Если мы в древней истории, нам чуждой, восхищаемся сыновнею любовью Клеовула и Витиса, то останемся ли равнодушными к подобному примеру в отечественной истории, нам современной? Не происхождение, не имя, но дела возвышают и облагораживают человека. Для истинно русского бедный портной Василий не менее сынов жрицы Аполлоновой должен быть занимателен и почтен по редкой любви к отцу, которого он до 1812 года питал своими трудами. Когда же неприятели были у Дорогомиловской заставы, дряхлый и слепой старик уговаривал сына своего бежать из Москвы, чтобы они не захватили его к себе на службу или чтоб не убили. Но добрый Василий, посадив отца на тележку, повез его из Москвы, уже горевшей, в Александров – что будет порядка 105 верст. Дорогою испрашивал для отца милостыню и тем питал его, ухаживая за ним со всей нежностью почтительного сына. Эта история действительная, хотя сам Василий цены никакой не давал своей жертве, почитая ее обыкновенным исполнением сыновнего долга.
* * *
Говорят, что во время пребывания французов в Москве небольшой их отряд с одной пушкой отправлен был на Калужскую дорогу, для сожжения одной деревни. Солдаты заблагорассудили прежде исполнения сего приговора разграбить деревню и, оставив пушку на поле, бросились по домам за контрибуцией. Один крестьянин, выбежав из деревни, увидел, что при пушке нет никого, сел на нее верхом, ударил по всем трем и прискакал с нею в русский лагерь. Главнокомандующий наградил его, сказывают, знаком отличия военного Ордена.
Кирилловцами называли тех крестьян, которые ополчались по деревням против неприятеля.
* * *
«Сын Отечества» (1812, № 6) рассказывал: «При нашествии французов на Москву первый вступил в нее Мюрат с отрядом из 600 человек и, заняв Кремль, остановился перед арсеналом, где находились русские больные и раненые. Между тем как он их расспрашивал, выстрелили из ружья, неизвестно откуда, но никто не был ранен. В то же мгновенье откуда ни возьмись ратник Московского ополчения бросился на польского полковника, которого по богатому его мундиру принял за Мюрата, а, может, и за самого Бонапарта, столкнул его с ног и прежде, нежели могли ему в том воспрепятствовать, пронзил его своею пикою. Он пал вскоре после того под ударами французов, сопровождавших Мюрата».
Справедливость этого рассказа подтверждается и из других источников. Так, протоиерей московского Казанского собора Иоанн Сергеевич Машков (Мошков) приводит в своих Записках несколько случаев сопротивления москвичей при неприятельском вторжении. Он пишет, в частности, что в Кремле был убит знатный чиновник, принятый за Наполеона. Нападавший, судя по платью, был мещанин, но, «поразивши того чиновника, подпал и сам под штыки неприятельские». Вечером того же дня по Мюрату в Кремле был произведен выстрел из присутственных мест Сената, никого, впрочем, не задевший. А у Никольских ворот толпа обратила в бегство неприятельский авангард. «Некоторые дерзают языковредить, будто бы ревностная чернь сия была в то время нетрезвая; но это неправда», – пишет отец Иоанн. В среду 4-го сентября в Семеновской солдатской слободе наши захватили у неприятеля две пушки, несколько палашей и ружей, а также ящик с какими-то бумагами, как предполагает Машков, должно быть, принадлежащие маршалу Нею, потому что та территория была поручена его корпусу. И хотя на следующий день французы отыскали свои пушки в доме купца Зиновьева (правда, уже «с изломанными лафетами и загвожденные»), виновных они, как ни старались, не нашли[1].
