«Ни один из полководцев нашего века не был в жизни своей столько преследуем завистью и уязвлен злобою, как Кутузов», − писал первый биограф полководца Филипп Мартынович Синельников [1]. Как ни покажется странным, но и сегодня еще эти зависть и злоба продолжают терзать имя М.И. Кутузова, доказывая между тем жизненную актуальность этой исторической личности.
Можно, наверное, понять иностранцев, в особенности французов, которые не желают видеть в Кутузове победителя Наполеона и предпочитают даже не упоминать о нем, выставляя в качестве противников французского полководца в неудавшейся «русской кампании» 1812 года злой рок, русские морозы, ну и, разумеется, «русское варварство», превозмочь которые было не в силах человеческих. Эти представления, давно доказавшие свою надуманность, даже не нуждаются в опровержении, и если зарубежные авторы продолжают за них держаться, это лишь доказывает, что они по-прежнему предпочитают вымыслы о России реальным знаниям о ней[2]. Что ж, им с этим жить!
Но как понять неприятие Кутузова со стороны наших соотечественников? Какую бы скидку мы ни делали на потребность истории в объективности, свободе и независимости мысли, такая позиция определенно свидетельствует о национальном отчуждении и сигнализирует о глубоком кризисе, не методологическом даже, а нравственном, в котором пребывает наша историческая наука, и природа этого кризиса – в утрате отечественной исторической наукой сознания своей национальной принадлежности.
Мы будем говорить о Михаиле Илларионовиче Кутузове как о великом русском полководце, победителе Наполеона и Спасителе России. И все это правда!
Его призвание в 1812 году к спасению России было настолько дружным, настолько отвечало всеобщим чаяниям и было ознаменовано таким количеством событий, в которых Кутузову суждено было играть ключевую роль[3], что невозможно не чувствовать в самом этом призвании некой богоизбранности Кутузова. Невольно вспоминаются слова главного хирурга русской армии Массо, сказанные в 1788 году: «Должно полагать, что судьба назначает Кутузова к чему-нибудь великому, ибо он остался жив после двух ран, смертельных по всем правилам науки медицинской»[4].
Кутузов прибыл к армии 17 августа 1812 года, когда она уже готовилась к генеральному сражению и возводила укрепления на избранной Барклаем де Толли позиции близ Царево-Займище. Едва ли когда-нибудь полководец оказывался в положении, более обескураживающем, – с первой же минуты своего прибытия к армии быть принужденным к сражению, способному решить участь войны! Однако, пишет Барклай, Кутузов «позицию нашел выгодною и приказал ускорить работы укреплений; все приготовлялось к решительному [сражению], как вдруг обе армии получили повеление идти на Гжатск 18-го числа августа, пополудни»[5].
Здесь просто необходимо провести различие между Барклаем и Кутузовым.
В отечественной историографии установилось мнение, будто «Кутузов, приняв от Барклая командование, принял вместе с тем и его доктрину ведения войны»[6]. Имеется в виду, конечно, тактику отступления. Это не так. Кутузов не только не принял ничего такого от Барклая, но Барклаю ничего такого и передавать-то не приходилось. И дело здесь даже не в том, была или нет у Барклая какая-то «доктрина», или стратегия, − вопрос этот, по-видимому, еще долго не будет вызывать согласия между исследователями, − а в том дело, что единственное наследство, которое Барклай имеет передать Кутузову, − это неотвратимую уже необходимость генерального сражения и только! Этим генеральным сражением, на весах которого лежала теперь судьба армии, Москвы и самой России, исчерпывалась вся «доктрина» Барклая (если о таковой вообще можно говорить в этом случае) и никакого продолжения эта «доктрина» уже не имеет! И опять-таки, не потому, что командование уже перешло к Кутузову и что генеральное сражение само по себе могло решить исход войны, а прежде всего потому, что «доктрина» Барклая даже не предполагала ничего того, что последовало в дальнейшем − ни дальнейшего отступления русской армии, ни, еще менее, дальнейшей уступки Москвы неприятелю. Барклай сам об этом говорит:
«За Вязьмою, у сел. Царево-Займище, положен был предел нашему наступлению*. Мы, став в выгодную позицию, изготовились уже с твердостью встретить врага своего, но по переменам, в начальстве армиями последовавшим, отступление продолжено до сел. Бородина, что у Можайска»[7].
Отсюда явствует, что после генерального сражения при Царево-Займище Барклай намеревался не отступать, а перейти в наступление! Предоставляю читателю самому судить, насколько такое наступление могло быть реальным, а главное, насколько оно приближало, если не конец войны, то наш успех в ней, особенно памятуя о провальном контрнаступлении Барклая под Смоленском, где наши армии отнюдь не были потрепаны генеральным сражением.
Можно было бы, наверное, не цепляться к этому отступлению Кутузова от Царева-Займища до Бородина, т.е. не придавать ему значения – подумаешь, ну отступил еще немного. Ведь в принципе это отступление ничего не меняло в содержании «доктрины» Барклая − Кутузову не удавалось уйти из-под диктата генерального сражения. Однако Кутузов подходит к необходимости генерального сражения все-таки более взвешенно − он соглашается на него не прежде, чем к армии присоединятся все идущие к ней подкрепления, а вот это уже не могло не иметь значения.
«Усилясь таким образом как чрез укомплектование потерпевших войск, так и чрез приобщение к армии некоторых полков, формированных князем Лобановым-Ростовским, и части Московской милиции, в состоянии буду для спасения Москвы отдаться на произвол сражения, которое, однако же, предпринято будет со всеми осторожностями, которых важность обстоятельств требовать может», - пишет он в своем донесении императору Александру I от 19 августа 1812 года[8].
Этот взвешенный подход не мог, на наш взгляд, не отразиться на результате сражения. Вот почему мы и отступление от Царева-Займища до Бородина, и сам результат Бородинского сражения относим исключительно к заслуге Кутузова, а не «доктрины» Барклая.
Опускаем недовольство Барклая тактикой Кутузова на Бородинском поле. Обратим внимание на главное − что происходит на Бородинском поле с «доктриной» Барклая. Исход сражения, как известно, был возвещен следующими знаменательными словами Кутузова: «…когда дело идет не о славах выигранных только баталий, но вся цель будучи устремлена на истребление французской армии, ночевав на месте сражения, я взял намерение отступить 6 верст, что будет за Можайском, и, собрав расстроенные баталиею войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в теплом уповании на помощь Всевышнего и на оказанную неимоверную храбрость наших войск увижу я, что могу предпринять против неприятеля»[9].
Однако, вот странность, эти слова не находят никакой поддержки у автора «доктрины» отступления!
«Одному только высшему начальству известны причины отступления победоносных армий наших от Бородина. Отступление сие и невыгодная позиция под самою Москвою были следствием, что коскорблению общему и особливо к оскорблению храбрых воинов наших, с неслыханным мужеством под Бородиным подвизавшихся, оставили мы врагу нашему Москву. С самого занятия ее не мог он предпринять против нас ничего решительного и, как известно, мыслил более о прекращении, нежели о продолжении войны. Вот неоспоримое доказательство до чего ослабел он от сражения Бородинского и какие предстояли нам над ним выгоды с удержанием места сего!»[10]
Таким образом, Барклай не только не видит необходимости в дальнейшем отступлении русской армии после Бородинского сражения, не только признает уступку Москвы неприятелю роковым последствием этого отступления, но и − что еще важнее − не видит никакого стратегического смысла в пожертвовании Москвы, рассматривая даже сам этот факт с точки зрения вины нового главнокомандующего (Кутузова)! Неужели мы все еще верим в идентичность «доктрины» Барклая стратегии Кутузова?
Затем, оспаривая мнение Кутузова, «что потеря Москвы нераздельно связана с последствием потери Смоленска»[11], Барклай утверждает, что «потеря Москвы имеет столько же связи с потерею Смоленска, как и потеря Могилева, Минска, Борисова, Лепеля и многих других городов»[12], и что «не оставление Смоленска повлекло взятие Москвы, но отступление после Бородинского сражения»[13].
Вот он момент истины! Вот где «доктрина» Барклая (если кто-то еще надеялся на ее существование) приказала долго жить – на Бородинском поле! Потому что далее следует уже чисто Кутузовская стратегия, которая включает в себя два важнейших решения, начисто отвергаемых «доктриной» Барклая, − отступление с Бородинской позиции и уступку Москвы неприятелю. Именно эти решения позволили Кутузову заманить Наполеона в ловушку и перехватить стратегическую инициативу[14]. Вспомним хотя бы слова Кутузова, сказанные на военном совете в Филях генерал-квартирмейстеру К.Ф. Толю: «Вы боитесь отступления через Москву, а я смотрю на это как на Провидение, ибо оно спасает армию. Наполеон подобен быстрому потоку, который мы сейчас не можем остановить. Москва − это губка, которая всосет его в себя»[15].
Отсюда понятно, что уступка Москвы неприятелю не как мера, вынужденная обстоятельствами (вопрос, обсуждавшийся на военном совете в Филях), а как стратегическое решение, нацеленное на погибель неприятеля, присутствует только в голове у Кутузова. Вот что делает его великим полководцем – величие его поступков.
К сожалению, различие между Кутузовской стратегией и «доктриной» Барклая осталось незамеченным отечественной историографией, слишком увлекшейся их внешним сходством. Осталось также незамеченным и стратегическое значение пожертвования Москвы, совершенное Кутузовым. А ведь именно в нем кроется объяснение того «чудного переворота», удивлявшего современников, который происходит в судьбе военной кампании 1812 года и происходит именно в Москве.
Москва исчерпала весь стратегический ресурс Наполеона, доказав ему мнимость его «победы» при Бородине[16] и тщету его усилий покорить Россию. Русский народ остался непреклонен в своей непримиримости к врагу, предпочтя скорее сжечь свою древнюю столицу, нежели оставить ее врагу, и это дало почувствовать всегдашним баловням Фортуны, собравшимся под знаменами Наполеона, перспективу их злой участи в России. Здесь, в Москве, Наполеон сам начинает искать мира, предложение которого рассчитывал получить от русских, − но тщетно. Тяжелее же всего далось Наполеону признание того факта, что после вступления в Москву его «русская кампания» уже не имеет военного решения. Тарутинское сражение открыло Наполеону глаза на безысходность его положения и послужило сигналом к началу бегства из России. А сражение при Малоярославце перечеркнуло его надежды на благополучный исход этой злосчастной для него кампании. Но все решается именно в Москве. В Москве Наполеон, что называется, «теряет лицо». Бессмысленный подрыв Кремля − тому только подтверждение[17].
Мог ли кто-либо предвидеть, что война примет такой оборот? Что Наполеон будет сидеть в Москве и что русскому народу понадобится все его самопожертвование для достижения победы над врагом? Нет, конечно. Но Кутузов как национальный лидер очень тонко уловил эту готовность русского народа к самопожертвованию и действовал в унисон с нею. Мог ли кто-либо, кроме Кутузова, действовать подобным образом в 1812 году? Нет, конечно. И Пушкин в этом смысле был совершенно прав, когда писал: «Один Кутузов мог предложить Бородинское сражение; один Кутузов мог отдать Москву неприятелю; один Кутузов мог оставаться в этом мудром деятельном бездействии, усыпляя Наполеона на пожарище Москвы и выжидая роковой минуты, ибо Кутузов один облечен был в народную доверенность, которую так чудно он оправдал!»[18]
Другое дело, что успех Кутузовской стратегии позволил и Барклаю «вписаться» в него и обрести в своем отступлении тот смысл (положительный), которого без этого успеха его отступление не имело бы.
«Верно, что это продолжительное отступление, доведенное до центра России, не было обдумано заранее; что к этому привели обстоятельства, не в зависимости от начальников, безусловно признававших необходимость отступления за бедствие; что оно было совершено без предварительного расчета движением, разве лишь за день вперед; и, тем не менее, лишь это отступление спасло Россию и Европу», − пишет генерал-квартирмейстер 1-й Западной армии К.Ф. Толь[19].
Это верно, но с одной существенной оговоркой. В отступлении самом по себе не заключалось еще спасения, ибо даже при сознании его необходимости (которого нельзя отрицать у Барклая) в нем не было того необходимого стратегического решения, которое одно способно было обратить это отступление в нашу пользу, а именно – в нем вовсе не предусматривалась уступка Москвы неприятелю! А эта уступка, в свою очередь, была возможна только ценой генерального сражения, и, следовательно, это сражение надлежало дать с таким расчетом, чтобы, как минимум, сохранить армию. Вот что сумел предусмотреть Кутузов и чего вовсе не предполагал Барклай. После оставления Смоленска необходимость генерального сражения предстала перед Барклаем с фатальной неожиданностью − как невозможность дальнейшего отступления! Он готов теперь броситься в это сражение с головой, едва ли вполне отдавая себе отчет в его последствиях.
«Непременным долгом считаю уведомить ваше сиятельство, − пишет Барклай главнокомандующему в Москве графу Ф.В. Растопчину, − что после отступления армий из Смоленска нынешнее положение дел непременно требует, чтоб судьба наша решена была генеральным сражением. Все причины доселе воспретившие давать оное, ныне уничтожаются. Неприятель слишком близок к сердцу России, и сверх того мы принуждены всеми обстоятельствами взять сию решительную меру, ибо в противном случае армии были б подвержены сугубой погибели и бесчестию, и отечество, не менее того, находилось бы в той опасности, от которой, с помощью Всевышнего, может избавиться общим сражением…»[20]
Это уже крик отчаяния. Однако прибытие Кутузова освободило Барклая от невыносимой ответственности, а заодно спасло армию, а вместе с ней и Россию, если не от «погибели и бесчестия», то, во всяком случае, от скоропалительного решения и его неминуемых последствий. Ну как тут не почувствовать руку Провидения!?
Вместе с тем, спасительный характер отступления, осуществленного Барклаем, пусть даже и стихийно, был теперь, после начавшегося бегства наполеоновской армии из России, настолько для всех очевиден, что Барклай не без оснований смотрел на себя как на носителя самой этой идеи спасения, верность которой он к тому же хранил, несмотря на жесточайший прессинг общественного мнения. Сознание спасительности своей миссии было настолько велико, а положение изгоя, в котором он находился, настолько незаслуженно, что потребность оправдать себя в глазах государя и общества возникала естественным образом. Так появляется его знаменитое «Объяснение» от 25 октября 1812 года, в котором действия 1-й и 2-й Западных армий представлены как результат некоего «плана, предначертанного благотворительною заботливостью не только о своем, но и о чужих народах». Отступление представлено в нем осуществлявшимся «с общего совещания», причем сразу «к древним нашим границам», чтобы «завлекши неприятеля в недра самого отечества, заставить его ценою крови приобретать каждый шаг, каждое средство к подкреплению и даже к существованию своему и, наконец, истощив силы его с меньшим сколько возможно пролитием своей крови, нанести уже ему удар решительный»[21].
И хотя в словах «удар решительный» и не содержалось необходимой ясности, − неужели и впрямь предполагалось покончить с Наполеоном одним генеральным сражением? − однако теперь, когда война приняла столь счастливый для нас оборот, казалось, что нечто подобное наш план, вероятно, и предусматривал.
Увы, подобная предусмотрительность плана оказалась весьма завышенной. План действительно был и в общих чертах он был таким, как его и описал Барклай в цитированном выше письме к Чичагову: «Часть войск, на которую устремляются главнейшие силы неприятеля, должна его удерживать, между тем, что другая часть, находя против себя неприятеля в меньшем числе, должна опрокинуть его, зайти во фланг и в тыл большой его армии». Однако театр войны, им предусматриваемый, был совсем иного масштаба, нежели тот, который описан в «Объяснении» Барклая и который война приняла на самом деле[22]. Начать с того, что «отступление наше не предполагалось далее Двины»[23]. Здесь, в излучине Западной Двины, близ г. Дрисса, построен был накануне войны укрепленный лагерь*, в направлении которого, согласно плану, и должна была отступать 1-я Западная армия Барклая де Толли, «удерживая главнейшие силы неприятеля», в то время как 2-я Западная армия князя Багратиона «должна была действовать во фланг и тыл наступающего противника». Так именно и описывает положение дел император Александр I в своем письме к главнокомандующему Дунайской армией П.В. Чичагову от 24 июня 1812 года:
«У нас все благополучно. Наполеон рассчитывал раздавить нас, сосредоточив свои силы около Вильны, но согласно принятой нами системы действий, было решено не подвергать себя опасности, вступая в бой с превосходными силами, а действовать медленно и выжидательно. Поэтому мы отступаем шаг за шагом, между тем как князь Багратион со своей армией подвигается к правому флангу неприятеля. В скором времени мы надеемся перейти в наступление…»[24]
Так, с самого начала определилось, что мы не совсем ясно представляем себе реальное положение дел. На деле же Наполеон одним движением корпуса Даву, вдвое превосходившего силы Багратиона, разделил обе наши армии (1-ю и 2-ю), лишив их всякого взаимодействия и вынуждая действовать порознь, каждую против превосходящих сил противника. Назначение Дрисского лагеря сразу утратило свой смысл, и когда 1-я армия собралась там (к концу июня), то вынуждена была спешно его покинуть, чтобы не оказаться в ловушке.
