Герман, молодой подполковник КГБ, был всего лишь песчинкой, уносимой мощью циклопического отлива покидающей Афганистан военной армады. С равнин и ущелий в бескрайний и все еще могучий Советский Союз стекали бесчисленные ручьи великой армии, оставляя за собой остовы ржавеющей техники, опаленные солнцем пепельно-белые скелеты гарнизонов и заросшие сорной травой минные поля. Но среди апокалиптических останков военной инфраструктуры, словно тысячи сердец, пульсировали организмы новых заводов, электростанций, сельских коммун, школ, библиотек, больниц и госпиталей. Афганистан терял живительную влагу, которая девять лет орошала оазисы современно жизни в средневековой пустоши забытой Богом страны.
Не получилось! Не смогли! Ворвавшись сюда приливной волной, новые римляне не успели возвести свои полисы, а лишь приподняли перед дремотным народом полог, за которым в раскаленном мареве дрожали миражи будущего.
Да, в этот край их не звали. Да, их вторжение было следствием чреды заблуждений, но они были в силах все исправить, если бы... Если бы их «Третий Рим», их великая Родина не стала жертвой собственных «варваров», которые не силой оружия, а сладкоголосым пением опустили ее на колени.
Советский Союз умирал. Герман это понимал, но понимание пришло не сразу, а внезапно, как озарение, как однажды испытанное им тягостное чувство потерянной любви. Пришло вместе с пронзительной песней, кассету с которой ему подарили перед самым отъездом: «Прощайте, горы, вам видней, кем были мы в краю далеком...» — обволакивали его щемящей тоской мелодия и слова неизвестных авторов, и словно навстречу из глубины души рефреном рвались простые слова: «Мы уходим, уходим, уходим, уходим...» — Эта песня звучала в нем и сейчас, когда он, подняв воротник бушлата, пытался согреться на откидной скамье летящего в Москву «Ил 76-го».
В отличие от большинства пассажиров грузового борта Герман был трезв и невесел. Вокруг него, рождая волны улыбок и смеха, искрились счастьем лица советских людей, возвращающихся на Родину. Они спешили навстречу Нового Года, который наступит завтра, а пока. Пока подполковнику, наделенному ответственностью за сохранность особо важного груза, было не до веселья. Герман в строгом черном костюме под видавшим виды бушлатом сопровождал многотонный военный архив. Упакованные в мешки документы, будто прошлогодний урожай, высоким буртом, стянутым канатной сетью, заполняли чуть ли не треть грузового отсека воздушного лайнера. Местами холщевые мешки, запечатанные сургучными печатями, загораживали проход, мешая перемещению пассажиров. Подполковник настороженно наблюдал, как они карабкаются по утесам его бесценного груза, но не препятствовал, ограничиваясь лишь предупреждающими знаками поднятых рук. «Гора родила мышь, а война — гору», — вспыхнул и тотчас погас нелепый афоризм, вклиниваясь в чреду путанных мыслей.
— Эй, парень! — крикнул сидящий через одного совсем юный капитан, — иди к нам!
— Я? — переспросил Герман, для верности указав себя пальцем.
— Да, ты... Чего скучать? Давай, по маленькой...
— Не могу... При делах... — и грустный сторож обвел руками панораму циклопической кучи.
— Да брось ты эту рухлядь. Кому она теперь будет нужна? — не унимался капитан. — Впереди новая жизнь, а ты, как пионер за макулатурой чахнешь... Не хочешь спирта, давай — шампанского.
Герман, двигаясь боком, перебрался к офицерам и сел на один из мешков.
— Из НУРСика или из горлА?.. Пробовал когда-нибудь из такого? — и молодой ветеран, рисуясь, вытащил из рюкзака легендарный плоский колпачок.—
— Приходилось. Когда ты еще в училище по плацу бегал.—
— Воевал, или советник?
— И то, и другое, и третье... Про «Каскад» слышал?
Капитан смутился.
— Извини, брат. По виду ты больше на «пиджака» смахиваешь.
— Я и есть «пиджак», — охотно согласился Герман.
Раздающий склонился к пластмассовому колпачку, стараясь не расплескать азербайджанское игристое.
— Налей «каскадеру» в мою кружку, — посоветовал рядом сидящий старший лейтенант, вынимая из своего багажа серебряный инкрустированный кубок. — Индия, ручная работа. Жене в подарок везу.
— Чтоб за третьим тостом нас не поминали! — провозгласил доселе молчавший майор с петлицами военного медика.
Офицеры крякнули, пропуская через свои луженые глотки неразбавленный спирт, а Герман в два захода осушил кубок. Через пару минут шумно повторили. На третий раз пили молча. Закусив тушенкой, офицеры откинулись на скамье, а сторож, ослабив галстук и выбрав место поудобней, разлегся на двух мешках охраняемого груза. Недолго посопротивлявшись обволакивающему гулу моторов и легким волнам тепла, исходившим изнутри, он погрузился в легкую дремоту, стирающую грань между явью и причудливым тонким миром, рождаемым подсознанием. Его внутренний взгляд легко скользил во времени и пространстве, не выходя за пределы СВОЕЙ ВОЙНЫ.
По странному стечению обстоятельств его война уложилась в срок, которого хватило его деду, чтобы, надев шинель в июне 1941-го, погибнуть под Берлином за неделю до победы. Герман никогда даже и не пытался сравнивать две эти войны. По степени трагизма, ожесточения и жертвенности Афганская война, ни в какой мере не могла сравниться с Великой Отечественной. Афганская — обволакивала, а Отечественная — выжигала в человеке все, кроме желания победить.
Прибыв впервые в Афганистан в феврале 1981 года в составе группы «Каскад», Герман, тогда еще наивный капитан, с головой окунулся в военные будни, отдавая им весь свой заряд накопленной в юности романтики. Первые рейды и обстрелы, холод высокогорья и пекло пустынь, кровь и слезы, офицерские пирушки и утреннее похмелье — весь этот военный антураж так и не смог стать преградой мистическому, едва ли не волшебному процессу срастания этого чарующего дремотного мира с его душой. Чужая культура и философия жизни, словно вирус, с каждым вдохом все глубже проникал в его организм. Странные люди, в не менее странных одеждах, окружавшие его, были одновременно и коварно жестоки, и по-детски простодушны. Они могли являть бесконечную щедрость или вдруг становиться мелочно алчными. Их нисколько не смущало противоречие между природной гордостью и привычкой просить милостыню. Они расставались с жизнью без надрыва, жалоб и криков. В их вере не было фанатизма, а в жизни — спешки. У них было другое понимание счастья, и они были, несомненно, более счастливы, чем их непрошенные «гости» из другого мира.
Тогда же, в первую ходку, Герман вдруг впервые ощутил себя свободным. Свободным в мыслях, в принятии решений, в возможности высказываться и отстаивать свое мнение. Конечно же, он не чувствовал себя несвободным там, дома, но там ему и в мыслях не могло прийти чарующее ощущение внутренней свободы.
Осознание происходящих внутри него перемен пришло не сразу, наверное, с первыми слезами, брызнувшими из глаз, когда в августе того же года он покидал Афганистан. Вирус любви к этой стране уже поразил его организм, но Герман еще не сознавал, что болен. Этот вирус начал пробуждаться лишь четыре года спустя, когда судьба второй раз забросила его на войну. К этому времени многое успело поменяться. От былого боевого братства афганских и советских военных не осталось и следа. Для нас афганцы стали просто «зелеными». Чертово колесо мести за погибших и пропавших друзей набирало обороты, сея ожесточение между противниками. Война обретала истинное лицо.
Герман, к тому времени майор и советник органов безопасности ДРА, на долгие два года поселился в глухой провинции на северо-востоке Афганистана. Оперативная группа: девять офицеров и четверо солдат. До ближайшего советского гарнизона двадцать верст. Ни одного кирпичного дома. Ущелье, горная река, серпантин дорог и... полная изоляция от привычного мира. Русская речь по вечерам и в выходные. Вокруг одни афганцы, со своими радостями, бедами и проблемами, праздниками и поминками, средневековым бытом и японскими видеомагнитофонами с записями индийских фильмов. Тихие звездные ночи, чтение газет под луной, трескучие зимние морозы и летний испепеляющий зной. Да, еще водка и самогон. А что делать, когда месяцами нелетная погода и нет писем, когда сугробы — по окна, когда свеча вместо лампы и печь-буржуйка уже не спасает от холода.
В этих условиях Герман стал ощущать, что он стремительно меняется. Он почти слился с афганцами, разделяя с ними горе и радости. Их умение находить счастье в мелочах передалось ему. Их суровая, но фантастическая природа располагала к неспешным размышлениям, а тихие ночи — к задушевному общению. Так постепенно этот застрявший в средневековье мир стал его частью. Он сверял часы по крикам муэдзинов, с трепетом в душе смотрел индийские и иранские фильмы. Он слушал восточную музыку и постепенно отрывался от советской эстрады, отдавая предпочтение иранке Гугуш и афганскому певцу Ахмаду Захеру. Лишь нечастые совместные с афганцами военные операции возвращали его в мир войны. Но что такое война?! Всего лишь несколько часов нечеловеческого напряжения на фоне долгих дней и месяцев рутинной жизни и быта в чуждом мире.
Последние полтора года Герман, словно в награду за долгую ссылку, успел пожить при Коммунизме. Его перевели в аналитический центр Представительства в Кабуле. Работы — в посольстве. Двухкомнатная квартира с лоджией по периметру. Бассейн, биллиард, служебная «шестерка». После провинциальной жизни ржавые мозги не в состоянии придумать желание, которое невозможно было реализовать в Кабуле. Но Коммунизм, как и все хорошее в этом мире, не вечен.