* * *
«Сын Отечества» (1812, № 6) рассказывал: «Известно, что французы во время пребывания своего в Москве грабили окрестные деревни для добывания провианта и фуража, в которых был у них великий недостаток. Крестьяне, пользуясь беспорядком, господствовавшим обыкновенно при таковых поисках, убивали обыкновенно великое число сих фуражиров и преследовали их до самых ворот Москвы. Французы, раздраженные сим сопротивлением, вздумали устрашить народ жестокостью. Для сего послали они на добычу отряд, состоявший из тысячи человек пехоты, с конницею и артиллерией, и приказали оному захватить несколько крестьян в ближних деревнях и привести их в город. Сему отряду удалось забрать человек двадцать, которых привели в Москву, отдали на другой день под военный суд и приговорили к смерти. По прочтении перед ними приговора, переведенного на русский язык, офицеры, которым было поручено исполнение оного, ожидали, что крестьяне прибегнут к униженным просьбам и слезам для спасения своей жизни; но весьма в том обманулись. Сии несчастные жертвы, не совершившие, может быть, преступления, в котором их обвиняли, простились друг с другом спокойно и хладнокровно, свидетельствуя тем непорочность совести своей и желание умереть для защиты Отечества; отправились на место казни и там, став рядом подле стены, были расстреляны поодиночке; остававшиеся смотрели на умерщвление братий своих без всякого ужаса. Каждый, видя, что очередь дошла до него, перекрестившись и сказав: «Помилуй меня, Господи! Прощайте, добрые люди!» - падал к ногам жестокосердых палачей своих, не испустив ни жалобы, ни вздоха.
Французский офицер, бывший свидетелем сего кровопролитного явления, рассказывая обстоятельства оного, изменился в лице от ужаса. Таковое мужество привело врага в трепет; он узнал, что никогда не покорить и не развратить сего геройского народа.
* * *
«Сын Отечества» (1813, № 13) рассказывал: «Московский первой гильдии купец Иван Семенович Живов производил торговлю на многие миллионы не только в обеих столицах, но и по всей Империи Российской. При обширных занятиях своих известен он был всем своею честностью, праводушием и благотворительностью к ближним. По твердости духа, которая отличает все его деяния, он негодовал, что многие из подобных ему оставляли матушку Москву, кормилицу свою, в то еще время, когда не было никакой опасности, и решился пробыть в ней до последней возможности. Гроза вдруг разразилась над столицею. Живов употреблял все средства, для спасения части своего имения. Тщетно! Он никак не мог вывести своего товара и имущества, которые ценою составляли до 2192000 рублей и расположены были в тринадцати кладовых. Семейство свое отправил он в Касимов, а сам остался в Москве, ожидая, не представится ли ему удобный случай к спасению достояния своего, и не желая покинуть отечественного града прежде самой крайней опасности. Вдруг раздается вопль: «Французы! Французы!»
Живов с сердцем, преисполненным горести, поспешил в Гостиный двор, в палатку свою, где производил все дела, в намерении замкнуть ее и запечатать, вынув из оставшихся в ней документов те, которые ему необходимы для проезда к своему семейству и для получения денег с находившихся на том пути кредиторов своих. Беспрестанно раздавался крик: «Французы!»
Живов отомкнул ящик, в котором лежали бумаги, но от страха и поспешности вынимал не те, которые ему были надобны. Опасность беспрестанно увеличивалась. Он был в недоумении, продолжать ли разбор документов или бежать со всем ящиком. Минуты были дороги: он не смел медлить; хотя должно было опасаться, что на улице его с ящиком остановят и ограбят, но он, взяв ящик под мышку и замкнув палатку, препоручает себя покрову Всевышнего и спешит в дом свой, пробиваясь сквозь толпу народную. Он благополучно дошел до своего дома, сел в заложенную уже повозку и, поручив дом в охранение двум верным служителям, перекрестился, поскакал к заставе и выехал из города, в котором тридцать лет пользовался именем, первого купца, в котором ныне оставил все свое имущество – на жертву хищным злодеям.
По прибытии в Касимов, Живов помышлял как бы узнать, что делается в Москве, и в половине сентября отправил туда служителя, препоручив ему принести подробное сведение об оставленном в столице имуществе. В разодранном рубище верный слуга входит в Москву и в дом своего хозяина, который сбережен был от пожара оставшимися при нем служителями и занят каким-то французским генералом. Кладовые же были все разграблены и сожжены. Рассмотрев все в подробности, он возвращается к своему хозяину и доносит ему о потере всего достояния его. Почтенный Живов, выслушав посланного со вниманием, пожал плечами и, обратив к нему наполненные слез очи свои, сказал: «Боже премилосердый! Дай мне крепость! Господь даде, Господь отъят: буде имя Господне благословенно во веки!»
