Много после войны, будучи уже узником далекого острова, Наполеон с горечью произнес: «Кто осмелился бы сказать мне на поле сражения под Фридландом или на неманском плоту, что русские будут расхаживать в Париже как господа и что пруссаки расположатся лагерем на Монмартре?»[1] Находясь в зените своего могущества, он и предположить не мог, что «русская кампания», столь тщательно подготовленная и столь много обещавшая, обернется для него катастрофой.
Но мы-то не более Наполеона оказались предрасположены к той неожиданной перемене военного счастья, которая, как бы внезапно и вдруг, происходит на театре войны. «Оборот, который приняла война, есть неудобопонятный», – писал в декабре 1812 года дежурный генерал 1-й армии П. А. Кикин государственному секретарю А. С. Шишкову, выдвигая в том же письме идею о постановке храма-памятника Христу Спасителю[2]. Это удивление, смешанное с недоумением, было так велико, настолько расходилось со всеми предшествующими впечатлениями войны, оставляемыми неуклонным, несмотря на оказываемое сопротивление, движением наполеоновской армии к Москве и особенно после ее вступления туда и сожжения древней столицы, оказалось настолько несходно с несокрушимой репутацией Наполеона как непобедимого полководца, что растянулось на века и до сего дня принуждает историков искать объяснение тому «неудобопонятному обороту», который принимает война с исходом наполеоновской армии из спаленной Москвы[3].
Но, спросим мы, разве сама эта «неудобопонятность» оборота войны не свидетельствует уже об отсутствии у нас подобного расчета? И в какой связи «неудобопонятность» этого оборота войны, озадачивающая самого Наполеона, может находиться с нашим пресловутым стратегическим планом?
Этот вопрос отсылает нас к тому самому неманскому плоту, на котором в июне 1807 г. замирялись оба императора, Наполеон и Александр. Почему туда? Потому что именно там закладывается основание их последнего противоборства, и потому что уже там обнаруживаем мы следы того настроения, которое, на наш взгляд, и повлияло на результат Отечественной войны 1812 года. Вот что писал император Александр из Тильзита своей августейшей матери: «К счастью, Бонапарт при всем гении имеет слабую сторону: тщеславие; и я решился принести в жертву личное самолюбие, чтобы спасти империю»[4].
Вряд ли в то время император Александр мог представлять себе всю меру той жертвы, на которую он решился и которую вынуждена будет принести Россия ради победы над своим могущественным противником. Но разве не о той же готовности к самопожертвованию говорят уже слова Дениса Давыдова, откликающиеся на принужденное смирение России в Тильзите: «1812 год стоял уже посреди нас, русских, со своим штыком в крови по дуло, со своим ножом в крови по локоть»[5].
Вот в этой готовности к самопожертвованию, которую мы обнаруживаем уже в Тильзите и которая в полной мере раскроется в русском народе в 1812 году, во время наполеоновского нашествия, и следует, на наш взгляд, искать источник нашей вдохновенной победы в Отечественной войне, а вовсе не в пресловутом плане, созданном воображением из разглагольствований лица, лежавшего в апреле 1807 г. в Мемеле на больничной кровати и похвалявшегося перед заглянувшим к нему простаком мнимой возможностью «воевать против Наполеона в звании главнокомандующего». Можно ли низводить дух великой победы к столь ничтожному основанию?!
Вот что в этой связи писал один из современников и участников той войны, И. Д. Якушкин: «Все распоряжения и усилия правительства были бы недостаточны, чтобы изгнать вторгшихся в Россию галлов и с ними двунадесять языцы, если бы народ по-прежнему остался в оцепенении. Не по распоряжению начальства жители при приближении французов удалялись в леса и болота, оставляя свои жилища на сожжение. Не по распоряжению начальства выступило все народонаселение Москвы вместе с армией из древней столицы. По рязанской дороге, направо и налево, поле было покрыто пестрой толпой, и мне теперь еще помнится слово шедшего около меня солдата: «Ну, слава Богу, вся Россия в поход пошла!» <...> Каждый чувствовал, что он призван содействовать в великом деле...»[6]
И в подтверждение сказанного приведем слова другого участника войны 1812 года, историографа А. И. Михайловского-Данилевского: «Отечественная война была борьбою, где участвовала вся Россия. Когда 300.000 наших воинов бились с толпами Запада, пятьдесят миллионов Русских не были праздными зрителями, сложа руки, в ожидании, чем решится роковой спор: “Кому быть, кому не быть?” Все ополчались или готовы были ополчиться, положить живот за Веру и Царя, и не пережить плена, не потерпеть порабощения! Потому невозможно отделять военных действий от того, что совершалось внутри Империи. Внутренняя жизнь России в 1812 году представляет великолепное зрелище. Прейти молчанием общее воспламенение душ, повсеместные усилия против грозившего нам иноплеменного ига, значило бы отнять от войны 1812 года коренное ее достояние, а у Русского народа одно из первых прав на благоговение потомства»[7].
Можно лишь удивляться нечуткости отечественной историографии, погнавшейся за миражом пресловутого стратегического плана, предопределявшего якобы исход нашей борьбы с Наполеоном, и оставшейся безучастной к реальной силе, действовавшей в войну 1812 года. Не явное ли это свидетельство отсутствия национального переживания истории в нашей историографии и утраты ею сознания своей национальной принадлежности?
Но вернемся к нашей теме. Это вот общее «воспламенение душ», разумеется, невместно было никаким планам, в особенности планам иностранцев, которым, главным образом, приписывается влияние на императора Александра, и это обстоятельство уже само по себе обесценивает значимость пресловутого стратегического плана в нашей победе в 1812 году. Но поскольку в исторической литературе утверждается обратное, мы продолжим рассмотрение данного вопроса.
По словам Сперанского, «вероятность новой войны между Россией и Францией возникла почти вместе с Тильзитским миром», и это правда[8]. Уже вскоре после Тильзита в депешах русского посла в Париже, графа П. А. Толстого, выражается обеспокоенность по поводу действительных намерений Наполеона в отношении России. Вот что читаем мы в его письме от 26 октября / 7 ноября 1807 г., адресованном управляющему Министерством иностранных дел графу Н. П. Румянцеву: «Виды Наполеона относительно нас очевидны, он о них часто заявлял в своих политических сообщениях и вплоть до настоящей минуты ничто нам не доказывает, что он перестал быть последовательным в своих планах. Он желает сделать из нас азиатскую державу, вернуть нас обратно в наши старые границы и внести таким образом свою власть в самое сердце наших владений»[9].
А уже в декабре того же 1807 г. граф Толстой писал императору Александру со всей определенностью: «Надежда восстановить с сим правительством (французским. – В. Х.) долговременный и основательный мир есть обман, коим ослепляются слабые умы, не чувствующие в себе никакой силы сопротивления, теряя тем время и самые способы приготовить себя к обороне. <...>
Теперь есть еще время, всемилостивейший Государь, усилить Российские войска и сделать основание внутреннего ополчения в Империи соответственно правительству, силе и возможности оного...
