Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Мы и война

1914-1945

ПАМЯТИ ФРАНЦА-ФЕРДИНАНДА АВСТРИЙСКОГО

Выход – был!

Сегодня, имея в виду все ужасы войны 1914-1918 годов, нам остаётся только сожалеть о том, что в далёком 1891 году предложение Наследника австрийского престола русскому Императору Александру III вновь обратиться к естественной для континентальной Европы политике австро-германо-русского согласия – так и не было воплощено в действительность.

Такое согласие – не сердечное, но (что важнее!) рациональное – могло бы уберечь не только Венскую, Берлинскую и Санкт-Петербургскую монархии, но и весь континент, включая сами Францию и Великобританию, от культурного и цивилизационного самоистребления в этой самой Великой войне.

Странный альянс

Несмотря на то, что много сил и средств было задействовано в проекте, в начале – франко-русской, а затем – англо-франко-русской антанты[20], но далеко не всем в России военный союз с Францией представлялся естественным: в зрелище непокрытой головы православного русского Царя при исполнении якобинской «Марсельезы» было что-то странное.

В Императорской России, по правде говоря, кто мог искренне надеяться на военный союз с Францией в разыгрывавшейся тогда большой геополитической партии, кроме иррациональных германофобов и англоманов и клиентелы французских банков? (Были, впрочем, и другие силы и лица, много поработавшие над заключением военных соглашений, приведших европейский континент к катастрофическим последствиям.[21])

Ведь в культурно-религиозном смысле, между Россией и Францией была – пропасть: мы жили в разных мирах.

Антицерковная одержимость пребывавших у власти тогдашних французских радикалов доходила до того, что армейские офицеры, желавшие производства в следующий чин, должны были скрывать от окружающих свою церковную религиозность.

Ещё в 1902 годуфранцузский премьер-министр Эмиль Комб, убеждённый антиклерикал и масон, в своём циркуляре префектам потребовал усиления идеологического контроля за назначениями чиновников. А осенью 1904 годаразразился скандал в Палате депутатов (аffairedesfiches[22]), связанный с попыткой военного министра Андрэ подвергнуть французский офицерский корпус идеологической (антирелигиозной) чистке. Этот скандал, вкупе с запретом преподавания священникам и с закрытием 2 500 католических школ, стоил поста и министру, и самому премьеру Эмилю Комбу.

В то же самое время в России – Царь Николай II, верховный  вождь русской армии, лично участвовал в торжествах по случаю прославления Серафима Саровского в лике Святых. Да, личная религиозность русского Царя, видимо, далеко превосходила средний уровень религиозности его офицерского корпуса. (Надо сказать, что большинству европеизированных «думающих людей» в России было трудно понять органическую, можно сказать «мужицкую простоту» православной веры последнего царя .[23])

Но во Франции-то всё было наоборот – антирелигиозный радикализм правящих кругов далеко превосходил средний уровень «свободомыслия» всё ещё традиционного по своему воспитанию французского офицерства.

Та республиканская Франция, повседневная реальность которой дала материал и повод блестящему публицисту Максу Нордау, будущему отцу-основателю сионизма, написать книгу «Вырождение»[24], могла служить и служила учебной базой для русских революционеров: вспомним ленинскую «партшколу» в Лонжюмо; но, по большому счету, не имела никаких оснований быть настоящим союзником монархической России.

По крайней мере, после того, как возникшая было, вследствие поражения Наполеона III в войне с Пруссией и его отречения, возможность возвращения на трон представителя королевской династии Бурбонов была осенью 1873 года упущена.[25]

Тогда граф де Шамбор не принял предложения монархического парламентского большинства (и легитимистов, и орлеанистов) провозгласить его «королём Франции и Наварры», так как для этого требовалось признать революционный триколор – государственным флагом королевства; отвергнут им был и компромиссный вариант: исторический белый флаг с королевскими лилиями в качестве королевского штандарта, а трёхцветный с королевским гербом и короной – в качестве национального. В итоге, большинством в один голос, Национальная Ассамблея утвердила во Франции республиканскую форму правления. (Споры о причинах и следствиях этого рокового решения претендента на французский престол – не утихли до сих пор.)

Без сомнения, в планы Франции и Великобритании не входило поступательное развитие традиционалистских монархических режимов Европы, противостоявших тогда революционному сепаратизму (в Австрии) и Революции как таковой (в России). То, что Париж и Лондон менее всего желали мира в отношениях бывших (и, тем более, будущих!) членов Союза трёх Императоров и противодействовали любым попыткам сближения Берлина, Вены и Москвы, имело свои причины – не только хозяйственного или политического, но даже и мировоззренческого – либерально-революционного – свойства.

И Франц-Фердинанд, например, вполне понимая природу Французской республики – детища Французской революции, считал, что за попытками тогдашней французской дипломатии добиться австро-русского столкновения стояло именно желание «республиканизировать» Европу[26].

Вена и Берлин

Именно Берлин представлял действительно серьёзную опасность для целостности Австрии – со времени победы пруссаков над австрийцами в битве при Садовой и создания Бисмарком «железом и кровью» так называемой Германской империи: собственно не империи, конечно, а очень большого немецкого королевства во главе с прусской династией потомков тевтонского рыцаря-расстриги.

(Великий магистр Тевтонского ордена Альбрехт Гогенцоллерн, при поддержке Лютера и Меланхтона, отрёкся от Рима и секуляризовал орденское государство, превратив его в светскую монархию и, по сути, конфисковав его владения. Сам, впрочем, Орден выжил и после отпадения Альбрехта, перейдя под покровительство Габсбургов.)

Вовсе не венгерские или славянские подданные Габсбургов, а разного рода пангерманисты были для Австрии подрывными элементами в гораздо большей степени, нежели романтические панслависты.

Под сильнейшим воздействием пангерманского мифа и бисмарковской Realpolitik, именно немецкие национал-революционеры и антиклерикалы – всеми доступными способами боролись внутри Австрии с династией и церковью. Под сомнение ставились ими сами основы католической монархии и имперского общественного порядка[27].

Ответ Франца-Фердинанда антикатолическим культуртрегерам, выступавшим с требованием разрыва с Римом, был краток и жёсток; и не оставлял сомнений в готовности Наследника австрийского престола к упорному сопротивлению духу Революции: «Разрыв с Римом – это разрыв с Австрией!»[28]

Римский католицизм находился тогда в состоянии глухой обороны. (Потому что после создания прогрессивными либералами единого Итальянского королевства и захвата ими власти над Вечным городом, в течение более чем полувека, Римский первосвященник пребывал, по существу, в заключении внутри ватиканских стен – вплоть до заключения конкордата с королевским правительством Бенито Муссолини в 1928 году.)

