулись яркие шлейфы «горящей» воды. Казалось, что для любого вражеского самолета мы служим прекрасной мишенью. Но переход прошел благополучно.
Так мы оказались на Тендре. Ну, что же – Тендра так Тендра, это тоже наша землица. Да не какая-нибудь там захудалая, безызвестная, а со славным прошлым. Вспоминали историю. Да, именно здесь у берегов Тендры, в своё время славный русский флотоводец Ф.Ф. Ушаков разгромил турецкую эскадру. Именно здесь вспыхнуло восстание на броненосце «Потёмкин», пришедшем сюда на учебные артиллерийские стрельбы. Нам предстояло теперь не запятнать эту славу в наши дни.
Шутили, подначивали друг друга по этому поводу. Вот ещё одна характерная черта этого самого «флотского духа». Казалось бы, положение – хуже некуда, а тут шутки, подначки, смех. Не помню случая уныния или упадка духом. В любой обстановке – оптимизм, уверенность себе, шутливые рассуждения о наличии двух выходов из любого положения. Так здесь: немцы уже в Крыму, сидим «у чёрта в зубах» под Одессой, а им хотя бы что – шутят, смеются.
Что же представляла собой Тендра по нашим впечатлениям? Это длинная, узкая песчаная коса, или остров, расположенный невдалеке от Одессы, где-то юго-восточнее от выхода из Днепро-Бугского лимана. Вблизи берега стояли старые большие три ивы, западнее от них находились сколоченные из досок помещения рыбного хозяйства, вероятно, очаковского. На юго-восток от этих ив вдали виднелось сооружение Тендровского маяка. Больше в этом районе острова мы ничего не видели. Голая песчаная местность. Окопаться, что нас немало интересовало, здесь было нельзя – совсем близко от поверхности находилась вода. Вблизи северо-западной оконечности острова виднелись посаженные на мель теплоход «Молдавия» и маленький беленький теплоходик «Пионер».
Как бы второй ступенью нашего познания Тендры было осознание того, что вражеские самолёты почти пешком ходят по острову, особенно истребители. Мы узнали, что существует ТБУ – Тендровский боевой участок, и его командиром назначен наш командир дивизиона Болохов, что штаб ТБУ располагается в тех самых рыбачьих сараях, которые мы видели сразу по прибытии. Было определено место позиции нашей 363 батареи, оно находилось километрах в трех на юго-восток от штаба ТБУ.
В беспредельном нахальстве фашистских лётчиков, распоясавшихся до пределов хулиганства, мы убедились уже в первые дни. Они без зазрения совести гонялись за одним человеком. Как-то я оказался метрах в ста пятидесяти от расположения своих, вижу, на бреющем полёте идет на меня «мессер». Естественно, стараюсь отклонится в сторону. Он дал очередь из пулемёта, которая прошла чуть правее меня. Ну, думаю, пронесло, Когда, вижу – он, сделав круг, снова заходит на меня, а в руках ничего нет, хотя бы какая-нибудь винтовка и то чувствовал бы себя твёрже, можно как-то сопротивляться. Следующая его очередь прошила песок в полуметре от меня левее. На следующем заходе, то ли у него кончился боезапас, то ли он хотел просто поиздеваться, вижу – идет несколько левее, накренивает самолёт на левое крыло, чуть плоскостью не касаясь песка, и из кабины грозится мне кулаком... Чего-либо обиднее я не переживал. В бессильной злобе перехватило горло, сжались кулаки, навернулись слёзы. А он, паразит, безнаказанным ушёл в направлении Очакова. Эта сценка для ребят, наблюдавших за ней, еще долго была предметом подначек.
Наше орудие постигло несчастье. На третьем выстреле, здесь на Тендре, мы услышали какой-то неестественный звук полёта снаряда. Остановили стрельбу. Оказывается, сантиметров на пятнадцать с дульного среза вдоль шпонки между кожухом ствола и лейнером ствол развернуло – уж очень мы перекалили его под Черниговкой. Мы, было, подупали духом – как же быть без орудия? Его куда-то утащили тягачом. А через два дня мы получили наше же орудие, но с другим стволом. В дивизионном ЗИПе нашелся орудийный ствол. Орудие и дальше верно служило нам.
Видя скопление наших сил на Тендре, перебравшихся из Очакова, а затем и с Кинбурнской косы, фашистская авиация совершала ежедневные неоднократные налёты с целью истребления наших людей и техники, сидевших у немцев, как кость в горле. И, безусловно, налёты эти были небезрезультатны, люди гибли. Однако, свою основную задачу по прикрытию коммуникаций на оборонявшуюся Одессу мы выполняли. Не осуществились и намерения немцев десантироваться на Тендру. Все же нас там было еще много. Вести стрельбу приходилось часто. Немцы не давали покоя нам, и мы не оставались в долгу. Встречая наш заградительный огонь, самолёты фашистов сворачивали с курса и поскорее стремились освободиться от бомбового груза. Так защищались наши корабли, проходившие мимо Тендры, так защищался сам остров. Кроме дневных стрельб, приходилось стрелять и в ночных условиях. На острове были и прожекторные установки, обеспечивавшие возможность стрелять и ночью.
Трудновато складывался наш быт. Я уже упоминал, что окопаться, влезть в землю было никак не возможно, близко от поверхности была вода. Приходилось находить выход из положения и в этих условиях. Брали пустые ящики из-под снарядов, составляли их наподобие шалаша, скрепляли между собой, вход завешивали шинелью и получалась конура, в которую можно было залезть и переспать или укрыться от ветра. А октябрьские ветры сильные, влажные, пронизывающие. Такие курени сооружались на одного-двух человек. В них же мы укрывались и от дождей.
Такое жилье соорудили себе и мы с Павлом Чепиленко.