На исходе был последний год войны. По периметру посольства уже возвели «несокрушимую» железобетонную стену — зримый признак нашего скорого ухода. Столица. Вмикрорайонах умолк детский смех. Редкие русские женщины с опаской перебегали от одного дукана к другому. Привычные звуки большого города разнообразили далекие и близкие взрывы, после которых на минуту все замирало. Война не была проиграна и эвакуация — это не бегство. Это всего лишь плановый уход, такой же, каким бывает плановый уход из жизни.
Завершение советского присутствия ночным холодом сковывает души оставшихся колонистов. Союзники-афганцы раздражены, в лицо говорят о предательстве. Некогда высокие моральные ценности советских людей меркнут под напором нарождающейся в них страсти к обогащению и предприимчивости. По торговым палаткам, часто оглядываясь, снуют мелкие чиновники и советники с завернутыми в скатерти предметами оргтехники и офисного убранства. В четверть цены продаются пишущие машинки с кириллическими литерами, по цене лома — бюсты вождей революции и барельефы членов Политбюро. В выжженных добела гимнастерках вокруг дуканов стоят вооруженные солдаты, охраняя раскрасневшихся офицеров, сбывающих афганцам военную утварь и обмундирование за чеки Внешпосылторга.
Романтика исчезает вместе с войной ее породившей. Герман, уже подполковник, но все еще моложавый, несмотря на холодный блеск первых седин, с болью воспринимает великий исход. Он боится возвращения. Он пишет рапорта с просьбой остаться, но на завтра, получив весточку из дома, их забирает. Спасают алкоголь, работа и музыка, иногда... одновременно. Словно инопланетянин Герман впивается в экран телевизора. Перестройка! Ускорение! Новое мышление! Ему кажется, что он никогда этого не поймет, что он постарел, что жизнь уже пройдена. Герман даже не может постичь новые советские песни. «Музыка на-а-ас связала, тайною на-а-ашей стала», — бьют по мозгам колотушки модного шлягера. — «Я забыла все, чему нас учили столько лет.», — качаясь больной лошадью, поет незнакомка. Подполковник чертыхаясь, выключает черно-белое окно в ставший чужим мир. В Кабуле тихо, ни одного выстрела.
Какая редкость!
Двигатели «Ил-76-го» переходят на свист. Самолет идет на посадку. Очнувшийся Герман вдруг обретает давно забытое хорошее настроение. Он улыбается своим новым друзьям, приводит в порядок багаж. Толчок, запах жженой резины и вот уже величественный лайнер выруливает к зданию аэропорта. Груз с архивом сдан. Таможня пройдена. Все позади. Подполковник лихорадочно ищет лицо Ольги. Вот она, отчаянно машет. Герман срывается на бег. Его обгоняет знакомый майор медицинской службы, но вдруг, подгибая колени, опадает и валится на бок.
Подполковника оттесняют другие медики из числа пассажиров. Он в растерянности. Ждет, когда носилки с майором скрываются в толпе встречающих. Гулким эхом по пустым коридорам служебного зала аэропорта разносится голос диктора, объявляющий прилет рейса Тбилиси - Москва и вдруг его сминает могучий рев включенной на середине вызывающе пошлой песни:
Американ бой, американ джой,
Американ бой фо олвиз тайм.
Американ бой, уеду с тобой
Уеду с тобой, Москва прощай.
Герман бежит. Он бежит к захлебывающейся в рыданиях Ольге, бежит прочь от войны, не замечая оскверняющего душу шлягера.
Я буду плкать и смеяться
Когда усядусь в мерседес
И буду в роскоши купаться
Приезжай поскорей за мной, я здесь!
Ольга не одна, она с друзьями, которые, отдав ей гитару, подхватывают подполковника, душат в объятиях и, наконец, отпускают. Счастливый Герман, обняв любимую женщину, выходит на привокзальную площадь. «Вы слышали новую песню про Афган?» — обращается он, обернувшись к друзьям, и даже пытается петь, но не может вспомнить ни одного слова из гимна, под который он простился с войной. «Американ бой, американ джой...» — все еще надрывается вдалеке молоденькая певица, но ее забивают хриплые голоса друзей и гитарный перебор:
С покоренных однажды небесных вершин
По ступеням обугленным на землю сходим,
Под прицельные залпы наветов и лжи
Мы уходим, уходим, уходим, уходим...
И Герман, словно оживая, расцветает в улыбке, не чувствуя, как внутри него вновь очнувшийся вирус ушедшей войны начинает свою разрушительную работу.
* Рассказ был написан по просьбе главного редактора газеты "Мы вместе" Владимира Стремилова, ветерана "Зенита", штурмовавшего дворец Амина в Кабуле.
Геннадий Казанцев
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
