Портал
"Русское Воскресение"

---

---

Я вернулся

Повесть

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

ВОСКРЕШЕНИЕ

Глава первая

Я открыл глаза. Кругом бело. Белизна мягкая, ласкающая, с голубоватой дымкой. Какая-то неземная белизна. В умиротворяющей тишине плавают похожие на людей тени. Тоже белые, с крыльями.

Рай?

Где же длинный тёмный туннель с ярким потусторонним светом в конце? Как, когда и почему миновал я его? Отчего не видать покинувших земной мир моих сородичей, они ведь всегда ждут нас? Почему не слышу неземной божественной музыки?..

В раю ли я?

Если это и не рай, то уж и не ад. Не может в аду быть так благостно, светло, чисто, призрачно. Не может в нём быть пухового убаюкивающего ложа, на котором я блаженствовал. Не могут в нём летать ангелы, лаская взгляд. А один из них застыл на миг, потом вдруг вспорхнул, обдав меня едва уловимым живым ветерком, и куда-то полетел.

О нет, конечно, это не ад.

А если рай, почему я один и почему не летаю?

Странный всё-таки этот рай...

Впрочем, какой бы он ни был, мне невероятно хорошо, хорошо, как никогда. Я блаженно прикрыл глаза. Всё вдруг исчезло, утонуло в глубокой, непроницаемой черноте. Я испугался и опять открыл глаза.

В широкое, похожее на окно, пространство бьётся яркое-преяркое солнце. Его остужает, пытаясь растворить в себе, что-то тонкое, нежное, вроде ускользающего тумана, переливающегося яркими красками неземной красоты. А оно всё равно бьётся, вырываясь наружу. Два острых тонких лучика вьются вокруг меня, завораживают и словно бы что-то хотят рассказать о чём-то близком, дорогом...

О чём?

Силюсь вспомнить. Безнадёжно. Не находятся ответы и на вопросы, кто я, что я, откуда я, почему я, где я?.. Вопросы буйствуют во мне, опережая и заслоняя друг друга, но...

И вот, когда я готов был взорваться, закричать во всю мощь: что же, в конце концов, со мною происходит, всплыло в отдалении нечто невысокое, коренастое, в голубом обличье и высоком круглом колпаке. Почему-то по этому нелепому колпаку я понял – это главный. К тому же за НИМ шествовали тени в белом.

Кто ОН, что за тени за НИМ и что ОНИ собираются делать здесь?

Приближаясь ко мне, ОН отдаёт идущим за НИМ короткие чёткие командирские приказы. Что-то связанное с уколами, повязками, перевязками... ОН всё ближе подходит ко мне, а за НИМ – ЕГО команда. Безмолвная, сосредоточенная, непроницаемая. И все окружают меня.

Вот и пришёл мой Божий суд. Будут решать мою судьбу.

Я замер, ожидая ИХ вердикт.

А ОНИ молчат.

«Ну что же вы, решайте же, да поскорее, ведь невыносимо так долго ждать», – то ли сказал я, то ли подумал. А ОНИ разглядывали меня.

Я не понимаю, на земле я или на небе? Человек я или ангел? Если живу, то почему не чувствую своего тела, и где оно? Если ангел, почему не летаю, как они, и почему вместе с ними не радуюсь неземному существованию? Во все стороны вращаю глазами. Солнце ярче яркого – нет, таким оно на земле никогда не было. Оно возбуждает во мне небывалую радость.

Солнышко, лаская, радует меня. Но почему странная команда молчит?

С нетерпением я ждал, когда кто-нибудь начнёт говорить, но молчание затягивалось. Когда стало совсем невыносимо и я готов был уже что-то предпринять, хотя совершенно не представлял, что, вдруг слышу, как будто издалека:

– Слава Тебе, Господи! Ожил!

Похожий на перевёрнутое ведро голубой колпак слегка качнулся, и я услышал, даже уловил южный акцент:

– Теперь, сынок, ты будешь жить! Будешь!

И я отчётливо понял: это больница.

Но почему я здесь? Что со мною? Автоавария? Авиационная? Избили? Где, когда, почему? Давно ли я здесь? В каком городе?..

Как ни пытался я всколыхнуть память, как ни пытался я разговорить её – не получалось ничего. Она была мертва.

***

Человек в высоком колпаке был моим лечащим врачом – Нодари Иванович Аскурава. Чёрные, с проблесками седины, коротко остриженные виски, чёрные густые козырьком брови, такого же цвета пышные усы. На крупном, тщательно выбритом лице выделялись большие угольные глаза. В них было столько тепла, доброты и неиссякаемой энергии, сколько я не видел до сих пор ни у кого. Притягательная сила их вряд ли кого могла оставить равнодушным. Эти необыкновенные глаза радовались, нет, восхищались жизнью, её неиссякаемой непредсказуемостью и, без сомнения, заражали этим всех. И меня. Я вглядывался в них, и меня наполняло безудержное счастье. И я радовался, что живу, дышу, вижу эти удивительные глаза и мир вокруг. А Нодари Иванович был счастлив оттого, что я оживаю. Оживаю, благодаря его умению, благодаря его профессионализму, благодаря его уму и вот этому искрящемуся взору.

Нодари Иванович обычно появлялся неожиданно. Бесшумно подходил ко мне. Склонялся, брал мою руку своей большой, сильной, тёплой, с густыми чёрными завитушками, и пристально вглядывался в меня своими излучающими необычайную радость и вселяющими в меня уверенность чёрно-бархатными глазами. Как бы ласкал меня и говорил, говорил, говорил...

Сейчас трудно вспомнить, что. Но постоянно повторяемые им слова тихим, ласковым, с притягательным акцентом голосом, западающие мне в душу, забыть нельзя.

– Не печалься, сынок, – вот те слова. – Всё идёт, как надо. Всё идёт своим чередом. Ты будешь жить. Долго будешь жить. Сто лет и больше... Поверь моему слову, сынок. Так будет.

В первые дни после того как я пришёл в себя, Нодари Иванович приходил ко мне почти ежедневно. И каждый из этих дней был для меня праздником, а потому ожидал я его постоянно и с нетерпением. Особенно поддерживала меня его неиссякаемая жизненная энергия, сосредоточенная в чёрных спокойных глазах. Они, казалось, не хуже препаратов лечили меня. Да и не меня, наверное, одного.

Говорил Нодари Иванович неторопливо, спокойно, уверенно, проникновенно. Верилось его каждому, даже случайно оброненному слову.

Я всегда слушал его, но многого не понимал, многое тут же забывал. Не понимал вначале, например, зачем он рассказывает о погоде, прочитанных книгах, новых фильмах, спектаклях, каких-то, пусть и смешных, остроумных курьёзах из собственной практики и практики коллег? Позже я сообразил: он отвлекал меня от всего, чем была занята моя больная голова. Проще, заговаривал меня.

Однажды я не сдержался:

– Почему вы со мною так поступаете? – я пристально смотрел на него.

Выдержав мой взгляд, он произнёс:

– Ты, сынок, должен знать, что накапливать потерянную силёнку тебе нелегко. А потерять её можно враз.

– Как это?

– Любой разговор – это потеря энергии. А нужно ли тебе сейчас это?

– Я, как видите, молчу.

– Сейчас не молчишь. А тебе постоянно нужно молчать и только слушать. Всё понятно?

– Не всё, – схитрил я. Мне хотелось продолжить удачно начатую беседу. И с умыслом.

– Что же тебе непонятно, сынок?

– Вы вот всё говорите, говорите...

– Я здоровый человек. Мне можно.

– Ладно, – сказал я. – А думать мне можно?

– Думать тебе не запретишь. Но лучше пока не делать и этого.

– Если не получается?

– Для твоего блага, сынок, должно получиться.

– Подчиняюсь, – сказал я. – Но скажите, где я?

– В госпитале.

– Давно?

Нодари Иванович поднял густые брови.

– Тебя, сынок, привезли сюда в октябре 85-го.

– В каком городе нахожусь?

– В Ленинграде. Надеюсь, друг мой юный, на сегодня всё? – спросил Нодари Иванович.

– Если можно, ещё...

– Ну что ж, давай попробуем, но после этого никаких разговоров.

– Хорошо. Скажите, Нодари Иванович, какой сегодня день? Нодари Иванович взглянул на меня с хитрым прищуром.

– 25 декабря 86-го.

Вот так да, пронеслось у меня в голове. И конечно, сдержаться я не смог.

– Что всё же со мной? – умоляюще взглянул я на своего спасителя.

– Потерпи, сынок, всему своё время. Сказал и тут же вышел.

Услышанное меня ещё сильнее распалило. Задача узнать истину во что бы то ни стало отвлекла меня от всего остального. Ну почему от меня всё скрывают?.. Молчит Нодари Иванович. Молчат сёстры. Они даже почти не улыбаются, когда я пытаюсь с ними заговорить. Строго, деловито поколдуют надо мной и так же бесшумно, молча уходят, как и появляются.

Все они такие хорошенькие, как на подбор. Но одна...

Я приметил её, когда, очнувшись, принял Нодари Ивановича с его нелепым голубым колпаком за главного, а прибывших с ним – за рядовых ангелов. Пухленькая кареглазая шатенка в туго обтягивающем её налитое тело халатике, красиво и соблазнительно обрисовывающем полную грудь, она в отличие от других уж очень внимательно и жалостливо разглядывала то, что от меня осталось.

Смена моих сестёр состояла из этой пухлёнки, сухощавой блондинки мрачноватого вида, правда, очень хорошо справляющейся со своими обязанностями, и бледнолицей девчушки, подрабатывающей студентки.

Как и с Нодари Ивановичем, встреча с Ниночкой – так звали мою симпатию – для меня тоже была праздником. Но если с лечащим врачом я с его позволения ещё мог перекинуться несколькими словами, то Нина на любую мою попытку что-то произнести тут же с наигранной строгостью, как любящая мать шаловливого ребёнка, обрывала меня:

– Больной (так все сёстры называли меня), вам запрещено говорить.

Как-то во время процедуры Ниночка низко склонилась ко мне. От натяжения халата верхняя его пуговичка расстегнулась, обнажив часть налитой груди. Нина заметила это, но поправляться не стала. Я же как впился глазами в убегающий в кофточку белый ручеёк, так и не отрывался. Когда девушка двигалась, ручеёк то сужался, то расширялся, возбуждая во мне ощущение чего-то желанного, жгучего, недосягаемого, что испытывает юноша, не испытавший женской ласки...

Я, конечно, к этому времени уже не был девственником, но именно в эти минуты я почувствовал себя им.

Ниночка что-то делала со мной, спирт издавал резкий запах, а я заворожённо, во все глаза глядел на девичьи прелести, благодарил мысленно пуговичку, Нину, будто не замечающую мои восхищённые глаза, и молил Бога, чтобы эти мгновения продолжались как можно дольше...

У меня появилось страстное желание запустить руки в её нежное, пышное, молодое тело, обнять ладонями то, что с такою силою влекло меня к Нине, нежно, осторожно поглаживая, прикоснуться к набухшим соскам...

Желание моё оказалось столь сильным, что я вдруг почувствовал, как шевельнулись пальцы на левой руке. Да, да, они задвигались! Впервые! За много месяцев!

Я вскрикнул, испугав сестру.

– Ниночка, милая моя, они ожили! Понимаешь, ожили!

– Кто, что? – не поняла она меня.

– Мои руки. Я могу уже шевелить ими!

– Успокойся, Серёжа (впервые она меня так назвала, хотя я не знал пока, как меня зовут). Успокойся, миленький. Покажи твои руки.

Она приподняла покрывало. И тут только я увидел, что левая половина моего безжизненного тела от пятки до верхней части груди в толстом гипсе.

– Ну, покажи, герой, какие у тебя руки, – попросила Нина.

Увы, правая безжизненно покоилась на прежнем месте... Неузнаваемо тонкая, с обвисшей старческой кожей в том месте, где когда-то выделялись налитые силой мышцы, – невозможно без горечи было глядеть на неё. На левой, не менее обезображенной отсутствием движения в течение многих месяцев, пальцы неожиданно перестали шевелиться. От обиды у меня чуть ли не брызнули слёзы. А Ниночка, прикрыв мои усыхающие мощи, наклонилась, прикоснувшись ко мне грудью (в эту секунду я почувствовал даже стук её сердца, а может быть, мне только показалось), и поцеловала не в губы (о, как хотел я именно этого), а в остриженную наголо голову.

– Не горюй, герой, – произнесла она, обдавая меня горячим дыханием, – всё у тебя будет хорошо.

Привычными ловкими движениями собрала свой инструмент, кровавые ошмётки и взглянула на меня ободряюще. На её лице впервые заиграла широкая обнадёживающая улыбка. Но вмиг сосредоточившись, как требовала, вероятно, её профессия, скорым шагом направилась к выходу.

Только оставшись один, я заметил бьющее в промёрзшее окно солнце. Оно искрилось, рассыпалось по всей палате невероятно яркими красками. И я подумал, что всё это к счастью. Не выпуская из воображения Ниночку, её высокую грудь, плавно покачивающиеся бёдра, я, чтобы яснее представлять её всю, прикрыл глаза. Невольная улыбка заиграла на моих губах...

Вот так, улыбаясь, я незаметно и уснул.

* * *

Теперь все мои помыслы сфокусировались на одном: чего бы это мне ни стоило, заставить двигаться не только пальцы левой и правой рук, но и сами иссыхающие руки. Неимоверные усилия для этого прилагал я. Обливаясь то холодным, то горячим потом, до изнеможения (а силёнок-то у меня и так было мало, как говорят, с гулькин нос) и от боли чуть ли не теряя сознание, я работал, работал, работал. А как ещё можно назвать то, что я делал?

О том, что я прямо-таки измывался над собой, не знал никто. Больные были заняты собой. Врачи и сёстры – своими делами. Для них главное – пошёл на поправку, прекрасно. Если же не так... чего уж тут поделаешь?.. Жалко, конечно, но...

Был, однако, человек, который очень внимательно следил не только за моим физическим состоянием, но и за моими внутренними проблемами. Как позже я узнал, и не один он...

Я не говорю, что состояние души больных никого не интересует. Боже меня упаси от таких крамольных мыслей, хотя в семье не без урода, и среди эскулапов попадаются бездушные (они, как правило, в здоровом врачебном коллективе не уживаются, да и люди в них быстро разочаровываются). Имею в виду другое: есть такие врачеватели от Бога, которые заглядывают в наши души так далеко, как, наверное, не удаётся и нам самим.

Именно таким оказался Нодари Иванович. Его умные глаза видели всё насквозь. Не случайно он как-то словно бы случайно обронил:

– Не переусердствуй, сынок. Не надо...

– О чём это вы, Нодари Иванович? – спросил я, понимая, что играю с ним в кошки-мышки, что я для него раскрытая книга. Потом добавил просительно: – Вы ведь меня не бросите в беде, Нодари Иванович?

– Я-то, сынок, тебя не брошу. Не вгоняй в эту самую беду ты сам себя.

С этих пор я пыл свой умерил, но тренировки не оставлял ни на минуту. Просто когда внутренний голос приказывал «стоп», немедленно подчинялся ему. Раньше я игнорировал его, полагая, что он лишь помеха в выздоровлении.

Не знаю, догадывалась ли Нина о моих тренировках, но и она однажды не выдержала:

– Что-то странное с тобой происходит, Серёжа, – помолчала, ожидая, что скажу. Я же, будто не понимая, вопросительно взглянул на неё.

– То ты выглядишь молодцом, то...

– Не знаю, не знаю...

– И всё же береги себя.

– Берегу, Ниночка, берегу, – ответил я, подумав, что и она, наверное, тоже кое в чём разбирается, хоть и совсем молода.

Теперь Нина не заводила подобных разговоров. Придёт, бывало, внося в палату возбуждающий аромат женщины, смешанный с духами, сосредоточенная, деловая, немногословная, проведёт положенную процедуру, ловко, привычно орудуя инструментами, которые в её быстрых руках, как у фокусника, лишь поблескивают да позвякивают, проронит что-то типа: «Ну, герой, ты сегодня молодец» и, осветив улыбкой, тихо и незаметно уйдёт, оставив мне лишь непробиваемую опостылевшую тишину, от которой можно сойти с ума, да радующее в этом мраке солнышко. Я иногда с ним разговаривал как с лучшим другом, делясь самым сокровенным, что было у меня в те дни, – надеждой и верой в исцеление. И то, если мой верный друг не закрыт плотными облаками. Тогда на сердце становилось ещё тяжелее. Но душа всё равно не позволяла отчаиваться, потому что я знал: как ни мрачны, как ни беспросветны пока облака, всё равно лучи пробьются сквозь них и я опять заговорю со своим надёжным другом...

Сменяя друг друга – Нодари Иванович Ниночку, она – сухощавую с суровым лицом блондинку Свету, а Света – студентку Надюшу, – приходили они день за днём, каждый отдавая всем больным частицу себя, чтобы мы, молодые и старые, мужчины и женщины, в сознании и без сознания (до поры до времени) вскоре смогли вступить в полноценную жизнь, из которой так безжалостно и грубо выбросила каждого из нас судьба.

Заходили ко мне студенты (ужасно не люблю эти смотрины, но будущим спасателям надо же на чём-то или на ком-то учиться), заглядывали неизвестные врачи. И рядовые, и начальники. А однажды объявилась делегация. Человек пятнадцать. Впереди высокий подтянутый, с выправкой заправского военного старик с седыми подвижными бровями. Лет ему, наверное, семьдесят, если не больше (оказалось, как потом я узнал, семьдесят четыре). Судя по его независимому поведению, оказываемому всеми почтению и молчаливой сосредоточенности остальных, это была важная персона. Среди присутствующих я увидел и скромно держащегося Нодари Ивановича.

Подошёл ко мне этот старик, пристально и строго посмотрел серыми проницательными глазами. Сказал:

– Так, значит, вот он какой, мой герой.

Обернулся к группе. Тут же подставили ближайший стул, на который он сел.

– Каков герой, а? – указал он взглядом на меня. – Видали? Окинул властным взором подчинённых, повернулся опять ко мне.

– Значит, герой, идёшь на поправку. Как, Нодари Иванович, я прав?

– Совершенно верно, Константин Семёнович, – подтвердил Аскурава и начал было излагать суть лечения, но старик прервал его:

– Это потом. – И ко мне: – Будем жить, герой?

– Будем, – сказал я так же твёрдо.

– И любить!

– И любить.

Все заулыбались. А старик вдруг строго шевельнул седыми бровями и сказал:

– Ну, что я вам говорил, товарищи офицеры, а? Неожиданно сероватое лицо его просветлело, и он с юношеским задором воскликнул:

– Ожил ведь, мать его, ожил, герой!..

Так же неожиданно стих и опустил голову. Я заметил на его глазах блеснувшую слезу.

– Ожил, – уже задумчиво протянул он. – А кое-кто тому не верил... Правда, среди вас тут скептиков нет. Да и их ли это дело – врачевать? Ведь скептик – человек, лишённый страсти, стратегии. А в нашей профессии без этого невозможно, ибо сама жизнь есть стратегия, страстная стратегия. Настоящий врач прекрасно это понимает, потому ему и удаётся иногда с того света вытаскивать людей. Запомните, мои юные коллеги, даже если нашему брату Господь Бог для спасения человека отпустит всего лишь секунду, надо сделать всё, чтобы эта секунда оказалась для спасённого минутой, часом, днём, вечностью... И Господь Бог за это нас поблагодарит. В этом и есть суть стратегической страсти врача, настоящего врача. Ну да ладно. Заговорился я с вами...

Он встал.

– Значит, выздоравливаем, герой?

– Выздоравливаем, товарищ начальник, – отчеканил я.

– Гм... – протянул старик, лукаво взглянув на меня. – А ты откуда узнал, что я начальник?

– Телепатией обладаю, – подхватил я со всей серьёзностью его шутку.

Все рассмеялись.

– Молодец, герой. И запомните, эскулапы. Если человек любит шутить, смеётся, даже когда смерть замахнулась на него косой, ничего она с таким бойцом не сможет поделать. Ничего.

– Ну, мой мальчик, – похлопал он меня по груди, – ты просто герой, и я горжусь тобой. А то, что ты выздоровеешь, нисколько не сомневаюсь. Мы с тобой, майор, ещё покуролесим...

А от всех потребовал:

– За моего мальчика головой отвечаете.

Что имел в виду Константин Семёнович, когда говорил «покуролесим», я до сих пор не знаю. И не узнаю теперь никогда. Вскоре он, как потом я узнал, попал в аварию. На его «Волгу» у Литейного моста упала строительная плита из тягача, мимо которого в эту минуту проезжал Алексеевский. Погиб и его водитель.

Когда объявилась Нина со своими бинтами, ватой да кастрюльками с инструментами, я перво-наперво спросил, кто этот строгий старик, который только что был у меня с кучей народа. И добавил:

– Из Москвы, наверное, какой-нибудь академик. Забавный, я скажу тебе, старикан.

– Во-первых, Серёжа, это не старикан, а профессор Алексеевский, наш начальник госпиталя. К тому же генерал.

– О...

– Во-вторых, он удивительный человек...

– Это я заметил по его философским рассуждениям... Скажи, он что, со всеми больными знакомится и так разговаривает?

– Как так?

– Философствует.

– Нет, не со всеми, – сказала Нина тоном, в котором я уловил обиду за ироничное моё отношение к её шефу. Поэтому я уже деловито поинтересовался, почему он ко мне проявил такое снисхождение.

– Наверное, потому что слишком долго провалялся без сознания. Да?

– И не только... – вдруг Нина осеклась, прикрыв ладонью рот.

– Ну-ка, ну-ка, моя дорогая, что ты от меня скрываешь?

Нина молча глядела поверх меня.

– Ну, Ниночка, дорогая, я никому, никогда, ничего не скажу. Честное слово.

– Смотри. Не выдай меня, а то...

– Клянусь, никогда...

– Ты всё равно об этом узнаешь...

– Когда выздоровею, да?

– Ага.

– Ну, ладно. Не тяни, давай говори. Лучше сейчас.

– Смотри, Серёжа... – помялась Нина.

– Могила, Ниночка.

– Тогда слушай, – она опустилась на стул, на котором только что сидел Константин Семёнович. – Алексеевский осматривал госпиталь. Вообще, он очень хозяйственник хороший. Строгий, требовательный. Заглянул почему-то в подвал. Он обычно там не появляется. А на этот раз спустился. Там у нас морг. Возле твоей каталки остановился. Приподнял покрывало. Долго глядел на тебя сочувственно, потом взял твою руку. Прощупал пульс, едва-едва уловимый. Тебя моментально перевезли в палату, в которой лежат самые тяжёлые...

– Вот в эту, номер один, – добавил я.

– Номер один... Что потом было с теми, кто отправил тебя туда... Жалко было на них смотреть – такой разгон учинил наш руководитель им и всему госпиталю...

Я её уже не слушал. Думал, почему я оказался в морге, что со мною стряслось. Взорвался на мине – ведь я, оказывается, ещё и майор. Почему майор? Несчастный случай во время учений? А они бывают постоянно, особенно во время крупных командных учений. Или...

Я не мог не спросить Нину об этом.

– Серёжа, прости. Я сказала всё, что знала.

– Но где меня подорвало? Как, при каких обстоятельствах? В истории болезни должно быть…

– Не всегда, Серёжа, бывает.

– Почему не всегда?

– Бывают особые случаи...

– Что это за особые случаи? – распалялся я всё сильнее.

Нина совсем растерялась. Твердила что-то о необъяснимых даже для них, сестёр, обстоятельствах...

И я, успокаиваясь, поверил ей. Мне стало её жалко. Ведь она и так столько времени отдаёт мне, столько усилий прилагает, а я... Нет, хватит её третировать. Пусть идет всё, как идет... Рано или поздно всё станет на место, и я непременно буду знать всё... всё...

Позже мне стало известно, что Нина была в курсе всех моих бед. Но как искусно, как искренно она тогда сыграла роль ничего не знающей. Молодец. И, наверное, правильно. Ведь ни я, ни моё сознание не были ещё подготовлены, вернее, были ещё слишком слабы, слишком ранимы, чтобы знать всю правду немедленно, всё, что было пережито мною...

***

Левая часть таза у меня была вырвана. Осколки врачи выскребли. Началась гангрена кости, общее заражение организма. Для очистки раны в это место вставили две резиновые трубки.

Постоянно в одну из трубок вливали какую-то желтую жидкость, примерно пол-литра, из другой выводилась кровавая муть. Когда она посветлела, рана начала постепенно заживать.

В конце марта дни стали длиннее, дольше задерживалось солнце в палате. Вместе с чирикающими воробьями под окном начали появляться певчие птички, с которыми я тоже стал разговаривать, и они, словно понимая, подолгу задерживались под окном. Однажды Нина сказала мне:

– Ну, герой, всё.

А глаза живые, лицо светится, грудь кажется ещё полнее – не отвести взор. Что Нина имела в виду, я не знал. Чувствовал, приятное. Спросил:

– Что всё?

– Вырос ты у нас, оказывается.

Я огляделся, не понимая.

– Как это вырос?

– Всё у тебя проходит хорошо, поэтому мы тебя сейчас перевезём в перевязочную.

– Зачем? – встревожился я. – Всегда всё делали здесь...

– Я буду вынимать из тебя трубки.

– Ой-ё-ёй... – заныл я.

– Я знал, что они уже вросли. Нина в ответ заулыбалась.

– Ниночка, милая, – взмолился я, видя, что моё оханье на неё не действует, – мне будет больно... очень больно...

– Не надо, герой, не надо. Не прикидывайся. Больно тебе не будет.

– Нет будет, будет, будет, – по-ребячьи затараторил я.

– Ладно. Будет. Но после тех болей, что ты перенес, это пустяк.

– Правда?

– Правда, герой.

– Побожись.

– Ну, Серёженька, – засмеялась она. – Это уж слишком.

– Побожись, – настаивал я.

– Божусь, – сказала она. В это время вошли санитары-мужчины. Они молча, аккуратно переложили меня на каталку и повезли.

В перевязочной у столика с инструментами, бинтами и ватой Нина сказала:

– Сейчас я привяжу бинтами твои руки к каталке.

– А это зачем? – чувствуя, как подло подкрадывается ко мне мелкая дрожь.

– На всякий случай. Ноги, кстати, тоже привяжу.

Распяв меня, Нина стала надевать резиновые перчатки. Дрожь моя усилилась. В глазах появились чёрные точечки.

– Не надо, – строго бросила она, поняв моё состояние.

– А кровь пойдёт? – с придыханием пробормотал я, закрывая глаза.

– Всё может быть, – автоматически произнесла она, сосредоточившись и всё ближе (я очень остро ощущал это) поднося к ране свои руки.

И вдруг раз...

– Я вздрогнул, будто меня резанули бритвой, и открыл глаза.

– Вот одна трубочка, – сказала Нина, кидая в тазик резинку с кровоподтеками. – Ну что, больно?

– Не очень...

– Я же говорила...

Другую будешь вынимать? – страх опять прошиб меня. Вдруг на этот раз будет хуже?..

– Нет. На сегодня хватит. Со второй разделаемся в другой раз.

Я заулыбался, облегчённо вздохнул. И в это время – р-раз…

Не успел и понять, что произошло, почти не почувствовал, как следующая трубка полетела за первой в отходы.

– Как тебе не стыдно, Нина, – чувствуя невероятное облегчение и наблюдая за колдующей надо мной сестрой, сказал я. – Ведь ты обещала...

– Иногда приходится и схитрить для пользы больного.

Обработав рану, она стерла со своего лба пот, глубоко вздохнула:

– Вот и всё, герой. Теперь будем молить Бога, чтобы поскорее всё зажило.

Если б я мог, то схватил бы Ниночку и высоко-высоко, к солнцу моему, подбросил. Более счастливым за все эти мучительно долгие месяцы я себя не ощущал.

Нина тоже вся светилась, как никогда...

***

Пальцы мои вскоре держали лёгкие предметы. Руки помаленьку расходились. Кормили меня уже не с ложечки, и не только сладкой кашкой, от которой уже воротило. И жил не один: меня перевели в общую палату.

В палате нас было пятеро. Вице-адмирал, пенсионер, лет около восьмидесяти. Грузный, белый от седины. Передвигался с трудом, надоедливо и нудно шаркая истоптанными тапочками. Его мучил злостный диабет. С нами он держался высокомерно. Его часто навещала сухонькая сгорбленная старушка с морщинистым сероватым лицом, супруга адмирала. С ней-то он говорил часами. Бывало, уйдёт в коридор и не появляется, пока врачи не позовут его на процедуры.

Молоденький лейтенант, почти мальчик, с по-детски ясными глазами. Высокий, тоненький слабенький, того и гляди, переломится (и ходил-то он с особой осторожностью, будто по канату). Он получил ожог во время тушения пожара на эсминце. К нему захаживала смуглая красивая, с огненно-жгучими страстными глазами девица, похожая на цыганку. Может, она и была ею. Они тут же уходили. Куда? Никто не знал. Да никого это и не интересовало. Зато когда он оставался один, вёл себя, словно сомнамбула. Ничего и никого не видел. Ничего не слышал. Уставится большими красивыми глазами в пустоту и молчит, молчит, молчит. Иногда отказывался от пищи. И всё время вглядывался в окно, благо его койка была рядом...

Третьим был старший лейтенант с открытым переломом правой ноги. Где и как он её повредил, не сообщал никому. Да его никто и не тревожил по этому поводу. Вообще, палата наша состояла из весьма необщительных индивидуумов. И к лучшему. Никто ни к кому, как бывает в подобных случаях (при лечении, разумеется), не лез в душу. Никто, никому и ничего не был должен. И ко мне с расспросами никто не приставал. Я бы всё равно ничего не рассказал, потому что и сам ничего не знал. Мог лишь поднять одеяло и показать обездвиженное, обезображенное тело в гипсе. А этого никто и не желал. В противном случае я сам бы воспротивился. Я тоже из тех, кто не раскрывается даже перед друзьями. Полагаю, не мужское это дело...

Однако отвлёкся.

***

Старший лейтенант был беспробудным молчуном. Он всё время читал книги. Брал их из местной библиотеки. Засиживался над ними с утра и допоздна, пока не выключали свет. И после этого он ухитрялся шевелить губами. Его почему-то никто не навещал. Вероятно, не местный, как и я.

Четвёртым моим соседом по несчастью оказался капитан-лейтенант. Инженер. Левая ладонь его была в бинтах, у него не было четырёх пальцев. Как рассказала Нина, он пытался устранить в двигателе подлодки какую-то неполадку, тут его и резануло...

Капитан-лейтенант очень переживал. Но не по причине инвалидности. Боялся, что его спишут. А он всю жизнь мечтал плавать под водой. Это единственное, в чем он однажды признался мне. И то, наверное, случайно, заметив, что я такой же одинокий...

Жили мы вроде вместе. Близко друг к другу. И одновременно были так далеки. Бывало, перекидывались незначительными общими фразами, типа: «доброе утро», «погода вроде ничего», «скоро дождь» и т.п. Называли друг друга по именам. Но дальше этого не шло. Если же и узнавали о соседе что-то, то из бесед его с лечащим врачом, если разговор проходил в палате. Сёстры обычно молча проделывали процедуры и тихо уходили. Даже моя Нина изменилась, хотя и одаривала меня улыбкой. И то нечасто, не как раньше...

Нет, там, в одиночестве, я чувствовал себя вольготнее, раскрепощённее. Там было солнце, там пели птички, там была прежняя Нина...

Как я мечтал попасть в коллектив! К людям! А вот теперь и сам не рад. Муторно как-то было здесь, бледно...

Даже радио, и то невозможно было до конца дослушать. То заговорит, то вдруг оборвётся связь. То кому-то отдыхать нужно, то у кого-то заболит голова или заноет что-то...

Информацию я добывал из газет, что приносили к нам: «Известия», «Правда», «Гудок», «Красная звезда». Но и статьи все на один лад. Заседание Политбюро, совещания ЦК, невероятные успехи на трудовом фронте или присуждение наград членам ЦК, членам Политбюро, правительственным чиновникам, многие из которых с ног до головы в орденах и еле стоят на ногах от старости...

Скучно... грустно...

Днями лежу, наблюдаю за врачами, сёстрами, соседями и их посетителями. Ночами иногда сплю, а чаще нет сил заснуть. Гляжу в потолок, просчитываю каждую трещину в нём, каждое пятнышко. Слушаю завывающий храп адмирала, посапывание остальных. Из гулкого коридора каждые пятнадцать минут доносится мелодичный бой часов. Это старинные высокие, в рост человека, часы с круглым золотым циферблатом и тяжёлыми, на золотой цепи продолговатыми гирями. Я их увидал, когда меня перевозили в эту палату. Очень красивые антикварные часы – умели наши пращуры мастерить бесценные вещи...

Отбив своё, часы умолкают. Но тишину нет-нет да и нарушат то шлёпающие тапочки – это спешит куда-то блондинка, то быстрый перебор каблучков – это модница студенточка. Пыхтя, вперевалочку пройдёт тётя Настя, самая старая из всех санитарок, но самая обожаемая нами за безотказность, за любовь к нам, будто мы её родные и дорогие дети.

В одну из таких ночей никак не мог уснуть. По потолку шарить глазами не могу. Надоело до чёртиков. Через стекла видел свет тусклой лампочки в коридоре.

Кругом царство сна.

Адмирал, по обыкновению разинув рот и причмокивая губами, храпит. Белые густые волосы размётаны по подушке и кажется – его массивная голова покрыта снегом. Посапывает капитан-лейтенант. Беззвучны остальные.

Часы нарушили тишину четырьмя музыкальными ударами. Не успел остыть последний звук, как по коридору тук-тук-тук. Стройные красивые ножки понесли куда-то студенточку. Я не только слушал, но и видел их отчетливо, ясно. У меня то ли от этих ножек, то ли от бессонницы или от всего того, что я пережил и ещё придётся пережить, так защемило сердце, что я чуть ли не завыл по-волчьи. Вот валяюсь, думал я, как сор в запущенной избе, ем, сплю, принимаю процедуры, а для чего… чтобы всю жизнь вот так и прозябать? Нет, такое существование не для меня...

Я сжал кулаки, опёрся на локти. «Не подведите, милые», – подумал. Начал очень осторожно и очень медленно подниматься на них. Поднимаюсь и страшно боюсь: вдруг не выдержат? Но упорно продолжаю начатое. Чем выше поднимаюсь, тем сильнее колотится сердце. Боли, правда, пока никакой. Нигде. Между телом и койкой подложил подушку. Отдохнул. Отдышался. Опять кулаки, опять локти и зубы в замок. Вскоре я почти сидел, опираясь на правую руку. Оказывается, не слабак, рассуждал я. Теперь, пока никто ничего не видит, хотя задуманному уже никто не помешал бы, следует опустить бесчувственные ноги на пол. С чего-то начинать надо? Может, они надёжнее, нежели представляется. Но как испытать их без посторонней помощи? С чего начать? Огляделся. Вокруг сонная посапывающая и похрапывающая тишина. Из коридора ни шороха.

Неожиданно в голове рождается сумасбродная мысль. Аж в груди затеплело.

Дотягиваюсь рукой до стула возле моей койки. Затем до другого, что возле капитан-лейтенанта. Сдвигаю их тыльной стороной друг к другу. Устанавливаю между ними расстояние, равное ширине моих плеч. Проверяю надёжность. Кажется, прочны.

Гляжу на них, представляя, как должно всё проходить. Молю Бога о помощи. Набираю полную грудь воздуха. Намертво хватаю верхнюю часть спинок. Начинаю подтягивать себя на них. Только бы не сорваться, думаю, только бы ножки стульев не соскользнули с потертого бурого линолеума.

Нижняя часть тела словно вмерзла в прорубь – не поддаётся. Силюсь сорваться с места – ничего не получается.

Уже пот заливает лицо. Режет глаза. Руки напряжены, будто держат непослушный отбойный молоток, а сдвига никакого.

Хочется разреветься от бессилия и обиды. Но пытку продолжаю. И решил: не остановлюсь. Ни за что! Лучше умру, а задуманного не оставлю.

Когда силы начали покидать меня, что-то всколыхнулось внутри. Руки, хотя дрожь в них не прекращалась, начали потихоньку сгибаться – тело потянулось за ними...

Ура, – пронеслось в моей разгоряченной голове, – мы побеждаем!

Чуть расслабился от счастья.

В этот момент левый стул покачнулся. Внутренние ножки приподнялись, скользя, потянули меня за собой. Вместе с правым, который стал медленно заваливаться.

Я полетел головой вниз...

Что-то во мне оглушительно взрывается. Обдаёт огненной лавой. Подбрасывает. Безжалостно разрывает на куски мою плоть. Куда-то со свистом (наверное, с такою силой свистел сказочный Соловей-разбойник) несёт. Мелькают пыльные тропы. Убогие, разрушенные кишлаки. Покрытые льдами, громоздятся горы...

И солнце. Ослепительное солнце. Оно всё ближе. Ближе. Закрываю лицо руками, чтобы не ослепнуть. Кричу, сейчас сгорю...

Оно затухает. Внезапно. Резко. И я в темноте. Густой. Непробиваемой. Сдавливающей моё тело темноте. Сильнее... сильнее... И всё исчезает.

...Грохота при падении не помню. Он был, говорят, такой, что в испуге поднялась вся палата. Заголосил даже коридор...

Последние слова перед ударом не забуду:

– Живым не сдамся. Мёртвого не найдете!!!

Со свирепой маской на лице, сжатыми кулаками и раскрытым ртом, в бессознательном состоянии меня опять запихнули в палату номер один.

Глава вторая

Я очнулся. Подо мной не пружинистая, жесткая постель. Не открывая глаз, понял: опять лежу в одиночной палате на прежней койке. На ней я провалялся без сознания несколько месяцев. Узнал её потому, что под неё была подложена деревянная дверь, чтобы мой позвоночник не деформировался.

Вечерело. Кругом было сыро, уныло. О стёкла бился, оставляя мокрые пятна, редкий дождичек. Из гулкого коридора доносились шаги, чья-то речь. Слышалась несущаяся из приёмника соседей модная весёлая песенка.

Боли не испытывал никакой.

Рядом на стуле женщина в белом халате. Маленькая, худенькая. Густые седые волосы в пучке, на затылке перетянуты резиночкой. Красиво изогнутые брови. Глаза огромные карие, печально-усталые.

Женщина поглаживает мою руку своею, сухонькой горячей, обтянутой тёмной потрескавшейся кожей с вздувшимися голубовато-синими венами.

Плачет, прикладывая к лицу влажный платочек.

Кто эта пожилая расстроенная женщина? Почему гладит мою руку? Почему плачет? Как она оказалась здесь? Что ей нужно?..

Это не сестра. Не врач. Им запрещено так откровенно проявлять свои чувства...

Тогда кто это?

Как ни пытался я вспомнить, пристально всматриваясь в лицо плачущей женщины, ни вспомнить, ни понять не мог. Чем внимательнее я вглядывался в неё, изо всех сил напрягая память, тем чаще она прикладывала мокрый платочек к лицу с потрескавшимися губами.

– Кто вы? – наконец спросил я.

– Не узнаешь меня?

– Не узнаю.

– Повнимательнее посмотри.

Сколько я ни напрягал память, ничего вспомнить не мог.

– Наверное, я очень изменилась за те годы, что не видела тебя.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. И я не знаю вас.

– Я твоя мама, Серёженька.

– Мама?

Не отрываясь, я глядел в незнакомое лицо.

– Мама, мама, сыночек мой. Постарайся. Вспомни. Конечно, шесть лет назад я была другая... Вглядись в меня повнимательней... вспомнил?..

– Нет...

– Господи, что с тобой сделали? – горестно промолвила она.

– Кто сделал?

– Они.

– Кто они?

– Они... больше я ничего не знаю. Ты всегда был скрытный. А когда ушёл в армию, совсем потерялся. Даже письма твои не присылали. Приносили незнакомые люди. Придут, молча отдадут и уходят. И здесь, в госпитале, никто ничего толком о тебе не говорит. Может быть, ты скажешь мне, где ты был все эти годы? Чем занимался? И что с тобой стряслось?

Столько мучительной мольбы было в красивых глазах этой женщины, столько надежды... но я ничем не мог порадовать или огорчить её. Сам ничего не знал.

– Серёженька, сыночек мой... – не умолкала она. Чувствуя, как и у меня наворачиваются слёзы, я отвернулся.

– Бедный мой мальчик...

Узкие острые плечики её затряслись. Зажатый в кулачке отсыревший платочек она уже не прикладывала к залитому слезами обветренному, в тоненьких морщинках лицу. Слёзы стекали на халат, образуя на нём пятна.

– Бедненький мой, – говорила она себе, – ничего не помнит...

– Ничего, – тихо промолвил я в ответ. – Ничего…

Успокоившись, протерев кончиком чистого халата лицо, она сказала:

– Я буду тебе рассказывать. А ты внимательно послушай. Может быть, что-то да вспомнишь? Хорошо?

Я промолчал. Не надеялся на память. Но возражать не стал.

Мама рассказала о станице на Кубани, где я родился, провел детство и юность. Каким был драчуном, непоседой. Что любил, чем увлекался, с кем дружил. Как ходил на озеро ловить рыбу – это было самое сильное моё увлечение. Как ловил щук, линей, тараней, краснопёрок. Как хорошо готовил блюда из рыбы...

– А станица наша большая, почти что районный город, – говорила она. – Наш дом с палисадником и большим огородом на окраине. Видно Чёрное море, до него не более пятнадцати минут. И до Азовского столько же...

О многом другом поведала она. Я слушал, но не воспринимал. Не доходило до меня. Сознание работало, а ощущения никакого, будто всё это не имеет ко мне никакого отношения. Будто говорят о ком-то другом. Душа была, как и тело, мертва.

– Сыночек, вспомнил? – переспрашивала она, продолжая рассказывать.

Я не отвечал, вспомнил или нет. Убитую горем женщину не хотел огорчать. Слушал её, а думал о своём. Сколько дней я провалялся без сознания опять? Как она узнала, где я?..

Она продолжала:

– А школу помнишь?

– Какую?

– Школу-интернат. Что за нашей станицей. Ты там изучал английский, китайский, корейский. И был лучшим учеником. Занимался спортом. Был чемпионом по боксу...

Я по-прежнему ничего не вспомнил. Спросил:

– Почему учился в интернате?

– Трудно было мне вас воспитывать.

– Кого вас?

– У тебя есть две сестры. Старшие. Младший брат. Их-то ты должен помнить.

– А отец?..

– У него давно другая семья... Грустно опустила голову.

Разговор о нём был ей неприятен. Чтобы сгладить затянувшуюся паузу, я спросил, откуда она узнала, где я?

– Один из твоих школьных товарищей учился в Военно-медицинской академии. Проходил практику в вашем госпитале. И как-то говорит мне, когда приехал на побывку к своим: «Тётя Люда, в военно-морском госпитале в Ленинграде лежит раненый. Ужасно похож на вашего Серёжку. Может, это он?» Я тут же выехала.

– Давно ты здесь?

– Почти неделю.

– Это я столько...

– Да, сыночек...

Опять заплакала, не пряча слёз.

– Не надо, мама, – проговорил я и осёкся.

Она подняла на меня огромные просветлевшие глаза.

– Вспомнил, сыночек? – такая радость на лице!

А я не понимал, как сорвалось это слово с моего языка? Ведь ничего не помнил, но обидеть эту добрую, усталую, убитую горем женщину со следами былой красоты не мог.

– Вспомнил...

Она склонилась и поцеловала меня в щеку, окропив слезами. Пухлые сухие губы были горячи. Выпрямившись, спросила:

– Может, вспомнишь что-то ещё? – в голосе недосказанная многозначительность.

– Что именно?

– Подумай, кто тебя ещё ждёт?

– Кто?

Не выдержала, выпалила.

– Сын. Твой сын! Я приподнялся.

– Лежи, лежи, – испугалась она. – Тебе нельзя пока вставать.

– Сын... – протянул я. Нет, не помнил, но промолчал.

– Хорошо, что хоть его вспомнил, – сказала она.

– А жена?

– Что жена? – насторожилась она.

– Где она? Почему не с тобой?

– Она с сынком...

– С сыном?..

– Не волнуйся... всё хорошо... с нею...

Странному ответу я не придал значения. Да и мог ли я здраво рассуждать?

– Наверно, долго ещё придется здесь проваляться... – помолчав, сказал я.

– Я буду с тобой.

– Всё время?

– Да, Серёженька.

– До конца?

– Пока тебя не выпишут. Домой отправимся вместе.

– Где ты это время будешь жить?

– А вот... – она указала на кровать, которую я не заметил сразу.

– Тебе разрешили?

– Разрешили, сыночек.

– Спасибо, мама, – на этот раз я произнес это осознанно. Она зарделась, глаза просветлели, но слёзы по-прежнему лились. Это были другие слёзы, слёзы горького счастья...

***

Через пять дней меня перевели к моим прежним друзьям. Встретили меня с улыбкой, вспоминая, какой переполох я произвел в ту злополучную ночь.

– А я от страха спросонья вскочил на больную ногу, – рассказывал старший лейтенант. – Потом долго мучился от боли.

Адмирал делал вид, что его вся эта возня не касается. Давал понять, что за свою долгую жизнь повидал и не такое (он старый фронтовик). Он, наверное, открыл глаза, посетовал, что молодежь не даёт ему покоя и здесь, в госпитале, где обязаны соблюдать тишину; недовольно пробурчав, перевернулся на другой бок и опять завел несмолкающую храповую песню, влажно причмокивая.

Вместе со мной переселилась и мама. Она исполняла роль санитарки, сиделки. Это было хорошо. И не очень, потому что теперь я реже буду видеть Нину и студенточку, и других красоток, которые появлялись в нашем госпитале...

Питалась мама из общего котла. С деньгами было туго. Это потом я узнал, что заработал столько, что хватило бы на многие годы…

На поправку я шёл, можно сказать, семимильными шагами, руки крепли с каждым днём, но ноги не проявляли признаков жизни. Желание ходить не покидало меня ни на секунду. Сны видел только одни: как хожу, бегаю, летаю на ногах. А проснусь – чуть ли не плачу. Гляжу, как другие ходят, приплясывают, слышу то там, то здесь топ-топ, стук-стук, и обидно становится. Душа требует: не лежи, вставай, иди, иди, иди, как можешь, только не лежи без движения...

Особенно тяжко было, когда ребята между собой говорили: «Идем в спортзал, разомнемся...»

Я как-то попросил ребят, когда они направлялись в спортзал:

– Возьмите, пожалуйста, меня с собой.

– Вот будешь ходить, тогда и возьмем, – отвечали они.

Как мне было горько, когда они уходили. Я даже приподнялся на локтях, глядя с завистью им вслед.

Они уходили, а я начинал накачивать руки: сжимал сотни раз кулаки, подтягивался на локтях. Мама (я её вскоре признал и кое-что вспомнил из её рассказов) постоянно сдерживала меня от перенапряжения.

– Только, сыночек, не надорвись...

– Всё будет хорошо, – отвечал я, не прекращая начатое.

В голове стучала мысль: ходить, ходить, ходить... И я с надеждой поглядывал на стулья. Горький опыт «общения» с ними меня не останавливал. Как только я почувствовал, что руки готовы к действию, не без внутреннего страха попросил маму, чтобы она поставила возле меня мою надежду – стулья.

Это было утром, после завтрака и процедур. Погода была чудная: тёплая, безветренная, небо голубое. «И она мне благоприятствует», – подумал я, и схватился за жесткие спинки стульев. Мама, не скрывая тревоги, стояла рядом. Ребята с интересом наблюдали за мной и, судя по напряженным взглядам, были готовы к неожиданности. Я, улыбаясь, показал им кукиш. Они одобрительно закивали, но молчали.

Держась за угловатые перекладины, я напрягся и подтянул тело к краю постели. Мама было кинулась ко мне. Я глазами показал: не мешай. И выдернул остатки безжизненной половины тела из теплого ложа. Отодвинув стулья, опустил правое колено на пол, левую загипсованную култышку мама помогла опустить. Вот так впервые за много месяцев моё тело оказалось на полу. Ребята захлопали:

– Браво, майор!

Мама, застыв, глядела на меня широко раскрытыми глазами. В них читались то радость, то испуг, особенно когда я переставлял стулья, волоча за ними ноги.

Взмокший, уставший, но необыкновенно счастливый, я проделал в этот день несколько подобных упражнений. Прежде чем занять привычное место в постели, бросил наблюдавшим:

– Ну что, дождались, мерзавцы?

Они на мою шутку не обиделись, выставляя вперёд большой палец.

С разрешения Нодари Ивановича я стал «ходить» ежедневно. Начал с десяти минут. Довёл до часа. Больше не позволяли. Стулья служили вместо костылей, которых не хватало. Надо было сделать заказ за месяц, но никто не догадался, а Нодари Иванович хоть и верил в меня, но не предполагал, что я так скоро смогу двигаться.

Стук по палате разносился неимоверный. Никто из соседей не обижался. Понимали, это моя жизнь. Иногда, обессилев, клевал носом. Однажды разбил его до крови, но не останавливался.

– Молодец, Серёжка, – подбадривали меня ребята. – Лиха беда начало...

Нодари Иванович разрешил ходить, если можно так сказать, и по коридору, но недолго, потому что грохот от моего передвижения мешал всем больным.

Под мышками вскоре образовались кровавые мозоли. Это была не помеха. Заживут, убеждал я себя. Чтобы они не кровоточили, чтобы не жгло, смазывал раны мазью, которую принесла Нина.

С упорством маньяка продолжал ходить, волоча за собой мёртвую половину. Когда уставал, переворачивался и опускался на сиденья стульев. Потребность встать пусть пока на правую ногу, которую начал ощущать, была так велика, что я готов был ползать не только днём, но и ночью...

Если в первые дни мама неотступно следовала за мной, то вскоре доверила меня мне самому.

Наконец вручили мне костыли. Нодари Иванович сказал:

– На складе подходящих не нашлось. Ребята, сбросившись, купили эти.

Я поблагодарил всех, кто был в это время в палате.

  – Бери. Ходи. Не пугай больше стульями больных госпиталя и поскорей вставай на собственные ноги, – произнес Нодари Иванович.

Примерив их, я воскликнул:

– Мама родненькая, они для подростков!

– Других не было, – успокоил меня Нодари Иванович. – Начни с них.

Я поцеловал их и про себя помолился.

Ребята захлопали. Мама заулыбалась. Нодари Иванович не отводил от меня лучистых глаз.

Все ждали. Я схватился за подушечки костылей. Поднялся. Высоко. Неудобно. Неустойчиво. Подумав, воткнул руки в отверстия нижних перекладин, пальцами вцепился в лаком покрытый низ. Понял, что вот так буду учиться ходить.

Разбиться в таком положении, в случае чего, не позволят кулаки. Они почти доставали до пола. Вмиг можно опереться на них. Тело, правда, будет всё время согнуто. Это всё же лучше, чем падать с высоты.

– С Богом! – бросил я, победоносно разглядывая всех.

– Скоро бегать начнёшь, – заулыбался капитан-лейтенант.

– И прыгать, – добавил вечно молчавший лейтенант.

– Ещё как, – подхватил я. Поковылял, таща за собой обездвиженный низ.

Почувствовал, как в тело врезается гипс. Попросил Нодари Ивановича подрезать его, что и сделали.

Правая нога почти ожила. Смело опирался я на колено, ступню. Иногда боль пронзала, но не прежняя, плавящая мозги. Левая безжизненно тянулась вслед. Под неё ребята подложили досочку с двумя палочками, на которые нанизали маленькие подшипники. Их дал зубной техник.

Со стульями я передвигался, подтягивая к ним непослушные ноги. Теперь я опирался на правую ногу. Левую подкатывал вслед. Ни грохота тебе, ни стука. Лишь легкое жужжание колёсиков...

Исследовав все уголки коридора, наметил маршрут в спортивный зал. Он, как недавнее желание передвигаться, не давал покоя. Чего бы ни стоило, думал я, но я должен побывать в нём. Почему занозой застряла в голове эта мысль, я не знаю. Поход решил осуществить в праздник, когда и врачи и сёстры не так бдительны, как в обычный день.

Наступило девятое мая. С утра погода обещала быть замечательной. Но ленинградская, она всегда своеобразная. Рано утром бывает ясно. Через час-другой над городом вдруг появляются толстые серые тучи. Начинает накрапывать дождичек, а то и ливень хлынет.

В этот день небо было чистое, солнце яркое. Госпиталь преобразился. Сиял чистотой. На фасаде висели флаги. Врачи, сёстры и все остальные поздравляли друг друга, одаривая улыбками. Подтянутость, торжественность сквозили во всём.

После праздничного завтрака (варёное яйцо, котлета не из хлеба, а из мяса, сладкое какао, масло) и процедур кто-то ушёл в вестибюль смотреть телевизор, кто-то вышел во двор...

Адмирала выписали. Лейтенант со сломанной ногой скрылся в соседней палате. Осталась мама...

– Куда ты положила мыло? – спросил я, зная, где оно.

– Ты же недавно умывался, – ответила она, не подозревая подвоха.

– Хочу ещё раз, как следует.

Мама вынула мыло из верхнего ящичка тумбочки.

Я небрежно кинул полотенце на шею и заковылял к выходу.

– Смотри, не задерживайся, – предупредила она меня.

– Ни-ни, – мотнул я головой, внутренне улыбаясь от радости, что так легко провёл своего бдительного наблюдателя.

Чтобы добраться до намеченной цели, надо идти до конца коридора. Там умывальник. Чуть дальше справа туалет и курилка. Слева лестница в спортивный зал.

Миновав пропахший куревом угол, у лестницы приостановился. Оглянулся. Прислушался. Вроде никого поблизости нет.

Кинув на небольшую площадку, где заканчивается короткая лесенка, костыли, я на руках, опираясь на здоровое колено, поднялся. Отдышался. Предстояло миновать спуск. Положив костыли, я взобрался на перила и, как школьник, сполз по ним на животе. Оказался у порога возле проходящей мимо трубы. Я облокотился на неё: передо мной был зал.

Деревянный настил из узких длинных реек, окрашенных наполовину зелёной, наполовину бордовой масляной краской, кое-где уже стёртой. Белые разграничительные полосы для игры в баскетбол.

Хотелось прогуляться по залу. Ведь не случайно проделал нелёгкий путь. А костыли остались на верхней площадке. Торчат недосягаемо и заманчиво их ножки. Я приподнялся было, чтобы заползти по лестнице за костылями. Чувствую, силы на исходе.

Боль в спине, пояснице. Особенно сильна в изуродованном бедре. Нестерпимая до головокружения боль.

Сейчас успокоится, решил я, и тогда доберусь до костылей, рядом лежал волейбольный мяч. Меня осенила мысль. Я взял его и, полулежа, как заправский баскетболист, начал забрасывать мяч на площадку с костылями, чтобы сбить их. По одному костылю я попал точно. Он заскользил вниз. Случайно задел другой. Этот перевернулся, крутанулся и со всего маху врезался между моих ног. Точно попал туда, куда не хотелось бы...

От нестерпимой режущей боли я взвыл. Покрылся испариной. В глазах потемнело. Тяжело, прерывисто дыша, я застонал.

Не помню, долго ли я находился в таком положении. Очнулся от доносившегося из коридора переполоха: где он? куда пропал?.. Понял, разыскивают меня. А я не могу подняться от бессилия и рези внизу живота...

Сквозь полуоткрытые глаза вижу: кто-то длинный, тощий спускается ко мне. Это был молчаливый лейтенант.

Спрашиваю его:

– Как ты оказался здесь?

– Нетрудно догадаться, – проговорил он мрачновато.

– И всё же?

– В последние дни ты только и твердил о спортзале. Когда обнаружилась твоя пропажа, я всё понял... – это была самая длинная фраза молчуна за всё время нашего знакомства.

Он помог мне выбраться.

Вскоре, делая вид, что ничего не случилось, не отвечая на вопросы мамы, сестёр, я важно и чинно, победителем, с ноющей поясницей и болью в левом бедре, ковылял по длинному коридору, опираясь на здоровую ногу и подтягивая на колесиках изуродованную. Чтобы в конце концов отстали, сказал, что сидел в курилке.

– Ведь ты не куришь, – не верила ни единому слову мама.

– Всё равно приятно было подышать мужицким духом...

Я не понимал, почему мама не поверила и продолжает подозрительно поглядывать на меня. Когда остались одни, я спросил:

– Мам, я сказал правду. А ты всё не веришь...

– Кажется мне, Серёженька, ты был не в курилке.

– Ты права, ходил в зал, – сознался я.

Мама не успокоилась. Глаза её выражали непонятную озабоченность.

– Ты опять не веришь.

– Не верю.

– Не понимаю тебя.

– Мне кажется, сыночек мой, что ходил ты к Нине. Я давно заметила, неравнодушен ты к ней.

– И она ко мне, – добавил я шутя.

– Что касается Нины, не могу сказать. У неё здесь таких, как ты, не один...

– Правда? – подтрунил я.

– Но ты, – не слушала меня мама, – ты... – и вдруг выпалила: – не приставал к ней?

– Теперь уж точно пристану.

– Почему теперь?

– Ты подсказала. Раньше я об этом не думал. Теперь пойду и пристану.

Потянулся к костылям.

– Голову оторву, – предупредила она, принимая мои слова за правду, и отодвинула от меня подальше ходули.

Мама не случайно заговорила о Нине. Быстро поправляясь, я стал ощущать потребность в женской ласке. Если до недавнего времени это чувство возникало временами, спонтанно (не до этого мне было), то теперь ощущение жгучего желания мучило меня постоянно. Возмутителями спокойствия были Нина, студенточка и прочие юные леди, появляющиеся в белых халатах в госпитале.

Весна украшала их, а они возбуждали нас.

Одна вдруг по коридору топ-топ с гордой посадкой красивой головки и горящими глазами. Плывет этакая королева, делая вид, что не замечает мужской озабоченности, но чувствует это и украдкой наблюдает за впечатлением, которое производит на них. Другая каблучками стук-стук, духами обдаёт, словно обнимает, лаская, аж рот наполняется горячей слюной...

Я жалел, что не способен, как другие, кого-либо завести. Во-первых, мама, как цербер, следила за мной. Во-вторых, сковывал гипс, в котором была лишь небольшая щель для нужд. В-третьих, я был женат, о чём не раз напоминала мне мама. Но когда я спрашивал у неё, как выглядит моя жена, мама уклончиво отвечала: «Приедешь – увидишь».

Нудно тянулись дни, и ни днём, ни ночью меня не покидала надежда на встречу с той, кого я никак не мог вспомнить, не мог представить, лишь знал, что она очень красивая, как говорила мама.

– Почему ты не привезла её фотографию? – спросил я маму.

– Я так обрадовалась и так спешила, когда узнала, где ты и что с тобой, что было не до того... Ты уж, сыночек, прости старую.

Что оставалось делать? Да, да, мечтать. Ждать. И глотать слюнки, когда мимо проходили одна лучше другой...

* * *

Наступил июнь. Сочная распустившаяся зелень радовала глаз. В выходные госпиталь погружался в тишину. Кто-то время проводил в тихом, с цветами, дворике. Персонал, за исключением дежурных, пропадал на дачах, за городом, на рыбалке.

– Готовься, – сказал Нодари Иванович, – на днях будем снимать гипс.

– Хоть сейчас, – произнес я. Обрадовался, наконец-то панцирь будет снят с меня.

– Готовься, – повторил Нодари Иванович.

Понял его предупреждение я позже, когда разрезали гипс и начали отдирать его чуть ли не с мясом. Волосяной покров врос в закваску и оказался таким прочным, что приходилось отдирать или обрезать, где можно, чуть ли не каждый волосок. Боль обжигала моё тело нещадно. Я едва сдерживался, чтобы не взвыть. Процедура продолжалась больше двух часов.

– Вот и всё, – сказал, вздохнув, Нодари Иванович.

Нина сочувственно глядела на меня, я – на ногу. Это была бледно-синюшная, почти высохшая култышка. Нодари Иванович, наблюдая за мной и видя, как тяжело я воспринял увиденное, поспешил успокоить:

– Не переживай, герой. Нога твоя вскоре оживёт. Но прежней никогда не будет. Не будет гнуться и будет короче здоровой. Привыкай теперь к её капризам. Начинай ходить по-новому...

– Как это по-новому?

– Начнешь, поймешь, – произнес Нодари Иванович.

– Как бы ты ни ходил, – подхватила Нина, – девки всё равно будут любить тебя...

Мама вскинула на неё многозначительный взгляд. Я понял и для успокоения её проговорил с уверенностью:

– У меня, Нина, есть жена.

– И сын, – поспешила добавить мама.

Нина взяла тазик с обрезками гипса, бинтов и молча ушла. На прощанье пожелала всего хорошего, но уже без игривости, чтобы не возбуждать подозрений у мамы.

Нодари Иванович сказал мне:

– Ещё немного полежишь, и домой.

– Сколько немного?

– Скоро, герой, скоро, потерпи, – уклонился он от ответа. Пожав мне крепко руку, он ушёл.

Вместо халата мне выдали пижаму. Помогла надеть её мама. Но не вечно же она будет ухаживать за мной? Однажды я ей сказал:

– Хватит. Теперь я буду одеваться сам.

– Как? – удивилась она.

Я не сказал ей, сколько времени потратил на тренировки. Взял брюки, опустил на пол. Подхватил их большими пальцами правой ноги и вмиг натянул. То же сделал и левой ногой.

Мама, улыбаясь, наблюдала за мной.

В конце июня Нодари Иванович заявил:

– Готовься, герой, к выписке.

– Готов, – сказал я.

– Чуть позже.

– Когда?

– Жди...

– Не доживу, – улыбнулся я.

– Доживешь, герой. И будешь выглядеть на славу...

– Я и сейчас...

– Будешь ещё краше. Мы тебя приоденем в новую морскую форму. Начистим, надраим до блеска всё, что можно. Выйдешь капитаном третьего ранга.

– А моя форма?

– Она у тебя, как бы сказать, поизносилась...

– Выкинули её?

– Нет.

– Тогда пусть поизношенная, но только моя.

Уговоры Нодари Ивановича, обидевшихся моряков-соседей на меня не действовали. Я твердил своё: «только моя».

– Хорошо, – согласился Нодари Иванович. – Но твою форму необходимо привести хотя бы в божеский вид. Может, всё-таки...

– Я уже сказал, – оборвал я Нодари Ивановича. Мама поддержала меня:

– Нодари Иванович, пожалуйста, передайте мне её. Я её...

– Хорошо, – не дослушал он маму.

Я одобрительно подмигнул маме. Она посмотрела на меня довольными глазами.

Заупрямился я не потому, что не терпелось взглянуть, в каких войсках я пребывал. Полагал неэтичным напяливать то, к чему не имел никакого отношения, хотя морская экипировка, как повседневная, так и парадная, с висящим на боку позолоченным кортиком, очень импонировала мне.

Торжественный день выписки настал. Как я мечтал об этом! Как стремился к этому! Сколько бессонных ночей провёл, представляя, каким будет этот день!

День был ясный, солнечный до слепоты. Всюду пух, словно снег. Он забирался даже в щели наших палат и поднимался при малейшем движении.

По случаю моего освобождения мама подкрасила губы, подвела глаза, принарядилась. Я вдруг обнаружил, какая она красивая. А в молодости? Мужики, наверное, с неё глаз не сводили.

Моя десантная форма висела рядом на стуле. Выстиранная, отутюженная, с сияющими пуговицами и почти белая – выгорела на солнце, как и берет, из голубого превратившийся в бледную копию его. Кое-где заштопанная тельняшка (мамину штопку мелкую не узнать было нельзя) оказалась белёсой, с бледно-коричневыми полосами.

Нодари Иванович принес небольшой коричневый чемоданчик – были такие в моде. Подал мне.

– Что там?

Он загадочно скользнул по мне лучистым взглядом и опустился на стул рядом с мамой. Она напряжённо чего-то ждала.

Я щёлкнул замочком. Крышка пружинисто откинулась. Чемоданчик был заполнен наполовину. Но что там было – не ясно. Содержимое прикрывала плотная, похожая на картон бумага.

Я вопросительно взглянул на Нодари Ивановича, на маму. Они наблюдали за мной молча и пристально, будто скрывали тайну.

«Какая может быть тайна? – подумал я. – Обычная походная утварь: кружка, ложка, нож, туалетные принадлежности...»

Снял бумагу.

На бордовом бархате блеснул орден Ленина и Звезда Героя.

Волосы от неожиданности зашевелились у меня на голове. По спине пробежали мурашки. Не верилось увиденному. Я с остановившимся, растерянным взглядом онемело повернулся к не спускающим с меня глаз Нодари Ивановичу и маме.

Слышу:

– Чего дальше не смотришь?

– Да... да... – пробормотал я в ответ.

Вынул завернутые в бархат орден Красной Звезды, орден Дружбы народов, две медали «За отвагу», две «За боевые заслуги», несколько иностранных не то медалей, не то орденов и множество юбилейных медалей. Последней вынул вырезку из газеты. На снимке министр обороны Устинов вручал мне награду.

К разложенному на койке содержимому подскочили ошалевшие от удивления соседи. Прибежали и из других палат.

– О-ля-ля, – долго не могли уняться они. – Столько наград и молчал. Как же так, старик?

– Я и сам всё это вижу впервые, – отвечал я.

– Перестань заливать, – твердили они.

Я искренне отвечал, что не помню ничего. А они за своё: не верим, и всё тут. Я обратился к Нодари Ивановичу:

– Скажите им, что я правду говорю.

– Такое бывает? – поинтересовались они у него.

– В его случае, да. Он пока не помнит. Но пройдет немного времени, и всё восстановится.

– Вот тогда я вам всё и расскажу, – подытожил я.

Когда ребята разошлись, Нодари Иванович помог определиться, куда какой орден повесить, куда медаль. Я и этого не помнил.

На прощанье Нодари Иванович принес коньяк. Мама поставила огромную бутыль домашнего вина. Ребята, сбросившись, сбегали в магазин. Нодари Иванович больше молчал, лаская меня на прощанье взглядом. Он был удовлетворён собою. Поставил меня на ноги, о чём не раз говорил, когда я терял надежду. Нина с грустью поглядывала то мне в глаза, то на геройскую звездочку. Мама украдкой роняла слёзы, гордясь мною. Я был счастлив. За стенами госпиталя меня ждала другая жизнь. Что она готовила мне – неизвестно...

Был, однако, уверен, не сдамся...

* * *

На прямой самолёт из Ленинграда билетов не было. Не помогли и мои регалии. Решили лететь через Москву.

В Домодедово рейсы на Анапу по непонятной причине задерживались. Почти на пару суток. Наконец, посадку объявили тем, кто летел утренним рейсом. У нас с мамой был вечерний, но я решил попытать счастья. Уж очень хотелось поскорее очутиться дома. Желающих лететь оказалось много. Все сгрудились у ворот, ведущих на лётное поле. Понятно, кому-то не повезёт. Не хватит мест. Каждый так думал, только не я.

Ворота распахнулись. Сшибая друг друга, все ринулись к трапу. Меня с костылями старались не задевать, но нет-нет, да и перепадало, то по спине, то в бок.

Вижу, в водоворот толпы затянуло женщину с ребёнком примерно трёх лет. Неожиданно мальчика от мамы оттеснили. Она кричит, мальчик заливается плачем, а толпа слепо, бездушно прёт, того и гляди, раздавит мальчонку. Орудуя костылями, локтями, головой, я дотянулся-таки до него. Схватил.

– Сними берет, – говорю.

Снял.

– Давай сюда.

Я сжал зубами берет и посадил ребёнка на шею. Доковылял с ним до самолёта. Его мать поднималась в салон. По цепочке я передал его ей. Она помахала рукой, благодаря за помощь, и скрылась в чреве лайнера. Меня пропустили тоже. А мою маму стюардесса придержала.

– Всё. Мест больше нет.

– Я готов всю дорогу на больной ноге стоять, только пустите маму.

– Нет и нет, – упрямилась стюардесса.

Появился загорелый, иссушённый на солнце мужичок, наверное, какой-нибудь механизатор: большие ладони его были чёрными от мазута.

– Уступаю место своё герою, – сказал он и спустился с трапа. – Иди, герой.

– Как тебя зовут? – спросил я.

– Неважно. Иди, пока другие не заняли.

– Будешь в Анапе, – сказал я, – заходи. Рад буду тебя видеть.

– Как тебя найти, герой?

– Меня там знает каждая собака. Скажи, к Истрину.

– Найду, герой. Обязательно найду. Поговорим за жизнь, – помахал он на прощание рукой.

Мой спасённый дружок оказался впереди меня. Шустрый, любознательный, он облазил меня всего, трогая погоны, награды, не реагируя на увещевания своей матери. Меня грело детское внимание. Вызывало в душе нечто, похожее на щемящую грусть, как бывает, когда теряешь что-то, а потом находишь, но слишком поздно...

Рядом у прохода сидел полный, с обвислыми щеками и, несмотря на нестерпимую духоту, в костюме и галстуке мужчина.

– Ну что, майор, возвращаешься домой? – спросил он.

– Домой, – ответил я.

– Совсем мальчишка, вижу, а столько боевых наград...

– Для кого награды, а для кого жизнь, – философски заметил я.

Не хотелось почему-то с ним заводить разговор. То ли поняв меня, то ли пытаясь сообразить, что я имел в виду, он в ответ промолвил:

– Верно, герой. Жизнь – это не награды. Жизнь – это о-го-го...

Ну, завернул, усмехнулся я про себя и тут же забыл о нем.

Обычно при подлёте к Анапе я любил смотреть в иллюминатор, любуясь с высоты станицами, полями, усадьбами, озёрами, реками, открывающимся видом на Чёрное и Азовское моря. Но в этот раз не решился потревожить маму. Она, кажется, дремала. Бедняжка, сколько пришлось ей пережить...

Самолёт начал спускаться. Коснулся, подпрыгивая, колесами бетонки и, фырча, будто сердится, что его, как резвого коня, придерживают, не позволяя разгуляться, стал тормозить.

Остановился, посвистел с шумом двигателями и стих.

Сидевшие у входа, мы с мамой вышли первыми.

Вечерело, но солнце было необыкновенно ярким на чистейшем небе. И влажный ветерок... Всем существом я ощущал родной край, о котором мечтал днём и ночью, где бы ни находился, куда бы ни бросала меня судьба.

Я набрал полную грудь живого, дурманящего до головокружения воздуха. Задержал, чтобы почувствовать неповторимую его прелесть, поднял к бездонной синеве взгляд, краешком скользнул по слепящему, подкатившемуся к горизонту диску солнца, чуть не заорал во всё горло: «Я дома!..»

Мама шла рядом, думая о своём, готовая в любой момент поддержать меня – я был ещё недостаточно крепок.

Не верилось мне ещё, что иду по родной земле, постукивая костылями, позвякивая наградами. Иду туда, где ждут не дождутся меня. Душа моя торжествовала. Рвалась наружу из искалеченного тела. И в каждой мёртвой и живой клетке я ощущал такую легкость, что казалось, вот подпрыгну сейчас и, как во сне, полечу с ветерком над дорогами, домами, полями, над всей кубанской божественно прекрасной землёй, окутанной прозрачной дымкой вечерней поры... Помчусь над сопками, озёрами, над васильковой гладью Чёрного моря, зеленоватой рябью Азовского прямо к родному очагу, к любимому гнезду, откуда я когда-то вылетел в большой, искалечивший меня мир...

Еле сдерживая нахлынувшие чувства, я не знал, как успокоиться, чтобы не разрыдаться от счастья.

Вдруг, справа по ходу, увидел тянущуюся к ограждению, за которым поджидали прилетевших, полоску травы. Зеленая-презеленая, густая, с перламутрово-бордовым отблеском, она завораживала, заставляя сердце биться громче. С необъяснимой, бессознательной силою меня потянуло к её лучезарному переливу. Нагнулся я, чтобы прикоснуться к траве, почувствовать ласкающую её шелковистость, а искалеченная нога не позволила это сделать. Я и так, и этак...

Костыли вдруг, скользнув, упали, и я, не удержавшись на одной ноге, полетел за ними. Лицом вниз. Успел подставить руки, чтобы не разбиться. И медленно опустился вглубь пахнущей землёй, небом и солнцем шёлковой зелени. Замер. Будто взорвалось во мне что-то. Обожгло близким, родным. Сердце сорвалось и, вспыхнув, покатило к сдавливаемому от спазм горлу. Не удержалось в нём. Вырвалось с радостным воплем, ослепило ринувшимися из меня слезами. Помимо моей воли они лились, лились, лились... Лежу, вцепившись в горячую влажную траву, плачу, а остановиться не могу. Не в силах.

Шедшая за мной толпа замерла. Казалось, даже рёв самолёта в глубине аэродрома смолк. Прилетевшая с нами толпа цыган тоже застыла. Тихая, бессловесная мелодия их, будто из-под земли поднимающаяся, вдруг коснулась меня, стала доходить до самой глубины существа, вызывая сладкую боль и небывалый восторг: «Я дома, дома, дома, и эта трава, и всё вокруг моё!..»

Долго ли пробыл я в забытьи, не помню. Очнулся, когда мама и какой-то высокий молодой человек подняли меня.

Меня уже не колотило, хотя слёзы продолжали литься ручьем. Мама, родная моя мама, вытирая моё лицо, молчала, успокаивая Умным, взволнованным и всё понимающим взглядом. Я благодарен был ей – говорить ни о чем не мог, даже слово вымолвить не хотел. Постепенно остывал от пережитого...

Шли молча. За спиной возобновился говор, загудел двигатель какого-то самолёта. Я всё слышал словно издалека; в ушах стоял звон, как бывает после контузии. Никто не обгонял нас. До самого выхода с лётного поля...

Пробираясь сквозь толпу ожидающих, мы нежданно-негаданно оказались в объятиях моей старшей сестры, которую я сразу узнал, и её длинного, тощего, рыжего с глубокими залысинами мужа.

– Как вы здесь оказались? – удивился я.

Подозрительно взглянул на зардевшуюся маму: я просил её никого не извещать о нашем прилёте.

– Мама здесь не при чем, – вступилась за неё сестра.

– Нам позвонил какой-то мужчина с акцентом... – добавил, раздвинув тонкие губы в улыбке, её муж.

– Ах, мать твою... – воскликнул я, внутренне восхищаясь неутомимым благородством своего спасителя.

Вспомнил, как Нодари Иванович спросил, как буду добираться до дома.

– На прямой рейс из Ленинграда билетов нет. Попытаемся через Москву.

– Счастливого пути, – привлёк он меня по-отечески к груди. – И верь в себя. У тебя всё ещё впереди. А здоровье восстановится. Никуда ему не деться.

Матери, поклонившись, поцеловал руку.

– Гордитесь сыном. Он настоящий человек. Молодой человек, – подумав, добавил и быстро пошёл прочь...

– Вы что ж, двое суток просидели на вокзале? – поинтересовался я у сестры.

– Нет. Узнавали по телефону о каждом рейсе из Москвы.

– А они не прилетали.

– Не прилетали, – повторила сестра.

– Это был первый, – сказал я.

– И мы здесь, – произнёс свояк.

– Если б нас не было?

– Приехали бы к следующему, – ответил свояк.

– Мамочка, наверное, устала, – сказала сестра, забирая у неё мой чемоданчик и большую холщовую домашнего пошива сумку.

– Немножко, – произнесла мама. – Ну да ладно. Теперь дома.

– Дома, дома! – опять чуть не заорал я от счастья.

В семейный «жигулёнок» меня посадили рядом со свояком. Он у руля. Мама с сестрой разместились на заднем сиденье.

О чем они негромко переговаривались, меня не интересовало. Я жадно вглядывался в родные места. Что-то всплывало в памяти, что-то нет. Да я и не напрягался. Отпустил, как говорят, мысли в свободное плавание. Вертел головой во все стороны. С любопытством впивался глазами в стремительно летящую под колесами асфальтовую дорогу, высокие стрелоподобные тополя, поля с пшеницей, кукурузой, подсолнечником. Слава Богу, свояк не очень-то любит болтать, особенно, когда занят. А мне и лучше. Молчание сейчас казалось мне дороже сна, к которому незаметно клонило от мерного звука мотора и лёгкого покачивания, словно в люльке...

Я упрямо боролся со сном, не ел, не пил, не спал, даже слезу пускал, страдая, душу выматывал миражами прошлого, далёкого, Всевышнего умолял, чтобы помог Он моей памяти увидеть, что проносится сейчас перед глазами. Он, Всевышний, сжалился надо мной и, пусть искалеченного телом, но не сломленного духом, вернул в любимые пенаты, где всё до мелочей вросло в тебя, – гляди, любуйся, наслаждайся... Вижу сопку слева, залитую оранжевыми лучами. Дорога внизу. Виноградники. Памятник в виде крыла самолёта, врезавшегося в землю: во время войны здесь были сбиты наши летчики. Хутор. Мост через реку...

Веки, однако, тяжелели. Подбородок упал на грудь, касаясь глянца орденов. Усталость брала своё, и я задремал.

Машина резко затормозила.

Я открыл глаза.

– Что случилось?

Все почему-то молчали.

Огляделся. За невысоким заборчиком с кирпичным фундаментом светлое с желтизной трехэтажное здание.

– Выйдем, Серёжа, – сказала сестра.

– Зачем?

– А ты повнимательнее вглядись.

– Куда?

– В это здание.

– Вгляделся.

– Оно тебе ни о чем не говорит?

Я пожал плечами.

– Здесь ты учился, – сказала мама.

– Да... возможно... – что-то потерянно шевельнулось во мне.

– Вспомнил? – спросила сестра.

Я кивнул, хотя особой потребности будоражить вялую в эти минуты память у меня не было.

– Зайдём? – спросила сестра, вылезая из «жигуленка».

– Зайдём, – с безразличием кинул я (лучше бы поехали дальше) и последовал за сестрой.

У входа справа и слева гипсовые фигуры пионеров. Один с горном, другой с флагом. Поднялись по ступенькам. Большая дубовая дверь была открыта.

Пахнуло прохладой. Войдя, мы оказались в вестибюле. Запах краски, извести. Ведра, кисти, стружки, доски – ремонт шёл полным ходом. Но никого. Конец рабочего дня. Слева вся стена в кубках – наградах школьных чемпионов прошлых и настоящих лет. Скрыта под бумагой, чтобы не испачкать трофеи при ремонте. Справа фотографии выпускников в рамках, завешенные заляпанными краской простынями.

Мы остановились.

– Вспомнил свою школу-интернат? – обернулась ко мне сестра.

– Да.

Я не лгал. На этот раз кое-что стало раскрываться, будто кино просматриваю...

***

...Это была замечательная учебно-спортивная и языковая школа. С первого класса требования были очень жесткие, бескомпромиссные. Кормили нас, одевали – лучше не может быть. Принимали в основном тех, у кого не было одного или обоих родителей, кого воспитывали бабушки, дедушки, родственники. Мальчики жили в одном общежитии, девочки – в другом. Порядки исключительно строгие. За провинность не выгоняли, но за нерадивого нёс ответственность весь класс. А этого никто не хотел. Убирали, драили, чистили интернат мы сами. Кругом поэтому всё блестело. Ни пылинки. В свободное время каждый мог заниматься, чем хотел. Или отдыхал. Свой парк. Свой стадион. Свои площадки: волейбольные, баскетбольные. Несколько рингов. Плавательный бассейн. Учеба, языки, спортивные занятия – и так ежедневно, кроме воскресенья, когда разрешалось посещать дом.

У каждого были свои спортивные пристрастия.

Мне нравился бокс.

Во время соревнований (это произошло в пятом классе) судьи отдали предпочтение мне, и я стал чемпионом в своём весе. Мой соперник, претендовавший на этот титул, – а это почёт и уважение даже среди взрослых ребят, – толстый, круглый (я был тощий и высокий), после боя подошёл ко мне и злобно прошипел, не скрывая презрения:

– Ты всё равно слабак. Я тебя уделаю в любое время. Если б не судьи...

Не дослушав, я отправился в душ.

Умывшись, одевался, когда толстяк ввалился в предбанник с двумя парнями из соседнего класса.

– Это наши свидетели, – сказал толстяк.

– Не понял, – ответил я.

– Сейчас они увидят, кто из нас сильнее.

Не успел я сказать, чтобы он отстал, как правый его кулак оказался возле моей челюсти. Задел всё-таки. Боли я не почувствовал, но вижу – летит левый. Тоже в подбородок. Мотнув головой и уйдя корпусом вниз, я от злости вмазал ему довольно хорошо в солнечное сплетение. Он охнул. Руки его приподнялись. Рот открылся, пытаясь хватить хоть глоток воздуха. А не может.

– И... ги... и...

Я не испугался. Знал, отойдет через несколько секунд. А он белеет, но не отходит. Тут я подскочил к нему, схватил за руки и, крикнув: «Расслабься и маши руками вверх-вниз», стал помогать. Он вырывается, молниеносно хватает цепкими, пухлыми пальцами меня за горло и начинает душить. Пытаюсь освободиться, а он сдавливает сильнее и сильнее...

Слышу будто издалека:

– Что делаешь? Задушишь... Отпусти его...

А он, как змея, шипит, обдавая меня горячим воздухом из разинутого в ярости, чем-то неприятно пахнущего рта, глаза бешено вытаращил и давит, давит...

Чувствую, в глазах темнеет. Секунда, и я потеряю сознание...

Не забуду ядовитую ухмылку... Она-то и взорвала меня. Сжав кулаки, из последних сил я выбросил их в щель снизу между его почти выпрямившимися руками. Попал ему в локоть. Раздался тупой хруст. Раздирающий душу вопль разнесся по раздевалке. Шея моя освободилась, а толстяк, извиваясь, как червь на крючке, держась здоровой рукой за травмированную, визжал...

Свидетели исчезли вмиг. Кто-то хватает крепкой рукой меня за шиворот – учитель физкультуры.

Если б не папа, прилетевший специально с Дальнего Востока выручать меня (они с мамой уже не жили вместе), и не его генеральские погоны, выгнали б меня отсюда.

С тех пор мы с толстяком друг другу руки не подавали. Я готов был пойти на мировую, но он оказался злопамятным. Ни ребята, ни учителя, ни воспитатели не смогли уговорить его.

После окончания школы я поступил в пединститут в Махачкале. Толстяк закончил МГУ имени Ломоносова. Стал журналистом. Правда, статьи его я не читал. Возможно, не попадались...

...Чувствую, сестра подталкивает меня:

– Очнись, Серёжа.

По коридору к нам идёт полная, среднего возраста женщина с гладкой причёской. И – о чудо, – память раскрылась навстречу Клавдии Михайловне, учительнице по математике.

– Здравствуйте, молодой человек, – говорит она.

– Здравствуйте, – отвечаю. Сестра кивает в знак приветствия.

– Вам кого, молодой человек?

– Я учился здесь, – улыбаюсь в ответ. Не понимаю, неужели изменился до неузнаваемости. Нет, думаю, то же лицо, только более худое.

Всматривается в меня. Пристально всматривается.

– В каком классе? – спрашивает.

– У вас.

– У меня? – недоверие в глазах, но взгляд по-прежнему испытующий.

– Да, у вас, – говорю.

– Как ваша фамилия? – щурится, напрягая память.

– Истрин.

Руки у неё затряслись. Губы задрожали. Расширившиеся глаза застыли и заблестели, наполняясь слезами.

– Серёжа... – не то вздохнула она, не то икнула, всё ещё с опаской вглядываясь в меня. – Так это ты?..

– Это я, Клавдия Михайловна. Я. А это моя сестра Ирина.

Обняла меня. Слёзы льются. И я вот-вот разревусь.

– Откуда ты? – успокоившись, спросила она, вытирая лицо.

– С того света, – пошутил я.

– Да... да... здесь все знают... все твои сверстники, что...

– И Сергей знает, – встряла сестра. – Он знает...

– Обо всём знает?

– Да, да... ведь такое не скроешь...

– Завтра пятнадцатое июля, ровно год, как тебя, Серёжа, по...

– Мы знаем, знаем, – оборвала её сестра.

– Ребята завтра будут там...

– Серёжа знает... – перебила сестра. – Он тоже будет...

– Да... – покачивая головой, протянула Клавдия Михайловна. – Вон как жизнь разворачивается...

– Извините, Клавдия Михайловна, – заторопилась сестра. – Серёжа устал. Только что с самолёта.

– Да... да... понимаю... – обескуражено произнесла Клавдия Михайловна. – С какой радостью мы теперь вынем тебя из рамки...

– Из какой рамки? – не понял я.

– Извините, – схватила меня за руку сестра и потянула за собой. – До свиданья, Клавдия Михайловна.

– Может, ты скажешь, что это за рамки? – на ходу потребовал я.

– Ты видел прикрытый простынями стенд? Там фотографии всех выпускников школы. Так как о тебе не было давно никаких известий...

– И что?

– Твое фото намеревались поместить среди тех, кто погиб в Афгане, на море. Тебе же известно, что несколько человек из твоего класса погибли на подлодке «Комсомолец»...

На сестру, которая несколько странно вела себя, я не обратил внимания. Усталый, я желал лишь поскорее забраться в машину. Развалившись на сиденье, слышу:

– Ну что, сынок, вспомнил школу?

– Кое-что вспомнил...

– Почему так долго были?

– Серёжа случайно встретил свою учительницу.

– О чем говорили?

– Клавдия Михайловна рассказывала ему о школьных годах...

«Зачем лжет?» – подумал я, но промолчал. Спорить с сестрой не было смысла. Её не переубедить. Да и не было охоты. Она всегда себе на уме. Всегда была заводилой с мужским характером. Не случайно стала автогонщиком. Чемпионила. Несколько аварий претерпела. Вся переломанная, но не унывает.

Если б не знал её, обиделся. За то, что встревала в мой разговор с Клавдией Михайловной. За маму, которой не давала рта раскрыть, всё что-то щебетала, не переставая. К тому же я устал. А школа навеяла щемящую грусть.

Шум мотора и встречный влажный ветерок убаюкивали, успокаивали. Ни о чем не желал думать, кроме как о доме. Приближались, казалось, к нему медленно, хотя мчались со скоростью почти под сто...

* * *

Катим по центральной улице станицы. Добротные, за заборами и широкими воротами дома с садами, огородами. Встречаются односельчане. Кое-кого узнаю. Стаи гусей, кур. Из подворотен слышится мычание коров, лай собак, похрюкивание свиней, кудахтанье кур. Всё будто знакомо, но не трогает чувств, как у человека, который прибыл в неизвестные места, чем-то напоминающие родимый край.

Подъезжая к родному дому на окраине, ощущаю постепенно нарастающую нервную дрожь. Остановились у знакомой калитки. Дыхание рвётся, боюсь рот открыть. Сердце готово выскочить из разгорячённой груди.

Выхожу из машины, ковыляю на костылях, а ноги подкашиваются, по спине пробегает холодок. Во дворе яркое разноцветье. Это вместо травы у нас растут маленькие, густые, радугой переливающиеся цветочки. Называются коврики. Посреди их жизнерадостного блеска – небольшая клумба с любимыми белыми розами.

...Странная с ними произошла однажды история. Младший брат мой иногда поливал их собственной жидкостью, чтобы не бегать ночью во двор. Со временем розы пожелтели. Я спрашиваю брата:

– Что произошло с цветами?

– Не знаю, – краснеет он.

– Не знаешь, значит?

– Не-а...

– Если ещё раз увижу это безобразие, пеняй на себя.

Вскоре к розам вернулся их нежный, неповторимо чистый цвет.

...Воспоминания эти отвлекли моё внимание. Чувствую, кто-то тыкается в мой живот. Оборачиваюсь – огромная кавказская овчарка.

– Жулик, Жулик (так звали кобеля), мой дорогой Жулик, – глажу я его. Повизгивает от радости и машет пушистым хвостом. Признал.

– Как ты постарел, дорогой мой Жулик...

Иду, и он за мной с высунутым длинным языком. Подслеповатый, неторопливый.

Справа у забора два абрикосовых дерева. Разрослись – не узнать.

Давным-давно старшая мамина сестра сунула в землю две косточки.

– Что ты делаешь? – удивилась мама. – Косточки никто ведь не сажает.

– А я вот посадила.

– И напрасно.

– А это мы ещё посмотрим.

Никто в причуду тёти не поверил, а они дали всходы. Теперь абрикосы девать некуда.

...Я улыбнулся братьям-деревьям и направился в дом. В сад, где росли вишни, сливы, груши и даже нелюбимые мною яблоки, я не пошёл. Ступил на деревянное, с чистым ковриком крылечко. Мама часто сиживала вечерами на нём, любуясь закатом, сопками, вдыхая свежий, с моря, ветерок. Нередко подсаживался и я к ней. Сидим, бывало, молчим и восхищаемся красотой. Как же это было давно...

В доме с широкими окнами было светло, чисто, свежо. Дорожки, ковры, образ на полочке в углу с лампадкой – ничего не изменилось. Будто выскочил я на минутку и возвратился. Остались прежними и все три комнаты. Две большие и поменьше – моя.

Опять зашевелилось во мне что-то в груди, отдаваясь мелкой дрожью, когда переступил порог своего уголка. Шкаф с зеркалом. Стол. Стопка никем не тронутых книг. Полки с книгами. Я любил историю, поэтому немало их было по этому предмету. Правда, в старших классах увлекся химией. Даже проводил дома кое-какие опыты с реактивами, таская их из школы. Однажды рвануло, слава Богу, никого не было дома. Взрыв был несильный. Чуть обожгло лицо и подпалило ресницы. Вот и настольная лампа. Её сконструировал в школе на уроке труда. Подарил маме к 8-му марта...

Опустился я на железную панцирную кровать на колесиках. Очень любил я её за удобство. Расслабился. Взгляд скользнул по обоям.

Только моя комната оклеена. Сам покупал обои, сам клеил. Светлые, они, конечно, потускнели, но всё равно радовали серебряными округлыми виньетками.

Гудела от усталости здоровая нога. Ныли раны, простреливая левый бок насквозь. Глаза сами собой закрывались. Сейчас бы, кажется, завалиться и уснуть в пахнущей свежестью постели.

– Переоденься, сынок, – услышал я мамин голос.

Открыл глаза.

– Вот твой спортивный лёгкий костюм. Тебе помочь?

– Я сам. Но ты посиди рядом.

– Хорошо, сынок, – она присела на стул с высокой изогнутой спинкой.

Облачившись в принесенное мамой, я присел на прежнее место.

– Мам, я так устал... – я еле ворочал языком.

– Понимаю, сыночек…

Помолчали.

– Папа всё там же? – спросил я.

– На Дальнем Востоке.

– Он знает, что со мной?

– Я не хотела отцу сообщать...

– Почему?

– За время твоего отсутствия от него ни единой весточки. И я не знаю его теперешний адрес.

– Может, с ним что-то случилось?

– Скорее всего, забыл про нас.

– Нет, мама, папа не такой, – вступился я за него. – Здесь что-то не то...

– Не переживай. Теперь... теперь он объявится, чтобы повидаться с тобой. Ведь он тебя любит.

– И я, мама, люблю его. И ещё что хочу спросить у тебя...

– Да, сынок? – напряглась она.

– Ты говорила, что у меня есть жена, ребёнок. Где же они?

– Да... да... сыночек... говорила... – кажется, не слушала меня.

– Почему они не с нами?

– Видишь ли, сыночек, здесь...

– Слушаю. Очень внимательно, мамочка, – не терпелось мне.

– Я, сыночек, хочу сказать, что когда ты...

Влетел запыхавшийся брат. Обнял, прижал к себе. Здоровый такой.

– Живой... живой... черт тебя побери, а говорили...

– Да не тряси его так, – прервала его мама. – Не видишь разве, он и без тебя еле живой.

– Да, мамочка, он живой! Живой! Дай разглядеть тебя!.. Живой!..

Восхищённый взгляд его остановился на моей висящей на стуле форме.

– А наград!.. Наград-то сколько, Серёжка!.. И всё же не понимаю, как это ты воскрес?..

– Иди, иди, – выталкивала мама упирающегося и сияющего брата. – Гости почти собрались, а тебе ещё надо умыться, переодеться. Иди, сказала.

– Иду, – и на ходу, – потом поговорим... живой...

– Потом, потом, – махнула вслед ему мама рукой.

– Мамуля, что с моей семьёй? Где она? – не отступал я.

– Не беспокойся...

– Можешь ли ты по-человечески сказать: она там-то, с нею то-то...

– Вот я и хочу сказать. Видишь, мешает одно, другое... —только мама открыла рот, как влетела сестра. Неугомонная. Бойкая.

– Как вам не стыдно, мама? Гости собрались. Ждут не дождутся Сергея. Все хотят взглянуть на него, а вы тут...

– Я только хотел узнать... – вступился я за маму.

– Разговоры после, – схватила меня за руку и потащила за собой туда, откуда доносились возбужденные голоса.

* * *

Гости собрались в бабушкиной комнате. Мы называли её так, потому что бабушка жила и умерла в ней.

...Души не чаяла бабушка в сестре. Чуть ли не на руках носила её. Брата не замечала. Есть он, нет его – ей было всё равно. Мною вечно была недовольна. Косилась, ворчала без повода и по поводу. Не любила почему-то меня, хотя ничего плохого не делал. Платил ей, правда, тем же.

Гроб с бабушкой поставили в её комнате, когда она умерла. Родственники и друзья бесшумно входили и, молча отдав последнюю дань усопшей, покидали её. Под вечер в опустевшую обитель, пахнущую горящими свечами, ступил я.

Бабушка лежала в узком гробу и казалась маленькой, усохшей, почерневшей. На груди – стакан с пшеницей, в которую воткнута свеча. Я чуть не разревелся от жалости. Потом взял холодную, одеревеневшую руку и, поглаживая, стал просить прощения...

Почему я это делал, до сих пор не могу понять, но после этого меня словно подменили.

Был я дерзкий, неуживчивый, ироничный. Хулиганство было моим стилем жизни. Не единожды, чтобы спасти меня, прилетал папа с Дальнего Востока и вместе с мамой отстаивал меня перед учителями, воспитателями, которые каждый раз в последний раз предупреждали меня... После похорон бабушки всё изменилось. Дисциплина, учеба, занятия спортом – вскоре я превратился в одного из лучших. Так и закончил школу...

Едва пересек я порог, как оказался в кругу наших друзей. Радушные, улыбающиеся, возбуждённые, они долго не отпускали меня . Кто-то целовал (в основном женщины), кто-то до боли от души пожимал руку, кто-то обнимал, похлопывая по плечу. Кого-то я помнил, кого-то вспомнил тут же, а кто-то казался мне чужим, хотя я вёл себя как лучший и верный друг. Других-то и не было.

Длинный праздничный стол ломился от обилия домашних заготовок, огородных и садовых щедрот. Возвышались бутыли, графины из собственных погребов, вина, коньяки и, конечно, чистая, градусов под семьдесят, как дистиллированная вода, самогонка. Где уж без неё у нас на Кубани...

Живо расселись, с нетерпением ожидая начала праздника моего возвращения. Я рядом с мамой и сестрой. Брат на другом конце стола с красивой смущающейся блондинкой. Иногда я перехватывал её восхищённый взгляд. Она тут же краснела, опускала длинные ресницы, склонялась к брату, без конца что-то говорившему ей.

Тосты поднимались за моё возвращение, за здоровье близких, гостей, за тех, кого с нами нет...

Я выпил сразу полстакана самогона и, чувствуя, как обожгло внутри, разливаясь приятным теплом, удивился, откуда у меня такой запал? Раньше я мог лишь пропустить не более фужера маминого лёгкого вина. А сейчас?..

Вскоре мысли пошли вразнобой. Обрывки их цепляли за что-то скрытое, будоража пережитое, чего не хотелось вспоминать. Я их отгонял. Они лезли. Цеплялись, до боли бередя душу...

– Ешь, сыночек, – подкладывала мама на тарелку любимые куриные крылышки. – Ты почти не прикасаешься ни к чему... Ешь...

– Всё хорошо мамочка, всё хорошо, – говорю, а сам чувствую, как нехорошо мне становится.

Пиршество разгорается. Громче и возбужденнее голоса. Кто-то кому-то что-то доказывает, кто-то наливает ещё, кто-то сосредоточенно жует. Собираются в группки. Смех, топот. Кто-то встаёт. Размахивает руками, что-то кричит. Женщины запевают, требуя от мужчин поддержать их...

Гляжу остановившимися глазами на всё, и кажется: не дом это. Не близкие. Не родные, это чужие лица. Загорелые, бородатые, с яростью и кровью налитыми глазами. Белыми, со страшным оскалом, зубами. Я бегу навстречу, расталкиваю их, ору. Грязью забивается моё горло, глаза горячим песком прямо сжигает. А я бегу сквозь взрывы, сквозь части разлетающихся человеческих тел, сквозь густой едкий чёрный дым, сквозь рёв низко летящих и трясущихся от пушечных и пулемётных огненных очередей вертолётов, мимо трупов в разных позах, лиц, искажённых смертью, сквозь вопли, стоны недобитых, просящих помощи, сквозь русский мат, чужую гортанную речь, сквозь предсмертные хрипы, сквозь извивающихся в муках своих и врагов...

Это тяжёлое мерзкое неумолимо накатывается на меня, сдавливая грудь, – невозможно вздохнуть, волосы на голове деревенеют, затылок разламывается, а бой не отпускает. Как ни силюсь...

До срыва связок, кажется, кричу: «Убирайтесь все, все. Не трожьте меня». А они непослушны. Хватаюсь за правый бок. Там, под ремнем, пистолет. «Я сейчас с вами разберусь, проклятые». «Всё равно не возьмете, твари» – кричу. Поднимаю пистолет к виску, но – кто-то схватил меня. Трясет.

– Сынок, дорогой мой, что с тобой? Очнись.

Открываю глаза. Это мама. Все замерли. Чьё-то неровное дыхание слышно. Весь в слезах. Губы шепчут: «Мама, мамочка моя»...

– Пойдём, Серёженька, тебе надо отдохнуть...

Кто-то кинулся на помощь.

– Не надо, – приказала она. Подняла и повела за собой. Упав на постель лицом вниз, я обхватил подушку, прижался к ней клокотавшей грудью и шептал: «мама, мамочка»... Долго не мог успокоиться. Она горячими руками, через которые я чувствовал её нервную дрожь, поглаживала мою голову, плечи, спину и тихо приговаривала: «Успокойся, сыночек, ты дома, ты среди своих, постарайся всё выбросить из головы...»

Я кивал в ответ и думал: «Нет, дорогая мамочка, это никогда не забудется...»

Вскоре под мамино убаюкивание я незаметно уснул. Сон был крепким, как никогда. И без обычных мешающих отдохнуть видений.

* * *

Проснулся внезапно, как и уснул. Раздет до трусов. Лежу под накрахмаленной простыней. Мысленно поблагодарил чуткую, заботливую маму.

Светало. Старинные, в деревянном коробе ходики на стене показывали четыре часа. Спокойное, равномерное тиканье их пытается усыпить меня снова, но я чувствую – своё взял. Поднялся с постели.

В доме сонное царство. С улицы доносится вялая перекличка дворовых собак. Откуда-то издали мычание коров с покоса или на пути к нему. В открытую форточку льются свежие сладостные запахи сада.

На столе альбом с семейными фотографиями. Узнал его сразу, на нём лист из ученической тетради в клеточку. Записка. «Захочешь кушать, всё на кухне и в холодильнике. Бери, что пожелаешь. Я ушла на ферму. Буду к обеду. Береги себя, сыночек. Люблю. Целую. Мама».

И без короткой подписи я вмиг узнал почерк.

– Мама, милая моя мама... беспокойная моя мама...

Не случайно вынула она из запасников большой, толстый, забитый до отказа снимками фолиант с жёсткими, потертыми, землистого цвета обложками. Таким способом она решила восстанавливать мою память...

Положив тяжёлый альбом на колени, я раскрыл его.

На первой странице дедушка с бабушкой. Снимок большой, пожелтевший от времени, но все детали видны.

Дедушка под два метра. Худощавый, по рассказам родных, очень сильный. Лицо мужественное, строгое. Взгляд человека, уверенного в себе, цепкий, упорный. Усы на манер начала столетия пышные и закручены вверх. Фуражка с круглой кокардой. Кожаный ремень на гибкой талии. Гимнастёрка, брюки ровного, без галифе, покроя заправлены в начищенные до блеска сапоги с короткими голенищами. На мощной груди семь Георгиевских крестов, что равносильно двум нашим геройским звездам. Держит галантно бабушку под руку. Она в тёмном до пят платье. Высокая грудь, узкие бёдра подчеркнуты широким кушаком. Чёрные гладкие волосы на затылке стянуты лентой. Глаза большие, весёлые, хотя, как и у дедушки, сосредоточенно глядящие в объектив.

Как сообщила мама, прадедушка тоже был военный. Воевал, но не в Первую мировую – это была участь его сына, – а на Шипке с турками. За Болгарию. Оттуда и привез жену.

Дальше – папа. Вот он кудрявый, веселый в юности. Училище. Лейтенантские погоны с петлицами, какие носили до войны с Германией. Госпиталь. Запечатлён в халате с белыми отворотами. Худой, бледный. Это, наверное, после знаменитого сражения, в котором участвовал под Пороховкой. Майор при поступлении в академию после войны. В Ленинграде. Там он и познакомился с мамой.

Мама совсем девчонка. Красивая, с огромными карими глазами; толстая, с кулак, до пояса коса. Мама училась в хореографическом Вагановском училище. Подавала надежды. Но, женившись, папа увез её на Дальний Восток, куда получил назначение. Работы в забытом Богом военном городке, в тайге, ей не нашлось. Когда переехали на Кубань, поступила на ферму. Стала дояркой. С тех пор так и работает. От этого когда-то чудные, лебединые руки её почернели, сморщились, а вспухшие вены, словно канаты, перетягивают их. Жалко и больно смотреть на прежнюю красоту...

Родились мы – сёстры, я, брат – на Дальнем Востоке. На Урале тоже были вместе. Но потом...

Потом мама уехала к себе на родину. На Кубань. Ведь она казачка. Забрала нас. Что произошло? Почему расстались мои родители, не знаю. Да и не положено нам, детям, знать о родительских тайнах...

С тех пор мы живем в станице, куда перебрались из другого конца России.

Дальше: папа в генеральском кителе. С тремя вшитыми в каждый погон звездами. Наград, если и захотеть, вряд ли пересчитать. От подбородка до пояса.

Вот страничка альбома моя.

Пухлый карапуз вниз животиком на подушке. Школа-интернат: на уроке, в спортивном зале с боксёрскими перчатками. Групповое фото. Кое-какие из Махачкалинского пединститута, куда я подался после школы. Он почти не оставил никаких ярких впечатлений. Потому я, наскоро оглядев, перевернул лист.

С нового листа на меня взглянула бойкая смуглая девушка в толстом свитере. Лицо круглое. Подбородок упрямо выдвинут вперёд. Едва заметные скулы. Торчащие по сторонам косички. Вздёрнутый носик...

Прежде чем что-то понял, заколотилось сердце. «С чего бы», – подумал я, не отрываясь от фотографии на светло-коричневом фоне. Словно бы играя со мной в прятки, девушка хитрюще подмигивала чёрными раскосыми глазами, куда-то звала. Сильнее заколотилось сердце, хотя не понимал, отчего. Напряг память. Что-то смутное, близкое коснулось меня... Коснулось и исчезло. Ну что же ты, сжимал я виски, вспоминай, вспоминай. До потери сознания вспоминай – не получалось. Тогда я вынул снимок, сделанный профессионалом, и перевернул его. На белом подпись: «Это я, Серёжка. Вспоминай иногда (а лучше всегда) о своей Оле!»

– О!.. – меня будто подбросило. Жар разлился по телу. За ним мелкая обжигающая дрожь.

– Оля!.. Оленька!!! – непроизвольно вырвалось у меня. Испугался, что разбужу спящих. Придавил губы тыльной стороной кулака.

– Оля, родная моя, где ты? Что с тобой? Прости, что не сразу пришла ты ко мне, – шептал я, не отрываясь от снимка.

Чем больше разговаривал я с ней, тем ярче всплывали картины прошлого, тем охотнее погружался я в них, переживая то, что было между нами...

Беседую я с Олей, словно она передо мной стоит. Улыбающаяся, знойная. Соблазнительно покачивает бёдрами... А кто-то с укоризной и печалью глядит на меня. Остро чувствую таинственный взгляд. Ощущаю его пронизывающую, добирающуюся до сердца загадочную силу. Откуда он, этот взгляд? Чей?..

Забыл я даже про Олю. Огляделся. Рядом никого. А он жжёт меня болью и недосказанностью. Жжёт непростительным укором. Что со мной? Не рехнулся ли?

И вдруг справа в углу альбома, куда не удосужился заглянуть – не до этого было, когда попала в руки Олина фотография, – замечаю совсем юную девушку необычайной красоты, фото любительское, чёрно-белое, но очень чёткое. Прекрасное светлое лицо. Доброе, открытое. Пухлые яркие губы. Вьющиеся чёрные волосы до плеч. Летняя кофточка с рюшками обнажает белую шею. Глаза, сощуренные, как от солнца, глядят сквозь длинные, густые ресницы с трогательной, пронизывающей грустью... Что они там увидали?.. Цвет их не различить, но, судя по разрезу, большие, лучезарные глаза. Даже на фотографии видно, что они не оставят равнодушным никого, и, раз заглянув в них, не забудешь никогда. Но почему она так печальна, о чем задумалась? О чем размышляет?.. Чего ждёт?

Не зная, кто это, почему её фотография в семейном альбоме, вдруг ощутил странный, не испытываемый доселе душевный порыв, идущий из самой, казалось, недосягаемой глубины. Забыв об Оле, я думал только об одном: кто эта девушка неземной красоты?..

А она всё глядит на меня вопросительно немигающим взглядом, от которого нет покоя. Ничего не понимаю...

«Господи, помоги мне», – взмолился я, поднимая к небу глаза.

А вокруг тишина и голубая дымка – то ли в моих глазах, то ли за окном.

Чтобы четче разглядеть красавицу, вынул карточку из альбома. И боюсь почему-то переворачивать её. Руки дрожат...

Держу крепко, чтобы она не выпала, и всё же медленно поворачиваю. Читаю. Красивый, ровный и очень дорогой почерк: «Мой любимый, Серёжа, где бы ты ни был, что бы с тобой ни случилось, я всегда с тобой. Твоя навеки, любящая тебя супруга твоя Вера». Подпись и год: ноябрь 1982.

Как кипятком ошпарило меня. Кровь хлынула к лицу. Оно запылало до боли во лбу. По вискам заколотило, будто кувалдой. Забыв про рану, вскочил. Страшная боль пронзила всего. Схватился за костыль. Корчась от боли, бросился, сметя стул, к выходу. К маме. Но тут же вспомнил, что она на ферме. Сестра?.. Но она никогда не остаётся у нас.

Как набросился бы я на маму сейчас. Впервые, может быть, поднял бы на неё голос.

Почему, почему они скрывали, кто моя жена? Где она сейчас? Где мой сын? Разве они не знают?.. Этого не может быть... Теперь понимаю, отчего сестра не отходила от меня. Чуть что, прерывала разговор. Почему мама отделывалась общими фразами. С Верой что-то стряслось?.. Разочаровалась во мне?.. Бросила?.. И где она сейчас?..

Дикий порыв, выдернувший меня из постели, постепенно угасал. Дрожь унималась. Потерпи, совсем немного потерпи, убеждал я себя, и всё узнаешь. Всё до конца. Ни маме, ни сестре теперь не отвертеться, пока не прояснится всё, всё...

А картины прошлого одна за другой всплывали в сознании. Ярче. Отчетливее. Чтобы никто не мешал, плотнее прикрыл дверь, лёг на койку, отложил в сторону альбом. Положил на грудь Верину фотографию и, не отрываясь глядел на неё, откинув больную ногу. Отправился в прошлое, которое уже не казалось потерянным навсегда. Чтобы легче воссоздавать его, я закрыл глаза. И понесло меня. Понесло туда, где жил радостной, полноценной жизнью...

Глава третья

...Диплом в институте я получил со свободным распределением. Раздумывал, куда приложить свои знания. В науку? Неплохо бы, да сначала надо попрактиковаться. Например, в своём интернате. Мнение о себе я оставил в нём неплохое...

А пока купался, загорал, ловил рыбу. Дома кашеварил, что нравилось мне и особенно маме. Усталая, бывало, придёт, а на столе всё уже приготовлено. И её большие карие глаза тогда загорались благодарным блеском, лаская меня, как умела только она. А я восхищался ими, радуясь за неё и за себя, и думал: всё же хороший я сын...

Неожиданно получаю повестку из райвоенкомата.

С чего бы, думаю. Ради любопытства отправился туда. Не беспокоился, что меня в солдаты возьмут. Не имеют права, лейтенант запаса (в институте была военная кафедра). А если предложат офицерскую должность?

Надо подумать...

С мыслями о том, что ничего не вижу плохого, если уйду служить, я вскоре оказался у здания возле почты из красного кирпича с железными решётками на окнах.

Августовское утро радовало свежестью, теплом. Небесная голубизна, словно перевёрнутое море, сияет, искрится от лучей слепящего солнца, манит к себе, не оторвать взор. Так и хочется взлететь и искупаться в её бездонности, и с высоты взглянуть на красоту нашего края...

В тесном кабинете за столом с папками личных дел призывников сидел офицер с узким лбом, над которым торчал ёжик густых русых волос.

Я поздоровался, подал ему повестку.

Кинув взгляд на неё, на меня, проговорил:

– Подполковник Ветлугин это я. Садись.

– Почему на «ты»?

– Что? – не понял он, роясь в папках с красными звёздами.

– Я же вам не тыкаю.

Застыл. Удивленно взглянул на меня. Усмехнулся. Одну из папок положил перед собой.

– Значит, так, – раскрыл дело. Там моя фотография лейтенанта – в институте на военной кафедре снимали всех, кто заканчивал её.

  – Истрин Сергей Анатольевич, 1959 года... – начал он зачитывать мою анкету. Закончив, спросил: – Так? Ошибок нет?

– Всё так, товарищ подполковник.

– Мама работает по-прежнему на ферме дояркой?

– По-прежнему.

– Отец служит на Дальнем Востоке. Генерал.

– Нет. Не генерал, – возразил я.

– Я ошибся или в деле написано не то? – растерялся он, и его глубоко посаженные глаза серо-зеленого цвета забегали, как у человека, совершившего непоправимую ошибку.

– Вы ошиблись. Но в деле написано то.

Он поднял на меня взгляд с застывшим вопросом.

– В чём моя ошибка, Сергей Анатольевич?

– Мой папа не генерал, а генерал-полковник.

– Ух, – выдохнул он облегчённо. – А я-то... Ну да ладно. С этим вопросом порешили. Теперь давайте попробуем решить другой.

– Слушаю вас, товарищ подполковник, – бросил я, хотя наперёд знал, о чём пойдёт речь.

– Хотите послужить Родине, Сергей Анатольевич?

– Разве не на сборы вы меня вызвали? – схитрил я.

– На сборы мы пригласим других, а вас... – не отрывал он от меня быстрых ожидающих глаз.

– Что предлагаете?

– Службу в армии.

– Это понятно, – улыбнулся я. – Где? В качестве кого?

– У вас, Сергей Анатольевич, прекрасное образование. Столько языков знаете... Нам нужны грамотные люди. Интеллектуалы... К тому же и династия ваша...

– И дед, и прадед... – сам себе сказал я.

– Именно, – подхватил подполковник, сообразив, что я не намерен юлить, морочить ему голову. – Значит, возражений с вашей стороны нет? – потянулся он ко мне всем грузным телом, довольно улыбаясь.

– Пожалуй, нет, – небрежно обронил я.

– С такими умными людьми приятно говорить, – подобострастно изрёк он. – Значит, с вашего, Сергей Анатольевич, согласия доложу военкому и...

– Процедура оформления долго будет длиться? – прервал я его.

  – Документы у вас все в порядке... Полагаю, через неделю наденете золотые погоны. Уж я-то постараюсь, чтобы было именно так, – заерзал он на месте.

– Где? В каких войсках буду служить?

– Военная профессия ваша – переводчик. Значит, где-то около этого...

– Как вас понять?

– Это всё, что мне известно. Но будьте уверены, место вам найдётся...

Больше от него не добиться ничего, решил я, поэтому встал.

– Всё, товарищ подполковник?

Он тоже вскочил, подошёл ко мне и, сильно сжимая мою руку своей широкой и цепкой, долго тряс её, приговаривая, какая блестящая военная карьера ожидает меня...

Отправившись домой, я стал размышлять, не слишком ли легкомысленно поступил. Лучше бы попросил время подумать, посоветоваться с мамой. Буду теперь таскаться по разным гарнизонам, как когда-то отец. Запрут в какую-то Тмутаракань, и останусь холостяком... Эти мысли вскоре наскучили, и я сказал себе: «Всё, хватит ныть. Коли решил, назад хода нет, хотя, если б передумал, мог и папу подключить. Одного звонка его хватит, чтобы весь край поднять на уши и чтобы забыли про меня навсегда...»

Наверное, гены предков заговорили во мне, когда речь пошла об армейской жизни. А от них куда деваться?..

Сообщил маме о своём решении. Она охнула, опустилась на стул, прижала натруженные, со вспухшими венами руки к груди и тихо, скорбно так произнесла:

– Я бы не хотела... Но раз решил, отговаривать не стану. Умолкла, застыв с навернувшимися слезами на глазах, устремлённых в бесконечность.

Я поцеловал её в голову и весело заговорил:

– Всё, мамуля, будет хорошо. И будет твой сын генералом, как и отец...

Слёзы у мамы закапали чаще. Зря я напомнил ей о прошлом...

В бабушкиной комнате за раздвижным столом с родными, близкими, друзьями-школярами, справили проводы.

Утром мама (больше я не позволил никому) отправилась со мною в аэропорт. Долго стояла за забором, со слезами глядя через решётки, как иду на посадку в самолёт. А я всё время оборачивался. Хотелось крикнуть: «Не плачь, мамочка, я себя в обиду не дам...»

Усевшись у иллюминатора, я не отрывал глаз от фигурки, которая становилась всё меньше, пока не скрылась совсем...

У меня тоже было тяжело на душе. Ведь отрывал с кровью часть своей жизни. Вступал в другую. Далёкую. Неизвестную. Что меня в ней ждало, одному Богу известно. А Он молчал...

* * *

Направили меня в старинный город Поволжья. Подлетая к нему, я не мог оторвать глаз от реки со множеством заливов, проток, с лесными и песчаными островами. Раздольная, могучая, как в песнях поётся, река, плавно петляя среди пахот и лесов, казалось, выходила из бесконечности и уходила в неё яркой, обрамлённой зеленью синевой с изумрудным отливом. Распахивали водную гладь, оставляя пенный след, белые многоярусные лайнеры, огромные нагруженные баржи, речные трамваи, быстроходные катера. Кое-где застыли рыбацкие лодки. Красота – не оторваться!

Совершив круг, самолёт приземлился. Встретил меня обжигающий зной. Небо от палящих лучей искрилось до рези в глазах. Земля казалась расплавленной. Поникшая трава отливала сухой желтизной.

В такси я назвал адрес.

Ехали мимо «хрущёвок» с распахнутыми окнами и балконами. По крутому спуску с древними, впритык друг к другу, хибарами. Вырвавшись из пробок, полетели по широкому ухоженному проспекту.

Витрины магазинов, киоски, лоточники с мороженым и водой, реклама, люди, машины... всё мелькало перед глазами. Я лишь успевал вертеть головой.

Возле трехэтажного блочного здания с красной вывеской под стеклом мы остановились.

– Приехали, – сказал таксист.

После представления руководству части, отеческого пожелания – быть честным, дисциплинированным, исполнительным, повышать политический уровень и пр. – меня отвели на рабочее место. Познакомили с коллегами по кабинету: почти ровесники, из разных регионов.

В службу втягивался без проблем. Иначе не могло быть, ведь карьеру военного выбрал сам.

К городу привыкал тяжело.

С первых минут он разочаровал меня. Начиная с аэровокзала, облезлого, замусоренного, и потом, когда кружил на такси по изрытым, грязным дорогам, похожим на овраги. Центр его более-менее в порядке, но чуть отклонись – ямы, мусор, вонь... Так как он выстроен в огромной котловине, огороженной лысыми горами, при малейшем ветерке песчаная пыль застилает глаза, набивается в рот. Вдоль реки город растянут на многие километры. И повсюду, даже в центре, рядом с современными высотками, двух-, трехэтажные развалюхи. Дворы. Высокие заборы. Железные или дубовые ворота с надписью: «Осторожно, злая собака». Не таким представлялся этот город, когда слушал задушевные песни о нём, передачи по радио, видел телерепортажи... не таким...

К испепеляющей, жёсткой жаре приспособиться не мог, хотя сам с юга.

Днём в делах и заботах её терпел. Но под вечер и ночью я истекал вязким потом. Почти задыхался, чуть ли не теряя сознание. Сколько проклятий я посылал в её адрес!..

По совету старожилов перед сном я вымачивал в холодной воде (насколько она могла быть таковой в этом пекле) простыню, заворачивался в неё и ложился на голый пол у распахнутого окна.

Подстерегала и другая напасть: комары и всякая летающая ночная тварь. К тому же простыня быстро нагревалась...

Как-то в полуобморочном состоянии я сорвал с себя липкую, обжигающую тряпку, вскочил, накинул на себя, что подвернулось, и, пошатываясь, вышел на улицу.

Ночь показалась непривычно чёрной. Звезды ярки до синевы, и одна теснит другую. Вокруг уцелевших от хулиганов фонарей тучи мошек. Радуются, бедные, свету... Неумолкающие трели цикад, сверчков. Многие окна в домах настежь.

По сонному двору, который днём, а особенно вечером переполнен пенсионерами, собачниками, подростками, я поплёлся к темному переулку. Собаки с высунутыми влажными языками даже не глядели на меня. Церковный садик, куда я вошёл, вывел меня на набережную.

Широкая, красивая, закованная в асфальт и бетон, она вся сияла от прожекторов, огромных неоновых реклам. И кругом отдыхающие. В основном, молодежь. Загорелая, красивая, особенно девчонки... Группами, парочками... у паперти, на скамейках под каштанами, у клумб. Кто-то обнимался, кто-то целовался...

Моя цель, однако, вода. Представляя её прохладу, я даже вздрагивал, и ноги несли в сторону бесконечно длинного, с плавными прогибами моста. Возле него была песчаная отмель – «дикий» пляж.

От любителей ночного моциона на нём негде было упасть яблоку. С трудом отыскал я крохотный участок. Начал поспешно стягивать с себя липкую от пота одежду.

Чувствую пристальный взгляд. Поднимаю голову. Шагах в пяти от меня возле ярых картёжников стоит загорелая дочерна девушка. Каштановые упрямые косички, вздернутый носик, раскосые глаза бойкие, шаловливые – лицо шкодливой школярки, почти девочки. Но фигура... Округлые плечи, аккуратная грудь, талия с изящным изгибом к соблазнительным бедрам. А ноги!.. Не тощие и костлявые, с вывернутыми вовнутрь ногами манекенщиц или фотомоделей с пустыми лицами – ноги, от которых не оторвешь взора.

Мелкая, острая дрожь пронзила меня, и я застыл, онемев. А девушка прожигала меня смеющимися карими с огоньком глазами.

– Перестань пялиться... неудобно... – дёрнула её за руку белая, рыхлая, с крупным носом соседка. Девушка будто не слышала.

Сердце моё заколотилось чаще и громче. Надо бы подойти к ней, зовущей. Но ступни приросли к песку, не слушались. Такого со мной не бывало...

Пока собирался с духом, соблазнительница вскинула подбородок, повела плечами и через тела направилась ко мне.

– Ну что? Поплыли наперегонки.

И мы кинулись в тёмную, искрящуюся от прибрежных огней глубину.

Покинули пляж, когда солнце взошло и взамен ночных объявились утренние купальщики.

Неугомонную ундину звали Оля. Её некрасивую, смурую подругу – Настя. Держась за руку с Олей, я проводил девушек до общежития пединститута, где они учились.

На службу я летел, словно не было бессонной ночи.

Весь день Оля не выходила из головы. С трудом дождался конца работы. Сразу же рванул на свидание. От мысли «вдруг не придёт» – мурашки по спине.

Высокая, изящная, с умилительными косичками, упрямым подбородком, искрящимися глазами, Оля меня уже ждала. Издали помахав руками, мы ринулись навстречу друг другу. Мне хотелось её обнять, прижать к себе, зацеловать её здесь, среди задыхающихся от пекла домов, истекающих потом людей. В последнюю секунду едва сдержался: вдруг не поймет, вдруг обидится, уйдёт. Этого, кажется, я бы не перенёс...

Мы взялись за руки. Я был не в силах отвести от неё восхищенного взгляда.

– Ну? – вымолвила она, сияя.

– Пойдём.

Голос мой глух от сильного волнения.

– Куда? – улыбнулась она.

Я начал издали:

– Жара невыносимая, всюду полно народу, где-нибудь в тиши посидим...

– Где?..

По её хитрющему прищуру понял: разгадала меня. Покраснев, я (будь, что будет) выпалил:

– Ко мне.

И замер, не дыша.

Оля звонко рассмеялась и, сверкнув чёрными глазами, задорно произнесла:

– Пойдём.

Войдя в комнату, Оля застыла. Глаза вспыхнули.

– Серёжка!.. – воскликнула она.

Обдав запахом приятных духов, она кинулась ко мне, прижалась гибким обольстительным телом. Впиться в её пылающие полуоткрытые губы не успел. Будто поток воды, обжигающий, яркий, она выскользнула из моих сильных, страстных объятий и с лёгкостью и стремительностью тени порхнула к столу. Склонилась над большим букетом белых роз. Пока я отходил от её неожиданного, душу взорвавшего порыва, Оля, не отрываясь от цветов, тихо, словно боясь нарушить их благоухающий покой, спросила:

– Как ты узнал, что это мои безумно любимые?

И мои, чуть не сорвалось с языка.

– Правда, Серёженька, как? – подняла на меня чёрные, горящие восторгом глаза.

Я многозначительно улыбнулся.

Пили шампанское (с огромным трудом коллеги достали его – магазины тогда были пусты), Оля рассказывала об учёбе, институте. Я о службе.

– Кстати, – странный этот город, – неожиданно Оля сменила тему.

– Это уж точно, – вспомнил я грязь, пыль, жару...

– Когда я впервые из хабаровского края приехала сюда, – не заметила она мою иронию, – он показался мне отвратительным. Разбросанный какой-то, наполовину деревянный, неухоженный, с въедливыми пыльными ветрами отовсюду. Но, пожив в нем, так привыкла, что теперь неохота его покидать.

– И не покидай, – сказал я.

– Нет, правда, неохота, – продолжала она. – Что-то в нём есть особенное. Что-то сильно притягивает к нему. Я это почувствовала, когда впервые на каникулы уехала домой. Потом с трудом дождалась, чтобы вновь оказаться здесь. И люди здесь особенные. С виду замкнутые, неприветливые. А оказалось, очень добрые, внимательные, отзывчивые... А сколько здесь молодежи!..

– Это заметил и я.

– Особенно красивых девушек, – с хитрецой подхватила Оля мою скрытую мысль.

– Это точно, – с проницательностью взглянул я на Олю. – Одна лучше другой...

Оля поняла намёк. Счастливо рассмеялась.

– А знаешь, Серёжа, почему здесь много красавиц?

– Ну, и почему?

– Когда-то эти края полонили татары. В заложницы брали самых красивых русских девушек. И сегодня, кстати, здесь проживает немало татар, правда, давно обрусевших.

Заговорили о достопримечательностях города.

– Я очень люблю местные музеи, театры, – сказала Оля. – Особенно люблю оперный. Не пропускаю ни одну премьеру. Скоро, кстати, премьера «Аиды». Идём?

– Обязательно. А как с билетами? Я слышал, тяжело.

– Я знаю всё театральное начальство.

– Вон ты какая...

– Это совсем не то, что ты думаешь, – парировала она мой намек. – Совсем не то... А как у вас там? А знаешь, я никогда не бывала в ваших краях. Никогда...

– О, это поправимо! – воскликнул я.

– Они, наверное, очень красивы, – думая о своём, произнесла она. – Так говорят. Действительно красивы? – обратилась она ко мне.

– Это так. К нам часто приезжают столичные высокие чиновники. Зарубежные гости.

– И всё-таки хотелось бы побывать у вас. Поглядеть на Чёрное, Азовское моря. Искупаться в обоих...

– Побываешь всюду, где захочешь, – с уверенностью сказал я. – Непременно. Не сомневаюсь...

– Да... да... – неопределенно протянула она. И вдруг спросила: – Как тебе Высоцкий?

Я сказал, что мне нравится, правда, его не видел.

– А наши девчонки, – подхватила Оля, – все поголовно влюблены в него.

– И ты?

– И я.

– Он же... – я замялся, – спивается.

– Всё равно он прелесть. Разве можно его сравнить с кем-то? А поет – заслушаешься.

– Сочинять он умеет, – усмехнулся я.

– Он тебе не нравится?

– Я же сказал, нравится.

– Что же тогда тебя в нём не устраивает?

– Всё устраивает.

– Нет, не всё, – возразила Оля. – Я чувствую по твоему тону.

– Хорошо. Скажу откровенно: терпеть его не могу.

– Это Володю-то?

– Володю. Его пошлые песни (есть патриотичные, смешные) раздражают, как и его пропитый голос. Впрочем, я и знаменитых битлов на дух не переношу и не понимаю, как по ним можно сходить с ума? Ну да, новое направление в музыке открыли, а в остальном... ой, ну их.

– Ну их! – вскочила Оля и стала колотить по моей груди кулачками. Я обнял её с жаром, хотел было поцеловать. Выскользнула, как рыбка из рук...

Стемнело незаметно. Но жара не допекала, хотя зной стоял прежний. Я был занят другим. Страстно желал, чтобы Оля посидела подольше. А лучше бы не уходила. Мысль эта опаляла грудь. Оля будто этого не замечала. Встала.

– Мне пора, – сказала она.

Я тоже поднялся. Умолять остаться не поворачивался язык. Вдруг с обидой исчезнет, а так было всё хорошо... Умоляюще уставился в её смеющиеся, проницательные глаза. Она потянулась за сумочкой, висевшей на спинке стула. Раскрыла, достала зеркальце, помаду.

Я предупредительно вышел. Вдруг слышу:

– Входи.

У меня подкосились колени, когда я вошёл. Оля лежала на разложенном диване. Простыня четко обрисовывала её прекрасное тело. Чёрный взгляд прожигал насквозь...

– Места хватит на двоих... – вывела она меня из оцепенения.

Я послушно, растерянно закивал. Упал на колени и с ненасытной жадностью впился в полуоткрытый, пылающий, жадно потянувшийся навстречу рот...

* * *

Перед Новым годом Владимир Осипович непривычно резко: «Срочно ко мне».

Я стремительно помчался к выходу. В голове: «Что случилось?» Несся по коридору и прикидывал, где прокололся?.. Неожиданный звонок начальства всегда настораживает, беспокоит. Причин головомойки не находил. Вошёл в кабинет полковника всё равно с опаской.

– Садись, – кивнул он. Обложенный бумагами, на меня он не взглянул. Признак нехороший, встревожился я.

Закончив чтение, полковник поднял голову. Улыбался. Я приободрился: значит, не то, что думал.

– Жениться тебе надо, лейтенант, – сказал он.

У меня округлились глаза.

– Да, да, жениться.

Я ничего не понимал. Не понимал, отчего тонкий, воспитанный человек, очень мною уважаемый, интеллигент, завёл об этом речь. Да и какое его дело? Неуютно как-то стало...

– Ты, лейтенант, на меня не обижайся, – продолжал он. – Не надо. Я бы никогда не позволил об этом говорить с тобой, если б не одно обстоятельство.

Я поднял глаза.

– Поверь, Сергей Анатольевич, не позволил. Но дело вот в чем. Тебе известно, как сложно нашему брату получить жильё. Так вот, одному из наших ветеранов выделили отдельную благоустроенную квартиру. Его комнатка освободилась. Кадры намеревались отдать её кому-либо из молодых семейных. Я настоял, чтобы вселился туда ты. Они не возражают, тем более что довольны твоей службой. Но поставили условие, чтобы в ближайшее время ты обзавелся женой. Что думаешь по этому поводу?

Сверлит меня умным, всевидящим взором. Кажется, догадывается, знает о моём романе. И хотя очень не люблю откровенничать – не мужское это дело, – скрывать сейчас себе во вред. Вкратце сообщил об Оле. Сказал и подумал: «Олю понять можно... Но почему я до сих пор не сделал ей предложение?..»

– Так, лейтенант, – протянул Владимир Осипович. – Что будем делать?

– Будем делать, как надо, – сказал я.

– Как надо?

– Мы поженимся.

– Когда?

– В самое ближайшее время.

– Правильно, Сергей Анатольевич. Тем более что времена настают нелёгкие, – задумчиво проговорил он. – Я бы сказал, непредсказуемые. У тебя на судный день должна быть надёжная опора. В нашей армейской жизни это залог выживаемости. Ведь сегодня ты здесь, а завтра одному Богу известно, где окажешься. Да-да... Ну, да ладно, оставим грустные мысли... Значит, сообщаем в кадры о твоём решении.

– Да, – отчеканил по-военному я. – Так точно.

Искоса поверх очков Владимир Осипович взглянул на меня.

– Не подведешь старика?

– Не подведу, товарищ полковник, – улыбнулся я, ведь старику было всего тридцать пять.

– Тогда успехов тебе, лейтенант, – подал он руку. – И будь счастлив.

Выскочил я от него окрылённый. С трудом справлялся с распирающей грудь радостью. Представлял, какой восторг вызовет у Оли это сообщение...

* * *

Лишь появился у себя в кабинете – звонок. Оля, решил я. И не ошибся.

– Привет, лейтенант, – зазвенел её веселый голос.

Нет-нет, только не сейчас, не по телефону... только при встрече, – и хотя всё во мне кипело, рвалось наружу, чтобы выпалить сходу, сдержался.

– Что с тобой, Сережка? – уловила она моё настроение.

– Ничего, Оля, – как можно спокойнее произнёс я.

– Какой-то ты сегодня не такой...

Я в ответ:

– Встретимся?

– Нет, дорогой, ты лучше скажи, что с тобой?

А я опять:

– Договорились, Оль?

– Ой, Серёжка, какой же ты забывчивый? У меня же сессия.

– Ах, да... Но, Оленька, хорошая моя, я ведь...

– А завтра, – прервала она меня, – самый противный экзамен. Так что, дорогой мой, подождём до лучших времен. А пока я буду зубрить и вечером и ночью.

– Ну, Оленька...

– Да, да, зубрить.

– Хотя бы на полчасика, – не отставал я. – Только на полчасика. Погуляем на свежем воздухе. Перед зубрёжкой полезно. Ведь так?

– Так-то оно так. Серёжка, да только боюсь и полчасика сейчас потерять. Впрочем...

Оля заколебалась. Я же ещё настойчивее:

– Оленька, добрая, милая моя, лучшая из лучших моя...

– Мм-да... – ты сегодня меня удивляешь...

– Значит, договорились?

– Странно...

– Ничего странного. Просто очень и очень хочу видеть тебя.

– Именно сегодня?

– Именно сегодня.

– Иначе умрешь?

– Иначе умру.

– Ладно, неугомонный, уговорил, – рассмеялась она. – Но только на полчаса.

– Как договорились, – обрадовался я, – в нашем садике.

Я повесил трубку. Расправил с облегчением плечи. Непослушная улыбка рвалась наружу. Лёня напротив за столом многозначительно взглянул на меня. Намеревался что-то сказать. Но промолчал. И правильно. Мне было не до него. Купался в мечтах. Был уже у себя за праздничным столом, потому что нисколько не сомневался, что, узнав причину моей «странности», Оля забудет обо всём. Забудет и о злополучном экзамене... Поскорей бы вечер...

А время так медленно и нудно ползёт. И нет на него никакой управы...

Оля опаздывала. Это меня не беспокоило. И всё же я нетерпеливо поглядывал по сторонам.

Морозец бодрил. Снежок искрился, бесшумно спускаясь с низкого пухлого неба, укутавшего серой мглой город. К небу тянулись яркие огни фонарей. Некоторые глядели прямо в сад, оголённый, сникший. Скамейки, кое-где припорошённые снежком, почти пустовали.

Темную шубку, светлую вязаную шапочку, торчащие косички, шарф до пояса я узнал издали. Распахнув объятия, побежал навстречу сияющей улыбкой Оле.

Обольстительные её ножки всегда вызывали во мне трепет. Сейчас, в сапожках на высоких каблуках, стремительные, энергичные, они прямо-таки обжигали мою грудь. А от мысли, что отныне Оля теперь навсегда будет принадлежать мне, и только мне, и никому больше, бросало в жар...

Извинившись на ходу, Оля прижалась ко мне и замерла.

– Как громко твоё сердце бьётся, – обдала она меня жарким дыханием. – Почему оно сегодня такое буйное?..

Я молчал. Собирался с духом. Оля подняла смеющиеся глаза.

– Почему, а?..

Готовясь к встрече, я не раз проигрывал, с чего начать, как начать. Получалось просто и радостно, может быть, чуточку тревожно. А теперь язык не слушался, да и тело сковал страх...

Оля продолжала исподлобья изучать меня.

– Что-то всё-таки случилось с тобой.

– Случилось, Оленька, случилось, – сжал я её в своих объятиях ещё сильнее.

– Можешь поделиться со мной своей тайной?

Наконец, я не выдержал. Меня понесло. Сбиваясь от волнения, стараясь как можно быстрее и полнее всё рассказать, не видя ничего, кроме Олиного лица и её нетерпеливо горящих угольных глаз, я сообщил о беседе с шефом. А закончил на одном вдохе:

– Выходи за меня замуж!

И замер. Даже прикрыл глаза, ожидая вихрь восторгов, объятий, поцелуев, признаний в любви. О, как ждал, чтобы тут же подхватить её легкое, податливое тело и кружить, кружить, кружить...

Но, выслушав меня спокойно, не шелохнувшись, Оля отстранилась, будто я обидел её, и, потупившись, произнесла:

– Тебе, видать, плохо со мной…

Я опешил.

– Что ты говоришь? – едва выдавил я из себя. Ничего не понимая, растерянно ловил её ускользающий взгляд.

– Почему нельзя, как было? – укорила она меня.

– Потому что я люблю, люблю, люблю тебя, – горячился я. – И хочу быть только с тобой. Навсегда с тобой, – я не отрывал свой взгляд от её замкнутого, непроницаемого лица. – Разве тебе не ясно?

– Ясно, Серёжа, ясно, – машинально, думая о своём, произнесла она.

Тогда почему же плюешь мне в душу, чуть не выпалил я, но сдержался. Сказал:

– Если тебе всё ясно, объясни.

В ответ её плотно сжатые губы и упрямо поднятый подбородок.

– Ты меня не любишь? – возникло вдруг страшное сомнение. Оля вздрогнула:

– Люблю, Серёженька, очень люблю.

– Так в чём же дело? – взмолился я

Оля неторопливо поправила сбившуюся шапочку, тихо, потухшим голосом произнесла:

– Я, Серёжа, замужем.

– Как? – надрывно вырвалось из меня.

– Да, Серёжа... – чуть шевельнулись её губы. Отвернулась.

В глазах у меня потемнело, в висках непрекращающийся гул, руки повисли. Я пошёл, опустошённый, обессилевший, не чувствуя ног, куда вело... Ещё несколько шагов, и я на улице среди огней, потока машин, толпы... Теперь без Оли... навсегда без Оли... Шёл и хватал ртом вместе со снегом терпкий воздух. Но жар не остывал, а боль, намертво вцепившись в потрясенную душу, лишь усиливалась...

– Серёжа!..

Я вздрогнул: Оля...

Остановился, напряжённо вслушался: нет, показалось, галлюцинация...

– Серёжа...

Призыв о помощи был едва уловим. Но теперь я не сомневался... Именно в этот миг, который не забыть, я осознал до конца, что без Оли нет и не может быть у меня счастья. Со словами: «Милая, родная, любимая, единственная...» я кинулся к ней. Не помню, как оказался рядом. Лихорадочно ухватился за её холодные обессилевшие руки и прижал к губам. И целовал, целовал, целовал, а она плакала и улыбалась, глядя на меня сияющими от счастья глазами...

Успокоившись, я привлёк Олю к себе, осторожно обнял, достал платочек, промокая её лицо, сказал:

– Поступим так. Ты разводишься, и мы...

– Угу, – уткнувшись мне в грудь, прервала она меня.

– И как можно скорее. Не откладывай ни на день, ни на час.

Опять послушное «угу».

– Скажи, как скоро ты это сделаешь? Ведь я дал слово Владимиру Осиповичу. А подводить людей, тем более своего шефа, не в моих правилах.

– А я разведена, – сказала она.

Ну и ну, пронеслось в голове. Испытывает она меня или издевается?..

– Знаешь, Олька, так это не делается, – стараясь быть спокойным, сказал я.

– Что так не делается?

– Всё, всё это...

– Что это?

– Не надо делать из меня дурака, – не выдержал я.

– И не думала.

– Тогда поясни, почему ты раньше ничего не говорила мне о своём замужестве?

– А ты когда-нибудь меня об этом спрашивал? – набросилась она на меня.

– Да мне и в голову не приходило, что такая молодая и уже окольцована.

– И мне тоже не приходило... Ведь было так славно...

– Чем ты ещё можешь меня обрадовать?

Спросил ради приличия, полагая, что теперь-то Оля раскрылась вся. Увы. Она взглянула на меня снизу и, помолчав, сказала:

– У меня есть ребёнок.

«Час от часу не легче», – подумал я. Но это был уже не удар, хотя неприятно покоробило...

Не обращая на меня внимания, Оля возбужденно заговорила:

– Ему полтора годика. Зовут Саша, Сашулька. Он такой хорошенький, умненький, просто прелесть. Я потом покажу тебе его фотографию. Ты сразу полюбишь его. Сейчас он с мамой. Но как только я закончу учёбу, получу направление, сразу же заберу его.

– Мы заберем его, – поправил я её.

Оля встрепенулась:

– Как мы?

– Мы с тобою распишемся. Заберём Сашульку, твою маму и заживём. Или у тебя есть возражения? Молчишь? Правильно, молчи. А теперь слушай дальше. Завтра с утра мы подаём заявление.

На мои слова она никак не отреагировала.

– Что-то не так?.. Что-то тебе не по душе?

– Откуда ты взял?

– Вижу, чувствую.

– Я, Серёжа, согласна, на всё согласна, только знаешь что...

– Ну, ну, добивай меня окончательно.

– Какой же ты глупый.

– Нет уж, говори, что ещё я должен знать.

– Хорошо. Давай подождём с заявлением неделю.

– Зачем ждать, затягивать? И почему неделю?

– Я тебе всё-всё потом объясню, Серёжа.

– Почему не сейчас?

– Узнаешь, всё узнаешь через неделю.

Такой упрямой я её не видел. И понял, разговор дальнейший бесполезен.

– И вот ещё что...

– Ну?..

– Ни звонков, ни встреч в эти дни.

– Да как так можно? – вспыхнул я. Но мой рот прикрыла её ладошка.

– Всё, Серёжа, всё.

Я с мрачной покорностью кивнул и поцеловал её горячие, чуть вздрагивающие пальцы.

Что ещё мне оставалось делать?..

* * *

Расставшись с Олей, я напрочь лишился сна.

Дома быть – пытка. Всё напоминало о её пребывании у меня. По улицам тоже не хотелось бродить – не было уголка, куда бы мы не заглядывали. На службе отвлекали текущие дела, но стул подо мной того и гляди сломается от непрестанного верчения.

А на каждый телефонный звонок бросался, будто от него зависела моя жизнь. В какой-то мере это было так... И думал только об Оле, отчего всё падало из рук или от напряжения ломалось, рвалось. Сны – только о ней. Мечты – только о ней. Оля, всюду Оля... Казалось, не выдержит такого безумного напора мой рассудок, разлетится вдребезги в любую минуту, а душа от постоянного накала испепелит грудь.

Доводившее до сумасшествия напряжение, как пиявка, всосалось в сердце, преследовало, особенно первые без Оли дни. Как я сдерживался, чтобы не плюнуть на все условности с ультиматумом, прибежать к ней, – а где она может быть, я знал точно (студенческий зал университетской библиотеки и даже место, на котором и я сиживал), – упасть к её ногам и при всех, без стеснения, воскликнуть: «Всё, хватит! Делай что угодно со мной, только прекрати эту невыносимую пытку, пока я не свихнулся...» Или лучше как бы случайно встретить её у общежития...

Нет, нет, такие финты... нет... с Олей подобное не пройдёт... она не такая...

К концу недели впервые почувствовал себя спокойнее. Ну вот, видишь, сказал я себе, можешь, оказывается, владеть собой. Что было бы, если б поддался слабости?..

За это время получил тёплое, ласковое письмо от матери. Писала о себе, родных, новостях в станице. Держа иногда её фотографию, разговаривал с нею. Но и она не могла помочь.

Позвонил и папа. Интересовался службой. Не жалею ли? Не сорвусь ли?

– Смотри, сын, служи, как положено.

– Только так, папа.

– Молодец. Если понадобится моя помощь...

– ...знай, у тебя есть отец, – прервал я любимой его фразой.

– Правильно, сынок, – улыбнулся он.

– Я твою фразу запомнил с тех далеких лет, папа, когда ты драл мои уши за непослушание.

– Ладно уж... ведь виноват был. Так?

– Так. Но уж больно сильно драл.

– Как досаждал, так и драл. А мама разве не наказывала?

– Мама в основном по нижнему месту, а ты по верхнему. Вот так и сделали из меня послушного офицера, – пошутил я.

– Что ни делается, к лучшему. Между прочим, я на тебя обижен.

– Это за что ж?

– Мог бы хоть посоветоваться с отцом, когда принимал решение стать моим продолжателем.

– У меня своей головы нет?

– Есть, сынок, есть, и неплохая, только она ещё...

– Глуповатая?

– Ну что ты... Молодая и неопытная. Но всё равно я рад за тебя. Ладно. Обнимаю. Не забывай. Звони...

Это был не первый его звонок. Иногда напоминал ему о себе и я. Хотя в эти дни находился в душевной маете, от родительского внимания чуточку полегчало. Конечно, лучше, если б они были рядом.

Наконец миновали тягостные, измотавшие меня до основания дни. В последнюю ночь не смыкал глаз. Наверное, и сильное снотворное не помогло бы. Так скрутило меня волнением и страхом.

Сгорал я и от нетерпения разобраться, что кроется за этим проклятым ультиматумом? Почему, осознавая, что я буду страдать, она, несмотря на мою просьбу – нет, мольбу – не смягчила требования?..

Мысли, будто сверлом, буравили днём и ночью мозг неизвестностью, искали источник странного поступка Оли. Что это, думал я, желание привязать меня к себе сильнее? Да куда уж сильнее... Размышляет, сойдёмся ли характерами? А они – как у Оли, так и у меня – ой, какие, о чём ей известно давно... Кто-то другой у неё? О нет, кричало всё во мне и сжимало сердце так, что того и гляди остановится...

Как ни пытался я проникнуть в тайну её поведения, ничего не получалось. Ни в чем не мог разобраться. Ничего не мог поделать и запутывался ещё основательнее, растравляя себя недоверием, ревностью, злобой...

И ждал, ждал того мгновения, когда Оля объяснится. Но прежде она должна позвонить.

И дождался-таки!

Утром, только переступив порог рабочего кабинета, услышал телефонный звонок. Я рванулся к столу, перевернув попавшийся на пути стул, схватил дрожащей рукой холодную трубку, абсолютно убеждённый, что это Оля, и, застыв, прижал её к уху.

– Привет, лейтенантик!

Звонкий, радостный голос вмиг отбросил все сомнения и разочарования, возбуждая желание немедленно увидеть её.

– Вчера сдала самый трудный экзамен, – продолжала она травить уставшую от переживаний мою душу.

– Как? – спросил я, не узнавая свой дрогнувший голос.

– На «отлично».

– Поздравляю, – успокаиваясь, пробормотал я.

– Спасибо, дорогой. Вчера хотела нагрянуть к тебе...

У меня перехватило горло.

– Да, Серёженька, – будто видела, что происходит со мной, продолжала, – очень хотела...

– Отчего не решилась?

– Данное слово надо держать...

– Не всегда...

– Вы, товарищ лейтенант, не правы.

– Я бы тебе простил такую оплошность.

– Ты бы да. А я ни за что. Ни себе, ни тебе.

– Тебе бы вместо меня в армию.

– С удовольствием. Да не берут нас, баб. А жаль. Мы бы установили там настоящие порядки... Но ничего, придёт и наше время...

– Я уже состарюсь. Уйду на пенсию и никому не буду нужен.

– Мне ты всегда будешь нужен...

Меня бросило в жар. Решение ею принято. Никаких сомнений, принято. А я, едва сдерживая от счастья волнение, как можно спокойнее произнёс:

– Посмотрим... посмотрим...

Оля, будто видя меня насквозь, говорит:

– Жду я тебя, лейтенантик, у себя после твоей работы. Ты когда заканчиваешь?

Прекрасно знала, хитрюга, распорядок дня, но я не посмел укорять её. Сказал:

– В шесть.

– До нашего общежития пятнадцать минут ходьбы от твоей службы.

– Может быть, сразу ко мне? – робко спросил я.

– Выполняйте приказ, лейтенант! – весело воскликнула она.

– Есть выполнять! – поддержал её тон. – Разрешите только один вопрос.

– Разрешаю.

– Почему вы командуете, словно старший по званию?..

– Так оно и есть

– Не понял.

– Сейчас поймешь. Однажды моя тётя из Хабаровска при мне разговаривала со своим мужем. Он полковник. Она ему говорит: сделай то, сделай это. Он удивился. На каком основании она командует полковником, в шутку, конечно, спросил он её. И знаешь, что она ответила?

– Нет.

– Вот что, дорогой мой лейтенантик: «Жена всегда на звание выше мужа». Она, выходит, генерал. Понял?

– Понял, товарищ старший лейтенант! – воскликнул я, окончательно убедившись, что с этих минут Оля моя и только моя!

– Быть у меня ровно в назначенное время. Иначе накажу.

– Интересно, как?

– Наряд вне очереди.

– Где?

– У нас в общаге найдётся что делать...

– Есть, – отрапортовал я.

В ответ звонкий, заразительный, возбуждающий меня, счастливый смех. А я, кажется, окончательно освободился от мук сковавшего меня волнения и недоверия, от всего того, что раздирало мою душу и рвало на части сердце в эти дни.

* * *

Мучительно долго и нудно тянулся день. Всё же он закончился.

Я облачился во всё парадное. Долго вертелся у маленького зеркальца при входе. Пристально вглядывался в лицо, волосы. И всё казалось не так.

Махнув, наконец, рукою – будь что будет, выправив на себе парадную форму, где-то подтянув её, где-то опустив, я вздохнул и вприпрыжку – ноги не слушались, несли сами – кинулся к двери.

– Счастливо, – услышал голос за спиной.

Это капитан Ухтомцев. Занятый собой, забыл о склонившемся над картой соседе. Ему, очевидно, было тоже не до меня. Он, вообще, нелюдим, угрюм, с усталым лицом и равнодушным взглядом.

– Дожить бы до пенсии, – не раз говаривал он сам себе.

– Сколько вам ещё? – спросил я как-то его.

– Почти два года.

– Майора бы вам получить.

– Не знаю, – пожал он плечами. – Я бы, конечно...

Начальству не до таких служак. Рвачи, карьеристы всегда впереди, а кто порядочней, честней, кто бережет свою честь, как Ухтомцев, им не расти...

У капитана двое детей – тринадцати и пятнадцати лет. Жена толстая, самодовольная, сварливая. Я её как-то видел. Не дай Бог попасть в лапы к такой... Отсутствие роста на службе, домашний быт, вечная трёпка от жены – достаточно, думаю, чтобы разочароваться во всём.

– Вот уйдёте на пенсию, – поинтересовался я, – чем займётесь?

– Не пропаду...

– Всё же?

– Я плотник, печник. Не пропаду...

Мне жалко этого честного, верного долгу, неподкупного офицера. Но чем я мог ему помочь? Был бы я начальником части, только не таким, как наш, который пешком даже улицу не перейдёт, только в чёрной блестящей «Волге», да ещё посылает машину дежурного по части за своей гончей, – я бы только таких, как Ухтомцев, двигал. Но отвлёкся...

Обернувшись на его «Счастливо», я подмигнул, улыбаясь как человек, уверенный в себе, и выскочил.

Погода стояла чудесная. Морозец, от которого дышится легко. Безветренно. И снежок поскрипывает.

Белые розы купил без проблем на крытом рынке, там в любое время какие угодно цветы можно купить. Шампанское пришлось поискать. Но в моем состоянии можно было сделать невозможное.

С букетом в одной руке и бутылкой с золотой головкой в другой я очутился, наконец, у проходной студенческого общежития. Дежурила тётя Аня. Она знала меня и пропустила сразу, улыбнувшись в ответ на моё звонко-возбужденное приветствие.

– Праздник собираетесь справлять? – поинтересовалась она.

– Праздник, тётя Аня, – на ходу бросил я, – самый дорогой праздник...

– Это какой же? – полюбопытствовала женщина. И я воскликнул:

– Есть такой праздник!

– Ну ладно, – согласилась она. – Только чтобы ни-ни там. Ясно?

– Ясно, тётя Аня. Можете не сомневаться, – донеслось уже из коридора – я перепрыгивал через несколько ступенек по лестнице, ведущей на верхние этажи...

Запыхавшись, я постучал в дверь. Мне хотелось тут же обнять Олю, прижать к себе, зацеловать, ощутить её трепетную дрожь, от которой у меня темнело в глазах, почувствовать её влажные губы, гибкое, переполненное страстью тело. Не дождавшись ответа, я широко распахнул двери. И застыл.

Комната с большим промерзшим окном со светлыми занавесками. Аккуратно убранные койки, тумбочки со стопками книг, тетрадей, фотографиями в рамках, вырезками из журналов знаменитых артистов, певцов, спортсменов, в основном, мужчин. Посередине комнаты стол, покрытый скатертью в ярких рисунках фруктов, вокруг стулья.

И тишина.

Я вошёл. Огляделся. На вешалке у порога Олина шубка из натурального меха. Белый длинный шарф, зимняя шапочка, перчатки.

Не сомневался, Оля где-то рядом. Отлучилась на минутку куда-то.

Закрыл за собою дверь. Поставил на стол шампанское. Положил рядом цветы. Расстегнулся, намереваясь сбросить шинель. Шапку кинул на вешалку, как только очутился в комнате. Взглянув на обёрнутые бумагой бутоны, подумал, вначале освобожу их. Положу-ка... да... да... на Олину постель... шинель подождет... Оля возвратится, а на её кровати... Похвалив себя за сообразительность, осторожно взял розы и понес к Олиной постели. Случайно увидал торчащий из-под подушки конверт. И в мыслях не было трогать его. Мало ли кто и что пишет Оле? Не терплю, чтобы кто-то совал нос в мои дела, но и сам не позволяю лезть в чужие, хотя Олю считал уже своей. Навеки своей.

Лубочная разрисовка конверта показалась забавной. Словно пахнуло из далекой старины.

«Что бы это означало», – подумал я и решил разглядеть повнимательнее странную, с вензелями картинку. Взял конверт, и заплясали перед моим потемневшим взором тщательно выписанные многослойными обводами разноцветными фломастерами буквы: «Любимой! Неповторимой! Единственной! Ненаглядной!» Ниже что-то мелко, но перед глазами всё плыло, будто ломанули чем-то мягким и увесистым по голове. Едва не упал, схватившись за стул. Чтобы не заорать от горечи, боли, ненависти, я сжал до хруста пальцы. Замотал головой. Завыл. Про себя ли, вслух ли – не помню... Очнулся, когда сквозь нестерпимый шум в ушах до меня долетел чей-то голос. Кто звал? Кому понадобился?..

Медленно, не желая никого видеть, оборачиваюсь. Оля.

Длинное тёмно-сиреневое платье подчёркивает подвижные, сладостные бедра, от которых я при одном взгляде сходил с ума. Сияющие и любящие глаза. Смуглая гладкая кожа шеи. От одного прикосновения к ней я вмиг забывался...

Красивее и желаннее она никогда не была!

– Серёжа, что с тобой? – глаза продолжали улыбаться, но лицо растерянное, озабоченное.

– Что это? – подал я ей конверт. А зуб на зуб не попадает.

– Конверт, – спокойно сказала она.

– Да, конверт, – повторил я.

Молча оглядела его. Странная улыбка коснулась её губ. Положила на стол.

– Так что это? – требовательно повторил я.

– Я, по-моему, сказала, конверт.

Её спокойствие поражало меня. Как хорошо держится...

– От кого он?

– Понятия не имею.

– Понятия не имеешь? – съязвил я.

– Никакого, Серёжа.

– Почему же он лежал на твоей койке?

– Не знаю, Серёжа.

– Как так можно? – заводился я. – Конверт лежит на твоей койке, а не на чьей-то другой, хотя вас здесь четверо.

– Клянусь, Серёжа, не знаю, от кого он, кому предназначен, почему положили ко мне.

– Хорошо, пусть будет так, – начал я помаленьку отходить. – Чтобы убрать всякие недоразумения, давай вскроем его.

– Этого я делать не буду.

– Почему?

– В чужие дела, в чужие тайны я лезть не стану.

– Тогда сделаю это я, – потянулся к столу.

– Не смей! – вскрикнула она и, по-кошачьи прыгнув, схватила конверт. – Не смей.

Сомнения усиливались. Их можно было развеять, только вскрыв конверт. А он в цепких пальчиках Оли.

– Отдай конверт, – сказал я.

– Не отдам.

– Отниму, – двинулся к ней.

– Только попробуй, – зло сверкнула она глазами.

Чувствую, не отдаст ни за что, хоть убей. Тайна остается с ней. Обманутый, униженный, я должен уйти. «Теперь, как в саду, она меня не призовет, это точно, – подумал я. – Что делать? Что делать?..»

Опустился на стул. Мысли, сбивая друг друга в безумном круговороте, – вразнобой. Что делать?..

– Что дальше? – спросила Оля.

Я поднял голову.

– Не веришь, – говорит, – уходи.

– Не верю.

– Почему не уходишь?

– Жду, когда отдашь письмо.

– Никогда.

– Почему?

– Отдам тому, кому оно предназначено.

– Да тебе оно прислано, тебе, – раздраженно бросил я. А она спокойно:

– Придут девочки, разберемся.

– Девочки... девочки... зачем лжешь? Сказала бы правду.

– Я тебе никогда не лгала.

– Вот как? – вскочил я. – А с замужеством? С сыном? С этим, наконец, идиотским ультиматумом. Как всё это понять? Ну как? – заводился я. – Чего молчишь?

Молчание.

– Отвечай! – закричал я.

– Я думала, ты поумнее.

– Куда нам, дуракам, чай пить...

– Гляжу я на тебя, Серёжа, и не могу понять, чем не угодила? Почему такое недоверие ко мне, хотя клянусь, ни словом, ни взглядом, ни делом, ни намеком нигде тебе не лгала.

– Даже сейчас лжешь, – желчно пробормотал я.

– Пойми, если б это предназначалось мне, немедленно отдала бы тебе. Но я-то знаю, не мне. Кроме мамы, мне никто не пишет.

– Давай конверт, – твердил я. – Всё встанет на место.

– Я тебе уже сказала, нет.

– Вот, вот твоя ложь... ты... ты не только лживая, но, видно, и подлая, подлая, – орал я, не сдерживая себя. Какие-то обидные слова ещё вылетали из меня. Сдерживать их я уже не мог. Оля слушала, слушала, потом тихо так, спокойно говорит:

– Уходи.

– Что? – опешил я.

– Уходи, – уже твёрже.

Я не двигался.

– Уходи, я сказала.

– Если уйду, навсегда, – губы вздрагивают. Чувствую, конец...

– Навсегда уходи, – сверкнули злобные, зеленоватые сполохи в её глазах.

– Ладно... ладно... – завертелся я, не представляя, что предпринять.

Злость душила меня. Едва сдерживался, чтобы не схватить её за грудки; хотя в мыслях тряс её, сам трясся наяву.

– Убирайся вон! – такая ярость в глазах... Откуда?..

Я взорвался. Не понимая, что делаю, схватил розы, чтобы хоть на них выместить злобу. Растоптав их, кинуть в мусорку. Демонстративно. Цинично. Оля подумала другое. С ироничной, унижающей меня ухмылкой свысока процедила:

– Не забудь и любимое шампанское...

Ах, ты ж стерва, пронеслось в мозгу...

...Пришёл я в себя лишь на улице. Расстегнутый. Растрёпанный. Долго не замечал никого, ничего (хорошо, не встретил патруль), пока не продрог. Застегнуть пуговицы не получалось. Руки, словно сожжённые на костре, не слушались, особенно правая...

Это она, сжимая букет, зло хлестала им Олю по лицу, хлестала, пока гордая, непокоренная, вся в ссадинах и выступающей крови, с плотно сжатыми, побелевшими губами, она не упала почти без чувств ничком на постель... Оголившиеся, с острыми шипами стебли я швырнул в её вздрагивающую спину. Швырнул и бежал из проклятой, ненавистной комнаты вон...

***

Я возвращался со службы домой. Апрельский вечер был сырым. Дул пронизывающий ветер. Облака затянули небо сплошной серо-грязной пеленой. Кое-где лежал покрытый мусором снег. Противно было вокруг. Мерзко было и на душе.

Шёл не спеша, с мыслью, что приду, расслаблюсь, в руки Достоевского – я вдруг увлекся им, хотя раньше пару страниц не мог осилить, – и пока не усну, чтобы наутро начать всё сначала.

К разрыву с Олей привыкал с невероятным трудом. Но выкинуть её из головы, казалось, не смогу никогда. Боль притупилась, временами думал, лучше б никогда не знал Олю.

Владимир Осипович слово сдержал. Комнату я получил, но прежде признался в окончательной размолвке с Олей. Он не интересовался, из-за чего мы расстались. Воспитание не позволяло. А я не считал нужным посвящать его в детали. Он сочувственно покачал головой и проговорил:

– Не бери в голову, Сергей Анатольевич. Всякое бывает. Всё со временем образуется. По службе у тебя идёт хорошо. Вот и держись этого направления. Будет, надеюсь, лучше...

Когда будет лучше?.. И будет ли?..

Выходя на проспект, я увидел Настю. Она сделала вид, что меня не замечает, и пошла от витрины магазина, возле которой стояла, дальше. Я понял, ждала меня.

Отношения у меня с Настей не заладились с пляжа. Молчаливая, с вечно недовольным лицом и холодными глазами, она не понравилась мне сразу. Вида не подал, хотя чувствовал её недоверие ко мне. Даже враждебность. И не понимал, почему?

Как-то спросил у Оли:

– Настю я чем-либо обидел?

– С чего ты взял?

– Отчего такое недоброе отношение ко мне?

– Тебе, Серж, кажется.

– Хорошо бы... не люблю, когда взгляды косые...

– Говорю, тебе кажется.

Однажды, не выдержав Настиной подозрительности, спросил:

– Не хочешь, чтобы мы были с Олей?

– Это меня не касается, – недовольно отрезала она с подтекстом (возможно, показалось) – «не хочу».

– Вот и хорошо... – бросил я, давая понять, чтобы она не вмешивалась не в свои дела.

Поняла меня. Пожала плечами. Промолчала. С тех пор мы с ней «здравствуй», «до свидания». И в стороны, чтобы не мозолить друг другу глаза.

И вот поджидает. Неспроста, понял я. Оля, наверное, послала...

Впервые очень и очень обрадовался нашей «случайной» встрече. Я рванул за ней, как жаждущий победы спортсмен со старта.

– Настя! – закричал. – Погоди!

Продолжала идти. Не оборачивалась, хотя наверняка слышала меня.

Я догнал и, переведя дыхание, схватил за локоть.

– Погоди, – остановил её. – Здравствуй.

– Здравствуй.

На меня не глядит.

– Знаю. Ты от Оли.

– По её просьбе. Иначе бы никогда...

– Ну ладно. Хватит... ну почему ты всегда со мной так...

Молчание.

– Хоть когда-нибудь я тебя хоть чем-либо обидел?

Она вынула из портфеля конверт без адреса и подала мне.

Я понял – от Оли. Перехватило дыхание. Чтобы как-то успокоиться, до боли прикусил нижнюю губу.

Вскрывать при Насте не стал. Желание сдержал с трудом. Сунул в карман куртки.

– Как Оля? – спросил.

– Не знаю, – пробурчала она.

– Как не знаешь?

Наконец подняла лицо.

– Я же сказала, не знаю. Оставь меня в покое. Я сделала, что от меня требовалось. И то не ради тебя. Ради подруги. А теперь мотай отсюда.

А сама стоит.

Если б пожелала, ушла. Не смог бы её удержать. А она стоит. Ждёт. Чего?

Я понял, требует, чтобы я прогнулся. И вот впервые я склонил перед нею голову:

– Настенька, хорошая моя, не мучь меня, пожалуйста.

– А надо бы как следует помучить, – произнесла она, смягчившись.

– Я и так места не нахожу... – продолжал я упрашивать.

– И правильно, – с укоризной заметила она. – Мало тебе этого. Надо, чтобы запомнил на всю жизнь. И всю жизнь маялся...

– Я, конечно, погорячился. Но конверт... – начал оправдываться я.

– А ты хоть поинтересовался, кому он предназначался, – прервала она меня. – Ну и глупы же вы, мужики, бываете. Болваны бестолковые... Я давно Оле говорила, бросит он тебя, подружка, бросит. Не верила, дура стоеросовая. Вот и получилось, как я предсказывала...

– Я её не бросал. Это она мне изменила... – упрямо возразил я.

– Она изменила? Да она на тебя, бестолковщина, Богу молилась.

– Что ты несешь? Если б молилась...

– Да, молилась. Но ты... – с презрением окинула меня недобрым взглядом.

– Договаривай, – произнес я, – давай, давай...

Она махнула рукой и пошла. Я удержал её.

– Что ты вертишь вокруг да около? Любила! Богу молилась! А сама?.. Не прав я?..

– Не хотела я тебе, дураку, говорить... Да уж ладно... Я замер.

Она уперлась серо-мутными глазищами в меня:

– Слушай и не перебивай.

– Да, да... – не отрывал и я взгляд от неё.

– Письма у нас разносят иногда. В тот вечер, когда ты... – скривила губы, – когда ты... в общем, это письмо предназначалось не Оле.

– Как? – вырвалось у меня.

Настя, не обращая внимания на меня, продолжала:

– Дневальная перепутала комнаты. И конверт положила на Олину кровать. Так что Оля не имела к нему никакого отношения. А ты... Да что с тобой говорить...

Я её уже не слушал. Голова кружилась. Ноги подкашивались. А Настя говорит, говорит:

– Девочки в тот вечер обнаружили Олю в постели. Разбросаны по всей комнате ошмётки от цветов, похожих на розы. Лицо у Оли в кровоподтеках. Подушка от слёз, хоть выжимай. Любимое платье измято, испачкано кровью. Девочки попытались разбудить Олю. Ни в какую. Одна из них, убирая комнату, под Олиной кроватью увидала пустую пачку из-под димедрола. Сразу же вызвали скорую. Через три дня Оля возвратилась. Бледная, отстраненная. Молча, не отвечая на вопросы девочек, собрала свои вещи и ушла.

– Куда? – схватил я за плечи Настю.

Взглянув на меня строго, отчего я, извинившись, отпустил её, Настя произнесла:

– До сих пор никто не знает, где Оля. Даже в деканате, куда ходили мы с девочками, не могли сказать ничего, кроме того, что Оля забрала документы. Больше её никто не видел... Напрасно ты так с ней... – опустив голову, не вытирая слёз, прошептала Настя и медленно пошла.

Долго с жалостью глядел я на ссутулившуюся спину девчонки, которую не распознал. Сейчас понял, почему так ценила её Оля…

Настя скрылась за углом. Я вспомнил о конверте. С надеждой и страхом, испытывая жгучее нетерпение скорее узнать, что в письме, я вынул конверт из кармана. Долго смотрел, пытаясь отгадать, что там написано...

Наконец решился. Трясущимися руками вынул оттуда вчетверо сложенный белый машинописный лист. Развернул и увидел вместо текста – я думал, что обязательно должен быть текст – медвежонка, нарисованного карандашом. (Оля любила на досуге делать наброски зверюшек.) Крупный. Забавный. Он улыбался. А из круглых, наивных, доверчивых глаз катились прозрачные слёзы...

Ниже надпись: «Я люблю тебя, дорогой Серёжа, так сильно, так сильно, как никто и никогда любить не сможет!»

***

Я ожил. Цель определил – чего бы ни стоило, Олю непременно отыщу.

Вспомнил, как Оля промолвила, что её мама с сынишкой живут в Хабаровском крае, в районном городке не то Горское, не то Ворское. Уточнять не стал. Уверен был, что рано или поздно мы с Олей будем вместе...

Теперь, ругая, не мог простить себя.

Настя, подумал, если б знала, сообщила, поэтому к ней не обращался. Расстраивать её, да и себя лишний раз – нет, не стоит.

Деканат – решил я. Там обязаны знать Олино место жительства.

Миловидная молоденькая (наверное, после десятого класса) секретарша сочувственно проговорила:

– Помню такую студентку. Для нас явилось неожиданностью, что она покидает университет. Ведь оставалось всего-то полгода. Летом у неё должна быть защита диплома. Вадим Семёнович, наш декан, очень просил её не делать этого. Она и слушать не желала. Требовала отдать документы. А жаль. Очень способная студентка была. Вадим Семёнович рекомендовал её даже в аспирантуру.

Откуда прибыла Оля, сказать ничего не смогла. Никаких данных в деканате не осталось.

В августе, в отпуск, я вылетел в Хабаровск. Отыскал Горское, улицу, небольшую деревянную хату с садиком.

Вот и всё, – приостановился я у калитки. Перевёл дыхание и едва сдержался, чтобы не сигануть через эту деревянную калитку и влететь на остекленную веранду. Распахнув руки, схватить бы всех троих в объятия, но...

Встретила меня приятная женщина лет пятидесяти в домашнем халате.

– Вам кого? – подозрительно уставилась на меня, когда я нетерпеливо постучал в дверь и, не дождавшись ответа, влетел в дом.

Я поздоровался, назвался и сказал:

– Олю.

– Её нет, – отрезвила меня женщина, всё ещё недоверчиво буравя меня живыми маленькими глазками.

– А её мама?

– Их вообще нет.

Вот те на, полыхнуло у меня в груди.

– Где они?

– Не знаю, молодой человек.

– Это их дом?

– Был их.

– Что значит «был»?

– Они продали его нам.

– А они где?

– Понятия не имею.

Я извинился и, опустив низко голову, побрел по пыльной дороге прочь.

Оставалась последняя надежда. Адресное бюро. Но и там сказали, что такие выписались.

– Куда? – спросил я.

– Неизвестно.

– Как это? – возмутился я.

– Ничем не можем вам помочь, молодой человек, – был ответ, и окошечко захлопнулось перед моим лицом.

Из Хабаровска вылетел во Владивосток к отцу. Встретил он меня в аэропорту.

Всё такой же энергичный, быстрый, он обхватил меня сильными руками, прижал к своему широкому плотному телу и поцеловал. С тех пор как видел его последний раз, он почти не изменился. Только брови поседели да лицо, и без того строгое, стало жестче. Не обращая внимания на вытягивающихся в струнку солдат, офицеров, он стремительно провел меня к своей служебной машине.

– Это мой сын, – сказал он сержанту-водителю. Тот кивнул в ответ на моё приветствие.

А отец скомандовал:

– Гони, Руслан, да поскорей. К дому.

Сержант нажал на газ.

Выслушав мой рассказ о маме, сестре, брате, отец сказал:

– Теперь, сын, о себе.

Сидели мы за столом, попивали коньяк.

– Я, папа, в учебном отряде. Учу младших командиров.

– Какой ты у меня, – покачал головой отец. – Сам пока ничего не умеешь, а уже учишь.

– Не забывай, что я закончил педагогический.

– И чему учишь?

– Всякому...

– Вижу, не хочешь говорить. Неинтересная, видать, работа у тебя...

– Как тебе сказать...

– Так и говори.

– Если честно, не важно, где и кем служишь. Главное, быть преданным делу своему.

– Принцип подхода к службе у тебя правильный, – похвалил меня отец. – Да только служить надо там и только там, где отдача твоя будет наиболее полной и целесообразной. Чтобы коэффициент полезного действия твой был наивысший.

– Согласен.

– Согласен? – искоса взглянул он на меня.

– Вполне.

– Если согласен, ответь, полностью ли ты выкладываешься?

– Иногда еле ноги тащу...

– Удовлетворен? – допытывался отец.

Я пожал плечами.

– Вот-вот, – подытожил отец.

– Куда ты клонишь? – начал понимать я отца.

– Как думаешь, сколько средств потратило на тебя государство, обучая языкам? Чтобы ты был силён, грамотен, интеллектуально подготовлен? А?

– Думаю, немало.

– Так какого ты лешего протираешь штаны в учебных классах?

– А что я должен кричать, требовать, чтобы назначили меня туда или сюда? Да? – взорвался и я.

– Требовать-то можно, – уже спокойнее заговорил отец. – Но как? От кого?..

– Вот-вот, – подхватил я.

– Ладно, сынок, чем тебе заниматься в дальнейшем, буду решать я.

– И сам как-нибудь... – буркнул я.

– Сам-то ты с усам... а вот я-то теперь из своего поля зрения тебя не выпущу.

– Затащишь сюда, на свою излюбленную границу?

Улыбнулся, не обиделся старик.

– Нет, сынок, тебя ждут иные дела... Вот этим-то я и займусь... Ну да ладно. Давай лучше ещё по одной за наших близких и любимых!

Я чуть не разревелся: «Оля, милая, любимая моя, где ты? Как тебя отыскать?»...

Даже проницательный отец не отметил на моём лице никаких изменений при этом. Зато внутри будто разожгли костёр...

* * *

Служил в нашей части капитан Величко.

Я давно приметил его. Всегда спокойный, невозмутимый, воспитанный. А добряк – готов отдать ближнему свою рубаху. Он устраивал всех. Карьеристов, потому что лишён тщеславия, не переходил никому дорогу. Нытики выбрали его душеспасителем. Начальство не обходилось без его знаний. Он был редкий интеллектуал.

Не расставался с газетами и журналами, где печатались кроссворды. Разгадывать их его страсть. Справлялся с самыми сложными в считанные минуты. Ненасытность в познаниях у него была фантастическая.

– Тебе бы, Величко, на телевидение. К «Знатокам».

– Там те, кому делать нечего, – отвечал он.

– Популярность зато, – подначивали его.

В ответ – улыбка. Все знали, это его совершенно не интересует.

Был Величко мал ростом, круглолиц, со вздернутым маленьким носом. Средь белесого пушка на огромном черепе блестела обширная лысина. Даже она молодого человека совершенно не беспокоила. Через широкий офицерский ремень свисал небольшой, колыхающийся при ходьбе живот. Казался неряшливым из-за отсутствия выправки (и ходил-то вразвалку), из-за того, что вечно у него что-то не застегнуто, что-то свисает. Поначалу начальство делало ему замечания. Даже наказывало. Он был неисправим, и его оставили в покое. Сопровождал его приятный запах дорогих духов. Белье всегда ослепительно чисто.

Не сразу я сошёлся с ним. Видя мою замкнутость, проявлял такт. Я не стремился к нему, как другие, – как только он терпит такую назойливость?..

Коллеги не раз укоряли меня, что я игнорирую одного из интереснейших офицеров.

В ответ я пожимал плечами, но ни шагу навстречу Величко не делал. Тем более после размолвки с Олей я никого не желал видеть. Отработать бы поскорей, думал, и к себе за любимого Достоевского. Читал его «Бесов» и поражался, с какой прозорливостью он видел наши дни...

С Величко я лишь здоровался как с коллегой и иногда перекидывался ничего не значащими фразами при встречах. Обратился он однажды ко мне под предлогом оказания услуги в переводе с английского. После этого общались ещё пару раз.

Не знаю, догадывался ли он, как я страдаю (скорее всего, да, но не думаю, что понимал глубину моих переживаний), но чувствовал, пытается хоть чем-то отвлечь меня. Я был ему благодарен, но лучше б он не трогал меня.

Однажды, заглянув в кабинет, Величко осветил меня чистыми добрыми серыми глазами и проговорил:

– У меня через неделю намечается день рождения. Если не возражаешь...

Возражаю, пронеслось в голове, но его умоляющий взгляд (не надо отказываться, прошу тебя) не позволил отказаться:

– Не возражаю.

– Дополнительно день и время сообщу.

– Хорошо.

Побуду ради приличия и уйду, решил я.

Жил Величко в однокомнатной квартире на набережной.

Я пришёл последним. Гости уже сидели. Величко представил меня и мне их.

– Коллега.

– Мои друзья. Вадим с супругой.

Высокий красивый молодой человек и красивая блондинка Пара – загляденье.

– А это Костя с Оксаной.

Светловолосый очкарик и русая, очень похожая на куколку девушка.

И они пожали мне руку.

– Вадим и Костя со мной со школы. В Политехе тоже были в одной группе. Только мне вот пришлось надеть погоны, – сказал Юрий.

– Как получилось? – спросил я.

– Призвали, хотя у нас военная кафедра.

– Лейтенант?

Он кивнул, улыбаясь.

– Меня тоже... – сказал я. – Я не сопротивлялся.

– И я не возражал. Не всё ли равно, где работать, служить?

– Думаю, нет.

– Почему?

– Я, например, жил на Кубани. А оказался не по своей воле здесь.

– Меня никуда не пошлют, – заявил он. – Начальство говорит, кому ты нужен такой пентюх. Служи уж здесь. Я-то знаю, почему они так говорят. Не хотят расставаться со мной. Нужен им я позарез... Однако заговорились...

Захлопал в ладоши.

– Всем к столу!

Служить – не тужить, быть здоровым, любить родителей... обычные тосты в дни рождения.

– Быть ещё умнее, – бросил кто-то из дам.

Я улыбался, произносил тосты, как и все. А на уме Оля... Оля-Оля... Вскоре грусть притупилась. В груди слегка растаяло. Кто-то включил магнитофон. Оксана, сидящая словно на острых камнях, вскочила. Взяла меня за руку.

Пришлось танцевать, хотя не люблю перебирать ногами.

– Юра сказал, что вы полиглот. Это правда?

– Он преувеличивает.

– Нет, Юра никогда не лжет. Он сказал нам, что вы даже китайский знаете. Пожалуйста, скажите что-нибудь по-китайски.

Вот пристала, подумал я. А она: скажите да скажите... Я произнес несколько фраз.

– Вот здорово, – воскликнула она. – Как настоящий китаец. А перевести можно?

Что поделаешь? И я сказал:

– Вы, Оксана, прелесть...

Она зарделась.

– Вам бы в дипломаты.

– В армии тоже нужны светлые головы, – проговорил её супруг. Он подошёл к нам, когда кончилась музыка и мы остановились. – Ведь до революции не было офицера, который не знал бы языки.

– То до революции... – протянула Оксана. – А сейчас днём с огнем не найдешь такого.

– Потерпим до следующей революции, – бросил Костя.

– Как это? – удивилась Оксана.

– Разбегутся по разным государствам наши люди и вынуждены будут изучать языки тех стран.

– Вы, Серёжа, думаете, ещё будет революция? – подняла на меня Оксана испуганный взор.

– Будет, непременно будет, – ответил за меня подошедший Юрий. – Наш народ любит революции. Вспомните Разина, Пугачева, семнадцатый год... Российская вековая несвобода есть отгадка тайны нашего неспокойствия.

– Как это? – не поняла Оксана.

– Мы тысячу лет подряд находились в зависимости от барина, от царя и так далее, – продолжал Юрий. – И сейчас мы зависимы...

– О чем это вы? – прервал мысль Юрия подошедший Вадим.

– Юра говорит, что будет ещё революция, – сказала Оксана. – Это же ужасно, Вадим. Ты тоже так думаешь?

– Возможно... – неопределенно протянул Вадим.

– Юра, – не унималась впечатлительная Оксана. – Почему ты так думаешь?

– Потому что революции совершаются там, где ложь на лжи. А если народ обманывать, так рано или поздно он потребует ответ. Вот тогда ни один государственный бастион, каким бы сильным он ни был, не устоит.

– Это верно, – поддержал его Вадим. – Ложь приносит вред человеку и обществу. И если с ней своевременно не рассчитаться, вред может быть непоправим. Ведь человек по природе агрессивен. Никто не в состоянии принести ему вреда столько, сколько он приносит сам себе, начиная с обмана и кончая революциями.

– А я не согласна с вами, – вступила в спор Нелли. – Люди любят приврать, это точно. Но любят и постоянство. В работе. В семье. В любви. А революцию делают те, кого это не устраивает. Кроме того, как правило, это больные или жестокие, возомнившие себя выше всех ничтожества.

– С последним аргументом согласен, – произнес Юрий. – Что касается постоянства... В работе, как ты сказала, в любви и далее мы всегда ищем перемен. Молодые люди в любви хотят быть верными до конца. Государство стремится к постоянству, а всё рушится, ломается, и революция тут как тут.

– А я считаю, – парировал Костя, – что для того, чтобы ни люди, ни страны не гибли от своих пороков, надо относиться ко всему с улыбкой. Как Юра. Мы, люди, относимся к себе слишком серьёзно, вот и страдаем от любви, измен, непостоянства и так далее. Это первозданный грех, начиная с Адама и Евы. Если б они умели смеяться, как только создал их Бог, всемирная история человечества сложилась бы иначе.

– Всё равно без революций или эволюции общество жить не может, – возразил Юрий. – Это всемирный закон. Вспомните, сколько революций на протяжении веков было? Были, милые мои друзья, и будут. В каждой стране своя. Вполне возможно, не столь кровавая, как Октябрьская. Потому что теории, положенные в основу любой революции, не учитывают одного общественно-политического фактора – человеческой глупости. Да-да. Ибо перевороты, как мы говорили, совершаются только сумасшедшими, властными до безумия, но и фанатичными героями. А фанатизм есть не что иное, как ограниченность, а проще, непробиваемая глупость.

– Ой, ребята, кончайте вы эту заумь, – воскликнула Нелли. – Лучше к столу. Он давно нас ждет. Марш, марш, – подталкивала она нас, стуча каблучками.

А Юра ей вслед:

– Древние греки подбивали туфельки женщин гвоздями так, чтобы они оставляли следы с надписью: «Следуйте за мной».

– Правильно, Юра, – обрадовалась Нелли и застучала каблучками бодрей.

– Нет такой женщины, которая не согласилась бы убедить себя в своей правоте, – поиронизировал её супруг.

– Когда женщина молчит и стучит каблучками, – добавил Костя, – её лучше не перебивать.

– Рыбы по полю гуляют, лани по небу летают… Не понимаете? – засмеялась она.

– Нет, – сказали мы.

– Мы тоже с Оксаной не понимаем, к чему философствовать, если стол скучает без нас.

– Тост, ребята, я хочу тост, – вскочила неугомонная Оксана.

Обрадованный, что все заняты едой, я осторожно встал и под вопросительным взглядом Юрия направился к выходу.

Во время танцев, споров я старался больше молчать, не потому, что не знал, что говорить. Я заскучал. Да и схоластика не по мне. К тому же опять Оля... Не забыть мне её... Мечтал поскорее остаться наедине с мыслями о ней.

Оказавшись в передней, быстро накинул шинель, натянул шапку и хотел незаметно ускользнуть. Появился Юрий.

– Чего так рано покидаешь нас?

– И совсем не рано...

– Ну, Серёжа... – умоляюще глядел он на меня.

– Извини, Юра, спасибо за всё, за знакомство с интересными ребятами, но больше не могу...

– У тебя дела? – подал он мысль.

– Да, да, – подхватил я. – Старушке соседке обещал помочь, кое-что сделать...

– Жаль... очень жаль... – опечалился он.

Я подал ему руку. В это время раздался звонок в дверь. Величко, с несвойственной ему, медлительному, поспешностью кинулся отпирать. Пахнуло холодом, и в переднюю повалили густые, молочные клубы пара. Он будто внес запорошенную искрящимся снегом юную диву в розовом пальто с песцовым воротником и в пуховой шапочке.

Нет, я не ошибся, назвав появившуюся, словно в сказке, юной дивой, – так молода и красива она была.

Трудно, очень трудно описывать истинную, от Бога данную, красоту. Вернее, невозможно. Я сделаю попытку, как смогу, обрисовать лишь то, что явилось передо мной.

Огромные глаза казались при свете тёмными из-за расширившихся зрачков. В действительности они были васильковые. Густые длинные загнутые ресницы оттеняли глубину спокойного мягкого, ласкающего взора. Чистый матовый цвет лица прекрасного овала. Тонкий, чуть вздёрнутый нос. Пухлые, влажные губы и, судя по их выражению, неприкасаемые... И волосы чёрные, плавно, волнами спускающиеся на плечи из-под шапочки. Гений чистой красоты, промелькнуло в моем сознании...

Пораженный, не отрываясь, я не в силах был отвести взгляда от увиденного. Боже мой... Боже мой... стучало в висках, а от восхищения я не мог даже шелохнуться.

– Познакомьтесь, – слышу голос Юрия. – Это моя любимая сестричка Верочка.

Пунцовая то ли от моего восхищённого взгляда, то ли от мороза, она смущённо протянула тонкую руку.

– Здравствуйте, – тихо, словно лаская, произнесла.

Не знаю, как получилось (раньше подобного со мной не случалось), я непроизвольно снял шапку, поклонился и поцеловал легкую, изящную ладонь.

– Сергей, – дрогнувшим голосом проговорил.

– Чего ты так поздно? Мы давно уже за столом, – сказал Юрий.

– На консультациях задержали нас.

– Вера на первом курсе университета, – заметил Юрий. Вмиг вспомнил я минуту назад забытую Олю.

Пока Юра помогал сестре раздеться, я застегнулся плотнее, водрузил на голову шапку.

– Ты что? – удивился Юрий. – Уходишь?

– Ты ведь знаешь почему.

– Верочка, – обратился он к сестре, – помоги уговорить этого упрямца.

– Пожалуйста, останьтесь, Серёжа, – с осторожностью неуверенного в себе человека, стесняясь, но, не желая обидеть брата, тихо, певучим грудным голосом, тронувшим меня за душу своею чистотой и наивной искренностью, сказала она.

И я покорился ей. Внутренне. Готов был остаться, но уже не мог отменить решения уйти.

– Благодарю вас, желаю всем самого доброго.

– Жаль, Серёжа, жаль... – приуныл Юрий.

Вера осветила меня сочувствующим взглядом и тихо произнесла:

– До свидания...

Я, наконец, остался один на один с Олей. А кругом мелкий снежок, словно новогодние блёстки, освежает лицо приятным прикосновением. Прикрывая глаза, я вижу Олю, а рядом, порой заслоняя её, выплывает из чистого густого тумана девушка неземной красоты...

Величко по-прежнему заглядывал ко мне в кабинет. Предлог находил. Мог бы и без предлога. Мне всегда было с ним интересно.

Он, как и я, человек скрытный, но прикрывался улыбкой. Чего желал от меня узнать, спрятать ему не удавалось.

Разговаривая, мы заглядывали друг другу в глаза и как бы говорили, ну ладно, давай откровенно... Он не решался из чувства такта. Я, кроме того, что его сестра необыкновенно красива, иного сказать не мог. Он жаждал иного. Понимал, Вера не может не тронуть меня...

И он прав. Она тронула меня. Оставила отпечаток в сознании. И на досуге я любовался этим отпечатком. И не больше...

Однажды Величко не выдержал. Как бы мимоходом произнёс:

– Верунчик, между прочим, на днях спрашивала о тебе... Я улыбнулся:

– Чудная девочка.

Величко понял мою улыбку, мой спокойный тон. Я разочаровал его. Он Вере ничего не скажет. Возможно, будет переживать. Она будет от него чего-то ждать...

Но что поделать, если мысли об Оле по-прежнему не покидали меня...

* * *

Апрельские дни были на редкость хороши. И небо, и солнце, и воздух оживляли спящую природу, очищая её от последствий зимы.

Птиц не счесть. Носятся друг за другом, как дети, радуются слепящему солнцу и чистому небу, неустанно напевают свои мелодии. Даже вечно серые воробышки похорошели, распушились и, подражая перелётным собратьям, не умолкают, непрестанно чирикают.

Зазеленели пушком деревья. Тянутся макушками и тонкими веточками ввысь, играя с яркими лучами.

Девушки и женщины расцвели неузнаваемо, притягивают к себе горящие мужские взоры...

Весна не оставила равнодушным и меня. Растопила печаль, обогревая уставшее от переживаний сердце.

Не раз требовал от себя: кончай с прошлым, живи настоящим... Кажется, услышал сам себя...

Нет, я не забыл Олю. Она по-прежнему жила в моих воспоминаниях.

Чаще возвращался мыслями теперь я в свою станицу. К маме (я ей, конечно, о своих переживаниях, как и об Оле, не писал, не хотел расстраивать), к сестре, брату, друзьям. К отцу, изредка звонившему по телефону. На службе уже не отвлекался на бесплодные размышления...

Как и всё вокруг, оживал и я. И был доволен собой.

Однажды возвращался со службы домой. На остановке троллейбуса у здания философского факультета университета, в стороне от ожидающей толпы вижу Веру.

Темно-бордовый модный плащ. Туфельки на высоком каблуке. Прекрасные, с отблеском, волнистые волосы по плечам. Сумочка с торчащими учебниками. Многие не отрывали от Веры восхищённые взгляды. Она огромными, чуть сощуренными от солнца васильковыми глазами смотрела куда-то вдаль. Естественная, но недоступная – такой казалась мне. Если бы я не знал её, не осмелился бы приблизиться к ней или, тем более, заговорить. Не потому, что испугался недоступности, а потому, что ощутил себя недостойным её...

Но, воспользовавшись правом знакомого, я поклонился ей:

– Здравствуйте, Вера.

Она вздрогнула, повернулась ко мне, окинула глубоким, спокойным взглядом и произнесла:

– Вы меня напугали, Серёжа.

Я извинился и спросил:

– Поздороваться со мной не желаете?

– Разве я не ответила? – смутилась она, покраснев. – Извините, Серёжа. Здравствуйте.

– А я иду и вижу, кто-то знакомый, – солгал я, потому что издали увидел её. – Дай, думаю, подойду и погляжу, кто это такая красивая.

– А я вас совсем не видела.

– Ещё бы...

– Почему «ещё бы»?

– Такая красавица разве может кого-то заметить?

– И никакая не красавица, – без рисовки, скромно заметила она. – Я стараюсь не глядеть на молодых людей. На них взглянешь, так сразу оказываются рядом. А я не люблю приставаний. А на улице просто ужасно не люблю. И нигде.

Троллейбуса всё не было. Я предложил пройтись пешком.

– Вам далеко, Вера?

– Всего три остановки.

Мы шли. Разговаривали. О погоде. О зачетах, о наступающей скоро сессии. На нас оглядывались. Не на меня. Я гордился, что рядом со мной такая красавица. Вскоре мы остановились у арки многоэтажного кирпичного дома на центральной улице. Здесь жила элита городская.

– Вот мы и пришли, – сказала Вера. – Спасибо, что проводили, Серёжа, – подала руку. – До свидания.

– До свидания, – чуть сжал я её прелестную ручку. Васильковые глаза её настороженно остановились на мне.

Я усмотрел в их бездонной глубине едва уловимую печаль (на неё я обратил внимание, как только впервые увидел Веру на дне рождения брата). Прочёл в глазах, хотя Вера старалась скрыть от меня, «ещё немножко, Серёжа, побудьте со мной»...

Трогала меня её необычайная красота. Её непорочность. Но как с Олей, взахлеб, сразу в омут, не ощущал. Душа и сердце оставались пусты...

Рассудок восхищался Верой. Гордость выпирала оттого, что меня заприметила такая красавица. Но недостойных намерений не мог и в мыслях по отношению к Вере допустить.

А жаль, думал я, что Бог лишил меня чувств, кроме тех, которые сжигали меня днём и ночью и продолжают ещё иногда мучить до сих пор. Чувств, которые забрала та, навсегда исчезнувшая. Но объявись она сейчас, позови, я бросился бы за ней без оглядки... Бросился бы, как неопытный парашютист в свой первый полет. Со страхом и надеждой...

Со временем я понял: не так всё просто, как иногда кажется. Не всегда мы понимаем себя...

***

Я не строил из себя недотрогу. После разлуки с Олей несколько раз, чтобы заглушить душевную боль, появлялся на студенческих вечерах, на вечерах отдыха в Доме офицеров.

Быстро уходил. Всё не то... не то...

Дома зачитывался подвернувшимися под руку современными авторами. Наскучили и они.

Взяв как-то Достоевского, больше с ним не расставался. Он меня лечил.

Лечила меня служба. Там себя не жалел. Моя фамилия на совещаниях называлась постоянно среди лучших, подающих надежду молодых офицеров.

Не забывали, как уже говорил, и мои родные. Поэтому был бы не прав, если б считал себя покинутым страдальцем.

Вот появилась Вера.

Вначале я ею восхищался, как произведением гениального зодчего, забыть которое нельзя. Случайная встреча на остановке породила мысль, стоит ли только восхищаться? Почему бы не подумать о том, что она не ребёнок...

Но внутренний голос восставал: «Что у тебя может быть общего с этой красавицей? Погляди на себя? Кто ты? Обычный армейский офицер. Даже не такой интеллектуал, как её брат...»

В любое время меня могут заслать к чёрту на кулички, даже дальше. За границу. Нужен ли ей тип, с которым она будет мотаться туда-сюда, чтобы по истечении энных лет услышать обидное: «Ты сорвал меня с учебы, загубил мою молодость, красоту...»

Нет... нет...

Ей нужен такой же красавец, как и она. Чтобы был с положением. Чтобы проживал не в таком углу, как я. Чтобы имелась у него постоянная солидная работа...

Возможно, я занимался самоуничижением. Но что делать, если я такой...

Настораживало меня лишь вот что: когда мы расставались у её дома, она не хотела, чтобы я уходил. Ощутил её тягу к себе. Возможно, думал я, её интерес был вызван тем, что не было у неё и нет никого, кто с тактом, вниманием, восторгом и признательностью отнёсся бы к ней, как я. Мальчишки во дворе её, вероятно, считали своей. Не больше. Однокурсники по-свойски похлопывали по плечу. А тут объявился молодой человек, о котором её брат наговорил Бог знает что и которого она видела в мечтах чуть ли не какой-то особой личностью. На поверку личность самая обыкновенная. Только Вера из-за своих романтических грёз ничего реального не замечает...

Это заставило меня задуматься, как быть дальше, если Вера проявит ко мне более глубокий интерес, а не только желание лишний раз погулять с ней по городу.

Интуиция подсказывала, что такое возможно.

На той же остановке через несколько дней я опять увидел Веру. Чем-то озабоченную.

– О, Верочка – обрадовался я, поклонившись.

– Здравствуйте, Серёжа, – улыбнулась она, зардевшись.

– Не будем ждать? – предложил я.

– Кого? Чего? – смутилась она.

– Троллейбус.

– Не будем, – опустила она голову. Пыталась скрыть волнение. Поняла, я догадался. Встреча не случайна. Но сделал вид, ничего не замечаю. Весело произнес:

– Бывает же такое! Только подумал, Верочка, о вас, как вы, словно в сказке. Рядом, – и вдруг вырвалось как-то само: – А вы вспоминали обо мне? – наклонился к ней и с наигранной хитрецой: – Да?

Головка её опустилась ниже.

– Ах, Вера, Верочка... – разыгрывая разочарованного, протянул я.

Слышу тихое, ласковое, стеснительное:

– Да...

«Добился своего? – укорил я себя. Зачем тебе всё это?» – «А почему нет? – возразил другой, цепкий голос. Почему ты должен уступать кому-то?»

– Серёжа, вы с Кубани? – прервала затянувшуюся паузу Вера.

– Оттуда.

– Фильм «Кубанские казаки» – это про вас?

– Про нас.

– Как там красиво... – задумалась Вера.

– Очень, – подхватил я. – Я люблю свой край. Свою станицу.

– И я наш город.

«А мне он не очень...» – хотел сказать, но вовремя остановился, чтобы не разочаровывать Веру.

Шли не спеша. Разговаривали о разном. Узнал, что её папа директор крупного завода. Сейчас в командировке за границей.

В годы репрессий, как и многие наши отцы, пострадал. За свояка, мужа старшей сестры. Он был капитаном. Неожиданно его арестовали. Через некоторое время забрали и Вериного отца.

– Он только что закончил политехнический институт, – говорила Вера. – Папу допрашивали. Мучили. Перебили пальцы левой руки. Она у него изуродована. А под ногти правой руки загоняли иголки. Требовали, чтобы он оклеветал свояка. Папа отказался. Его выпустили. Когда началась война, папа ушёл добровольцем. Был тяжело контужен. Потом его с войны забрали, потому что он был специалист. Направили в Читу. Теперь вот живем здесь. Юра родился в Чите. Он сибиряк. Я здесь.

– По профессии твой папа кто?

– Электронщик. У него много различных наград. И лауреатских, – с гордостью добавила Вера.

– А мама?

– Мама преподаватель музыки в консерватории.

– А как у тебя с музыкой?

– Очень люблю Моцарта, Паганини, Бетховена, Чайковского. Из современных Шостаковича. А Шнитке и Прокофьева, особенно Шнитке, наверное, что-то не понимаю...

– Я тоже его не приемлю. Сама играешь?

О, поймал я себя, как быстро перешёл на «ты». И незаметно. Да уж ладно...

– Играешь? – переспросил я.

– Немного. На пианино.

– Скромничаешь. Наверное, как Рихтер.

– Что вы, Серёжа, – испугалась она. – Рихтер гений! Незаметно оказались далеко от её дома. Говорили, говорили, говорили... Много о литературе.

– Я очень люблю Пушкина, – призналась она.

– А я Достоевского.

– Я его не понимаю...

– Как так? Он же гений.

– Гений, но уж больно мрачный. И люди у него какие-то забитые...

Я перевел разговор на эстраду.

– Пугачеву?..

– Так...

– Что тебе не нравится? – спросил я.

– Её поведение...

– Пошловатая?

– Ну, не знаю... – помялась Вера, не осмелясь оскорбить знаменитую певицу.

– Кто тебе всё же нравится? Магомаев?

– О, да...

– Ещё оперный певец Атлантов. Кстати, на днях он поёт в оперном в «Аиде». Идём?

– Он же в Большом, – заметила Вера.

– Пригласили его в наш оперный на один спектакль. Идём?

– С удовольствием. Я очень люблю оперный театр...

Мы ходили в драматический театр, театр юного зрителя, оперетты. Иногда в филармонию, в основном из-за столичных гастролёров.

Нас приметили контролёры, дежурные.

– Какая у вас жена красивая, – заметила дежурная оперного, когда я покупал у неё программу. – Прелестнее не встречала.

– О чём говорили со старушкой? – спросила Вера.

– Она сказала, что ты самая красивая.

Вера опустила длинные пушистые ресницы. Перешла наконец на «ты» и Вера. Я с трудом её убедил. Однажды она сказала:

– Ты не хочешь с моей мамой познакомиться...

– Почему ты так решила?

– Мне кажется...

– Не понимаю.

– Не изъявляешь желания зайти к нам.

– Послушай, Верочка, ты меня приглашала?

– Пойдём хоть сейчас.

– Сейчас?..

– Да.

– Я должен подготовиться.

– Мама уже о тебе знает. Она у меня лучший друг, и я от неё ничего не скрываю.

М-да, задумался я. Зашло слишком далеко... «А ты не знал? – возник из глубины голос. – Ведь эти прогулки, эти встречи...» – «Ну и что, – противоречил другой. – Мне просто хорошо с этой девочкой, умной, чистой, воспитанной». – «Хорошо? – возмутился первый голос». – «Конечно, хорошо, – заговорил второй... – Гордо голову поднимаешь. Такая красавица рядом. А ты подумал, что будет, если?.. Забыл, сколько ты мучился? С Олей?.. Забыл? Хочешь, чтобы испытала подобное Вера? Она ведь не ты. Для неё, влюбленной в тебя, ты это прекрасно видишь, будет страшная непереносимая драма, если ты оставишь её. Вера может не выдержать. Она неопытна. Слишком юна. А потом её мама, папа, брат...»

– О чем ты, Серёжа? – Вера смотрела на меня настороженно.

– Думаю... Наверное, завтра...

– Что завтра, Серёжа?

– Да, завтра. После работы буду у вас.

– Тогда до завтра, – чмокнув меня в губы, улыбающаяся, счастливая, словно бабочка, в белом, обрисовывающем её прекрасную фигуру платье, запорхала по ступенькам наверх...

* * *

Просторная светлая гостиная. Пол покрыт мягким бордовым с разводами ковром под цвет обоев. На специальных подставках из дорогих пород дерева, покрытых лаком, цветы, много цветов. Возвышается королева-пальма с веероподобными блестящими листьями. Рояль сияет, словно зеркало на свету, чёрным покрытием. Мягкий, умиротворённый свет из больших, завешенных голубым тюлем окон.

Я сижу в кресле. Маргарита Александровна – на диване. И Вера рядом.

Тихий тёплый июньский вечер. Из полуоткрытой спальни, залитой солнечными лучами, доносится спокойная мелодия. Льётся, побуждая к философским размышлениям...

Маргарита Александровна – полная, не потерявшая привлекательности женщина с большими чёрными живыми глазами. Движения быстрые, излишне резковатые.

Интересуясь моими родителями, службой, внимательно, не назойливо, наблюдает за мной, как умеют умные, немало пережившие и повидавшие люди. Вслушивается, не перебивая, в мой рассказ.

Закончив расспросы, проговорила:

– Итак, Серёжа, вы что-то хотели сообщить мне...

Я многозначительно взглянул на Веру. Застыв, она не поднимала головы.

Проговорилась... хотя обещала... Впрочем... я бы тоже не сдержался, будь на её месте...

– Слушаю вас, Серёжа, – говорит, а глаза светятся нескрываемой радостью.

– Мы решили с Верой пожениться, – произнес я.

Маргарита Александровна посмотрела на Веру.

– Твое мнение? – спросила она дочь.

Изящные пальчики её на коленях дрогнули.

– Я согласна, мамочка, – тихо, смущённо, не поднимая глаз, произнесла она.

Маргарита Александровна просияла улыбкой.

– Отвечай, доченька, не мне... простите её, Серёжа...

– Я ему и говорю, – ещё тише промолвила она.

– Если Верочка согласна, – развела пухлыми руками Маргарита Александровна, – мне добавить нечего. Будьте, мои дети, счастливы.

Поцеловала в лоб Веру. Потом, поднявшись, меня.

– Теперь прошу к столу. Жаль, Петра Егоровича моего нет. Вера вам, Серёжа, говорила, где он?

– Да, Маргарита Александровна.

– Я ему сообщу. Он тоже будет счастлив. А приедет, отметим, как полагается.

В кухне, свободной и сияющей чистотой, на столе принесённые мною белые розы. Шампанское. Фужеры. Всё хрустальное, искрящееся под лучами ещё яркого солнца. В круглой вазе фрукты.

Мы с Маргаритой Александровной за будущую счастливую нашу жизнь выпили по бокалу. Вера лишь пригубила.

– Когда намереваетесь подавать заявление? – спросила Маргарита Александровна.

– Завтра, – сказал я.

– По-видимому, месяц дадут на раздумье, – произнесла Маргарита Александровна.

– Нам думать нечего, – заявил я. – Всё решено. Окончательно.

– Хорошо, – улыбнулась Маргарита Александровна. – Будем готовиться к свадьбе.

– У меня просьба, – обратился я к ней.

– Да?..

– Если можно, Маргарита Александровна, без пышности и чтобы никого, кроме самых близких... никого.

– Хорошо. Надеюсь, не будете возражать против Юры?

– Маргарита Александровна, как вы могли?..

– Простите, Серёжа, пошутила.

– Моя подруга Люда, – сказала молчавшая доселе Вера.

– Они с Верой с детства вместе.

– Конечно, конечно, – поспешил я успокоить Веру.

От второго фужера в голове чуть закружило. Появилась лёгкость. В душе разлилась блаженная теплынь. Не выдержав наплыва чувств, я поднялся и обнял Веру.

Она ласковым котеночком прижалась ко мне.

– Я люблю тебя, Серёжа, – прошептала она.

– И я тебя...

Что-то, однако, непонятное заюлило, зашипело во мне. Не обманываю ли я Веру, промелькнула предательская мысль. Не обманываю ли себя?..

Тряхнув головой, отгоняя неприятные чувства, я наклонился, заглянув в самую глубину сияющих счастьем огромных васильковых глаз, и впился в тянущиеся навстречу пухлые губы...

Как и обещала Маргарита Александровна, свадьба была скромной. Отца Веры, к сожалению, не было. Он всё ещё находился за границей. Мои – ни мама, ни папа, хотя Маргарита Александровна очень надеялась кого-нибудь из них увидеть, тоже не смогли приехать. Папа из-за службы. Мама не смогла бросить сестру и брата. К тому же летом у неё всегда повышенная загруженность.

После свадьбы Маргарита Александровна предложила переселиться к ним.

Я поблагодарил её.

– Мы начнём самостоятельную жизнь с нуля, – добавил я. – Ни от кого чтобы не зависеть.

– Пожалуй, так будет лучше, – согласилась Маргарита Александровна. – Только об одном прошу, Серёжа, береги Верочку. Она нежная, хрупкая, впечатлительная. Если не поймешь, можешь сломать. Но я уверена, ты хоть и молодой, но умный.

– Благодарю вас, Маргарита Александровна, – поклонился я.

– И ещё. Ты можешь называть меня теперь мамой.

Опять поклонился, но промолчал. Понимал, наверное, вышел из того возраста, когда можно было бы согласиться с ней.

На прощанье Маргарита Александровна поцеловала Веру, меня и добавила, не сдерживая слёз:

– Знай, сынок, второй такой, как моя доченька, у тебя никогда не будет...

– И не надо, – воскликнул я весело и прижал к груди сияющую от счастья супругу...

* * *

Божественный облик Верочки не мешал ей быть удивительно умелой и заботливой хозяйкой. Мыла, стирала, готовила, зашивала...

– Где ты научилась всему этому? – не переставал удивляться я.

– У мамы. С детства. Она требовала, чтобы я всё делала сама, за исключением того, что могла только она. И постоянно говорила, что мужа надо беречь. Заботиться больше, чем о себе. Тогда он будет предан тебе. Тогда не сбежит к другой...

– От тебя невозможно сбежать, – расхваливал я её.

Уделяя повышенное внимание нашему жилищу, Вера не пропускала занятий в университете. Если не хватало времени, она засиживалась допоздна. Она была поразительно ответственной.

Утром, стоило мне открыть глаза, как она рядом.

– Завтрак готов, Серёжа, – и ласкает меня глубокими, чистыми, счастливыми глазами.

Когда кашеварила у плиты в зеленом цветном фартучке, подчеркивающем высокую, упругую грудь, тонкую изящную талию, я не отрывал от неё глаз. Благодарил Бога, который послал мне такую супругу.

Медовый месяц промелькнул незаметно. Но идиллия, наверное (так устроена жизнь), продолжаться без конца не может...

Моё восхищение Верочкой охлаждала она сама.

Не отпускала от себя даже взглядом. Нет, не требовала, чтобы я постоянно был с ней. Но как только оказывался дома, следовала чуть ли не по пятам. Ем – подаёт ложку, нож и вилку. Одеваюсь – подаёт одежду. Раздеваюсь – берет её... Ухожу на службу – подолгу не отпускает. Прижмется, гладит, гладит и преданно смотрит:

– Возвращайся поскорей.

– Конечно, Верочка.

– Погляди перед уходом ещё на меня.

– Гляжу.

– А теперь поцелуй...

Или вдруг подойдёт:

– Обними меня.

Обнимаю.

– Покрепче.

Прижимаю.

– В прошлый раз ты делал это по-другому...

Или:

– Ты сегодня пришёл позже обычного.

– Это же служба. Она у нас не нормирована.

– А я беспокоилась. Не приходи так поздно.

– Но, Верочка...

– Пожалуйста, не приходи...

Её привязанность не имела предела, вызывая во мне недовольство.

В такие минуты из небытия выплывала Оля. Она никогда ни о чем не просила, не приставала. Чувствовала меня на расстоянии. В руках у неё, как у блестящего жонглера, всё вертелось, искрилось, звенело: ложки, чашки, вилки, ножи, кружки. Её стремительные, порывистые, ловкие движения, её бойкие, шаловливые, хитрющие раскосые глаза, её соблазнительная гибкость, подвижность округлых, лёгких бедер до умопомрачения возбуждали меня без единого слова. Забываясь, даже если был чем-то занят, я жадно обхватывал её (иногда ловил убегающую, сбивающую стулья), смеющуюся, притворно сопротивляющуюся и с жадностью чуть ли не терял в её объятиях сознание...

Вера спокойная, глубокая, уравновешенная – нет, несравнима с Олей... Неотступно влюбленный взгляд, тихая покорность, словно жёстким коконом обволакивали меня, не позволяя ни единого лишнего без его внимания движения.

Чтобы остыть от неё, я начал задерживаться на службе. У неё всё падало из рук. Она замыкалась. Взгляд становился печальнее. Я переживал за неё. Стоило лишь проявить чуть больше внимания, как она, словно розочка на свету, расцветала. Улыбалась. Напевала. Иногда начинала передо мной танцевать. Выразительно размахивая прекрасными ручками, двигая гибким, точёным корпусом, сияя, светясь счастьем, делая различные, как балерина, пассы, пока не уставала. Потом бросалась ко мне, прижималась так, что я чувствовал биение её сердца, и закрывала блаженно глаза:

– Поцелуй меня, Серёженька...

А я с грустью думал: бедная моя девочка...

Я уставал на службе, но задерживался умышленно. Уставал от Веры всё больше.

Сосредоточенность Вера принимала за охлаждение к ней. Стремление побыть одному – за попытки избавиться от неё. Усталость – за нежелание побыть с нею, приласкать...

Я не знал, что предпринять, чтобы она поняла, нельзя кормить без конца сладостями. Не раз намекал: «Не надо вставать утром, если тебе не нужно в университет. Я сам могу приготовить, что нужно»...

– Нет, – упрямо твердила она.

– Китель не следует подавать. Сам возьму.

– А мне хочется...

– Господи... – вздыхал я.

Вера тут же надувала губы: «Не любишь...»

– Извини, – говорил я по нескольку раз в день...

Как-то справляли в ресторане Юрино повышение – присвоили майора. Впервые из-за Веры я так напился, что не помню, как очутился дома.

Очнулся утром. Рядом на постели одетая Вера с усталым от бессонницы лицом.

– Что со мной? – не понял я ничего. Только был и ресторане – и вдруг дома на разобранной постели.

– Не помнишь?

– Ничего, – мотнул я раскалывающейся головой, ощущая во рту отвратительный привкус. Да и комната пропахла пренеприятнейшими, вызывающими тошноту запахами.

– Тебя принесли на руках Юра и его ребята.

– А... – протянул я, оглядевшись. Мокрая простыня. Влажный пол. Рядом у изголовья таз с водой.

Вера смотрела на меня пристально и строго.

– Что это? – указал я взглядом на таз.

– Тебя рвало всю ночь. Я собиралась скорую помощь вызвать...

– М... да... – ужасался я.

– Но ты успокоился, – добавила она, – и я не стала вызывать врачей.

– Я ничего такого... – испугался я, что мог бы наговорить всякого, что накопилось во мне...

Вера улыбнулась.

– Нет. Наоборот. Ты был ласков, добр, каким ещё никогда не был. Правда, почему-то рыдал, просил у меня прощения и без конца целовал...

Грустная задумчивость появилась на её матовом, повлажневшем от усталости лице.

– Я теперь буду ждать, когда ты ещё так...

– Напьюсь?

Она кивнула.

– Ты тогда совсем другой...

О Боже, всколыхнулось во мне...

Я опять возвратился в прежнее спокойное состояние. Как в первые дни. Терпел её привязанность. Но чувствую – на пределе. Мелькнула мысль посоветоваться с Маргаритой Александровной, но отогнал её. Даже Вера, которая доверялась ей во всём, ничего не рассказывала. А я?..

Маргарита Александровна всё же что-то подозревала. При встречах очень внимательно расспрашивала о нашей жизни, подозрительно поглядывая то на меня, то на дочь.

Как-то проснувшись ночью, я не понял, сон это или явь. На тумбочке горит свеча. Облокотившись на неё, в белой сорочке сидит Вера. Огромные темные глаза её пристально разглядывают меня.

Я вздрогнул: она была похожа на колдунью.

– Ты что? – внутри у меня что-то екнуло.

Вера продолжала молча глядеть на меня, а слёзы наполняли глаза.

Не случилось ли что с её рассудком, испугался я.

– Можешь сказать, что произошло? – грубо спросил я, выведенный из себя.

Слёз ещё больше. Вдруг слышу:

– Если ты меня бросишь, я покончу с собой...

– О... – вырвалось из груди. – Дашь ли ты мне в конце концов хоть спокойно выспаться!

Она уткнулась в подушку, и плечики её затряслись. Но ни звука.

Жалко мне её стало.

– Прости, Верочка... Иди ко мне, любимая...

Она повернулась, увлажняя меня слезами. Свернулась калачиком. Прижалась ко мне, спросила:

– Правда любишь меня?

– Правда.

– Очень... очень?..

– Очень... давай лучше спать...

– Нет, правда, очень?..

– Правда очень...

А сам подумал: что делать, что делать?.. Жить в такой напряжённой обстановке не хватит сил. Рано или поздно всё может взорваться, и тогда...

Господи, взмолился я, подскажи, что делать?..

***

Собираюсь домой. Представляю Веру. Никакого желания уходить с работы нет. Но и здесь на сегодня всё вроде бы закончено.

Решил побродить по городу. Давно не бывал на мосту. Странная у него конфигурация: по центру будто провалился на несколько метров.

Постою на нем. Полюбуюсь могучей рекой. Белыми, словно миражи, лайнерами. И вообще бабьим летом. А то служба, дом. Дом, служба, и так без конца.

Телефонный звонок.

Не дай Бог, Вера, насторожился я. По телефону, правда, она ещё не звонила. Хорошо, хоть здесь её нет... А вдруг?.. Не буду брать.

Направляюсь к выходу. Пусть стрекочет.

А он не умолкает. Не выдерживаю. Беру трубку.

– Слушаю. Истрин.

Узнаю голос Владимира Осиповича. Ему-то что от меня надо?

– Зайди, – говорит.

Несколько минут назад я был у него. Мы, подчинённые, по заведенному им распорядку отчитываемся за сделанное в течение дня.

Направляюсь к нему. Размышляю. Если на ковёр, то где, когда прокололся? Вроде бы могу быть спокойным... Тогда зачем ему понадобился? Так или иначе, в кабинет Владимира Осиповича я вошёл настороженный.

Взгляд через очки вроде искрит едва заметной добротой. Указывает жестом на стул.

Сажусь.

– Вот что, Серёжа… – Впервые отступив от этикета, назвал меня по имени, а не лейтенант или Сергей Анатольевич. – Признак добрый, понял я.

Глядит умными глазами. Словно прощупывает перед отправкой на сложное задание.

Ну же, не тяните, Владимир Осипович, молит мой взор. Услышал, видно.

Говорит:

– Пришла разнарядка из Москвы. Лично на тебя. Придётся нам с тобой расстаться. А жаль. Хороший из тебя офицер выйдет.

– Откуда разнарядка? – не выдержал я.

– Я же сказал, из Москвы.

– Куда?

– В академию.

– Какую?

– По твоей будущей специальности.

– Какая у меня будущая специальность? Я что-то не совсем понимаю...

– Вскоре поймешь... – многозначительно произнес он.

– Но я не просил никого посылать меня в академию. Тем более, есть достойнее меня и старше по званию, которые давно добиваются, чтобы их направили на дальнейшую учёбу.

– Благодари своего отца, – остановил он мои излияния, которые были не совсем искренни, потому что я сейчас не уступил бы своё место никому и ни за что. – И не подведи его...

– Не подведу.

  «Ну, батя, ну, батя», – твердил я про себя, понимая, как кстати сейчас мне поездка в Москву.

– С завтрашнего дня сдавай дела, – сказал Владимир Осипович. – Кстати, как супруга? Говорят, красавица?

Я понял его намек: эх ты, хоть бы пригласил старика на свадьбу.

– Сожалею, Владимир Осипович, что вы были в отпуске.

– Это почему ж сожалеешь?

– На свадьбе вы сидели бы на самом почётном месте.

– Не умеешь ты, Серёжа, лгать.

– Простите. Приврал я немножко. Об этом сказала мне моя теща Маргарита Александровна. Она удивилась, что я не пригласил вас. И пожурила меня.

– А ты был не против? – мелькнула в глазах хитринка.

– Двумя руками за.

– И на этом спасибо, Серёжа. Ну, ладно, – подал руку, – всего хорошего.

Как я сдержался, чтобы не кинуться на шею этому умному проницательному, всегда подтянутому, умеющему достойно вести себя (не раз наблюдал его поведение перед хамоватыми высокомерными столичными проверяющими и разного рода инспекторами) и постоять за подчинённых, настоящему русскому офицеру.

Рванул, сам не понимая почему, к Маргарите Александровне.

– Меня посылают в академию учиться, в Москву, – с порога объявил я.

– Очень хорошо, Серёжа.

– Но как Вера?..

Лгал я, лгал, и больше радовался не тому, что посылают в столицу, а тому, что   выбирался из заколдованного круга, в который сам себя загнал.

– За неё, Серёжа, не беспокойся. Она перейдет к нам. Как только устроишь свои дела, вызовешь её. Там должно быть общежитие для семейных. В крайнем случае, снимете квартиру. Мы поможем... А Верочка знает об этом?

– Бегу обрадовать её.

– Прежде бы её поставил в известность, – заметила Маргарита Александровна.

– Бегу! Лечу, Маргарита Александровна, – воскликнул я и помчался домой, но случайно перехватил взгляд Маргариты Александровны, настороженный и чем-то обеспокоенный. Неужели Верочка не сдержалась. Неужели рассказала о наших перипетиях, пронеслось в голове. Только не это. Даже намёк послужит источником раскрытия моего замысла. Верочкина мама очень умная и проницательная.

Верочка тут как тут, только я открыл дверь.

– У тебя сегодня такое счастливое лицо, – обрадовалась она.

Я поцеловал её.

– Обними меня, – попросила она.

Обнял.

– Поцелуй ещё.

Начинается, подумал я.

– Ну, пожалуйста...

Поцеловал.

– Давай помогу раздеться.

Я не сопротивлялся: ладно уж, последние дни...

– Теперь пойдём.

Взяла за руку и повела в комнату. Чисто, опрятно. Свежо.

Усадила меня на диван.

– Какие у тебя новости? – устремила на меня васильковые глаза с притаившейся грустью, которая раньше трогала меня своею загадочностью, а теперь даже раздражала.

– Какие у меня новости?

Она кивнула, не отрывая взгляд от меня.

Я рассказал ей о предстоящей поездке в Москву.

– Ой! – воскликнула радостно она. – Как хорошо, Серёженька! Когда поедем?

– Отправлюсь вначале я один, – охладил я её пыл.

– Почему? – растерялась она.

– Мы с твоей мамой всё порешили.

– Моя мама или я твоя жена?

– Не сердись, Верочка. Выслушай меня.

Мои доводы, о которых мы говорили с Маргаритой Александровной, Веру не убедили.

– Я хочу вместе с тобой. Ведь я тебе жена? Да?

– Да, да.

– Если да, то вместе.

– Хорошо, – вымученно улыбнулся я. – Первые дни будем жить на вокзале.

– Я согласна, – не поняла она моей шутки.

– Спать на креслах...

– Зачем ты так со мной? – обиделась она.

– А зачем ты так со мной? Я ж тебе всё объяснил.

– Может быть, ты и прав, – разочарованно проговорила она.

– Не может быть, а прав.

– Ладно, – ожила Верочка. Опустилась на колени. Уперлась локотками в мои. Подняла огромные глаза. – А теперь поцелуй меня. – Потянулась губами.

Я прикоснулся.

– Не так.

– Как?

– Крепко-крепко… Знаешь, когда ты крепко и долго целуешь меня, как в первые дни, у меня звездочки красивые-красивые появляются в глазах. Ты целуешь, а я любуюсь ими и никак не налюбуюсь. И музыка слышится какая-то неземная. Сделай, пожалуйста, так.

– Обязательно. Вот умоюсь, поужинаю и потом...

– Нет, сейчас, – прикрыла глаза.

Я прикоснулся к её губам.

– Нет, не любишь ты меня... не любишь, – вставая произнесла она с укором. – Правда...

– Нет, неправда, – направился я в ванную. Только повернул защёлку, слышу:

– Ты полотенце забыл.

– Здесь есть.

– Возьми чистое.

– Здесь чистое.

Спустя несколько секунд:

– А мыло?

– Есть здесь и мыло.

– Нет. Я точно знаю, нет. Остатки я выкинула, а новое забыла положить...

Я промолчал. Напряжение, казалось, достигло предела. А Вера опять за своё:

– Не любишь ты меня, не любишь...

– Да люблю я тебя, люблю, – чуть не вскрикнул «дура» и чуть не врезал кулаком по двери, чтобы и дверь и Вера вылетели и оставили меня в покое.

Вера ещё тише, уловив мой всплеск:

– Я знала, не любишь...

Я начал корить себя в несдержанности, холодности, доходящей едва не до жестокости. Когда вышел из ванной, чуть расслабился, на лице появилась улыбка, Вера опять:

– Любимый, как хорошо, когда ты добрый, не злой. И когда вот так улыбаешься. А тебе так идет улыбка... Поцелуй меня...

У меня потемнело в глазах. Но я сдержался. Поцеловал.

– Сильнее... чтобы со звездочками и музыкой...

Я схватил себя за волосы. Чуть не вырвал их с корнем. Вера испугалась:

– Тебе плохо? – засуетилась.

– Я просто немного устал. Полежу.

– Конечно, конечно, – помогла дойти до дивана. Уложила. – Отдыхай, не буду мешать. Если что нужно, я на кухне...

Я смотрел ошалелыми глазами в потолок и думал. Если до сего времени я колебался, правильно ли поступил, согласившись на учёбу, то теперь понял – совершенно верно. Остается лишь не сорваться. Удержаться в рамках приличия. А дальше... дальше уеду... Пока суть да дело, пройдёт много времени. Предлог оттянуть Верин приезд всегда найдётся. Пока время не вылечит Веру. Под предлогом долгой разлуки исчезну навсегда. Вера не пропадёт. У неё замечательные мама, брат, отец. Поддержат. А там найдется человек, который, не в пример мне, привыкшему с детства к самостоятельности и, как убедился, не способному к семейной жизни, поймет её. Будет потакать её неумеренным желаниям и капризам... Подобные рассуждения немного успокоили. План намечен. Теперь буду следовать ему...

В последние дни перед отъездом Вера приутихла. Или что-то почувствовала. Не надоедала, хотя временами срывалась...

Наступил день отъезда. Верочка не спала ночь, несмотря на мои уговоры. Просидела на кухне. Почти не говорила. Отделывалась короткими фразами. Вся в себе, с уставшим побледневшим лицом. Вечером отправились на вокзал.

Когда до отхода поезда осталось пять минут, Вера жадно порывисто обхватила меня. Уткнулась лицом в грудь. Залилась слезами. Дрожит. Рыдает.

Вагон медленно поплыл, а Вера сильнее прижалась ко мне. С трудом оторвал её от себя, вскочил в тамбур.

Долго глядел на одинокую хрупкую фигурку на перроне. Гляжу. А она стоит. Одна. Без движения. Брошенная, обманутая супруга моя. Теперь бывшая... Глядел, готовый разрыдаться сам, пока она не исчезла вдали...

И думал с болью в груди: не совершаю ли непоправимую ошибку?..

* * *

Лекции, семинары, практические занятия, полевые учения, наряды один за другим с утра и допоздна. В конце дня еле шевелишь ногами. А ещё забежать надо в магазин, отстоять там очередь, купить что-либо, иначе ляжешь спать голодный и утром уйдешь, не поев. И всё всухомятку или с чаем.

Офицеров, прибывших без семьи или одиноких, селили в курсантское общежитие чуть ли не на окраине города. Общий коридор, общие туалет, умывальник. Иногда такие очереди, что лучше было бы вообще не мыться, да нельзя распускаться. Вот и стоишь, ждешь и проклинаешь такой сервис.

Спать было почти невозможно. Гулкие длинные коридоры многократно усиливали звуки. Стук курсантских сапог, шарканье тапочек, скрип и грохот дверей, свист любителей поддерживать себя мелодиями из популярных песенок... Думалось иногда, стоило ли уезжать?.. Допекали и любители рано вставать. Некоторые поднимались на зарядку в пять часов, когда сон наиболее желанный и чуткий.

По сравнению с тем, что творилось в нашей комнате, это были цветочки.

Нас в комнате было четверо. Каждый похрапывал. И я, конечно. Но был среди нас такой… Майор Котов. Коренастый, широкоплечий, с короткой бычьей шеей и неморгающими глазами исподлобья. Он едва прикасался к подушке, как вмиг отключался и начинал выдавать такие рулады, что храп слышался чуть ли не на другом конце коридора. Храп сопровождался свистом, вздохами и прочими звуками, от которых у меня волосы на голове дыбом вставали. Какой уж тут может быть сон? Соседи вроде бы не замечали его разнообразные и громкие перепевы. А я, упав на свою постель, тут же затыкал ватой уши, стремясь отключиться. Но всё получалось наоборот. С содроганием я наблюдал, как Котов укладывается спать...

Несколько раз я уходил в красный уголок и, расставив стулья, пытался хотя бы там отдохнуть. Иногда удавалось, но чаще в нём почти до утра курсанты, тоже какие-то лунатики, смотрели телевизор.

Однажды Котов вошёл ко мне в красный уголок. Я, подложив под себя шинель и накрывшись полой, только заснул. Котов опустился рядом с виноватым видом и говорит:

– Серёжа, не могу видеть, как ты мучаешься из-за меня...

– А что делать?

– Я, понимаешь, с детства такой. От меня даже жена из-за этого ушла... Прости, Серёжа... Честно признаюсь, не знаю, что делать. Врачи ничем не помогли. А пороги поликлиник я обивал с ранней поры. Сам пытался лечиться, тоже ничего не получилось...

– Ладно, Володя... будем терпеть...

– Понимаешь, Серёжа, видя, как ты мучаешься, я пошёл к коменданту, говорю, переведите меня хоть к черту на кулички, хоть к крысам. А он: «Вы офицеры особого назначения. Должны привыкать к любым, самым невероятным условиям, к любой, самой плохой обстановке. Так что, майор, идите и учитесь. А кто не в силах тебя переносить, пусть уходит из академии»...

После этой беседы с Котовым я постепенно стал успокаиваться. А вскоре дрых под его храп, как и мои коллеги...

Не сразу втянулся в сумасшедший московский круговорот. Страшно раздражали после сравнительно тихого поволжского города толпы, толчея. Все куда-то бегут. Что-то тащат в огромных сумках. Приезжие постоянно дергают: как пройти на такую-то улицу, как на такую?.. Где находится такой-то магазин, а где такой?..

А деньги... деньги разлетались, как фантики на ветру. Не успеешь получку положить в карман, как её уже и нет. Правильно сказал один из преподавателей: «Москва, мои друзья, особый город. Денег, за исключением тех, кто умеет воровать, ни у кого не хватает. Они, деньги, как вода между пальцами, когда страшно мучает жажда...»

Постепенно и я втянулся в новый образ жизни. Котова с его храпом уже не воспринимал, как раньше. Учеба шла своим чередом. Научился ушло филонить. Лишь с полевыми занятиями и спортивной подготовкой было строго. Но на них мы выезжали с охотой: лес, воздух чистый, вода. Некоторые даже моржевали. Пробовал и я.

Семейные жили своей тихой супружеской жизнью. Те, кто жён пока не вызвал, старались развлечься с московскими пассиями. Мужики молодые, здоровые, соскучившись по женским ласкам, исчезали порой на недели, предупреждая приятелей: «В случае чего, комиссия какая или тревога, я по такому-то телефону или по такому-то адресу, и найти меня можно вот таким путем...» Конечно, выручали друг друга.

Меня походы на сторону не очень-то влекли. Я решил посвятить себя московским театрам. Не в каждый можно было достать билет. Эту проблему я решил быстро. Если из окошечка администратора высовывалась женская головка, у меня всегда находилась коробка конфет или букет цветов. Когда появлялась лысая голова, была готова бутылка коньяка. Таким образом, я приручил почти всех, от кого зависело получить контрамарку на спектакль. Даже в Большом театре у меня не было проблем, хотя билеты продавались в основном на валюту иностранцам.

В перерывах во время спектаклей я прогуливался в фойе или спускался в буфет. Наблюдал за парочками, молодыми дамами, девушками. Сравнивал их с Верой, всегда не в их пользу, хотя встречались очень красивые. То выражение слишком высокомерное или злое. То красота какая-то кукольная, бездушная. То походка не та. То одета слишком вызывающе...

Нет, не находил я никого, кто мог бы сравниться с Верой и одеждой, и походкой, и выражением глаз...

Возвращаясь в свою холостяцкую компанию, я не мог не думать о покинутой супруге. Чем больше проходило времени со дня нашей разлуки, тем чаще я вспоминал Веру. Не могу сказать, что корил себя за измену. Боялся, не дай Бог, всё начнется сначала, а этого допустить не мог. Особенно не хотел мучить Веру.

Порывался несколько раз звонить. Или письмо написать. Но в первые дни разлуки мысли такие не возникали. А дальше время незаметно ушло, и стыдно было напоминать о себе, оправдываться…

Шёл сентябрь.

Тревога не унималась. Что делать?..

Чтобы забыть Веру, стал активно знакомиться с дамами. Надо было срочно отвлечь себя.

Первое знакомство произошло в театре Маяковского. Заметил я девушку в фойе. Прогуливалась она одна.

Ей было не более двадцати. Среднего роста. Очень привлекательная. Красивая высокая грудь.

Девушка явно скучала.

Я смело подошёл к ней, извинился и попросил разрешения поскучать вместе.

– Это не очень интересно, – улыбнулась она.

Уловив в улыбке скрытый призыв, я расфилософствовался.

– Скука – это не состояние. Это образ мышления. Одних приводит к великим открытиям, например, Ньютона, прогуливавшегося в саду и со скуки поглядывающего в звёздное небо. Других к самоубийству...

– О, это не для меня... – произнесла она. – Я не стремлюсь открывать что-либо великое и не желаю кончать с собой...

– Я так и решил, поэтому и подошёл к вам, – подхватил я. Раздался звонок, приглашающий в зал.

– Вы, очевидно, одна, – решил не упускать я момент.

– Нет. С другом.

– Жаль... – сочувствуя себе, пробормотал я.

– Он у меня как брат...

– В таком случае я с сей минуты ваш раб... – поклонился я. – Зовут меня Сергеем.

– А я Аня, Анюта.

– Итак, Анюта, вас ждать после спектакля?

– Нет. Лучше позвоните, например, завтра вечером.

Я взял телефон. Изредка поглядывал на неё со стороны (моё место было неподалёку и чуть выше). Заметил, и она иногда бросала взор в мою сторону. И улыбалась...

На следующий день я позвонил.

Аня обрадовалась и предложила приехать к ней. Жила она возле одной из станций метро.

Аня оказалась студенткой-медиком. Родителей не было дома.

– Уехали отдыхать на юг, – пояснила она. – Они всегда отпуск берут зимой. Мама у меня врач, а папа работает в космической области.

– Кем?

– Меня это не касается. А он сам о своей работе ничего не рассказывает.

Мы сидели в небольшой гостиной трехкомнатной квартиры. На столе с книгами, тетрадями, конспектами и прочими бумагами стояла ваза с фруктами и бутылка сухого вина.

Попивая вино маленькими глотками, Аня рассказывала о себе, о школе, которую закончила два года назад. Потом спросила, чем занимаюсь я.

– Видишь погоны? Это всё, что я могу сообщить о себе.

– А что значат три звёздочки на погоне?

– Это значит, что я старший лейтенант.

– Служишь?

– Учусь.

– В училище?

– Можно сказать, да...

– Какой ты скрытный...

– Тебе кажется.

– А ты женат?

– Был.

– Что случилось? Я пожал плечами.

– Один вопрос. Она красивая?

– Да. Очень.

– Отчего же у вас?..

– Ты просила ответить на один вопрос.

– Хорошо. Не буду.

Незаметно прошло время.

– Мне пора, – сказал я, вставая.

– Что ж... – протянула она, давая понять, что ей не хочется, чтобы я уходил.

– Прости, – сказал я.

Она кивнула.

Одевшись, на пороге я обнял её.

Она послушно прижалась ко мне упругой молодой грудью. Я прикоснулся к её теплым губам. Она прикрыла глаза. Ждала, что я продолжу поцелуй, но я отстранился.

– Может быть, останешься? – спросила она осторожно, заглядывая в моё лицо. – У нас есть где переночевать...

– В следующий раз... Сейчас я что-то неважно себя чувствую...

– Ладно, – обиделась она. – Уходи.

– Позвонить? – спросил я.

– Лучше не надо...

– Прощай, Анечка... ты очень хорошая, а я вот...

– Уходи...

На её глазах появились слёзы.

Я быстро переступил порог, и дверь за мной захлопнулась.

Не мог я позволить себе обманывать другую, пусть и не такую наивную, какой была Вера, но хорошую девушку. Не потому, что хранил верность Вере. Я считал себя, как уехал от неё, свободным. Но когда я слушал Аню, глядел на неё и видел, как доверяет она мне, не мог я причинить ещё одной хорошей девчонке страдания. Возможно, я в ней ошибался. Но таково было моё убеждение, когда я покидал гостеприимный дом.

«Что происходит со мной? – думал я, трясясь в полупустом вагоне метро, потом в трамвае. – Та меня не устраивает, эта тоже... До каких пор будет подобное происходить?..»

Однажды решил: всё, хватит. Останусь у первой попавшейся, если позволит... Должен подумать о себе, а то всё о других, да о других... Почему другие ребята изменяют, таскаются по злачным местам, живут с временными женами как с постоянными?

Однажды мой сосед по комнате майор Андрей Суровцев подошёл ко мне:

– Иду к своей пассии. У неё подруга, баба ничего. Идем со мной.

– Не хочется.

– Кончай, Серёга. Ты что, импотент? Всё по театрам да по театрам.

– Что хоть за люди? – спросил я.

– Моя – дочь министра путей сообщения. Её подруга тоже вроде из этих... Пойдем. Плюнь на всё. Ты же свободен?

– Да, свободен.

– Тогда тем более.

Пришли мы на Пушкинскую площадь.

– Вон дом, куда мы идём.

Как-то ехали мы на автобусе со слушателями мимо, и один сказал, что в этом доме живет весь цвет столицы. Министры. Народные артисты. Даже когда-то жила Любовь Орлова.

У подъезда нас остановил прапорщик. Отдал Андрею честь (я был в гражданском). Спросил, куда идем. Андрей назвал квартиру и фамилию своей дамы. Прапорщик козырнул и пропустил нас.

Встретила нас полная, рыхлая, с опухшим не то от сна, не то от спиртного лицом, дама. Кинулась на шею Андрею: «Мой любимый, наконец-то явился...», – впилась в него сальными губами и долго не отпускала.

– Это Сергей, – сказал Андрей, когда она разжала свои крепкие, жадные объятия.

– Какой симпатяга! – подала она мне пухлую руку. – Оксана, подь сюда. Твой пришёл.

«Быстро, – подумал я. Не успел появиться, как уже “твой”». Покачивая бёдрами, подошла та, ради которой уговаривал меня Андрей.

Высокая, с чуть искривлёнными ногами. Копна светлых крашеных волос. Лицо привлекательное, но глаза навыкате, как у сильно близоруких.

– Это тот красавчик, о котором ты всё время твердил, Андрюша?

– Наверное, я, – сказал я, – только, как видишь, не красавчик. Обычный.

– Не скромничай...

Взяла меня за руку и повела через комнату с раздвигающимися дверями на большую кухню. Всюду бутылки из-под вин, коньяков, джина. «Видно, вместе с Оксаной не просыхают», – подумал я.

На столе джин, коньяк, водка, разная закуска, часть которой не мешало бы убрать, чтобы не портила остальную еду. Да некому, наверное...

Выпивали маленькими рюмочками. Беседовали. В основном говорила подруга Андрея. «Моя» помалкивала, просила не стесняться и постоянно подливала в мою и свою рюмки. Дама Андрея сплетничала о жизни государственных мужей. Андрей восхищённо глядел на неё, выставив большой палец: «Вот, мол, до каких верхов мы добрались...» Мне и грустно, и смешно было глядеть на него, полагавшего, наверное, что такие, как его дама, позволят ему подняться выше и получить тепленькое местечко где-нибудь в главке. Об этом проговорился, когда мы ехали к дамам.

– Я бы не хотел быть за границей клерком, – сообщал он мне. – А с помощью отца подруги, она обещала за меня похлопотать, можно кое-чего и в нашей будущей профессии добиться...

Он отрабатывал своё. Без конца обнимал свою подругу. Делал комплименты и самодовольно поглядывал в мою сторону: «Видишь, как я с ней запросто... и дальше так будет... она обо мне не забудет...»

Я не осуждал его. Каждый приспосабливается, как может. Мне было неприятно в этой компании. Я ошибся.

Вскоре Андрей со своей дамой ушли в одну из комнат.

Оксану тоже клонило в сон. Она силилась, подстраиваясь под меня, выглядеть трезвой. А я не собирался ни спать здесь, ни оставаться с Оксаной.

– Ну, пойдем, – тянула она меня в свободную комнату. – Ну, пожалуйста...

Я попытался увильнуть. Не отпускала. Вцепилась когтями до боли. Тогда я сказал:

– Иди, приготовь постель...

– Не подведешь?

– Разве можно?

Только она ушла, как я быстро пальто в руки, ноги в ботинки, даже не зашнуровав. Выскочил вон.

Позже Андрей выговаривал мне, что я нечестно поступил с Оксаной.

– А что я должен был ей сказать? «Не хочу, дорогая»? Да она бы мне глаза выцарапала.

– И всё же ты порядочный дурачок. Я ведь хотел сделать тебе сюрприз. Знаешь, кто её отец?

– Понятия не имею.

– Она тебе ничего не сказала?

– Она так упилась, что говорить не могла. Только и ныла, что «пойдем»...

– Её отец, – сказал с придыханием Андрей, – член Политбюро. – Назвал известную в стране фамилию.

– Ну и что? – удивился, я. – Ради этого я должен спать с какой-то шлюхой?

– Ничего ты не понимаешь, – махнул он рукой.

– Кстати, и не хочу понимать.

Больше ни Андрей, ни другие ребята меня не приглашали на свои посиделки, хотя по-прежнему отмечали получение очередного звания или поощрения... И не только в ресторанах.

Эта встреча подсказала мне, что я не создан для флиртов. Кроме того, я теперь только и думал о Вере. Но сделать навстречу шаг, хотя с каждым днём решимость увидеть её росла, не мог. Подлость свою простить не мог.

И не простил бы...

Но... В ночь, когда я покинул Оксану, я долго не мог уснуть. Размышлял над московской жизнью. Пришёл к выводу: так дальше нельзя. Вспомнил случай с другим приятелем, капитаном Серёгиным. Мы часто с ним сидели рядом на лекциях.

Говорит он мне как-то:

– Серёга, познакомился я тут с одной. Вроде понравилась. Одинокая. Остался я у неё на ночь. Получил удовольствие на все сто. А утром, уйдя от неё, чуть не разревелся. Вспомнил свою Катюшу. И знаешь, показалась она мне в тысячу раз лучше всех... С тех пор не тянет меня к другим, хотя и полюбуюсь, и повосхищаюсь красотой какой-либо девчонки. Но как вспомню ту ночь, а потом свою жёнушку... нет... не надо мне больше никого.

И я себе теперь говорил то же...

Утром после душа вхожу к себе в комнату. На тумбочке лежит письмо. «Кто бы это мог, – подумал я. – Матери я не сообщал, что в Москве... Отец только звонит по телефону».

Взял конверт и затрепетал. Ровный, красивый почерк Веры.

Спрашиваю ребят:

– Кто принес?

– Я, – отвечает Котов.

– Где взял?

– В общем почтовом ящике. Оно, кстати, уже давно лежит, я удивился, почему ты не берёшь. Вот и принес.

Гляжу на письмо. Боюсь вскрывать. Вдруг там: «Всё. Хватит терпеть. Мерзавец ты. Подлый изменник...»

Пересилив себя, осторожно, одеревеневшими пальцами вскрыл конверт. Развернул лист: «Любимый, родной мой, единственный, что с тобой? Я уж и не знаю, что думать» и прочее...

Несколько раз, смакуя каждую строчку, прочел я от начала до последней точки.

Вдруг мысль: откуда Вера узнала адрес? Не давал его никому... Потеплело в груди: Юра! Удивительный, милый, умный, верный Юрик. Только он способен на такое!

Отправляясь в академию, я забежал на Главпочтамт. Взглянул на часы. Десятый. Вряд ли Верочка дома. У неё занятия с девяти. Всё же позвонил. Взяла трубку Маргарита Александровна.

– Здравствуй, пропащий, – ответила она с холодком.

Я тут же начал оправдываться. Слушала она меня, слушала, а потом, прервав, говорит:

– Вот что, мой милый Серёжа, ты это можешь говорить своей супруге, наивной дурочке, но не мне...

– Правда, я...

– Лжешь ты, лжешь, – бросила она.

– Немного...

– И не немного... ну да ладно, – смягчилась она. – говори спасибо, что у тебя такая наивная дурочка-жена. Я бы тебе такое не простила...

– Но понимаете...

– И понимать не желаю. Ты прежде всего наказал себя и, конечно, проверил свои чувства. И хорошо, что осознал. А Верочка как была такой верной тебе дурочкой, такой навсегда и останется. Жаль, что ты не совсем её понимаешь. С такими, как она, поступать так нельзя. Она здесь дни и ночи не спит, ждет, а ты?.. Эх ты...

Чувствую, её тон улучшается.

– Как дела у Верочки?

– У неё неплохо. Только ждет не дождется тебя. А как у тебя?

– Теперь отлично, Маргарита Александровна.

– Это почему же теперь? – удивилась она.

– Потому что я договорился. Когда Вера приедет, будем жить в семейном общежитии. – Я, конечно, лгал, но был уверен, что к её приезду всё устрою.

– Но Верочка не может сорваться с учёбы.

– Конечно. Я понимаю. Ей нужно будет переводиться в московский университет. И мы это сделаем. Я уверен. Папа в крайнем случае поможет. А пока хотя бы на недельку пусть ко мне... – заныл я.

– Вот придет она из университета, тогда решит.

– Нет, не надо решать. Пусть возьмёт билет на самолёт или поезд и приезжает немедленно, – умолял я Маргариту Александровну.

– Ишь, приспичило...

– Да, Маргарита Александровна, да...

– Иначе умрёшь? – усмехнулась она.

– Иначе умру, Маргарита Александровна.

– Что с тобой поделаешь... – засмеялась Маргарита Александровна, и я понял, завтра буду встречать Веру.

– Жди поездом. Вера не любит летать.

– Отлично! – воскликнул я. – А вагон?

– Захочешь, найдешь, баламут...

Повесила трубку. Я не успел спросить ни про Юру, ни про отца Веры. Не догадался поинтересоваться даже здоровьем Маргариты Александровны.

Я рванул в академию. Чувствовал себя, как никогда, окрыленным!

Поминутно поглядывал на часы. Стрелки, что же вы так медленно двигаетесь, приближая мгновения, о которых я мечтал? Мечтал, чего греха таить, хотя старался заглушить веру в то, что такое со мною возможно.

Как только закончились занятия, я пошёл в спортивный зал. С ним не расставался со школы. Занимался поднятием тяжести, боксом. И здесь, в академии, не прекращал тренировки.

Сейчас моя задача состояла в том, как загонять себя, чтобы усталость взяла верх и чтобы, придя в общежитие, немедленно уснуть. Прыгал через скакалку. Поднимал тяжести. Колотил ногами и руками по борцовскому мешку, стараясь измотать себя до состояния, близкого к тому, которое случается с загнанными лошадьми. Кажется, удалось. Возвращался к себе, еле волоча ноги. Не хватало сил даже заглянуть, как всегда, по пути в магазин, тем более стоять в этих проклятых очередях. Дома, попив горячего чая с хлебом, поскорее влез под одеяло. Закрыл глаза. Спокойной ночи, дорогой Серёжа. И будь здоров...

Увы, сон не приходил ко мне. Ребята давно похрапывали. Котов перепел не одну из своих громких мелодий, от которых вздрагивали стены и к которым я с трудом привык, а я всё ворочался, ворочался с боку на бок...

В голову лезло всякое: воспоминания, радость, переживания, надежда... Я не мог понять, почему мой разум не может побороть чувства? Не справлялся он, когда самый дорогой человек был рядом. Теперь приходится расплачиваться за душевную слабость. Для любого здравомыслящего человека страшнее наказания, чем нравственное, нет. Только сейчас я начал это понимать. А всё из-за того, что был неискренен даже сам с собой. Почему лгал? Лгал не только Вере. Если б не ложь, не оказались бы мы в таком положении. Ведь искренность одного порождает ответную искренность другого. А малейшая ложь рождает недоверие и страдание. Если б я был верен себе... хотя бы себе... Верность, как известно, не нуждается в том, чтобы за неё, как мы сейчас, платили. Строго говоря, она или есть, или её нет совсем.

Рассуждая, я иронизировал над самим собой. Ругал. Проклинал себя. «Ты подлец», – чуть ли не кричал я на себя.

...Уже заскрипели двери, уже разносились по коридору негромкие голоса любителей утренних пробежек, кашель, топот ног, а я, погружённый в размышления, от которых гудело в голове, так и не сомкнул глаз. Хотел было подняться, последовать за другими на свежий воздух, но мысли (о, мучители!) опять заполонили меня.

Вдруг захотелось понять, в чём наше счастье?

С одной стороны ясно, оно заложено в нас самих, оно бесконечно. А мы, слепцы, почти никогда его не замечаем, потому что не хотим замечать. Верующий человек, находясь в церкви на богослужении, весь погружается в службу. Он отдал на время душу Богу. И хотя внешне в нём ничего не проявляется, он, без сомнения, в эти минуты и часы счастлив.

Влюбленный тоже счастлив, и чаще всего не скрывает этого. У него эмоции бьют через край. Он забывает даже про свой рассудок. А счастья без рассудка не существует. Поэтому можно сказать, что счастье есть продукт двух составляющих – чувств (эмоций) и рассудка. Если одно из них доминирует над другим, счастье, скорее всего, может оказаться на задворках. Амплитуда колебания двух составляющих в нас находится в вечном движении. От того, в какую сторону она двинулась, более к рассудку или более к эмоциям, которые чаще всего берут верх, особенно отрицательные, зависит наше счастье. Поэтому никогда счастье постоянным быть не может.

Не случайно пришли на ум мне эти мысли. Я думал о Вере. Всю ночь, о чем бы ни говорил сам с собой, она не выходила из моей головы. Её образ как бы подталкивал меня к размышлениям, в которых без конца винил только себя...

Встречу Верочку, думал, это счастье. Эмоции через край. Положительные, разумеется. А вдруг спустя некоторое время то же начнется? Хватит ли разумения не поддаться вновь искушению? Тому самому, которое чуть не погубило то, что составляет, как я теперь убедился, смысл жизни, моё счастье?

Пришло время подняться и мне.

– Что-то ты, Серёжа, бледный. И вид у тебя усталый, – сказал Котов. Мы пили чай.

– На этот раз не твоя вина... – успокоил я его.

– Слава Богу, – вздохнул он. – Но всё-таки, что случилось?

– Да... приезжает супруга...

– А... Я-то думал, ты холост... Где думаешь разместиться с ней?

– Что? – не понял я.

– Место-то есть, где остановиться супруге?

– О, да... – стукнул я себя по лбу. – Из головы вылетело самое главное...

Наскоро собравшись, я отправился в поисках гостиницы. Время прихода поезда позволяло.

Дул противный пронизывающий ветер. Мокрый. Не предвещавший хорошего дня. Уныло покачивались деревья. В лужах плавали жёлтые листы. На меня сырость, серость не действовали. Я ничего не желал замечать.

Я бы обежал все вагоны. Свою красавицу отыскал бы. Лучше время всё же не терять, решил я. С вокзала позвонил Маргарите Александровне.

На этот раз голос её был веселый. Чувствовал даже её улыбку. Она сообщила вагон и место. Просила, чтобы больше положенного Веру не задерживал.

– Разве она едет не насовсем? – удивился я.

– Помилуй, Серёжа, она учится. Её отпустили на несколько дней.

– А... жаль...

– Встретитесь, Серёжа, обговорите насущные вопросы. Вначале решите с жильём...

– Этот вопрос уже решен, – прервал я её враньем.

– Это хорошо. Теперь решайте вопрос с переводом. Думаю, это не так просто, как с жильем.

– Не будет и с этим проблем, – успокоил я Маргариту Александровну.

– Надеюсь, Серёжа. Но решать вопрос с переводом можно только во время каникул. Вот закончит Вера зимнюю сессию… А пока она у тебя будет, обязательно сходите в МГУ и выясните условия, при которых возможен перевод из нашего университета. Какие заранее приготовить документы.

– Понял, Маргарита Александровна. Всё понял.

– Что ж, дети мои, будьте счастливы. И береги, Серёжа, нашу жемчужинку. Мою любимую доченьку.

– И мою любимую супругу.

– Буду молить Бога за вас.

– Спасибо, дорогая (впервые я назвал её так, как-то само слово вырвалось) Маргарита Александровна.

Объявили прибытие поезда.

Я расстегнул шинель. Снял фуражку. Протер платком взмокший лоб. Пошёл. Остановился. Вспомнил про патруль. Он всегда в Москве лютует. Потом отдувайся перед начальником курса или замом по строевой. Вынужден был принять надлежащий офицеру вид.

Летел, когда состав остановился, как та гоголевская тройка, не чуя под собой ног.

Вот и девятый вагон. Из него выходят с чемоданами, сумками, портфелями. Кто-то сразу направляется к вокзалу. Кто-то чего-то ждет, озираясь по сторонам. А кто-то сразу попадает в объятия встречающих. Поцелуи, смех, радость...

Поднявшись на цыпочки, вытянувшись до боли в затылке, жду. И не отрываю глаз от покидающих вагон.

Веры всё нет... нет... нет... вдруг не приехала?.. Я даже вздрогнул. Нет, этого не может быть... Но где она?.. Где?..

Напряжен до предела...

«Ну где же ты?.. Где?» – чуть не закричал я.

Она! Меня качнуло... Прекраснее прежнего!..

В осеннем костюмчике из серого дорогого сукна, очень к ней идущем. Невысокие туфельки на стройных ножках. Волосы блестят. Волнами спадают на плечи. Белое, словно мраморное, лицо. Глаза огромные, темно-синие, влажные от волнения... Сияющая, неприступная...

Все, кто видел её, на мгновение застывали, очарованные её неземной красотой.

Гордость распирала меня до предела. Восхищение, страсть сорвали меня с места. Вера не успела ступить на перрон. Я подхватил её на руки вместе с небольшой сумкой. Прижал к себе, боясь, как бы ни вылетело моё сердце. Невесомая, она тоже прижалась ко мне вздрагивающим телом. Обняла меня за шею. Её щека обжигала мою. Или моя её. Не понять...

Несу её, а она, не отрываясь от меня, с закрытыми глазами шепчет:

– Люблю... люблю... люблю...

– И я... – повторяю я. Она обжигает ухо:

– Люблю... люблю... люблю...

Отвечаю тем же. А внутри у меня музыка. Возможно, не только внутри. Музыка моего любимого Альбиони. Божественная. Потусторонняя. Неповторимая, как неповторимо то, что со мной происходило в эти минуты...

Люди, улыбаясь, поглядывали на нас. Уступали дорогу. Даже всегда угрюмые, крикливые носильщики со своими тележками...

– Слушай, дорогой, где украл такую красавицу? – слышу где-то в стороне голос с южным акцентом.

Мне не до него.

– Где? Подскажи? На край света поеду за такой... – не отстает южанин.

– Отпусти. Неудобно, – очнулась она.

– Ни за что.

– Ты сумасшедший!..

– Мы оба сумасшедшие!..

– Товарищ старший лейтенант, остановитесь. Оборачиваюсь – патруль. Майор и два курсанта. А я всё держу Веру, хотя и остановился.

– Может быть, поставите девушку?

Взглянул на Веру и замолчал, не отрывая от неё глаз. Курсанты тоже уставились на неё.

– Извините, товарищ майор, – говорю я. – Супругу встретил. Давно не виделись...

Вера смущена, краснеет. Патруль растерян. Я весь горю. Лицо майора расплывается в улыбке:

– Поздравляю, старшой.

– Спасибо, товарищ майор, – отдаю честь.

– А всё-таки правила поведения офицера в общественных местах надо соблюдать, – говорит майор.

– Есть соблюдать, – вытягиваюсь в струнку.

Он козыряет. Курсанты вместе с ним. «Спасибо», – почему-то говорит Вере, и чем-то немного сконфуженный продолжает свой путь.

Я беру Веру за руку, и мы вместе с потоком приехавших спускаемся в метро.

***

В академии несколько спортивных залов. Большой – примерно полстадиона. Два небольших, обвешанных толстыми ватными матрацами, – борцовские. Один с боксерским рингом.

Я свободное время проводил на ринге. С любителями помахать кулаками.

Перед поединками разминался. Лучшего способа, как пробежка, для меня нет. Для этого служил большой зал.

В нем слушатели и преподаватели в определенные приказом министра обороны дни и часы играли в волейбол. Азартно, эмоционально...

Я совершал пробежку.

– Эй, друг, – кто-то меня окликнул.

Я остановился.

– У нас в команде не хватает одного. Давай к нам. Я колебался.

– Давай, давай... – поддержали остальные.

– Я не очень-то...

– Не беда, давай!

Я занял свободное место.

Не заладилось у меня сразу. То резану в сетку, то неточную передачу даю... Вижу, игроки недовольны, но помалкивают. А выходить уже не хочется. Неужели я такой олух? Справлюсь, решил я, и продолжал. И опять не то, не так... Преподаватель на поле крикливый, несдержанный, раз обругал меня, другой...

В ответ я послал его (правда, без мата, чего не люблю и не умею, к тому же почему-то стесняюсь) подальше и ушёл.

– И откуда такие... – выругался вслед крикун.

Я вспыхнул, но сдержался. С тех пор, встречаясь с ним, делаю вид, как и он, будто не знакомы. Но постоянно ловлю его свирепый взгляд. Мстительным оказался подполковник. Во мне он тоже вызывал враждебные чувства, хотя я пытался выбрасывать всё из головы. Ненавижу любые конфликты.

В день встречи с Верой (настроение у меня было сверхпревосходное) я с Котовым направлялся в столовую на обед. Заболтавшись с ним, а со мной такое редко происходит, случайно толкнул кого-то, отчего тот чуть не упал. Я вмиг извинился, а обернувшись, увидел своего недруга. Он ринулся ко мне. Попытался взять за грудки. Я встретил его правым в челюсть. Он пошатнулся и, свирепо сверкнув глазами, пустил ногу мне в пах. Чуточку задел. Боли я не почувствовал, но ярость застлала глаза, и я левой всадил ему под дых. Подполковник скорчился и не может вздохнуть. Побелел. Трясётся. А поделать ни с собой, ни со мной ничего не может. Пока я разглядывал его, даже мелькнула мысль помочь, за спиной уже шла схватка. Котов и несколько ребят из нашей группы молотили подоспевших к подполковнику других... Я бросился на помощь другим... Вдруг громовое:

– Смирно!..

Кулаки и тела ещё метались, пока не повторилось громче:

– Смирно, товарищи офицеры!

Кто, глотая кровь из носа, кто, припадая на ногу, выпрямились. Перед нами стоял капитан первого ранга Александров.

Он – помощник начальника академии по строевой подготовке. Огромного роста (под два метра), трубным голосом он всегда наводил страх на слушателей, и особенно на курсантов...

Оглядев поле боя, покачал головой. А увидев на полу осколки стекла от разбитой двери, крикнул:

– Дежурного по части ко мне!

Через секунду тот стоял перед ним навытяжку. Не спускал с Александрова глаз, готовый выполнить любой его приказ.

У меня всё ещё горело внутри от обиды за случившееся. С ненавистью поглядывал на меня мой обидчик. Что теперь будет с ним, меня не беспокоило. Но я знал, даром не пройдет, что ощущал до боли в груди. И думал о Вере.

– Этих, – указал Александров на меня и поддержавших меня слушателей (нас оказалось шестеро), – под ключ в свободный кабинет. А этих, – к преподавателям, – сейчас ко мне.

– Есть! – отчеканил дежурный.

Мой обидчик попытался что-то в оправдание сказать.

– Молчать! – крикнул Александров, отчего некоторые вздрогнули. – А вы что здесь собрались? – обратился он к курсантам, слушателям и преподавателям, ставшим невольными свидетелями бойни. – Разойтись!

Александров вызывал нас поодиночке. Вердикт его всем слушателям был таков:

– Из академии вон...

А мне:

– Службу будешь продолжать на севере с белыми медведями.

– Так точно, товарищ капитан первого ранга, – ответил я.

– Вы свободны, лейтенант, – он даже не поднял головы. Хотел поправить его «не лейтенант, а старший лейтенант», но подумал, лучше от греха подальше... И строевым шагом вышел.

Я мог связаться с отцом. Мысль такая была. Но решил последовать за своей судьбой. Куда заведет?.. Верочке сказал, что переводят на север.

– Почему? – удивилась и огорчилась она. – Почему снимают с учебы? Не понимаю...

– Дело в том, – придумывал я на ходу, – что в некоторых частях не хватает младшего командирского состава. Вот лучших молодых приказом министра направляют туда, где они нужнее. Я согласился...

– Жалко, Серёженька...

– Не волнуйся. Год-два...

– Я с тобой.

– Вот этого, Верочка, делать нельзя.

– Переведусь на заочное отделение и всё, – настаивала она.

– На севере, в снегах, будет не до учёбы, – убеждал я её. – Там ведь ни книг, ни тетрадей. А жилье какое может быть? В каком-либо бараке. И на сессии не выберешься. Не на чем... Нет, Верочка, этого делать ни в коем случае нельзя.

– Хорошо, Серёженька, – опустила она голову, готовая заплакать.

Я привлек Веру к себе и, лаская, уговаривал не переживать, так как скоро мы опять будем вместе и уже навсегда. Она кивнула и затихла, вздрагивая...

Я ласкал её, а на душе... Проклятое предчувствие... оно у меня остро... Что-то подсказывало нехорошее... Пытался понять, но оно свои секреты не открывало...

Спустя два дня я сидел в армейском холодном уазике и крепко держался за лакированную баранку. Машинами был заполнен салон самолёта военно-транспортной авиации. Глухой гул и лёгкое подрагивание корпуса лайнера мечтать и вспоминать не мешали...

...Провожая на вокзале Веру, я чувствовал горечь в груди. Старался быть веселым, и вроде бы получалось, хотя Вера подозрительно и озабоченно заглядывала мне в глаза и как бы говорила: «Я всё, Серёженька, вижу. Но не беспокойся, я всё выдержу, потому что я тебя очень, очень, очень люблю...»

И я ей отвечал своим внутренним голосом, что тоже очень люблю. Перед отходом поезда Верочка прижалась ко мне всем телом.

– Не грусти, мой любимый, – шептала она, – скоро мы всё равно будем вместе... Совсем скоро, ведь год или два разве много?..

– Да, да, да, – целовал я её лицо нежно и осторожно. Поезд тронулся. Я не мог выпустить из объятий Веру. Руки не слушались. Но...

Долго стоял на опустевшем перроне. Глядел вслед удаляющемуся поезду, пока последний вагон не скрылся вдали... Липкая дрожь сопровождала мои тяжёлые мысли...

Глава четвёртая

Сынок, что с тобой? Я открыл глаза. Рядом мама. Не услышал, как вошла. Глядит на меня встревоженными глазами.

– Ты такой бледный...

Обложенный фотографиями, я лежал. Рука сжимала снимок с Верой.

– Мам, я вспомнил...

– Что вспомнил?

– Всё вспомнил. Всё.

Она кивнула.

– Одно ускользнуло из памяти, – продолжал я. – Что с Верой?

Мама молчала.

– Когда мы расстались с Верой, – говорил я, – я улетел... да... да... Помню, писал ей. Позвонить не было никакой возможности. Писал часто и много. Но не получил ни одного ответа, мама. Ни одного. Почему?.. Мама, скажи, почему Вера молчала? Что с ней?

Мама глядела на меня огромными глазами, в которых чувствовалась боль.

– Мама, ты меня слышишь? – встревожился я.

– Слышу, – сухо ответила она.

Предчувствие недоброго наполняло меня сильнее и сильнее.

– Вера вышла замуж? – спросил и ответил: – Нет. Не поверю. Я прав, мама?

– Ты прав, сынок, – вымолвила она.

– Что с Верой?

– Бедный мой мальчик...

– Мама...

Я взял её руку. Шершавая, безвольная. Легонько сжал её.

– Мама... не мучь...

– Вера умерла, – тихо произнесла мама.

– О... – вырвалось из меня. – О...

Мама опустила голову.

– О... – не унимался я.

– Ты так слаб... я хотела повременить...

– Почему она умерла? – прервал я маму.

– При родах.

– Врачи?

– Не могли остановить кровотечение…

– О!..

– Прости, сынок...

– А сын, мама? Мой сын?

– Его спасли.

– Что было с ним?

– Пуповина обвилась вокруг горла. Он тоже чуть не умер.

– Господи, и за что мне всё это?..

– Его назвали в честь тебя Серёжей, – сказала мама, помолчав.

– Где он?

– У родителей Веры.

– Они там же?

– Нет.

– Где же?

– Не знаю.

– Как это, мама?

– Когда это случилось с Верой, меня отыскала её мама. Позвонила по телефону. Интересовалась, куда ты исчез? Я и сама не знала, где ты? Так и сказала. Она сообщила, что они переезжают в другой город.

– Почему переезжают?

– Сказала, что переводят её супруга. «Куда, сообщу, – сказала, – позже». Но до сих пор от них никаких известий... Как боялась я этого разговора с тобой. Как боялась, Серёжа.

– Почему, мама?

– Ждала, когда ты поправишься настолько, чтобы выслушать эту горькую историю...

– Может быть, ты права. Лучше б я не знал этого...

– Прости меня, сынок.

На её глазах появились слёзы. Я чувствовал, как бешено бьётся мамин пульс. Вены вздулись так, что казалось, лопнут. Я прижал её руку к губам.

– Прости меня, мама...

– Да-да, сынок, – думая о своём, произнесла она.

– Я всё понимаю, мама...

Погладив меня по лицу, она стала собирать разбросанные по полу, на постели фотографии. Положила их в альбом.

– Он тебе нужен, Серёжа?

– Нет, мама, – сказал я, прижимая единственную фотографию к сердцу

– Хорошо, – сказала она. – Тебе что-нибудь нужно?

– Я хочу немного отдохнуть.

Мама прикоснулась к моему раскаленному лбу горячими, су хими губами и так же тихо и незаметно удалилась, как и вошла.

Я закрыл глаза. Что-то тяжёлое, горькое давило на грудь. Мешало дышать. Перед глазами стояла Вера – прекрасная, сияющая, окружённая серебряным светом. И улыбалась, пряча грусть в глубине огромных синих глаз...

Вера, Верочка моя, бесценная моя, любимая моя, я разыщу твою могилку. Упаду на неё. Обниму, как когда-то обнимал тебя. Уткнусь в землю. Разрыдаюсь так, что кладбище вздрогнет... И пока не вылью свою бесконечную горесть тебе, моя верная супруга, моя последняя любовь, не покину тебя... Прости меня... прости...

А сын? Мой Серёжка? Он навсегда будет со мной. Я отыщу его. За него будь спокойна, моя любимая!..

* * *

Я никого не хотел видеть. Предупредил об этом маму.

Читал. Размышлял. Вспоминал. Многое, ещё очень многое скрывала от меня память. Я не торопил её. Понимал, рано или поздно всё раскроется передо мной.

Подолгу засиживался в саду. Разговаривал с деревьями. Вдыхал их аромат. Любовался наливающимися плодами вишен, абри ко сов. Слушал пение птиц. Наблюдал за их непредсказуемым поле т ом . Вечерами сверчки, словно соловьи, стрекотали на разные лады.

Маму я почти не видел и не слышал. Даже приглашая поесть, на цыпочках подходила и тихо, ласково звала.

Наведывалась сестра со своим молчаливым супругом.

Она уединялась с мамой, чтобы не мешать мне отдыхать, и говорила о чем-то с ней. Обо мне или о чем-то ещё, меня не интересовало. Я слишком был занят собой.

Как-то случайно слышу.

Сестра:

– А я считаю, надо. Пусть всё сразу и до конца...

– Нет, – возражает мама. – Пусть окрепнет.

– Мама, – убеждала её сестра, – я Сережу знаю...

– Я не меньше твоего...

– Он сильный. Выдержит.

– Тебя, дочка, не переубедить...

Я направился на кухню. Они готовили завтрак. Это было на второй день моего пребывания.

– Серёжа? – удивилась сестра. – Мы думали, ты спишь.

– Вы сейчас говорили обо мне. Да?

– Говорили, сынок, – сказала мама.

– О чем? – я взглянул на сестру.

– Тётю Аню не забыл? – спросила сестра.

– Ещё бы, – улыбнулся я.

Вспомнил госпиталь, тётю Аню, маленькую, разбитную, живую. Классическая была матершинница. С таким блеском слетал с её губ мат, что заслушаешься. Она без него ни единого слова не произносила. Тётя Аня дежурила вместо мамы, когда та по срочным делам на несколько дней выехала к себе.

Приходит тётя Аня как-то ко мне. Садится возле. Глядит на меня. Улыбается.

– В чем дело? – спрашиваю я.

– Наконец привезла с собой мешочек бычков, – говорит.

У меня потекли слюнки. Потирая от удовольствия руки, представляя вкуснятину, говорю:

– Дорогая, милая моя тётя Аня. Какая ты славная!

Она глядит на меня бойкими смеющимися глазами, а я продолжаю:

– Я так устал от этих проклятых каш. Давай скорей вытаскивай мою любимую рыбу. Угостим соседей по палате.

Она рассмеялась.

– Да то окурки... Я их в дорогу насобирала. Ты же знаешь, что я без курева не могу...

– Ну, тётя Аня, – рассмеялся и я. – А так хочется рыбки.

– Завтра будет у тебя рыбка, – пообещала она и слово сдержала.

Я с детства был больше всех привязан к тёте Ане. И она меня любила, как сына. К тому же она была одинока. Муж её оставил ещё в молодые годы. С тех пор она к нашему полу относилась с презрением, называя нас кобелями.

– Сегодня, – сказала сестра, – исполнилось сорок дней, как умерла тётя Аня. Мы не очень хотели тебе говорить об этом. Да куда деваться. Всё равно бы ты узнал...

– Да. Конечно... – так жалко было её, маленькую, сильную вечно смеющуюся и никогда не падающую духом. – От чего она умерла?

– Сердце, – сказала мама.

– Где похоронили?

– В Анапе.

– Почему не у нас?

– Ты разве забыл? – спросила сестра.

– Что?

– Она жила в Анапе.

– Ах, да-да, – вспомнил я, как иногда наведывался в её домик на берегу моря.

– Готов поехать с нами на кладбище? – спросила сестра.

– Конечно, – ответил я. – А ты, мама, поедешь?

– Позже, – опустила глаза она. – Сейчас я должна быть на ферме...

– Но ради такого дня, мама... – начал было я.

– Я сказала, позже...

– Мы тебя подождём, – произнесла сестра, многозначительно взглянув на мать.

– Хорошо, доченька... только вы всё же поезжайте сейчас... Я доберусь сама...

За окном послышалось шуршание шин.

– А вот и мой приехал, – сказала сестра. – Собирайся, Серёжа, – и быстро выбежала.

В машине сестра посадила меня рядом. Взяла под руку, прижалась ко мне.

– Что с тобой? – удивился я, зная, что она не очень-то ласковая.

– Не знаю, Серёжа... – и затихла.

Солнце слепит глаза. Ветерок ласкает щёки, треплет волосы. Проезжая по станице, кого-то узнаю, кто-то дружелюбно помахивает нам рукой.

Минуем школу, Белый хутор, памятник военным летчикам. Спускаемся к реке Кубань. Выскакиваем на пригорок и направляемся по открывшейся широкой дороге в Анапу.

Навстречу машины. Легковые, грузовые. Лица у водителей открытые, загорелые. Такие не могут быть у плохих людей, у несчастных людей...

Красивые мужественные лица.

Вот и Анапа.

Кругом зелень. Цветы. А воздух – не надышаться. Много отдыхающих. Особенно детей – сплошь и рядом пионерские лагеря. И птицы поют. И звон какой-то от них несётся во все стороны...

Мир, красота необычайная!

Доезжаем до военно-морской школы. Напротив поликлиника. За ней кладбище на высоком берегу. С него стекаются тропки к морю.

Вместо ограды густые, поблескивающие зелеными листьями тополя. Теснятся друг к другу. Поддерживают друг друга. И тянутся ввысь. В таинственную и бездонную голубизну...

Оставили машину у входа.

Какая-то старушка убирала могилку. Мужчина с цветами шёл впереди.

По одной из тропок двинулись и мы. Сестра не отпускала меня. Её супруг молча плелся позади. Сестра всё сильнее сжимала мой локоть.

– Да что с тобой? – не выдержал я.

– Что? – невинно глядит она на меня.

– Ты так странно ведёшь себя...

– Но...

– Говори. Слушаю.

Потирает вспотевший лоб.

– Погоди, Серёжа, дай отдышаться...

– Всё-таки здесь что-то не то... Можешь ты в конце концов сказать?

– Идём, Серёжа, – опять тащит она меня за собой.

– Разве мы стоим?

– Идём...

– Идём, идём, – ворчу я. – Долго ещё идти?

– Потерпи, – отвечает сестра.

Свояк замкнуто, словно его не касается, будто телохранитель, следует за нами.

Доходим до развилки троп. Сестра опять:

– Погоди...

Дыхание прерывистое.

– Что с тобой сегодня? – удивляюсь я, зная, что хотя она, будучи спортсменом, достаточно искалечена, но не до такой степени...

Гляжу на неё. Она отворачивается. Прикладывает руку к сердцу. Может быть, я не прав, думаю и приостанавливаюсь.

– Нет. Идём, – говорит она.

Средь надгробных обелисков, в основном из серого мрамора, с портретами и надписями на них, средь крестов и оград с погребальными столиками, лавочками высился памятник погибшим морякам: в середине семидесятых утонул буксир с командой. До памятника осталось не более десяти шагов.

Сестра подозрительно, с непонятным испугом, словно затравленный зверёк, поглядывает на меня. Дышит всё тяжелей.

Я разволновался за неё, не дай Бог, что-то случится? Спрашиваю:

– Можешь ты наконец сказать, что с тобой?

Открывает рот...

Вместо голоса сестры слышу сзади отчетливо и ясно:

– Сейчас придём. Выпьем по рюмочке за упокой его души...

– И добавим, – уже другой голос. – Отличный был парень. Жаль.

– У каждого своя судьба, – добавляет третий. – У него, у нашего Серёги, такая...

Я бы не придал диалогу никакого значения, мало ли кто кого пришёл помянуть, на то и кладбище. Но когда взглянул на сестру, когда увидел, как она затрепетала, глядя на тех, кто был за моей спиной, почувствовал пробившую больную ногу судорогу и горечью отдающееся волнение. Невольно оглянулся.

У Игоря Курбатого, моего одноклассника (он был в джинсах и бордовой безрукавке), из рук вывалилась на землю бутылка водки. У Олега Осипова, тоже одноклассника (он в лёгких спортивных брюках и светлой безрукавке с голубым воротничком), упал полиэтиленовый пакет, и из него покатились помидоры, огурцы, фрукты и свёртки. А Паша Колбин (мой друг), почему-то в такую жару в чёрном костюме, в белой с галстуком сорочке, сжал мороженое, которое до этого ел, и оно закапало на пиджак, брюки, чёрные лаковые штиблеты.

Застыли, словно надгробия вокруг. С открытыми ртами и испуганно-удивлёнными и недоверчиво-растерянными глазами.

Переведя взгляд с них на сестру, которая тоже замерла, я ничего не понимал.

А они стоят, не шелохнувшись.

– Что с вами? – восклицаю я. – Идите ко мне. Хочу обнять вас. Я дома! Идите же!..

– Этого быть не может... – первый произнёс дрожащим голосом Паша.

– Не может... – повторил за ним деревянно Олег.

– А если не может, – пошевелил побелевшими губами Игорь, – то почему может?..

– Да очнитесь вы, олухи небесные, – пристукнул я костылём о дорогу. – Это же я. Я, Сережка Истрин!

Не двигаются. Глаза направлены теперь поверх моей головы и чуть влево от памятника морякам.

– Прости, Серёжа, – шепчет сестра. – Прости нас всех, – сжимает дрожащей рукою всё сильнее мою. И глядит туда же, куда ребята.

Оборачиваюсь. Вижу средь могил небольшой бугорок, обложенный светлыми по краям плитами. В центре – клумбочка с живыми цветами. Тут же лежат засохшие. Стакан с жидкостью возле небольшого срезанного по диагонали памятника из красного мрамора. В центре его фотография: бравый с улыбкой до ушей симпатичный лейтенант. Ниже крупными белыми буквами: «ИСТРИН СЕРГЕЙ АНАТОЛЬЕВИЧ. 1959–1985».

ВМЕСТО ЭПИЛОГА К ПЕРВОЙ ЧАСТИ

14 июня к маме заявился офицер из горвоенкомата. Подал ей похоронку на меня и сказал, что панихида состоится на следующий день на кладбище в Анапе.

– Почему не на местном? – спросила мама.

– Таков приказ.

– Чей?

– Моего начальства.

Мама промолчала. Не до разговоров ей было.

А офицер продолжал:

– Цинковый гроб не вскрывать. По инстанциям не ходить. Ни за чем ни к кому не обращаться. Всё, что нам положено по инструкции, мы выполним. Ясно? – отчеканил он.

– Да, – ответила мама.

15 июня в такой же блестящий солнечный день, какой был ровно год спустя, в присутствии близких и нескольких моих друзей, в том числе и встретившихся, якобы моё тело было погребено.

Мама с самого начала не верила, что я погиб, ведь материнское сердце лучше любого барометра...

Мой одноклассник, учившийся в Военно-медицинской академии, проходил практику в госпитале. Увидел меня. Я был в коме. Он сообщил маме, что видел парня, очень похожего на Серёжу.

– Возможно, это ваш Серёжа, – сказал он.

Мама сразу же выехала ко мне.

Только сейчас я понял странное поведение учительницы в школе, моей сестры, которая обрывала её на полуслове.

Клавдия Михайловна показала позже мою фотографию в чёрной рамке. Она висела с другими погибшими моряками, ракетчиками, афганцами на Стене скорби, которая была завешена материей.

Поведение сестры прояснилось, как и спор с мамой, которая считала, что ещё рано открывать тайну моего захоронения...

Понимаю и своих ребят... Жаль заляпанного выходного костюма моего друга. Оказывается, в то утро он защищал диплом...

Мама могилку не посещала. Не верила в мою смерть.

Сестра с тётей Аней навещали её постоянно. Ухаживали за ней. Это они поставили временный памятник, полагая, что если я не объявлюсь, как уверяла их мама, то будет воздвигнуто настоящее надгробье...

Мы посидели с ребятами, сестрой и её молчаливым супругом. Пили за моё возвращение, за здоровье всех. За упокой того, кто хранится в цинке вместо меня...

С сестрой и её мужем сходили к месту захоронения тёти Ани.

Затем я попросил оставить меня одного возле красного обелиска.

Кто покоился там, в земле?.. Уверен, настоящий патриот. Солдат или офицер, но не из тех, кто прячется за мамину юбку или высокие посты родителей. Скорее всего, обыкновенный парнишка, которому бы жить да жить и любить девчонок...

Присел на маленькую скамеечку возле бугорка. Опустил голову. И память отослала меня в прошлое, о котором я лучше бы ничего и никогда не знал...

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Глава первая

Почему? Зачем? Кто лежит в двух метрах от меня под землёй? – думал я. – Чья мама разыскивает этого парня, моего ровесника? Чья невеста или жена не дождётся любимого? Чьи дети не увидят никогда отца?..

Господи, помоги им на бескрайних российских просторах отыскать своего любимого, родного, близкого, друга. Господи, сотвори, чтобы стало известно имя того, кто лежит там, в глубине, вместо меня...

За что, за кого он отдал свою молодую жизнь?

За бессердечных, тупых и наглых правителей? За лживую и подлую их политику?

А сложил ли голову, как этот парень и тысячи таких, как он, кто-либо из родственничков тех, кто недрогнувшей рукой подписал приказ, указ, постановление, по которому денно и нощно по пятам русских мужиков шагает смерть?

Сколько моих друзей, сверстников погибло из-за этих немощных, отупевших от власти и безнаказанности партийных и прочих бонз!.. И почему люди других государств должны быть моими врагами? За что? Что они сделали мне или моей стране? Они ведь, как Гитлер, не вторгались к нам.

Да что для них, бонз, жизнь какого-то Сергея, Павла, Ивана, Николая?.. Что для них наша жизнь?.. Жизнь юнцов, которые, мечтая о любви, не изведали её?..

Кровь, ужасы, кошмары преследуют тех, кто, как я, воевал честно, кто не прятался за мамины юбки и родственников из высоких инстанций, кто не наведывался на фронт в качестве инспекторов, а потом вывозил из разоренной страны наркотики и валюту...

Они, бонзы, их близкие, живут не задумываясь о таких, как я. Пьянки, бабы, квартиры, машины, дачи, охрана... всё не для нас. Для них – здоровых, сытых, развратных, подлых...

Но наступит время, когда Судия, Неподкупный Судия, спросит каждого из нас: «Зачем жил? Зачем появился на свет?» Спросит и с тех, кто послал нас гибнуть. Что они скажут на Страшном Божием Суде?

В Священном Писании говорится, что память смертная – основа житейской мудрости. День, прожитый без памяти о смерти, прожит зря: ты подарил его дьяволу. Самая большая победа дьявола над человеком в том, что он заставляет людей забыть о смерти.

Нет, её забыть нельзя. Она временно взяла меня к себе. Навечно – лежащего под плитой, на которой моё фото и имя. И много-много других. Бояться смерти, значит, попусту терять время, так как ясно, что когда-нибудь мы всё равно умрем…

Смерть должна быть естественной. Нашу жизнь, кроме Всевышнего, никто не имеет права забирать. Ни цари, ни генсеки, ни президенты, ни их приспешники. А они отнимают её, нарушая заповеди Всевышнего. Чем же тогда они отличаются от обыкновенных разбойников, убийц? Только одним. Отцы государств убивают тысячами, миллионами. А головорезы – не более десятка и то за это расплачиваются своей жизнью. А расплатился ли за смерть подданных хоть один правитель?

Я не боюсь смерти. Уже доказал. Отношусь к ней как к спутнице, которая всегда рядом и постоянно спрашивает: «Почему ты отложил на потом то-то и то-то? Разве не знаешь, что я в любую минуту могу прийти за тобой?» Осознание этого ещё сильнее привязывает меня к жизни.

Умение останавливать смерть силою жизни, умение слышать зов сердца, идти вперёд вопреки тому, чего требует от тебя смерть: «Остановись, остановись…» А ты идешь, наполненный риском и вызовом, и это умение делает каждую минуту бытия более весомой.

***

Однако отвлёкся...

Итак, лечу. Лечу на север.

В походном чемодане вещи: теплое нижнее бельё, шерстяные носки – приобрёл предусмотрительно на базаре, свитер домотканый из грубой шерсти – тоже оттуда, в нем и в проруби не замерзнешь.

Прибуду к месту назначения – выдадут меховой бушлат, меховые брюки, унты из оленьей шерсти (никогда не носил), что положено иметь в вечной мерзлоте; рассуждаю, а перед глазами Вера со своими огромными синими глазами. А в них любовь, печаль и надежда. И голос, за душу трогающий. В напевную ласкающе-успокаивающую речь супруги, которую слушать готов без конца, вламывается грозовой бас Александрова: «На север! К белым медведям! Там твое место, лейтенант!..» Не лейтенант, хочу поправить, да он взбешён, всё равно не услышит. Если до него и дойдёт, ещё яростнее набросится на меня. Нарочно, наверное, в звании меня понизил, или ярость застлала выцветшие от времени, чуть выпуклые глаза.

Хочется, чтобы не мешал разговаривать с Верой. А он не успокаивается...

Продрог я, хотя был в бушлате. Особенно ноги. Надо бы натянуть шерстяные носки, да не хочется лезть за ними в вещмешок.

Скоро буду на Новой Земле, размечтался я. Там полигон для атомных испытаний, о чём не раз слышал от коллег по академии. Нежелательно связываться с радиацией. Ни лысым не хочу быть, ни импотентом, нет... – лучше сразу в гроб.

Кроме радиации, там морозы под пятьдесят и ветер шестьдесят метров в секунду. Чтобы из казармы добраться до туалета, нужно, как альпинисту, зацепиться за трос, иначе ветер и снег... и окажешься, чего доброго, в пасти голодного мишки. Такое, как рассказывали, случалось с самоуверенными или позабывшими закрепить себя альпинистским крючком.

Вместе со мной летели двое.

Майор-танкист, лет примерно тридцати пяти, высокий, худой, рыжий, с волевым лицом и твердым взглядом уверенного в себе человека. Из Новороссийска. Закончив танковое училище, был направлен на танкодром. Отличный механик. Любая поломка, как он говорил, для него не помеха. А на полигоне всякое случалось. Нередко машины даже переворачивались или падали в кювет.

Попутчиком оказалась и женщина-медик. Она закончила Военно-медицинскую академию в Ленинграде. Капитан. Рассказала, что в 77-м или 78-м году во время учений государств – участников Варшавского Договора под Краковом погибло более трёхсот человек. Немало среди них было её однокашников. Конечно, такое не афишировалось, поэтому, кроме командования министерства обороны и непосредственных участников, об этом никто не знал.

Беседу о том, куда летим, мы не заводили. Да и зачем? Ведь ясно – к северу.

Во время полёта из кабины вышел лётчик. Бушлата на нём, как у нас, не было. Всего лишь коротенькая телогрейка.

«Закалённый, – подумал я. – Не мудрено, ведь постоянные рейсы в вечные снега закалят кого угодно».

– Ну что, друзья, – говорит, – подлетаем к месту назначения. Будьте готовы.

Я пожал плечами: для меня главный принцип в службе: всегда готов, как пионер.

Вдруг тяжёлый удар о землю: бух-ух-ух с подскоками.

Что такое? – пронеслось в голове. Почему бетонка вместо снега? Снег с такой жёсткостью не принимает. Он поскрипывает. А тут, без сомнения, бетонка. Наверное, на Новой Земле выстроили аэродром и постоянно прочищают. Впрочем, не всё ли равно?..

На всякий случай застёгиваюсь на все пуговицы, нахлобучиваю поглубже ушанку.

Открываются створки люка в хвосте самолёта. Кругом белым-бело. И солнце такое яркое, до слепоты. Неподалёку солдаты готовятся к выгрузке – два БМП (боевая машина пехоты), танк, только что поступивший на вооружение Т-80. Несколько уазиков. Но почему солдаты во всём белом? И в панамах? А капитан в зелёной фуражке?..

Удивительно, так легко одеты и не замерзают...

Подхожу к трапу. С улицы такая теплынь?.. Может быть, самолёт загнали в ангар?

Походный рюкзак за спину и не спеша спускаюсь. Глаза режет от нестерпимых солнечных лучей. Жара пробирает до костей.

Подозреваю, не в царстве снегов и белых медведей я.

Оглядываюсь – огромный аэродром. Пустой. Вдали горные хребты, покрытые снегом. Чуть ближе пятиэтажные дома, пожелтевшие деревья.

Убеждаюсь: нет, не север.

Но где я?

У трапа встречаю прапорщика. Отдав честь, он говорит:

– Товарищ старший лейтенант, сейчас начнётся афганец. Почему афганец? Зачем ему начинаться? Не понимаю.

– Осторожно с афганцем, – добавляет он. – С ним шутки плохи.

Пропускаю предупреждение. Но только оказываюсь на земле, как глаза, нос, рот заполняются песком.

«Попался, Серёга, – мелькнула мысль. – Доигрался, подлец. Сидел бы в сытой и довольной столице. Приехала бы Веpa. А теперь?..»

Быстро отогнал непрошеные мысли и слышу:

– Привет, старшой! – это пограничник. – Поздравляю с прибытием на чужую землю.

«Что за чужая земля? Земля Санникова, где воюют аборигены между собой?» – усмехнулся я про себя.

– Вон уазик, – говорит капитан. – Довезет тебя до штаба батальона. А мои хлопцы будут заниматься разгрузкой техники.

Понятно, это не край земли. Но пока не представляю, где я. Вроде бы на юге...

Снимаю бушлат, забрасываю вместе с рюкзаком в машину и вместе с замкнутым, стриженным наголо солдатом, наверное, новобранцем, мы поехали.

* * *

Прибыв в часть, я был препровождён солдатом из КП (контрольный пункт) в дежурку.

Майор с красной повязкой на рукаве, дежурный по части, которому доложился, внимательно ознакомился с моими документами и проговорил:

– Садитесь. Сейчас доложу о вас командиру.

Взялся за телефон без диска:

– Товарищ полковник, к нам пополнение. Старший лейтенант из Москвы. Есть.

Положил трубку.

– Вас ждут. Второй этаж, кабинет двенадцатый.

Я поблагодарил майора и направился к выходу. Начальником оказался человек лет сорока. Громила под два метра. Густые чёрные волосы и такие же нависающие козырьком над глубоко посаженными глазами брови. Слева на смуглой щеке родинка. Большой мясистый нос, пухлые губы. Лапа – свободно пятернёй брал футбольный мяч. Силища необыкновенная. Говорили, ломает подковы. Была бы железная кочерга, связал бы её, как Гиляровский, узлом. Звали его Вениамин Павлович Бычков. Поздоровавшись за руку, он усадил меня, сказал:

– Рассказывай, старшой, почему оказался в Ашхабаде?

Скрывать не было резона, да и не из тех я. К тому же, пока летел, по ВЧ (высокочастотная секретная связь, – авт.) уже давно сообщили о моих похождениях.

Рассказал о случившемся.

– Почему не обратился за помощью к отцу? Он у тебя, – поднял указательный палец к потолку, – о!..

– За свои поступки, товарищ полковник, привык расплачиваться сам.

Его козырьки-брови дёрнулись. Взгляд человека сурового, но, наверное, доброго, чуткого, пронзил меня.

– Это хорошо, старшой. Хорошо... сработаемся...

– Так точно, товарищ полковник! – вскочил я.

– Да ты сиди, сиди, – махнул он ручищей.

– Есть сесть.

– И будь проще.

– Но вы ведь...

– Этого не надо... Я кивнул.

– Итак, старшой, – уткнулся он в разложенные на столе бумаги, – итак... Назначаешься командиром взвода во втором танковом батальоне.

– Не понимаю, товарищ полковник... – удивился я.

– Что тебе не понятно? – поднял он голову.

– Я с танками никогда не имел ничего общего. Ведь вам известно, какой вуз я закончил, чем занимался в Поволжье, на кого учился в академии?

– Конечно, известно. Плохой был бы я начальник, если б не знал о своих подчиненных.

– Тогда почему танки?

– Так Родина решила, – многозначительно улыбнулся он.

– В таком случае, – тоже отчеканил я, – если Родине нужны танкисты с гуманитарным образованием, я готов!

– Сработаемся, – засмеялся Бычков.

– Есть, сработаемся, – вскочил я.

– Отправляйтесь к своим солдатам. Они вас заждались.

– Есть отправляться, – отдал я честь и, взглянув на довольное лицо полковника, на толстых губах которого играла улыбка, вышел.

* * *

Домом моим стала палатка на полигоне. В роте было тридцать шесть человек. Солдаты и сержанты проживали в пятиместных палатках.

Были ребята из Саратова, Волгограда, Пензы. Сблизился я с узбеком Факишем. Высокий, рассудительный, спокойный. Я высказал желание изучить узбекский язык.

– Зачем тебе, командир? – удивился Факиш.

– Пригодится...

– Зачем пригодится?

– Будешь или не будешь учить?

– Буду, командир, – ответил он на моё категоричное требование.

Учителем он оказался дотошным. Шлифовал каждую мою фразу, каждый звук.

Другим педагогом стал таджик Хасан. Невысокий, неунывающий и вечно что-то напевающий себе под нос.

Не раз в дальнейшем я мысленно благодарил их за помощь. И себя, конечно, что, несмотря на огромные нагрузки, когда еле дотягиваешь до постели и сразу в сон, учёбу не приостанавливал ни на секунду: в походе, на перевале, перед сном. С ребятами разговаривал с самого начала только на их языках.

Питались мы из полевых кухонь. Готовили повара-женщины. Они чистоплотны, трудолюбивы и придирчивы, не то что мужчины. Попробуй не вымой руки – не пустят за стол. Ведь в этих условиях, когда все вместе, если, не дай Бог, заболеет один, сляжет вся рота. А холеру и другие инфекции подцепить можно враз. Поэтому и вода у нас была только привозная, хотя неподалёку имелась небольшая речка, где иногда ловили рыбу.

Ритм был сверхнапряженный.

В шесть утра:

– Рота, подъём!

Идешь на завтрак после утреннего туалета пошатываясь – только бы ещё минутку прихватить ото сна. Есть никакого желания нет, а надо. Не позавтракаешь, до обеда не дотянешь. Некоторые падали без сил. А покормить никто не сможет, ведь часто находились от кухни на десятки километров. А пить... кажется, озеро выхлебал бы. К полудню есть и пить хотели, словно изголодавшиеся звери.

Пробежки по несколько километров с полным боекомплектом. Доводили до изнеможения. Но самым тяжёлым для нас был бункер.

Построенный специально для тренировок, он некоторых пугал. Ведь если на земле, надевая противогазы, хитрили – вставляли спички в клапан и дышали свободно, то под землей пускали настоящий газ. Наполнят им пространство, включат лампочку, от которой ниче го почти не видно (иногда она вообще не светила), – и жми на полную вперёд с натянутым на лицо резиновым спасителем.

Выскакивали из него на другом конце, словно снаряд из пушки. Обмундирование можно выкручивать. Если сразу не выжать, через две-три минуты будешь сухой, белый, с разъедающей тело густой солью.

Однажды выбегаем из бункера друг за другом, и вдруг солдатик-новобранец из Пензы падает. Вмиг сдергиваю с него противогаз, расстёгиваю гимнастёрку.

– Что с тобой, Кравцов?

Посиневшие губы на бледном лице шевельнулись – что-то хотел сказать?.. Глаза закатились, пару раз всей грудью тяжело, с дрожью во всём теле вздохнул, кровь хлынула изо рта. И умер на наших глазах.

Вскоре нас навестил Бычков. Поговорил со взводом и отозвал меня в сторону.

– Пойдемте в мою палатку, товарищ полковник, – сказал я. Бычков взглянул на часы, подумал.

– Хорошо.

От чая, который принесла повариха, отказался. Бычков сказал, что не знает, как объяснить происшедшее маме погибшего парня, а он у неё один... Покачал задумчиво большой головой.

– Куда нас готовят? – задал я вертевшийся на языке вопрос. – В Эфиопию, Анголу или куда-то ещё?

– Что?.. – не понял меня Бычков.

– Такие нагрузки обычному солдату, думаю, ни к чему. Да, товарищ полковник?

– Тренируйтесь... тренируйтесь... – уклонился он от ответа.

– Мы ведь в танковом батальоне, – вспомнил я нашу первую встречу.

– Родина требует...

– Опять Родина, – усмехнулся горько я. – Если она и требует, товарищ полковник, то не смертей пацанов...

– Это ты, старшой, верно заметил. Больше подобного у нас не будет. А с врачами разберёмся, почему мальчик с нездоровым сердцем оказался в твоём взводе. Ладно, – поднял он своё большое и тяжёлое тело, – продолжайте тренировки.

Больше не промолвил ни слова, пока я провожал его до уазика. Лишь пожал мне руку своей лапищей. А я вслед поднятой машиной пыли отдал честь.

Опять встала перед глазами Вера. Красивая. Смеющаяся. И повторяющая, обжигая ухо: «Люблю, люблю, люблю»...

Она не выходила ни из головы, ни из сердца. Каждую секунду разговаривал с ней, если позволяла обстановка. Ласкал и слушал её грудной голос...

Меня беспокоило, почему ни Вера, ни её родители не отвечают на мои телефонные звонки, хотя в то время, когда я звонил, они должны быть дома? А со звонками было очень трудно. Отлучался из лагеря, добирался до части, просил разрешения у полковника. Он не отказывал. Но не было возможности часто звонить. И совесть не позволяла. У меня было более тридцати желающих связаться с родными. А чем я лучше?..

Написал я за это время (прошло больше месяца) десять писем. Коротких. Времени не было расписываться. Никакого ответа...

Что делать и как понимать отсутствие весточки от моей любимой?..

* * *

Подружился я с прапорщиком Анатолием Анатольевичем Сытниковым. Невысокий, худощавый. На первый взгляд, ничем не примечательный слабак, но как только раздевался, восхищаться его смуглым, мускулистым, жилистым и крепким, как железо, телом было нельзя.

Возраст неопределяемый. То кажется, что ему чуть за двадцать, то вдруг дашь и сорок. Тонкие чёрные усики, лицо человека замкнутого, сурового. Обветренное сухое, жёсткое. Если он чем-то интересовался, появлялись искорки в хитрющих с прищуром глазах. Они как бы говорили: «Что ты хочешь сказать мне? Ну... ну... давай...» Когда рассказывал или показывал что-то на учениях, взгляд становился твёрдым. Слушать Сытникова можно было бесконечно. Начинал он службу разведчиком на Корейском полуострове. Участвовал в конфликте с китайцами на острове Даманском в конце шестидесятых. Проводил рейды против наркоторговцев в Таджикистане, воевал с преступными группировками турок-месхетинцев в Ферганской долине.

Он был почти одинок. Из родственников – только старшая сестра, с которой он поддерживал связь. Она жила (может быть, живёт) в Крыму.

– Уйду на пенсию, – не раз говорил он, – сразу к сестрице. Она меня в беде не оставит.

Сытников готовил спецотряды. Одним из таких был наш взвод, о чём я узнал, познакомившись с прапорщиком. Стало ясно, почему нас так непомерно загружают и почему в разговоре с полковником Бычковым появлялась загадочная многозначительность. Неужели мы будем воевать с преступным миром, или нас куда-то будут забрасывать подальше от наших границ? Для этого необходимо знать языки, по крайней мере той страны, в которой вдруг окажемся... У меня с языками всё в порядке, за других поручиться не могу. Возможно, подчинённые что-то от меня скрывают?.. Впрочем, время покажет...

При встрече с Сытниковым меня не покидал интерес, почему он, такой опытный, профессионально подготовленный, прошедший не один бой, награждённый многими орденами и медалями (он об этом не говорил, – скрытный или скромный?), – до сих пор младший офицер?

– Почему? – спросил я его.

– Хватает и этого.

– Неужели тебе не хочется расти по службе?

– Не хочется, – чистосердечно признался он, и я поверил ему.

– Предлагали повышение?

– Не раз.

– Не понимаю тебя, Анатолий Анатольевич...

– Серёжа, главное не погоны...

– Это, конечно, понятно, но...

– У генерала сколько звездочек? – продолжал Сытников. – Столько же, сколько и у меня. Только у меня они поменьше. Но он, генерал, без меня ничего существенного сделать не может. Никто лучше меня не знает работу разведчика. Никто лучше меня не знает обстановку в округе. Никто лучше разведзадание не выполнит. Без меня здесь многие ноль. Потому чуть что: Сытников, ко мне! И генералы, и полковники. Вызывают, чтобы посоветоваться, узнать получше то, что необходимо перед любой операцией знать. А когда мы обсуждаем с генералом или равным с ним, не понять, кто из нас главный… Генералы даже угощают меня чаем или кофе. А теперь, Серёжа, прикинь, с кем тот или иной командир, полковник иль генерал советоваться будет: с тобой, начальником или со мной? А? Вот так-то, старший лейтенант.

Однажды Сытников исчез. Никто не знал, куда. Объявился он через три месяца. Зашёл холодным и ясным вечером ко мне в палатку.

Опустился на складной стул. Усталый, обветренный, исхудавший и поседевший.

– Что с тобой, Анатолий Анатольевич? Где пропадал?

Смотрит на меня пронизывающим, жёстким, не скрывающим тревоги взглядом.

– Что случилось?

– Слышал об Афганистане?

– Давно слухи ходят, что там какая-то заварушка, и мы вроде бы ввязываемся.

– Вот-вот, Серёжа… Не ввязываемся, а уже ввязались. Я оттуда. Изучал обстановку...

– Зачем ты изучал обстановку? При чем здесь мы?

– Вот-вот начнётся война с Афганистаном.

– С какой стати мы должны воевать с ним?

Сытников тяжело вздохнул:

– Не живётся нашим правителям спокойно. Лезут, вернее, посылают парней в разные страны воевать. Вот и долазились...

– Если война, – недоумевал я, – почему не объявляют всенародно? И потом, зачем она нам? Почему Афганистан?

– Есть, Серёжа, в Афгане такая партия НДПА – народно-демократическая партия Афганистана, вроде нашей КПСС. Она, а точнее, некоторые её функционеры, хотят прийти к власти, а силенок у них мало. А здесь мы, интернационалисты. К тому же сильная армия. Молодых, здоровых парней у нас уйма...

– Значит, наши парни будут отдуваться за этих функционеров из НДПА?

– Не отдуваться, Серёжа. Слабо сказано. Умирать, калечиться, без вести пропадать... Сотнями. Тысячами. И вся погибель начнётся с нас, потому что мы рядом с Афганом.

Не верилось в большую войну. Казалось, пройдёмся рейдом по этой отставшей на сотни лет от цивилизованных стран территории маршем, поможем этой НДПА, и по своим гарнизонам...

– Жди, Серёжа, приказ о передислокации нашего батальона. Через неделю-другую отправимся туда, – прервал Сытников мои размышления.

– Ну что ж, если Родина требует...

Сытников взглянул на меня с прищуром: «Эх ты, молокосос», – и молча вышел.

Он оказался неправ. По приказу мы отправились через два дня.

Бычков разрешил мне позвонить из штаба Вере. Никто по-прежнему на звонок не отвечал. Я очень забеспокоился. С разрешения полковника связался с частью, где служил до отбытия в столицу.

Слава Богу, Величко оказался на месте.

– Куда пропал, Серж? – набросился он на меня.

– Что с Верой? – я в ответ.

– Папу недавно перевели в Москву. С ними уехала и Вера. Как она ждала от тебя какой-либо весточки!..

– Я звонил, Юра, несколько раз, хотя отсюда дозвониться почти невозможно...

– Где ты сейчас? – прервал меня Юрий.

– Под Ашхабадом.

– Куда тебя занесло!.. Почему бросил академию?

– Разговор длинный... Но я о другом. Я, Юра, не только звонил, но и писал Верочке...

– Не понимаю, почему письма не дошли…

– И я не понимаю, Юра... Места не нахожу. Помоги связаться с ними. Из-под земли достань адрес их.

– Непременно, непременно сделаю. Но пока я сам его не знаю. Они обещали мне его прислать, как только обоснуются...

– Боюсь, Юра, будет уже поздно...

– Не понимаю тебя, Серёжа... Сейчас у тебя адрес есть?

– Сейчас есть. А завтра может уже не быть.

– Как это? Опять куда-то переводят?

– Переводят, Юра, переводят...

– Куда?

Об Афганистане я не имел права сообщать, поэтому сказал:

– Далеко. Очень далеко...

– Ты что-то недоговариваешь...

– Во всяком случае, – прервал я его, – пока не знаю, как далеко... Но прошу тебя, как только свяжешься с Верочкой, передай, что я её очень и очень люблю. И пусть ждет меня. Где бы я ни был, что бы ни случилось, непременно вернусь. Непременно, Юра!

– Не сомневаюсь в тебе, Серёжа. Не сомневаюсь и в том, что моя любимая сестричка тебя дождётся. Сколько бы времени ни потребовалось. Что бы с тобой ни произошло, она всегда будет с тобой. Всегда, Серёжа!

Эта беседа вселила уверенность. Теперь никакой Афган был не страшен!..

Глава вторая

– Рота, подъём!..

Жёсткая команда, непривычно громко отдающаяся в сонной голове и указывающая на нечто необычное, понеслась по палаткам нашего батальона.

– Полное обмундирование! Полный с собой комплект вооружения!

Не теряя ни секунды, облачаемся, стремительно вываливаемся из своих домиков. Молча, сосредоточенно. Темнота. Холод.

Неподалёку светятся иллюминаторы вертолётов МИ-24. Их восемь. Каждый понимает, готовимся к боевому вылету. Куда?..

Батальон на плацу.

Кто-то не отошёл от сна, пошатывается с прикрытыми глазами. Кто-то позёвывает, кто-то покашливает. Там и сям возникает и исчезает тихий говорок. Но в каждом чувствуется напряженность.

Все готовы. К чему?..

Раздаётся команда:

– Смирно!

Поворачиваются головы влево, выпячивается грудь, подгоняются, как под линейку, носки обуви.

– Вольно!

Появляется командир батальона Бычков и с ним два подполковника. Один повыше, худощавый, с продолговатым лицом, хмуро-задумчивыми глазами, пристально и внимательно рассматривающими нас, – Рохлин. Второго, подвижного, с брюшком и отвисшим подбородком я видел впервые.

– Товарищи, – вспугнул зычным голосом тишину Бычков, – мы получили приказ. Летим не на прогулку. Летим на войну... Надеюсь, вам понятно, что это такое... В каждом взводе есть бойцы, которые уже побывали там, куда мы вас отправляем (я покосился на рядом стоящего Сытникова). Они с задачами, которые предстоит вам решать, знакомы. Места дислокации определили. Доложат позже старшему офицерскому составу.

Умолк, оглядывая всех. И уже не по-командирски, проще, душевно:

– Дорогие мои сынки, запомните: отправляя вас на задание Родины, надеюсь по возвращении видеть здесь всех. Берегите себя, сынки. Скажу честно, задачи, стоящие перед вами, не из лёгких. И последнее: можете написать близким. Сейчас у вас времени нет. Сделаете это в вертолёте. Но лучше никому ничего не сообщайте. Никто не знает, как всё обойдётся...

И опять команда:

– По машинам! Номера машин соответствуют номерам взводов!

Разбегаемся. Забираемся в стальные брюхи вертолётов. Надеваем на и без того нагруженные тела приготовленные парашюты. Рассаживаемся на жесткие сиденья.

Засвистели, всё громче урча, винты. Мелкая дрожь наполнила нутро железной махины.

Незаметно оттолкнувшись от земли, вертолёт медленно и упорно поднимается ввысь к чёрному, пробитому огнями небу.

Держа автоматы, бойцы уткнули взгляды в металлический подрагивающий пол. Каждый думает о своём...

Рядом со мной Сытников. Хмурый, замкнутый недоступный. Губы плотно сжаты. На обветренном лице пробивается чёрная щетина.

Не выходит у меня из головы слово «война». Странное ощущение вызвало оно, когда об этом сказал Бычков. Не то любопытство, не то недоумение... Для меня война ассоциировалась с орудиями, «катюшами», танками, пехотой, с криками «ура-а!..» А тут, казалось, слетаем сейчас в Афганистан, и назад. Как слетал я из Москвы в Ашхабад. В крайнем случае, полазим по горам или ущельям, постреляем, как пограничники, и всё. Неужели надо было поднимать нас ни свет ни заря, напяливать рюкзаки с НЗ (неприкосновенный запас), хватать автоматы с дополнительным боекомплектом?.. Какая-то, пусть и приближенная к боевой обстановке, просто игра...

В раздумья вклиниваются воспоминания о Вере (жаль, не встречу теперь её в Москве), о маме (как справляется с братом, сестрой?), изредка выплывает издалека облик Оли...

Как у них там?..

Повернулся к иллюминатору. Люблю смотреть с высоты на землю.

Под нами горы. То в округлых, крылатых складках, то раздвинутые поперечными длинными ущельями. Макушки их покрыты толстым снегом, в отличие от ашхабадских гор, на которых снег едва проглядывает. Кроваво-красные упругие лучи бьют по возвышенностям, заглядывают в провалы, разгоняя белесый, с голубоватым оттенком туман. Вспыхивают изумрудом с алмазными проблесками песчаные днища котлованов, высохших русел рек. Играют зайчиками извилистые ручейки, несущие пенные голубовато-синие потоки. Кое-где они обрываются и падают с высоты вниз.

Завороженный открывшейся божественной красотой, я забылся...

Очнулся от голоса летчика:

– Приготовьтесь. Минуем Саланговый перевал, и мы на месте.

Лёгкое шевеленье. Вздохи. Поправляем обмундирование.

Совершив небольшой вираж, вертолёт направляется к огромному, серому, пустому, выпуклому полю на окраине какого-то города (как оказалось, это был Кабул).

Резкое снижение. Лёгкий удар с подскоком, и мы на земле. Винты, натружено пофыркав, постепенно успокаиваются и замирают.

На часах восемь утра.

Друг за другом выпрыгиваем, поддерживая снаряжение.

Небо чистое. Солнце стремительно выползает из куполов и расщелин гор.

Несмотря на бушлат, ощущаю прохладу.

Неподалёку высокие, крытые, зеленью поблескивающие «Уралы». Стоят в ряд. Шестнадцать. Десять заполнены солдатами. С Термеза. Сняли с границы. Почему-то ни у кого нет оружия.

«Непонятно, – подумал я. – Прибыли, пусть и на потешную, но всё же войну, и без оружия... Как понимать?..»

Сажусь к безоружным, у открытого борта. Команда по рации (она была у меня):

– Трогаемся.

Я был в четвёртом грузовике, Рохлин во втором. Он всё делал молча. Слышу:

– Путь в Джелалабад.

Сообщаю попутчикам. Они с безразличием глядят в подрагивающий полосатый помост. Пока никаких ЧП.

Нас сопровождают несколько бойцов афганского царандоя. Это что-то вроде нашей милиции.

Не доезжая примерно сорок километров до города, услышали автоматную очередь из-за холма. Одна из машин остановилась, пробило колесо. Одного солдата задело в руку. Первая кровь. Медик кинулся к раненому. Выстрелы и рана встряхнули полусонных, расслабившихся бойцов. Стало всем ясно: всё гораздо серьёзнее, чем представлялось...

Неподалёку от Джелалабада колонна остановилась.

Нас уже поджидали. Это был настоящий танковый батальон. Прибыл он из Баграма с боевыми машинами.

Подполковник, исполняющий обязанности нашего начальника батальона, объявил:

– Отныне мы с вами, товарищи, не танкисты. Отныне мы разведчики, – добавил после паузы, осмотрев нас: – И саперы.

Указал место, где должны располагаться. Застучали ломы, взрывая сухую пыльную землю. Вбивали колья. Растягивали десятиместные палатки. Расчищали дорожки...

Устроившись, зажили обычной армейской полевой жизнью. Изредка тренировались в стрельбе на сооружённом полигоне. Больше бездельничали. Не понимали, зачем забрались в глушь чужой страны.

В унылой обстановке прошло полтора месяца. Никто не предполагал, что вдруг круто всё изменится...

* * *

В конце апреля рано утром вызывает меня начальник штаба батальона подполковник Майский Валентин Аркадьевич. Подтянутый, стройный, строгий; рыжеватые волосы зачесаны назад и поблескивают влажностью после утреннего туалета. Лицо чисто выбрито. Сильную крепкую грудь стягивает портупея, талию – командирский широкий ремень.

На столе разложена карта местности. Рядом остро заточенный карандаш и прозрачная шариковая ручка с колпачком.

Майский взглядом указал место, куда я сел.

– Ты, Серёжа, с Кубани? – спросил он меня.

– Так точно, товарищ подполковник.

– В горах бывал?

– В Анапе их нет. В Новороссийске есть.

– Я спрашиваю тебя, в горах бывал? Точнее, приходилось ходить по ним?

– Немного...

– Ориентироваться в них умеешь?

– Что я супер, сказать не могу, товарищ подполковник...

– Умеешь? – прервал он меня.

– Кое-чего могу...

– Видишь ли, Серёжа, кроме тебя из наших ребят никто не имеет понятия, что такое горы. Может быть, бывали в юности с родителями на Кавказе саратовцы, пензенцы и другие. Может быть, бродили с ними по исхоженным туристами тропам. И всё. Так что, получается, ты единственный, кто хоть немного знает горы. Правильно я тебя понимаю?

– Так точно, товарищ подполковник.

– Теперь ответь на такой вопрос. Что умеешь делать?

– Как вас понимать, Валентин Аркадьевич?

– Ну... занимался ли каким-либо спортом?

– Боксом в юности... (вспомнил драку в академии), поднимал тяжести...

– Хорошо... чего ещё умеешь?

– Умею стрелять и вроде бы неплохо. Стоя, с колена, лёжа...

—Ладно... а бегать умеешь?

– Если убегать – убегу. Если бежать на кого-то, это, Валентин Аркадьевич, посложнее...

– Хорошо, теперь подойди сюда. Склонился над картой, взял карандаш. Сказал:

– Вот здесь, почти у границы с Пакистаном, в этих краях, – водил он карандашом по карте, – по нашим данным, скрывается большая, человек четыреста, банда Давовархана. Задача нашей группы выяснить, действительно ли там засели бандиты? Понял? Это боевая операция.

– Так точно, товарищ подполковник.

– Теперь такой вопрос. Ты, насколько мне известно, владеешь таджикским и узбекским языками. Это так?

– Я бы не сказал, что владею, но кое-чего умею...

– С фарси знаком?

– Афганское фарси близко к этим языкам.

– Хорошо... возможно, твои знания пригодятся...

– Разрешите? – раздался голос с порога палатки.

– Заходи, майор.

Невысокого роста, с открытым мальчишеским лицом майор был мне знаком. Встречались на учениях в Ашхабаде.

– По вашим взглядам, – сказал Майский, – понимаю, вы знаете друг друга.

– Да, – ответил майор, улыбнувшись.

– Так точно, – сказал я.

– Тем лучше. Подойди, Володя, к карте, – обратился он к майору.

Свисающая сверху тусклая лампочка не мешала разглядеть испещренный линиями и коричневыми размывами разложенный лист.

– Вот наш путь, Володя, – проговорил Майский.

Майор внимательно следил за двигающейся зигзагами рукой Майского.

– Всё ясно, товарищ подполковник, – сказал майор.

– Нам приданы два БМП, два танка Т-54, – подытожил Майский. – Маршрут известен. Машины готовы. Экипажи и бойцы, приданные нам, уже на месте. Колонну будет сопровождать майор афганской армии. Всё ясно, товарищи офицеры?

– Так точно, – ответили мы в голос.

– Тогда – по машинам. И с Богом.

Мы вышли на свежий воздух. Светало. Двигатели урчали, выпуская из сопел чёрный дым.

Мы заняли каждый своё место. Я вместе с молчаливым Сытниковым и Майским. Майор с двумя офицерами разместились с другими экипажами. Пыльная дорога вела в сторону пакистанской границы...

Я не понимал, зачем почти взвод подняли? Если это разведка, почему не взять уазик, пару бойких, шустрых бойцов, и вперёд. Несколько смущали слова Майского: «боевая операция». Зачем разведчикам, у которых функции иные, воевать?..

Скорее всего, это что-то наподобие учений, приближенных к боевой обстановке. Так сказать, опробование нас...

Возможно, попадем в какую-либо лёгкую перестрелку. Кого-то, и меня в том числе, может задеть... Убьют?.. Не верилось в подобный исход. Как не верилось и в то, что так называемая боевая операция не такая уж и боевая, хотя...

Готов я был к любому исходу... исходу, конечно, не драматическому...

За Джелалабадом приблизились к первой на пути горе. Обогнули её. Дорога извилисто затягивала нас чуть вверх. Это единственный укатанный путь в сторону Пешавара. По обеим сторонам острые уступы, тянущиеся ввысь.

Многие солдаты, поражённые величественной красотой, высунулись из машин. То в одном месте, то в другом на кромках зеленеющей растительности, безжизненного щебня или острого уступа появляются и, постояв секунду-другую, как будто следя за нами, исчезают юркие, ловкие длинноногие архары.

Солнце то хлещет тугими, острыми лучами по глазам, то скрывается за уступами. Холодный воздух гор невероятно чист и сладок. Дышишь им и не можешь надышаться. Всё вокруг ярко, таинственно. И никого, кроме нас. Ничто не тревожит, кроме гудящих машин, веками устоявшуюся тишину...

Прошло почти полтора часа. Тишина и красота расслабили бойцов, некоторые вздремнули. Один лишь Сытников сосредоточенно, мрачно молчал, уставившись зорким жёстким взглядом вперёд. Его вид как бы предупреждал экипаж: будьте готовы ко всему...

Я не придавал значения замкнутому виду прапорщика. Считал поездку за интересную прогулку и посмеивался про себя, иронизируя: «боевая операция». Где она, эта боевая операция?.. Восхищался изумительной красотой вокруг. С любопытством разглядывал вздыбленную по сторонам вековую каменную стать...

Вдруг подполковник Майский, стоящий в открытом люке, стал медленно сползать вниз. Побелев, вздохнул с неестественно клокочущим хрипом, и потерял сознание. Из груди медленно просачивалась через одежду кровь. Я сразу понял: пробито лёгкое.

Выстрела снайпера слышно не было. И откуда пальнул – тоже непонятно.

По рации сообщил всей колонне о случившемся. Потребовал, чтобы немедленно закрыли люки. Оказал Майскому первую помощь. Находившийся в танке майор, оставшийся за командира, приказал развернуть БМП с раненым назад. Срочно в госпиталь. Оставив сопровождающих, я с остальными вмиг перебрался в следующую БМП. Затребовал по рации вертолёты.

Только отъехал Майский, тут же БМП была подбита. Разорвало гусеницу.

И началось...

Смачно, словно плевки, со звоном ударялись пули о броню. От разрывов мин вздрагивала, пенясь пылью с камнями, земля...

Все поняли: мы не на прогулке. Сняли автоматы с предохранителей. Приготовились к самому неожиданному...

Сидеть в машинах и ждать, когда они взлетят на воздух – не умно . Стрелки остались, остальные высыпались из машины. Заняли круговую оборону, прижимаясь к скалам, прячась за машины.

Направляли свои очереди в ту сторону, откуда били по нам. Но духов не видели. Стрекотали на авось. Мы же для них служили отличной мишенью...

Кто-то уже лежал мёртвый. Кто-то корчился от боли. Кто-то залитый кровью, в шоке ещё продолжал отстреливаться...

Чуть впереди меня падает солдат. Вижу – ранен. Корчится, а двигаться не может. Лежит на открытом месте. Я кинулся к нему. Схватил за шиворот. Только потащил, как сильный удар по ногам сваливает меня. Рядом стоявший боец упал. Во лбу красное пятно от попадания снайпера.

Сквозь свист, грохот разрывов, стоны слышу голос Сытникова:

– Ты что, старшой, делаешь?

– А что? – не понимаю.

– Решил прогуляться во весь рост?.. Это тебе не к девкам на свидание...

Взрыв обрывает его. Сытников бьёт из автомата. Из надёжного укрытия, куда успел я втащить раненого. Но на моих глазах осколок отрывает пятку другому парню. Он в шоке. Кровь хлещет на пыльную серую землю. Снимаю с себя ремень, перетягиваю ему ногу.

В чистом небе появляются наши вертолёты – «вертушки». Из боковых круглых подвесков вылетают сопровождаемые грохотом, огненными вспышками и белым дымом сигарообразные ракеты.

Туда, откуда хлестал по нам свинцовый дождь. Эхом разносятся взрывы по горам, ущельям. Всё вокруг дрожит. Горы вот-вот сдвинутся с места...

Постепенно канонада стихает. Неподалёку садится вертолёт. Из него выходит лётчик.

– Сейчас придет «Урал», – говорит он, – заберёт убитых, легкораненых. Тяжелораненых давайте ко мне.

Загрузившись, улетел.

Опять духи открыли огонь. Мы снова запросили «вертушку». Так продолжалось несколько раз.

Первый бой длился примерно час с небольшим. Второй поменьше. И мы уже вели себя не как вначале, подставляясь под пули.

С перерывами отстреливались до сумерек. Помогали нам «вертушки».

Когда позиции духов были перепаханы нашими «вертушками», стемнело. Мы собрали оставшихся убитых, раненых. Погрузили в «Урал», который сопровождали два танка Т-54. Они, кстати, тоже из орудий погоняли по горам бандитов...

Из последнего прибывшего вертолёта вышел лётчик, капитан.

– Давайте, офицеры, решим, кто из вас полетит со мной за трупами духов.

Нам, как разведчикам, необходимо было знать, с кем воюем, афганцы, пакистанцы, африканцы, турки, европейцы?.. Я говорю:

– Володя, ты старший по званию, можешь приказывать.

– Как для тебя лучше, Сергей? – отвечает.

– Давай на спичках, – предлагаю.

– Давай, Сергей, без спичек. Я с лётчиком, а ты тут подчищай поле битвы. Готовь колонну к отправке. Но жди нас с трупами духов.

– Есть, – отдал честь я.

***

Оказалось 35 вражеских трупов. Мы обыскали их. Забрали оружие, ножи. У одного была даже шашка.

Документы были у четверых. У здорового бородача нашли упаковку стодолларовых купюр – двадцать тысяч баксов. У него также был планшет с картами местности. Это был один из полевых командиров Давовархана.

Этих четверых мы забросили в кузов грузовика. Остальных закопали.

Жалкое зрелище явили груды искорёженного металла, забрызганного кровью, что остались от нашей боевой техники... Ехали молча.

Я не понимал, почему мы, разведчики, вместо прямых своих обязанностей вынуждены были действовать как армейское стрелковое подразделение? Это их функции – вступать в бой с врагом...

Пытался отыскать причину действий наших командиров.

Майор курил.

Мне почудилось вдруг, что лежащий вместе с другими трупами за нами бородач шевельнулся. Я внимательно поглядел на него. Недвижим. Лишь в такт движения «Урала» покачивается. Я опять занялся осмыслением происшедшего.

Майор, дымя, неторопливо потягивал папиросу. Вдруг он дёрнулся, словно нас подбросило на кочке, хотя урчащий грузовик не дрогнул, застыл, неестественно вытянувшись, рот приоткрылся, а прилипшая к губам папироса продолжала дымить. Голова Володи безжизненно упала мне на плечо. Не соображая, что с ним, я увидал торчащую из спины рукоятку финки. Лезвие её было направлено точно в сердце.

Откуда достал смертоносное оружие бородач, как исхитрился незаметно всадить его в Володю, я не понял.

Дикая, неуправляемая ярость застлала на мгновение мне глаза. Рука стремительно рванулась к кобуре. Выхватив из неё пистолет, не раздумывая, всадил две пули – одна в одну прямо в широкий смуглый лоб бородача.

Вскочили испуганные выстрелами солдаты (их было четверо), бросились к майору. Он был уже мёртв. Нож я вытащил, как только уложил бородача.

Случившееся с Володей для меня было бóльшим шоком, чем бой. Только что сидел рядом, задумчиво покуривал. Был совершенно здоров. В схватке с бандитами не получил и царапины, и вот...

Тогда я впервые в жизни закурил, вернее, докурил Володину папиросу...

Глотаю горький дым, который ненавидел и при случае старался избегать его, и не чувствую обычной тошноты. Не чувствую ничего, глядя в молодое, с выступившими веснушками лицо. А слёзы катятся сами по себе...

Прибыв в свой лагерь, построил остатки своего взвода. Сообщил о потерях. Из четверых офицеров в живых с незначительным ранением в плечо остался я один.

Глядя в застывшие, внимательно слушавшие лица солдат, ощущая себя крещёным в бою, я думал: судьба ваша, дорогие мои мальчишки, ваша жизнь отныне в моих руках. Чтобы сберечь вас, я должен, нет, обязан в два, три, десять раз быть профессиональнее вас...

Глава третья

В начале войны в Афганистане на нашей стороне было немало афганцев. Нас поддерживали военные, в основном деятели НДПА, гражданские, даже дети, женщины и старики.

С 1981 года начался наплыв воинских частей. В Кабуле, Кандагаре, Шандаме, Баграме и других городах, крупных и помельче, можно было встретить советских офицеров, солдат. Нередко и генералов.

Много прибывало советников разных родов войск. Не нюхавшие пороха, некоторые трусливо прятались в центре колонн, потому что душманы старались подбить первую машину, чтобы застопорить ход, и последнюю, чтобы нельзя было развернуться. Сидели советники за толстой бронёй и помалкивали...

В первые дни боёв в Афганистане мы часто теряли людей, технику. Не было опыта вести боевые действия с неизвестным противником. К тому же в горной местности.

Постепенно привыкали. Нарабатывали тактику. Помогали афганские бойцы и офицеры.

То, что происходило в течение первых двух лет, боями в полном смысле назвать было нельзя. Просто мелкие скоротечные стычки, вроде той, в которую я попал, разыскивая банду Давовархана.

Дальше обстановка стала складываться не в нашу пользу. Душманская контрразведка активно выявляла сочувствующих и помогающих нам. Это были в основном пуштуны. Их-то разведка немедленно уничтожала. Вырезала целые семьи и роды. Как и тех, кто состоял в рядах НДПА.

Перепуганные афганцы массами переходили на сторону душманов. Здесь уж нашему брату пришлось ухо держать востро. Среди местных проводников оказывались двурушники, и из-за них гибли наши ребята. Не очень-то дружелюбно, как вначале, встречали нас в аулах, кишлаках, что приходилось учитывать, когда отправлялись в разведку.

В конце февраля 81-го года меня пригласил в штаб полковник Бычков.

– Сергей Анатольевич, – сказал он, – по данным космической разведки, сегодня ночью вот по этой горной тропе, – указал он на карту, висевшую на стене, – должен пройти крупный отряд душманов. В количестве примерно ста человек. Направляются они в сторону Баграма. На помощь твоему знакомому Давовархану. Не забыл ещё его?

– Не забыл, товарищ полковник. И надеюсь встретиться с глазу на глаз...

– Смотри, герой, как бы не разоблачил он тебя. Ведь шкуру живьём спустит. Это он любит под настроение проделывать с нашими солдатами и офицерами, попавшими в плен...

– А нельзя ли подумать, чтобы было всё наоборот?

Бычков улыбнулся.

– Ты хочешь попробовать их метод бесед с пленными?

– Нет, конечно. Шкуру спускать с него я не стану.

– Что же сделаешь?

– Когда приволоку за бороду, подумаем вместе...

– Ладно, мечтатель... Продолжим. Задача твоего разведотряда – выследить духов. Дать точные координаты, чтобы наши «вертушки» обработали их так, чтобы они навсегда забыли, куда и зачем отправились... Всё ясно, старшой?

– Так точно, товарищ полковник.

– Хорошо...

Вениамин Павлович обнял меня.

– Ты, Серёжа, уже крещён в бою. Опыт, пусть и небольшой, уже есть. С тобой отправится кое-кто из необстрелянных птенцов. Подготовь их как следует. Поговори с каждым в отдельности. Объясни, идут не на прогулку. Вполне возможно, возвратятся не все. И за себя не забудь, в случае чего, кого-то оставить. Проверить место, куда направляетесь, у тебя возможности нет. Поэтому ещё раз изучи обстановку по карте. Где что есть? Где какой уступ? Где какое деревцо? Где какая расщелина или дыра?.. Всё изучи... Пока время есть. В четыре ноль-ноль отправитесь. Сейчас три пятнадцать... И прошу тебя, береги наших сынов...

– Обязательно, товарищ полковник.

– Оружием, боеприпасами запаситесь так, чтобы хватило не на одну стычку. А враг силён тем, что он прекрасно ориентируется в этих местах. Может встретить вас неожиданно. Из-за каждого куста, каждой кочки, каждого камня. Учти это, сынок.

– Так точно, товарищ полковник.

– Ну, тогда в путь... Ни пуха, ни пера...

– К чёрту... – отдал я честь и вышел из палатки.

Было тихо, темно. Небо переливалось яркими огнями. Создавалось впечатление, будто небесные пути запружены сверкающими фарами одна ярче другой... Необычайно красивое зрелище. Глядел я на небо и думал: зачем люди воюют? Зачем убивают друг друга? Зачем, если можно жить, глядеть на зачаровывающее мироздание, любоваться его вечностью... Сейчас, возможно, я вижу эту красоту в последний раз... Не я, кто-то другой. Из тех, кто отправится со мной... Господи, кто придумал войны? Кто первый убил себе подобного? И почему? Господи, неужели нельзя жить, не уничтожая друг друга?..

Отгоняя прочь ненужные мысли, твердым шагом направился к своему взводу. Мои солдаты были предупреждены, что, может быть, ночью отправимся в горы, поэтому вряд ли спят. Должны быть во всеоружии.

...Все были экипированы. Стояли в полной боевой готовности с семьюдесятью килограммами на себе в строю. Ждали моих разъяснений.

Из взвода отобрал двадцать пять человек, полагая, что будет достаточно.

Я взглянул в начало шеренги. Мигмат Кадыров. Он не спускал с меня узких, острых, как нож, глаз с хитрым, умным, решительным прищуром. Он один из тех, кто был, как и я, крещён бандой Давовархана.

...Мы ехали в кузове «Урала». У ног лежал заколотый подло в спину майор. Мигмат про себя что-то напевал. Едва слышно и неразборчиво.

– О чем ты, Мигмат? – нарушил я молчание.

– О вечной жизни, командир.

– О загробной, наверное?

– Да, командир, о загробной.

– А ты веришь в неё?

– Верю, командир, верю. Вот сейчас наш Володя уже не в своём теле. Но он где-то рядом с нами. Видит нас. Пытается, командир, говорить с тобой. Только ты его не слышишь. А он нас слышит. Рядом летает дух душмана, убившего его. И тех, кто рядом. А может, они возле своих аулов...

– А там, на том свете, они друг друга не убивают? Володя душмана или наоборот?

– Нет, командир, там вечный мир. Это люди придумали войны. Люди любят убивать друг друга. А там такого нет... – указал он глазами вверх.

– Откуда ты это знаешь, Мигмат? У вас, татар, вера, что ли, такая?

– Какой я тебе татарин, командир? Я кубанский казак, как ты...

– Ну и ну... – покачал я головой.

Мигмат обиделся и опять завел свою тихую заунывную мелодию...

Сейчас Мигмат из шеренги преданно глядел на меня. Я знал, с ним мне ничего не страшно. Как и он понимал: рядом со мной не пропадёт. Жаль, что на этот раз с нами не было Сытникова. Это безумно храбрый, умный солдат, прошедший не одну войну, – как не хватало его...

На небольшой лужайке неподалёку от нашего палаточного лагеря мы условно проиграли возможный бой с противником. Кто и что в крайнем случае должен делать? Кто за кем пойдёт? Кто кого обязан прикрывать? Конечно, все варианты в жизни учесть невозможно, но кое-что предугадать удаётся. И этим хороша предварительная подготовка... Она заставляет каждого бойца шевелить не только ногами, но и мозгами.

Обыграв возможную ситуацию, я тщательно проверил боеготовность солдат. Мы двинулись.

– Автоматы, рожки с патронами, гранаты, мины, ножи – всё держите наготове, – сказал я отряду.

  – А что, возможна рукопашная? – спросил один из солдат, когда я указал на его плохо пригнанный штык-нож.

– У нас всё возможно, – строго предупредил я его. И всех. Услышав тяжёлый топот и лязг железа, я остановил группу.

– Первое, – потребовал я, – никаких звуков. Второе, чтобы никакого топота.

– А как же...

– Выполнять команду! – прикрикнул я на непонятливого.

Двигались на полусогнутых, стараясь камни, кочки и прочее не задевать.

На мне, кроме полного боекомплекта, было две рации. Одна про запас.

По узкой, пыльной с гравием тропке друг за другом мы начали восхождение в гору. Опираясь о выступы, кочки, деревца и даже, если встречалась, полусухую траву, поднимались выше и выше. По спине ручьями лился пот. Ребята пыхтели, глотая воздух открытыми ртами. Чем дальше вглубь горы уходили, тем разгорячённее становились тела. Тем холоднее был воздух. У самой вершины подул сильный пронизывающий ветер. До нас донеслась афганская речь. Душманы шли навстречу. Группа ли какая? Или отряд, на разведку которого мы отправились?

Я приказал ребятам приготовиться к возможному бою. Глотая воздух, которого не хватало, они сняли автоматы с предохранителей. С другой стороны крутого склона нам навстречу шёл отряд почти из сотни стволов. Чёрные длинные бороды, круглые шляпы, халаты, перетянутые кушаками, – душманы.

Огонь открыли одновременно. Стали падать не только мои бойцы, но и духи. Крики, грохот выстрелов, взрывы гранат. Кто-то спрятался, стреляя на ходу, за попавшийся холм. Кто-то укрылся за камнем. Я нырнул за выступ, поливая из автомата, крича и матерясь, не успевших укрыться духов. Пули свистели. Ударялись со звоном о камни. Видя, что душманы наседают, я даю команду отступать вниз по склону. По рации вызываю «вертушку». Кричу, а не слышу ответа. Так и уходил с группой в овраг, не зная, получили ли летчики сообщение...

Мелкими пробежками от камня к кочке или выступу спускались мы к мелкой речушке. Туман стлался по низине. Горные хребты, как великаны, молча и величественно взирали на убивающих и калечащих друг друга обезумевших людей. А на небе из-за этих великанов медленно выползали пока ещё слабые, будто подкрашенные кровью наших бойцов и душманов, размывы лучей...

Эхом неслись по ущельям разрывы гранат, стрекот пулеметов, автоматов. Неслись, хлеща по ушам. Колотя, будто палками по головам. Цеплялись за белеющие, покрытые снегом макушки и тонули в сером поднебесье...

Вспахивалась разрывами земля слева, справа, спереди, сзади. Брызги её секли лицо, хлестали по глазам, забивая их. Мы покрылись серым слоем мелкой пыли и грязи. В складки одежды, в карманы набивались грязь, мелкие камни...

Задыхаясь, отхаркиваясь пылью и пороховой гарью, матерясь, мы рвались к расщелине, из которой вытекала мелкая, словно ручей, речушка.

Потные, грязные, забрызганные кровью, глотая горькую, клейкую слюну сухим ртом, по колено в холодной воде (минус четыре-пять градусов), мы друг за другом втолкнулись в узкую щель небольшой норы.

У афганцев это было когда-то святое место. Они здесь встречались с духами умерших предков.

Сейчас оно было заброшено. То ли душманы отказались от него, то ли нашли другое место для встречи с покойниками...

Ожидали, что душманы ринутся за нами, закидают гранатами. Но они почему-то даже не приближались к нам. Вероятно, испугались ответного огня.

Тем лучше. Была возможность передохнуть. Оглядеться. Решить, как действовать дальше.

Включил рацию. Не берёт. Попробовал связаться по другой. Тоже сплошное шипение. Чтобы не выводить из строя аккумуляторы, выключил обе.

Пересчитал бойцов. Осталось тринадцать. Трое раненых. Оказав помощь раненым, стали ждать. Ждать, когда подойдет подкрепление. Но как оно может быть, если неизвестно, где мы?

Выживать придётся самим. Как? Мы были окружены душманами. Если ворвутся к нам, растерзают, на части разрежут. Или забросают гранатами...

Что делать? За себя не беспокоился. Думал ли о смерти? Конечно. Но почему-то она не казалась близкой, хотя вот она. Рядом. Поджидает.

Ребята тоже думали о своём. Не только о родных, любимых. И о смерти, поджидающей каждого... Но на их лицах не замечал ни паники, ни страха. Плотно сжатые губы. Упрямые, злые глаза. Твердые решительные взгляды как бы говорили: не сдадимся. Никогда. Никакому врагу, каким бы сильным он ни был...

Это подбадривало. Вселяло силы, какие не испытывал доселе...

Глядя на бойцов, вспомнил Сытникова.

Анатолия Анатольевича в этот раз с нами не было, а он бы, не сомневаюсь, нашёл выход...

...Однажды я сказал Сытникову:

– Ты столько повидал, бывал в разных переделках. Это что, судьба или твое умение прогнозировать обстановку и находить выход из почти безвыходных ситуаций?

Подумав, он ответил:

– Знаешь, старшой, за то, что я до сих пор не имел даже царапины, хотя, как тебе известно, бывал в различных переделках, конечно, должен благодарить судьбу. И не только. У меня, ещё когда я служил на границе с Кореей, был очень хороший учитель. Фронтовой разведчик. Он, бывало, каждую ночь в войне с немцами приводил одного или двух языков... И знаешь, что он ответил на такой же вопрос?

– Что?

– Он сказал: запомни, сынок, если у тебя не может быть одновременно и разума, и силы, всегда выбирай разум. Тогда позволь, чтобы у врага была сила. Во многих боях может побеждать сила. Но во всей борьбе всегда побеждает разум...

– Это если идёт речь о стратегии, – проговорил я.

– И когда речь идёт о жизни и смерти, – поправил он меня.

... Душманы нас не беспокоили. Мы сидели в полутьме, в сырости и холоде. Представляли, что будет, если окажемся в их руках?.. Даже покойникам они не оставляли шанс быть похороненными по-человечески. С невероятным садизмом издевались над мёртвыми телами, изощрённо, подло, словно это были живые солдаты.

Ярость сжигала нас от бессилия. От невозможности сделать что-то реальное для спасения. Попади, думалось, сейчас в руки мне бородач, немедля перегрыз бы ему горло...

Вслушиваясь в тишину, которую рассекал небольшой ручеек, и выглядывая на миг из укрытия, я не замечал никого. Впечатление такое, что душманы ушли. Но верить спокойствию вокруг было нельзя. Чувствовал всем существом, что нас стерегут. Десятки, если не сотни глаз, направленные в наше укрытие, ещё не остывшие от жестокого и кровавого боя дула...

Так просидели мы дотемна.

Я понимал, что душманы решили взять нас измором: пусть, мол, прячутся день, два, три, но мы их всё равно дождёмся...

Я обязан был их обхитрить...

Ночью я говорю Кадырову:

– Поставь вокруг нашего укрытия как можно больше минных растяжек.

– Есть, командир.

Обвешанный смертельными зарядами, он бесшумно выскользнул из укрытия. Действовал профессионально и тихо. Даже мы не уловили ни единого шороха.

Спустя некоторое время объявился. Улыбается.

– Задание выполнено, командир.

– Сколько растяжек поставил?

– Хватит, командир, чтобы уничтожить почти весь отряд духов.

– Сколько, спрашиваю, Кадыров?

– Восемнадцать, командир.

– Молодец... казак... – в шутку сказал я.

– Наконец, командир, ты убедился, что я казак, – всерьёз воспринял он меня.

– Кубанский, – добавил тем же тоном, улыбаясь.

– Кубанский казак, начальник, кубанский, – кивнул он, очень довольный.

– Ну, кубанский казак, – сказал я, – теперь мы тебя обязаны сберечь, как берегут глоток ключевой воды в пустыне. Если мы будем выходить отсюда, то без тебя нам всем конец...

– Не дрейфь, командир... у тебя нюх не хуже моего...

– Но без твоего нюха и твоих знаний нам отсюда живыми не выйти. Так что гляди в оба.

– Есть, командир, глядеть в оба.

Из трех раненых один был совсем плох. Мы вытащили из вещмешков всё, чем они были набиты. Разложили их на самом сухом месте, хотя о сухости в мрачной норе говорить можно условно, и уложили на них солдата.

Приготовились перекусить. Только разложили еду, как один из бойцов потянул носом, другой, третий...

Уловил и я резкую горечь, от которой тут же появилась тошнота. Э-э, да это газы, пронеслось в голове.

– Что делать? – всполошились солдаты, зажимая рты и носы. А дышать-то надо. А дышать невозможно. Заболели от сильной рези глаза...

Стелясь понизу, газ начал заполнять небольшое пространство укрытия.

Догадались, гады, нас потравить живьём...

Кашель, вопли, стоны наполнили пещеру и с каждой секундой становились громче...

Вдруг вспомнил рассказ отца. Его взвод перед атакой сидел в траншее. Фашисты запустили туда отравляющие вещества. Противогазов ни у кого, как и сейчас у нас не было, – разведчики обычно, это я о нас, противогазы с собой не берут.

– Рви, братва, нижнее бельё, – скомандовал отец, – мочись на него и прикладывай к лицу. Чтобы рот, нос и глаза были плотно закрыты.

Дело было летом. Бойцы наскоро соорудили подручное средство, чем и были спасены. А те, кто этого не знал, из других подразделений, все оказались в госпиталях с тяжёлыми отравлениями...

Командую:

– Немедленно отрывайте рукава от тельняшек...

– Для чего? – раздались голоса.

– Делать, что говорю! – потребовал я.

Ребята зашевелились. Кто-то помогал раненым. Послышался треск рвущегося белья.

– Не медлите ни секунды, – подхлестывал я их. – Теперь мочитесь на тряпки. Вот так. А теперь заматывайтесь ими от глаз до рта.

Все беспрекословно выполняли мою команду.

– А теперь лицом вниз. В песок. И лежать так, пока я не дам отбой.

В песке, возле ледяного ручья, в сырости и холоде мы пролежали более двух суток.

Я недоедал, недосыпал, но всё теперь по сравнению с тем, что пришлось пережить обмотанному тряпками, уткнувшемуся в ледяную землю, казалось таким пустяком... Вот сейчас бы пробежаться по утренней росистой траве босиком. Завалиться в стог пахучего, колючего сена с бегающими по нему мурашами. Искупаться в сияющем, слепящем глаза, сине-голубом море с лёгкими волнами, на которых лежишь, покачиваясь, и глядишь в бездонное чистое небо, представляя, что там, за этим голубым небом, дальше... Половить рыбу в озерах иль Кубани, большую, сильную, от которой порой рвётся леска... Обнять нежное, гибкое тело любимой жены (где-то она сейчас, наверное, уже учится в МГУ?). Приласкать маму с её беспокойными глазами, излучающими бесконечную любовь. Подурачиться с неугомонной сестрой. Похлопать по пухлому заду младшего брата, чтоб не портил цветник у дома, от чего белые розы становятся желтыми... Как это было от меня далеко... Был почему-то уверен, что выберемся мы из этой мышеловки, хотя не представлял, как.

Время постепенно убивало надежду...

На третьи сутки решил: хватит. Стало ясно, что мы не отравились, когда отбросили тряпки, но тяжелораненый потерял сознание.

Душманы скорее всего решили, что мы погибли. Но в пещеру не суются, чтобы проверить, что с нами.

А холод нас окончательно добил. Ничего не хотелось, лишь только выбраться на волю. Лучше умереть от пуль духов, решил я, чем прозябать здесь.

Душманы, если не ушли, перестреляют нас. К лучшему. Будет положен конец нашим мукам...

– Выходим? – спросил я у ребят.

– Выходим, командир.

– Командир, разреши первым выбраться кубанскому казаку, – обратился ко мне Кадыров.

– А если тебя убьют?

– Если убьют, командир, и вас они не пощадят. Но я думаю, командир, что духов уже нет. Но допускаю, оставили пару-тройку. Для наблюдения за нами. Я, командир, буду снимать растяжки, а вы глядите вверх. Если последует выстрел, командир, стреляйте тоже. Патронов у нас достаточно.

– Хорошо, Кадыров, – сказал я. – Действуй.

Оглядываясь, а уже светало, Кадыров подполз к ближайшей мине. Обезвредил её. Пополз ко второй. Мы с напряжением, страхом и надеждой наблюдали за ним.

Сверху раздался выстрел. Пуля попала Кадырову в котелок, висевший у него на шее. Если бы она попала в центр котелка, Кадырова убило бы. К счастью, отскочила рикошетом и звякнула о камни, упав неподалёку. Из гранатомета Кадыров выстрелил в то место, откуда целил в него снайпер. Вместе с бугорком разнесло в куски и снайпера. Другой стерегущий нас, наверное, спал. Спросонья не понимая, что происходит, поднял голову из-за серого валуна. Я пустил очередь из «Калашникова». Снес ему полчерепа...

Никого из душманов больше не было. Мы собрали рюкзаки, подняли раненых. Потерявшего сознание несли на руках. Оказавшись на вершине холма, я сообщил по рации, где мы.

– Мы считали вас погибшими, – ответил Бычков.

– Мы прятались, товарищ полковник, в небольшой пещере. Оттуда рация не брала, поэтому мы молчали.

– Сейчас высылаем «вертушку», – сказал полковник. – Ваши координаты?

Я сообщил.

– Вам пришлось принять бой? – спросил Бычков.

– Да, товарищ полковник.

– Сколько было их?

– Около сотни. Это те самые, о которых сообщала космическая разведка. Столкнулись с ними на вершине лоб в лоб.

– Ваши потери?

– Из двадцати пяти осталось тринадцать. Трое из них ранены. Один в коме.

– Хорошо, сынок, держитесь. «Вертушки» уже в пути.

Этот бой оказался для меня самым тяжёлым. Обычно терял я три-четыре человека, а сейчас...

Вертолёт появился очень быстро. Вначале забрал раненых и обессилевших. При втором заходе подобрал всех убитых.

Душманы вдоволь поиздевались над убитыми. У всех были вспороты животы. У некоторых отрезаны гениталии. Одного солдата я недосчитался. Не было его ни среди живых, ни среди мертвых. Исчез. Куда? Как? Не дай Бог, взят живым или раненым душманами...

Самая невинная забава душманов над пленными – сдирать кожу с живых...

Когда представил такую картину, меня передернуло.

– Не дай Бог, – сказал я вслух.

– О чем ты, командир? – спросил Кадыров.

– О нашем пропавшем.

* * *

– Придётся тебе, старшой, везти груз-200, – после короткого моего отдыха сказал Бычков. – Заодно отдохнешь. Ты ведь уже почти два года не был в отпуске. Так?

– Так точно, товарищ полковник.

– Отдохнёшь месячишко. Как, не против?

– Не... не против. Вениамин Павлович...

– Вот и хорошо. Только вначале доставь груз-200 по назначению. Полетишь с сопровождающими в военно-транспортном самолёте. Будешь за старшего.

– Есть, товарищ полковник... есть...

Из Кабула добрались до Ашхабада. Там груз перераспределили. Некоторых из моего взвода я должен был доставить лично.

Грустно было глядеть на цинковые гробы. Только несколько дней назад были крепкие смелые, молодые ребята, а теперь вот... Никто из них не хотел умирать...

Печально было у меня на душе... Больно на сердце...

Не о том ли думает сопровождающий молодой солдатик? Не то ли чувствует? Не ставит ли он себя на место убитых? Ведь через несколько дней, навидавшись слёз, наслышавшись неумолкаемых рыданий, разрывающих грудь матерей и жён, он возвратится туда, где были безжалостно уничтожены его сверстники, над останками которых он склонил голову...

Зачем мы влезли в чужую страну? Кому это надо? Почему я и мне подобные должны отдавать свои жизни за какую-то совершенно мне неизвестную НДПА и её руководителей?..

Не мог я успокоиться от нахлынувших размышлений о бессмыслице творящегося. Множество вопросов, на которые жаждал получить ответ, застряли в моей разгоряченной от пройденного и испытанного груди...

Но ответов нет. Только дрожь внутри. Как и в огромном брюхе полупустого самолёта с цинковыми ящиками от неутомимых, неумолкающих двигателей. Летят бойцы к своим домам, чтобы попрощаться с близкими и любимыми, навек успокоиться на одном из кладбищ под серой плитой с датами рождения и смерти. И припиской: «Погиб при исполнении служебных обязанностей».

Почему русский солдат должен спать вечным сном под плитой с такой надписью? Кому нужна его смерть? Какому президенту? Какому генсеку?.. Такие мысли не выходили из головы. Нет, я не боялся войны. Я принимал смело бой. Не прятался за спинами солдат. И опять отправлюсь на эту бойню... Но я хочу знать, если погибну, за какое правое дело?..

Один из гробов я должен был доставить в Карбулак (Ингушетия). Неподалёку от Владикавказа.

Не понимаю, каким образом односельчане узнали про убитого?

Как только въехали на машине в поселок, нас окружили его жители. Женщины, мужчины, старики, дети. С кольями, дубинками, старинными ножами. Началось с камней. Я думал, нас убьют кирпичами и булыжниками. С каждой минутой людей становилось больше. Живыми мы не ушли бы, если б не подоспевшие солдаты местного гарнизона. Выстрелами в воздух они разогнали толпу. Помогли отвезти груз-200 по назначению...

* * *

В обстановке постоянного риска до меня не сразу дошло, когда Бычков предложил отпуск, о чем речь? О каком отпуске, когда война?..

Но вмиг сообразил: хоть на время вырвусь из ада. Из ада, где кровь, смерть, где звериный оскал, яростный мат, где вопли и стоны о помощи, последние вздохи умирающих, где земля, перемешанная с кровью и останками человеческих тел, брызжет, словно вода от брошенного камня, покрывая нас смертоносной массой...

Вырвусь и увижу мир, который покинул по приказу командиров. Мирные, родные края: реки, озёра, горы, за которыми не прячется твой убийца. Лица любимых, родных, друзей...

С трудом я выдавил от волнения дежурные слова в ответ на предложение Вениамина Павловича. Отвечаю, а мысленно уже обнимаю маму, не спускающую с меня счастливых глаз, держу в своих её тонкие, со вспухшими венами и почерневшие от тяжёлой работы руки. Ласкаю Верочку, а она глядит на меня не наглядится глубоким, с грустинкой, взором и шепчет о любви, какою никто и никогда, как она, Вера, меня любить не сможет...

Огорчал груз-200. Я в полной сохранности. Здоров. Пока удача благоволит. Лечу к дому своему. А у ног останки тех, кто вчера был молод, крепок. В их мечтах не маячила перспектива смерти. Кто-то из них думал о любимой. Кто-то о продолжении службы и военной карьеры. Кто-то об учебе и новых открытиях. Кто-то о дальних путешествиях...

Вместо согревающих душу желаний, стремлений – коробы из железа. Зароют их поглубже в землю, польют её горькими обильными слезами матерей и жён... О, Господи!..

Я пытался унять липкую, тяжёлую, как надгробная плита, боль в груди, уговаривал себя, ссылаясь на судьбу, которая непонятно по какому критерию выбирает, кому жить, а кому нет. Но успокоиться не мог.

И только когда увидал маму, кинулся навстречу, обнял, счастливую и растерявшуюся от неожиданного моего появления в доме, война с её мерзостями и жестокостью, с её кровавыми всходами отступила.

Я сказал маме, что буду отдыхать месяц.

– Как я рада, как рада, сыночек, – не отпускала она меня от себя. – Как возмужал. Какой сильный стал. Чем-то напоминаешь отца в молодости... Ну, ладно, рассказывай...

– Потом, мама, потом... впереди столько у нас времени... потом...

– Конечно, сыночек, конечно, – засуетилась она, помогая развешивать форму, которую я с удовольствием сбрасывал, заменяя любимым спортивным костюмом из синей шерсти с белой узкой полоской.

– Не надо, мама. – успокаивал я её. – Ведь сам не без рук.

– Мне, сыночек, хочется поухаживать за тобой... Ведь столько не виделись. Почти полтора года, если не больше. И куда ты пропал?.. И всего пару писем. И те без обратного адреса... Где ты был всё это время?

– Потом, мама, потом...

– Хорошо, сыночек. Иду готовить стол. Поди, голоден?

– Ещё как проголодался...

За столом рассказала о сестре и её муже.

– Я довольна, как они живут. Мирно. Дружно.

– А брат?

– Хулиганистый растёт. Что из него выйдет, не знаю...

– Об отце…

– Пропал. Ни слуху ни духу. С тобою он хоть связь поддерживает?

– Я, мама, был так далеко, в такой глуши, что если б он и захотел, не смог бы достать меня...

– Где же ты всё-таки служишь? – внимательно и подозрительно заглянула мама в мои глаза.

Я выдержал её умного, проницательного взгляда и, хотя и с тру дом, спокойно сказал:

– Я служу, мама, в Средней Азии. Под Ашхабадом. В полевых условиях...

– Эка, куда тебя занесло... Как же ты туда попал?

– Мы, мама, люди военные, подневольные. Куда нам прикажут, туда и отправляемся.

– Да... да...

Чувствую, не верит. Добавляю для убедительности:

– Ты, мама, сама была женой военнослужащего. Помоталась за папой...

Она кивнула.

– Было, сыночек. Было... – с грустью проговорила она.

Следовало отвлечь маму от этой темы. Уж больно цепко ухватилась она за неё. Уловив, вероятно, мои намерения, она вдруг говорит:

– Расскажи, сынок, о своей Вере. Где, как познакомились? Всё ли у вас хорошо? Извини, сынок, – добавила она, – извини, что не смогла приехать на свадьбу. Сам понимаешь, нельзя было оставить дом без присмотра, хозяйство.

Пока она говорила, я вынул из кармана гимнастёрки, висящей на спинке моего стула, фотографии.

– Красивая, – сказала мама, рассматривая их. – Очень красивая. Особенно вот на этом снимке. Кажется, любительский...

– В белой кофточке?

– Да-да... красавица... А характер? Обычно красивые...

– Ангельский, мамуля, – прервал я её. – Как у тебя.

– Я, живя с отцом твоим, этим не отличалась... Возможно, поэтому мы...

– Понимаю, мама...

– Рвешься к своей Вере?

– Не то слово, мама.

– Дома-то хоть пару деньков побудешь?

– Не более, мамуля.

– Потом к Вере?

– Нет, мама, её там, где жила.

– Как это нет? Где же она?

– После моего отъезда Вера с родителями переехала в Москву.

– В Москву?

– Я ведь тоже, недолго, правда, служил в столице.

– Ты служил в Москве? – удивилась мама. – Почему не говорил об этом?

– Я же сказал, служил недолго, мама.

– Почему же перевели в Ашхабад? – сквозило недоверие в её словах.

– Опять ты мне не веришь.

– Что-то ты, сыночек мой, мне недоговариваешь...

– С тобой, мама, как на духу, – старался выдержать я её проникающий прямо в душу взгляд. – Я ведь сказал, что у военных, особенно у молодых, не бывает надолго постоянного места жительства...

– Лучше бы ты был учителем, – тихо произнесла она с горечью.

– Может быть, ты права, мама...

– Почему Вера не с тобой? Почему в Москве?

– Признаюсь честно, я даже не знаю Верин московский адрес.

– Час от часу, сынок, не легче. Знаешь, что жена в Москве, а адреса не знаешь. Не понимаю я тебя.

– Очень всё, мама, просто. Перед свадьбой я получил комнатку. Мы с Верой жили в ней. Когда меня перевели в Москву, я собирался перевезти её туда же.

– Как это перевезти? Она обязана была отправиться с тобой. Ведь ты не рядовой. Офицер.

– Всё так. Я даже нашёл квартиру. Ждал, когда Вера закончит сессию, чтобы перевести её в МГУ. Но меня вдруг забросили на край света. Почему, я тебе уже объяснил. И что ж, надо было срывать Веру с учебы и тащить за собой?

– Могла бы перевестись на заочное отделение.

– И спать в замерзшей палатке? Где пыль да ветер на сотни километров? Нет уж, пусть закончит учёбу, вот тогда я сам за ней съезжу. А пока, хотя она рвалась за мной, я ей не позволил. К тому же она в надёжных руках. У неё знаешь какая строгая мама. Да и Вера, уверен, не позволит ничего. Она меня очень любит. Даже очень. Я-то знаю.

– Дай Бог, дай Бог, если это так.

– Так, мамуля, – успокаивал я её. – Так, дорогая мама.

– Поедешь в Москву. А как разыщешь Веру?

– Во-первых, я знаю, на каком заводе директорствовал её отец. Зайду в министерство, так как переводы осуществляются только через министерства. Во-вторых, Вера учится, в чем не сомневаюсь, в МГУ. Филфак. В деканате сообщат о ней всё, что меня интересует. Я прав, мамуля?

– Прав, сынок... но побудь хоть пару деньков дома. Повстречаешься с друзьями. Заглянешь в свой интернат. Повлияй на брата. Что-то он больно непослушным становится...

– Посмотрим, мама, посмотрим, – протянул я, чтобы успокоить её, а сам уже летел мысленно в самолёте к Вере...

– Ладно, сыночек, поступай, как считаешь нужным, – чувствуя мой настрой, сказала мама. Я обнял её; от неё ничего не скрыть.

Она погладила меня по волосам.

– Тебе надо отдохнуть, Серёженька...

Я изрядно опьянел. Заплетался язык, а веки не слушались, заковывая осоловелые глаза.

Я поцеловал маму, прижал на секунду её голову к груди и пошатываясь направился в свою комнату.

– Погоди, сынок, я постель разберу.

– Не надо, мамулечка, – придержал я её. – Я лучше так.

– Тебе неудобно будет.

– Удобно... очень удобно...

Как только прикоснулся к подушке, отключился. Счастливый, довольный, мысленно лаская любимую супругу...

* * *

Приходили сестра с мужем, появился и брат. Будить не решились. Посидели, отметили моё внезапное появление, поговорили – что им мама сообщила – и разошлись.

Проспал я до утра. Здоровый сладкий сон придал мне отличное самочувствие. И погода оказалась замечательная: тихая безоблачная, тёплая.

Мама, конечно, на ферме. Работа там начинается чуть забрезжит рассвет. Тяжёлая, нужная работа... бедная, милая мама... О, как хотелось мне обнять её, расцеловать маленькие, тёмные ручки с трещинками... признаться в нескончаемой к ней любви... мама... мамочка...

Я поймал себя на том, что как-то вдруг хлынула из меня сентиментальность, к которой я вроде бы не очень склонен... Ну и что? Что, если ни у кого нет такой прекрасной, чуткой, умной мамочки...

Так и есть... на столе мои любимые блюда. Салат, какой может изготовить только мама, жареная форель (и где достать успела), картошка в кастрюле, завернутой в коричневое шерстяное одеяло, чтобы не остыла, домашнее вино в графине искрится рубином.

Благодарю тебя, мамочка, мама...

Умылся, побрился, побоксировал, чего давно не делал, а тут руки сами начали молотить воздух, плотно поел, принарядился. О, опять мама: форма вычищена, выглажена, стрелки будто линейкой проведены.

Оглядев себя в большом зеркале светлого платяного шкафа, остался очень доволен собой. И ноги сами вынесли меня на солнечную улицу.

Направился в райвоенкомат встать на временный учет – обязанность каждого военнослужащего, пребывающего по той или иной причине вне части.

Иду, словно лечу, на языке весёлый мотивчик. Встречаю приятелей. Они рады. Я доволен. После того как потаскали друг друга, один из них говорит:

– Дошли слухи, что воюешь?

– Откуда слухи? – притворно удивился я.

– Не скрывай, Серж, расскажи, как там?

– Где там?

– В Афгане.

– Не знаю, как в Афгане.

– Ну, ну, – поддразнивали меня ребята.

– Ничего я об Афгане не знаю, – отрезал я.

– Ну хоть скажи, где ты служишь? – не отставали они.

– Далеко, отсюда не видно...

– Ну, коль не видно, бывай. Ты надолго, кстати?

– На месяц.

– Значит, успеем поговорить, – решили они на прощанье.

– Конечно, конечно, – ответил я и продолжил путь. Вошёл в здание из красного кирпича с решётками на окнах. Дежурный прапорщик отдал честь.

– К военкому, – сказал я.

– Комната десять, – ответил прапорщик.

– А, заходи, заходи, старшой, – встретил меня военком. Вышел из-за стола, крепко пожал руку, внимательно и пристально разглядывая всего. Потом усадил напротив.

– Выглядишь, старшой, молодцом.

– Спасибо, товарищ полковник.

– Как воюется?

– Война есть война...

– Понимаю... И всё же?.. Рассказывай.

– Вообще-то, нечего рассказывать...

– Как это нечего? Ведь война...

– То мы гоняемся за душманами, то они за нами.

– Только и всего? – улыбнулся он.

– Только и всего, товарищ полковник.

– Потерь много?

– Достаточно. Среди наших. Среди душманов.

– Сам-то как?

– Немного задело.

– Куда?

– Да мелочь. Плечо.

Полковник подозрительно заглянул мне в лицо.

– Правда, товарищ полковник. Царапина.

– Ладно, старшой, давай бумаги.

Я подал отпускное и военный билет. Военком полистал его.

– Да ты, старшой, вижу, герой.

– Так уж и герой.

– Медаль за отвагу, – продолжал он, – медаль за боевые заслуги. Молодец. Ну, ладно. Надолго прибыл?

– Дали месяц, товарищ полковник.

Военком виновато опустил голову, пригладил лысину. Я насторожился: не к добру его жест, затянувшееся молчание. Что у него на уме?

– Не хочется, старшой, тебя огорчать, – начал он, – но, видишь ли...

– Товарищ полковник, – прервал я его, – я боевой офицер...

  – Ну, ну, успокойся...

– Говорите, что произошло, – потребовал я, ощущая себя обманутым.

– Пришёл приказ о возвращении тебя в Афганистан.

– О. Бог мой! – вырвалось у меня.

Радужный настрой, как и блаженная полуулыбка, сдерживать которую не получалось, вмиг покинули меня. Почувствовал я себя очень обиженным. Рушились все планы. Рушилась надежда на встречу с Верой.

А военком продолжал:

– И не только возвращаться в Афганистан, а привезти с собой пополнение.

– А где взять пополнение? – мрачно проговорил я.

– Это уж забота наша, военкомовская. Впрочем, взгляни, – он раскрыл лежащую перед ним папку, полную различных бумаг.

– Это рапорта желающих в Афганистан. Тихо добавил:

– Не понимает молодежь, куда влазит...

– Вы правы, товарищ полковник. Не понимают. Но поймут сразу, как только окажутся там... Я же не понимаю, почему эту задачу должен решать я?

– Ты, старшой, единственный из офицеров, кто провел на войне не один год. Кто прошёл боевое крещение. Только такому, как ты, молодые ребята поверят. Ты для них особенный...

– Особенный, – с горечью повторил я. – Особенный, а отдохнуть...

– Я и сам не рад, – прервал меня военком, – что не позволили тебе набраться сил. Но такова уж наша доля офицерская. Есть приказ, надо его выполнять.

– Да... да... – мне было уже всё равно. В грудь словно вколотили гвоздь.

– Кто знает, старшой, возможно, и на меня придёт такой приказ, – успокаивал меня военком.

– Возможно, – протянул я.

– М...да... – вздохнул военком. – Но это ещё не всё.

Я поднял на него вопросительный взгляд.

– Твоя задача отправиться в Иваново.

– Почему в Иваново? – встрепенулся я. Вдруг осенило: «Хотя... Да, да. Это рядом. Я непременно загляну в Москву. Найду Веру. О, это уже маленькая, но удача».

– Я готов, – отчеканил я.

Военком подозрительно смерил меня взглядом: с чего бы такая резкая перемена? То помрачнел, то вдруг «готов» с радостью. Но не спросил, чему я был благодарен.

– У нас не наберётся необходимого числа призывников. А там, куда отправишься, уже, по-моему, всё готово.

– Есть, товарищ полковник.

– Вот это ответ боевого офицера, – ожил и военком. – Приступай, старшой, к делу.

– Есть приступать, – поднялся я.

Он подал мне руку и, улыбнувшись, пожелал всего доброго. Уже у входа остановил меня.

– Для связи с Иваново тебе, старшой, предоставляются только сутки. Действуй через Краснодарский военкомат. О результатах доложи. Хотя бы по телефону.

– Будет сделано, товарищ полковник.

Не терпелось поскорее оказаться в Иваново... Рядом Москва... Жаль лишь маму. Она так хотела, чтобы я отдохнул, пусть и немного, дома...

* * *

Через Краснодарский военкомат я связался с Иваново. Там ответили, что на отправку в Афганистан никакой разнарядки не имеют.

– Занимайтесь набором новобранцев в своём крае, – было сказано не очень учтиво.

– Придётся набирать у себя, – решил краснодарский военком.

Огорчению моему не было предела. Ни Москву, ни Веру не видать теперь мне.

Через два дня двинулся согласно приказу на поезде с пополнением, не успев даже попрощаться с мамой. Настроение... – более гадкого не испытывал...

В Фергане нам выдали тридцать «Уралов». Разместившись в них, по пыльным среднеазиатским дорогам покатили к Афганистану. Кто-то получил оружие, кто-то не успел.

На Саланге нас встретили ураганным огнем. Никто не ожидал. У кого автоматы – отстреливались. Многие падали на пол грузовиков. Некоторые успели добраться до укрытия. Я спрятался за стальной обруч колеса. Не успел увернуться. Обожгло руку...

Пока шла перестрелка, боли не чувствовал. Когда бой внезапно, как начал, прекратился, ощутил боль. Кровь залила руку. Подскочивший врач разрезал гимнастёрку. Оглядел рану.

– Пробило мягкую часть. Задело кость.

– Осколок?

– Пуля. Сидит в руке.

Боль – не поднять руку.

– Ничего опасного, – успокаивал он меня. – Сейчас приготовься...

– Что будет?

– Буду выдавливать пулю.

– О!..

– Терпи.

Помял пальцами мышцу.

– Ага... вот она... ну...

Сдавил так, что закололо в висках.

– Вот она, – подал он пулю, – теперь перевяжем.

Закончив перевязку, налил стакан спирта.

– Пей.

– Не могу. Я спирт никогда не пил.

– Пей, говорю, – настаивал он.

– Он такой желтый... не отравлюсь?

– Хуже не будет. Пей, – и выругался матом.

Я опрокинул стакан, обожгло рот. Перехватило дыхание. Словно огонь пробежался по пищеводу и разлился по желудку. Вскоре в голове закружилось, настроение поднялось...

Посчитали убитых – десять человек. Раненых семь. Четыре машины восстановлению не подлежат. Об этом сообщили по рации в Кабул. Навстречу вылетели для сопровождения «вертушки».

Бычков встретил меня как родного. Обнял, поцеловал в щёку.

– Знаю, знаю о столкновении. Почему не вызвали сразу подмогу?

– Кто знал? Ведь контролирует наша армия.

– Нет, Серёжа, здесь можно получить пулю или нож из любого контролируемого нами места. Чужая страна. Незнакомые порядки. Потом, они свою землю защищают. А мы для них чужаки. И для НДПА, и для духов. Запомни это, старшой.

– Запомню, товарищ полковник.

– Вот и хорошо. А теперь давай дёрнем по одной рюмочке горькой.

– Я едва отошёл от спирта...

– Вижу, вижу... сильно задело?

– Не очень.

– Выглядишь ты бледным. И кровь сочится... Отправлю-ка я тебя в госпиталь.

– Хорошо, но вначале по рюмашке.

Бычков проводил меня до уазика. Усадил. Помахал на прощанье рукой.

Через день он уехал в Россию.

О том, что он своё отслужил, он заявлял мне не раз. Сказал, что и я должен скоро покинуть Афганистан.

– Хватит нам воевать, Серёжа. Пусть другие повоюют...

В госпитале я провалялся две недели. Рана почти зажила.

В это время прибывает из Ленинграда из Военно-медицинской академии подполковник Сиверский. Невысокий, плотный, с густым седеющим бобриком и быстрыми решительными движениями. Уверенный в себе врач, что заметно было по походке, речи, повадкам.

– Итак, друзья, – обратился он к нам (в палате было семеро с различными ранениями рук, ног, головы). – Каждый из вас потерял немало крови. С донорами у нас проблема. Наши коллеги изобрели так называемую голубую кровь. Кто согласен испытать её на себе?

Вынул из никелированного чемоданчика пластмассовый пакет с голубоватой жидкостью.

Все уставились на эту диковинку.

– Кто? – оглядел он нас быстрым взором.

– Сам-то, подполковник, пробовал?

– Конечно, – без запинки бросил он.

– Ну и как?

– Как видите, – широко улыбнулся он.

– Да брешет он, – проговорил кто-то.

– Будем или не будем? – требовательно спросил он.

– Будем, – оголил я руку.

– Не отравит он тебя, Серёжа? – забеспокоился сосед по койке.

– Давай, подполковник, – настаивал я.

– Хорошо. Но вначале... – вынул из кармана бумагу. Развернул её.

– Что это? – спросил я.

– Подписка, что ты добровольно изъявил согласие на переливание голубой крови.

– Не губи себя, Сергей, – галдели ребята. Подполковник снисходительно улыбался.

– Коли, – сказал я.

– Вначале подпись.

Я размашисто подписался.

– А теперь, подполковник, давай коли. И он воткнул в мою вену иглу...

Через два дня я выписался из госпиталя. Настроение было отличное.

* * *

Охрана Баграмского аэропорта заметила ночью какую-то возню вокруг аэродрома. Утром обнаружилось, что он заминирован душманами, которые находились где-то невдалеке.

Я, как руководитель группы разведчиков, получил приказ выявить душманов и уничтожить.

Мы направились в ближайшие горы. Только там могли скрываться духи.

Мы уже были опытными разыскниками. Не хуже душманов научились лазить по кручам, прятаться, маскируясь, за уступы, кочки, камни, исчезать в зелёнке. И внезапно нападать на душманские отряды, засады.

Они знали о моей бригаде. Побаивались бойцов-профессионалов и тоже, как и мы, гонялись за нами. Пытались затянуть в ловушку и уничтожить.

Мне не единожды приходилось связываться то с одним, то с другим командиром духов по рации. Благодаря моим ашхабадским друзьям я теперь неплохо владел пуштунским. Этот язык чаще всего использовали духи.

– Мы тебя, начальник, всё равно прикончим, – говорили они. – Мы знаем, что ты храбрый воин, хитрый, умный, ты и твои бойцы немало положили наших братьев, и мы тебе за это отомстим всё равно. Ты от нас не уйдешь.

– Вначале поймайте, – улыбался я.

– Поймаем, командир. И знаешь, что сделаем с тобой?

– Догадываюсь.

– Нет, командир, не догадываешься.

– Тогда хотелось бы знать.

– Мы снимем с тебя живьем шкуру, как у ваших пленных братьев, отрежем голову, засушим её и подарим своему командиру.

– О, заманчиво... но я с вашим братом так поступать по-средневековому не буду. Возьму в плен и буду перевоспитывать.

– Мы в плен не сдаемся.

– Тогда буду уничтожать, как делал и делаю.

Иногда по рации мы подшучивали друг над другом.

– Как погода? – спрашиваю я. – Сопли не текут? Или понос пробрал?

– А вы ещё не захлебнулись нашим афганцем? (Имеется в виду так называемый дождь из сильного ветра и песка.)

– Мы привычные...

– И мы привычные...

Небольшой отряд душманов, который видели дозорные аэропорта, скрывался у ближайшей горы. Выдал он себя выстрелами по нашему отряду. Но мои ребята уже научились уходить от пуль.

Туда, к горе с её выступами, кочками и кучками зелёнки мы и рванули. Перестрелка, начавшись, быстро стихла. Мне показалось это подозрительным. Я приказал ребятам быть готовыми ко всему. И не ошибся.

На нас двинулось духов втрое больше. Всё-таки заманили они нас в западню. Неподалёку была небольшая площадка густой зелени. Мы с ребятами рванули в это укрытие, но понимали, что душманы могут либо начать прочесывать зелёнку, либо забросать гранатами. Поэтому из неё решили спуститься к небольшому арыку.

Оказавшись на его дне, вдруг слышу Сытникова:

– Старшой, прикажи ребятам разбежаться по сторонам.

– Зачем? – не понял я.

– Немедленно прикажи... А зачем?.. Потом...

Первым он умчался в сторону. Прижался к крутому берегу. За ним последовали мы.

Сверху нас прикрывала листва и крутой обрыв. Мы оказались как бы в глубокой яме.

Стоим, прижавшись к песчано-глинистому обрыву. Вопросительно поглядываем друг на друга. Ждем. Но чего?

Сытников сосредоточен. Собран, как чемпион перед стартом. Готов ко всему. Тоже чего-то ждет, но узкие глаза его, как шарниры, вертятся.

И вдруг – бах-бах-бах... тра-ра-ра...

Огненные вспышки, дым, грязь с водяным песком и глиной, осколки свистят... дышать от гари нечем...

Прикрываем рот, нос смоченными носовыми платками...

А кругом такая канонада, что, казалось, лопнут барабанные перепонки.

Спустя несколько минут, когда эхо ушло в безоблачное небо, поколесив по макушкам и ущельям ближайших гор, стало тихо. Лишь звон в ушах... Потом смех, шутки душманов, мол, какие мы хитрые, наказали всё же неуловимого командира... Кто-то даже предложил спуститься и отыскать его труп, но тут же отказались от затеи, потому что после такого шквала вряд ли, кроме кровавых ошметков, можно что-то найти...

Подождав ещё полчаса, я знаком приказал своим собраться. Указал, куда тихо, осторожно подойти.

Сытников приблизился, скользя, как змея, первым. Сосредоточенно-злое и непроницаемое лицо его просветлело. Глаза с хитрющей улыбочкой покосились на меня, потом на группу. Вроде бы все остались невредимы.

– Ну что, командир, теперь ты понял меня?

– Понял, Толя, спасибо тебе за всех нас.

– Не за что...

Кто-то закурил. Кто-то со вздохом присел. Кто-то глядел на голубое небо и думал, вероятно, о доме. А один парень, Лёня, дотянулся длинной рукой до спускающейся ветки деревца и оторвал листик. Прижал его к губам и чему-то своему улыбался...

– Пора выбираться отсюда, – сказал я.

– Пошли пару ребят на разведку. Только после этого можно будет уходить, – сказал Сытников.

Спустя несколько минут ребята доложили: путь чист.

Идем мы друг за другом. Сапоги в песчаной мокроте оставляют следы, которые тут же наполняются водою. Я плетусь за Кадыровым. Вижу, след левой ноги наполняется кровавой водой.

– Казак, – окликнул я его.

– Чего, командир? – улыбается он, довольный, что не называю татарином.

– Глянь на ногу, – указываю взглядом.

– Мать твою...

Оказалось – сквозная рана в пятку. Мы были, значит, так возбуждены, что даже в воде температурой четыре-пять градусов, когда всё немеет от холода, мой боец не почувствовал ранения.

По возвращении в лагерь Кадырова увезли в госпиталь. Это была единственная наша потеря. И только благодаря опытнейшему Сытникову. А душманов мы положили около десятка.

Позже, когда я услышал полевого командира, по приказу которого нас загнали в яму и якобы уничтожили, и откликнулся, он не поверил. Спустя несколько минут, узнав по голосу, запричитал: «Ай-ай-ай... Накажу обманщиков...»

– Не наказывай, – сказал я ему. – Они сделали всё, как положено.

– Почему тогда ты жив?

– Не только я, но и вся моя команда.

– Ай-ай-ай...

– Надо уметь воевать, вот и всё.

– Но всё равно мы тебя, командир, достанем.

– До скорой встречи, – улыбнулся я и отключил рацию.

– Ну что, Анатолий Анатольевич, скажешь? – обратился я к Сытникову.

Он поглядел на меня и тяжело вздохнул:

– Недавно подобной хитростью душманы загнали в арык почти весь полк номер 181. Забросали его гранатами. Всех в месиво превратили. Почти неделю из арыка текла кровавая вода. И хоронить-то некого было...

О Господи! И когда всё кончится? И когда одумаются правители, отправляющие на смерть молодых ребят...

* * *

В нашем батальоне было три роты. Командовать одной из них назначили меня.

Прибыло подкрепление.

В первый же вечер «деды»-старослужащие напились с новобранцами. Никаких эксцессов не было, но в условиях, когда в любую минуту могут поднять по боевой тревоге и отправить в разведку, возможно в бой, такое непростительно. Проще сказать, случилось ЧП – чрезвычайное происшествие.

Узнал я об этом случайно: подсказал пьяный разговор, доносящийся из вагончика, в которых мы теперь жили.

Утром я построил роту. Лица у многих хмурые, заспанные, помятые. Глаза мутные. От некоторых разит перегаром.

Я выяснил, что «дедам» спирт принесли по их просьбе лётчики – отметить пополнение. Этой горючки у них всегда полно.

– Кто затеял шабаш? – спросил я у «дедов». Молчат.

– Кто? – обращаюсь к молодым.

Тоже ни слова. Лишь виновато опущенные глаза и тихое посапывание да легкое покашливание.

– Ко мне, – указываю я на высокого, крепкого, светловолосого парня.

Чеканит шаг. Докладывает:

– Рядовой Стрелецкий.

– Откуда прибыл?

– Из Волгограда.

– Так, рядовой Стрелецкий, – оглядываю его с головы до ног. – Рассказывай.

– Что рассказывать? – невинно спрашивает он.

– Всё. Кто достал спирт? Кто начал первым? Кто участвовал в празднике так называемом? И, вообще, чья это идея?.. Ну?.. Слушаю...

– Идея, товарищ старший лейтенант, не моя.

– Чья?

Все с напряжением наблюдают за нами.

– Слушаю, рядовой Стрелецкий.

– Да... понимаете... в общем... ну, как вам сказать... ну...

– Вот что, рядовой Стрелецкий, мычать солдату, да ещё в боевой обстановке, не к лицу. Юлить тем более. Говори прямо, как есть.

– Товарищ старший лейтенант, больше нечего сказать.

– Да... речь прямо-таки Цицерона... не хватает лишь трибуны.

– Правда... – опустил он красивую светлую голову.

– Ладно. Разойтись.

Он только сделал шаг.

– А ты, рядовой Стрелецкий, за мной.

Молча, не спрашивая куда, зачем, он понуро поплёлся за мной.

Вошли в мой вагончик. Снимаю боксерские перчатки, подаю ему. Он недоуменно глядит на меня.

– Надевай, – говорю.

Натягиваю другие на свои руки.

– А теперь, рядовой Стрелецкий, будем боксировать.

– Ладно, – пожимает он плечами.

Парень оказался физически хорошо подготовлен. Вначале даже по неопытности насел на меня, даже заулыбался, чувствуя превосходство. Но это был мой обычный профессиональный манёвр. Правым в челюсть и тут же прямым левым в нос, и он, заливаясь кровью, падает.

– На сегодня хватит, – говорю ему.

– Нет, продолжаем, – вытирая локтем нос, требует он.

Сильный удар наношу левой в область солнечного сплетения. Он скрючился, пытаясь вздохнуть...

– Достаточно, рядовой Стрелецкий?

Мычит, мол, нет.

– Достаточно, – снимаю я перчатки. – Буду вызывать тебя на бой и бить до тех пор, пока не скажешь, кто затеял пьянку.

Уже придя в себя, он произносит:

– Бейте хоть каждый день, но ничего говорить не буду.

– Поглядим, – бросаю я, прошу удалиться и добавляю: – Завтра в это время продолжим бой.

– Продолжим, – кивает он и, пошатываясь, обливаясь потом и испачканный кровью, уходит.

На следующий день разбил ему бровь. Затем губы...

– Всё равно не скажу, – твердит он.

Я тоже закусил, как говорится, удила. Разозлился. Мог выбить ему печень, повредить почки, но понял – таким образом ничего всё равно не узнаю. Орешек оказался крепкий.

Отступать, однако, я не собирался.

На четвёртый день приходит, снимает с крючка свои перчатки, подаёт мне.

– Бейте. Я больше надевать их не буду. И защищаться не стану. Но говорить всё равно ничего вам не буду.

Я взглянул в его голубые, чистые, смелые глаза и вдруг возникла мысль.

– С сегодняшнего дня, рядовой Стрелецкий, будешь подсобным на кухне.

– Как это? – поразился он.

– Будешь убирать всё там, мыть посуду, чистить картошку...

От обиды и злости бедняга аж покраснел. Не ожидал такого подвоха. А я знал от ребят, что он давно рвался в разведку, в бой.

Приоткрыл рот, вероятно, собирался оправдываться, но сообразил по моему упорному взгляду, по жесткому тону, что просьбы лишь унизят его.

Понуро ушёл от меня.

Так началась его камбузная жизнь. Унижения сносил стойко, молча. Мне импонировал его нрав, но простить я не имел права. Ведь разведка – это один за всех и все за одного. А для этого я, как командир, обязан знать, кто чего стоит в моем коллективе, что творится в нём, до мелочей.

Прознав про отношения со Стрелецким, командиры рот и взводов не раз убеждали меня, что я не прав. Что таких парней, как он, надо беречь, а не наказывать...

– Мы разведчики, – стоял я на своём. – Каждый мой боец должен быть прозрачен во всём. И чистосердечен. Если он сегодня скрыл такой пустяк, считая это предательством, то что он может утаить ради ложного товарищества завтра?..

  – Тебе, Серж, видней.

  – Да. Ещё Суворов говорил: результат сражения зависит от солдата. Именно от него. Только солдату под силу сделать такое, что не сможет ни один командир. Я и добиваюсь от своих такого... А Стрелецкий, видите ли... Ай, – махнул я рукой, – что говорить...

– А ты не боишься пули в спину от своих? – спросил кто-то.

– Чтобы такого не произошло, хотя это меня не пугает, я должен быть уверен в каждом из своих подчинённых.

Поступил приказ: отправиться в ночную разведку. Мог взять с собой не более трёх-четырёх солдат. Построил роту.

– Ты, ты, ты.

Названные делают шаг вперёд. Слышу:

– Можно я, товарищ старший лейтенант?

Рота затаила дыхание. Все знали о наших со Стрелецким отношениях.

Молчу. Что будет дальше?

—… Возьмите, командир, пожалуйста...

– Отставить, – возвысил я голос. – Пока не скажет...

– Мы расскажем за него... возьмите...

Ушли в ночь вшестером. Шестым оказался афганский лётчик. Капитан. Учился в академии в Москве. Он получил задание определить места, где бомбить.

Возвращались, когда начало светать.

Расслабились, потому что были уже неподалёку от своих вагончиков. Обычно духи близко к нам не подходили. Да и дозор у нас постоянный. Обходы близлежащей территории почти через час.

Я шёл первым. Чуть левее Стрелецкий. Остальные за нами.

Стрелецкий говорил, что готов хоть ежедневно выходить на разведку. Несмотря на усталость, был возбуждённо весел. Довольная улыбка гуляла на его красивом лице.

Я думал об удачной вылазке – ни одной потери – и о том, чтобы скорее оказаться у себя в постели...

Как оказался Стрелецкий впереди меня, не понял. Услышал взорвавший тишину выстрел снайпера. Он целил мне в голову. Стрелецкий выше ростом, пуля прошила ему горло...

Он, будто кто-то толкнул его, навалился на меня спиной. Начал медленно сползать вниз, заливая брызнувшей фонтаном кровью. Пока я поддерживал его, кто-то из моих дал очередь по кочке. За ней скрывался дух. Чуть приподнявшись, он упал навзничь.

Положив на землю Стрелецкого, мы окружили его. Предсмертным хрипом вырвался из него последний вздох. Я прикрыл его глаза, устремлённые к потухающим звездам...

Слёзы покатились по моим щекам. Я глядел на красивое лицо русского парня, невесть за что отдавшего на чужбине свою молодую жизнь, жизнь, в которой могло быть столько радости, любви, счастья, и никак не мог выкинуть из памяти его разбитый нос, красное, потное лицо и пухлые губы, шепчущие: «Хоть убейте, командир, всё равно ничего не скажу...» И улыбку сквозь боль человека, дорожащего своей честью...

* * *

По делам службы я оказался в Кабуле. С приятелем лётчиком решили прогуляться по столице. Наших казалось больше, чем местных.

Заглянули на центральный рынок.

Народу – не протолкнуться. Каждый торговец от старика до подростка жадно ловит взгляд, цепляется, только чтобы купили у него товар.

Я подыскивал импортный, модный в ту пору магнитофон.

В одной из лавок увидел сумочки из светло-коричневой кожи с пупырышками и чёрными пятнышками. Показались они мне странными.

– Покажи, – указал я продавцу на одну из них. Подаёт.

Верчу, внимательно разглядываю. Вижу на одной из сторон наколку.

– Что за кожа?

Без тени смущения продавец заявляет:

– Человеческая.

– Как? – уставился я на него, чувствуя, как тело пробила судорога.

– Человеческая, – отвечает спокойно.

– Откуда взял?

Наверно, мой взгляд был настолько угрожающим, что лавочник от страха втянул голову, словно я замахнулся на него.

– Откуда сумочки?

– Мне дали продать. Я продаю.

– Кто дал?

– Принес один...

– Покажи его.

– Впервые увидел.

– Куда он скрылся?

– Не знаю. Сдал. Получил деньги и пошёл своей дорогой.

– Какой дорогой?

– Не знаю.

– Лицо запомнил?

– У нас все на одно лицо.

Я понял, не найти мне его, если обойду и весь базар. Найду, он скажет то же, что и этот... Говорю своему приятелю:

– Купим все сумочки.

– У меня не хватит денег.

– Сложимся.

– Идет.

В гостинице я разложил всё приобретённое. Ощущая странное чувство смеси ненависти, страха, боли и отвращения, из отдельных обрывков составил картину. И прочитал: «ВДВ АФГАНИСТАН 1360-1362 гг.» (В Афганистане летоисчисление иное. Я, например, находился там с 1360 по 1365 год, – авт. ).

Разглядывая наколку, я вспомнил: недавно из Москвы прибыла группа артистов. После их выступления в одной из частей на сцене появились представители местной художественной самодеятельности. Жонглёры, фокусники, танцоры, чтецы. А один из парней показывал силу и ловкость, жонглируя двухпудовыми гирями. Коронным номером его был подъём ровными, белыми зубами с пола гири с одновременным отжимом на руках. Высокий, под два метра, кудрявый, голубоглазый русский богатырь. На левом загорелом плече его была как раз вот эта наколка...

Он служил в одной из танковых частей. В бою его танк был подбит. Весь экипаж погиб, а он пропал без вести.

Звали его Васильков Иван Павлович. Из Вологодской глубинки. Бывший механизатор.

Я встретился с командиром этой части. Показал сумочки. На родину решили отправить прах из сожженных сумочек, смешанный с землею, чтобы близкие могли похоронить хотя бы то, что осталось от белозубого, простого русского парня. Силача и красавца...

* * *

Проснулся я от грохота. Душманы! – первая мысль. Тут же кинулся к автомату. Он всегда наготове. Но ни криков, сопровождающих атаки, ни чужой речи, ни близкой стрельбы, ни сигнальных ракет. Грохот продолжается. Явно стрельба. Не беспрерывная. Равномерная. Из тяжёлого орудия.

Постоял в недоумении – за это время ещё дважды выстрелили – и в воцарившейся тишине опять забрался под не успевшее остыть одеяло.

Понять не мог, что бы всё это означало?

Утром по дороге на завтрак встречаю командира танкового батальона майора Власова. Наша часть находилась рядом с танкистами под Джелалабадом.

– Что произошло ночью, Володя? – спрашиваю я у него.

– Да... знаешь...

– Ну, ну, не скрывай...

– Как тебе сказать, Серёжа...

– Так и говори, как было.

– Понимаешь... Теперь и не знаю, как быть, – почесал он затылок. – С одной стороны, придётся отвечать перед начальством, с другой... – развел руками, – не знаю...

– Да не тяни, говори.

– Было два брата-близнеца. Игорь и Вадим. Игоря призвали в прошлом году. Вадима недавно. Попадают в одну местность, что категорически запрещено. Родственники не должны служить поблизости. Игоря во время боя тяжело ранили. Ребята не смогли вынести его из боя. Достался душманам. А те, гады, живого или уже мёртвого обмотали вокруг столба. Выпустили ему кишки, а столб вкопали посреди кишлака. В назидание своим, чтобы не помогали нашим солдатам. А кишлак-то вот он, рукой от нас подать. Случилось это на днях. Вадим по какой-то причине оказался в этом кишлаке. Ведь он находится на территории, нами контролируемой. И вдруг видит брата. Узнал по свисающей голове. Парень от увиденного тронулся. Прибежал в часть. Влез в танк, а Вадим был классный водитель, и рванул на нём в этот кишлак. Вот тут всё и началось. Стрельба, крики о помощи... А он давит всех подряд, невзирая на возраст и мольбу о помощи. Все мазанки сравнял с землей. Никто из кишлака не остался цел...

– Да... – протянул я, возмущаясь и жалея парня.

– Теперь представь, как к нам будут относиться даже те афганцы, которые сочувствовали нам. Как?..

Майор оказался прав. Этот случай, первый после начала войны, очень подорвал доверие афганцев к нашим военным.

– Что с парнем? – спросил я майора.

– Отправили в Россию. А что там дальше, не знаю...

«Эх, война, война, кто только тебя, несчастную, придумал и зачем», – подумал я. С тяжёлым чувством опустил голову и пошёл завтракать. Но теперь было не до этого. Не выходил из головы ни бедный Игорь, обмотанный вокруг столба, с висящей стриженой головой, ни Вадим с безумным лицом и яростью переполненными глазами, давящий ни в чем не повинных людей...

«Господи, прости его...» – шептал я про себя, даже не представляя, куда и зачем иду...

Глава четвёртая

В разведку я отправлялся не только с группой. Часто один. О моём задании знали командир батальона и представитель Комитета государственной безопасности Вячеслав Евдокимович Короткевич, подполковник. В форме, правда, никогда не ходил.

Короткевичу было под сорок. Среднего роста. Худощав. Открытое лицо с карими глазами. Чёрные густые волосы зачесаны назад. Широкие густые усы. Он чем-то напоминал местного афганца, если надеть на него их традиционную форму. Говорил спокойно, вдумчиво, взгляд уверенный, проницательный.

С Короткевичем меня познакомил год назад Бычков. Пригласил в командирскую палатку, представил.

– Смелый, решительный, находчивый. Владеет афганскими языками, пуштунским в совершенстве.

– Где учил? – спросил Короткевич.

– Когда служил под Ашхабадом. У своих подчиненных.

– Как с другими языками?

– Не могу сказать, что в совершенстве, но разговаривать смогу, а значит, и понять.

– Какие именно?

– Английский, китайский, чуть-чуть корейский.

– Неплохо... Где изучал их?

– В школе-интернате на Кубани.

– Годится, – подытожил Короткевич.

После этого разговора долгое время Короткевич не появлялся. Я уже был командиром взвода, как вдруг заходит однажды вечером в вагончик.

– Чай? – предложил я ему, после того как мы поздоровались и он сел.

– Не откажусь.

Короткевич был чем-то озабочен. Он скрывал это, но ведь не зря я разведчик. Я спросил:

– Что-то, вероятно, произошло?

– Особого ничего. Но поговорить нам необходимо.

– Понял, как только увидел вас.

Отпив полстакана чаю, он поглядел на меня вдумчиво и устало и произнес:

– Мы вынуждены обратиться к вам, Сергей Анатольевич.

– Слушаю, Вячеслав Евдокимович.

– И доверить только вам...

– Благодарю, товарищ подполковник.

Он достал из кармана пиджака фотографию и подал мне.

– Внимательно вглядитесь в этого человека и запомните его. Запомните каждую чёрточку. Запомните лицо, одежду, даже обувь,

На светлом фоне высокий молодой человек примерно двадцати пяти лет. Тонкая талия, как у горцев, перетянута кушаком. На боку длинный, старинной работы инкрустированный кинжал. Грудь крепкая, что заметно, несмотря на свободный халат. Афганка-восьмиуголка светло-коричневого цвета. Лицо продолговатое, смуглое. Глаза, чуть прикрытые чёрными густыми бровями, яркие, пронзительные. Взгляд человека сильного, решительного. Бородка клинышком, что не свойственно афганцам, у которых она обычно широкая и скрывает лицо. У этого лицо открытое, строгое, красивое и в то же время пугающее. Что-то в нём звериное, беспощадное. Впечатление такое, что, если попадешь к нему, будет живьём снимать с тебя кожу или резать по частям и не моргнёт. Жалости в нём не обнаружить ни в лице, ни в суровом и дерзком взгляде, ни во всём облике человека беспощадного и бесстрашного.

– Знаком он вам? – спросил Короткевич.

– Впервые вижу.

– А если назову фамилию?

– Слушаю вас.

– Один из опытнейших полевых командиров, который давно не даёт нам покоя, Давовархан.

Я улыбнулся.

– Вижу, уже с ним познакомились. Заочно или в бою?

– Было такое... Первое разведывательное задание полтора года назад... первые потери... Очень хочу познакомиться с ним поближе...

– Такая возможность вам представится. Вот почему я здесь.

– Что от меня требуется, Вячеслав Евдокимович?

– Войти в его отряд...

– Понимаю...

– И не только войти. Выяснить состав его отряда. Кому подчиняется? Каково вооружение? Каковы его планы? Тактика и стратегия действий… Как видите, задание не из лёгких... Думаю, не нужно вам объяснять, что если он вас разоблачит, что будет с вами...

– Да, товарищ подполковник.

– Договорились?.. Вы, конечно, можете отказаться...

– Я согласен, Вячеслав Евдокимович.

– Теперь немного о вашем враге. Давовархан из богатой семьи. Учился в одном из английских колледжей. Отлично владеет английским и французским языками. Неплохо знает русский. Так что это высокообразованный, интеллектуальный и довольно хороший военный стратег и тактик. Он абсолютно непредсказуем в своих действиях, почему, несмотря на то что мы не раз выходили на его отряд, он очень ловко ускользал от нас, и почти без потерь. А мы теряли немало... Ненависть к русским у него патологическая... У него два телохранителя. Один русский, принявший ислам. У него-то Давовархан и учился русскому языку, другой украинец, тоже принявший ислам. Изменники добровольно перешли к нему в первом же бою. Верно, как псы, служат ему. Говорят, неглупые солдаты. Двоих наших разведчиков разоблачили, что с ними сделали, можете только догадываться...

– Вы, товарищ подполковник, страха на меня не нагоняйте... Я собственными глазами видел, что делали с нашими ребятами, попавшими к ним, хотя душманы и не были столь изощренными, как Давовархан... Я готов ко всему. Если суждено...

– Оставим «если»... Настрой должен быть один: выжить во что бы то ни стало!

– Есть, товарищ подполковник!

Ко мне были приставлены в качестве консультантов два афганца из контрразведки.

Легенда была составлена безукоризненно: я поддерживал до поры до времени нейтралитет. Не вмешивался в политику. Не вмешивался в войну. Ни на стороне поддерживающих русских, ни на стороне душманов. Был занят семьею, воспитанием детей. Полгода назад какой-то сумасшедший русский на танке перестрелял весь мой родной аул. Гусеницами раздавил оставшихся в живых. Так погибла вся моя семья. С тех пор я ненавижу русских и их пособников и готов мстить им, чем только и как только могу. Поэтому и отправился на поиск отряда, где могу приложить свои силы и где могу быть полезен в качестве кого угодно.

– Документы у вас, Сергей Анатольевич, будут подлинными. Мы их изъяли у убитых душманов. Проверка показала, что близких родственников, которые могли бы разоблачить вас, больше нет. А те, кто остался, либо малолетки, знающие, что у них есть дядя, либо женщины, которые в глаза своего родственника не видали, – сказал Короткевич. – Так что теперь всё будет зависеть от вас. От вашего поведения, а главное – от вашей подготовки, в том числе и от внешности.

Полмесяца я отращивал бороду. Слава Богу, она оказалась чёрной. Глаза карие. Лучше, если б они были чёрные, с яркими белками, как у настоящих, породистых афганцев. Но и такие тоже встречаются. Так что за эти атрибуты я не беспокоился. К тому же наступило лето, и я порядком загорел. Специально принимал «солнечные ванны» на воздухе и так, чтобы никто не мог видеть...

Когда внешне меня уже сами афганцы принимали за своего, я стал выходить в горы. Брал с собой три-четыре козы и пас в местах, контролируемых душманами. Встречался с ними. Разговаривал. Разумеется, интересовались, кто я, откуда? Почему не расстаюсь с автоматом?

– Потому что не хочу, чтобы у меня отняли последнее. А кроме того, покажите мне хоть одного афганца, который бы ходил без оружия, – отвечал я.

Подозрений я не вызывал. Ранним майским утром отправился в горы, где засела группировка Давовархана.

К концу дня добрался до места, где, по нашим расчетам, должны меня увидеть и привести к Давовархану.

Боялся ли я?

И да, и нет.

Да, потому что понимал: разоблачат, пощады ждать не придётся, и никто не поможет.

Нет, потому что был уверен – ничего со мной не случится. Ведь не раз стоял под дулами автоматов душманов, когда пас своих коз и когда они утверждали, что я, скорее всего, лазутчик из НДПА (за русского не принимали) и пару раз давали-таки очередь у моих ног...

Добирался до отряда Давовархана почти двое суток. Спал под открытым небом. Ночью, если холодно, прижимался к сгрудившимся козам. Они меня согревали. Питался их молоком. Умывался в ручьях, речушках. Находился невдалеке от пещер, в одной из которых пряталась команда Давовархана. Из-за выступа скалы видел бойцов, прогуливающихся невдалеке, охрану, расставленную таким образом, что перед ней открывался обзор местности на значительное расстояние. Здесь даже расчёт на нашу внезапность бесполезен, так как у душманов всё было готово к отражению даже неожиданного штурма.

Появлялись духи с автоматами. С кинжалами на поясе. Некоторые были перетянуты лентами с патронами.

Вдруг показался душман. Как его проглядел, не знаю. Но выстрел не последовал ни с моей стороны, ни с его. Потому что он, когда я готов был нажать на курок, демонстративно отвернулся, хотя мог дать по мне очередь. Наклонился. Что-то положил под камень на полянке. Так же, не глядя на меня, исчез. Незаметно, как и объявился.

Внимательно оглядевшись, я подполз к камню (если б встал, могла заметить охрана). Вынул из-под него скомканный лист бумаги. Развернул. По-пуштунски было написано, что в отряде уже знали, что должен появиться лазутчик от русских. Что его ждут. Кары ему не избежать. Далее была расписана местность с указателями, где какой отряд находится, чем они вооружены, сколько человек, какое оружие, какое количество боеприпасов. Был указан примерный срок атаки русской колонны, направляющейся из Кабула в Джелалабад.

Встретиться с Давоварханом не удалось.

* * *

– Здравствуй, командир, – раздалось из моей рации. Я подготовил её, отправляясь в разведку.

Голос незнакомый. С заметным акцентом, как у кавказцев. Спокойный, дружелюбный и даже со смешинкой, приятельский голос.

– Привет, – отвечаю, но не могу понять, кто.

– Не узнаешь, командир?

– Не узнаю.

Напрягаю память до боли в затылке.

– Подумай, командир.

– Или говори, – злюсь я, – или пошёл ко всем чертям! Собрался отключить рацию.

– Старых друзей, командир, забывать, тем более, посылать к чёрту нельзя...

Произносится на чистом пуштунском языке.

– Давовархан! – воскликнул я, не понимая, как мог отгадать.

Всегда знал, командир, что ты умен... Да, это я.

– Рад слышать тебя, – продолжаю на пуштунском.

– А я, командир, огорчен.

– Чем?

– Что ж не заглянул? Мы тебя, командир, ждали. Прием был бы наилучший...

– Заглянул бы, да добрый человек предупредил о твоем жарком приеме...

– Жаль твоего доброго человека...

Меня передернуло: представляю, как поступили с нашим агентом...

Выходил на меня Давовархан частенько. Однажды заговорил на английском:

– Командир, ты опять ко мне в тыл забирался?

И я ему на английском:

– Забирался, Давовархан.

– Смотри, командир...

– Это моя работа, Давовархан. Ты же знаешь.

– Знаю, командир.

– Чем же ты недоволен?

– Заловлю я тебя, командир.

– Не заловишь, – улыбаюсь я.

– Сколько тебя человек сопровождает?

– У нас, Давовархан, говорят, много будешь знать – скоро состаришься.

– Десять, командир. Двадцать. А у меня?..

– Знаю, Давовархан, более четырёхсот. Но у меня приказ. И я его выполню.

– Ты, командир, хороший воин, смелый воин, сильный воин.

– Знаю.

– Если мне удастся пленить тебя, не гарантирую, что будешь ходить или что-либо делать руками, но жизнь точно сохраню.

– И на этом спасибо, Давовархан...

– Не будь я Давоварханом, всё равно заловлю...

– Желаю успеха, Давовархан.

Последняя беседа с ним была краткой. На русском.

– Не забыл, командир, что я сказал?

– Хочешь повидаться со мной?

– Очень хочу, командир.

– Договорились, Давовархан. Будешь у нас на Кавказе, будем говорить по-другому. За столом. За стаканом вина. Согласен?

– Согласен, командир, – бойко отвечал он. – Жизнь у нас такая, сегодня ты у меня, завтра я у тебя...

– Приму радушно, Давовархан.

– Согласен, командир, – улыбнулся он.

Через несколько дней в бою я познакомился с одним из лучших полевых командиров южного направления. Изрешеченный пулями, он лежал в сторонке от трупов своих бойцов.

А солнце, яркое до рези в глазах солнце, глядело на него с высоты бескрайней глубины и голубизны. И словно бы гладило лучами в последний раз мужественное смуглое красивое, ещё не окаменевшее лицо молодого человека, ставшего по воле самовластных политиков врагом.

А мог быть моим другом...

***

Мы разгромили отряд Давовархана. Самые отчаянные и опытные просочились через наши кордоны. Присоединились к группировке Шах Масуда.

О нём в то время мало знали. Известно было, что прошёл подготовку в пакистанских лагерях под руководством опытных инструкторов из ЦРУ. Финансировали его, разумеется, США.

Против Шах Масуда были выставлены основательно подготовленные, не один бой прошедшие и знающие местность бойцы. Знал Масуд и о разведчиках, о которых, судя по перехвату его разговоров, отзывался высоко, называя нас «ребята не промах».

Не утверждаю, что ему было известно о моей группе, но думаю, что да. Он имел прямой контакт с Давоварханом. Впрочем, не важно...

Огромный кровавый шар солнца показался из-за снежных, будто кровью обмазанных вершин. Предзнаменование недоброе, подумалось, наверное, не только мне.

В это время сигнальные ракеты оповестили о начале боя.

Мы ринулись в наступление.

Задрожала земля от грохота танков, БТРов, от взрывов орудийных. Словно брызги, разлетались каменные глыбы.

Сплошная стена касок, сапог, автоматной пальбы ринулась вверх, где засели душманы. Ринулась сквозь огненно-смертельные сполохи, навстречу свистящим пулям и шипящим осколкам.

Кто-то падает замертво. Кто-то падает, опять поднимается. Кто-то, корчась, стонет...

Бегу, спотыкаясь о камни. Глотаю горькую, смешанную с густым дымом, потом, кровью пыль. Не спускаю палец с курка английского трофейного автомата.

Два рожка уже были пусты. У самой вершины, где засели душманы, закончил сыпать и третий.

Спрятавшись за валуном, пополняю патронами рожки.

Пули вжик-вжик... осколки со звоном отлетают от глади укрытия в стороны, зарываются, остывая, в горящую землю.

Я лишь пригибался, увертываясь от гоняющейся за мной смерти.

Вдруг будто из-под земли душман. Нажимает на курок автомата – пусто. Хватаюсь за свой, тоже на курок. И тоже лишь сухой щелчок.

Он свой автомат в сторону.

Я свой тоже.

Он вынимает финку.

Я хватаюсь за пояс слева – там трофейный, из дамасской стали сирийский кинжал.

Он прыгает ко мне. Подставляю левую руку под его смертельный замах. Правую с кинжалом направляю на него. Он её блокирует своей.

Лица красные, потные от невероятного напряжения. Ноги скользят о камешки.

Не уступает никто. Со стороны впечатление, вероятно, какой-то демонской адской пляски...

Его чёрная густая длинная борода хлещет по моему лицу, мешает глядеть.

Ухитряюсь схватить его за руку, чтобы кинуть через бедро. Отрывается лишь рукав его страшно вонючего халата (наверное, ему лет двадцать).

Теперь и ошмётки рукава закрывают обзор.

Этим пользуется душман: чувствую – лечу через него. Ударяюсь копчиком о камень.

Боль такая, что темнеет в глазах.

Встряхиваю головой, чтобы отогнать боль, а душман уже в полете ко мне. Финка направлена в моё сердце.

Я резко рванул в сторону. Безжалостно сверкнувшее острие втыкается с яростью в землю...

Встать не успеваю. Душман уже на мне. Его финка у моего лица. Мой кинжал у его горла.

Думаю, отпущу его руку, достанет до челюсти, но волей-неволей ослабит мою руку с кинжалом.

Душман из последних сил рывком втыкает финку в мой подбородок слева. Попадает в кость.

Ослабляет мою руку, держащую кинжал. Он-то и достает, как замыслил, до горла.

Кровь душмана потоком полилась на меня. Жилистое, сильное тело мякнет. Хватаю его за бороду, коленом упираюсь в живот и откидываю от себя. Сажусь.

Страха никакого. Я уже привык к риску. Подсознание постоянно твердит: ничего не случится... пуля лишь царапнет, осколок только заденет, нож полоснёт, но не смертельно...

И в этом поединке рассудок диктовал, как вести себя. И я победил.

Глядя на распластанного душмана, я почувствовал жуткое желание воткнуть, как только что он хотел, ему кинжал в грудь. Что-то остановило...

Теряя сознание, я поднял тяжёлую голову с остриженными волосами и низким лбом. Уставился на него.

Он прикрыл распоротое горло руками с длинными пальцами в густой, ещё продолжающей сочиться крови. Большими чёрными глазами глядит на меня. Чего-то ждет?..

Что со мной случилось, до сих пор не понимаю. Я заговорил с умирающим человеком. Не думал, что он понимает, ведь речь шла на русском.

– Ты за кого воюешь? – спрашиваю я его.

Он силится что-то произнести. Шевелит сухими губами с кровью на уголках, но издаёт лишь хрип. А я продолжаю:

– Я воюю за себя. Сейчас я отстаиваю свою жизнь. И я её отстоял. А ты её не отстоял. Коль ты не смог себя защитить, значит, правда на моей стороне. Значит, мне дальше жить. А тебе не жить. А почему? Потому что ты оказался плохим бойцом. Ты выше меня, наверное, моложе, сильнее, а я победил... прости...

Я аккуратно положил его голову и опустил веки на остекленевшие глаза.

– Прости...

Слышу стон. За спиной в нескольких метрах от меня солдат. Подползаю. Прострелено правое плечо. Другая пуля застряла в ключице.

Мысль, что сейчас вот-вот потеряю сознание, не остановила меня. Хватаю солдата за шиворот и тяну за укрытие.

– Я медбрат, – стонет он. – У меня в кармане морфин, – указывает взглядом.

Вынимаю. Вкалываю ему в руку. Себе в ногу, через одежду. Солдат утихает.

Рябь в моих глазах отходит. Боль отпускает. Кровь засыхает на подбородке, шее, одежде, делаясь густой, липкой. Из раны всё же продолжает литься. Вдыхаю, она направляется в горло – теплая, соленая, тошнотворная. Выдыхаю – пузырится из раны. Впечатление, что дышу через рану.

Появляются наши «вертушки». Их душманы боялись больше всего.

И тут началось.

Грохот небесный, огненные вспышки, шипение со свистом и завыванием, будто буря, всё в чёрном дыму. Разлетаются ошмётки тел, руки, ноги, куски материи, камни...

Прикрываю парня собой. Коли зацепит, так одного. Кажется, силы на исходе. Не открыть даже глаз...

– Старлей, что с тобой?

С трудом выпрямляюсь. Рядом высокий парень с крупным мужественным лицом и густыми усами.

– Я... я... кажется... ранен...

– Потерпи малость. Сейчас ребята придут. Тебя как зовут?

– Сергей... – еле ворочаю языком. – А тебя?

– Руслан. Ну, жди. Нам дальше...

– Держись, Руслан, – не то говорю, не то шепчу, не то лишь кажется, что говорю.

Так я оказался вторично в госпитале. Встретился с Русланом. Его контузило в этом бою.

Позже узнал, что фамилия этого крепкого, стройного, красивого парня из Ингушетии Аушев.

* * *

Я уже командовал разведывательно-саперным батальоном, в котором начинал службу взводным. Шёл 1984 год.

Знакомясь с очередным пополнением, обратил внимание на шустрого чернявого невысокого парня с круглым лицом, с которого не сходила улыбка. Даже когда он был чем-то сосредоточенно увлечен, она, казалось, не покидала его: большой полуоткрытый рот при малейшем движении пухлых губ создавал такое впечатление. Заводной, веселый, общительный, он постоянно находился в центре внимания сослуживцев. А уж анекдоты лучше него никто не мог рассказывать. С ним всегда и везде было легко и просто. Несмотря на непоседливость, он был очень ответственным солдатом. Если что-то ему поручалось, можно было не сомневаться – сделает вовремя и как требуется. Он относился к тем открытым душой смельчакам, которые никогда друзей не бросают, а если потребуется – и грудь подставят. Уходя в разведку, я всегда брал его, не сомневаясь ни на секунду в его преданности. Звали его Владленом, проще – Владом. Призывался он в Житомире, где жил с матерью. У него был брат-близнец, который, когда родители развелись, остался с отцом. Но братья любили друг друга и постоянно поддерживали контакт. Родители не препятствовали их тесной дружбе.

Его брат был чемпионом Украины по гимнастике, чем очень гордился Владлен.

Мы смотрели фильм «Высота». Прямо на улице. Смотрели два батальона – мой и соседний танковый. Перед началом сеанса Владлен случайно увидел своего брата. Радость была для них необыкновенная. Весь фильм они просидели, перешептываясь. И после окончания, словно влюбленные, взявшись за руки, шумливые, веселые, не расставались, пока не проиграли отбой.

…Возвращаясь из очередного разведывательного похода под утро – выслеживали колонну душманов, – мы обнаружили у обочины трупы трех убитых солдат. У них были отрезаны головы и вспороты животы. Таким образом запугивали нас душманы.

Даже у меня пробежал по коже мороз, хотя за годы войны я повидал немало. Некоторые ребята, закрыв глаза, отвернулись. Кое-кто, шепча молитву, перекрестился. Пальцы, сжимавшие автоматы, побелели. Никакая сила сейчас не вырвала бы их из напряжённых рук.

Сосредоточенно, с подозрением оглядывая местность, не прячутся ли где-то поблизости снайперы духов, я по рации вызвал вертолёт, чтобы забрали мёртвых.

Владлен склонился над одним из лежащих. Взял его за окровавленную руку и впился в неё взглядом. На тыльной стороне руки отчетливо просматривалась татуировка в виде круга со звездой внутри.

Не успел я спросить, в чем дело, как из Владлена вырвался, разносясь по ущелью, нечеловеческий крик. Скорее, это был рев загнанного в угол разъяренного зверя.

Мы, вздрогнув, кинулись к Владлену.

– В чем дело, Влад?

Он никого и ничего не видел. Запрокинув голову, потрясая кулаками, он продолжал кричать, завывая по-звериному и проклиная душманов, войну, всех, кто затеял её, кто послал ребят на гибель в чужую страну... Орал и мотал головой, обещая отомстить за своего брата...

Едва оттащили мы Владлена от обезображенного брата. Владлен выл, скрипел зубами, рыдал.

Мы пытались закрыть ему рот, но Владлен вырывался и бился до крови о каменистую землю.

Мы держали его за руки, за ноги, за голову, прикрывали панамой рот, утешали, как могли, пока, постанывая, он не стих. Когда последняя волна дрожи пробежала по его одеревеневшему от натуги телу и он вдруг обмяк, отпустили.

Прождав несколько минут и прислушиваясь к прерывистому дыханию, мы подняли его, нахлобучили на бесчувственного панаму, взяли на всякий случай его автомат, и, расстроенные, двинулись дальше.

Утро было туманное, прохладное. Иногда поддувал в спину свежий ветерок. Но мне было жарко...

Я подозвал Кадырова. Он был самый старший из разведчиков и опытный.

– Влада не выпускай из своего поля зрения ни на секунду, – сказал я. – И не отпускай ни на полшага от себя. Видишь, он не в себе.

– Хорошо, командир.

– Отвечаешь за него головой, – предупредил я Кадырова.

– Понял, командир.

Подскочил к покачивающемуся, с остановившимся безумным взглядом Владлену. Кивнул мне, мол, не волнуйся, командир, всё будет, как ты сказал.

Я расслабился. Но, видно, рановато успокоился...

Туман рассеялся, небо поголубело, из-за выступов гор появилось, словно бы прикрытое бледной вуалью солнце.

Вдруг появились афганцы. Их было девять. Кое-кто легко ранен. Оружия не было. Побросали, полагая, что, если их обнаружат, могут выдать себя за крестьян, случайно оказавшихся в зоне боевого столкновения.

Мне хватило взгляда, чтобы определить – боевики, скорее всего, остатки каравана, который разгромили по нашей наводке.

Увидав их, Владлен кинулся к ближайшему, но был остановлен Кадыровым. Если бы не сила и рост Кадырова – под два метра, Владлен в необузданной ярости вырвался бы из его железной хватки.

Пару раз встряхнув Владлена, отчего у него чуть не оторвалась голова и он чуть приутих, Кадыров сказал с угрозой:

– Если ещё попытаешься без моего разрешения что-то предпринять, останешься на всю жизнь без челюсти.

Владлен умоляюще посмотрел на меня. Ожидал поддержки, но вместо этого услышал:

– Тебя предупредили. В последний раз.

Владлен съежился, опустил плечи, но руки продолжали конвульсивно сжиматься в кулаки.

Ребята – нас было четырнадцать – не вмешивались в конфликт. Понимали.

Окружив душманов, с оружием наготове повели их с собой. Я изредка поглядывал на Владлена: как бы что тот не выкинул. Кадыров всем своим видом давал понять: не беспокойся, командир. Следил я и за ковыляющими душманами. Что у них на уме? Не дай Бог, зазевается кто-то из моих бойцов...

Вдруг слышу:

– Как только дойдем до поворота, нападем...

– Может, не надо, – возразили первому. Говорили почти шепотом, но у меня прекрасный слух.

– Надо, – проговорил тот, что повыше и постарше остальных.

– Будем готовы, – ответили ему.

До поворота оставалось не более десяти шагов.

– Все готовы? – прошептал старший.

– Все.

Я остановил группу. Солдаты вопросительно посмотрели на меня.

– Перекур, – бросил я. – Быть начеку. Не расслабляться.

Владлен не спускал горящих ненавистью глаз с душманов, а Кадыров с него.

Жестом я приказал душманам идти вперёд. Палец мой лежал на курке. В любую секунду, если б кто из них дёрнулся, я бы нажал на спуск.

Мы обогнули угол скалы. Тропка пролегала у самой кромки ущелья. Я сказал, чтобы они построились в линейку. По-пуштунски. Старший сверкнул на меня ненавидящим взором. Он понял, что просчитался. Но на него было наставлено дуло моего автомата. Я мог в любую секунду покончить с ним. Он это понимал, поэтому, когда я сказал, чтобы они разделись, вместе с остальными скинул свой халат и головной убор и он. Душманы думали, сейчас мы будем обыскивать их одежду. Мало ли что они спрятали в ней, кроме, возможно, документов?

Положив перед собой одежду, они смотрели на меня чёрными, возбужденно горящими глазами. Ждали, что будет дальше.

Я сказал, глядя на старшего:

– Вы хотели напасть на нас.

Молчание. Лишь ненавистью горящие глаза старшего вперились в моё лицо.

– Да? – крикнул я, глядя на него.

Он рванул на меня. Я нажал курок. И не отпускал его, пока не полегли все. Кто-то сразу полетел в пропасть. Оставшихся я сбросил.

Состояние у меня было, когда я возвратился к своим, словно меня расстреливали, но не добили. Ноги не слушались. Руки не могли держать автомат, не хватало сил. Голову будто сжали обручем, а по вискам тяжёлое: бум-бум-бум...

Взглянув на затравленного Владлена, проклиная эту бессмысленную войну в чужой стране, ненавидя себя и всё, что окружало, в том числе и молчаливо, угрюмо молчавших солдат, которые всё поняли и которые находились не в лучшем, чем я, состоянии, я сплюнул горькую, липкую слюну и глухо, мрачно кинул

– Пошли.

Раздался нестройный топот ног. И хотя Владлен вроде бы успокоился, Кадыров от него не отходил до самого возвращения в казарму.

Минуло два дня. На третий вызывают меня в штаб армии, в Кабул.

Ходили слухи, что вот-вот мне присвоят Героя, поэтому не сомневался – пригласили для этой цели. Прочие ордена и медали получали мы на месте.

Прилетаю. Поспешно вхожу в кабинет 25. Бойко докладываю о прибытии. По непроницаемому лицу подполковника понимаю: пригласили по иной причине.

«Какой?» – мысленно пытаюсь разобраться, а внезапно ворвавшееся в душу предчувствие трубило о недобром.

«Что? Что? Что?..» – стучало в висках. Не спускаю глаз с тяжёлого взгляда подполковника.

– Сдать личное оружие! – громко и требовательно командует он.

Ничего не понимаю. Не двигаюсь.

Входят два солдата с автоматами и угрожающе останавливаются по бокам.

– Капитан! – протягивает руку подполковник. Расстегиваю ремень с пистолетом. Кладу на стол.

– Уведите, – небрежно машет подполковник.

Так я оказался на гауптвахте. Она больше походила на тюрьму. Построена неподалёку от нашего посольства инженерно-строительным батальоном из железобетонных блоков, обнесена колючей проволокой. Вышка на углу сторожевая. Внутри двадцать узких и мрачных камер с решетчатыми оконцами у невысокого потолка. Общий коридор. Два входа, у одного помещение для охраны.

Пока меня вели в камеру, сырую и холодную, и запирали тяжёлую железную дверь на скрипучий большой замок, болезненная ухмылка подергивала мои губы, хотя я и пытался сбросить её. А в голове, словно вбитый гвоздь, застрял, опаляя огнем грудь, вопрос: «За что…»

Опустившись на нары, в шинели без единой пуговицы – срезали их даже на хлястике, – обхватив гудящую голову, я долго-долго сидел неподвижно. Разобраться в случившемся не мог. От нелёгких, давящих нещадно на душу размышлений я вскоре очень устал и, отринув их – будь, что будет, – прилёг. Уставился в тусклую, покрытую густой пылью лампочку над ядовито-зелёным, шершавым, как и стены, потолком.

Вывели меня из состояния горького безразличия металлический звяк отпирающегося замка и взвизгнувшая от резкого и решительного рывка дверь.

Я приподнялся.

Вошли двое. Впереди высокий в тёмном плаще мужчина с аскетическим лицом и цепкими холодными глазами. За ним черноволосый, с узким разрезом глаз и выпуклыми скулами, явно южанин (как оказалось, туркмен), в полевой форме без погон.

Не поздоровались. Либо невоспитанные, но, скорее, не посчитали нужным опускаться до какого-то арестанта. Обидно, но...

По уверенной начальственной поступи, по раскованности, присущей обладателям власти, я сообразил – по мою душу.

Встал.

– Начальник особого отдела, – процедил с вялой ленцой, давая понять, что ему даже говорить с такими не хочется, тот, в гражданском. – А это, – кивнул в сторону южанина, – представитель особого отдела из Ашхабада.

И не скрывая презрения ко мне, высокомерно кинул:

– Следуйте за нами.

Меня ввели в небольшую, квадратную, ярко освещённую комнату рядом с каптёркой охраны. Стулья, стол. На нём раскрытая папка со стопкой бумаг. На верхнем листе надпись: «Протокол допроса обвиняемого».

Вмиг пронзила мысль: «Заложили...»

Как произошло, что кто-то из моей группы не внял объяснению? Ведь, расправившись с душманами, может быть, с теми, кто всласть смертельно поиздевался над солдатами и кто намеревался напасть на нас, я на вопросительно смотревших на меня подчиненных ответил ясно и понятно:

– Мы разведчики. У меня приказ: в плен не брать. Никого.

Разве я выразился не точно? Надо было ещё сказать и о намерениях духов, что ли?

Видно, кто-то не согласился со мной. А внял бы предупреждению об их намерениях, если б я не знал языки?..

Кого из четырнадцати я недооценил как доносчика?..

Впрочем, теперь неважно. Теперь это не имеет никакого значения. Следует лучше думать о другом: если осудят, что вполне возможно, только бы не на чужбине, только бы в Союзе...

Я с горькой напряженностью наблюдал, как с небрежностью полного хозяина старший расстегнул плащ, не спеша вынул из нагрудного кармана темного пиджака шариковую ручку, положил перед собой протокол, разгладил его, хотя он был и без того без загиба и помятины, поправил клетчатый галстук с белой сорочкой и, наконец, поднял голову.

Серые, с едва просматривающейся желтизной холодные глаза его, не мигая, уставились на меня. Почему-то представилось, что с таким, ничего не выражающим, пугающе пустым взглядом в годы репрессий расстреливали невинных... Властное высокомерие – все вы мошки по сравнению со мной, – отчужденность, доходящая до брезгливости, на четко очерченных губах произвели на меня удручающее впечатление. С первых секунд допроса я повел себя с ним чрезвычайно осторожно, ожидая в любой момент подвоха, подвоха, к которому особист может подвести меня, и который я ощущал спиной...

Записав мои данные, он попросил рассказать биографию. Я говорил, он записывал. Когда дошёл до драки, на губах заиграла издевательская полуулыбка, а глаза не скрывали удовлетворения: «Ага, друг ситный, подловил я тебя всё же... то ли ещё будет дальше...» Особенно расцвело его лицо во время рассказа о казни душманов. Даже отложил ручку и, подперев руками острый подбородок, впился в меня плотоядным взглядом.

Это меня подхлестнуло. Скрывая злость, я взволнованно заговорил:

– Поймите одно, Владлен, который увидал обезображенного брата, а он его очень, очень любил, почти потерял рассудок. В любую минуту мог совершить такое...

– Что именно? – прервал меня особист.

– Вырвать у кого-нибудь из группы автомат или гранату. Случайно пристрелить своих же, не говоря уж о душманах, которых он клятвенно обещал уничтожить при первой возможности. И уничтожил бы. Мог кинуться со скалы и утянуть за собой не только душманов, но, опять-таки подчеркиваю, случайно кого-либо из своих.

– Почему не приставили к нему охрану?

– Приставил.

– Если так, следовало ли беспокоиться?

– Малейшее упущение, и он всё равно мог совершить непоправимое.

– Допускаю, капитан. Но он бы и отвечал, а не вы.

– Если б погиб кто-либо их наших?

– Ответственность легла бы на вас.

– Именно, – подтвердил я.

– Значит, вы согласны, что совершили преступление. Ведь по закону пленных, тем более раненых, не казнят. Самосуд не устраивают, как вы.

– Согласен. Но я ещё не всё сказал.

– Что ещё? – вздернул он бровь.

– Поскольку я владею пуштунским...

– Ещё какими языками владеете? – перебил он меня.

– Многими.

– Всё же?

– Шестнадцатью свободно.

Он недоверчиво усмехнулся.

– Значит, свободно?

– Свободно.

– Ну и ну... – скривился он. – Туркменским владеете?

– Вполне.

– Идрисов, – обратился он к молчаливо наблюдающему за нами коллеге. – А ну проверь, не хвастается ли капитан, наш подследственный?

Последнее он произнес с издевкой.

Я вспыхнул, но сдержался. В отместку, лишь понимая, что ещё больше раздражаю особиста, четко произнес:

– Ещё тремя владею, но чуть похуже.

Старший пропустил мой выпад мимо ушей. Но Идрисову небрежно:

– Проверь.

Узкие чёрные глаза Идрисова задержались на мне.

– Ты, капитан, говори, – начал он по-туркменски, – но не заговаривайся. Знай меру...

– То есть, Идрисов?

– Думаю, капитан, ты понял меня.

– Да.

– О чем вы переговаривались? – спросил особист Идрисова.

– Я ему сказал, товарищ начальник, чтобы он был искренен до конца. Чтобы ничего от вас не скрывал. Всё и обо всём, о каждой мелочи сообщал вам и как можно подробнее.

Старший удовлетворенно кивнул. А я заулыбался. Не сдержался. Тут же услышал недовольное по-туркменски:

– Будешь улыбаться, помогать не буду. Твоё спасение в том, чтобы больше не улыбался. А с ним больше помалкивай.

– Что ты сказал ему? – спросил особист.

– Предупредил об ответственности.

– Отчего же он улыбался? – недоверчиво скосился он на коллегу, задел взглядом меня.

– Нервы... нервы у него... – нашёлся Идрисов. Мысленно я поблагодарил его, сосредоточился.

– Ладно... положим так... – протянул особист – Продолжайте, капитан.

– Да, я нарушил приказ. Обстоятельства войны потребовали. Разве такого на войне не бывает?

– Слушаю, слушаю, продолжайте.

– Я спасал группу. Спасал солдат.

– От несчастных пленных? – злорадная ухмылка заиграла на его губах.

– Ну и ну...

О, какая страсть охватила меня, нутро прямо-таки сжигало от нетерпения... Хотелось взять боксерские перчатки и набить ему морду так, чтобы родная мать не узнала...

Наверное, он почувствовал мой настрой. Поджал мстительно губы, полоснул холодно-негодующим взглядом.

– Дальше, дальше, слушаю вас.

– Так как я владею пуштунским, а душманы об этом не знали, я перехватил их разговор. Они собрались, улучив момент, наброситься на нас.

– Их было всего девять, и почти все израненные и без оружия. А вас четырнадцать, и все вооружены до зубов.

– Именно так, – подтвердил я. – Но вы не учитываете, что любой из них, исхитрившись, мог вырвать у зазевавшегося солдата автомат, гранату. Могло быть так?

– Нет и нет. Потому что вы довольно опытный. Вы профессионал. Вы, если были подозрения, должны были связать их.

– И связанные они могли кого-то из моих утянуть за собой в пропасть.

– Хотели напасть, хотели утащить в пропасть... бред какой-то. Я вам вот что скажу, капитан: про заговор душманов вы придумали сейчас. И теперь лжете, не моргнув глазом, и изворачиваетесь, как можете.

У меня опять невыносимо зачесались кулаки. Я даже представил, как бы он смешно выглядел, если б я его отдубасил... А он продолжал:

– Не верю я вам. Никогда в ваши байки не поверю.

– Почему же тогда, зная, что буду отвечать по закону, я сделал это?

– Вот тут-то и зарыта собака...

– Что-то я вас не понимаю...

– Подумайте. Поразмышляйте. Поймете. У вас времени на это хватит. Охрана! – позвал он автоматчиков, дежуривших за дверью.

Появилась охрана.

– Уведите арестованного.

«Арестованного», – резануло по моему сердцу. Опустив голову, закинув руки за спину, как положено в тюрьме, хотя это была всего лишь гауптвахта, я с камнем на душе вышел, сопровождаемый солдатами, готовыми в любую секунду нажать на курок, дай лишь повод...

***

Оставшись один, я пытался разгадать дальнейший ход допросов. Начал я с того, что вменялось мне. Версию гибели духов он не примет, в чем я не сомневался нисколько. Значит, состав преступления налицо.

– Ну почему я не объяснил ребятам сразу, когда расправился с душманами? – корил я себя вслух. – Вряд ли они (или он) донесли бы... хотя, кто знает?.. И почему понадеялся, что если расстрелял я, профессионал, командир, а не Владлен, который всё равно угробил бы, возможно, не одного из духов, мне сойдет? Почему?.. Плохи твои дела, капитан, совсем плохи, пусть и заступился за неопытного юнца. Такие люди, как этот особист, свои мерзкие дела доводят до конца... Он не верит мне, а я ему, поэтому – плохи мои дела...

Ладно, с духами всё понятно, перешёл я на мысленную беседу с собой. Но что ещё собирается преподнести особист? Какими крючками намеревается зацепить меня?.. Обнаружить что-либо компрометирующее, дополняющее список противоправного поведения, как ни старался, не мог. Чист был. Во всём. Чист перед собой. Чист перед командирами. Чист перед Родиной.

А предчувствие нехорошего не давало покоя.

Тягостные, пасмурные, зимние, короткие, не предвещающие ничего доброго дни, когда нечем занять себя, казались невыносимой пыткой. Только на третьи сутки меня опять вызвали на допрос.

С тем, что мне инкриминировал особист, я свыкся: придётся отвечать, хотя, ох, как обидно... Но когда он заявил, что кроме этого я занимался наркотиками, предал Родину, кровь хлынула к голове.

– Что? – вскочил я.

– Сидеть! – твердо бросил в лицо он.

Меня трясло.

– Сидеть и молчать, пока вас не спросят. А теперь отвечайте, вы в тыл к душманам ходили?

– Ходил.

«То ли будет дальше, – говорил торжествующий взгляд особиста. – Это лишь начало».

– Значит, ходили.

– Ходил. Это обязанность любого разведчика.

– Вы ходили в самое пекло душманов.

– Именно так.

– О чем это говорит?

– Говорит о моем профессионализме.

– И сколько раз вы побывали у них в тылу?

– Очень много.

– Сколько?

– Не считал.

– И после этого вы будете утверждать, что они ни разу не схватили вас?

– Были попытки, но я уходил.

– Нет, капитан, они не только пленили вас. Они завербовали. С их помощью вы потом распространяли наркотики.

– Поэтому меня награждали боевыми медалями, – горько пошутил я. – Орденами...

– Разберемся и с теми, кто потворствовал вам. Обязательно разберемся...

– Разбирайтесь, – пожал я плечами и зарёкся про себя, что с этой минуты с ним никаких споров, никаких ему возражений. Буду больше помалкивать, как советовал Идрисов, которого почему-то с ним не было. Помалкивать и односложно отвечать, но так, чтобы ничего конкретного.

Терзал он меня часа четыре. Приплёл торговлю оружием с душманами, хищение крупной суммы (у кого? когда? – авт. ), создание банды из душманов... В общем, чёрт те что... Проще: слова, слова, слова и никаких доказательств. Конечно, найти подыгрывающих ему подонков он мог. Возможно, кого-то прижал за непотребные деяния или какие-то преступления. А тот (или те), чтобы спасти свою шкуру, согласятся на всё. Чем больше он накопает, пусть и непотребное, вымышленное, на меня, тем легче ему будет отчитываться перед начальством. А там, глядишь, орден или очередная звёздочка на погоны... Позднее, конечно, выяснится, что всё это наговор, да кто будет в этом разбираться, если к тому же засадят... Преступник есть преступник – вот каков будет вывод любого проверяющего...

Все ли карты он выложил? Что-то оставил, наверное, про запас. Но вряд ли существенное. Теперь, думается, всё будет вертеться вокруг вымышленной фактуры... С такими мыслями я возвращался с очередного допроса в свою мрачную камерку.

И опять нудно потекли сутки за сутками. Опять нелёгкие размышления: опустошили, огрубили мою душу годы постоянного напряжения, связанные с разведкой, боями, ранениями, окружающая обстановка – горы, ущелья, каменистые склоны, пыльные дороги, кишлаки, – без слёз нельзя смотреть на удивительную бедность, дряхлость, безжизненность. А тут ещё этот бездушный, пытающийся меня во что бы то ни стало засадить особист... О, как опостылело всё. Как горько и больно! В этой обстановке я даже начал забывать свою Верочку. Если совсем недавно она не выходила из моей головы, если не было сна без её присутствия рядом, то теперь она маячила где-то далеко-далеко, как бледное пятно...

«Господи, до чего я дошёл», – молился я, прося Всевышнего возвратить былое хотя бы в воспоминаниях...

Изредка разбавлял моё постылое, опустошённое одиночество командир взвода охраны гауптвахты Марусов. Худой, высокий, прямой, с выпяченной грудью брюнет моего возраста с чёрными глазами и кривым на правую сторону большим ртом. Кривизна особенно проявлялась, когда он улыбался или смеялся. Рассказчик был отменный. Анекдотов знал бесчисленно, чем и подпитывал меня... А голосом обладал трубным. Если чем-то Марусов был недоволен, мощный бас его пробивал насквозь все стены.

– Мать твою!.. – гудело по камерам. – Сегодня спать никто не будет! Слышите меня, арестанты?..

В один из дней он, лишь переступив порог, проговорил:

– Приготовься, капитан, к встрече.

– Усегда готов, – так, кажется, говорил герой знаменитого фильма.

– Ты меня, капитан, не понял.

– Коли не понял, объясни.

– Твой отец здесь.

– К... как?.. – поперхнулся я от неожиданности. – Его, кажется, я не вызывал.

– Но он здесь, – подтвердил Марусов.

– Ничего не понимаю...

– Наверное, кто-то из твоих сослуживцев сообщил ему о твоих проблемах, – сказал Марусов.

– Исключено.

– Почему?

– Никто и понятия не имеет о моём отце. Тем более, где служит и проживает. Здесь что-то не то... – задумался я.

– Не знаю, не знаю, – взглянул на часы Марусов. – Через час он придёт сюда с этим, в плаще.

Лучше б один, подумалось. Но всё равно хорошо, что папа здесь. От этой мысли чуть потеплело в груди. За дни одиночества в камере это был первый радостный проблеск в душе...

Отец обнял меня. Мы расцеловались. Затем опустился рядом со словно бы отсутствующим особистом напротив меня. Внимательно и пристально всматривался в меня. Я бодрился. Отец понимал, и по его лицу я читал: «Коль, сынок, попал в переделку, терпи, но не падай духом». – «Не упаду, – отвечал я ему своим видом, – всё выдержу, будь, папа, спокоен».

Особист держался отстраненно. На отца, не говоря уж обо мне, ноль внимания. «Подумаешь, генерал, – выпирало из него, – не таких обламывали... да вы по сравнению со мной... никто и ничто...»

Отец не реагировал на выпирающую болезненную гордыню особиста. Даже когда речь зашла о наркотиках, измене Родине, банде из душманов, то есть о том, на что я вначале болезненно и бурно реагировал, теперь это не тревожило меня. И отец лишь ухмылялся, мол, сидите здесь, сопляки, ерундой несусветной занимаетесь, скучно и противно глядеть на вас... Чтобы подчеркнуть своё безразличие ко всему и то, что он не верит в эту чушь, в эти досужие домыслы, выдумки сплетников, он отвернулся к решетчатому окну и позёвывал.

Особист не смутился, лишь с ещё большим жаром застрочил ручкой, недовольно отбрасывая исписанные мелким, кривым почерком лист за листом.

– На сегодня всё, – встал он, закрывая папку с бумагами и кладя под мышку. Кинул вопросительно-выразительный взгляд на отца: «А вы почему сидите?»

– Могу побыть с сыном ещё? – в ответ спросил отец.

– М…можете... товарищ генерал-полковник, – сквозь зубы процедил особист. Не решился отказать. Но не будь у отца такой чин, не сомневаюсь, ответ был бы иной.

Поспешно, с безразлично-холодным и недоступным видом вышел.

Оставшись наедине, я спросил у отца, кто сообщил ему о моей проблеме.

– Я давно не видел тебя. Решил навестить. Узнать, как у тебя идут дела, как служится. Ведь не виделись столько лет, сынок.

– Ну и как я?

– Сносно...

– Не очень, значит.

– Да, сынок, – с грустью проговорил отец.

– И ты веришь всему этому?..

– Нет, сынок, не верю.

– Спасибо, папа.

– Чепуха какая-то, – думая о своём, говорил отец. – В основном наговоры, хотя с казнью пленных...

– Было не так, как описывает особист, – с жаром начал я.– Совсем по-другому.

Отец поднял на меня заинтересованный усталый взгляд.

– Да, папа, не так.

И я рассказал ему, как было в действительности.

– В бумагах особиста этого нет.

– Вот именно, – подхватил я. Отец горько усмехнулся.

– Понятно... – многозначительно произнес он.

– Вполне, папа.

– Почему же ты не настаиваешь на своём?

– Потому что не было свидетелей. К сожалению, я о них тогда не подумал. А особист мне не верит.

– Он, сын, своей маме не поверит. Я сталкивался ещё во время войны с гитлеровцами с такими умниками. Поганый, я скажу тебе, народец.

– Поганый, – повторил я.

– Но у него власть. И большая. Он, видишь ли, не замечает даже меня. А вы для него... – он махнул рукой. – Вляпался ты, сынок, так, что теперь и не знаю, как тебе помочь...

Я никогда к отцу не обращался за поддержкой. И когда меня выперли из академии. И сейчас. Он знал о моём независимом характере. К тому же мы редко виделись. У него уже была другая семья, дети. Стоило ли ему напоминать о прошлом? Кроме того, я отличался внутренней убежденностью, что в этой жизни надо полагаться только на себя. А коли попал в беду, преодолевай её сам. Но сейчас, изрядно потрёпанный особистом, не вылезавший до этого из постоянных боёв, из разведпоходов, я чувствовал себя препоганейше. Потому был так рад, что на этот раз судьба смилостивилась и в самые тревожные дни послала ко мне отца. Никогда такого желания видеть его рядом у меня не было. Но даже сейчас я бы не осмелился его просить выручать меня. Просто был счастлив, что он находился рядом.

– Слышишь, сынок, – вывел он меня из размышлений, – я хочу тебе помочь.

– Твоя помощь, папа, может быть в одном.

– В чем?

– Я собирался в отпуск. Теперь, конечно, он накрылся. Я очень хотел повидать маму, жену.

– У тебя появилась жена?

– Да, папа.

– Почему не сообщил? Кто она? Когда была свадьба?

– Потом, папа, потом... Сейчас прошу тебя: как бы со мной ни поступили, что бы ни произошло, ничего маме не рассказывай. Скажи, что всё у меня хорошо.

– Именно так, сынок, – кивнул отец. – Таким ты мне нравишься. И ещё: не падай духом.

– Разве я похож на упавшего?

– Что-нибудь придумаем, – не обратил он внимания на мою реплику. – Уверен, придумаем...

– Да, папа.

Мы обнялись. И он вышел.

Только я прилёг, как дверь отворилась. В сопровождении Марусова появляется Ким Валерьянович Соловьёв, начальник армейской разведки, в длиннополом сером плаще. Высокий, рыжеватый, с пышными темными усами на интеллигентном лице. Он пожал мне руку, пристально рассматривая меня проницательным взглядом.

– Товарищ генерал-майор, – напомнил о себе державший руку под козырьком Марусов, – разрешите идти?

Легкое, изящное движение бледной руки с тонкими пальцами Соловьёва, и Марусова сдуло, как пёрышко ветром.

– Вижу, капитан, живешь припеваючи, – улыбнулся Соловьёв, присаживаясь на нары.

Я не понял, шутит он или говорит всерьёз.

– Теряешь, Серёжа, нюх разведчика. Надо бы поскорее вытаскивать тебя отсюда, – сказал он на дарьи.

– Не понимаю, о чем вы, Ким Валерьянович. О каком нюхе говорите, почему живу припеваючи? – отвечал я тоже на дарьи.

– Ни тебе риска, ни столкновений, ни смертей рядом... живи, наслаждайся безопасностью...

– Нет, товарищ генерал, лучше самый страшный бой, чем это прозябание и постоянные встречи с особистом.

– Попал ты, мой дорогой, как кур в ощип...

– Что будет со мной, Ким Валерьянович?

Соловьёв вздохнул.

– Не знаю, капитан.

– Что бы они ни предприняли, в тюрьму я не пойду. Не для этого я рисковал каждый день, каждую минуту жизнью, чтобы оказаться вдруг рядом со всякой мразью за решёткой. Мразью, которая не нюхала даже пороха, а грабила, убивала, обворовывала невинных людей.

– Настрой, Серёжа, правильный, – поддержал он меня.

– Этого не будет никогда. Я скорее пулю в лоб пущу, нежели буду дышать одним воздухом с подонками, если даже они беловоротничковые...

– Да, да, понимаю, – перешёл он на фарси. – Давай поговорим с тобою вот о чем.

– Слушаю, Ким Валерьянович, – заговорил и я на этом языке.

– О чём спрашивал тебя особист?

Я рассказал Соловьёву о допросах подробно.

– Ладно, – подытожил он мой рассказ. – Теперь слушай меня внимательно, – перешёл на английский. – Много дали бы особисты, чтобы получить нашу развединформацию. Ты ею обладаешь. Они попытаются выудить её у тебя. Будь начеку. Ты знаешь об офицерах-коррупционерах, что и кому они продают. Что и как они вывозят в Союз. Тебе знакомы некоторые советники, как они воюют, как получают ордена. Ты многое знаешь о проделках, вернее, о преступлениях интендантских служб...

– Да, товарищ генерал, знаю.

– С этой минуты ты ничего не знаешь. Тебе понятно, Серёжа?

– Совершенно точно, Ким Валерьянович. Я с этой минуты всё забыл.

– Отлично, капитан. Этих преступников мы разоблачим сами. Сами, Серёжа. Особисты хотят поживиться на этом. Мы им этого не позволим.

– Понял, товарищ генерал.

– Добро, капитан.

Соловьёв поднялся. Я вскочил тоже.

– Выглядишь ты, Серёжа, неважно. Да и борода какая-то неухоженная, – сказал он по-русски. – Не опускайся. Держи себя в руках. И чтобы в следующий раз, когда я приду, ты был, как будто собрался на бал.

– Понял, товарищ генерал.

– Я тебя, капитан, предупредил. Обо всём. Всё, – пожал мне руку и вышел.

Я был уверен: он сделает для меня всё, что в его силах.

* * *

Несколько дней было полное затишье, словно исчезли все – и мучители, и те, кто поддерживал меня. Появлялся лишь ненадолго Марусов. Я вставал, согласно распорядку гауптвахты, завтракал, обедал, ужинал. Прогуливался под тщательным присмотром во дворе (неужели у особиста была мысль, что я могу убежать? Этим я лишь опозорил бы себя навсегда и подтвердил приписываемое мне, – авт. ).

Почему исчез особист, понятно. Наверное, после допроса отправлялся туда, где я проходил службу, чтобы перепроверить свои домыслы, мои признания. Меня это, кстати, совершенно не волновало, потому что знал: никто обо мне подобного тому, что накропал особист, не скажет. Наоборот, подтвердят мою незапятнанную репутацию, которой я гордился, даже находясь под прицелом недоброжелателя из органов. И не только подтвердят, но и будут просить за меня. Хотя, кто знает?.. Жизнь ведь непредсказуема...

Я только что позавтракал. Прилёг. Вспомнил Веру, маму, станицу. Вдруг открывается дверь и входит отец.

Поднимаюсь. Вид у него усталый. Под покрасневшими глазами мешки: ясно, переживает старик не меньше моего.

И он признался:

– Не спал несколько ночей. Не выходишь из головы. Положение, как выясняется, у тебя неважное. Если б дознаватель из особого отдела был другой, почеловечнее... Этот, как коршун, Добычу из лап, а ты у него сладкая добыча, не выпустит.

– Понимаю, папа.

– И это ещё не всё. Хотя мы в одном КГБ, он как начальник особого отдела, как я выяснил, выходит чуть ли не на самого Юрия Владимировича.

– Андропова?

Именно Андропова. Выходит на него и надеется за счет тебя поиметь поощрение. Мол, разоблачили-таки врага... Да, сынок. Плохо всё это, плохо, – задумчиво произнес он.

«Бедный папа, – думал я, глядя на его опустившиеся широкие плечи с золотыми погонами, на остановившийся усталый взгляд Лучше бы ты не знал ничего обо мне».

А он продолжал:

– Ах, какой ты промах совершил! Не понимаю, как ты мог?

– Я тебе, папа, всё объяснил, – чувствую, завожусь, но ещё сдерживаюсь. – Разве не ясно?

– Ясно-то ясно, только от этого не легче.

– Знаешь, папа, – всё же вырвалось у меня, – если ты намереваешься нотации читать...

– Ах ты, какой гордый, – оборвал он меня. – Знаешь анекдот про воробья?

– При чем здесь анекдот?

– А при том, мой дорогой сынок, коль вляпался, как говорится, не чирикай. Ясно?

– Я, папа, не чирикаю. Но и не хочу, чтобы ты впутывался в мои дела. Сам как-нибудь справлюсь.

– Ах, ах, ах, – замахал руками отец. – Сам с усам... Нет, мой милый, лучше помалкивай теперь.

Вижу, старик распаляется, потому решил дальше не раздражать его. Лучше молчать. Отвернулся, сдерживая волнение, к стене. Я уже изучил все шероховатости её, все выпуклости. А на душе ещё противнее. Даже отвлечься не на что. Проклятая гауптвахта...

Чувствую на плече тяжёлую руку отца.

– Ладно, сынок, давай успокоимся и подумаем вместе, что нам предпринять. Коль я здесь, уехать, не оказав тебе помощь, не для меня. Не для фронтовика, прошедшего от начала до конца, и всё на передовой, войну с Германией.

– Как ты, папа, можешь помочь?

– Вот и давай покумекаем, как?

– Что тут думать?

– Пойду на поклон к командующему армией.

Заходил по камере, потом остановился напротив меня. Поднял хмурый, усталый взгляд.

– Если б ты знал, как гадко просить, унижаться. Никогда этого не позволял...

У меня опять внутри забурлило.

– Знаешь, пап, не делай этого.

– Что не делать? – занятый своими мыслями, не понял он меня.

– Не надо тебе впутываться в мои дела.

– Да ты меня уже впутал, чёрт бы тебя побрал, – резко бросил он мне в лицо.

А я ему в тон:

– Тебе кажется, пап, что я всё время вляпываюсь во всякое дерьмо? Да?

– Оставь это, – уже спокойнее проговорил он, махнув рукою. – Не надо изводить ни себя, ни меня. Я всего лишь пытаюсь как-то настроить себя.

– Папа, прости.

– Да ладно, – потрепал он меня по волосам.

– Будешь, значит, встречаться с командующим?

– А куда деваться, сынок? – и опять: – Ах, сын, сын...

Я поморщился, но обиде завладеть собой не позволил. Отец ведь не измываться пришёл. Измотался он за эти дни здесь тоже порядком.

– Вот только как разговаривать с командующим? – спросил он сам себя. Обернулся ко мне: – Что думаешь, сын?

– Думаю, папа, ты не должен с ним говорить как генерал с генералом.

– А как?

– Как человек с человеком. Он ведь умный. Ты объясни ему, что я здесь все эти годы не прохлаждался. Не на курорте был. Не грел задницу под южным солнцем. Не принимал грязевые ванны и не развлекался с девицами. С первого дня в самой гуще войны. Скольких людей наших спасли благодаря нашей информации. Я боевой разведчик. Медали получал не юбилейные, боевые, не говоря уж об орденах. А ты, как фронтовик, знаешь, как они достаются. И ранений, кстати, у меня, не дай Бог.

Слушал отец внимательно. После затянувшейся паузы глухо произнес:

– Да, сын, да.

– Что да, папа?

– Да – это значит – да. И всё.

Я почувствовал в нём убеждённость в моей правоте. Плечи его расправились.

– Ну, сын, я пошёл.

– Ни пуха тебе, папа, ни пера!

– К черту! – улыбнулся и, помахав рукою, вышел. Спустя несколько минут появился Соловьёв.

– Как проходят деньки нашего арестанта? – подошёл он ко мне и обнял.

– Всё так же.

– В чём нуждаешься? Что принести?

– Пожалуй, товарищ генерал, ни в чем. А вот если сигареты появятся...

– Будут. Жди, – оглядел меня пристально. – Вид у тебя, Серёжа, получше прежнего, и настрой неплохой, и борода подправлена. Молодец.

Я сказал Соловьёву, что только что был папа.

– Он очень кстати. Очень. Никто и не предполагал, за исключением единиц и твоего покорного слуги, что у тебя такой отец. Для многих откровение, что, имея такого отца, ты прозябаешь в Афганистане.

– Вы же знаете, – перешёл я на фарси, – почему я здесь задержался. Вам прекрасно известно, что эта война чистая авантюра и что рано или поздно нам придётся улепётывать отсюда. А я не хочу, чтобы гибла ни в чем не повинная молодежь. И так скольких потеряли. А я здесь знаю каждый кишлак, каждый арык, каждую гору, каждую расщелину в ней, каждое ущелье. Я протопал Афганистан с севера на юг и с запада на восток. Потому и не хочу покидать его. Вы ведь тоже здесь пятый год и, наверное, по этой же причине.

– В какой-то мере да... – многозначительно протянул он. – Ну да ладно, – перешёл на русский, – значит, сигареты тебе нужны?

– Хотелось бы, Ким Валерьянович.

– Хорошо, сынок, будут тебе сигареты. А ты держись. Скопом мы что-либо для тебя сделаем. Не решаюсь говорить, что поможем кардинально, но всё, что в наших силах, мы сделаем. Кстати, Аушев был крайне удивлен, что ты, его лучший командир, оказался под арестом. И за что?.. Он собирается навестить тебя.

До вечера я оставался один. Даже Марусов куда-то исчез. Обычно хоть на минутку заглядывал.

После ужина пришёл отец. Тяжело вздохнув, опустился на нары, расстегнул шинель, отдернул галстук.

– Нелегкая была беседа, сынок. До сих пор вот тут, – указал на сердце, – болит. Никто не может понять твоего поступка. Чекисту твоему кажется, что ты тем самым скрывал свои преступления, чему командующий, конечно же, не верит. Особист доказывает ему обратное.

– Ну и типчик этот особист, – чуть не выругался я. А отец продолжал:

– «О вашем сыне, – сказал мне командующий, – ходят легенды». На тебя приходят поглядеть, когда прогуливаешься под дулами автоматов по гауптвахте, солдаты и офицеры. Тебя всюду и везде ставили в пример. Если бы, сын, ты знал, как приятно было слушать мне это. Но командующий не может понять твой поступок. Не укладывается в голове такое, признался он мне. И не знает, как поступить с тобой. С одной стороны, прямо-таки сказка, легенда, с другой... Судьбу твою будет решать не он, московская комиссия.

– Когда она прибудет?

– Скоро.

– Точнее сказать не можешь?

– Никто пока не знает.

– Представляю, как разойдется особист, как будет очернять меня.

– Всё решит комиссия. А она, поверь, разберется во всём. И никакие особисты ей не указ. Вот что пока могу тебе сказать. Завтра я улетаю.

Подошёл к двери, приоткрыл.

– Охрана! – позвал.

Вмиг на пороге объявился Марусов.

– Слушаю, товарищ генерал-полковник, – вытянулся он, отчего тощая шея его показалась ещё длиннее.

– Рохлин здесь?

– Здесь, товарищ генерал-полковник!

– Позови сюда.

– Есть.

Исчез, и тут на пороге появился Рохлин. В полевой форме. Умные серые глаза остановились на мне. Пухлые губы чему-то едва уловимо улыбались.

– Познакомься, Лёва, с моим штрафником.

– Вот он у тебя какой, Толя!

– Хорош, ничего не скажешь, – усмехнулся отец.

Я представился. Напомнил Рохлину, что уже встречался с ним.

– Да? – удивился он. – Где, когда?

– Вы с полковником Бычковым, командиром нашего батальона, провожали нас из полевого лагеря под Ашхабадом на вертолёты и даже летели с нами в Кабул в одном из них.

– Было такое. Точно, – повернулся он к отцу. – А теперь вот встречаемся здесь...

– К сожалению, – сказал я.

– Ничего, капитан, всё перемелется, – и опять к отцу: – Знаешь, Толя, больше всего обидно, что такие блестящие офицеры, как твой арестант, попадаются на таких глупостях. – И ко мне: – Как ты мог такое сотворить?

– Папа, наверное, вам всё рассказал.

– Да, рассказал. И всё же не могу понять.

– У нас, у разведчиков, приказ не брать пленных.

– В боепоходе, когда идёте на задание, да, – возразил Рохлин. – Но вы задание выполнили. Вы возвращались. Пленные к тому же были ранены.

– Не все, – поправил я его.

– Пусть не все, но это не снимает с тебя вины.

– Я защищал пацана. Поймите хоть вы меня, – вспылил я. – Если со мною такое вытворяют, хотя всё досконально ясно, то что бы они сделали с новобранцем?

– Вот пусть бы он и отвечал, – заметил отец.

– А если б душманам удалось осуществить свой план, или парень этот неудачно выстрелил и попал в кого-либо из нас?

– Упёртый у тебя, Толя, сын, – сказал Рохлин.

– Не упёртый, товарищ полковник, а справедливый.

– За справедливость теперь и отвечай.

– И отвечу, товарищ полковник.

– Хватит, Лёва, вам припираться. И без того голова кругом идёт.

– Это точно, Толя, – отозвался Рохлин.

– Ты, мой друг, скажи лучше, что теперь делать? – обратился отец к нему.

– Ты своё сделал. Теперь, Толя, от тебя ничего не зависит. А что касается твоего разведчика, думаю, пускай свой позор смывает кровью.

Отец поднял на Рохлина глаза.

– Поговори с командующим, пусть пошлёт капитана на самый опасный участок. Там пусть и проявляет себя. Выживет – почёт и уважение, а если... тогда, прости, капитан...

– Я согласен.

– А тебя, сын, и спрашивать никто не будет, – заметил отец и схватился за виски.

– Что с тобой, Толя? – встрепенулся Рохлин.

– Когда же всё это закончится? Кому вздумалось влазить сюда? Кто решил перекраивать чужую нам жизнь?

– Будто ты не знаешь, генерал, – Рохлин помолчал, глядя с прищуром вдаль и о чем-то задумавшись, произнес тихо, словно признаваясь самому себе:

– Гляжу вот на афганский синдром и боюсь, не дай Бог, если вдруг когда-нибудь придётся воевать в России… Не дай Бог, Толя...

– Что ты несёшь, Лёва? – удивился отец. – Разве такое возможно?

– Не знаю, генерал, возможно ли… Но, не дай Бог...

– Да что с тобой сегодня, друг мой?

Рохлин неожиданно заулыбался.

– Ты чего, полковник? – спросил отец.

– Помнишь случай с твоим подчинённым?

– Какой случай. Лёва?

– С евреем. Помнишь? Во время войны с Германией?

– Это которому Героя никак не могли дать?

– Именно. Всю войну он прошёл с тобой бок о бок. От взодного до полковника дорос. На Героя документы послали ещё в сорок первом. Потом ещё и ещё. Почти каждый год посылали. И так до конца войны. И только когда он уже служил в МВД, воюя с лесными братьями в Западной Украине, и попал тяжело раненный в госпиталь в 53-м году, получил, наконец, звезду Героя Советского Союза.

– Замечательный был человек, – сказал отец. – Помню, Лёва. Разве такое забывается? Он ведь и познакомил меня с твоим отцом, а отец с тобой.

– Ах, да! Зачем я вдруг рассказал о герое? Запомни, капитан, твои заслуги, что бы с тобой ни случилось, никогда не забудутся, даже если пройдет много лет...

Слушая его, я полагал – утешает. И в голову не приходило, что подобное может быть, хотя перипетии с папиным другом-евреем интересны. Ко мне, однако, подобное не имеет никакого отношения... Так или иначе, но после их ухода стало как-то легче на душе. Лёг спать и, к счастью, быстро на этот раз уснул.

* * *

Заглянул спустя несколько дней Аушев. Я, кстати, давно его ожидал. Надеялся, не забудет. И вот он передо мной. Высокий, сильный, с пышными усами, красивый той кавказской красотой, которая отчетливо проявляется не только во внешности, но и в каждом движении. На груди – звезда Героя.

Не успев поздороваться, тут же накинулся на меня с упрёками. Говорил в обычной своей манере быстро, энергично, размахивая сильными смуглыми руками и сверкая глазами.

– Как ты мог такую глупость совершить? Ты, капитан, лучший мой командир батальона? Зачем подставил задницу за солдата? Твоё ли это дело? Ты же руководитель самого боевого моего звена и... на тебе... И дело не в том, что ты прикрыл солдата, что само по себе есть благородный поступок, – так поступают настоящие мужчины. Но ты командир. Ты оставил теперь тех, кому ты нужен здесь больше родной мамы. Кого ты мог бы спасти. А теперь?.. Ты обязан был, если уж душманы повели себя так, или тот, который подстрекал их, прежде расправиться с ним. И никто бы тебя пальцем не тронул. А ты?..

Передохнул, бросая на меня недовольный горящий взгляд. Я молчал. Знаю, на Кавказе, если говорит старший, нельзя встревать, пока он не закончит. Такое для горцев непозволительно. Хуже оскорбления не может быть.

– Ты знаешь, капитан, как у нас на Кавказе гостей встречают. И стар, и млад у нас почитаем. И я, несмотря на совершённую тобой глупость, отношусь к тебе, как у нас к гостям, хотя ты и арестован. Но в мою голову не укладывается, – постучал он себя по широкому смуглому лбу, – никак не может уложиться, что мой лучший командир мог так вляпаться...

Аушев был командиром полка.

– Не укладывается... Ты сейчас хоть можешь объяснить, зачем ты совершил эту несусветную глупость, а? Слушаю, капитан.

– Осознаю, Руслан Султанович, свою ошибку. Можно было поступить именно так, как вы сказали, но вот... – развел я руками.

– Именно, но вот... – передразнил он меня. – И оказался здесь. Сидишь теперь арестантом, вместо того чтобы совершать свои подвиги, а их ты совершил немало. Даже мне, твоему командиру, ясно, хотя, как говорят, вблизи ничего не видно. А теперь сидишь и думаешь, что будет дальше. Но не только ты озабочен своей судьбой. И мы, словно подкошенные, из-за тебя.

– Понимаю, товарищ подполковник.

– Хорошо, что понимаешь, но одного понимания недостаточно, чтобы вытащить тебя отсюда с минимальными потерями. Это хоть тебе понятно, Сергей Анатольевич?

– И это понятно, Руслан Султанович.

– Раз понятно, уже лучше... это уже обнадёживает... Ладно, больше не буду тебя пробирать. Ты и без меня здесь намучился предостаточно. Эта камера, – оглядел её внимательно, – не для таких, как ты. Я буду ходатайствовать, чтобы вернуть своего капитана в свой полк. Не знаю, смогу ли, но добиваться буду...

– Спасибо, товарищ подполковник.

– Спасибо потом. Но только им не отделаешься, – заулыбался он.

– Вызов принял, – ответил я шуткой на его шутку.

– Коли так, будь здоров. Не унывай, – протянул широкую смуглую ладонь. – Держись, боец. А это тебе наука на всю жизнь... И так же энергично вышел, как ворвался. Вбежал взбудораженный Марусов.

– Прибыла комиссия из Москвы, – быстро проговорил он. – Приводите себя в порядок и за мной. Вас ждут.

Мы вошли в небольшое помещение, вероятно, служившее красным уголком, хотя ни портретов вождей, ни красных транспарантов не заметил. А может быть, потому ничего не видел, что от волнения рябило в глазах, и как только переступил порог, сразу был загипнотизирован группой старших офицеров, сидящих за длинным узким столом, покрытым бордовой скатертью. Чуть успокоившись, я насчитал шестерых, кроме особиста с непроницаемым лицом и холодными глазами, который не удостоил меня даже взглядом, и скромно сидящего на самом краю Идрисова в майорских погонах. Посредине восседал совершенно лысый, с круглым добродушным лицом полковник. Почему-то он понравился мне сразу. Я подумал: если он действительно здесь главный, дела мои могут быть не так печальны. Всё же испуг обдал меня холодком, хотя после ухода Аушева я, как и после встречи с отцом и Рохлиным, ожидал, что меня вызовут на последний бой прибывшие из столицы.

Перед полковником лежала папка. «Моё досье», – решил я.

Как положено по уставу, я доложился. Глаза присутствующих внимательно, пристально разглядывали меня. Хотелось бы разгадать их решение. Вердикт, безусловно, они вынесли. Каков он?..

– Садитесь, – сказал спокойным, внушающим доверие голосом полковник.

Я опустился на предложенное место, всё ещё ощущая мелкую противную дрожь. Старался скрыть волнение, но, думаю, все, за исключением, пожалуй, особиста, понимали меня. Скользнул взглядом в сторону Идрисова. Показался мрачноватым. Может быть, я опережаю события? – пронеслось в голове. Может быть, этот добродушный на вид полковник мягко стелет?.. Опять появилась боль в груди.

«Терпи, казак, – усмехнулся я печально про себя. – Чему быть, того не миновать». Но эта простая формула не успокаивала меня. Я смотрел на полковника. Он раскрыл папку, готовясь к последнему, по-видимому, допросу.

– Капитан Истрин Сергей Анатольевич, – начал полковник зачитывать мою биографию. Закончив Афганистаном, спросил: – Верно?

– Так точно, товарищ полковник.

Перелистывая бумаги, продолжал:

– Разведчик армейской разведки. Выполнял особые задания в тылу врага. Участвовал в боях. Неоднократно попадал в госпиталь после ранений. Имеет несколько боевых наград, в том числе два ордена Красной Звезды. Верно?

– Так точно, товарищ полковник.

– А теперь, пожалуйста, расскажите, и как можно подробней, почему и при каких обстоятельствах вы совершили, как бы это помягче сказать...

Особист кинул недовольный взгляд на руководителя комиссии.

– Назовем так: позорящий имя советского, боевого офицера проступок.

– Товарищ полковник, – не удержался особист, – ведь я в справке...

– Валерий Петрович, – так я впервые узнал имя своего мучителя, – я с вашей справкой ознакомлен, как и члены комиссии. Но мы хотим выслушать самого капитана. Пожалуйста, слушаем вас, – обратился ко мне полковник.

Я точь-в-точь, как и особисту, как всем, кто приходил ко мне, изложил суть происшедшего.

Полковник и присутствующие очень внимательно и заинтересованно слушали меня. Кто-то делал в своих тетрадях пометки. Особист прожигал меня ненавидящим взглядом. Откуда у него такая ненависть ко мне? Чем я провинился перед ним? Понимаю, не совсем правильно я поступил, но то был порыв человека, ночь проведшего в напряжении в тылу противника, неосознанный и, думаю, простительный для разведчика и профессионала порыв, хотя и не одобряемый моими друзьями и близкими. Так что ещё нужно этому холодному, высокомерному особисту от меня? Почему он никак не может успокоиться?.. И меня неожиданно осенило. От меня, как солдата, воина, разведчика, ничего не надо. Попади другой в подобный переплет, он вёл бы себя точно так же, как со мной. Потому что ему необходима была сама ситуация. Более-менее яркая ситуация, из которой он, идя на сделку с совестью, попытается выжать в свою пользу всё, что возможно. Чтобы выглядеть в глазах своего руководства, а главное, в собственных глазах, этаким непоколебимым, принципиальным, не дающим спуску никому. Он совершает свои так называемые подвиги не ради орденов, не ради внеочередных звёзд, а ради самоутверждения: вот, мол, каков я. Глядите. Восхищайтесь. Берите с меня пример...

Задумавшись, едва расслышал:

– Капитан Истрин, Сергей Анатольевич, вы утверждаете, что иначе поступить не могли?

– С одной стороны, товарищ полковник, поступок мой кажется неправильным, и я себя виню. Раскаиваюсь. Но в то же время, когда начинаю вспоминать, как было, и оценивать обстановку, в которой мы оказались: без голов, со вспоротыми животами солдаты, брат одного из них, который на время почти потерял рассудок, отчего чуть ли не все ребята охраняли его, чтобы он не мог сделать с собой что-нибудь, а главное, расправиться, как намеревался, с мучителями брата. С другой стороны – заговор пленных... Неизвестно, как бы поступил любой в такой ситуации. А вдруг вырвался бы солдат из нашего окружения, схватил бы автомат или гранату? Или накинулись бы на нас душманы?.. Так что не всё просто... Именно потому, что я всегда стремился сохранить своих подчиненных и готов за них голову положить, у меня в батальоне наименьшие потери.

– Именно так, – подтвердил сидящий рядом с полковником майор.

– Так, так, – произнес полковник. – Теперь поясните, пожалуйста, чем объяснить то, что вы согласились остаться в Афганистане на второй срок? Ведь по положению достаточно двух лет. А у вас пошёл пятый год. Чем?

Особист злорадно усмехнулся: ну-ну, что ты теперь скажешь?

– Частично, товарищ полковник, я уже объяснил.

– Объясните подробней, – произнёс майор.

– Во-первых, мало кто знает афганский язык и его наречия. Во-вторых, мои знания местности, знания душманов и их повадок, мой опыт, мой профессионализм спасли не раз жизнь не только мне, но и моим подчинённым. Я не хочу, чтобы молодежь наша бездарно погибала здесь. Не хочу, чтобы матери не дождались сыновей, жёны мужей, невесты женихов. Буду делать всё от меня зависящее, чтобы они, пусть и не все, потому что война есть война, но большинство радовались бы жизни, а не гнили в земле на радость врагу.

– Цель ваша понятна, – сказал полковник.

– Благородная, – подхватили члены комиссии.

– Только ли эта цель? – встрял особист.

– Только эта, – твердо, с внутренней злобой заявил я, чувствуя, как сжались мои кулаки. Этого человека я уже переносить не мог. И если б вдруг мы оказались одни, я бы, наверное, набросился на него...

– Нет, не совсем так, – взвился особист.

– Поясните, – попросили его.

– В справке, с которой вы все ознакомились, чёрным по белому написано.

Я понимал, что он имеет в виду наркотики, оружие, организацию банды из душманов. Ожидал, сейчас начнет разливаться, но он то ли почувствовал, что перегибает палку и ему не поверят, то ли уловил настрой комиссии, которая пока не в его пользу, промолчал.

– В справке, – лишь повторил он.

– Справка, к сожалению, как вариант недоказанных версий, хотя... – полковник внимательно поглядел на особиста, на меня, – хотя... впрочем, доказательств пока никаких.

– Верно, верно, – поддержали его.

– Тише, товарищи офицеры, – проговорил полковник. – Вопросы к капитану Истрину есть?

Молчание.

– Нет? Ну что ж, капитан, вы свободны.

Странное чувство охватило меня, когда я возвратился в камеру. Надежда на обнадеживающий исход сцепилась с недоверием, притаившимся в глубине души. А интуиции я очень доверял. Почему она тревожила меня, подавая пусть слабые, но чувствительные сигналы, отчего сердце начинало учащённо колотиться? Перед глазами маячила фигура – в воображении, разумеется, – полковника, добродушного со светлым обаятельным лицом. Рядом особист – высокомерный, холодный, мстительный. Они, наверное, сейчас спорят, доказывая свою правоту. А может быть, и не спорят? Может быть, только при мне полковник такой добрый, а пока я здесь томлюсь, он поддерживает особиста? Что, если полковник, как особист, внешне иной?..

Я не находил места. Ходил взад-вперёд по камере. Внутри всё рвалось: то надежда успокаивала меня, то невольный страх охватывал всего.

Голова распухла от мыслей, и забыться ни на миг не получается.

И тут вспомнил Штирлица. Вынул ручку, блокнот, положил на нары, опустился на колени. Начал, как мог, рисовать.

Вот стена. Я у неё. Неподалёку фигура с пистолетом. Нет, перечеркнул я набросок, расстрел мне не грозит.

Теперь камера с ярусами. Забита зэками. Среди них я. Тоже перечеркнул. С подонками и мерзавцами рядом никогда не буду. Набросал фигурку с пистолетом у сердца. «Такой выход возможен», – сказал я себе.

А вот фигура, с которой срывают погоны, ордена и медали. Такое тоже исключить нельзя. Переживу.

На листке – опять в засаде. С разведчиками, но уже рядовой. На самом ответственном участке. Самом кровавом. Такой исход тоже возможен.

Что же остаётся? Остается пара вариантов. Какой из них ждёт меня?

От рассуждений устал. К определенному выводу не мог прийти. Потому сплюнул в сердцах и завалился на нары. «Прочь, прочь всё от меня, – твердил я, – не хочу ничего...»

Но не слушал себя. Мыслями от надежды до полного краха я измывался над собой до помутнения в голове, особенно в первые часы после заседания комиссии. Постепенно начал успокаиваться. И всё же душевного равновесия, которым всегда гордился на протяжении всей отсидки на гауптвахте, теперь, после утомительного ожидания решения комиссии, я так и не приобрёл. Как назло, в течение десяти дней меня, кроме Марусова, никто не навещал. Память прокручивала эпизоды жизни, которые иногда успокаивали меня: мама, Вера... Временами овладевало мною спокойствие, доходящее до полного равнодушия. Но временами страх почти парализовывал меня...

Утром на одиннадцатые сутки врывается ко мне улыбающийся Идрисов. Жмет мою руку, узкие глаза сияют.

– Я познакомился с твоим досье, – быстро говорит, – и поразился. Да ты у нас... Серёжа, ей-богу, мало таких, которыми может гордиться командование! А как боролись за тебя подчинённые в твоем батальоне! Если б ты только видел! Ах, да, почему я прибежал к тебе?..

– Почему?

Уже понятно, принес радостную, обрубающую мои мучения весть. Какую?..

– Пришло окончательное решение из Москвы. Из военного трибунала. Как я переживал, знакомясь с ним. Думал, сердце выскочит из груди. Там такое...

– Ну, что там? – пытался я охладить его пыл, хотя сам весь горел от нетерпения.

– Такое...

– Да говори же! – прикрикнул я.

– Понимаешь, тебе должны были присвоить звание Героя Советского Союза.

– Как? – удивился я.

– Но Героя ты не получишь. К сожалению.

– После всего этого я и не надеюсь.

– А жаль, жаль. Очень жаль, – покачал он головой.

– Дальше, давай дальше. Что дальше?

– Дальше... лишили тебя отпуска. Вынесли строгача по партийной линии.

– Подумаешь. Дальше?

– Не получишь за три последних месяца жалованья.

– Ну и хрен с ним. Дальше?

– Вот тут самое интересное.

Помолчал, нагнетая обстановку, с хитрецой поглядывал на меня.

– Ну, ну, жду.

– Отсылают тебя в твой батальон.

– Слава Богу, – вырвалось у меня. – Рядовым? Да?

– Не угадал, – радость выпирала из него.

– Говори, чёрт бы тебя побрал!

– Командиром батальона!

Я подпрыгнул и крепко обнял Идрисова.

– Ну, старина! – воскликнул я. – Чем тебя отблагодарить за такую весть?

– Вот тебе мой адрес. Хочу, Серёжа, увидеть тебя в Ашхабаде. Напоить досыта кумысом. Приедешь?

– Непременно, майор!

Перед уходом он подмигнул.

– Смотри, не подведи, приезжай, буду очень ждать, Герой Советского Союза!

Он забыл сообщить, что я уже не арестант. Да я уже с первых минут его появления понял – свободен!

Собрав свои пожитки, накинув шинель без пуговиц и хлястика, собрал постель и направился к выходу.

Меня встретила прекрасная мартовская погода: солнце, голубизна...

Вдруг слышу громовое:

– Взвод, смирно!

Построенное в линейку подразделение охраны повернуло голову в мою сторону.

Чеканя шаг, ко мне подходит Марусов, отдаёт честь.

– Товарищ капитан, гордимся вами!..

– Вольно, – прервал я его. – Разойдись.

Провожая меня за ворота гауптвахты до ожидавшей меня машины, он говорил:

– У меня в Астрахани, на берегу Волги, дом родителей. Буду очень рад видеть как-нибудь вас там, товарищ капитан.

– Непременно, – ответил я.

– Вот адрес, – подал листок.

– Непременно приеду к тебе, старлей, – пожимая руку, сказал я.

– Да, товарищ капитан, очень жду.

Вскоре газик уже мчал по пыльной афганской дороге в сторону Джелалабада. Я никак не мог надышаться свежим чистым горным воздухом. Обдаваемый колючим ветерком, пробивающимся сквозь открытое стекло, я всё ещё находился во власти мрачной камеры, в которой провёл столько дней и ночей, – казалось, вечность, которая наконец-то закончилась. Что ждёт меня впереди?..

Глава пятая

За время отсутствия моим батальоном командовал капитан Куликов Дмитрий Захарович. Молодой рыжий здоровяк. Внешне строгий, но очень добрый. А вышколенный – до одурения. Вначале с ним трудно было разговаривать. Без конца твердил «Есть, товарищ капитан», «Так точно, товарищ капитан», «Никак нет, товарищ капитан» и т.д.

– Может, не надо так официально, Дима? – сказал я.

– Я хочу по-военному, товарищ капитан.

– Давай, Дима, так: при подчиненных по-военному, без них я Серёжа.

– Есть, товарищ капитан.

Я улыбнулся:

– Не надо, Дима.

– Хорошо, Серёжа, – осмелился-таки он.

О себе рассказал, что у матери их двое. Младший родился, когда матери было сорок два. Может быть, поэтому он очень сильно любил братика. Был для него за няньку, пока не поступил в военное училище.

Об этом он сообщил мне дорóгой. Он прибыл за мной на гауптвахту, теперь стал моим помощником.

Водитель-солдатик всю дорогу молчал. К нашей беседе, а мы примостились на заднем сиденье, не проявлял никакого внимания, возможно, делал вид, но не вмешивался. Зорко следил за петляющей дорогой.

Рассказывая о делах в батальоне, Дима сказал, что меня ждут не дождутся. Постоянно говорят: «Вот прибудет наш командир, опять начнем мочить с ним душманов...»

Лестно было слышать такое.

Приехали под вечер. Сразу же нас окружила группа бойцов.

– Что-то не вижу Владлена, – сказал я.

– После того как вас забрали, товарищ капитан, – сказал Куликов, – забрали и его тоже на гауптвахту.

– Он, значит, сидел где-то рядом? – удивился я.

– Наверное, товарищ капитан, – проговорил Куликов.

– Ну Марусов... – протянул я.

– Что вы сказали, товарищ капитан?

– Так... Кстати, капитан, какова дальнейшая судьба Владлена?

– Точно не знаю, товарищ капитан, но, говорят, его отправили в Союз дослуживать.

– Это уже лучше, – обрадовался я. – Ну что, бойцы, – обратился к собравшимся, – продолжим молотить душманов.

– Продолжим, товарищ капитан, – раздались голоса.

– Именно так. А сейчас разойтись.

В моём вагончике всё было на месте. Только пыль кое-где осела. Но было не до неё. Я так устал, что тут же, умывшись, влез под одеяло. Сожалея, что не повидался с Владленом, подумал: вот глядишь порой на солдата, видишь его глаза, горящую искренность в них, полное доверие командиру. И понимаешь: ты для него здесь, в суровом быту, мать родная, если не больше. Потому что его жизнь полностью в твоих руках. Таким был Владлен, потому я и вступился за него. А на другого достаточно одного взгляда, чтобы понять: нет, с таким... Вероятно, вот такой, скрытный трусишка, предал меня... Как я недоглядел? Вроде бы проверял всех... недоглядел... впредь, дорогой, будешь внимательней к подчиненным. С этими мыслями я уснул, да так, что прибывший за мной на ужин Куликов не смог разбудить. Зато проснулся, как заново рожденный, полный энергии, желания совершить такое... готовый, как говорят, горы свернуть...

После завтрака меня вызвали в штаб батальона.

– Из Пакистана идёт отряд, вернее, караван, с оружием, с боеприпасами, наркотиками, – сказал Аушев, поздравив меня с возвращением. – По предварительным данным, он будет двигаться вот этим путем, – указал он на карту местности. – Задача твоей разведгруппы, капитан, проследить за ними. Все координаты передавать в полковую разведку. А по возможности уничтожить его. Вопросы есть?

– Нет, товарищ полковник, – он был уже в полковничьих погонах.

– Выходите сегодня в ночь. Время, как всегда, обычное, ваше.

– Понял, Руслан Султанович.

– Надеюсь, Серёжа, на тебя, – сказал он на прощанье.

– Постараюсь, товарищ полковник.

Я взял с собою сорок опытных разведчиков. Подключился и Куликов, хотя его-то не хотел брать. Кто-то же должен остаться за командира, но он напросился.

Отправились в темень. Когда начало светать, разделились у перевала на две группы, одной командовал Куликов. Необходимость в разделе возникла потому, что маршрут, которым шёл караван, проходил по двум тропам, спускающимся в ущелье с речушкой. Нетрудно было догадаться, что душманы в целях самообороны проследуют по разделяющимся перевалам. На левом их должен поджидать Куликов с ребятами. Правый отходил ко мне. Мы скрытно спустились к ручейку и, прижавшись к скалам, рассредоточились таким образом, чтобы из нашего окружения не спасся никто.

Куликов со своими замешкался и был обнаружен разведкой противника. Снайпер тут же всадил пулю Куликову под сердце, хотя, наверное, целился в голову. Уже в падении капитан получил вторую, в лёгкие. Солдаты, кто успел, скрылся, кто не успел, а таких оказалось двое, тут же упали замертво. Куликова оттащили в укрытие. Направляющаяся в его сторону половина каравана отошла назад и укрылась. По рации я приказал солдатам Куликова пока не вступать в открытое противоборство и вызвал «вертушку», которая появилась через несколько минут. По спускающейся в мою сторону части каравана она дала залп, но мимо. Душманы успели скрыться за скалу. Но другую часть каравана лётчики не заметили из-за горы. И оттуда вылетела ракета «Стингер». Раздался прокатившийся по ущельям взрыв. Машина вмиг превратилась в огненный дымящийся шар и груду падающих чуть ли не на наши головы горящих обломков.

У меня застрял ком в горле. Ребята с испугом поглядывали друг на друга. Я поднял палец к губам: что бы ни случилось – молчать. Ни звука, так как вылезшие из укрытия душманы, полагая, что группа Куликова им не помеха, начали спускаться. И вот как только спускающийся караван приблизился, мы открыли ураганный огонь, мстя за товарищей. Несколько лошадей, навьюченных до основания, упали. Духи не успели даже взяться за оружие, как тут же были уложены наповал. Чинно шагающий посередине колонны верблюд, нагруженный под завязку – кто-то из наших шарахнул по нему, – взорвался с такой силой, что задрожала земля и чёрной копотью застлало чистое небо. От этой части каравана не осталось ничего. Лишь кровавое месиво, заполнившее глубокую воронку...

Вторая часть каравана повернула назад. Я вызвал второй вертолёт. К прилёту его успел сделать укол морфия теряющему сознание Куликову.

Забрав раненого и двоих убитых, «вертушка» улетела. И тут я понял, почему попал под обстрел Куликов. По инструкции офицеры не должны в разведпоходе, да и вообще в боях, носить погоны. В бинокль звездочки на них светятся, как на небе ночью. Убив офицера, духи лишают подразделение управляемости. Солдаты словно превращаются в стадо разбегающихся баранов. Вот тут-то их и подстреливают...

Винил в случившемся только себя. И всё равно командование, несмотря на потери, признало нашу вылазку успешной. Через день с небольшим отрядом я всё же обнаружил другую часть злополучного каравана. И он был полностью уничтожен. На этот раз обошлось без потерь.

Куликова врачи спасли. После госпиталя его отправили в Союз. Мне хотелось попрощаться с ним, но я в это время участвовал в боях с самим Шах Масудом.

Совещание проходило в штабе полка. Вместе с командирами низшего звена там находились Рохлин, Аушев, Грачёв.

С Грачёвым я познакомился до моей тюремной эпопеи. В кабульском аэропорту. Я встречал транспортный самолёт. Пополнение. Рядом оказался полковник с геройской звездой. Мы разговорились.

– Тебя как зовут? – спросил полковник. Я назвал себя.

– Слышал, слышал. Разведка, значит?

– Так точно, товарищ полковник. А как вас зовут?

– Грачёв Павел Сергеевич.

– Я о вас тоже слышал, Павел Сергеевич.

– Надеюсь, не...

– Самые лестные отзывы, товарищ полковник.

Грачёв самодовольно улыбнулся. Вообще он и там, в Афганистане, отличался самовлюбленностью. Но было у него одно очень ценное на войне качество. Во-первых, он отличался храбростью. Во-вторых, у него, хотя его десантники воевали в самых горячих точках, были самые минимальные потери. Как командир десантного полка он очень грамотно строил тактику боя, за что его всюду командование ставило в пример. За эти отличия он и получил высокое звание Героя.

– Как у вас там, в разведке? – спросил он меня.

– Как всегда, – ответил я. – Ведь это моя служба. А как у вас, Павел Сергеевич?

– Нормально, капитан, – произнёс он.

Вёл совещание Аушев. Перед ним лежала большая карта местности.

– Наша задача, – начал он, – разбить группировку Шах Масуда. Мы с ним сталкиваемся, как известно, не впервой. Командир он непредсказуемый. Умный, хитрый, беспощадный.

– Знаем, – раздались голоса.

– Тем лучше. Вы, Павел Сергеевич, – повел небольшой указкой по карте Аушев, – со своими десантниками высаживаетесь вот тут. Как всегда, в самом пекле.

– Понятно, Руслан Султанович.

– Вы, Рохлин, со своим полком будете занимать позицию вот тут, так как Масуд скорее всего будет двигаться со стороны Мазари Шарифа.

– Ясно, Руслан Султанович.

– А вы, капитан, со своим батальоном расположитесь вот здесь. Будете прикрывать вот эту лощину.

– Так точно, товарищ полковник, – сказал я.

Уточнив позицию каждого из батальонов, Аушев ответил на вопросы, обсудил с командирами возможные варианты развития боя и отпустил всех готовиться к выходу на боевые позиции.

Стоял апрель. С утра был сильный туман. Ноги сковывала липкая непролазная грязь.

Мой батальон сопровождали два советника. Со мною был полковник Винников Анатолий Карпович. Ему было лет пятьдесят. Внешне он напоминал председателя судившей меня комиссии из Москвы. Только этот был с брюшком и светлыми, чуть прикрывающими уши волосами, с большими подслеповатыми глазами. Всегда ходил в очках с толстыми линзами и резиночкой через голову. Служил он на границе с Китаем. Поговаривали, будто Винников участвовал в стычках с китайцами и якобы за это получил Героя. Но звёздочку он почему-то не носил. Отличался необычайным любопытством. Совал свой вздернутый нос постоянно всюду. Но был безобидный, добродушный.

Как-то в беседе со мной сказал, что хорошо знает моего отца.

– Отличный генерал, скажу тебе, Сергей. Авторитет у него непререкаемый.

Приятно было слышать лестный отзыв об отце.

Несмотря на разницу в годах – он годился мне в отцы, – мы подружились. Поэтому я чаще советовался с ним.

Другой советник казался мне мрачным, нелюдимым, хотя был отличным специалистом. Он занимался младшими командирами.

В походе советники всегда скрывались в центре колонны за бронёй БТРа или танка. Всегда, и не только в моем батальоне, они занимали самые безопасные места.

Мой батальон преграждал возможный отход Масуда со стороны Джелалабада.

Мы с Винниковым находились в машине с радиостанцией, когда начался бой. Он решил выглянуть. Увидев вспышку из-за укрытия, я дёрнул Винникова на себя. Он грохнулся об пол, вытаращив на меня глаза.

– В чём дело, Серёжа?

– Пуля летела вам прямо в лоб.

– Да? – удивился он, поднимаясь.

– Надо уходить отсюда, – сказал я. Машину уже прошивали пули, осколки.

Когда он приготовился выпрыгнуть, пуля, если б я не толкнул его, настигла его. А когда я кулём полетел за ним, меня ударило в копчик. Опять боль, как тогда с душманом в единоборстве, невыносимая. Не могу двигаться. Лежу на холодной земле, рядом советник, вздрагивающий от свиста пуль и осколков, а у меня, чувствую, брюки наполняются кровью. В машину за пакетами не влезть – убьют. Рядом танк. Подползаю. За мной советник. Изловчившись, прыгаю в полуоткрытый люк. То же проделывает Винников. Отыскав медпакет, я пытаюсь вылезти из танка, где и без нас тесно и мы мешаем стрелкам. Не получается. А советник уже выскочил и спрятался за диск спущенного колеса чуть боком к танку стоящей машины. Место удобное. Превозмогая боль, выскакиваю. Падая, чувствую, как что-то горячее резануло по правому боку. Подползаю к советнику, наваливаюсь спиной на колесо, а живот жжет нестерпимо. Расстегиваю брюки, задираю рубаху – Бог мой! – из глубокого длинного пореза вываливаются в слизи, смешанной с кровью, голубовато-коричневые кишки.

Откладываю автомат, снимаю тельняшку, разрываю медпакет, стягиваю вывернутые порезы, чтобы придавить выползающие кишки, отстегиваю ремень и зажимаю им сочащееся отверстие. Стреляю по появляющимся то там, то тут душманам, пытающимся окружить нас. Отогнав их, хотел сменить позицию, а брюки сваливаются. Тогда снимаю сапоги, обрезаю бретельки, привязываю их к петелькам с боков брюк, затягиваю узлом концы сзади, а внутренности, знай себе, ползут и ползут наружу. Я кричу Винникову:

– Помоги хоть перезаряжать автомат. Кончились патроны! Молчание.

– Чёрт бы тебя побрал, Анатолий Карпович! А он из-за моей спины дрожащим голосом:

– Серёжа. Ничего не вижу.

Вот так в течение почти часа я отстреливался, перезаряжал автомат, отбрасывая опустевшие рожки, запихивал назад кишки. Советник то выглянет из-за спины, то вдруг потеряет сознание.

Кажется, сделали всё возможное и невозможное, чтобы, как требовалось, согласно плану операции, окружить и разгромить Масуда. И всё же он ускользнул. Нашёл брешь и ушёл без ощутимых потерь.

В госпитале с копчиком проблем не было. Живот тоже зашили, вырезав одновременно аппендицит.

Перед отлетом в Союз меня навестил Винников. Пришёл, глядит на меня, словно потрёпанный кот.

– Ты уж прости меня, Серёжа, – виновато произносит.

– Да ладно, – улыбаюсь я.

– Знаешь, Серёжа, я с детства не переношу кровь...

– Понимаю, – успокоил я его.

– Спасибо. Ты настоящий друг, – глядит на меня признательно, пришибленно, готовясь, вероятно, признаться во всех грехах, если вдруг наброшусь на него за то, что прятался за мою спину и не отбивался, когда в этом была крайняя необходимость.

– Забудьте обо всём, Анатолий Карпович, – пожимая его мягкую руку, сказал я, когда мы прощались. – Я уже давно всё забыл.

Он кивнул, виновато улыбнулся и, семеня, скрылся за дверью. Больше мы не виделись. А через неделю я был уже в своём батальоне.

* * *

25 мая заканчивался мой срок пребывания в Афганистане. Мне предложили, перед тем как возвращаться в Союз, провести колонну из Термеза в Кабул. Это восемнадцать бензовозов, пополнение на четырёх «Уралах», два БМП, два БТР, два танка Т-54, две установки «Град» на автомашинах.

Выехали мы из начального пункта 23 мая.

Я считал, что мне – к этому времени я был майором – как опытному, прошедшему Афганистан вдоль и поперек, доверят командовать колонной. Ответственным почему-то назначили полковника Сизова. Это был приземистый грузный человек лет пятидесяти. Суетливый, сомневающийся, нерешительный. Как-то жалко было глядеть на него, поэтому я старался связываться с ним только при крайней необходимости. Не доверяю я таким, повидал их в деле...

Свою группу из четырнадцати бойцов и одного офицера, опытных, прошедших не через один бой со мной, разделил пополам. Первая половина во главе со старлеем вела колонну. Я со своими замыкал её.

Был ясный безоблачный день. К полудню стало припекать, и мы приоткрыли в машинах всё, что можно. К тому же я знал эти места и не сомневался, что если нас подстерегут душманы, то не здесь, а где-нибудь на подходе к Кабулу.

Настроение у всех было такое же безоблачное, как и день. Курили, переговаривались, шутили, разглядывали серебристо отсвечивающие макушки гор, глубокие ущелья с причудливо скользящими между отвесных чёрных скал речушками, кажущимися ручейками.

Радостно на душе было и у меня. