Портал
"Русское Воскресение"

---

---

За кулисами войны

Краткое обозрение знаменитого похода российских войск против французов 1812 года

10 марта 1813г.[1]

«Последствия великих происшествий,

могущих показаться невероятными,

не иначе могут быть представляемы в настоящем виде,

как по предварительном рассмотрении совокупления обстоятельств».

А.И. Барклай де Толли, коллежский асессор

Нежданное предуведомление

В историографии войны 1812 года сложилось и все более укрепляется мнение, будто наша победа в той войне явилась итогом глубоко продуманного стратегического плана[2]. Причем, на этой точке зрения сходятся как отечественная, так и зарубежная историографии, столь, казалось бы, несходственные по своим национальным позициям в интерпретации той войны. Это обстоятельство уже само по себе заслуживает внимания, и здесь мы рассмотрим, насколько это общее мнение, ныне все более утверждающееся, подтверждается документами истории и согласуется с фактами и обстоятельствами Отечественной войны 1812 года.

Обыкновенно истоки нашего стратегического плана войны 1812 года обнаруживают в рассказе о том, как еще в апреле 1807 года М.Б. Барклай де Толли, в то время генерал-майор и шеф 3-го егерского полка, находившийся в Мемеле на лечении от полученного под Эйлау ранения, в беседе с немецким историком Нибуром говорил: «Если бы мне довелось воевать против Наполеона в звании главнокомандующего, то я избегал бы генерального сражения и отступал до тех пор, пока французы нашли бы вместо решительной победы другую Полтаву...»[3].

Этому рассказу придается значимость достоверного исторического факта, между тем как он есть не что иное, как сплетня, подхваченная бывшим генерал-интендантом «великой армии» Матьё Дюма и пущенная им уже много позже того, каккампания 1812 года закончилась низвержением Наполеона[4]. Как таковая, эта сплетня, ставшая легендой[5], находится в ряду многих других легенд французской историографии, доныне пытающейся представить «русскую кампанию» Наполеона не как его военное поражение, а как борьбу со злым роком и обстоятельствами, не могущими быть предвиденными. Здесь мы встречаем также легенды о том, что Наполеон лично не проиграл ни одного сражения в 1812 году, что виной всему были русские морозы и русское варварство, незнакомое с цивилизованными правилами ведения войны, что Наполеон не хотел идти на Москву, что он мог бы освободить русских крестьян от крепостной зависимости, повлияв таким образом на исход кампании, и т.д., и т.п. Все эти легенды до сих пор муссируются в историографии 1812 года, и только некритическое расположение российской публики ко всему импортному, включая импорт мысли, обеспечивает этим легендам живучесть на российской почве.

Если же обратиться к тому времени, когда Барклай по своему положению действительно мог уже влиять на стратегическое планирование возможных военных действий против неприятеля, то здесь (как свидетельствуют документы, а не сплетни, передаваемые из третьих рук) мы наблюдаем у него совсем другие настроения. Так, почти сразу же по вступлении в должность военного министра[6], Барклай подает императору Александру I «Записку о защите западных пределов России», в которой в отношении предполагаемой войны с Наполеоном читаем следующее: «Хотя война сия, по цели своей и свойству, представляется в виде оборонительной, но не должно ограничивать ее единственным предметом обороны. Счастливый успех в сопротивлении тогда токмо быть может, когда предназначены и приуготовлены будут все средства действовать и наступательно* на места, самые важные для неприятеля, пользуясь обстоятельствами и временем»[7].

Забегая вперед, отметим, что эти наступательные настроения (так, правда, и не сбывшиеся) будут самым устойчивым мотивом стратегических предпочтений Барклая; но чего мы вовсе у него не находим (по крайней мере, пока Барклай остается во главе армии и военного министерства), так это именно отступательной стратегии, в особенности в том масштабе, в котором наше отступление осуществилось на самом деле, т.е. не находим как раз того, что приписывает ему легенда и что впоследствии сам он (после начавшегося бегства наполеоновской армии) и многие другие будут приписывать действиям русской армии, находившейся под его, Барклая, руководством. Но все по порядку.

В той Записке – «О защите западных пределов России» – есть и другие места, заслуживающие нашего внимания. Там, например, очерчивается глубина будущего театра военных действий – «по Западной Двине и Днепру», где должна проходить «главная оборонительная линия» и где должно «иметь уже все в готовности: крепости в лучшем оборонительном состоянии, укрепленные лагери, большие запасы провиантские, артиллерийские, комиссариатские и все нужное к военным действиям и содержанию войск, здоровых и больных»[8]. И уже эта подготовленность намеченного театра военных действий резко контрастирует с неподготовленностью действительного театра военных действий, на котором, уже за Двиной и Днепром, и проходило главным образом наше отступление в 1812 году, что не может не указывать на его спонтанность.

Барклай далее подчеркивает: «Ежели время, обстоятельства и необходимые издержки позволят к распространению сей оборонительной системы в самых польских провинциях, <...> но и тогда Двина и Днепр составлять будут навсегда вторую оборонительную линию»[9].

Как видим, ни о каком дальнейшем отступлении за Двину и Днепр в Записке нет и помину. Напротив, подчеркивается, что русские армии, расположенные по западной границе государства, должны «действовать по обстоятельствам и при случае наступательно»[10]. Даются и рекомендации таким действиям: «встретив неприятеля на самых границах, сопротивляться многочисленнейшему его ополчению в польских провинциях до тех пор, пока совершенно истощатся все пособия, какие токмо можно будет взимать от земли, дабы тогда, отступя в настоящую и оборонительную линию, оставить неприятелю, удаляющемуся от своих магазинов, все места опустошенные, без хлеба, скота и средств к доставлению перевозкою жизненных припасов»[11]. Стратегическая система Барклая, отметим сразу же, всегда основывается на первенствующем значении продовольственного фактора.

В Записке означается и роль Москвы, которая «будет служить главным хранилищем, из которого истекают действительные к войне способы и силы»[12]. То есть Москве Барклай отводит лишь место «главного хранилища», но вовсе не стратегического пункта нашего отступления, призванного стать могилой наполеоновского нашествия (чем Москва оказалась в действительности).

Заключает свою Записку Барклай бесспорно дельным предложением: «Главное начальство над всеми тремя армиями должно поручить для общей пользы одному полководцу»[13], которое, как мы знаем, было реализовано далеко не сразу, а лишь тогда, когда положение на театре войны сделалось критическим.

Но чтобы понимать, почему так происходило и какое влияние Записка Барклая и ее автор могли оказывать на выработку российского стратегического плана войны с Наполеоном, необходимо правильно ставить акценты. Кто же был тем лицом, которое определяло стратегию российской политики и которое, следовательно, по праву может считаться настоящим автором нашего стратегического плана, если признавать таковой существующим? Это – император Александр I. Его борьба с Наполеоном приобрела даже характер личного противоборства, если вспомнить его слова: «Наполеон или Я, Я или он, но вместе мы не можем царствовать», – которые прозвучали в самый напряженный момент этого противоборства – после вступления Наполеона в Москву[14]. И Записка Барклая была далеко не единственным подобным документом, поступившим на имя императора Александра накануне войны 1812 года. Таких Записок, в которых излагался бы план и методы борьбы с непобедимым до того времени французским полководцем, насчитывают сегодня «свыше 40»[15], и едва ли не общим их местом был «кунктаторский способ действий», т.е. затягивание войны и отступление вглубь страны. Идея отступления была до такой степени распространена накануне войны, что приписывать ее авторство кому бы то ни было, вовсе не приходится[16].