С этого момента с нашей стороны нет никаких предусмотренных действий; война развивается по непредсказуемому сценарию; государь отправляется в Москву, чтобы придать войне народный характер. Осознанным остается только намерение продлить войну, сколько можно долее, но никакого тактического наполнения оно не получает. Стремление остановиться и перейти в наступление является неотвязной тактической мотивацией Барклая, которая, однако, постоянно уступает у него необходимости отступления, «безусловно признаваемого за бедствие». В какой-то момент это отступление находит оправдание в потребности соединения 1-й и 2-й армий, хотя оба главнокомандующих, и Барклай, и Багратион, в душе его остерегаются из-за существующих между ними разногласий. В Смоленске, вопреки всякому вероятию, им наконец удается соединиться, и тут последовало долгожданное наступление[25]. Увы, оно оказалось настолько бездарным, что в полной мере доказало, что Барклай, в сущности, никогда к нему готов и не был, что воля его парализована возложенной на него ответственностью[26], и надо что-то менять[27].
Сознание это совпало с прояснением, при Смоленске, общей стратегической обстановки на театре войны. Стало очевидно то, что оставалось неясным все это время, − что Наполеон идет на Москву! Таким образом, назначение Кутузова не только отмечает собой стратегически более ясный период войны, но и привносит в действия русской армии стратегическую ясность, отсутствовавшую прежде.
Здесь необходимо рассеять еще одно предубеждение, поселившееся в отечественной историографии, − будто император Александр I предоставил Кутузову свободу действий, которые якобы «не расходились с его собственной концепцией войны»[28]. Это нисколько не соответствует действительности.
Кутузов не только не имел свободы действий, испытывая постоянно мелочную опеку со стороны императора Александра I, не только не располагал полнотой власти как главнокомандующий всеми русскими армиями[29], но мы постоянно сталкиваемся с недовольством царя действиями Кутузова, причем именно в отношении стратегических решений полководца и его методы ведения войны. Так, Александр называет отступление Кутузова от Бородина «непростительной ошибкой»[30]. Он не может принять оставления Кутузовым Москвы; не разделяет его «деятельного бездействия» в период «московского сидения» Наполеона, в то время как Кутузов ведет, и весьма успешно, «малую войну». И даже за четыре дня до Тарутинского сражения, изгнавшего Наполеона из Москвы, делает Кутузову строгий реприманд: «Вспомните, что вы еще должны отчетом оскорбленному отечеству в потере Москвы»[31].
Да и во всех последующих действиях Кутузова − при Тарутине, при Малоярославце, при Вязьме, отмеченных успехом русского оружия, − мы не встречаем со стороны императора Александра I никакого одобрения. Достаточно познакомиться хотя бы вот с этим собственноручным рескриптом императора Александра I к Кутузову от 30 октября 1812 года:
«Князь Михаил Илларионович! Получил Я донесения ваши до 24-го октября. С крайним сетованием вижу Я, что надежда изгладить общую скорбь о потере Москвы, пресечением врагу возвратного пути совершенно исчезла. Непонятное бездействие ваше после счастливого сражения 6-го числа перед Тарутиным, чем упущены те выгоды, кои оно предвещало, и ненужное и пагубное отступление ваше после сражения под Малым Ярославцем до Гончарова уничтожили все преимущества положения вашего, ибо вы имели всю удобность ускорить неприятеля в его отступлении под Вязьмою и тем отрезать по крайней мере путь трем корпусам: Даву, Нея и Вице-короля, сражавшимся под сим городом. Имев превосходную легкую кавалерию, вы не имели довольно отрядов на Смоленской дороге, чтобы быть извещену о настоящих движениях неприятеля, ибо в противном случае, вы бы уведомлены были, что 17-го числа Наполеон с гвардиею своею уже прошел Гжатск. Ныне сими упущениями вы подвергли корпус графа Витгенштейна очевидной опасности, ибо Наполеон, оставя перед вами вышеупомянутые три корпуса, которые единственно вы преследуете, будет в возможности с гвардиею своею усилить бывший корпус Сен-Сира и напасть превосходными силами на графа Витгенштейна. Обращая все ваше внимание на сие столь справедливое опасение, Я напоминаю вам, что все несчастия от сего проистечь могущие, останутся на личной вашей ответственности»[32].
И Кутузов вынужден был смиренно отвечать: «Ошибки, от ложных известий иногда происходящие, неизбежны. Предприятия в военных операциях основываются не всегда на очевидности, но иногда на догадках и на слухах». А затем и успокаивать: «Всеподданнейше смею уверить Ваше Императорское Величество, что неприятель со всеми силами своими не в состоянии нанесть сильного вреда генералу Витгенштейну» [33].
Однако о какой общей «концепции войны» или стратегическом единомыслии может говорить эта выволочка? Скорее наоборот, она говорит о недостатке доверия царя к полководцу[34]. Да и напоминание о личной ответственности Кутузова за свои действия разве не свидетельствует о непричастности царя к этим действиям? А следовательно, мы и сами последствия, т.е. результаты этих действий, которые, как мы знаем, выразились в полном уничтожении наполеоновской армии[35], имеем все основания отнести к личной ответственности (то есть заслуге) Кутузова.
Бесспорно, к заслуге императора Александра I можно отнести то, что он остался тверд в своем обещании: «Я не положу оружия, доколе ни единого неприятельского воина не останется в царстве моем»[36]. И, наверное, даже, это было главным условием той непримиримой борьбы, которую вела Россия с Наполеоном. Но не стоит, однако же, эту твердость императора Александра I преувеличивать до масштаба военной стратегии, а уж тем более до полководческого искусства. Правдой остается то, что в отношении полководческой деятельности Кутузова император Александр I остается на стороне критиков полководца и, по своему положению, даже возглавляет эту сторону критики, так и не признавшую спасительного значения за Кутузовской стратегией. Результаты же кампании, диссонировавшие с неприятием Кутузовской стратегии, тем легче были отнесены стороной критики к покровительству высших сил[37] или же к «благотворительной заботливости» плана войны, предначертанного втайне от всех императором Александром совместно с Барклаем. Разговоры об этом пошли сразу же по прибытии государя в Вильно. Кутузов имел основания ожидать привычной отставки[38].
Однако она не последовала. Успех кампании был еще слишком на виду и слишком еще принадлежал Кутузову и его армии, еще пылавшей жаром сражений, чтобы сметь отнимать его… в то время. Такая попытка последует позже, уже после смерти Кутузова, когда Барклай, по поручению императора Александра I, напишет свое известное «Изображение военных действий 1812 года», увы, не делающее ему чести. Кампания 1812 года будет описана там как реализация заранее обдуманного плана, а деятельность Кутузова представлена в превратном виде. Император Александр I так и не решится опубликовать это сочинение.
Последние дни Кутузова связаны уже с зарубежным походом русской армии. В литературе и в этом вопросе сложилось мнение, не вполне отвечающее реальному положению вещей. Утверждается, в частности, что Кутузов был противником зарубежного похода, реализацию которого приписывают исключительно настойчивости императора Александра I. Аргументированное свидетельство находят у государственного секретаря А.С. Шишкова, в разговоре с которым в декабре 1812 года Кутузов якобы заявил, что не является сторонником похода за рубеж, «но государь полагает иначе, и мы пойдем далее»[39].
Однако сколь бы серьезным ни казалось свидетельство А.С. Шишкова, думается, что Кутузов был совсем не так прост, чтобы можно было судить о его действительном расположении к чему-либо с чужих слов. Кутузов в разговоре с придворными, пусть даже и расположенными к нему, всегда умел говорить то, что они должны были от него услышать. Шишков не исключение.
На самом же деле Кутузов вполне сознавал необходимость зарубежного похода, особенно после того, как Наполеону удалось вырваться из России[40]. Уже в цитированных выше «Официальных известиях из армии» от 21 ноября присутствует прямое обращение к Европе: «Россия протягивает ей руку», − которое определенно указывает на возможность такого похода. Однако Кутузов всерьез был озабочен целостностью русской армии и тем внешнеполитическим впечатлением, которое она должна будет производить при переходе за границу. Его адъютант, А.Б. Голицын, пишет: «Кутузов, после сражения под Красным, рассчитал, сколько маршей Наполеон имеет впереди и, не полагая более настичь его вовремя до Березины, решился не изнурять войско свое усиленными маршами. К тому же он избегал дать сражение с главною армиею, ибо она ежедневно сокращалась от переходов. Он почитал необходимым дойти с нею на Неман так, чтобы головы колонн его были целы. Зная, что в короткое время хвосты полков подойдут, он говорил: ″Я желаю, чтобы существование большой нашей армии стало для Европы действительностью, а не химерою, хотя она и уменьшилась во время похода, но месяц отдыха и хорошие квартиры снова поставят ее на ноги. Только это решит вопрос и привлечет Германию на нашу сторону″»[41].
Вот чем главным образом был озабочен Кутузов накануне зарубежного похода − представить Европе армию. Он прекрасно понимал, что с переходом за рубеж на первый план выступят внешнеполитические факторы, для соответствия которым России необходимо иметь на своей стороне не только военный успех прошедшей кампании, но и сильную, боеспособную армию, в реальности которой никто не посмел бы усомниться. Только при этом условии удалось бы достичь главной цели − нейтрализовать союзников Наполеона, Пруссию и Австрию, и тем обеспечить условия для окончательной победы над Наполеоном. Поэтому по изгнании неприятеля из пределов России Кутузов на целый месяц останавливается в Вильно, давая армии собраться и отдохнуть. Именно на этой почве у него возникают разногласия с императором Александром I, а вовсе не по вопросу целесообразности зарубежного похода. Александр торопится: «Никогда не было столь дорого время для нас, как при теперешних обстоятельствах, и потому ничто не позволяет останавливаться войскам нашим, преследующим неприятеля, ни на самое короткое время в Вильне», − пишет он Кутузову 2 декабря1812 г.
Однако Кутузов предпочитает действовать осторожно и осмотрительно: «Должно заботиться, дабы армию вашего императорского величества в течение зимы сделать столько же страшною числом, сколько ужасною мужеством», − отвечает он императору Александру I.[42]
Тем временем войска Чичагова и Витгенштейна, по приказанию Кутузова, «предпринимают общее действие на Пруссию», с тем чтобы лишить корпус Макдональда возможности соединиться с отступающими частями Наполеона. Отряду Дибича удается отрезать от Тильзита прусские войска Йорка (16 тысяч штыков с 50 орудиями), составлявшие большую часть корпуса Макдональда, и принудить их отложиться от Наполеона. 18 декабря последовала Таурогенская конвенция, по которой прусские войска Йорка, признавались нейтральными.
В конце декабря Кутузов с главной армией переходит границу и своим маневром принуждает Шварценберга подписать 18 января Зейченское перемирие, очистить Варшаву и уйти в Австрию. Нейтрализация австрийских войск была достигнута. Кутузов получил превосходство в силах над французскими войсками. Развивая успех, Кутузов очищает от неприятельских войск всю территорию между Вислой и Одером (за исключением гарнизонов некоторых крепостей) и тем самым склоняет, наконец, Пруссию к подписанию (15-16 февраля) союзного трактата с Россией. Это был первый шаг к созданию антинаполеоновской коалиции во главе с Россией, приведшей к низложению Наполеона. Кутузов пишет жене: «Прусский король подписал все предложения, от государя ему сделанные. Это даст нам тысяч сто войска… Благодарить Бога, а без нынешней кампании этого бы не было…»
На последние слова хочется обратить особое внимание тех, кто все еще склонен считать, что Кутузов был противником зарубежного похода русской армии. Но в том же письме Кутузова читаем: «Я все эти дни нездоров: были все маленькие колики»[43].