Ежели ж не примутся нужные меры, то внезапно и с удивлением увидим мы французские армии в границах наших и тогда последствия будут неисчислимы»[10].
Мог ли император Александр игнорировать эти обращения своего посла, справедливость которых подтвердилась буквально в 1812 году? [11] Между тем, складывается впечатление, что император Александр вовсе не склонен был внимать призывам своего посла и, более того, настаивал на безукоризненном следовании Тильзитским соглашениям и дружественном отношении к французскому императору. Вот что, по его поручению, писал в ответ нашему послу граф Н. П. Румянцев 15 января 1808 г.: «Решительная воля его императорского величества заключается в том, чтобы иметь главным союзником императора Наполеона... <...> и ему было бы крайне неприятно, если бы император французов нашел повод к беспокойству относительно его дружбы. Император убедился долгим и печальным опытом, как мало выгод извлек он из предшествовавших союзов, и признал теперь, что благо его империи требует уничтожения и замены их союзом, заключенным с императором французов. Государь желает и повелевает мне наблюдать, чтобы все наши дипломатические сношения шли в этом новом направлении, признанном его величеством полезным для блага его империи. Вследствие сего соблаговолите, г. посол, сообразоваться с этим принципом <...>, избегая всего, что могло бы возбудить подозрение императора Наполеона и навести его на мысль, что мы не считаем союз с ним прочным и для нас полезным»[12].
Обманывался ли император Александр насчет Наполеона? Существует мнение, что в Тильзите он будто бы подпал под обаяние французского императора и утратил способность сопротивляться его влиянию[13]. Это не так. Можно, конечно, заподозрить императора Александра в некотором увлечении гением Наполеона, особенно в первое время их знакомства. «Вы спасли Российскую империю!» – вырвалась даже из его уст несдержанная любезность Наполеону в день ратификации Тильзитского мира, 27 июня, оказавшийся, между прочим, днем Полтавской годовщины. Но именно эта несдержанная любезность, сопровождавшая всё первое время отношения императора Александра с Наполеоном, прикрывала в русском императоре чувство унижения и лишала, заметим сразу, тильзитские соглашения прочного основания. Во всяком случае, было бы ошибкой полагать, что император Александр способен был даже в своем «напускном увлечении» (выражение Шильдера) Наполеоном забыться настолько, чтобы утратить сознание собственной пользы и интересов. Он был болезненно самолюбив и никогда не терял из фокуса своего внимания значения своей персоны и производимого ею впечатления[14]. В Тильзите он вынужден был принять не только предложенные Наполеоном условия мира, но и условия, на которых эти мирные переговоры проходили. Невозможно было избежать чувства унижения. В самой стилистике этих переговоров – в шатре, на неманском плоту – было что-то возмутительно-театральное, что-то вызывающее, что скрывалось за их внешней благопристойностью, – всё как бы указывало на ту легкость, с которой Наполеон мог бы, если бы захотел, перешагнуть границу Российской империи и даже уже перешагнул ее наполовину своим пребыванием на неманском плоту. К тому же французское военное судно, подплывшее и вставшее между плотом, на котором находились оба императора, и русским берегом, наглядно демонстрировало, кто же в действительности был здесь хозяином положения. Однако самолюбие поспешило укрыть императора Александра от унизительной ситуации, предложив роль обворожительного молодого государя, заблуждавшегося в своем противостоянии с победоносным императором французов и готового теперь раскрыть ему свои дружеские объятия. Не беда, что Тильзитские соглашения писались по существу под диктовку новоявленного французского друга. Главное – что удалось сохранить лицо[15].
Наполеон действительно был очарован молодым русским государем, ибо «не было на свете человека, умевшего держать себя так любезно, как император Александр», отмечал современник[16]. «Un vrai charmant»*, – отзывался о нем Сперанский. Так что, если оценивать действие обаяния в Тильзите, то должно будет признать, что оно могло быть там разве что взаимным и оказалось для обоих императоров... одинаково обманным, – обоим суждено было вскоре убедиться в неискренности дружеских чувств своего союзника. И первым, разумеется, откликнулось на принужденность тильзитского дружества чуткое самолюбие императора Александра. Тот, кто дал ему это почувствовать вскоре после Тильзита, был английский король. В ответ на предложение своего посредничества в мирных переговорах между Англией и Францией, к которому (посредничеству) император Александр обязывался по условиям Тильзитского договора, он получил жесткий ответ от английского министра иностранных дел Джорджа Каннинга: «Король Английский никогда не потерпит, чтобы Император Александр за унижение, которое он испытал в Тильзите, получал удовлетворение, дозволив себе делать оскорбление Великобритании»[17].
Ответ был весьма отрезвляющим. Он был одновременно и удар по самолюбию, и урок, преподанный английским королем достоинству русского императора. «Честь – единственная собственность государей», – вот что заключал в себе этот урок. Тильзитский союз, одаривший его «дружбой великого человека», вмиг лишился в глазах императора Александра своего эфемерного очарования, и остался лишь тем, чем был для него на самом деле – унижением. И тяжелее всего признавать было то, что это его унижение сознавалось не только им, который сознавал его с самого начала, но что оно сознавалось (о чем и свидетельствовало письмо Каннинга) и всеми другими. С этого момента самолюбие императора Александра укрывается броней холодного расчета, а Тильзитский союз остается в его глазах не более чем политическим маневром, дающим России время набраться сил и быть в готовности противостоять амбициям императора французов[18]. Так уязвленное самолюбие императора Александра оказывается в роли заступника национального интереса и становится первой жертвой, принесенной им на алтарь Отечества.
После Тильзита многое меняется в расположении императора Александра к действительности. Ему хочется видеть возле себя новые лица, хочется перемен, отвечающих изменившемуся положению вещей; возле него появляется Сперанский, заменивший собой прежних друзей по «негласному кабинету», которые стали самими ярыми противниками его союза с Наполеоном, – и начинается реорганизация системы государственного управления. Но вместе и наряду с этим, проявляется в императоре Александре извечная его склонность к «противочувствиям» – рядом с ним, и едва ли не ближе других, оказывается неприязненная фигура графа Аракчеева, чьи повеления велено считать «именными нашими повелениями»[19]. В январе 1808 г. Аракчеев становится уже военным министром, а подписавший Тильзитский мир князь Д. И. Лобанов-Ростовский – санкт-петербургским военным губернатором. Такова была плата императора Александра за унижение, испытанное им в Тильзите, и его ответ общественному мнению России, трактовавшему Тильзитский мир как постыдный[20], – император Александр перестает с ним (общественным мнением) считаться. И сколько ожесточенности слышится в его словах, сказанных генералу Савари[21], назначенному Наполеоном после Тильзита временным поверенным в Петербург: «Если эти ... ... имеют намерение отправить меня на тот свет, то пусть торопятся; но только они напрасно воображают, что могут меня принудить к уступчивости или обесславить. Я буду толкать Россию к Франции, насколько я в состоянии сделать это. Я не опасаюсь их; несмотря ни на что, я буду идти к своей цели. Будьте спокойны на этот счет. Я работаю над тем, чтобы все переменить, но могу произвести все это лишь медленно; я намерен все поставить на другую ногу.