Что же касается Записки Барклая, то можно не сомневаться, что она в большей степени, нежели другие, отвечала интересам императора Александра: во-первых, потому, что исходила от военного министра, каковым Барклай был сделан накануне, а, во-вторых, содержала в себе концепцию наступательной войны, или превентивного, упреждающего удара по Наполеону с возможностью последующего отступления на заранее подготовленные позиции[17]. Идею наступательной войны император Александр вынашивал вплоть до апреля 1812 года[18] в расчете на союзничество Пруссии, а может быть и Австрии «за предложенные ей выгоды». Однако Наполеон постоянно был на шаг впереди, как в подготовке к войне, так и на дипломатическом поприще, и сначала Пруссия (12/24 февраля 1812 г.), а затем Австрия (2/14 марта 1812 г.) заключили с Францией союзные договора, по которым обязывались выставить свои воинские контингенты..., но уже против России[19]. Оказавшись один на один с коалицией европейских государств и имея на руках незавершенную войну с Турцией, император Александр уже не рискнул выступать из границ своей империи, уступив роль «начинателя войны» своему противнику. Эта позиция оказалась более выигрышной, как в политическом, так и в стратегическом отношении, хотя ее последнее преимущество долгое время оставалось неочевидным.

Отсюда становится понятно, что назначение Барклая военным министром определенно отмечает собой начало подготовки императора Александра к войне с Наполеоном, и мы подчеркиваем, что эта война первоначально мыслилась русским императором как война наступательная. И этот неожиданный вывод идет вразрез со сложившимся в исторической литературе представлением о Барклае как ортодоксальном стороннике отступательной войны.

Теперь рассмотрим, какова же была действительная роль и степень участия Барклая в разработке нашего пресловутого стратегического плана отступательной войны в 1812 году, ибо здесь мы неожиданно для себя сталкиваемся с поразительной неосведомленностью военного министра относительно такого плана. Начать с того, что в том же письме от 1 апреля 1812 года, т.е. почти сразу по прибытии в Вильно и вступлении в командование 1-й Западной армией, Барклай пишет императору Александру:

«Необходимо нужно начальникам армий и корпусов иметь начерченные планы их операций, которых они по сие время не имеют. <...>

Несмотря на все <...>, войска могут, однакож, тотчас двинуться, если только получу я на то Высочайшее Вашего Императорского Величества повеление, но дабы операции сии производились генерально из всех пунктов, необходимо нужно назначить день, в который все колонны обеих армий и корпусов должны перейти границу; сие неожиданное движение наших войск неприятеля может немало обеспокоить»[20].

Вполне очевидно, что Барклай занимает подчиненное положение в вопросе стратегического планирования военных действий и является не более чем исполнителем воли государя, настоящего руководителя такого планирования, а значит, и настоящего автора нашего стратегического плана войны с Наполеоном. И как увидим далее, Барклай всегда остается в пределах этой своей роли, никогда не выходя из границ послушания ни в тактических, ни в стратегических вопросах. Именно этим объясняется отсутствие у него «положительного проявления воли» в период командования армией, о чем пишет Клаузевиц[21].

Мы еще вернемся к вопросу о роли Барклая в войне 1812 года, а пока обратимся снова к нашему стратегическому плану, который подготовлялся в тиши императорского кабинета.

Бедный Фуль

Первое, с чем мы сталкиваемся при знакомстве с нашим стратегическим планом кампании 1812 года, – это с его неизвестностью. И действительно, этот план, который, как говорят, сыграл такую большую роль в гибели наполеоновской армии в России, который был настолько превосходен, что превозмог непобедимый военный гений Наполеона и сделался даже причиной низвержения этого императора, – план этот до сих пор остается неизвестен истории. Его никто никогда не видел, и не существует никакого документального подтверждения его существования когда-либо, хотя некоторые историки не оставляют надежды таковой план когда-нибудь обнаружить. Невозможно отделаться от впечатления, что, применительно к этому плану, мы говорим о «голом короле», т.е. о чем-то таком, чего на самом деле не существует, и никогда не существовало[22].

«План военных действий составлял государственную тайну», – объясняет нам А.Н. Попов[23]. Но это справедливо принять лишь как тайну императора Александра, ибо если таковой план и мог существовать, то он существовал только в голове императора Александра и никогда не был воплощен в конкретном документе. Персона императора Александра обладала свойством мимикрии, т.е. способностью скрывать или камуфлировать собственное «Я» в ситуациях, опасных для его самолюбия. А стратегический план войны с Наполеоном был и вовсе не такой вопрос, где император Александр мог себя обнаружить без риска для своей репутации. И таким камуфляжем сделался для императора Александра так называемый «план Фуля». Прежде чем мы познакомимся с этим планом, бросим взгляд на человека, именем которого он назван. Кто же был такой этот Фуль и что он собой представлял?

«Между иностранцами был при Государе некто Фуль, прусак, в великой у него, по части военного искусства, доверенности», – пишет государственный секретарь А.С. Шишков, со свойственной ему простотой[24].

Время появления Фуля при дворе императора Александра колеблется в литературе между 1805 и 1811 годами, но, кажется, мы вполне основательно можем считать такой датой 1807 год. Во всяком случае, Фуль уже присутствует рядом с императором Александром в Тильзите, во время мирных переговоров[25], и это время согласуется со свидетельством весьма осведомленного лица, секретаря императрицы Елизаветы Алексеевны Н.М. Лонгинова, которое (свидетельство) находим в его письме к С.Р. Воронцову от 13 октября 1812 г.: «Некто Фуль, который принят из прусской в нашу службу генерал-майором, был творцом нашего плана войны. <...> Кто и как его сюда выписал, неизвестно: только он после Тильзита здесь очутился»[26].

Беннигсен называет Фуля «профессором» и характеризует его как «человека больших достоинств», с «глубокими познаниями» и наиболее ученого в целой Европе военного теоретика. «Многие военные лица, сперва в Берлине, потом в Петербурге, обязаны ему теми познаниями, которыми они обладают в военном деле», – пишет Беннигсен, тактично не упоминая об императоре Александре[27].

Тем не менее, в исторической литературе Фуль описан как фигура в высшей степени гротескная, и, наверное, нет ни одного историка, который при упоминании о несчастном Фуле не «бросил бы в него камень». Тот же Лонгинов отзывается о нем так: «Человек сей имеет большие математические сведения, но есть не иное, как немецкий педант и совершенно имеет вид пошлого дурака»[28].