Увы, теперь, когда, казалось бы, созданы были все предпосылки для развития дальнейших успехов кампании, здоровье Кутузова стало очевидным образом слабеть. В конце февраля он уже пишет дочери, Е.М. Хитрово: «Знай, что я очень состарился в течение этой зимы. Я очень похудел и большое движение меня утомляет»[44].
Тем не менее, он доводит свои войска до Эльбы и далее стремится сосредоточить все свои силы на Дрезденском плацдарме, хорошо понимая, что главный удар Наполеон будет наносить по Пруссии как основному союзнику России. Его попрекают за медлительность, но вот его ответ, который мы находим в письме Кутузова Винцингероде от 24 марта1813 г. из Калиша:
«…Разрешите мне еще раз высказать свое мнение относительно скорости нашего продвижения вперед.
Начну с того, что передам Вам выдержку из моего письма Витгенштейну. Я знаю, что во всей Германии каждая мелкая личность позволяет себе порицать нашу медлительность. Считают, что каждое наше продвижение вперед равнозначуще победе, что каждый потерянный день – поражение. Я же по долгу своего положения подчиняюсь расчетам и обязан все хорошенько взвешивать: и расстояние от Эльбы до наших резервов и силы, которыми во всей совокупности располагает неприятель и которые мы можем встретить на том или ином рубеже. Небольшие победы над незначительными частями, которые неприятель имеет впереди, будут иметь тот результат, что, отходя на свои главные силы, они будут увеличиваться, подобно снежному кому. Чем быстрее мы будем продвигаться вперед, тем больше будем отдаляться от наших ресурсов и ослаблять себя. Это налагает на меня обязанность разъяснить такую опасность генералам, которым Его Величество доверил командование крупными соединениями. И будьте уверены, что любая наша неудача нанесет большой урон нашему престижу в Германии»[45].
Насколько Кутузов окажется прав, выяснится вскоре после его кончины.
5 апреля в Бунцлау он уже не сможет встать с постели из-за болезни. В открытое окно своей комнаты, куда врывался весенний воздух, он будет слышать восторженные крики немцев:
«Этого описать нельзя, − признается он в письме к жене, − и этакого энтузиазма не будет в России. “Нет чести пророку в отечестве своем”»[46].
16 апреля Кутузова не стало. Его смерть старались утаить, но армия узнала о его кончине по двум чувствительным ударам, полученным при Лютцене и Баутцене, соответственно 20 апреля и 8-9 мая, и солдаты говорили: «Будь Кутузов жив, нам не пришлось бы сейчас отступать».
Но ни эти удары, ни последующее, почти год продолжавшееся сопротивление Наполеона, уже ничего не могло изменить в его судьбе − конец его был предрешен. 19 марта 1814 года русские войска вошли в Париж, ответив на московский визит Наполеона, и тем окончательно решили вопрос его политического бытия.
Что же касается Кутузова, то его пророчество сбылось: несмотря на официальное признание, вскоре нашлось немало «мелких личностей», которые с каким-то сладострастием даже стали порицать его деятельность, равно как и его самого, и эта традиция, как все порочное, находит своих поклонников до сих пор.
Для русских же людей и для всех тех, кто любит Россию, Кутузов был и останется навсегда тем единственным полководцем, кто выиграл войну у Наполеона и по праву носит звание Спасителя России.
[1] Синельников Ф.М. Жизнь фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова. СПб., 2007. С. 438.
[2] Подобное отношение находится в русле общего неприятия России Европой. Можно даже сказать, что вся огромная историческая литература европейцев о России есть не что иное, как набор идеологических клише, отчуждающих Европу от России. Эта историческая традиция практически не оставляет России шансов на сближение с Европой, и нам лучше не обманываться на этот счет.
[3] Весной 1812 года Кутузов разбил турецкую армию, и 16 мая в Бухаресте был подписан мирный договор между Турцией и Россией, что позволило высвободить Дунайскую армию для борьбы с Наполеоном. По выражению Е.В. Тарле: «Кутузов-дипломат нанес Наполеону в 1812 году тяжелый удар еще раньше, чем Кутузов-полководец». После начала Отечественной войны Кутузов уже командует Нарвским корпусом, назначенным для обороны Санкт-Петербурга. 16 июля московское дворянство избирает Кутузова начальником своего ополчения. На другой день, не зная об этом, дворянство Санкт-Петербургской губернии избрало Кутузова начальником своего ополчения, и Кутузов, находившийся в то время в Санкт-Петербурге, принял это назначение. 31 июля император Александр I подчинил Кутузову «все войска, находящиеся в Санкт-Петербурге, Кронштадте и Финляндии, не исключая морских». Наконец, 5 августа собранный по повелению императора Александра I Чрезвычайный комитет по выбору главнокомандующего всеми русскими армиями единогласно поддержал кандидатуру Кутузова.
[4] Цит. по: Абрамов Е.П. Предисловие к книге Ф.М. Синельникова «Жизнь фельдмаршала Михаила Илларионовича Кутузова». СПб., 2007. С.13. Первое свое тяжелое ранение Кутузов получил в июле 1774 года в бою близ деревни Шумна к северу от Алушты. «Пуля пролетела сквозь голову, в левый висок, и вышла у правого глаза, но… не лишила его оного». Врачи были уверены в смертельном исходе, однако Кутузов, ко всеобщему удивлению, выжил. Второе тяжелое ранение в голову Кутузов получил летом 1788 года при осаде Очакова.