Раз в неделю устраивалась примитивная баня, старались мыться систематически. Коль говорить обо всем, так обо всем. Обнаружили, что у нас завелись «тихолазы», стали допекать нам. В таких условиях это было не мудрено. Хлопцы нашли где-то большой котёл, вскипятили воду. Заставили всех раздеться догола, все нательное белье и форму бросили в котел и основательно кипятили. В воздухе холодно, сыро. Хлопцы бегают, борюкаются, чтобы согреться. Вдруг тревога – внезапный вражеский налет. Заняли свои места у орудия, отстрелялись. Можете представить эту картину: голый, в чем мать родила, орудийный расчет ведет стрельбу по самолётам противника. Вот, поистине, и смех и грex. Во время налёта ребята основательно отогрелись, а потом смотрят друг на друга и катаются со смеху. Была причина для хохота и всей батарее. Одежда наша просохла, оделись. На некоторое время избавились от этого врага номер два.
Бывали перебои и с питанием, приходилось сидеть и на сухарях. Но как-то этому никто не придавал значения, не считали это первостепенным, понимали, что в условиях отрыва от большой земли могло быть и хуже.
На Тендре получали и «фронтовые сто граммов», говорили, что в подземных казематах береговых батарей, покинутых моряками, были обнаружены бутыли со спиртом, он-то, якобы, и был включен в наше довольствие. Качур Наум Семенович – человек лет сорока (для нас тогда он был совершенным стариком), сам из Кировоградщины, был призван из запаса и воевал вместе с нами – всегда таскал с собой, вместо обычной чайной кружки, литровую мерную кружку. Так вот он подходил к старшине за этими ста граммами, протягивал свою литровую кружку и громко, умоляюще просил: «Менi не повну». Это, конечно, вызывало смех у товарищей.
Бедному теплоходу «Молдавия» и после своей гибели еще пришлось бороться с врагом. К нему вплавь с Тендры добирались хлопцы, в топки напихивали паклю, смоченную в мазуте, и поджигали её. Из труб валил дым. Ребята поскорее бросались в воду, а через несколько минут налетали немецкие самолёты и бомбили снова погибший теплоход, считая, что он снова возвращается к жизни. Этим старались вынудить немцев отвлекать самолёты от другой боевой работы и попусту расходовать бомбовой запас. Дважды повторялся такой обман.
Помню еще такой случай. В одно время, недолго, на Тендре базировалось звено наших истребителей И-153. Надо отдать должное лётчикам. Они поднимались в воздух и вели бой с самолётами противника невзирая на их численное превосходство. Мы, наблюдая с земли, восхищались мужеством, безукоризненным владением самолётом в бою, маневренностью в воздухе и неуязвимостью наших лётчиков-истребителей. Как-то вблизи Тендры был сбит немецкий транспортный самолет Ю-52. Его экипаж выбросился с парашютами, вероятно, успев радировать о месте своего приводнения. Опустившись, лётчики сразу начали стреляьб по лодке. Вскоре в воздухе показался немецкий гидросамолёт, шедший им на выручку. Поднялся наш истребитель и сбил гидросамолёт, он упал в море вместе с летчиками. Через некоторое время к плавающим немцам пошёл наш катер. Немцы начали отстреливаться. Тогда в перестрелке два из них были убиты, а третий взят в плен и доставлен в штаб.
По приказу Ставки эвакуировалась в Крым Одесса. 16 октября рано утром мы проводили последние корабли, оставившие геройский город, оборонявшийся 73 дня. Фашистские войска были уже в Крыму, подходили к Севастополю. Теперь мы оставались одни фактически в глубоком тылу врага, находились на самой юго-западной точке всего огромного советско-германского фронта. Западнее нас уже никого не было.
Наши радисты постоянно сообщали о положении на фронтах. В октябре нашими войсками был оставлен Харьков. Там вблизи было Краснополье, где рос, учился, откуда ушел на военную службу. Там были мои родители. Как они там, что с ними? Что с Женей? Всякая связь с ними теперь была потеряна.
Последнее письмо, которое получил от Жени из Харькова, я тогда же переслал матери, она его сохранила. Вот он, пожелтевший от времени листочек. Жени вот уже двадцать три года нет в живых. Пусть она простит меня за то, что позволю себе привести здесь отрывок из этого личного письма. Вот он: «...22 июня мы услышали нерадостную весть. Я готовилась к зачёту по украинской литературе и вдруг выступление т. Молотова. С каждым его словом о событиях нарастало чувство гнева, обиды.
Мирная наша жизнь нарушена. У нас пока ещё ничего. Но разве мы можем к этому равнодушно относиться. Мы здесь, а мысли там. Наступает время, когда надо книжку будет заменить на винтовку.
На митинге наших курсов записали в резолюции о создании дружины «Красного креста». Ребят (хотя их у нас и очень мало) забирают. Учителей также. Харьков сейчас на военном положении. Вечером темно везде. Свет зажигать нельзя. Сегодня целое утро мчались мотоциклы, танки, машины. Ночью летают самолёты.
Мы сейчас учимся. Завтра у нас занятия должны идти в первую смену. Уже получили места работы. Пятьдесят процентов курсантов остаются в Харьковской области, а половина – в Дрогобычскую область Западной Украины. Я в Харьковскую область.
Я переживаю и за Марусю (её сестра – В.Д.). Она приезжала ко мне в Харьков двенадцатого, уехала тринадцатого домой. Говорила, что уедет в Западную двадцатого или 22 июня. Ничего из дому не получала.
Дорогой Витенька, напиши хотя две строчки. Я знаю, что сейчас писать некогда. Я много и не прошу тебя. Пока до свидания. Желаю успехов. Победа должна быть за нами. Виктор – Победитель. Любящая тебя Женя. 23 июня 1941 года. Целую».
Да, это было последнее письмо, которое я получил от нее в 1941 году. Переписка оборвалась, и я ничего не знал о своем Краснополье до самого конца 1943 года.
Наша же боевая жизнь продолжалась. С эвакуацией Одессы немцы не успокоились, наличие на Тендре ещё большого числа флотских и армейских наших людей не давало им покоя. Налёты на остров не прекращались. Высадить свой десант на Тендру немцы так и не рискнули. Хотя из Скадовска на остров Джарылгач они такой десант высадили и уничтожили находившихся там до трёх десятков моряков.
Теперь читаешь мемуарную, справочную литературу и все больше осознаешь свою сопричастность к великим делам. Вот в «Советской исторической энциклопедии» пишется: «30 сентября в связи с общим ухудшением обстановки в полосе Южного фронта и необходимостью усиления войск для обороны Крыма Ставка разрешила эвакуировать защитников Одессы, оказавшихся в глубоком тылу противника. С I по 16 октября была организована, без потерь проведена эвакуация, во время которой из Одессы вывезено 86 тысяч солдат и офицеров, 15 тысяч гражданского населения, 462 орудия, 1158 автомашин, 3625 лошадей, 25 тысяч тон груза. 73 дня защитники Одессы задерживали продвижение правого крыла немецко-фашистской группы армии «Юг» и сковали 18 дивизий врага (свыше 300 тысяч человек). Под Одессой противник потерял свыше 160 тысяч человек, около 200 самолетов, около 100 танков». (СИЭ, т. 10, стр. 474). .
Читаешь, и сердце наполняется гордостью за всех наших ребят-черноморцев, честно и до конца стоявших на защите дорогой Родины. Именно отсюда, из-под Одессы, пошла слава о легендарной морской пехоте. «Черная туча», «черная смерть», «черные дьяволы» и даже «черные комиссары» – так называли ее враги. Ну уж а комиссарами величали, считая, что у нас на флот производился специальный, коммунистический, подбор людей.
Именно отсюда было направлено письмо Адольфу Гитлеру, которое напоминало известное письмо запорожцев турецкому султану. Вот что там писалось: «Мы, правнуки и внуки славных и воинственных запорожцев земли Украинской… решили тебе, проклятый палач, письмо это написать, как писали когда-то наши прадеды и деды, которые громили врагов Украины. Ты, подлый иуда и гад, напал на нашу Краину и хочешь забрать у нас фабрики и заводы, земли, леса и воды и привести сюда баронов, капиталистов – таких, как ты, бандитов и разбойников-фашистов. Этому никогда не бывать! Мы сумеем за себя постоять. И как не доведется свинье на небо смотреть, так тебе в нашем огороде не рыть, хотя у тебя морда свинячья и свинская удача...» (А.В. Фадеев. Подвиг Одессы., М., 1963, стр.70).
Оценивая значение обороны Ленинграда, Киева и Одессы, газета «Правда», от 11 сентября 1941 года писала:
«Среди бесчисленных подвигов, совершенных патриотами в Отечественной войне против фашистских полчищ, героическая оборона Ленинграда, Киева а Одессы выделяется как волнующий пример беззаветной любви к Родине и родному городу, как изумительное по силе проявление массового бесстрашия и коллективного героизма».
Не попав на назначений парад румынских войск на Соборной площади Одессы, ни 23 августа, ни 3 сентября, фашистский диктатор Антонеску вынужден был вернуться в Бухарест, где дал такую оценку своим войскам: «Позор такой армии, которая вчетверо, впятеро превосходит противника по численности, превосходит его вооружением и вместе с тем сдерживалась на одном месте небольшими... советскими частями». (А.В. Фадеев. Подвиг Одессы, М., 1963, стр.70).| Так как же не восхищаться, не гордиться этими людьми даже теперь, через сорок три года после описанных событий.
Мы, может быть, несколько косвенно, но тоже принимали участие в этих героических делах, были участниками обороны этого города-героя.
Ну а теперь позволю себе написать о том, о чем мы, обычно, избегаем говорить, тем более писать. Не все в жизни бывает гладко, причесано. Пока живы еще майор Шахин, капитан Костиков, капитан Вилков, они должны подтвердить правдивую историю, которую я собираюсь изложить.
Прошло вот уже сорок три года с того времени, а когда вспоминаешь об этом, на душе как-то неприятно, гадко. Дальнейшая жизнь отесывала, шлифовала, притирала там, где был излишне ершистым, но и сегодня, вероятно, поступил бы так же, как тогда.
После эвакуации Одессы мы еще двадцать один день находились на Тендре, глубоко в пасти врага. Октябрь, начало ноября, как обычно, были штормовыми здесь. Казалось, постоянно в воздухе висели мелкие капельки воды. Вот такой, напитанный влагой, да еще с ветрами, воздух пронизывал насквозь. В такие дни немцы меньше досаждали нам, их штормовая погода тоже не особенно устраивала. Мы же, кроме вахтенных, старались укрыться от этой мороси в своих «собачьих конурах».
Однажды ночью Павел Чепиленко, с которым мы спали в одном шалаше, заступил на вахту у орудия, а я оставался один. Сквозь сон слышу: приоткрылся полог, закрывавший влаз, внутрь проник сырой, холодный ветер, и рядом со мной мостился кто-то мокрый и холодный. Спрашиваю, считая, что это Павел возвратился с вахты: «Что, на дворе дождь идет?» А он молчит. Через время слышу всхлипывания, а затем неудержимый плач навзрыд. Ничего подобного раньше не было. «Что такое? В чем дело?» – спрашиваю. А в ответ – плач. Услышав это, стоявший здесь же у орудия, Павел вносит ясность: «Это я на свое место впустил... Ольгу». Вопросов возникло еще больше.
Кто же была Ольга? Еще до Чулаковки на Кинбурнской косе у нас появилась девушка Оля, по фамилии не то Кобылянская не то Кобылицкая – сейчас уже не помню. Сама она была из Очакова, рождения 1923 года, в 1941 году окончила среднюю школу. Когда началась война, она, не раздумывая, пошла на курсы медсестер, чтобы своими руками приносить пользу стране в это тяжелое время. Как только немцы вошли в Очаков, она ушла из города, чуть ли не вплавь перебралась через лиман на Кинбурнскую косу и обратилась к командованию дивизиона с просьбой зачислить ее медсестрой. Не знаю, как там шли переговоры, но только в один из дней, по направлению штаба у нас на батарее появилась эта самая медсестра Оля.
Надо сказать, что она была не из робкого десятка. Особенно в боях с наземным противником она не пряталась где-то в окопчиках или ложбинках, а лезла в самую гущу боя и оказывала помощь товарищам. Это нам нравилось. Если вначале мы относились к ней с каким-то недоверием, считая нежелательным пребывание среди нас женского пола, то дальше она, что называется, прижилась, мы считали ее равной, даже относились к ней с некоторым уважением. Рослая, крепко сложенная, она то там, то там появлялась среди нас, стараясь освоить боевую работу того или другого номера орудийного расчета, чтобы в нужную минуту можно было заменить его. Одели ее в морскую форму, и она даже по одежде не отличалась от нас. Никто даже и в помыслах не мог себе позволить вольностей по отношению к ней. Нет, если в помыслах, может быть, и было что-то, то внешнего, реального выражения оно просто не могло иметь. Дa, и Михаил Зиновьевич Мачача и комиссар батареи, во избежание всякого рода греха и соблазна, всегда старались держать Олю вблизи себя. Беды и мелкие радости она делила вместе с нами. Со временем медсестры появились на других батареях и в других подразделениях.
Сменившись с поста Чепиленко кое-как втиснулся к нам. Несколько успокоившись от горьких слез обиды, Ольга поведала нам печальную, унижающую, вызывающую возмущение, историю. К вечеру прошлого дня по телефонной связи всех девчат, а их было пять или шесть, вызвали в штаб. Там было устроено что-то увеселительное, а потом – пьянка. Захмелевшие участники попойки стали лезть к девчатам, нахально добиваясь взаимности. К Ольге начал приставать сам Болохов. Ему тогда было около сорока пяти лет (в нашем представлении они были глубокими стариками). Помню, лицо такое неприятное, побитое оспой. Трудно судить, как к этому всему отнеслись остальные девчата и что там происходило дальше. Только Ольга резко оттолкнула своего «суженого», встала и направилась к выходу из этих самых сараев. Болохов за ней. У выхода догнал, грубо хватил за руку и швырнул в сторону. Ольга вырвалась и выскочила на двор, стала уходить. Преследуя ее, он с хрипом извергал потоки брани и грозил всем, чем только мог. Стала бежать, преследование продолжалось. Впереди по ходу метрах в трехстах находилось небольшое болотце, все заросшее камышом. Ольга с ходу бросилась в него и стала пробираться вглубь камышей.
Человек в возрасте, да еще под добрым хмелем, Болохов, конечно, отстал. Однако, добрался до болотца, продолжал орать и вслепую сделал два выстрела из пистолета по камышам. До смерти перепуганная, Ольга притаилась и выждала, пока преследователь убрался восвояси. Затем выбралась из болотца и впотьмах направилась к нашей батарее. При подходе Павел окликнул ее, опознал и направил на свое место, предложив переодеться и просушиться. Утром отвели ее к Мачаче.
Вот о каких безобразиях, о каких бесчинствах мы невольно узнали в ту ночь.
Все это, безусловно, до предела возмутило нас. Пусть бы пили там сами – черт их бери, это их дело. А ведь здесь – спаивание девушек, насилие над ними, использование по отношению к ним своего служебного положения, использование беззащитного положения девчат в тех условиях. А потом еще стрелять за неподчинение? В кого стрелять? Девушка, наша ровесница, так же, как и мы, окончила среднюю школу, с началом войны без раздумий пошла на курсы медсестер и добровольно пошла зашикать Родину, наравне с нами переносила все тяготы военной жизни, хотя для нее это было значительно тяжелее.
Наши еще чистые, не тронутые всякими превратностями жизни, сердца не могли, не хотели мириться со всем происшедшим. Негодование просто клокотало. Разве так можно обращаться с людьми в условиях войны, даже в условиях отрыва от большой земли? Так поступали только фашисты с нашим населением. Никак не хотелось верить, что организованная попойка была «пиром отчаяния» наших командиров, потерявших: всякую надежду на возвращение па большую землю. А может быть, именно эти условия бесконтрольности, отсутствия ответственности за свои поступки и дали возможность так распоясаться. Ведь положение командира ТБУ было действительно таким, как писал Твардовский, « твой ЦК и твой Калинин» и на сотни верст большей власти не было. Ясно было только то, что это был уже предел морального падения. А людей на Тендре оставалось еще много, ими надо было руководить, о них надо было заботиться.
На утро вся батарея знала о случившемся. Везде говорили только об этом. Было ясно, что этим страстям нельзя дать разгореться. Целый ряд уставных положений категорически запрещали обсуждать деятельность, поступки начальства. Как же быть здесь? С одной стороны, нельзя оставаться безразличным к этим безобразиям, с другой – надо строго выполнять требования уставов. А еще есть и требование устава партии…
Часов около десяти утра мимо нашей батареи вглубь острова ехал уполномоченный особого отдела майор Шахин, зашел к нам на орудие. Подошли товарищи из других расчетов. Здесь мы, перебивая друг друга, рассказали о случившемся, о своих возмущениях. Шахин нашел своеобразный выход из положения:
– А вы изложите все это на бумаге. Вечером я буду возвращаться обратно, заеду и заберу.
Ну что же, писать так писать. Михаил Пухликов, Михаил Немченко и я уселись за бумагу. У кого-то нашелся развернутый тетрадный лист. В редактировании текста принимали участие все, писать же поручили мне. С почти детской непосредственностью и наивностью мы на четырех страницах изложили все, что думали о происшедшем. Тогда мы не задумывались, куда попадет это письмо, кто будет им заниматься, к чему это все приведет. Пожалуй, люди, уже хорошенько обтертые жизнью, прежде всего поставили бы эти вопросы перед собой. Нас же тогда возмущали эти бесчинства, возмущению нужен был выход. Таким выходом и оказалась много терпеливая бумага.
Шахин действительно к концу дня заехал к нам и забрал письмо.
Но... Через день к вечеру меня вызвали в штаб. Передавая это распоряжение, Мачача грустно-грустно смотрел мне в глаза, видно, представлял себе, чем все это может кончиться. Я же шел в штаб с твердой уверенностью в своей правоте. Пришел, как полагается, доложил. Меня провели в помещение, служившее командиру ТБУ кабине – том. Представился.
– Так вот ты какой. Ну, доложи, что ты там писал.
Сохраняя внешнее спокойствие, я пересказал содержание письма. Болохов молча выслушал меня, ни разу не сорвался, только постоянно двигавшиеся желваки выдавали его внутреннее состояние. Видимо, твердость, убежденность, уверенность, с которыми говорил этот мальчишка, в какой -то мере обезоруживали его. И правда, это выглядело дерзостью в глазах этой грозы всей Тендры. К этому он не привык. Сдерживать себя ему было трудно, однако, спокойно, но резко он сказал:
-Ну так вот, ничего этого не было. Все, что плела эта девчонка, ложь. Запомни себе! А теперь иди, обдумай и напиши, что твое письмо было необдуманной глупостью, проси извинения за этот проступок. Ступай! Завтра явишься ко мне в это же время с письмом.
Я ушел. Вечерело. Дa, было о чем подумать по дороге на батарею… Прежде всего, я ведь действительно не был свидетелем, не видел своими глазами этой попойки и прочих мерзостей. А что, если Ольга и впрямь сочинила всю эту историю или хотя бы часть ее? Ведь в кого мы с хлопцами превращались тогда? В таком случае были бы полные основания для трибунала и расстрела. Нет, эта девушка соврать не могла, далеко не наигранными были ее рыдания. Да и интуиция подсказывала, что все именно так и было. Затем, допустим, я откажусь со страху от всех тех убеждений, которые были изложены в письме. Как же я тогда буду выглядеть перед товарищами, перед всеми, кто знал об этой истории? Как буду им в глаза смотреть? А что скажет та же Ольга, доверившаяся нам в своем горе, а тогда оказавшаяся бы просто лгуньей, за что довелось бы строжайше отвечать. Такое мое поведение выглядело бы хуже предательства. А как же быть, что предпринять? Не выполнить приказ тоже, кажется, нельзя – он ведь в сложившейся ситуации не отстанет теперь ни за что. Вот такие мысли сверлили голову всю дорогу, пока добирался до батареи. Это сейчас полегче оглядываться на все это. А тогда было совсем не весело. И снова шевелились мысли, до мельчайших подробностей воспроизводилась вся картина. А как поступил Шахин? Мы ему доверились в своем негодовании, а он теперь выставил нас совершенно голенькими перед всевластным и всемогущим на Тендpe Болоховым. На нашей стороне оставались только отвлеченные в этой обстановке понятия: долг, честь, правда, справедливость. А они-то в той ситуации были категориями далеко не материальными.
И все же пятиться назад никак нельзя. Всю жизнь я не простил бы себя такого отступничества, предательства. А значит – только вперед.
Поделился своими мыслями с друзьями. У них несколько подупало настроение, но, в общем, сохранялся воинствующий дух. Они, как и я, считали, что надо стоять до конца, каким бы он ни был.
Наутро сел и написал все то, о чем писалось в первом письме. Иного решения не находил. С неприятным чувством ожидал вечера. Не пойти вообще было нельзя – этим подставлял под неприятность не только себя, но и Мачачу. А идти – перспектива тоже мало радостная. Мачача, чувствовалось, молчаливо поддерживал меня.
К концу дня, поставив в известность свое командование, пошел в штаб дивизиона. Там, после доклада, меня снова направили в «кабинет» Болохова. Он сидел за своим столом, сделанным из снарядных ящиков, пил чай. Над столом светилась маленькая лампочка, питавшаяся от щелочного аккумулятора.
– А, это ты пришел? Ну вот и молодец! Написал? Читай. – продолжая пить чай, с улыбкой произнес он. А в глазах – что-то неприятное, холодное.
Сцепив зубы, я читал написанное и украдкой посматривал на выражение лица моего, милого собеседника. Оно по ходу чтения делалось то белым, как стена, то наливалось какой-то пунцовой окраской. Чай был отставлен в сторону. Закончил читать, текст положил на стол. Вот здесь и прорвало: на меня, казалось, со всех сторон полетела площадная брань, угрозы, унижения. Я прямо в упор смотрел в глаза, молчал. Да и попробуй разинуть рот!
В это время вошел Иван Яковлевич Дудник – комиссар Тендровского боевого участка, наш духовный «отец и наставник».
– А? Это тот самый Дубовик, которого мы к ордену представляем? Он получит у нас награду!..– с явной угрозой выпалил Дудник и вскоре вышел.
Вот и сейчас, через много лет, святое слово «комиссар» не хочется ставить рядом с фамилией Дудника. Ребята-штабисты давно уже говорили, что на меня готово представление к награждению орденом Красного Знамени за бои на Кинбурнской косе и на Тендре. Именно это имел в виду Дудник в своем изречении.
Разрядившись в своих несколько не литературных словоизвержениях, Болохов, поостыв, предложил:
– Ну, пойдем, я провожу.
Во какой высокой чести удостоился я!– а сам держусь напряженно, настороженно. Вышли из этих помещений. На дворе спустились сумерки, только над горизонтом чуть светлело небо. Какая-то непривычная тишина. Идем молча, в направлении нашей батареи. Примерно через полсотни метров остановились. Он вынул пистолет, снял с предохранителя.
– Иди, иди!– каким-то глухим голосом приказал он.
И я пошел. Пошел медленным, не ускоряющимся шагом, пошатываясь из стороны в сторону. Затылок и спина превратились в какой-то сверхчувствительный экран. Каждое мгновение ожидал удара пули именно в затылок или в спину. «Так вот она, где моя награда»,– вспомнился Дудник. Прошел так шагов тридцать. Нервы напряжены до предела. Да! Дорого мне достались эти шаги и метры. Дальше пошел зигзагами, потом оглянулся. На фоне темнеющего неба на западе еще было видно очертания поникшей головы и плеч Болохова. Выстрела так и не последовало. Расслабленный, уставший, как после тяжелого физического труда, поплелся я к своей батарее.
Но почему он тогда не выстрелил? – этот вопрос нет-нет да и возникал всю жизнь. На Тендре погибали люди. На одного больше, на одного меньше – какая разница. Да и кто там так уже скрупулезно за них отчитывался? И перед кем? И в строевой записке можно было показать, что угодно. А он не выстрелил. Может быть, боязнь того, что это убийство или самоправный расстрел все равно когда-то всплывет, разоблачится и за него придется отвечать? Весьма возможно. А может, это было просто испытание на прочность? Вряд ли. Тогда почему же? И все же преобладающим остается суждение о том, что где-то изнутри давило, пусть притуплённое, но все же чувство совести.
Честные, твердые, прямые юношеские убеждения противостояли грязному, мерзкому поступку. Это, вероятнее всего, и сдержало палец на спусковом крючке.
Случилось так, что дня через два с торпедными катерами на Тендру из Севастополя прибыла какая-то комиссия политотдела. Если не изменяет память, в ее составе был и капитан Костиков. Было ли известно этой комиссии через Шахина еще в Севастополе об инциденте у нас на Тендре или он доложил уже здесь о случившемся и комиссия просто попутно занялась этим вопросом – не знаю. Только день прибытия они пробыли в штабе, на другой день были у нас на батарее, в палатку Мачачи, после беседы с ним и комиссаром, вызывали поочередно Ольгу, меня, Пухликова и Немченко и беседовали по содержанию нашего письма. Теми же торпедными катерами комиссия отбыла в Севастополь, забрав с собой нашу Ольгу. А мы-то остались здесь...
На следующий же день было приказано мне и двум Михаилам, Пухликову и Немченко, явиться с личными вещами и оружием в штаб дивизиона. Шли, кисловато пошучивали и путались в предположениях, что же теперь с нами будут делать. Под трибунал? Не похоже, зачем тогда вызвали с оружием. На передовую в Севастополь? Так это же желаемый выход из положения. Все решилось значительно проще – нас просто разбросали по разным батареям. Я попал на вторую батарею к Фротеру. Узнав об этом, Мачача М.З. еще раз в жизни постарался сделать доброе дело для меня, он позвонил Фротеру и просил принять меня не как какого-то преступника. Об этом в первой беседе говорил мне сам Фротер. Больше с Михаилом Зиновьичем Мачачей мне так и не пришлось встретиться. А хороший он был человек.
На второй батарее у Фротера пришлось служить здесь, на Тендре, всего несколько дней, т.к. вообще заканчивалось наше пребывание на Тендре. Однако и в эти дни он относился ко мне с уважением, никогда не напомнил о происшедшем.
С нашей Олей пришлось как-то встретиться в Севастополе. Шли мы с Мишей Пухликовым в центре города и у какой-то парикмахерской увидели ее. Знаете, бывает так, что глаз вскользь заметит знакомые черты, пока память выдает данные о том, кто же это, а человек уже прошел. Вот так было и здесь. Мы остановились, оглянулись.
To жe произошло и с ней, шагах в десяти от нас остановилась и она, тоже оглянулась. Бегом бросилась к нам, каждого из нас обнимала, целовала и сквозь слезы радости благодарила нас за то, что на Тендре помогли ей сохранить честь и достоинство девушки, уберегли от мести и расправы. Была она уже в пограничной форме, которая тоже хорошо ей шла. Поговорить, расспросить так и не удалось – мы спешили, ее тоже здесь же ожидали пограничники, с которыми вместе она куда-то спешила. Позже слышал, что Ольга после войны возвратилась в Очаков и жила там. Интересно было бы теперь ее разыскать и встретить.
Ну а мы пока были на Тендре. В начале ноября часть людей и техники с острова эвакуировал крейсер «Червона Украина». За остальными, по-моему, 4 ноября из Севастополя пришел буксир типа «СП» и две большие баржи. Быстро шла баржи. Быстро шли погрузка. Погрузили орудия, пулеметы, тягачи, прожекторные установки на автомашинах, в трюмы загрузили ящики с боезапасом, а его у нас было еще много, таскали, таскали по сходням на баржи и, казалось, конца нет этим ящикам. Капитан буксира уже пару раз предупреждал, что погрузилась ватерлиния – грузить больше нельзя. Казалось, погрузили все. Существует народная поговорка, что дураков не сеют – они сами родятся. Так было и здесь. Присутствовавший на погрузке комиссар ТБУ Дудник под угрозой расстрела заставил погрузить оставшиеся на Тендре мешки с цементом и бухты колючей проволоки, а их было много. При этом кричал: «Товарищ Сталин приказал ничего врагу не оставлять!» Есть, к сожалению, люди, которые умеют хорошие, нужные мысли, постановления, лозунги превратить во что-то абсурдное, превратить их в посмешище, и, в конце концов, добро превратить в зло. Да столкни ты эти мешки с цементом с берега в воду, и они не достанутся врагу, но не допускай дальше перегрузки бара, тем более, что капитан буксира разбирался в этих вопросах несравнимо больше, чем этот самый Дудник. Не лезь не в свое дело. Нет, таки под давлением погрузили все. А потом это привело к потоплению, к гибели сотен людей, техники и тех грузов, привело к непоправимой трагедии. Страшен дурак, если в его руках власть.
Как-то встретил одного из товарищей, возвратившиеся с того света после потопления, так он говорил, что если бы в жизни встретил этого Дудника, то без всяких трибуналов и судов задушил бы его своими руками.
В ночь на 5 ноября буксир с баржами отдал швартовы и тронулся в путь на Севастополь. Ночью разыгрался шторм до девяти баллов (об этом говорили потом в Севастополе). Вторая баржа со всем содержимым затонула. Случайно остались в живых только единицы. Пусть бы в бою погибли люди – это понятно: война есть война, а тот так – ни за цапову душу.
Чтобы закончить это печальное повествование придется забежать несколько вперед. В Севастополе обратился в политотдел с вопросом: как же быть с моим членством в партии? Там ответили, что надо обязательно связаться с Москвой и т. д., а теряется всего-то полгода партийного стажа, оформляй-ка ты, парень, снова документы для приема в члены ВКП(б). И вот, когда 12 января 1942 года в политотделе Крамского участка ПВО Черноморского флота мне вручался партийный билет, капитан Костиков, работавший, кажется, в партийной комиссии политотдела, спросил:
– Подождите, Дубовик – что-то знакомая фамилия, – а потом, видимо, порылся в памяти и после паузы продолжил, – Вы не были связаны с «тендровским делом»?
– Да, это был я, – ответил.
– Правильно, вы поступили как настоящий коммунист. Желаю успехов.
– Правильно-то правильно, – думаю,– да уж очень дорого досталась эта правда.
Получилось так, что на Кавказ, в Новороссийск, из Севастополя я попал позже наших. Там узнал, что какие-то военного характера неприятности были с ними в Анапе. Рассказали, что трибунал судил Болохова, Дудника и Мачачу, что получили они определенные сроки тюремного заключения, которые были заменены отправкой на фронт в Севастополь с целью искупить свою вину кровью. Позже говорили, что Болохов в бою погиб, Мачача был тяжело ранен и вывезен в Поти, но по дороге скончался. А Дудник – получил небольшое ранение, лежал в госпитале в Фальшивом Геленджике, куда-то бесконечно писал и, наконец, якобы, был также оставлен комиссаром госпиталя.
Что им, всем троим, было поставлено в качестве обвинения в судебном разбирательстве я до сих пор не знаю. Можно только предполагать, что вероятно, здесь была и гибель людей и техники при переходе с Тендры в Севастополь, и анапские неприятности, головотяпство, а может быть, даже, в какой-то мере, и «тендровское дело»?
Так закончилась эта печальная тендровская история.
Вот листнул несколько страниц назад и перед самим собой возник вопрос: а зачем я писал об этой истории, да еще так много? В памяти жизни стерся, забылся этот инцидент, а я его разворошил. Не он являлся основным, определяющим в жизни, в боевых действиях дивизиона, батареи. Так зачем же говорить о нем? На нем не станешь воспитывать молодых людей, нашу смену. Что в нем поучительного? Его не сможет использовать в своей работе писатель, даже тот же главный редактор «Роман-газеты» Ганичев Валерий Николаевич, давший согласие писать художественную повесть о Тендре 1941-го года, о 363-м ОЗАД. Я, вероятно, своим бумагомаранием отобью у него такое желание.
Ну, конечно, тем более, не было у меня желания охаять, навести какой-то пасквиль на хорошие дела людей дивизиона. Они были хорошими воинами и дел хороших совершили немало.
Но ведь подобные явления были. Были. Огромное, емкое понятие «война» включало в себя не только яркие героические подвиги Гастелло, Матросова, Космодемьянской и других. В нем было все: и хорошее, и плохое. Говорить только об одном, значило бы искажать историческую действительность, историческую правду. А через несколько лет вообще не останется тех, кто был там, внизу военной иерархии, кто на своих плечах вынес все, именно все, тяготы боев, военного быта, взаимоотношений и пр. Останется только то, что до сих пор создано в литературе, кинематографе, театре, на полотнах художников. А здесь у нас уж очень много «Ура! Ура!» Победа в прошедшей войне была делом рук всего советского народа, а не только выдающихся героев. Нельзя забывать, что на войне были и Болоховы, и Дудники... Следует помнить, что победа нам досталась бы с меньшими потерями, меньшими издержками, если бы таких было меньше.
А не мелочные ли личные обиды заставили расшевелить в памяти всю эту некрасивую историю? Может быть, и это имело место, чего греха таить.
Однако все это не мешало нам всем дальше воевать честно и добросовестно.
Моя судьба на войне дальше складывалась так. После Тендры был Севастополь. Из Севастополя вывезли в Новороссийск. Не помню, каким образом снова оказался в составе 363-й батареи. Теперь тут были новые командиры. Представление на мою награду дальше Дудника так и не пошло. Вначале снова командовал орудием. Потом летом 1942 года под Новороссийском был назначен замполитрука и был им до весны 1943 года, т.е. до упразднения института замполитруков. С этого времени назначили старшиной группы комендоров и в апреле этого же года избрали секретарем партийной организации батареи. Наряду с боевой работой руководил партийной организацией до самой демобилизации в августе 1946 года.
В конце лета 1944 года был послан на курсы повышения квалификации сержантского состава в Кобулети, там готовили нас для работы с американской боевой техникой. Оттуда, после специального отбора, попал в состав охраны приема американской и английской делегаций на Крымскую конференцию руководителей трех держав на Сакинском аэродроме. Позже нам говорили, что в личном воинском деле нам записана благодарность за это от Народного комиссара иностранных дел В.М. Молотова.
После Конференции снова был направлен на свою родную 363-ю батарею уже в качестве командира огневого взвода американских орудий системы «Бофоре», приданных батарее.
День Победы встретил в Очакове в той же должности и звании старшего сержанта.
При демобилизации получил партийно-политическую характеристику следующего содержания:
«Партийно-политическая характеристика на члена ВКП(б) с 1942 г., п/б № 4292152, старшего сержанта Дубовика Виктора Филипповича.
Тов. Дубовик служил в воинской части полевая почта 34348 с 1940 г., участвовал в боях с немецко-фашистскими захватчиками на всем протяжении войны. В боях показал себя мужественным и ответственным воином. За доблесть и мужество награжден орденом Отечественной войны 2-й степени, медалью «За боевые заслуги» и четырьмя оборонными медалями. Дисциплинированный, выдержанный, культурный, вдумчивый, систематически работает над собой по повышению своих званий.
Работал парторгом подразделения с апреля месяца 1943 года по день демобилизации. К партийной работе относился серьезно. Обладает хорошими организаторскими способностями, умело воспитывал коммунистов и мобилизовал всю партийную организацию на выполнение боевых задач.
Учитывая накопленный опыт партийной работы, тов. Дубовик может быть использован на ответственной партийной работе.
27.08.46
Зам. командира в/ч 34348 капитан Кононов.
М.П. (подпись)».
Правда, этот документ я в жизни так никогда, нигде и никому не предъявлял.
Вся послевоенная жизнь была посвящена народному образованию.
И вся она была связана с общественно работой. В этом году отмечен грамотой Министерства просвещения УССР за активную военно-патриотическую работу с молодежью.
***
Одна из наших еще школьных соучениц Ткаченко задалась целью собрать вместе всех оставшихся в живых выпускников Краснопольской средней школы 1940 года. На поиски потратила два года, искала по всей стране. И вот на 15 августа 1982 года была назначена встреча в родной школе. Поехали на встречу и мы с женой. Все волновались очень: ведь предстояло встретиться с одноклассниками, которых не видел на протяжении сорока двух лет, – расстались восемнадцатилетними, а теперь им всем по шестьдесят лет.
Когда выяснилось, что мальчишек выпуска 1940 года осталось совсем мало – пятеро из бывшего 10-го «А» и трое из моего 10-го «Б» класса (а приехать смогли только соответственно три и один), решено было собрать всех живых из всех предвоенных выпусков. Встреча была задушевной, трогательной. И было нас совсем не много. Наших девушек (а им по шестьдесят) было много, а нас – единицы. В последние годы в официальной информации называется число равное 3%. Три процента осталось в живых по стране людей мужского пола нашего возраста. Эта наша встреча подтвердила правдивость официальных заявлений...
Встречу открыл директор школы – молодой человек. Заставили нас отчитаться кратко за прожитую жизнь и обязательно доложить, сколько имеет внуков. Приветствовали нас пионеры и комсомол школы, отчитались перед нами за состояние дел в школе сейчас. Интересным, душевным было выступление на встрече секретаря райкома партии Михаила Ивановича Малимоненко. Кроме трогательных теплых слов в наш адрес, он высказал гордость района тем, что Краснопольский район дал стране в годы войны двадцать три Героя Советского Союза и пять полных кавалеров ордена Славы. Да, здесь действительно есть чем гордиться.
А выросли они из тех самых мальчишек, увлекавшихся оборонными и спортивными кружками, готовивших себя к труду и обороне о которых я упоминал в начале повествования.
Следующая встреча в школе предполагается в следующем, 1985 году, когда исполнится сорок пять лет после окончания школы, а нам будет по три года на седьмой десяток.
Тогда же, в 1941 году, нам было по девятнадцать лет.
г. Луцк, ул. Ленина, 29, кв. 5.
Июль-август 1984 г.
Дубовик Виктор Филиппович
***
327022, г. Николаев-22, ул. Шелковая, 7
Соломко Владимиру Константиновичу
Здравствуйте, уважаемый Владимир Константинович!
Спасибо за письмо. Спасибо за адреса Ващенко и Зеленского.
Ваша просьба наконец-то выполнена. Работу закончил. Искренне признаюсь, что выполнено почти непосильное дело. Чем определялись эти трудности, я уже писал. Схвачен именно тот период войны, о котором Вы просили, т.е. до ухода с Тендры в начале ноября 19 41 года.
Перечитал и сам увидел множество недостатков, но исправить их просто невозможно. Уз памяти выдавить больше ничего нельзя. Она-то, память, явилась причиной того, что больше писал о себе и меньше о товарищах. А сочинять что-либо я себе не позволил.
Вполне понятно, что этот материал не может быть использован для печати, в нем мало поучительного. Однако, если будет писаться художественная повесть, то кое-что отсюда можно использовать.
Вы просили писать обо всем: и о плохом, и о хорошем. В меру моих сил, я выполнил эту просьбу. Мне кажется, что самым важным достоинством этой писанины является достоверней приведенных фактов.
К тексту прилагаю несколько фотографий и репродукций, которые должны быть для Вас интересны.
Убедительно прошу Вас после ознакомления со всем этим материалом, по свежим впечатлениям написать мне.
Если возникнут какие-либо вопросы у Вас или у Ганичева В.Н я охотно на них отвечу (снова-таки, насколько позволит память).
Желаю здоровья. Приветствую Ваше семейство.
С уважением,
В. Дубовик
253010, г. Луцк, ул. Ленина, 29, кв. 5
25 августа 1984 г.
Виктор Дубовик
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