Но нельзя не заметить, что все характеристики Фуля носят обвинительный и очернительный характер и потому едва ли справедливы. Единственный недостаток, который замечается за Фулем в оставленных о нем современниками свидетельствах, это его раздражительность, проявляющаяся при малейших несогласиях с его теоретическими взглядами. Однако едва ли этот недостаток таков, чтобы можно было быть столь нетерпимым к немецкому военному теоретику. Обратим внимание хотя бы на тот факт, что Фуль никогда и не претендовал на роль полководца, и если его сделали ответственным за неудачи нашего стратегического планирования, то вовсе не потому, что он того заслуживал. Не Фуль руководил военными действиями в 1812 году и не Фуль, как мы уже отметили выше, определял стратегию российской политики (продолжением которой, как известно, и является война) – пусть даже он и участвовал в разработке плана предстоящей кампании[29]. Таким руководителем, направлявшим всю работу по подготовке к войне, был император Александр[30], и это он принес в жертву общественному мнению сначала Фуля, потом Барклая, когда дела на театре военных действий изобличили несостоятельность предположенных нами мер, т.е. пошли не так, как нам мнилось.

Обратим внимание – когда становится известно о «плане Фуля»? Только после прибытия императора Александра в Вильно, где в свите государя обнаруживаем и генерал-майора Фуля, «которого мнения насчет войны тогда много уважались»[31]. Тогда только «план Фуля», который до этого времени «оставался тайной», «был объявлен к руководству». Отсюда делается вывод, что государь «хотел принять на себя лично главное командование над всеми войсками»[32], что, впрочем, и не требовало доказательств: во-первых, потому, что император Александр сам об этом говорил некоторым лицам[33], а во-вторых, согласно принятому накануне войны «Учреждению для управления Большой действующей армией», § 18, присутствие государя при армии слагало с главнокомандующего начальство над армией, и главнокомандующим становился сам государь, «разве бы отдано было в приказе, что главнокомандующий оставляется в полном действии»[34]. Такового приказа, как известно, отдано не было, так что с момента прибытия императора Александра к армии, 14 апреля 1812 года в Вильно, и вплоть до его отъезда из армии, 6 июля в Полоцке, именно государь являлся главнокомандующим русской армией со всеми вытекающими отсюда последствиями[35]. На этот период как раз и приходится действие так называемого «плана Фуля», который, однако, есть не что иное, как завеса, скрывающая императора Александра, или, лучше сказать, «план Фуля» есть не что иное, как псевдоним императора Александра.

В этом, собственно, и состояла вся мнимая тайна «плана Фуля» – именно Фулю он и не принадлежал. Его «таинственность» подтверждается разве что полным отсутствием каких бы то ни было сведений об этом плане – даже в кругу лиц, приближенных к государю. Вот что пишет по этому поводу Беннигсен, состоявший в это время «при особе Его Величества»: «Государь Император не сообщил мне этого плана, и я никого не знаю, кому бы таковой был известен во всех подробностях»[36]. Заметим, Беннигсен не упоминает при этом даже имени Барклая де Толли, военного министра и главнокомандующего 1-й Западной армией, который по определению должен был бы быть знаком с планом военных действий, тем более, когда война идет. А что мы наблюдаем? Барклай действительно не в курсе того плана, согласно которому идет ход военных действий. Вот, например, фрагмент из его письма императору Александру от 18 июня 1812 г., т.е. как раз в период действия так называемого «плана Фуля»: «Ваше Величество, усмотрите рапорт графа Витгенштейна от 16 числа из Вилькомира, который я имел честь послать Вашему Величеству, что граф, сражаясь с маршалом Удино, из предосторожности должен был отступить; тем не менее, неприятелю не удалось обойти правый фланг 1-й армии, но он может броситься на Динабург, который беззащитен, и так как я не знаю, какие планы Ваше Величество имеете на будущее время, то я не могу ничего предписать по рапорту графа Витгенштейна. Ожидаю почтительно, каковы будут приказания мне Вашего Величества, и осмеливаюсь умолять Ваше Величество послать эти приказания прямо графу, чтобы не терять времени[37].

Здесь мы видим опять ту же подчиненность Барклая и ту же неосведомленность его относительно плана военных действий, держателем которого, в глазах Барклая, является именно император Александр, – не Фуль.

Не знает ничего о плане военных действий и главнокомандующий 2-й Западной армией князь П.И. Багратион. Генерал-квартирмейстер 2-й Западной армии генерал-майор М.С. Вистицкий свидетельствует: «В начале июня князь Багратион с прискорбием вынужденным нашелся писать к Государю Императору, что он весьма сокрушается, не имея к себе доверия Его Императорского Величества, ибо он не знает и не открыт ему план операционных действий, а потому и не может удобно распоряжать командуемую им армию. На сие удостоен собственноручным рескриптом с весьма лестными выражениями, но, за всем тем, остался он в неведении операционного плана — надобно полагать, что его не было еще сделано»[38].

Вот в таком положении находились дела, когда начались военные действия. Именно император Александр держал в своих руках все нити управления русскими армиями, не раскрывая при этом ни своих намерений, ни своего участия в руководстве армиями и заслоняясь фигурой простодушного Фуля. И придворное окружение, наполнявшее главную квартиру императора, охотно и старательно ему в этом подыгрывало. И вот что интересно, несмотря на свою неосведомленность в содержании «плана Фуля», лица из ближайшего окружения императора Александра не отказывают себе в удовольствии высказываться на этот счет. Беннигсен, например, утверждает, что «сущность этого плана состояла из диверсий, которые должны были затруднять действия французов и останавливать их наступательное движение»[39]. При этом Беннигсен сообщает нам подробность, которая, очевидно, должна была подчеркнуть пагубное влияние Фуля на действия русских войск, но которая, однако, не находит подтверждения, а именно, что Фуль «исполнял также обязанности квартирмейстера»[40].

Флигель-адъютант А.Х. Бенкендорф, еще одно лицо, приближенное к государю, высказывает свое мнение о «плане Фуля»: «Первоначальная идея плана кампании, данная генералом Фулем, заключалась в том, чтобы не соединять армии генералов Барклая и Багратиона, а разместить их, как на шахматной доске, подвигая вперед одну, когда другая была бы вынуждена к отступлению, в предположении, таким образом, парализовать успехи Наполеона. Но забывали, что мы могли противопоставить не более 150 тысяч человек предприимчивейшему полководцу, который готов был обрушиться на нас с 450 тысячами человек и который, следовательно, располагал большею, чем ему нужно было, численностью для того, чтобы одновременно подавить обе армии»[41].