В таких условиях традиционный консерватизм Венского двора мог, более или менее успешно, сопротивляться этнонационалистическому, вполне революционному по сути, соблазну Берлина – лишь внутри континентального альянса с имперским Петербургом, несмотря на конфессиональные различия с ним: так что Габсбурги имели тогда все основания для союзнических отношений с Империей русских царей.

К сожалению, совершенно особые геополитические обстоятельства рубежа веков вынудили консервативную и католическую монархию Габсбургов, где высшей политической ценностью почиталась верность династии, а не этносу, пойти на союз с протестантской и революционно-этноцентричной монархией Гогенцоллернов. Но союз этот был внутренне не просто противоречивым, а прямо противоестественным, то есть чисто ситуативным и недолговечным.

Ибо новая, протестантская и либеральная, так называемая Германская империя основывалась исключительно на принципе национальности, который явно противоречил теории Священной Империи.[29] Ведь, несмотря на то, что ещё в начале XIX века, под давлением наполеоновских претензий на наследие Карла Великого[30], австрийский монарх отказался от титула Римского Императора, тем не менее, традиционный для «римской» Европы, династический и сверхэтнический, характер австрийской государственности сохранился.

Австрославизм

Ясно, что усиление славянского элемента, превращение двойственной, австро-венгерской, Империи в тройственную, австро-венгерско-славянскую, к чему стремился Франц-Фердинанд, могло повлиять на выбор как целей австрийской  политики, так и средств их достижения. (Эрцгерцог рассматривал возможность воссоздания либо хорватского трона, либо чешского – с венчанием, в этом случае, короной Св. Венцеслава.)

Надо признать, что чем больше славян было внутри Империи Габсбургов, и чем большую роль они там играли, тем лучше было для России: и с финансовой, и с политической точки зрения. И в случае претворения Францем-Фердинандом австрославянского геополитического проекта в жизнь, затраты наши (любого рода!) были бы куда меньше, а естественная языковая и культурная близость балканских славян с русскими не была бы отягощена отношениями прямого или косвенного подчинения их русскому государству.

Но австрийскому эрцгерцогу не пришлось взойти на престол: его убийство, осуществлённое в Сараеве руками революционеров-националистов и обернувшееся началом великой войны – культурно-цивилизационного самоистребления Европы, как романо-германской, так и славянской.

Исторически и мистически не случаен тот факт, что европейскую гекатомбу 1914-1918 годов словно закольцевали два цареубийства – сараевское и екатеринбургское. (В Екатеринбурге, в отличие от Сараева, отметились революционеры-интернационалисты.)

Тот факт, что Франц-Фердинанд был искренне верующим римо-католиком, преданным монархическому образу правления отнюдь не по причинам властолюбия, странным и трагическим образом сближает его post factum – в исторической перспективе европейской трагедии – с нашим православным Государем Императором Николаем Александровичем.

К сожалению, в дореволюционной России к австрославизму относились, в целом, отрицательно: даже весьма проницательный Н.Я. Данилевский по прочтении сочинения Ф. Палацкого «Идея Австрийского государства» (Idea státu Rakouského, 1865) признавался,  что так и не смог усмотреть в нём этой идеи. Хотя тот же К.Н. Леонтьев, например, находил «прекрасным делом бережное, так сказать, обращение наше с хрупкой Австро-Венгрией»[31].

Австрославизм мог стать вполне реальным выходом и из внутриимперских противоречий Австрии, и из противоречий внешнеполитических – чрезвычайно серьезных. В случае успешного развития этого политического течения, чешско-словацкие и хорватско-сербские подданные Габсбургов могли стать ключевыми игроками – на фоне немецко-венгерского сотрудничества-соперничества, а русская власть могла бы тогда особенно не озабочиваться их судьбой. (Автор при этом вовсе не склонен принижать степень хорватско-сербских противоречий, существовавших внутри Империи Габсбургов, и возросших во второй половине XIX века, после европейской Революции 1848 года.)

Украинский же проект мог и вовсе не получить развития – без субсидий венского кабинета и Генерального штаба австрийской Империи. Он ведь, во многом, был не инициативным, а реакционным, оборонительным проектом: преувеличенные страхи перед «русской угрозой» панславизма – на фоне уже вполне реальной угрозы пангерманизма – заставляли Вену инвестировать в «украинское движение».

Чем упорнее были в своих надеждах и проектах русские и прочие славянофилы – как литераторы, так и их читатели, – тем большие страхи порождали они в головах и сердцах австрийских патриотов. И с тем большей ревностью занимались они разнообразными мерами противодействия химерическим опасностям так называемого панславизма.

Точно так же, уже на нашей памяти, идеологическое упорствование советских коммунистов, порождая лишние страхи в головах и сердцах неразумных западных европейцев, заставляло их с удивительной серьезностью относиться к химерическим опасностям «реального социализма». Хотя о какой коммунистической экспансии могла идти речь, если в позднем СССР карьерным счастьем считалась работа за границей, особенно – в «капстранах»?

Inmemoriam

Смертельную опасность русско-австрийского военного столкновения для судеб не только двух Империй, но и самого монархического принципа в Европе, именно австрийский Престолонаследник понимал лучше многих тогдашних так называемых монархистов (и тем более – разнообразных патриотов), обуянных демонами времени, демонами либерально-революционного этнического национализма – подданных как Дунайской монархии, так и Петербургской.

В 1913 году Франц-Фердинанд писал своему советнику Шпицмюллеру: «Я никогда не буду воевать против России. Я принесу все жертвы, дабы этого избежать. Любая война между Австрией и Россией закончится падением либо Романовых, либо Габсбургов, а возможно их обоих».

Всего через несколько месяцев он заявил своему адъютанту фон Барлоффу: «Любая война с Россией обернётся нашим поражением. Если мы начнём кампанию против Сербии, Россия поддержит её, и мы получим войну с Россией. Должны ли Император Австрии и Царь лишать друг друга тронов и открывать дорогу революции?»[32]

Упование австрийского эрцгерцога на воссоздание нового Союза трёх Императоров – было не просто мечтой реакционного интеллектуала, но вполне разумным дипломатическим проектом убежденного христианина и облечённого ответственностью политика.

В своё время, после всех ужасов революционных и контрреволюционных войн рубежа XVIII-XIX веков, именно Священный союз монархических государств обеспечил Европе полвека нормальной политической жизни.