[5] Барклай де Толли М.Б. Изображение военных действий 1812-го года. СПб.,1912. С.21.
[6] Балязин В.Н. Михаил Кутузов. М., 1991. С. 165.
[7] Из Объяснения М.Б. Барклая де Толли императору Александру I от 25 октября1812 г. // Дубровин Н. Ф. Отечественная война в письмах современников (1812-1815). СПб., 1882. С. 291.
[8] Бородино. Документы, письма, воспоминания. М., 1962. С. 26.
[9] Из рапорта М.И. Кутузова императору Александру I от 27 августа1812 г. // Там же. С. 102.
[10] Из Объяснения М.Б. Барклая де Толли императору Александру I от 25 октября1812 г. // Дубровин Н. Ф. Отечественная война в письмах современников …. С. 291.
[11] Из донесения М.И. Кутузова императору Александру I от 4 сентября1812 г. // М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч.1. М., 1954. С. 234.
[12] Любопытно, что Барклай начисто лишен понимания значения Смоленска как «ключа к Москве», исторически сформировавшегося в русском народном сознании. Вот что, например, пишет Сергей Глинка в своих Записках: «Весть о занятии Смоленска Наполеоном, оставленного русскими войсками в пожарном пламени и в дымящихся развалинах: эта весть огромила Москву. Раздался по улицам и площадям гробовой голос жителей: отворены ворота к Москве! Началось переселение из городов, уездов, из сел и деревень. Иные ехали и шли; а куда? Куда Бог поведет» (см.: Глинка С.Н. Записки о 1812 годе Сергея Глинки, первого ратника Московского ополчения. СПб., 1836. С. 32). Очевидно, что национальный фактор в полководческом искусстве все-таки имеет значение.
[13] Примечания на рапорт главнокомандующего армиями генерал-фельдмаршала князя Голенищева-Кутузова, помещенный в газете «Северная Почта» № 75 // Дубровин Н. Ф. Отечественная война в письмах современников…. С. 292, 293.
[14] В «Официальных известиях из армии» от 21 ноября 1812 года находим едва ли не единственное признание Кутузова относительно того "великого плана", задуманного им "непосредственно после Бородинского сражения", которому он следовал и ″которого никакие соображения не могли ни ослабить, ни изменить″. (См.: М.И. Кутузов : Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 440.) Увы, этот документ остался незамеченным отечественной историографией.
[15] Из Записки о войне 1812 года князя А.Б. Голицына // Военский К. Отечественная война 1812 года в записках современников. СПб., 1911. С. 70.
[16] О своей победе в «битве при Москве-реке», как французы называют Бородинское сражение, Наполеон объявил в своем 18-м бюллетене накануне вступления в Москву. Однако именно реальное существование русской армии, вкупе с пожаром, лишившим Наполеона радости обладания русской столицей, перечеркивало весь смысл его «московского сидения» и превращало его в фарс.
[17] «Чем больше размышляю, тем непонятнее кажется мне сие отступление, которое не было следствием потери главного сражения, но предпринято без всякого приготовления; думать надобно, что причиною оного было какое-нибудь непредвиденное приключение. Какое отступление! Не видно, чтоб оно совершаемо было под начальством великого полководца; беспорядок, смятение, недостаток господствуют во французской армии с первого дня сей ретирады», - пишет офицер русской армии. («Сын Отечества». 1812. № 7. С. 39.)
[18] Пушкин А.С. Собр. соч. в 10-ти тт. Т.6. М., 1981. С. 300.
[19] Толь К.Ф. Критика сочинения «Описание Отечественной войны» генерал-лейтенанта Михайловского-Данилевского. // Генерал-квартирмейстер К.Ф. Толь в Отечественную войну. [1912]. С. 195.
[20] Дубровин Н. Ф. Отечественная война в письмах современников… С. 88-89. Для сравнения помещаем здесь отрывок из письма М.Б. Барклая де Толли к П.В. Чичагову от 31 июля 1812 года, т. е. написанного десятью днями ранее, в период нашего контрнаступления под Смоленском: «Желание неприятеля есть кончить войну решительными сражениями, а мы, напротив того, должны стараться избегнуть генеральных и решительных сражений всею массою, потому что у нас армии в резерве никакой нет, которая бы в случае неудачи могла нас подкрепить, но главнейшая наша цель ныне в том заключается, чтобы сколь можно более выиграть времени, дабы внутреннее ополчение и войска, формирующиеся внутри России, могли быть приведены в устройство и порядок. В нынешних обстоятельствах не позволяется 1-й и 2-й армиям действовать так, чтобы недра государства, ими прикрытые, чрез малейшую в генеральном деле неудачу подвержены были опасности, и потому оборонительное состояние их есть почти бездейственное; решение же участи войны быстрыми и наступательными движениями зависит непосредственно от Молдавской и 3-й армии и сие соответствует общему плану войны, по коему часть войск, на которую устремляются главнейшие силы неприятеля, должна его удерживать, между тем, что другая часть, находя против себя неприятеля в меньшем числе, должна опрокинуть его, зайти во фланг и в тыл большой его армии». (См.: Отечественная война 1812 года. Материалы Военно-ученого архива. СПб., 1911. Т. 17. С. 168.) Спрашивается, куда вдруг подевались причины, воспрещавшие Барклаю до сего времени давать генеральное сражение − ведь ни одна из них не утратила своего значения?! Да и Чичагов, игравший со своей армией все-таки вспомогательную роль, был, вероятно, немало удивлен, узнав, что именно на него падает теперь «решение участи войны». К счастью, прибыл Кутузов и принял на себя решение этого вопроса.
[21] Объяснение генерала от инфантерии Барклая де Толли о действиях первой и второй западных армий в продолжение кампании сего 1812года // Дубровин Н. Ф. Отечественная война в письмах современников… С. 288, 289.
[25] Из письма императора Александра I М.Б. Барклаю де Толли от 30 июля1812 г.: «Михаил Богданович! Я получил донесения Ваши как о причинах, побудивших Вас идти с первою армиею на Смоленск, так и о соединении Вашем со второю армиею. Так как Вы для наступательных действий соединение сие считали необходимо нужным, то я радуюсь, что теперь ничто Вам не препятствует предпринять их, и, судя по тому как Вы меня уведомляете, ожидаю в скором времени самых счастливых последствий. Я не могу умолчать, что хотя по многим причинам и обстоятельствам при начатии военных действий нужно было оставить пределы нашей земли, однако же не иначе как с прискорбностью должен был видеть, что сии отступательные движения продолжались до самого Смоленска». (См.: Сборник исторических материалов, извлеченных из Архива первого отделения собственной его императорского величества канцелярии : Вып. 2. СПб., 1889. С. 1–2.)
[26] «Вплоть до смены главнокомандующего положительное проявление воли почти не имело места», – пишет Клаузевиц, вовсе не расположенный льстить Кутузову. (См.: Клаузевиц К. 1812 год. М., 1997. С. 42.)
[27] Здесь уместно будет отметить, что утверждение Барклая, будто он действовал в соответствии с планом, выработанным якобы с общего согласия, опровергается самим фактом его отставки, ставшей следствием как раз общего несогласия (в том числе и императора Александра I) с его действиями; конкретной же причиной, согласно постановлению Чрезвычайного комитета по выбору главнокомандующего, была названа «недеятельность в военных операциях». (См.: М.И. Кутузов : Сб. документов. Т. 4. Ч.1. М., 1954. С. 71-73.)
[29] Достаточно сказать, что адмирал П.В. Чичагов, пользовавшийся покровительством императора Александра I и следовавший лишь его указаниям, даже не считал нужным ставить Кутузова в известность о своих действиях. «Адмирал, который имеет сильную армию, должен бы действовать на сообщения неприятельские и тем способствовать мне, так что-то скромен, что и не рапортует мне о том, что делает», - писал Кутузов к Д.П. Трощинскому 9 октября 1812 года. (Цит. по: Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания. М,. 1995. С. 231.) По существу, подчинить Чичагова Кутузову удалось только ко времени Березинской операции, да и то, как показали события, не вполне.
[30] В письме к шведскому наследному принцу Бернадоту. (См.: Манфред А.З. Наполеон Бонапарт. М., 1998. С. 514.)
[31] М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч.1. М., 1954. С. 432.
[32] Сборник исторических материалов, извлеченных из Архива первого отделения собственной его императорского величества канцелярии : Вып. 2. СПб., 1889. С. 140-141.
[33] М.И. Кутузов. Сб. документов. Т. 4. Ч.2. М., 1955. С. 321, 322.
[34] Делаемые императором Александром I Кутузову упреки ясно указывают на то, что царь был более склонен доверять пасквилянтам Кутузова (вроде Беннигсена и Вильсона), нежели своему главнокомандующему.
[35] «2 декабря 1812 года, − докладывал Кутузов императору Александру I, − остатки главной французской армии перешли за Неман. Из 380 тысяч, вошедших в пределы России с многочисленною артиллериею, едва оставили оную 15 тысяч, лишенных всех орудий». (См.: М.И. Кутузов : Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 549.) Надо, однако, иметь в виду, что эти потери касались в основном главной армии, которая шла с Наполеоном на московском направлении (численность ее была даже выше – до 450 тысяч человек, по современным оценкам), и не относились к корпусам Макдональда и Шварценберга, действовавшим, соответственно, на северном и южном флангах и вполне сохранившим свою боеспособность.
[36] Из высочайшего рескрипта на имя председателя Государственного Совета и Комитета Министров генерал-фельдмаршала графа Н.И. Салтыкова «О необходимости поднять оружие к отражению французских войск от Российских пределов». 13 июня1812 г. // Высочайшие указы и манифесты, относящиеся к войне1812 г. СПб.,1912. С. 7.
[37] «Старик имеет основание быть довольным, мороз сыграл ему в руку», − отзывался о Кутузове император Александр I по прибытии в Вильно. (См.: Шуазель-Гуфье С. Исторические мемуары об императоре Александре и его дворе. М., 2007. С. 98.)
[38] По воспоминаниям Н.П. Шишкова, состоявшего при главной квартире. Кутузова: «По прибытии государя в Вильну многие из свиты его прославляли действия Кутузова, другие же, напротив того, не соглашаясь с ними, утверждали, что он ничего не сделал, а только счастливо исполнил план Барклая де Толли, что мог бы исполнить и всякий. Как имевший многих недоброжелателей при государе, зная неблагорасположение его к себе и принимая это за отголосок самого царя, князь Кутузов проговаривал, что может быть, его оставят опять военным генерал-губернатором в Вильне. Зная хорошо этот край, так много потерпевший, он более, нежели кто другой, мог бы быть тут полезным. Кажется, этим маститый наш воин намекал на то, что после двух кампаний он делан был генерал-губернатором в Киеве 1806 и в Вильне 1809 года». (Цит. по: Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания. М., 1995. С. 438.)
[39] См.: Надлер В.К. Император Александр I и идея Священного союза. М., 2011. С. 392.
[40] «Не могу сказать, чтобы я был весел, не всегда идет все так, как хочется. Все еще Бонапарте жив», − пишет Кутузов жене после Березины. (Из письма к Е.И. Кутузовой от 19 ноября1812 г. // М.И. Кутузов : Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 416.)
[41] Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания. М,. 1995. С. 434.
[42] М.И. Кутузов : Сб. документов. Т. 4. Ч. 2. С. 504, 551.
[43] Фельдмаршал Кутузов. Документы, дневники, воспоминания. М,. 1995. С. 286.