Реальное представление о численности наполеоновской армии возникло у нас далеко не сразу, а лишь по достижении Дрисского лагеря. Но зададим себе другой вопрос: что здесь, в этой информации о содержании «плана Фуля», было такого, что требовало утайки даже от главнокомандующих нашими армиями, хотя об этом могли знать или догадываться лица, принадлежавшие к главной квартире императора Александра? Да ровным счетом ничего. Им, главнокомандующим, даже необходимо было бы знать то, о чем сообщают (правда, уже после войны) лица из придворного окружения императора Александра. Утайка возникала только по одной причине – так называемый «план Фуля» являлся чистой фикцией, скрывающей персону императора Александра и его верховодство армиями. Именно придворное окружение создавало императору Александру своего рода алиби, формируя представление о нашем отступлении как реализации «плана Фуля» и перекладывая на бедного Фуля ответственность за бесплодные результаты этого отступления. Таковые обнаружились почти сразу же после вступления 1-й армии в Дрисский лагерь, являвшийся намеченным пунктом ее отступления: 2-я армия Багратиона оказалась безнадежно отрезанной, и всякое взаимодействие с ней, на котором строился расчет императора Александра по выполнению запланированного перехода к активным действиям, сделался невозможным. «План Фуля» разваливался. 1 июля в помещичьем доме недалеко от Дриссы состоялся военный совет[42], на котором Дрисский укрепленный лагерь был признан не отвечающим сложившейся обстановке, и принято решение его оставить; Фуль был объявлен «невежей или изменником» (слова маркиза Паулуччи)[43]. С этого момента военные действия, с нашей стороны, утрачивают всякую связь с каким-либо планом и находятся под влиянием одной только необходимости, что продолжается вплоть до прибытия к русской армии Кутузова.

Ведь нетрудно заметить несообразность «плана Фуля» задачам выполнения стратегического плана по заманиванию противника вглубь страны. Если тот замечательный стратегический план, погубивший наполеоновскую армию в России, действительно существовал, то для чего было приниматься за «нелепый и кабинетный» (как его прозвали в историографии 1812 года) «план Фуля»? А если, тем не менее, принялись исполнять «план Фуля», мог ли в действительности существовать другой стратегический план, ставший причиной гибели наполеоновской армии в России?

И потом, само наше дальнейшее отступление от Дрисского лагеря, сделавшееся необходимым вследствие провала «плана Фуля», разве не обернулось в нашу пользу и не привело, в конце концов, к благоприятному для нас результату? За что же нам винить Фуля, даже если он «есть не иное, как немецкий педант и совершенно имеет вид пошлого дурака»?

«Недалеко уже было то время, – пишет Надлер, – когда перед прозревшими очами Александра должно было обнаружиться ясно, что Божественный промысел обращает к нашему благу и спасению самые страшные ослепления и ошибки наши»[44].

Но вот что мы слышим от принца Евгения Вюртембергского, который подводит итог нашим бесплодным ожиданиям, связанным с отступлением в Дрисский лагерь: «Но Император Александр сохранил присутствие духа в эту минуту. Не отступая ни от прежнего плана, ни от прежней цели, он применил их только к большим местным размерам, и, следовательно, придал им более решительный характер. Главная мысль – “повторить над Наполеоном участь Красса в стране Парфян” (выражение, буквально заимствованное из одного письма моего, относящегося к весне 1812 года) оставалась во всей силе»[45].

Примечательно, что принц Евгений Вюртембергский связывает наше отступление к Дрисскому лагерю именно с планом императора Александра; но такова ли была «главная мысль» императора Александра, как он пишет, нам еще предстоит убедиться.

А теперь сформулируем, наконец, что же представлял собой так называемый «план Фуля», фиктивность которого восполнялась обилием его интерпретаций. К настоящему времени в историографии 1812 года он обрисовывается следующим образом. План этот был ориентирован на оборонительную войну и строился на тактическом взаимодействии двух армий, одна из которых должна была удерживать неприятеля с фронта, отступая в заранее укрепленный лагерь, а другая – действовать во фланг и тыл неприятеля. При этом надлежало уклоняться от генерального сражения, а также всякого другого сражения, в котором нельзя было рассчитывать на верный успех, и стараться воздействовать на коммуникации и базы снабжения противника, противопоставляя быстроте наполеоновского маневра «настойчивость и осторожность» и стремясь к постепенному достижению численного превосходства для последующего перехода в наступление; укрепленный лагерь надлежало расположить в стороне от прикрываемого пути отступления, во фланговой позиции[46].

Потрачено было немало слов на дискредитацию этого плана в исторической литературе. Но, спрашивается, что же в нем, этом плане, могло быть одиозного? Ведь сам по себе он не мог быть ни плох, ни хорош, но получал то или иное значение лишь в конкретных обстоятельствах. И как мы уже отметили выше, реализация его ко времени достижения 1-й армией Дрисского лагеря не удалась именно потому, что не удалось обеспечить взаимодействия двух армий: 2-я армия Багратиона оказалась безнадежно отрезанной. Но Фуль-то здесь причем? Эта ситуация сложилась не в результате его рекомендаций, которые даже не предусматривали действий разъединенными армиями, а в результате распоряжений главнокомандующего – императора Александра. Однако самое любопытное ожидает нас впереди – все положения «плана Фуля» остаются в полной силе и сохраняют свое значение для Барклая в течение всего времени его командования армией. Вот, например, что он пишет адмиралу П.В. Чичагову 31 июля 1812 года, т.е. незадолго до назначения М.И. Кутузова главнокомандующим всеми армиями:

«Желание неприятеля есть кончить войну решительными сражениями, а мы напротив того, должны стараться избегнуть генеральных и решительных сражений всею массою, потому что у нас армии в резерве никакой нет, которая бы в случае неудачи могла нас подкрепить, но главнейшая наша цель ныне в том заключается, чтобы сколь можно более выиграть времени, дабы внутреннее ополчение и войска, формирующиеся внутри России, могли быть приведены в устройство и порядок. В нынешних обстоятельствах не дозволяется 1 и 2 армиям действовать так, чтоб недра Государства, ими прикрытые, чрез малейшую в генеральном деле неудачу подвержены были опасности, и потому оборонительное состояние их есть почти бездейственное; решение же участи войны быстрыми и наступательными движениями зависит непосредственно от Молдавской и 3-й армии и сие соответствует общему плану войны, по коему часть войск, на которую устремляются главнейшие силы неприятеля, должна его удерживать; между тем, что другая часть, находя против себя неприятеля в меньшем числе, должна опрокинуть его, зайти во фланг и в тыл большой его армии»[47].

Что же тут не соответствует «плану Фуля»?

Или вот другой пример – из письма Барклая императору Александру от 14 августа 1812 года, т.е. совсем уже накануне прибытия Кутузова в армию: «Наступательные операции обеими армиями не могли еще начаться, вследствие весьма побудительных оснований. Главная тому причина, что, пока обе армии не усилятся резервами, они составляют единственную действительную силу России против превосходного и коварного врага. Поэтому нужно, насколько возможно, сохранить ее и отнюдь не подвергать ее опасности поражения, действуя, таким образом, совершенно вразрез с желаниями противника, который сосредоточил все свои силы для решительной битвы. Мы были довольно счастливы, достигнув этой цели и не потеряв из виду неприятеля. Мы задерживали его на каждом шагу и, вероятно, вынудим тем его разделить свои силы – и вот момент, когда должны начаться наши наступательные действия.