Я очень люблю моих родных, но я царствую и требую, чтобы мне оказывали должное внимание»[22].
Император Александр казался Савари искренним, но его слова были не более чем искусным притворством. В действительности его доверие к Тильзитскому союзу, шаткое изначально, подрывалось самим присутствием Савари в Петербурге[23], и в дальнейшем мы наблюдаем лишь все большую утрату доверия императора Александра к перспективам тильзитского дружества.
Наполеон вовсе не чувствует еще этого внутреннего охлаждения императора Александра к Тильзитскому союзу; он продолжает видеть в русском императоре покладистого союзника, и тот, со своей стороны, делает все, чтобы удержать французского императора в этом убеждении. Вот истинная подоплека того, цитированного выше, письма от 15 января 1808 г., которое отправил, по поручению императора Александра, граф Румянцев русскому послу в Париже.
Не исключено, что Наполеон сознательно навязал русскому императору роль посредника в переговорах с Англией – чтобы склонить его к более тесному сотрудничеству, ибо в силу буквального смысла Тильзитского союзного трактата Россия обязывалась действовать заодно с Францией против Англии, если та не примет русского посредничества. И действительно, 25 октября (6 ноября) 1807 г. последовала Декларация России против Англии, сопровождавшаяся наложением эмбарго на английские суда и товары.
Добившись искомой враждебности России в отношении Англии, Наполеон начинает склонять русского императора к совместной экспедиции на Босфор, которая «заставит трепетать Англию и повергнет ее к ногам материка»[24]. После чего, искушал Наполеон Александра, «Ваше Величество и я предпочли бы вкушать сладости мира и проводить нашу жизнь среди наших обширных империй, занимаясь их оживлением и осчастливливая их искусствами и благодеяниями управления. Враги всего мира этого не желают. Мы должны быть поневоле более великими!»[25].
Император Александр воспринял это письмо с наружным удовольствием. «Вот великие дела! Вот тильзитский стиль! Вот он, великий человек!» – восклицал он то и дело, перечитывая вслух письмо Наполеона Коленкуру, новому французскому послу, доставившему его. В это время, в феврале 1808 г., русские войска в составе 24000 человек уже перешли шведскую границу и в течение двух с половиной месяцев заняли почти всю Финляндию, ставшую первой жертвой русско-французского союза[26]. В марте 1808 г. император Александр предлагает Наполеону «одну армию для похода в Индию, а другую для захвата портов в Малой Азии»[27]. Однако последовавшая затем переписка по восточному вопросу выявила наличие непримиримых противоречий во взглядах обоих союзников на раздел Оттоманской империи. Наполеон ничем не желал поступиться в пользу России, что со всей очевидностью доказывало, что русский император имел слабую договорную позицию в отношениях с императором французов, а потому и слабо достойную уважения со стороны последнего. Причем, Наполеон не ограничивался желанием вмешиваться в качестве посредника в переговоры между Россией и Портой. Его намерение было предложить также свое посредничество и Персии для заключения мира между этой державой и Россией, что не могло не усиливать связанность российской политики французской[28]. В апреле 1808 г. русское правительство перехватило два письма генерала Себастиани, французского посланника при Порте, доказывавшие происки последнего против России. При этом Наполеон уверял императора Александра, через флигель-адъютанта князя Н. Г. Волконского: «Скажите вашему Государю, что я его друг и чтоб он остерегался тех, которые желают нас поссорить. Если мы согласны, то мир нам принадлежит. Мир похож на это яблоко, которое я держу в руке. Мы можем его разделить пополам и каждый из нас будет иметь половину. Нам абсолютно нужно согласие и дело будет сделано».
Но император Александр был уже далек от прежней доверчивости. «Сначала он удовольствуется одною половиною яблока, а там придет охота взять и другую!», – был его ответ на эти слова Наполеона[29]. О том же писал из Парижа и наш посол, граф П. А. Толстой: «Нам ничего нельзя ожидать от французского правительства. Доказательства самой искренней привязанности не принесли нам по настоящее время ничего, кроме пустых уверений и обещаний, которые никогда не будут исполнены и расточались исключительно с целью выиграть нужное время для устройства испанских дел...
Разве уверения Наполеона в состоянии вознаградить за потери нашей торговли, за упадок нашего процветания и за тот вред, который эти временные, но чувствительные бедствия должны наносить Государю в сердце его народа?»[30]
Императору Александру не оставалось ничего иного, как признать, что дальнейшее обсуждение идеи восточной экспедиции, с точки зрения российских интересов, лишено смысла. С этим убеждением он и отправился в Эрфурт, и это был первый, пока еще незаметный снаружи, шаг к расхождению тильзитских союзников. «Бонапарт думает, что я больше ничего, как дурак, – напишет император Александр своей сестре, великой княгине Екатерине Павловне, перед отъездом в Эрфурт. – Смеется хорошо тот, кто смеется последним. Я же полагаюсь вполне на Бога!»[31]
Накануне Эрфуртского свидания у императора Александра состоялось объяснение с его матерью, императрицей Марией Федоровной, ярой противницей Бонапарта и его растущего влияния в России, которое, по ее словам, «простирается, начиная с солдатской формы и кончая решением государственных дел»[32]. Кроме того, она имела серьезные основания опасаться, что Эрфурт может стать для ее сына второй Байонной, имея в виду произошедшее там в мае 1808 года («под дружеским нажимом» Наполеона) отречение испанских Бурбонов от своих прав на престол, занятый затем Жозефом Бонапартом[33].
Император Александр ответил матери пространным письмом, которое по существу представляет собой его политическую программу посттильзитского периода. Он объясняет – сближение России с Францией диктуется обстоятельствами. В настоящее время Россия находится перед лицом «страшного колосса», которому она не может противостоять, что доказывается всем предыдущим опытом ее тщетной борьбы с этим «врагом, поистине опасным». Поэтому нужно сделать так, «чтоб Франция могла думать, что ее политические интересы могут сочетаться с политическими интересами России». Каким иным способом может Россия доказать это, как не своей «готовностью примкнуть на некоторое время к интересам Франции?» Тем самым Россия получает возможность «некоторое время дышать свободно и увеличивать в течение этого столь драгоценного времени свои средства, свои силы». Вот к чему клонятся все его усилия. «Но мы должны работать над этим среди глубочайшей тишины, а не разглашая на площадях о наших вооружениях, наших приготовлениях и не гремя публично против того, к кому мы питаем недоверие».
Что же до Эрфуртского свидания, которое так пугает матушку, то время его и место выбрано тем, в чьих руках сейчас сила, – французским императором. Увы, он должен принять эти условия, чтобы «не подавать повода заподозрить его прямоту и искренность». Несмотря ни на что, он «не намерен приостанавливаться осуществлением того, что считает полезным для интересов империи, под влиянием разговоров, которые позволяют себе в обществе, без малейшего знания дела, не углубляясь в сущность обстоятельств, не желая даже узнать побудительных причин» его образа действий. «Признаюсь, – говорит он в заключение письма, – что мне тяжело видеть, что в то время, когда я имею в виду лишь интересы России, чувства, руководящие моим образом действий, могут быть так превратно понимаемы» [34]. В последних словах императора Александра слышится скрытый упрек матери, бывшей, во мнении света, «главой оппозиции» проводимой им политике сближения с Францией[35].
Это письмо императора Александра исполнено достоинства и силы. Оно совсем не укладывается в представление о нем как о слабохарактерном и переменчивом в своих решениях государе, находящемся постоянно под влиянием внешних сил и обстоятельств. Напротив, в нем русский император предстает решительным и твердым, убежденным в правоте своей политики, пусть даже идущей наперекор общественному мнению. Здесь уже вырисовываются те черты образа государя-вождя, который обретет император Александр в период Отечественной войны 1812 года. И вряд ли есть необходимость доказывать, что это письмо – не программа союзничества с французским императором, а программа борьбы с ним. Как нет необходимости объяснять, кем в действительности считает император Александр своего союзника, которого он называет «врагом, поистине опасным», и к которому «питает недоверие». Во всяком случае, в этом письме мы имеем очевидное свидетельство начавшейся, но пока еще не проявившей себя внешним образом, борьбы императора Александра с Наполеоном – борьбы, все бремя которой даст себя чувствовать лишь впоследствии, но на которую император Александр уже решился.
Эрфурт и его ближайшие последствия
В Эрфурте (15 / 27 сентября – 2 / 14 октября 1808 г) Наполеон нашел императора Александра уже «не тем, каким он был в Тильзите»[36]. Что-то в нем неуловимо изменилось. Он был все так же приветлив и любезен, все так же обворожителен и даже особенно дружественен. В театре, например, во время представления «Эдипа» Вольтера, при словах: «Дружба великого человека – благодеяние богов», – Александр неожиданно поднялся и с чувством пожал руку сидевшего с ним рядом Наполеона. Этот подкупающий своей непосредственностью жест не мог, разумеется, не произвести должного впечатления – вызвал громкий восторг и рукоплескания публики. Можно ли было быть более галантным, нежели русский император? Нет, Наполеон не имел оснований сомневаться в дружеском расположении своего союзника. Вместе с тем, в Александре появилась какая-то спокойная уверенность, которой не было в Тильзите и которая безотчетно настораживала Наполеона[37]. Так, казалось ему, мог бы вести себя человек, который ничего для себя не ищет, и в ходе последующих встреч с русским императором Наполеон убедился, что так именно и обстояло дело. Ему ничем не удавалось искусить Александра в Эрфурте. Царь был безучастен к возможности раздела Турции, не идя в своих пожеланиях дальше присоединения Молдавии и Валахии, на котором, однако, настаивал с упорством, достойным лучшего применения. Пришлось пойти ему навстречу, чтобы заручиться поддержкой России накануне весьма вероятной войны с Австрией. Вообще же было заметно, что Александр старается держаться в рамках тильзитских договоренностей, что указывало скорее на желание установить пределы сотрудничества, нежели их расширять. И несмотря на то, что Наполеону все-таки удалось принудить русского императора к подписанию соглашения о совместных действиях против Австрии и Англии, усилия, которые потребовались, чтобы достичь этого, казалось бы, столь очевидного для союзников, соглашения, не могли его не раздосадовать.
«Ваш император Александр упрям, как лошак, – пожаловался даже Наполеон Коленкуру в перерыве между переговорами. – Прикидывается глухим, когда не хочет чего-нибудь слышать»[38].
Эрфурт оставлял у обоих императоров чувство неудовлетворенности: Наполеон рассчитывал найти здесь большее согласие со стороны русского императора, а Александр тяготился принужденностью той роли, которую играл здесь как союзник Наполеона, и теми уступками, на которые вынужден был пойти как тот же самый союзник. Но, заметим, именно это чувство неудовлетворенности, столь тягостное для императора Александра, отмечает уже в нем неприятие роли союзника Наполеона и начавшееся, но еще не сознаваемое, сопротивление этой роли.
2(14) октября 1808 г. оба императора выехали совместно из Эрфурта и, простившись, с подчеркнутым дружелюбием, на веймарской дороге, расстались навсегда. Более им не суждено будет увидеться. Наполеон провожал взглядом карету Александра, пока та не скрылась из глаз, и на обратном пути был задумчив. Он чувствовал, что в Александре появилась какая-то сила сопротивления, которой не было в Тильзите, и это его озадачивало.
По прибытии в Веймар Александр отправил императрице-матери записку, шутливый тон которой выдает его чувство облегчения от разлуки с Наполеоном: «Сегодня мы оставили Эрфуртскую крепость, и с сожалением об императоре Наполеоне»[39]. Веймар, отдаливший его от Наполеона, позволил ему, наконец, осознать нежданный результат Эрфуртского свидания, который он вполне мог занести в свой актив, а именно – опрощение образа Наполеона, которое имело там место. «Великий человек» лишился в его глазах ореола своего пресловутого величия и предстал просто человеком, которому (и император Александр ясно это понял!) он мог, по крайней мере на дипломатическом поприще, противостоять. Что ж, ради этого стоило побывать в Эрфурте! Но спокойно, спокойно. Не стоит терять головы.
В Мемеле* – городе, расположенном у самой границы Российской империи, ставшем, по причине оккупации Берлина французскими войсками, резиденцией прусского короля, император Александр был неожиданно уязвлен простодушной откровенностью почтенного прусского коменданта: «Хорошо, что ваше величество снова возвращаетесь назад, ибо ни один человек не верил, что Наполеон отпустит вас обратно»[40]. Император Александр лишь нахмурился в ответ и ничего не сказал. Неужели это он, кто вызывает теперь участие? Нет, и еще раз нет!
Этот малозначительный, казалось бы, эпизод заставил его лишь острее осознать важность того дела, которым вынуждалось его прибытие в Мемель. Дело касалось вопроса, который был поднят в Эрфурте, но остался за рамками официального протокола, – о вероятности брачного союза между императором Наполеоном и одной из великих русских княжон. (Речь, разумеется, могла идти, в первую очередь, о руке великой княжны Екатерины Павловны.) Поскольку сам вопрос поставлен был там лишь гипотетически, императору Александру не трудно было дать на него удовлетворительный, но ни к чему не обязывающий ответ. Между тем для себя он даже мысли не допускал о возможности подобного союза. Сама претензия Наполеона на родство с его фамилией казалась императору Александру ничем иным, как покушением на него лично, и отвергалась им в душе сразу же и безапелляционно! Причем даже прежде, чем сама эта идея была впервые высказана в Эрфурте.
Слухи о сватовстве Наполеона к великой княжне Екатерине Павловне, к удивлению русского двора, поползли сразу же после Тильзитской встречи двух императоров, где на эту тему и намеков не было. Источником их была французская сторона, которая тем самым зондировала почву, преследуя две цели: с одной стороны, подготовить императрицу Жозефину, не способную подарить Наполеону наследника, к вероятности развода, а с другой – узнать расположение русского двора к вероятности подобного брака. Граф Н. П. Румянцев настоятельно просил русского посла в Париже, графа П. А. Толстого, о доставлении сведений в пользу серьезности намерения Наполеона сделать предложение о брачном союзе, и в ответ мог получить лишь уверения в большой вероятности существования подобного «проекта»[41].
С прибытием в Петербург нового французского посла, Коленкура, слухи при русском дворе стали множиться. Рассказывали, будто Коленкур пытался выведать у императрицы Марии Федоровны значение якобы виденного им сна, в котором император Наполеон просил руки великой княжны Екатерины Павловны, но был огорошен ответом: «Господин посланник, вы знаете, что сны лгут»[42].
Близкие к императрице-матери лица уверяли, будто она заявила, «что никогда не допустит замужества своей дочери с кем-либо, кто сражался противу России»[43]. С особенным чувством передавались слова, сказанные якобы самой великой княжной Екатериной Павловной: «Я скорее выйду замуж за последнего русского истопника, чем за этого корсиканца!»[44]
Графиня Фосс записала в своем дневнике от 10 / 22 марта 1808 г.: «Наполеона страшно бесит, что великая княжна Екатерина не желает вступить с ним в брак. Эту принцессу следует уважать: она умеет быть твердой; ах, если бы брат ее также умел быть твердым!»[45]
В действительности ни Наполеону не было нужды «страшно беситься» по поводу нежелания великой княжны сделаться его супругой, ни императору Александру – испытывать недостаток твердости в своем решении не допустить подобного брака. Напротив, великая княжна Екатерина в разговоре с императором Александром выражала готовность «принести себя в жертву государству», однако императрица-мать разбранила ее за это, заявив, что «такая экзальтация и такое поспешное решение приводят всегда к плохим последствиям»[46].
В то же время французский посол Коленкур всячески и довольно умело поддерживался русским двором в уверенности, что брачный союз французского императора с великой княжной Екатериной Павловной весьма желателен и будет способствовать укреплению политического союза между двумя империями, заключенного в Тильзите. Записная книжка Коленкура, цитатами из которой он дополнял свои депеши в Париж, пестрит ободряющими записями.
13 января 1808 г.: «Когда императору Александру выражали сожаление, что ему придется расстаться с сестрою Екатериною, она сказала, что нечего жалеть, так как она явится залогом вечного мира и что ведь ее выдадут за величайшего из когда-либо живших людей. Хотят, чтобы эта великая княжна не выказывала французскому послу (т. е. ему, Коленкуру. – В. Х.) такого предпочтения, как она это делает; ибо это дело обусловленное и, как ей известно, устроившееся*. <...> Императрица-мать была этим крайне довольна, чему приписывается ее предупредительность к послу».
28 февраля 1808 г.: «Великая княжна Екатерина сочетается с императором (Наполеоном. – В. Х.), ибо она учится танцевать французские кадрили».
5 апреля 1808 г.: «Продолжают желать, чтобы выбор императора Наполеона пал на великую княжну Екатерину. В обществе говорят даже, будто бы спрошенный о вероисповедании, митрополит Платон заявил, что схизма не есть ересь и что спастись можно и в Римском католичестве, только не в протестантстве»[47].
А тем временем императрица-мать втайне вела интенсивные поиски подходящей партии для великой княжны Екатерины Павловны. Еще в мае 1807 г., т.е. до Тильзита и появления слухов о разводе Наполеона, в качестве наиболее желанной кандидатуры на руку великой княжны рассматривался овдовевший к этому времени австрийский император Франц. Несмотря на предубеждение против его кандидатуры императора Александра, персона австрийского императора совершенно удовлетворяла амбициям и императрицы-матери, и великой княжны Екатерины Павловны, и русскому посланнику в Вене, князю А. Б. Куракину, поручено было разузнать, насколько обстоятельства благоприятствуют устройству этого брака. Однако ответ князя Куракина оказался не в пользу кандидатуры австрийского императора: «Осмеливаюсь сказать откровенно Вашему Величеству, – писал Куракин императрице Марии Федоровне, – что это не есть партия для Великой Княжны... <...> Он двадцатью годами старше Великой Княжны Екатерины Павловны и ни в каком отношении ей не пара и не мог бы сделать ее счастливою. Ее обширный и деятельный ум не нашел бы ответа в его уме; его наружность не могла бы ее прельстить и привязать, и вступая с ним в брак, она подвергла бы свое сердце тяжелому испытанию и вечным сожалениям, по свойству и тяжести принятых ею на себя обязанностей». Кроме того, добавлял Куракин, выбор самого императора Франца «уже остановился на его двоюродной сестре, молодой эрцгерцогине Беатрисе»[48].
Дело застопорилось как раз в тот момент, когда поползли слухи о разводе Наполеона с Жозефиной и о его намерении посвататься к великой княжне Екатерине Павловне. Русский двор был не на шутку встревожен. Но поскольку о разводе Наполеона говорилось в то время лишь предположительно, и он еще не совершился, имелась реальная возможность предупредить предложение французской стороны. Среди возможных кандидатур на руку великой княжны рассматривались: королевский принц Вюртембергский (племянник императрицы Марии Федоровны); молодой эрцгерцог Фердинанд; эрцгерцог Иоанн, «наидостойнейший из всех принцев Европы, которые могут теперь иметь притязания на руку великой княжны Екатерины Павловны»[49]; наконец, принц Баварский. Но все они были отставлены, главным образом из опасения, что, будучи просватанной за немецкого принца, великая княжна Екатерина Павловна могла, в случае войны, формально оказаться в стане врагов, как это произошло с великой княгиней Марией Павловной, вышедшей замуж за наследного герцога Саксен-Веймарского**. Выбор пал на принца Георга Ольденбургского, не в последнюю очередь потому, что герцогство Ольденбургское являлось наследственным владением русской императорской фамилии. И хотя Вандалю кажется, что ко времени Эрфуртской встречи императоров брак принца Ольденбургского с великой княжной Екатериной Павловной еще «не был решен», можно с уверенностью утверждать обратное, ибо, как пишет сам же Вандаль, «через восемь дней по возвращении царя (из Эрфурта. – В. Х.) в свою столицу, брак Екатерины Павловны с принцем Ольденбургским был объявлен официально»[50]. Ясно же, что за неделю такой вопрос решен быть не мог. И вот как это брачное дело, более похожее на спецоперацию русского двора, было устроено.
Принц Георг Ольденбургский объявился в России, а именно в Петербурге, 26 марта 1808 г. Камер-фурьерский журнал императрицы Марии Федоровны содержит на этот день следующую запись:
«В половине 7-го часа после полудня в Зимний дворец прибыл Его Светлость Принц Ольденбургский Георг к подъезду Государя Императора, от которого Он в препровождении гоф-фурьера и обер-гофмейстера Ольденбургского Двора барона Мальцана проходил на свидание к Государю Императору и Супруге Его Государыне Императрице во внутренние покои, а к Государыне же Императрице Марии Феодоровне чрез Кавалерскую и Библиотеку в Кабинет Ее Величества и потом к Их Высочествам Великим Князьям Николаю Павловичу и Михаилу Павловичу и особенно вообще к Великим Княжнам Екатерине Павловне и Анне Павловне, а наконец чрез все парадные покои к Его Высочеству Государю Цесаревичу, откуда уже и сопровожден Он в назначенные для пребывания Его комнаты в Эрмитаж»[51].
Принц Георг Ольденбургский приходился племянником императрице Марии Федоровне и, следовательно, кузеном великой княжне Екатерине Павловне. Ему – 24, великой княжне – 20. Коленкур, бывший всегда начеку, тут же поинтересовался у графа Н. П. Румянцева, не следует ли ему видеть в лице принца Ольденбургского предполагаемого жениха великой княжны Екатерины? Граф отвечал отрицательно: «Греческое исповедание не допускает браков между родными... Хотя, – добавил, – бывало немало разрешений»[52].
Очевидно все-таки, ответ графа Румянцева успокоил Коленкура и усыпил его бдительность, потому что он не придал значения тому факту, что пребывание принца Ольденбургского в императорской семье затянулось. Тем временем принц Георг был введен в ближний круг императрицы Марии Федоровны, где он постоянно находится в обществе великой княжны Екатерины Павловны: они вместе за обеденным столом, вместе на прогулке, вместе в театре, вместе посещают учреждения ведомства императрицы Марии Федоровны... И если не считать небольшой отлучки принца Георга в Москву – с 23 июня по 19 июля 1808 г., по возвращении из которой принц 21 июля был принят на русскую службу в звании генерал-лейтенанта, – всюду они вместе. Наконец, 11 августа: «После вечернего собрания Ее Императорскому Величеству во внутренних Ее покоях откланявшись Его Светлость Принц Ольденбургский и около 2-го часа пополуночи из города Павловска отъехал в город Ревель по случаю возложения на него там должности военного губернатора»[53].
Так подготовлялось бракосочетание принца Георга Ольденбургского и великой княжны Екатерины Павловны, остававшееся тайной для всех, кроме узкого круга посвященных. И именно с подготовкой этого брака была связана остановка императора Александра в Мемеле. Здесь он провел три дня, с 8 по 11 октября, и здесь было решено, что прусская королевская чета прибудет к Рождеству в Петербург, где состоится обручение принца Георга Ольденбургского и великой княжны Екатерины Павловны.
16 октября император Александр возвратился из своей Эрфуртской поездки и, никуда не заезжая, проехал сразу в Гатчину, к императрице-матери, которую ввел в курс дела: положение серьезное – в Эрфурте было-таки высказано, не предложение еще, но предположение о брачном союзе, поэтому дело не требует отлагательства; поскольку развода с Жозефиной еще нет, необходимо предупредить это брачное предложение; он уже предпринял нужные шаги на возвратном пути – прусская королевская чета приглашена к Рождеству в Петербург, а Георга он просил быть там даже раньше. 26 октября принц Георг Ольденбургский действительно прибыл в Петербург, и, как мы уже знаем, был объявлен «нареченным женихом» великой княжны Екатерины Павловны.
Коленкур, проморгавший брачную операцию русского двора, не смог удержаться от язвительного замечания в своей Записной книжке: «Принц мал ростом, невзрачен, худ, в прыщах, говорит невнятно»[54]. Но здесь более видна досада, которая едва ли дружна с истиной.
26 декабря 1808 г., встреченная пушечной пальбой и колокольным звоном, в Петербург прибыла прусская королевская чета, а 1 января 1809 г. в 11 часов в церкви Зимнего дворца состоялось торжественное обручение великой княжны Екатерины Павловны и принца Георга Ольденбургского.
Зная по опыту о подозрительности своего союзника, император Александр заранее известил Наполеона, что прусская королевская чета в конце декабря посетит, по его приглашению, Петербург, но что эта поездка не имеет никакой политической цели. Однако цель, и именно политическая, в этом визите, увязанном с обручением великой княжны, конечно же, была, и Наполеон не мог ее не распознать, расценив факт обручения «своей суженой» как своего рода «затаенный протест» (выражение Шильдера) со стороны своего официального союзника. Его реакция не заставила себя ждать. Он значительно усилил бремя возложенных на Пруссию обязательств и не спешил выводить свои войска из Пруссии и Варшавского герцогства, вопреки обещаниям, которые давал в Эрфурте. «Что же может еще считаться святым, если данные Государями друг другу обещания не святы?» – вопрошал император Александр втуне[55]. Он, очевидно, забыл слова, брошенные вскользь Наполеоном в Тильзите: «Иной раз весьма полезно кое-что обещать!»[56] А в начале марта 1809 г., т. е. прежде чем бракосочетание великой княжны Екатерины Павловны и принца Георга Ольденбургского состоялось – 18 апреля 1809 г., – Наполеон приказал составить записку о восстановлении Польши. Князю А. Б. Куракину удалось добыть себе копию с этой записки и препроводить ее в Петербург. В ней доказывалась возможность восстановления Польши в старых ее границах, между Двиною и Днепром[57]. Не было вопроса, более чувствительного для интересов России, нежели польский. Так, уже вскоре после Эрфуртского свидания и определенно к началу 1809 г. в отношениях обоих союзников обозначилась трещина, неизбежная для «иудейской их обоюдной дружбы»[58].
[1] Максимы и мысли узника Святой Елены. СПб., 1995. С. 86.
[3] Живое впечатление, производимое отступлением наполеоновской армией из Москвы, оставило нам письмо одного русского офицера от 3 ноября 1812 г.: «Чем больше размышляю, тем непонятнее кажется мне сие отступление, которое не было следствием потери главного сражения, но предпринято без всякого приготовления; думать надобно, что причиною оного было какое-нибудь непредвиденное приключение. Какое отступление! Не видно, чтоб оно совершаемо было под начальством великого полководца; беспорядок, смятение, недостаток господствуют во французской армии с первого дня сей ретирады». Цит. по: «Сын Отечества». 1812. № 7. С. 39.
[4] Цит. по: Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 13. СПб., 1902. С. 305.
[5] Денис Давыдов. Военные записки. М., 1982. С.97.
[6] Из Записок И. Д. Якушкина // Каллаш В.В. Двенадцатый год в воспоминаниях и переписке современников. М., 1912. С. 209-210.
[7] Михайловский-Данилевский А.И. Описание Отечественной войны в 1812 году. Ч. 1. СПб., 1839. С. XII-XIII.
[8] Записка М. М. Сперанского о вероятностях войны с Францией после Тильзитского мира // Русская старина. 1900. Т. 101. С. 58. Данная Записка датируется концом 1811 – началом 1812 гг., когда война уже витала в воздухе. В ней мы находим следы расхождения Сперанского с императором Александром во взглядах на подготовку к войне с Наполеоном. Основной посыл Записки – призыв к осторожности в отношениях с императором французов далеко уже не отвечает сформировавшейся к этому времени решимости императора Александра противостать Наполеону, что не могло не сказаться на последовавшей вскоре – 17 марта 1812 г. – отставке Сперанского. В русском обществе, по выражению Ф. Ф. Вигеля, ее «торжествовали как первую победу над французами». Цит. по : http://dugward.ru/library/vigel/vigel_zapiski.html#a004
[9] Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 14. СПб., 1905. С. 18-19.
[10] Там же. С. 26. Очевидно Наполеону каким-то образом сделалось известно о беспокойстве русского посла, ибо тогда же, в декабре 1807 г., он уверял последнего: «Не следует верить всем завоевательным проектам, которые мне приписывают. Это сумасбродства; это ни в каком случае не может меня устраивать; что мог бы я выиграть, если б решился перенести войну в пределы вашего государства? Вы могли бы сосредоточить все ваши силы, я был бы далеко от моих ресурсов; я много рисковал бы». Цит. по: Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 14. СПб., 1905. С. 27. Между тем, как мы знаем, эти соображения не помешали Наполеону подготовить нападение на Россию и в 1812 г. осуществить его.
[11] Думается, что дата нападения на Россию – 12/24 июня – была выбрана Наполеоном далеко не случайно. Именно в этот день в 1807 г. обер-гофмаршал Наполеона Дюрок явился к императору Александру в селение Пиктупёнен с предложением свидания с Наполеоном, и оно состоялось на другой день на плоту, посередине реки Неман. Таким образом, приурочивая начало войны с Россией к дате начала тильзитских договоренностей, Наполеон как бы подчеркивал, что именно их нарушением император Александр навлек на себя войну.
[12] Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. 2. С. 224.
[13] Графиня Фосс записала в своем дневнике от 22 июня / 4 июля 1807 г.: «Царь Александр выказывает чрезмерную, удивительную слабость; горько сознаваться в этом». Цит. по: Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора // Русский архив. 1885. Кн. 4. С. 476.
[14] Здесь уместно будет привести наставление, данное императору Александру его матерью перед его отъездом в армию в марте 1807 г.: «Надо Вам сказать, дорогой и хороший друг, что, с момента Вашего приезда в армию, Вы должны смотреть на себя (простите мне это сравнение) как на актера, который появляется на сцене. Вашими зрителями и судьями являются целая нация и вся Европа; каждый Ваш поступок, каждое Ваше слово и движение будет замечено, истолковано и пересужено, и о Вас будет составлено мнение на основании полученных впечатлений. Судите же, как важно для Вас и для Вашей славы придавать каждому Вашему поступку и действию характер настоящего величия». Цит. по: Письма императрицы Марии Федоровны к императору Александру I. // Русский архив. 1911. Т. 1. С. 161.
[15] В манифесте, изданном 9 (21) августа 1807 г. по случаю Тильзитского мира, говорилось: «Постановлением настоящего мира не токмо прежние пределы России во всей их неприкосновенности обеспечены, но и приведены в лучшее положение присоединением к ним выгодной и естественной границы». Под новым присоединением имелось в виду присоединение к России Белостокской области. Цит. по: Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 13. СПб., 1902. С. 305. См. также: Сборник Императорского Русского Исторического Общества. Т. 83. СПб., 1893. Примечания. С. 11. Сборник Императорского Русского Исторического Общества. Т. 89. СПб., 1893. С. 84-85.
[16] Цит. по: Дубровин Н.Ф. Русская жизнь в начале XIX века. СПб., 2007. С. 540. Сам Наполеон, вспоминая о своих встречах с русским императором в Тильзите, говорил: «Александр обладал большим природным изяществом, по элегантности своих манер он был равен самым изысканным завсегдатаям парижских салонов». Цит. по: Граф Лас-Каз. Мемориал Святой Елены. Кн. 1. М., 2010. С. 715.
[17] Из Записок адмирала Чичагова. Дела Турции в 1812 году. Проект диверсии против Наполеона // Русский архив. 1870. Кн. VIII. № 5. Стлб. 1539.
[18] Рассказывают даже, что при подписании Тильзитского договора император Александр будто бы сказал: «По крайней мере, я выиграю время». См.: Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. 2. С. 202.
[19] Согласно высочайшему указу от 14 декабря 1807 года.
[20] В глазах же народной массы Тильзитский договор с Бонапартом «получил окраску как бы посягательства на веру и возбудил общее к себе несочувствие». Сборник Императорского Русского Исторического Общества. Т. 89. СПб., 1893. С. VII.
[21] В инструкции, данной Савари при назначении, говорилось, что он отправляется в Петербург исключительно «как адъютант и военный и не имеет никакого дипломатического характера». Ему разрешалось отправлять курьеров с донесениями, но все письма, посылаемые почтой, он должен был писать так, как если бы они читались самим императором Александром. См.: Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россиею с иностранными державами. Т. 14. СПб., 1905. С. 3-4.
[22] Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. 2. С. 210-211.
[23] Наполеон не мог не знать, что императору Александру было известно о причастности Савари к смерти герцога Энгиенского и что поэтому Александр не мог иметь расположения к его назначению в Петербург. А следовательно, это назначение, со стороны Наполеона, было ничем иным, как рассчитанным ударом по самолюбию императора Александра, и император Александр это понимал.
[24] Экспедиция эта получала следующее обоснование в проекте, разработанном по поручению Наполеона: «Чтобы бороться с похитительницей морей, Англией, две великие континентальные державы – Франция и Россия – были вынуждены усвоить общую систему грандиозного расширения своих владений. Турция, очутившаяся у них на пути, по которому они должны следовать, чтобы поразить свою противницу в Индии, является в настоящее время государством, которое прежде всех должно испытать последствия такой системы обязательного захвата». Цит. по: Лачинов В. П. Александр I и Наполеон в Эрфурте // Русская старина. 1897. № 6. С. 235.
[25] Письмо Наполеона императору Александру от 21 января / 2 февраля 1808 г. // Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 14. СПб., 1905. С. 41.
[26] «В первый раз еще, может быть, с тех пор как Россия существует, наступательная война против старинных ее врагов (шведов. – В.Х.) была всеми русскими громко осуждаема, и успехи наших войск почитаемы бесславием», – писал Ф. Ф. Вигель. Цит. по: http://dugward.ru/library/vigel/vigel_zapiski.html#a003.
[27] Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 14. СПб., 1905. С. 53.
[28] В момент заключения Тильзитского союзного трактата Россия была в войне с Турцией и Персией.
[29] Сборник Императорского Русского Исторического Общества. Т. 89. СПб., 1893. С. 759-760.
[30] Письмо русского посланника в Париже графа П. А. Толстого от 9(21) июня 1808 г. // Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 14. СПб., 1905. С. 54.
[31] Цит. по: Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 13. СПб., 1902. С. 306.
[32] Русская старина. 1899. Т. 98. № 4. Апрель. С. 10.
[33] Сестра императора Александра, великая княгиня Мария Павловна, бывшая замужем за Карлом Фридрихом, наследным герцогом Саксен-Веймарским, не могла не испытывать, как и вся семья герцога, чувства унижения от пребывания Александра в Эрфурте, оккупированном французскими войсками, – словно «находясь в гостях у Наполеона». Она просила мать, императрицу Марию Федоровну, убедить Александра расположиться квартирой хотя бы в Веймаре, чего Александр не посчитал возможным исполнить. Избегая унижения, Мария Павловна покидает Веймар и целый год потом пребывает в Петербурге. См.: Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна: Переписка из трех углов (1804–1826). Извлечения из семейной переписки великой княгини Марии Павловны. Дневник [Марии Павловны] 1805–1808 годов. М., 2017. С. 42-43.
[34] Мартенс Ф. Собрание трактатов и конвенций, заключенных Россией с иностранными державами. Т. 14. СПб., 1905. С. 62-64.
[35] Из письма императрицы Елизаветы Алексеевны матери, маркграфине Баден-Дурлахской Амалии, от 29 августа (11 сентября) 1807 года: «Императрица, которая, как мать, должна была бы поддерживать, защищать интересы своего сына, по непоследовательности, вследствие самолюбия (и, конечно, не по какой либо другой причине, потому что она неспособна к дурным умыслам) дошла до того, что стала походить на главу оппозиции; все недовольные, число которых очень велико, сплачиваются вокруг нее, прославляют ее до небес, и никогда еще она не привлекала столько народа в Павловск, как в этом году. Не могу вам выразить, до какой степени это возмущает меня». Цит. по: Шильдер Н. К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. 2. С. 211.
[36] Вандаль Альберт. Наполеон и Александр I. Т. 1. СПб., 1910. С. 429.
[37] Паж Наполеона в письме к матери описывает впечатление, производимое императором Александром в Эрфурте: «Это очень красивый мужчина с прекрасными манерами и держит себя совершенно свободно. Он несколько глуховат, но говорит хорошо и с большим выражением, император Наполеон очень внимателен к русскому императору и в первый раз в моей жизни мне довелось видеть, что он употребляет все усилия, чтобы понравиться. Он постоянно уступает дорогу государю России». И снова: «Я в восторге от императора Александра, он красив, прекрасно говорит, держит себя совершенно непринужденно, и вовсе не такой у него вид, чтобы он мог поддаться чьему бы то ни было влиянию». Цит. по: Письма пажа Наполеона I об Эрфуртском свидании // Русский вестник. 1891. Т. 214. № 9. СПб., 1891. С. 318, 320.
[38] Вандаль Альберт. Наполеон и Александр I. Т. 1. СПб., 1910. С. 439.
[39] Из Записной книжки Коленкура // Русский архив. 1908. № 4. С. 474. В том же духе император Александр писал и сестре Марии Павловне: «Я уже покинул Эрфурт, живой и невредимый. Ergo (лат. – значит) все опасения были напрасными». Цит. по: Александр I, Мария Павловна, Елизавета Алексеевна: Переписка из трех углов (1804–1826). Извлечения из семейной переписки великой княгини Марии Павловны. Дневник [Марии Павловны] 1805–1808 годов. М., 2017. С. 126.
[40] Шильдер Н.К. Император Александр Первый. Его жизнь и царствование. СПб., 1897. Т. 2. С. 235.
[41] Вандаль Альберт. Наполеон и Александр I. Т. 1. СПб., 1910. С. 469-470.
[42] Божерянов Н. И. Великая княгиня Екатерина Павловна. СПб., 1888. С. 16.
[43] Елизавета и Александр. Хроника по письмам императрицы Елизаветы Алексеевны. 1792-1826. М., 2013. С. 134.
[44] Из Записок Марии Сергеевны Мухановой, фрейлины высочайшего двора. М., 1878. С. 22. Контаминация этих слухов попала в Записную книжку Коленкура в виде «злословия» великой княгини Екатерины Павловны – «она предпочла бы лучше стать женою попа, чем государыней в стране, находящейся под влиянием Франции». См.: Русский архив. 1908. № 5. С. 7.
[45] Из дневника графини Фосс, обер-гофмейстерины Прусского двора // Русский архив. 1885. Кн. 4. С. 479.
[46] Тимощук В. В. Брачные проекты великих княжон Екатерины Павловны и Анны Павловны // Русская старина. 1911. № 3. С. 534.
[48] Из писем русского посланника в Вене, князя А.Б. Куракина, императрице Марии Федоровне от 13 / 25 августа и 23 сентября / 5 октября 1807 г. // Русский архив. 1869. № 3. Стлб. 401-402, 445.
[49] Из письма русского посланника в Вене, князя А.Б. Куракина, императрице Марии Федоровне от 27 сентября / 9 октября 1807 г. // Русский архив. 1869. № 3. Стлб. 460.
** Герцогство Саксен-Веймарское, наряду с другими немецкими монархиями, входило с 1806 г. в Рейнский союз, находившийся под протекторатом Наполеона.
[50] Вандаль Альберт. Наполеон и Александр I. Т. 1. СПб., 1910. С. 474, 476.
[51] Камер-фурьерский церемониальный журнал государыни императрицы Марии Феодоровны. Февраль – август 1808 года. СПб., 1907. С. 141-142.
[52] Из Записной книжки Коленкура // Русский архив. 1908. № 4. С. 471.
[53] Камер-фурьерский церемониальный журнал государыни императрицы Марии Феодоровны. Февраль – августа 1808 года. СПб., 1907. С. 576. Принц Георг Ольденбургский был назначен эстляндским генерал-губернатором 7 августа 1808 г.