Когда христолюбивое и победоносное воинство принудило извергов бежать из Москвы, Живов туда отправился и, прибыв 17 Октября к дому своему, находит что он совершенно цел, и не хочет верить глазам своим. Въезжает на двор; оставленные им при доме служители бросаются с радостными слезами к ногам его и доносят, что спасли дом от сожжения, стараясь всячески угождать незваным гостям своим, которые сначала берегли дом для жительства своего, а при выходе хотели зажечь, но были от того удержаны подоспевшими к тому времени казаками.
Живов, разместившись в опустошенном доме своем, поспешил узнать о прочем своем имении и нашел, что посланный сказал ему всю правду. Все его имение — с лишком на два миллиона рублей — погибло.
По открытии сообщения с другими городами, Живов известил приехавших в Москву кредиторов своих словесно, а иногородних письменно, без всякого с их стороны требования, что он лишился всего собственного имения своего, а кредиторское цело потому, что ему удалось спасти все свои документы; что он, дорожа своею честью, заплатит им все сполна, и просит их только взять терпение на самое короткое время. Что обещал, то и исполняет. По январь месяц успел он заплатить заимодавцам своим до 250000 рублей и поныне продолжает удовлетворять их всеми силами. Кредиторы не столько заботятся о получении с него денег, как он печется о их удовлетворении. Он подкрепил сим многих купцов, которые, без его великодушия, совершенно бы расстроились; побудил своим примером многих к подобному намерению и можно сказать, что без сего благородного поступка И.С. Живова торговля московская не открылась бы и поныне».
* * *
«Сын Отечества» (1813, № 21) сообщал: «В журнале г. фон Коцебу (Russisch-Deutsches Volksblatt) находим следующее известие о трудах знаменитого врача действительного статского советника и кавалера фон Лодера и о превосходстве наших военных госпиталей. Во время приближения неприятеля г. фон Лодер находился в Москве. Он предложил г. министру полиции А. Д. Балашову свои услуги в пользу Отечества, и незадолго до вторжения французов получил приказание пещись об отправленных в Москву раненых, коих число сначала простиралось от 2 до 3 тысяч, но чрез неделю возвысилось до 28000 человек, которых ему надлежало пользовать при помощи немногих лекарей. 2 сентября, за несколько часов до вшествия французов, оставил он Москву, отослав раненых со всеми лекарями и студентами, которых мог набрать, в Коломну. Из главной квартиры получил он приказание отправиться в Касимов (Рязанской губернии) и расположить раненых в сем городе, в Елатьме и в некоторых окрестных деревнях. Потом присоединен был к тому и город Меленки. В сих неважных городах не можно было найти многих пособий. Вдруг приезжали целые тысячи раненых, изнуренных далеким перевозом или недостатком хорошей пищи, пособия и врачей. Г. фон Лодеру надлежало привести в порядок сей хаос. Мало-помалу удалось ему собрать около 30 лекарей, более ста студентов Московской Медико-Хирургической Академии, также многих фельдшеров и учеников Московской военной госпитали и составить порядочные лазареты. Следствие превзошло его ожидания, как показывает следующий верный расчет. С 14 сентября до 1 февраля прибыло 29028 раненых, в том числе 575 офицеров. Из сего числа выздоровели и отпущены в армию 18829, в том числе 244 офицера. Способных к службе инвалидов 3098, в том числе 179 офицеров, уволенных до излечения. Умерло 1656, в том числе 10 офицеров, следственно по 6 человек из ста. 1 февраля находилось в госпитали 5066 человек (из коих выздоровело 2000, а умерло около 40) а 7 марта, когда писано сие известие, оставалось в ней только около 3000. По мнению г. фон Лодера, в начале апреля останется там не более 1500 человек большею частью инвалидов, и в то время хотел он просить увольнения от сей должности при величайшей из существовавших когда-либо в России госпиталей, которой он был единственным начальником. Он осыпает величайшими похвалами своих подчиненных. Великое число выздоровевших и малое число умерших доказывает, что в сей госпитали воздух был чистый, присмотр рачительный, пища здоровая. Государь Император наградил г. фон Лодера Орденом Св. Анны 2 класса, алмазами украшенным при Высочайшем весьма лестном для него рескрипте».
* * *
Рассказчица жила в Едимоново, за Волгой: «Мы неприятелей не видали, но до нас доходили слухи, как они грабят села и как крестьяне вооружаются чем попало и убивают их без жалости. С конца сентября стали привозить к нам пленных. Куда их везли – не знаю. Неприятелей не жалели, а пленных как не пожалеть! Привезут их, бывало, на телегах – и холодно им, и голодно; были между ними и больные. Все им помогали, кто чем мог. Носили им поесть чего-нибудь теплого, чтоб они согрелись, и они так рады, бедные, и благодарят. Иные хотели нам платить и подавали денег, но никто их не брал».
* * *
«Сын Отечества» (1813, № 2) писал: «Следующее обстоятельство показывает, с какими надеждами Наполеон вошел в Россию. Не доходя еще до Вязьмы, велел он распространить повсюду и даже напечатать в «Варшавских ведомостях» гнусную клевету: будто московские жители просили Государя Императора повелеть армии взять такое направление, чтоб она не коснулась Москвы, а сами хотели предаться во всем милосердию Наполеона. Распространением сей мысли мечтал он уверить благородных жителей столицы в своем милосердии и овладев ею таким образом, надеялся покорить всю Россию. Таковыми коварными пронырствами удавалось ему покорять народы развращенные и своекорыстные. Но как он ошибся в характере героев Русских! Вместо того чтобы внять коварным его словам, жители Москвы ополчились и противостали ему; они оставили город свой ему на жертву и не решились покориться иноземцу. Россия озарилась бóльшим блеском, нежели когда-нибудь, и Москва бессмертными подвигами доказала, что она была, будет и достойна быть первопрестольным ее градом!»
* * *
23 ноября 1812 г. вышел первый после освобождения Москвы от неприятеля номер «Московских ведомостей», в котором был опубликован высочайший рескрипт главнокомандующему в Москве графу Ф. В. Растопчину: «Хотя изгнанный из Москвы неприятель краткое время был в ней и хотя не преодолением противопоставленной ему обороны вошел в нее и не силою осадных орудий, но действиями неприличных и срамных для воина зажиганий грабительств и подрываний нанес ей тяжкий вред: однако же он не престанет тем тщеславиться и величаться. Для уничижения и помрачения сего самохвальства его, повелели Мы генерал-фельдмаршалу князю Кутузову всю отбитую у него в разных сражениях артиллерию препровождать в Москву, где на память многократных побед и совершенного истребления всех дерзнувших вступить в Россию неприятельских сил имеет из сих отнятых у них орудий воздвигнут быть увенчанный лаврами столп. Да свидетельствует сей памятник не постыдные и хищные дела презренных зажигателей, но славные и знаменитые подвиги храброго народа и войск, умеющих на полях брани карать врагов и наказывать злодеев…»[[2]]
В Москву стали свозить трофейные орудия, число которых достигло со временем 875; составлено было три проекта памятника из трофейных орудий; но сама идея памятника уже претерпела изменения. 25 декабря 1812 г. вышел манифест императора Александра I о построении в Москве храма Христа Спасителя, «в сохранение вечной памяти того беспримерного усердия, верности и любви к Вере и к Отечеству, какими в сии трудные времена превознес себя народ Российский, и в ознаменование благодарности Нашей к Промыслу Божию, спасшему Россию от грозившей ей гибели».
Этот памятник, расположенный в самом центре Москвы, является доныне главным памятником Отечественной войны 1812 года.