He могу при этом случае не выразить снова Вашему Императорскому Величеству мои опасения, что наиболее благоприятный момент для нанесения противнику самых чувствительных ударов будет упущен, если генерал Тормасов не будет действовать с большей энергией. Было бы желательно, чтобы по крайней мере часть Молдавской армии прибыла в скором времени»[48].

Разве не очевидно, что Барклай остается в плену стратегической доктрины «плана Фуля»? И это опять заставляет нас взглянуть на Барклая с неожиданной стороны и вопреки сложившемуся о нем представлению.

Мы еще вернемся к оценке деятельности Барклая в роли главнокомандующего, а сейчас обратимся снова к нашему стратегическому плану. Здесь остается еще некоторая недоговоренность.

В чем же могло заключаться коварство нашего плана?

Принцу Евгению Вюртембергскому не пришлось бы доказывать очевидное, если бы наш стратегический план не оставлял сомнений в его существовании, по крайней мере в том масштабе, в котором война 1812 года выразилась на самом деле. Но возникает вопрос: если результат кампании 1812 года столь очевидно предопределялся нашим глубоким отступлением внутрь страны, мог ли Наполеон не предвидеть этого и не быть к этому готовым? И оказывается, что Наполеон не только был осведомлен о нашем намерении вести отступательную войну, но не кто иной, как император Александр, сам предупреждал его об этом. Вот что в мае 1811 года он говорил французскому посланнику Коленкуру, отъезжавшему в Париж: «Победа не доставит императору Наполеону мира. Имея позади себя достаточно свободного пространства, мы не рискнем армией и сохраним ее. Императору Наполеону необходимы результаты столь же быстрые, как его мысль. Он не достигнет их против нас. Я воспользуюсь его уроками. Наш климат, наша зима – будут нашими союзниками. Французы храбры, но менее выносливы, нежели мы; они скорее падают духом. Чудеса совершаются только там, где император, а он не может быть везде и притом вынужден будет вернуться во Францию. Первым я не обнажу меча, но в ножны вложу его последним. Я предпочту удалиться на Камчатку, нежели сделать уступки областей или подписать в занятой столице мир, который будет только перемирием»[49].

Сделаем скидку на то, что строки эти несут на себе печать уже свершившихся событий и написаны много позже того, как Наполеон был низложен. Ибо весной 1811 года император Александр еще делает акцент на наступательной войне: он намерен «ниспровергнуть присвоенную захватным правом власть Франции над Европой; объявить о восстановлении Польши и провозгласить себя ее королем»[50]. Но рассказ Коленкура, пусть даже и преувеличенный в своих выражениях, не может не свидетельствовать об уже осознанной императором Александром тактике борьбы с французским императором. И подтверждение тому мы находим в письме императора Александра, написанном в это же время, весной 1811 года, своему «другу», прусскому королю: «В случае войны должно избегать больших сражений, для отступательных движений надобно устроить длинные операционные линии, оканчивающиеся укрепленными лагерями»[51].

Уже здесь просматриваются очертания отступательной стратегии, воплощенной в «плане Фуля». Год спустя эти очертания получают еще большую определенность. В письме к Чарторыйскому от 1 апреля 1812 г. император Александр пишет: «Русское войско имеет за собою обширнейшее пространство земли для отступления, причем Наполеон, удаляясь все более и более от своих средств, будет увеличивать свои затруднения. Если война начнется, то у нас решено ее не прекращать»[52].

Почти то же самое император Александр повторяет в мае 1812 года генерал-адъютанту Наполеона графу Нарбонну, прибывшему к нему в Вильно: «Если император Наполеон решился на войну, и счастье будет не на стороне правого дела, ему придется дойти до сих пор, чтобы заключить мир», – и государь указал на карте на северо-восточную оконечность своей империи, упирающуюся в Берингов пролив[53].

Вот эта вот твердая решимость императора Александра на непримиримую борьбу с Наполеоном – решимость, в которой многие, в том числе и Наполеон, в то время сомневались[54], – эта твердая решимость и оказалась реальной основой нашей стратегии, не осмысленной, увы, в реальном масштабе войны 1812 года.

Идея русского отступления была настолько распространена в Европе, что «еще месяца за три до начала похода, в апреле 1812-го, в Данциге распространен был слух, что русский император будет избегать открытого сражения. Граждане города объясняли это тем, что битвы с Наполеоном никогда не оканчивались для Александра успешно»[55]. А непосредственно перед войною 1812 года, в Милане, получили хождение «Письма из России и о России», автор которых утверждал, что русские не опасаются за судьбу своей страны в оборонительной войне. Он цитировал слова своего русского собеседника: «Вынужденные к отступлению, мы будем опустошать оставляемую нами страну, обращая ее в пустыню, в которой неприятель не будет находить средств для продовольствия своей армии. Между тем быстро пройдет время, благоприятное для ведения войны, тем более что в России оно весьма кратковременно. Осенние дожди превратят дороги в вязкие болота. Наши привычные к холоду солдаты и кони не потеряют сил и огня, в то время как враг не в состоянии будет перенести, ни сурового климата, ни лишений, и, 8 месяцев спустя, их армия, полная немощи и нужды, будет не в силах что-либо предпринять»[56].

Так что если гибель наполеоновской армии в России связывается с нашим глубоким отступлением внутрь страны, то должно признать, что вероятность этой «скифской тактики» не являлась для Наполеона сюрпризом. Поэтому французская историография, конечно же, лукавит, когда пытается представить наше отступление в 1812 году как некую ловушку, в которую Наполеон был якобы завлечен то ли нашим коварством, то ли причудливой игрой роковых обстоятельств, или тем и другим вместе; что намерение его было разбить русские армии уже в приграничных областях империи, а не тащиться за ними до Москвы. Но факты говорят об обратном. Достаточно упомянуть о медали «Французский орел на Волге» – своеобразной аллюзии Наполеона на отступательное намерение императора Александра, – где среди волжских камышей, клонящихся под ветром, горделиво и стройно возвышается французский орел, и, в испуге оборотясь на него, убегает к пределам Азии устрашенный московит. Медаль эта, отчеканенная по повелению Наполеона на Парижском монетном дворе (медальеры Б. Андрие и О.-Ф. Мишо) накануне «русской кампании», дает реальное представление о действительных намерениях Наполеона в войне с Россией – и осталась курьезным памятником наполеонова тщеславия.