И чаявшееся Францем-Фердинандом некое его подобие – консервативное объединение трёх континентальных империй, будучи достигнуто, могло бы уберечь не только Венскую, Берлинскую и Санкт-Петербургскую монархии, но и весь континент, включая  Францию и Великобританию, от культурно-цивилизационного самоистребления в Великой войне.

Именно из соображений поддержания и укрепления общего для всех трёх континентальных империй принципа монархического консерватизма, пишет современный исследователь, «он, без сомнения, сделал бы всё возможное ради сближения Германии и России».[33]

Сближения Санкт-Петербурга с Веной и Берлином тогда не получилось – не по вине Франца-Фердинанда, и дорога Революции была открыта. В итоге, проиграла не только Россия, выведенная большевиками из Империалистической войны и погрузившаяся в войну Гражданскую.

Ведь и окончательная победа в 1918 году держав Согласия над Германией и Австрией стала поистине пирровой – для Франции и Великобритании, а главный финансово-политический приз войны достался, в итоге, не Лондону или Парижу, а – Вашингтону.

ИТОГИ ВТОРОЙ МИРОВОЙ И НАША ПОБЕДА

Разные истории одной войны

Как бы это ни казалось странным многим нашим соотечественникам, гражданам Российской Федерации и других стран СНГ, но отношение западных стран, и особенно западных стран континентальной Европы, ко Второй мировой войне всегда отличалось и будет отличаться от нашего отношения к Великой Отечественной. И это вполне объяснимо.

Ведь для Европы действительно страшным физическим и моральным испытанием – по-настоящему Великой войной – была Первая мировая война, но никак не Вторая.

Ибо Вторая мировая, в отличие от Первой, велась со страшными разрушениями и с нечеловеческим напряжением всех сил лишь на Восточном фронте – и только два государства, Советский Союз и германский Рейх, заплатили по всем её счетам.

Вооружённое же сопротивление Гитлеру в Европе, в силу разных причин, имело вполне локальный характер: ни одно из государств континента не смогло или не захотело тогда меряться силами с Берлином. И потому сегодня День Победы, вне границ России и СНГ, имеет непререкаемое значение лишь для граждан Израиля.

Совершенно ясно, что наше – русское и советское – отношение к этому празднику не могут разделять граждане тех стран, для которых материальные бедствия войны сводились к отсутствию кофе в свободной продаже. Это – не преувеличение: именно так обстояло дело в либо оккупированной,  либо контролируемой нацистским рейхом западной Европе. И это – не обвинение. Это – констатация факта: им просто повезло.

Как раз тогда, например, когда московские театры эвакуировались в наш глубокий среднеазиатский тыл, присутствие немецкого оккупационного гарнизона в Париже в начале1940-х годов не мешало, похоже, творчеству ни французских шансонье, вроде Мориса Шевалье и Эдит Пиаф, ни представителей высокой культуры, вроде Жана Кокто, Жана-Поля Сартра, Луи-Фердинанда Селина или Пабло Пикассо. (Автора «Герники», всю войну проработавшего в своей парижской мастерской, оккупационные власти даже не пытались беспокоить!)

Эти страшные для нас годы тяжёлых лишений и невероятного напряжения всех сил – были ознаменованы для тех же французов не только оккупацией севера страны Германией, но и расцветом национального кинематографа на юге её, находившемся тогда под контролем национального французского правительства маршала Петэна, со столицей в городе Виши. Именно тогда, между прочим, начались актёрские карьеры таких любимцев советского зрителя, как Жан Марэ и Жерар Филипп.[34]

И отношение французов к своему национальному правительству и к его политике в отношении Берлина, как и отношение к антигитлеровской коалиции, могло быть различным, но в годы войны это разномыслие, в общем, не доходило до степени смертельной непримиримости.

Хотя известно, что генерал де Голль, придя в 1944 году к власти, с одной стороны, на англо-американских штыках (не испытывая при этом каких-либо тёплых чувств по отношению к англосаксам), а с другой, вместе с французскими коммунистами и при поддержке СССР, отправил на казнь действительно великого французского поэта Робера Бразийяка, в общем, именно за пронацистское инакомыслие: за то, что он в годы войны предпочитал Гитлера – Сталину. И понятно, какую судьбу он мог бы уготовить какому-нибудь корсиканскому или эльзасскому Степану Бандере, буде таковой попался бы ему в руки.

Но при этом, в самый разгар мировой войны (для советского народа – народной, священной войны), французская интеллигенция воспринимала собственное политическое разномыслие относительно целей и хода этой самой войны – весьма спокойно. Так, например, известный французский поэт и мыслитель Пьер Дриё Ла Рошель, увлекавшийся европейским фашизмом, и левый антифашист и участник Сопротивления, писатель Андре Мальро, даже став политическими антагонистами, продолжали сохранять вполне дружеские личные отношения.

А вот другой интересный и многозначительный факт: французскую общественную организацию Объединение в защиту памяти маршала Петэна с 2000 по 2009 годы возглавлял генерал-лейтенант авиации Жак ле Груаньек, сам воевавший в частях де Голля.

Столкновение интерпретаций

Не стоит делать вид, что различие в политических интерпретациях одних и тех же событий является для нас чем-то новым. Ход Второй мировой войны и её итоги начали пересматриваться Западом, собственно, почти сразу по её окончании – с принятием Соединёнными Штатами решения об их жёстком противостоянии с СССР, недавним союзником по, как тогда говорили, коалиции демократических наций.

Это враждебное военно-политическое и идеологическое соперничество получило название «холодной войны», но проводившиеся в ходе её психологические операции характеризовались чрезвычайно высоким накалом взаимного идеологического давления, в котором исторические факты были лишь материалом для создания обеими сторонами нужных им идеологически верных (на Западе говорят: политически корректных) образов.

В итоге взаимных усилий, к началу 1990-х годов народные массы СССР и их стран-сателлитов имели весьма слабое представление о том, с каким ожесточением велась японо-американская война на Тихом океане, а народные массы США и их стран-сателлитов – были уверены в том, что во Второй мировой войне и немцев, и японцев разбили именно и только американцы, при некотором участии англичан.

Правда, дальше занижения в масс-медиа степени и значения участия в войне Советского Союза и его армии дело не пошло: немцы и японцы, безусловно, оставались при этом «плохими парнями». Ибо любой намёк на оправдание действий нацистской Германии, неизбежно, ставил бы под сомнение роль англосаксонских солдат-освободителей, пришедших в Западную Европу в 1944-1945 годах. А ведь все существующие на современном Западе политические режимы легитимированы именно былой победой союзников.

При этом историческое значение и политический смысл майской победы 1945 года для великих западных держав – США, Великобритании, с её доминионами, Франции, Германии, и для большинства остальных стран Европы – различны.

Для Лондона – это последняя славная страница истории Британской Империи, ибо уже через несколько лет после неё, в 1949 году, с получением независимости Индией, эта Империя прекратила своё существование.

Для Вашингтона – символ окончательного перехода к нему геополитического наследства Британии и начало полнообъёмного военно-политического присутствия американцев в Европе.

Для Парижа – подтверждение факта его возвращения в клуб великих держав после поражения 1940 года и оккупации немцами половины собственно французской территории.

Для нынешнего Берлина – начало новой, уже не прусской, а европейской, посттоталитарной истории Германии, идейное основание её современной либеральной государственности.

Но для других европейских столиц, не притязающих на статус мировых, происшедшая после мая 1945 года во всех, не бывшими нейтральными, европейских странах, смена правящих режимов – стала либо подтверждением неполной суверенности этих стран внутри Запада, либо началом периода столь же неполной суверенности внутри тогдашнего Востока. Эти страны были тогда лишь объектами, но никак не субъектами мировой истории.

Поэтому никакой ревизии официальных итогов Второй мировой войны нет и не предвидится ни в англосаксонских странах, ни во Франции, ни в Германии.

Попытки официального пересмотра истории Второй мировой войны происходит, собственно, лишь в некоторых «новоевропейских» странах. Но и то не во всех: руководители, например, как Чехии, так и Словакии, просто не могут себе позволить роскоши пересмотра итогов Второй мировой. (Потому что репрессии против немецкого гражданского населения на территории Чехословакии, проводившиеся после 1945 года в соответствии с так называемыми «декретами Бенеша», исходя из представлений о «коллективной вине» немцев, не имеют оправдания с точки зрения современных политических стандартов Совета Европы, безусловно отрицающих «этнические чистки».)

Конечно, нельзя отрицать, что нынешний всплеск «новоевропейских» попыток официального пересмотра итогов Второй мировой войны является лишь следствием тех геополитических изменений, которые начались в середине 1980-х годов.

Когда горбачёвский СССР, вопреки мнению политических руководителей Великобритании и Франции,  решился на воссоединение Германии, дальнейшее существование ялтинско-потсдамско-хельсинской системы (второго, адаптированного для реалий ХХ века, издания системы Вестфальской) впервые было поставлено под вопрос. Хотя, даже после инкорпорации ГДР в ФРГ, резкой эрозии этой мировой системы вполне можно было избежать.

Но с роспуском СССР и фактическим перекраиванием не только границ в Европе, но и всей мировой политической архитектуры, трудно было сохранить в неприкосновенности само идеологическое обоснование старой системы – мифологему союзной Победы во Второй мировой войне.

 Теперь же, вследствие агрессии стран НАТО против Сербии-Югославии и последовавшего затем физического отторжения от Сербии её провинции Косово и Метохия, эрозия старого мира стала уже необратимой. Хотя Запад до сих пор продолжает, внутри своих старых границ, поддерживать инерцию существования оставшихся от времён Хельсинкского совещания (сегодня – совершенно архаичных!) идеологических клише и политических институтов – к примеру, ОБСЕ.

Вполне  инерционный характер имеют и ежегодные церемонии, проводимые в западных странах в связи с окончанием Второй мировой войны. Если правящий класс Запада и помнит сегодня о победе над нацистами, то делает он это явно иным, отличным от нас, образом.

Очевидно, что привычные для политических и государственных деятелей РФ ссылки на историческую мифологию «антигитлеровской коалиции» не имеют для их западных собеседников большого смысла, потому что времена «большой тройки» для них давно канули в Лету.

Тем же Соединённым Штатам гораздо ближе новейшая мифология победы их в «холодной войне»[35] – вместе с нынешними западноевропейскими союзниками, нежели историческая реальность Ялты и Потсдама – трудных переговоров с тогдашними советскими союзниками.

Европейцев же явно не греют воспоминания о том, как прибывшие из-за океана или, по меньшей мере, из-за Ла-Манша англосаксы (американцы и британцы) и русские коммунисты, определяли послевоенные судьбы старого континента – без участия самих европейцев (бывших либо проигравшими, либо жертвами, либо нейтралами).

Что делать?

Странное впечатление производят на стороннего наблюдателя апелляции наших официальных лиц разного уровня к своим западноевропейским партнёрам или коллегам по поводу тех или иных выходок разнообразных политических хулиганов из новых стран-членов ЕС.

Еесли Кремль два десятка лет назад сам столь добродушно отпустил восвояси своих тогдашних сателлитов, а то и сограждан, даже не оговорив при этом условий будущих взаимоотношений, ему не следует сегодня жаловаться на них в Брюссель. 

Официальное «реагирование» на те или иные случаи нежелательной для Москвы политической ревизии итогов Второй мировой войны, слишком часто оказывается внутриполитически полезным как раз для тех сил и лиц, против которых оно, казалось бы, направляется.

Как это было, например, в известной истории с «бронзовым солдатом» в Эстонии, весьма способствовавшей консолидации там как, условно говоря, «промосковских антифашистов», так и «антимосковских русофобов». Но первые консолидировались в ходе своего поражения, а вторые – победы, ибо именно они, в конечном счёте, настояли на своём.

Подобного рода реагирование, вообще говоря, может иметь смысл только в качестве дополнения к нашим собственным починам в этой сфере. Очевидно реактивная политика России в области SoftPowerдавно должна была уступить место политике активной, инициативной.

В «войне интерпретаций» нам лучше тратить силы и время на правильную формулировку своих вопросов, предлагая вниманию Парижа, Лондона и Брюсселя соответствующую ревизию официозной западной интерпретации истории Второй мировой, нежели на поиски нужных ответов – на чужие вопросы.

Нам следует, исключительно в видах всё большего расширения свободы слова и углубления исторических познаний старых европейцев, по любому поводу напоминать Брюсселю и Парижу о содержании тех страниц европейской военной истории, к которым, по воле победителей, все послевоенные десятилетия не принято было привлекать излишнее внимание.

Стоит нам лишь начать публичное обсуждение с западными коллегами подобного рода фактов, и мы достаточно скоро почувствуем снижение градуса «войны интерпретаций».

Ведь многогранная тема взаимоотношений Европы и гитлеровского нацизма – весьма неудобна для нынешних правящих либеральных европейцев всех стран, даже тех, что оказались в 1945 году на правильной стороне, на стороне англосаксонско-советских победителей.

Обсуждая её, нужно поставить «старых европейцев» перед необходимостью определиться, должны ли они сегодня солидаризоваться с духовными потомками тех ветеранов Второй мировой, что воевали за установление в Европе «нового порядка», или им можно обойтись привычными клятвами в вечной дружбе с народами стран антигитлеровской коалиции.

Учитывая то обстоятельство, что о наших чувствах Париж и Лондон сегодня особенно не заботятся, нам тоже не следует осторожничать с чувствами их элит.

* * *

Нам самим, впрочем, тоже придётся расстаться с некоторыми историческими иллюзиями и штампами, ставшими привычными за прошедшие после войны десятилетия.

Мы, с одной стороны, не вдавались в теоретические и практические различия между различными версиями европейского антилиберального и антикоммунистического национализма, и звали всех, без исключения, врагов коммунизма и либерализма «фашистами», подразумевая, при этом, немецких национал-социалистов.

Хотя разница между католическими корпоративистскими режимами доктора Салазара и генерала Франко, с одной стороны, и революциионно-прогрессистскими проектами известного социалиста Бенито Муссолини и не менее известного национал-социалиста Адольфа Гитлера – огромна.

И между фашистским режимом Муссолини, явно не симпатизировавшего немцам и идеологически чуждого каким-либо расовым мотивам, и режимом Гитлера – различий было не меньше, нежели между различными толками ислама – суннитским и шиитским.

В июле 1943 года именно Высший совет фашистской партии проголосовал за отставку Муссолини: и некоторые его заслуженные члены, как Де Боно, поплатились за это головой.

Дело в том, что освобождённый из-под ареста немецкой группой специального назначения под командованием Отто Скорцени, Муссолини попытался вернуться к власти на немецких штыках, создав на севере Италии фашистское государство – так называемую Республику Сало. И с попавшими ему в руки бывшими соратниками, накануне отказавшими ему в доверии, он поступил, так сказать, по законам военного времени.

Но в итоге последовавших событий Итальянское королевство в сентябре того же года замирилось с антигитлеровской коалицией, а 13 октября – даже объявило войну Германии. (Схожим образом в рядах победителей оказалась и Румыния, а её король Михай стал даже кавалером ордена «Победа».)

С другой стороны, нет смысла сегодня, как во времена СССР, неумеренно прославлять «всеевропейское движение Сопротивления» против нацизма, придавая ему слишком большое значение – вне всякой связи с исторической реальностью. Ибо так называемое Сопротивление в странах старой Европы носило вполне локальный характер, и воздействие его на военную машину Берлина было исчезающее малым.

Более или менее масштабное партизанское движение существовало лишь на территории Сербии, а в рядах союзных армий против Гитлера серьёзно воевали лишь поляки – в гораздо большем числе, нежели официальные победители – французы де Голля. Именно поэтому отношение сербов или поляков к памяти об этой войне отличается от отношения к ней других, как западных, так и восточных, европейцев.

Славные легенды о французских коммунистах – героях антигитлеровского Сопротивления – призваны были, в частности, скрыть один бесспорный факт: люди Мориса Тореза в 1940 году были пораженцами, выступавшими против войны своей страны с нацистской Германией, тогдашним союзником советских коммунистов. Лишь после 22 июня 1941 года французские коммунисты и нацисты оказались по разные стороны фронта. 

Как в Париже, так и в Москве, Лондоне и Вашингтоне в послевоенные десятилетия тоже предпочитали не вспоминать и о том, как именно появился на свет и что представлял из себя знаменитый «вишистский режим».

Надо сказать, что национального героя Франции маршала Филиппа Петэна, признанного победителя в битве под Верденом, законно избранный французский парламент в 1940 году, с соблюдением необходимых формальностей, наделил полномочиями главы Французского государства.

И маршал был, в глазах большинства французов – до осени 1944 года, законным главой именно Французского государства, а не просто некоего «режима Виши». Также его воспринимали и антигитлеровские союзники – вплоть до того момента, когда он сам разорвал дипломатические отношения как с Союзом ССР, после начала германо-советской войны в 1941 году, так и с англосаксами, из-за нарушения ими французского суверенитета – вторжения их в 1942 году на территорию французской Северной Африки.

Французское государство, возглавляемое маршалом Петэном, не капитулировало перед Германией: военные действия на французско-немецком фронте были остановлены после подписания простого перемирия. И условия перемирия Парижа с Берлином, заключённого правительством Петэна, были много легче условий знаменитого Брестского мира, подписанного в 1918 году большевиками. Например, в неприкосновенности от победителей-немцев Петэн сохранил заморские территории – огромную французскую колониальную Империю. В труднейших условиях военного поражения (в котором не было вины самого маршала), он, по мере сил, сберегал население страны, армейские кадры и военные ресурсы для будущего.

При этом глава Французского государства, как и вождь Испании – генерал Франко, несмотря на немецкое давление, так и не объявил войны ни США, ни СССР. То есть они – не стали союзниками Гитлера и нашими военными противниками. Берлин должен был довольствоваться возможностью использовать на Восточном фронте части французских добровольцев из дивизии СС Charlemagne, то есть «Карл Великий», и испанских добровольцев «Голубой дивизии».

Более того, Мадрид в разгар войны был весьма полезен Вашингтону, чему есть мемуарные свидетельства тогдашнего американского посла в Испании.[36] (А сбитые над Францией американские лётчики, согласно инструкциям, старались приземлиться именно на испанской территории, ибо там их даже не интернировали, а отправляли через Португалию – прямо в США.)

Ни в Москве, ни в Париже, ни в Берлине никогда не хотели вслух говорить и о том, что воинским подразделением, до конца оборонявшим берлинскую штаб-квартиру Министерства безопасности (РСХА) на Принц Альбрехт-штрассе от наступавших советских частей, была рота французской дивизии СС «Карл Великий».

Как и в нынешней евросоюзной столице Брюсселе не принято публично упоминать факт участия в упорных боях на Восточном фронте бельгийских добровольцев пехотной дивизии СС «Валлония» – единственного боевого подразделения, состоявшего из подданных бельгийской Короны, которое приняло серьёзное участие во Второй мировой.

Хотя в этих боях отличился видный бельгийский поэт и влиятельный в 1930-х годах политик Леон Дегрелль, проживший затем долгую жизнь в испанской эмиграции и мирно скончавшийся уже в начале 1990-х годов. (Надо признать, что высокоталантливые поэты в 1930-е годы, уровня Поля Элюара или Эзры Паунда, почти поголовно симпатизировали либо коммунистам, либо фашистам, либо нацистам: вольных и невольных наследников европейского романтизма влекла революционная, опрокидывающая скучную действительность, суть этих движений.)

Вообще говоря, граждане стран западной Европы поступали в ряды добровольцев Waffen-SS совсем не в гораздо большем количестве, нежели в ряды Сопротивления.

И в боевых частях СС этнических немцев было даже меньше, нежели других европейских добровольцев (включая и боснийских славян-мусульман).[37] Даже некоторые идеалистически настроенные представители нейтральных европейских стран вступали в ряды СС и отправлялись на Восточный фронт.

Слава Богу, и к счастью для нас, число этих пассионарных адептов панъевропейского проекта Гитлера и Гиммлера измерялось сотнями тысяч, а не десятками миллионов.

Европейский коллаборационизм– это отдельная большая тема истории Второй мировой войны. И мы знаем о ней гораздо больше, нежели, например, о мучениях и лишениях так называемых «перемещённых лиц», уже после войны миллионами покидавших места своего довоенного проживания, или изгонявшихся из них – и не только советскими коммунистами, но и несоветскими либералами-антикоммунистами.

Но, история – историей, а сегодняшняя политическая реальность Европы вовсе не предполагает пересмотра основополагающей для послевоенного ооновского миропорядка идеологемы.

Даже если в войне демократических наций против нацизма и фашизма не всё было так просто, как утверждала пропаганда союзников – американская, британская и советская.

Даже если относиться к ней, по примеру известного немецкого историка Эрнста Нольте[38], как к всеевропейской гражданской войне, то это не значит, что сегодня непременно нужно героизировать воинов Гая Мария, проигравшего в начале I века до Р.Х. гражданскую войну Луцию Корнелию Сулле.

Известно, что даже в более ясных, как с моральной, так и с юридической точки зрения, случаях – исторические изыскания и оценки не могут приводить и не приводят к пересмотру оценок политических.

В пору американской Войны за независимость, например, десятки тысяч британских колонистов сохранили верность Короне, и поплатились за это, подвергшись беспощадным репрессиям – после победы сепаратистов. «Лоялисты» были лишены революционными властями гражданских прав и собственности, и в итоге около ста тысяч таких, по советской терминологии, «лишенцев» были вынуждены уехать в Англию или бежать в другие её колонии – Канаду и Вест-Индию.

Оставшись верными своему королю и своему государству, с современной точки зрения, они пострадали совершенно безвинно. Да, историки могут изучать их судьбу и публиковать результаты своих исследований, но никакое правительство США не может себе позволить сомнений в юридической и политической правоте Джорджа Вашингтона и Томаса Джефферсона.

***

На чём нам действительно стоит настаивать в разговорах с бывшими союзниками по Второй мировой, так это на том, что последствия мягкого пересмотра итогов Второй мировой войны, хотя сегодня не совсем очевидны, но вполне угрожающи для существующей системы международных отношений.

Об этом не всегда подозревают как в Риге и Таллине, так и в Вашингтоне, Париже и Лондоне.

Ибо 1945 год был не только годом военного торжества либерализма и коммунизма, но и годом военного поражения идеи этнического и расового национализма. Что мировоззренчески было важно для Европы, хоть и переставшей к тому времени осознавать себя христианским миром, но всё ещё сохранявшей гипотетическую возможность возврата на круги своя.

Многонациональные имперские миры Вены и Петербурга, разрушенные в ходе Великой войны 1914-1918 годов, под аккомпанимент мантр о «самоопределении» различных народов, в 1945 году были отомщены.

Далеко не случайно те восточноевропейские политики, кто попробовал пересмотреть итоги Второй мировой и дать новую жизнь старым политическим проектам националистического свойства (вроде новой усташской державы 1990-х годов – Хорватии), не смогли сделать этого без пролития рек крови.

1945 год был годом прекращения внутри-европейского соперничества и противостояния, и породившего в начале века, собственно, весь кошмар второй Тридцатилетней войны 1914-1945 годов.

Даже будучи зажаты между Москвой и Вашингтоном, европейские страны именно тогда почувствовали, наконец, свою континентальную общность, поверх блоковых барьеров.

Пересмотр политических итогов европейской гекатомбы означает восстановление, под тем или иным предлогом, старой парадигмы внутривидового соперничества в отношениях между европейскими державами.

Европа, вследствие прививки ей восточноевропейского антикоммунизма, рискует потратить годы на «исторические» разборки.

Если Рузвельт, Черчилль и Сталин были не правы в мае 1945-го – то тогда всё возможно в 2010-м или 2015-м!

Это – наш праздник!

В нынешних условиях представляется чрезвычайно важным для нас – не путать память о Великой Отечественной войне советского народа и историческую реальность Второй мировой. Важный для нас вопрос – избавление от советских иллюзий о «всемирно-историческом значении» нашей победы во Второй мировой.

Именно для нас – и только для нас – это была война на выживание. И именно мы нанесли решающее военное поражение врагу на поле боя: англо-американцы, канадцы и французы так никогда и не почувствовали, к счастью для них, что означают слова, выбитые на сталинских медалях: За взятие… Кёниксберга, Берлина, Вены и Будапешта. (Все другие медали были – «За освобождение…»)

О многом говорит нижеследующий эпизод войны на Западном фронте.

Комендант 18-тысячного немецкого гарнизона Ла-Рошели, за время оккупации превращённой в неприступную твердыню, после высадки союзников в Нормандии, получил из Берлина приказ оборонять город до последнего, а затем взорвать его. Вполне осознавая бессмысленность сопротивления, но, не желая позорного плена без боя, он в октябре 1944-го заключил с представителем правительства де Голля соглашение о «ненападении» и… спустил германский флаг лишь 8 мая 1945 года. Это, действительно, была – другая война, не наша.

Более того, в окружающем нас мире никто, по большому счёту, кроме британцев, не был столь уж заинтересован в победе антигитлеровской коалиции.

А, например, едва освободившиеся от власти «коварного Альбиона» ирландцы в течение всей Второй мировой войны явно предпочитали наблюдать победы немецкого оружия, а не британского. (Президент независимой Ирландии де Валера в последний раз поздравил рейхсканцлера Адольфа Гитлера с днём его рождения – в апреле 1945-го.)

Для большинства же граждан США, например, европейская война (в отличие от войны тихоокеанской) представлялась не более необходимой, нежели последняя иракская кампания.

Тогдашние американские правые интеллектуалы, а не только историки-ревизионисты, исходя из совершенно патриотических и консервативных соображений, оценивали действия администрации Франклина Рузвельта не менее жёстко, нежели современные нам левые интеллектуалы оценивали действия администрации Буша-младшего.

Поэтому американские исследователи могут десятилетиями обсуждать степень серьёзности причин и поводов для вступления их страны в войну, как против Японии, так и против Германии.[39] Для американцев участие в обеих мировых войнах – это вопрос. Для русских же – это судьба, к сожалению.

Та часть населения британских колоний, что тяготилась колониальным статусом и мечтала о деколонизации, явно предпочла бы победу нацистской Германии над колонизаторами из Лондона. Ясно, что будущие друзья советского народа Джевахарлал Неру и Гамаль Абдель Насер не могли в те годы грезить о победе демократических наций: ведь одной из таких наций была Великобритания.

Впрочем, и для вьетнамских участников антиколониальной борьбы победа антигитлеровской коалиции в мае 1945 года означала лишь то, что французские колонизаторы, благодаря дипломатическим талантам де Голля, оказавшиеся среди победителей – сохранили достаточно сил для следующей войны, уже в Индокитае, против Хо Ши Мина со товарищи. 

Национально ориентированные иранские интеллектуалы тоже не могли радоваться в годы Второй мировой войны тому, что территория их страны была оккупирована СССР и Британской Империей, и что безо всякого спросу на их земле наша «Большая тройка» проводила свои встречи.

По схожим причинам, националисты Латинской Америки, по большей части, не особенно радовались победам североамериканских «гринго». И после войны именно в латиноамериканских странах укрывались бежавшие из Европы сотрудники партийного и государственного аппарата нацистской Германии.

Нам, собственно говоря, нет никакого смысла ожидать от окружающего мира благодарности за «избавление от коричневой чумы»: этот мир нас ни о чём не просил, и он нам ничего не должен.

***

Но и мы никому ничего не должны. Избавление от советских пропагандистских иллюзий о «всемирно-историческом значении» нашей Победы 1945 года вовсе не означает, что на наше восприятие этой военной победы может сегодня оказывать влияние отношение к войне тех народов и тех людей, кто не имел к ней отношения…

Вне зависимости от мнений тех или иных частей глобализирующегося мира о Второй мировой войне, для одной шестой части земной суши – бывшей территории Российской Империи и СССР, 9 мая – великий день.

Для ощущения законной гордости за свою страну и свой народ нам вполне достаточно сознания того, что это была наша великая победа в нашей Отечественной войне, что в такой войне не мог добиться военной победы никто, кроме нас.

Для нас, советских и русских людей, настолько вошло в привычку отмечать этот день в качестве важнейшей даты календаря, что мы как-то не задумываемся над тем, что сам-то победитель Гитлера, генералиссимус Сталин, не считал необходимым превращать этот день в тот государственный и всенародный праздник, каким мы его знаем. Почему?

Сталин хорошо помнил и Великую войну, и Гражданскую войну, и для Верховного Великая Отечественная не была, очевидно, главным событием в его жизни, и в жизни его государства.

Этот день был, разумеется, для Сталина важнейшей вехой в истории страны (и днём, между прочим, его личного торжества), но побеждённый в той войне враг был для него лишь побеждённым врагом, но никак не персонификацией мирового зла. В конце концов, именно с Гитлером он договаривался в 1939-м (тогда, правда, до начала новой мировой войны, рейхсканцлер был вполне «рукопожатным» персонажем мировой политики), с ним же он пытался договориться о прекращении военного противостояния в 1942 и в 1944 годах.[40]

Для Брежнева же, ветерана Великой Отечественной, успевшего побывать в новороссийской мясорубке, эта война стала, безусловно, главным потрясением в его жизни: поэтому он и оказался в роли инициатора всенародного празднования Союзом Дня Победы – ровно через 20 лет после самой Победы. И если при Сталине увечных воинов победоносной армии, вскоре после окончания победоносной войны, силами МВД убрали с улиц, и упрятали в  разного рода «специнтернаты», дабы не напоминали они самим своим видом об ужасах войны, то при Брежневе ветераны войны стали обязательным атрибутом торжественных заседаний; а память о Войне и Победе стала одним из основных сюжетов государственной пропаганды – как монументальной, так и кинематографической.

Вольно или невольно брежневская инициатива стала зримым выражением не столько сознательной русификации, сколько бессознательного и естественного обрусения коммунистического режима, его, так сказать, нормализации.

Хотя, например, собственно антисоветская и антикоммунистическая часть русского народа (например, паства Русской зарубежной церкви – те, кто происходит из строго монархических семей так называемой первой, то есть послереволюционной, эмиграции, а также практически все потомки так называемой второй, то есть послевоенной, эмиграции), никогда не считала 9 мая – праздником. Ибо она проживала вне пределов СССР – не по своей воле, разумеется. И нашей войны эта часть России – попросту не переживала.

Ясно, почему советский агитпроп уделял столь пристальное внимание так называемому «военно-патриотическому воспитанию» населения СССР. Ведь если какое событие и могло служить основанием для разговоров о существовании новой исторической общности людей – советского народа, то это – Великая Отечественная война и Победа 1945 года.

И сегодня, даже через два десятка лет после роспуска СССР, День Победы, хотя бы на территории СНГ, ежегодно даёт повод для общих воспоминаний, повод говорить об исторически существовавшем единстве – единстве судьбы, и настаивать на продолжении этого (континентального по масштабам!) единства.

Уже по одной этой причине[41], так сказать, волею истории, современный пост-коммунистический Кремль просто обязан продолжать эту старую, брежневскую политическую традицию.

Это – наш праздник.

Русская трагедия

Сегодня нам можно быть вполне откровенными в освещении всех, без исключения, трудных тем истории Второй мировой и Великой Отечественной. В том числе, и темы русского и советского коллаборационизма с Гитлером.

Во-первых, все подлинные или мнимые секреты уже обсуждаются – или ветеранами британской разведки русско-советского происхождения, или любителями истории из числа руководителей тех или иных стран «новой Европы».

Во-вторых, нет таких тем, обсуждение которых может быть неудобно для нашей страны – не только правопреемника СССР, но и наследника Императорской России.

Нет никаких причин объявлять деятельность разного рода русских и советских коллаборантов с нацистами – альтернативой тому антигитлеровскому сопротивлению, в котором объединилось безусловное большинство как советских граждан, так и русских антисоветских эмигрантов первой волны.

Понятно, что в условиях войны недопонимание природы гитлеровского режима и его отношения к нам, русским, можно было объяснять разного рода обстоятельствами, бедствиями войны, но сегодня эти объяснения не применимы.

Странно в наши дни рассуждать о борьбе с коммунизмом, а не с Россией, в применении к всеевропейскому походу против СССР 1941-1945 годов, когда весь корпус исторических данных свидетельствует о том, что национал-революционер Гитлер не рассматривал для России никаких реставрационных проектов (он ведь даже с советским генералом Власовым ни разу не встретился, не то, что с русским генералом Красновым). А любой антикоммунистический проект – неизбежно реставрационен, хотя бы по форме.

Сегодня можно только сожалеть о политической и человеческой наивности, с которой на «антикоммунистическую» идейную приманку клюнули многие европейские антикоммунисты, русские белоэмигранты и бывшие советские граждане: сотни тысяч их пошли служить как в немецкие вооружённые силы, так и в различные этнические формирования на той же стороне.

Зимой и весной 1945 года вряд ли можно было просто вступать в РОА, и тем более идти в бой – из простой трусости или каких-либо подобных чувств. Видимо, степень ненависти к режиму превышала у этих людей все возможные пределы, и можно только догадываться, какие события в их семейных историях и истории их страны послужили причиной этой ненависти. То, что в 1920-е и 1930-е годы советский режим сделал с подвластным ему народом, мы до сих пор не можем до конца понять.

Никогда, похоже, народы Российской Империи не испытывали таких чувств к своим управителям, какие испытывали в 1920-е или 1930-е годы народы СССР.

И если в 1914 году латыши в Прибалтийском крае верноподданнейше просили Государя даровать им возможность создать национальные части латышских стрелков для борьбы с германской армией[42], то в 1941 году национальные латышские части формировались уже и на немецкой стороне, в рядах Waffen-SS.

Если в 1916 году Государь находил возможным благодарить за военные подвиги на австрийском фронте своих славных ингушей и чеченцев, добровольно вступавших в его армию, то в 1944 маршал Сталин вынужден был высылать тех же горцев, не будучи удовлетворён их лояльностью советскому режиму.

Весьма показательна, в этом смысле, история белого коллаборанта, видного русского писателя и героя Великой войны, генерала П.Н. Краснова. В 1941-1945 годах он решил продолжить свою собственную Гражданскую войну с красными, хотя якобинцев к тому времени уже вымели из Кремля корсиканской метлой, и из разнородного революционного сброда уже вырастали будущие сталинские маршалы.

Нужно признать фундаментальную разницу в юридической и моральной ответственности, так сказать, белых и красных коллаборантов с Гитлером.

При том, что Краснов не смирился с победой красного знамени над имперским двуглавым орлом (временной, как мы теперь знаем), он, определённо, не предавал нашу Советскую Родину – в отличие от Власова: ни в 1941-м, ни в 1945 годах. Присягу он давал в своё время Государю Императору, а не Советскому правительству. И с вполне февралистски настроенным семинаристом-коммунистом Власовым, реакционер и казак Краснов, кстати, решительно не захотел иметь дела.

Послереволюционная судьба П.Н. Краснова, в известном смысле, напоминает судьбы французских эмигрантов-роялистов, в том числе из армии принца Конде, перешедших на рубеж XVIII-XIX веков в русскую службу для продолжения контрреволюционной борьбы, как О.Ф. Долон, Э.Ф. Сен-При, К.О. Ламберт, А.Ф. Ланжерон, А.О. Делагард. А были в русской службе ещё и те генералы, причём не из последних, кто успел в своё время послужить революционной и наполеоновской Франции: Ж.В. Моро, К.О. Поццо ди Борго, Ф.О. Паулуччи, В.И. Красинский, Г.В. Жомини – известный каждому русскому по шутливым стихам Дениса Давыдова. Но в это время при русском Императорском дворе придерживались старой европейской традиции – выбора дворянином того сюзерена, которому он готов был служить, при условии безусловного соблюдения клятвы верности, крестного целования. Впрочем, эта традиция подразумевала для военного возможность перемены сюзерена, то есть перемены подданства, но никак не возможность перехода на сторону врага в ходе боя или, тем паче, тайного предательства. (Тот же барон Жомини, швейцарец по происхождению, перейдя с французской на русскую службу, предпочёл не участвовать в боях на территории собственно Франции, и наш Император Александр отнёсся к этому его желанию с полным пониманием.)

Поэтому Краснова можно было – в соответствии с нравами Гражданской войны – убить, как политического врага советского режима, бывшего на стороне тогдашних противников этого режима, но его, в отличие от советского генерала Власова, не за что было судить советским судом.

С холодно-исторической точки зрения, можно согласиться с тем, что у бойцов Русского корпуса генерала Штейфона, воевавшего в Югославии против коммунистических партизан Тито, как и у казаков Краснова и фон Паннвица – была своя правда в той войне.

(Тот факт, что германский подданный генерал Гельмут фон Паннвиц, не попытавшись получить у британцев статус военнопленного, предпочёл отправиться на верную смерть вместе со своими русскими товарищами по оружию, находит некоторое объяснение в его восточно-прусском происхождении. Ближайшими соседями фон Паннвицев по их силезскому имению – на русской стороне границы, каковая вплоть до начала Первой мировой войны была достаточно прозрачной – была семья известного «туркестанского» генерала Краснокутского; и оба брата фон Паннвица с детства дружили с его дочерью Маргаритой.[43])

Но это совсем не отменяет того бесспорного факта, что своя правда была и у генштабистов Шапошникова, и у солдат Рокоссовского. И Шапошников, и Рокоссовский, кстати, были офицерами ещё царского производства.

Эта-то историческая правда, правда Шапошникова, а не Краснова, и победила в 1945 году. Факт этот бесспорен – сколь бы ни были спорны и даже сомнительны юридические процедуры, на основе которых победители порой расправлялись с поверженными врагами или союзниками врагов.

Русскую судьбу в ХХ веке можно, действительно, считать трагической.

Потому что в высоком жанре трагедии – все протагонисты правы, но итог трагедии – катастрофа.

В отличие от драмы, где всем ясно, кто – герой, а кто – злодей.

Но недаром ведь драма – мещанский жанр. А Эсхил, Софокл и Еврипид – это что-то иное, бесконечно более высокое.[44]

Александр Фоменко

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"