Скажем более, Наполеон не только был подготовлен к вероятности нашего отступления, но и сам подготовился к тому, чтобы дойти до самого сердца России – до Москвы, ибо Москва была целью всей его «русской кампании». Успех войны обеспечивался, в его глазах, двумя условиями, в достижении которых Наполеон не имел причин сомневаться: разбитием русской армии и вступлением в Москву. «По моему мнению, я не мог ожидать большого несчастья», – говорил он накануне похода в Россию, и в апреле 1812 года, прощаясь с русским посланником в Париже князем А.Б. Куракиным, «протянул ему руку и сказал, что надеется еще встретиться с ним при подписании мирного договора» [57]. Именно в Москве намерен был Наполеон «острием меча» предписать России условия мира, выкидывающие ее из европейского политического и культурного пространства и подчиняющие Россию созданной им политической системе. Вот что говорил Наполеон своему генерал-адъютанту графу Нарбонну накануне «русской кампании»:

«Так или иначе, мой милый, но ведь этот длинный путь, это тот же путь в Индию. И Александру (Македонскому. – В.Х.) предстояло пройти расстояние не меньшее, чем отсюда до Москвы, чтобы добраться до Ганга; я твержу себе об этом после Сен-Жан-д'Акры... Теперь же мне придется, с окраины Европы, взяться за Азию с другой стороны, чтобы ударить по Англии... Предположите, что Москва взята, Россия разбита, царь смирился или же погиб жертвой дворцовой интриги; может быть новый вассальный трон; скажите же мне, разве для французской армии, подкрепленной союзниками и вышедшей из Тифлиса, не найдется такого подступа к Гангу? Достаточно будет прикоснуться французским мечом к его берегам, чтобы во всей Индии рухнуло здание этого меркантильного величия. Я согласен, это была бы гигантская экспедиция, но исполнимая в XIX веке. Тем же ударом Франция завоевала бы независимость Востока и свободу морей»[58].

Такова была бы участь России, если бы Наполеону удалось победить в 1812 году. Но остается еще вопрос, почему это ему не удалось – ведь он достиг Москвы?

Может быть, коварство нашего плана заключалось в его тактических приемах? Вспомним эти устрашающие слова из письма Барклая Чичагову от 31 июля 1812 года: «Часть войск, на которую устремляются главнейшие силы неприятеля, должна его удерживать; между тем, что другая часть, находя против себя неприятеля в меньшем числе, должна опрокинуть его, зайти во фланг и в тыл большой его армии»[59].

Так нет же! Ничего этого не удалось осуществить за всю кампанию 1812 года! Наполеон с самого начала войны разрушил наш расчет на эти предполагаемые тактические действия, врезавшись между армиями Барклая и Багратиона и лишив их возможности взаимодействия. Уже 19 июня, т.е. неделю спустя после начала кампании, Наполеон уверенно заявил генералу Балашову, прибывшему к нему в Вильно с письмом от императора Александра: «Ваши обе главные армии уже никогда более не увидятся»[60]. То, что армии Барклая и Багратиона все-таки соединились в Смоленске, выходило из всякого вероятия, и было следствием ошибки Даву, остановившегося в Могилеве. Но и после этого, т.е. после соединения первых двух наших армий, взаимодействия с другими армиями, Тормасова и Чичагова, на которое уповал Барклай, так и не удалось достичь.

Но, может быть, нам удалось достичь численного превосходства над наполеоновской армией – это также входило в число наших стратегических соображений? Тоже нет! Даже ко времени выхода наполеоновской армии из Москвы, что случилось 39 дней спустя после ее вступления туда, армии Кутузова удалось лишь примерно сравняться по численности с тем неприятельским контингентом, который выходил из Москвы. И это не считая тех наполеоновских войск, которые еще оставались на театре войны.

Таким образом, получается, что ни одно из известных нам свойств нашего стратегического плана, о котором говорят как о решающем факторе нашей победы в 1812 году, – ни глубокое отступление, совпавшее с реализованным намерением Наполеона дойти до Москвы; ни взаимодействие армий (одна удерживает с фронта, другая бьет во фланг и тыл неприятеля), которое не удалось; ни численное превосходство, которого также не удалось достичь; ни климатические условия, действовавшие, кстати, равным образом на обе воюющие армии[61], – ничто это (ни даже все это вместе) не могло оказать и не оказало решающего влияния на исход кампании 1812 года. Тогда остается вопрос, что же послужило причиной гибели наполеоновской армии в России?

Первые аргументы

Что никакого плана отступательной войны в 1812 году у нас не было, или даже, что отступление наше никакому плану не соответствовало и не следовало, подчиняясь одной лишь необходимости, со всей определенностью заявили еще первые наши историографы, писавшие историю той войны под живым ее впечатлением. Уже в первом историческом описании войны 1812 года, еще неофициальном, ее автор, Д.И. Ахшарумов, утверждал: «Впрочем, отступление российских армий, при строжайшем критическом суждении, не оправдывается ни искусным отступлением, ниже славными последствиями оного, но единственно совершенною необходимостью»[62].

А вскоре после войны автор нашей первой, уже официальной истории войны 1812 года, Д.П. Бутурлин, писал генералу Жомини, работавшему над своей «Политической и военной жизнью Наполеона»: «Я могу утверждать вам, что наше отступление в 1812 году не было обдумано заранее, а что оно было только результатом ежедневных отступательных передвижений, вызывавшихся обстоятельствами минуты»[63].

Жомини, однако, не последовал убеждению Бутурлина, сочтя, вероятно, его неосновательным, и предпочел видеть в действиях русской армии в 1812 году влияние глубоко обдуманного плана. «Воистину, пристрастие все искажает. План русских был один из наилучше обдуманных в продолжение всех последних войн, и я охотно отдаю им полную справедливость», – заявит Наполеон в его книге[64].

И этот момент очень интересен – он показывает, что убеждение в реальности русского стратегического плана, осуществлявшегося якобы в 1812 году, сложилось во французской историографии даже раньше (причем в отсутствие прямых доказательств), чем в историографии отечественной. Почему? Ответ тоже простой. Французам легче принять исход «русской кампании» 1812 года как реализацию «скифской тактики», находящейся скорее под влиянием «стихий» и рока, нежели военного искусства, чем признать свое поражение результатом военного и нравственного превосходства противника, которого (превосходства) по отношению к себе они никак допустить не могут и не желают. Эта непобедимая спесь доныне питает французскую историографию, удаляя от нее истину и воздвигая на месте истории мифологию. Но мы все-таки предпочитаем предоставить истории говорить своим голосом, доверяя ее свидетельствам больше, нежели мифам и легендам.

В том письме барону Жомини, довольно длинном, Бутурлин приводит доказательства отсутствия у нас обдуманного плана отступления, которые (доказательства), все до единого, были проигнорированы французским историком, а вслед за ним и всей последующей французской историографией «русской кампании». Мы рассмотрим эти доказательства подробнее в дальнейшем, а пока остановимся на нашем отступлении, в котором Бутурлин выделяет несколько этапов, доказывая их последовательную необходимость. Первый этап – отступление до Дрисского лагеря, обусловливалось необходимостью сосредоточить корпуса 1-й армии, «разбросанные по слишком растянутой линии». Но этот этап, как мы помним, соответствовал «плану Фуля», т.е. был все-таки рассчитанным, а не просто находился под влиянием обстоятельств. Второй этап – отступление до Смоленска; оно было обусловлено необходимостью соединения 1-й и 2-й армий, «дабы иметь возможность противупоставить более внушительную массу сил неприятельской армии, слишком превосходной числом и более многочисленной, чем у нас первоначально предполагали». Последующее отступление от Смоленска к Москве не имело, по мнению Бутурлина, иного побуждения, кроме «нерешительного характера» Барклая. «Со своим намерением сразиться, он все искал позиций, не будучи в состоянии найти такую, которая была бы ему подходящей». Отступление же от Бородина к Москве, уже под руководством Кутузова, «было только необходимым последствием огромных потерь, понесенных в бою»[65]. Таким образом, доказывает Бутурлин, одна лишь необходимость явилась причиной столь глубокого отступления русской армии, а вовсе не преднамеренный расчет.

Жомини, однако, точка зрения русского историка не показалась приемлемой, потому, вероятно, что импульсивность нашего отступления плохо укладывалась в представление о злой силе рока, тяготевшей якобы над Наполеоном от начала «русской кампании». «Казалось, ничто не могло воспрепятствовать успеху моего предприятия, – сетует Наполеон у Жомини, – но в продолжение всей этой войны я постоянно испытывал над собой влияние какого-то злого рока, который как бы нарочно порождал обстоятельства, выходившие из круга всякого расчета вероятностей, и лишал меня плодов наилучше обдуманных соображений. Мог ли я предполагать, что российская армия не останется долее трех дней в лагере, устройство которого стоило нескольких месяцев работы и огромных издержек? Однако же это случилось»[66].

Это, конечно, одно лишь лукавство! Не мог же Наполеон строить весь свой расчет на глупостях противника! Какой же он был бы после этого военный гений!? Почему, спрашивается, мы обязательно должны были предоставить ему возможность разбить себя, в особенности там, где это было более всего вероятно? Что за нелепое предположение! Тем более что он прекрасно знал о намерении императора Александра отступать хоть до Камчатки. Это сетование Наполеона напоминает каприз избалованного ребенка, не получившего положенного вознаграждения за свое примерное поведение. Но, спрашивается, что же худого могло быть для Наполеона в нашем импульсивном отступлении, подчинявшемся лишь силе необходимости и лишенном даже видения своего предела?[67] Ведь оно нисколько не мешало его дальнейшему продвижению к Москве – цели всей его «русской кампании», а значит, как таковое, совершенно укладывалось в рамки его стратегической задачи. Он знал, что с каждым шагом, приближавшим его к Москве, которую русские ни за что не захотят отдавать без боя, необходимость генерального сражения для них будет только возрастать, а с тем вместе будет возрастать и вероятность развязки этой кампании, в успехе которой он ничуть не сомневался. Само это движение к Москве доказывало, что все идет, как надо, и русские вынуждены будут с ним встретиться в генеральном сражении, сколько бы они ни пятились. А там уж он разделается с ними, как разделывался прежде. У него был достаточный запас сил, чтобы продолжить борьбу даже в случае неудачи сражения, которую он, впрочем, мало допускал. Если же они так и не решатся на сражение, что ж, он войдет в Москву без боя и тем «положит конец пятидесятилетнему кичливому влиянию России на дела Европы»[68]. Он был убежден, что с занятием Москвы, древней русской столицы, кампания заканчивается[69]. Он не собирался гнаться за Александром до Камчатки. Зачем? Занятие Москвы достаточно доказывало в глазах всего света недееспособность русского императора и его армии, и если Александр не захочет после этого принять предложенные ему условия мира, что ж, он, Наполеон, сам установит в России «новый вассальный трон», послушный его воле, как делал он это во всех завоеванных им странах Европы. Судьбу же Александра он предоставляет его собственной участи – пребывать на Камчатке или же пасть жертвой своих «бояр». Это уж как царю будет угодно. Так что французская историография напрасно приписывает Наполеону сетование на судьбу в период его движения к Москве – до самой Москвы Наполеон оставался хозяином положения на театре войны.

Другое дело, что сам факт вступления Наполеона в Москву и последующее сожжение древней столицы может свидетельствовать лишь о несостоятельности нашего стратегического плана, если даже допустить таковой план существовавшим, ибо никаким планом подобные акты не предусматриваются и предусмотрены быть не могут[70]. И как увидим далее, и Барклай, и император Александр, которым приписывают авторство плана, погубившего якобы наполеоновскую армию в России, не увидели в уступке Москвы неприятелю ничего, кроме вины Кутузова. Поэтому нам более следовало бы задуматься о влиянии этих событий – уступки Москвы и ее сожжения – на последующий ход войны, чем приписывать некоему плану, названные авторы которого даже отрицают значимость пожертвования древней русской столицы, решительное влияние на исход кампании 1812 года. К большому сожалению, отечественная историография 1812 года, в особенности в постсоветский период, слишком поддалась влиянию зарубежной, а потому голос Бутурлина продолжает звучать, как глас вопиющего в пустыне:

«Впрочем, нельзя оспаривать, что мы готовы были отступать сколько угодно; но отсюда еще далеко до исполнения плана, который неизвестно почему стараются приписать нашим начальникам. Хотя он далеко не вызывает удивления, и на успех которого нельзя было рассчитывать, ибо невозможно было предвидеть грубых ошибок, сделанных Наполеоном. Отступление день за днем от Немана до Бородина, без потерь, дает нам достаточное право на славу и мы не имеем надобности хвалиться комбинацией, сделанной после совершившихся событий. Я не отрицаю, что у нас предчувствовали выгоды завлечения неприятеля внутрь страны; но это смутное мнение вовсе не представляло собою определенной системы и оно имело лишь весьма второстепенное влияние на наши операции в целом. Наконец, еще раз, разве можно было сколько-нибудь основательно надеяться, что неприятель окажет крайнюю любезность, увлекаясь в желательном для нас смысле и давая завлекать себя, дабы не расстроить наш план»[71].

После Бутурлина другой наш историограф Отечественной войны, А.И. Михайловский-Данилевский, также утверждал, что ни о каком запланированном отступлении вглубь страны в 1812 году у нас не помышляли. Описывая нашу подготовку к оборонительной войне, которая происходила в западных наших губерниях и областях и ограничивалась пределами рек Двины и Днепра, он добавляет: «О дальнейшем отступлении во внутренность империи не было и помышления. Оно совсем не входило в соображения при начале войны. “Надеюсь, что Бог помилует нас от отступления”, – писал к князю Багратиону Барклай де Толли (10 апреля 1812 г. – В.Х.). Перенесение театра войны в сердце России произошло не от намерения, заранее принятого, но было следствием обстоятельств»[72].

Наконец, два ближайших соратника Барклая де Толли, начальник Главного штаба 1-й Западной армии генерал-майор А.П. Ермолов и генерал-квартирмейстер той же армии полковник К. Ф. Толь, которые по определению не могли не быть посвящены в планируемые действия и передвижения войск в 1812 году, единогласно утверждают – отступление армии вызывалось одной лишь необходимостью.

Толь: «Верно, что это продолжительное отступление, доведенное до центра России, не было обдумано заранее; что к этому привели обстоятельства, не в зависимости от начальников, безусловно признававших необходимость отступления за бедствие; что оно было совершено без предварительного расчета движением, разве лишь за день вперед; и, тем не менее, лишь это отступление спасло Россию и Европу»[73].

Ермолов: «Не была предусматриваема необходимость отступления, но достоверное сведение об изумляющей многочисленности ополчений Наполеона определило отступление необходимым средством до некоторого времени»[74].

Уточним, Ермолов пишет здесь об отступлении, которое совершалось уже из Дрисского лагеря, т.е. после провала «плана Фуля», и его слова об отсутствии определительных границ времени этого отступления определенно говорят об отсутствии у нас видения его пределов, т.е. подтверждают то, о чем говорит и Беннигсен.

Наконец, свидетельство незапланированности нашего отступления, начавшегося от Дрисского лагеря вглубь страны, мы находим и в «Отчете за войну 1812-1815 гг.», составленном генерал-интендантом 1-й Западной армии Е.Ф. Канкриным. По силе занимаемой должности, он также не мог не быть в курсе предполагаемых движений войск, чтобы иметь возможность обеспечивать их продовольствием на путях движения, и в своем «Отчете» он пишет вполне определенно: «Надобно заметить, что отступление наше не предполагалось далее Двины»[75]. И подтверждение тому мы находим в Записках Ермолова, начальника Главного штаба 1-й армии, который пишет, что в Полоцке «в армии чувствуем уже был недостаток. Благоразумны были распоряжения генерал-интенданта Канкрина, который во время пребывания армии в укрепленном лагере, заготовил большое весьма количество печеного хлеба, но много из него принужден был оставить, потому что время отступления армии было не определено, и невозможно было собрать средств, перевозке соразмерных»[76]. Иными словами, недостаток перевозочных средств для продовольствия армии на пути к Полоцку объясняется именно тем, что отступление от Дриссы не предполагалось!

Казалось бы, столь авторитетные свидетельства, подтверждающие мнение первых наших историографов войны 1812 года о надуманности нашего пресловутого плана отступления[77], могли бы лечь в основу национальных позиций отечественной историографии, но этого не происходит. В 1859 г. прозвучал голос представителя нового, «критического направления» в отечественной историографии[78], М.И. Богдановича. «Весьма неосновательно мнение, – заявил он, – будто бы действия русских армий в первую половину кампании 1812 года, от вторжения Наполеона в пределы России до занятия французами Москвы, ведены были без всякого определенного плана»[79]. Доказательства? А зачем? Это, оказывается, «так очевидно, что не требует никаких доказательств». По мнению Богдановича, «не подлежит сомнению», что «главный исполнитель» плана отступления наших армий, «Барклай де Толли, сам составил его задолго до войны 1812 года»[80]... И Богданович отсылает нас к сплетне господина Нибура, которую он и называет «убедительным доказательством». Опираясь исключительно на довоенные планы, представленные императору Александру графом д'Алонвилем, Вольцогеном, Толем, и послевоенную оправдательную Записку Барклая, а также на мнения иностранных авторов, Шамбре, Бернгарди, Клаузевица, Богданович приходит к заключению, что «война 1812 года ведена была на основании заранее обсуженных соображений»[81]. С тех пор это мнение торжествует.

Нельзя сказать, чтобы оно не осталось без возражений. Вскоре после выхода «Истории» Богдановича появилась статья Жукова, который подверг его работу строгому разбору именно по части так называемого плана отступления и вновь подтвердил: «У Барклая не было прежде начертанного и исполняемого плана отступления»[82]. Но его голос не был услышан, и сегодня, спустя полтора столетия, наследники Богдановича объявляют мнение об отсутствии у нас действительного плана отступления в 1812 году «тенденциозным мнением первых историков 1812 г.»[83].

Оставляя пока в стороне вопрос, почему это происходит, попробуем все-таки разобраться, насколько то или иное мнение справедливо? Но сначала несколько предварительных замечаний. Если наш план отступления ставится в заслугу Барклаю (или Барклаю и императору Александру), то как быть с Багратионом, с его неведением плана отступления, с его несогласием с отступлением и, наконец, с самим его отступлением, которое точно никакому плану не соответствовало, а определялось сложившейся на театре войны обстановкой? Если успех нашего отступления обусловливается совокупностью действий обеих армий, Барклая и Багратиона, то разве автономность и спонтанность действий 2-й армии не ставят под сомнение существование общего и согласованного плана отступления? И если даже признать, что действия Багратиона лишь исправили ошибку, допущенную нами вначале, и способствовали выполнению предусмотренного плана отступления, разве Багратиону в равной мере не принадлежит заслуга выполнения этого плана? Ведь лишь благодаря его полководческому искусству, удаче и ошибкам неприятеля, 2-й армии удалось выйти из затруднительного положения, в котором она оказалась с самого начала войны, и достигнуть при Смоленске соединения с 1-й армией. Еще вопрос, насколько вероятен был бы успех кампании в целом, если бы Багратиону не удалось пробиться к соединению с 1-й армией, и смогли бы мы в этом случае говорить о выполнении некоего плана отступления?

И потом, насколько в принципе правомерно и справедливо приписывать успех нашего отступления Барклаю (или Барклаю и императору Александру), если само это отступление на всем его протяжении от границы до Москвы было руководимо разными главнокомандующими? Ведь в этом случае мы должны были бы признать, что план нашего отступления разделялся также Багратионом и Кутузовым, но они о существовании подобного плана даже не подозревали![84]

Наконец, почему считается, что именно на период командования Барклая приходится самый трудный и тяжелый период войны? Если все самое важное на войне было решено уже к 17 августа, т.е. к приезду Кутузова в армию, то возникает вопрос: во-первых, зачем надо было назначать нового главнокомандующего, а, во-вторых, что там делал Кутузов 4,5 месяца? Неужели и впрямь к этому времени «обстановка начала сама собой складываться в пользу русских», как пишет Клаузевиц[85], и Кутузову оставалось только «почивать (в буквальном смысле) на лаврах» (чужих, разумеется)? Неужели ни Бородинское сражение, ни пожертвование Москвы и все последующие действия Кутузова: его знаменитый марш-маневр, «малая война», Тарутинское сражение, сражение при Малоярославце и последующее параллельное преследование неприятеля, которое Бутурлин называет примером военного искусства, оставленным Кутузовым потомству[86], трехдневное сражение при Красном, сражение при Березине, – были ничего не значащими событиями, не имеющими никакого влияния на исход войны? Или все это было как бы предопределено тем самым стратегическим планом, разработанным императором Александром, как считается, совместно с Барклаем? И тогда что же получается – что Наполеон, находившийся при армии, лично не проиграл ни одного сражения, хотя вся его армия была уничтожена, а император Александр и Барклай, оставившие армию: первый – в самом начале военной кампании, а второй – после оставления русской армией Москвы, когда все, чего они даже не предполагали допустить, было потеряно[87], – явились главными творцами нашей победы над Наполеоном?!

Все это, как минимум, выглядит малоубедительно и заставляет нас вновь обращаться к свидетельствам истории.

Вячеслав Хлёсткин

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"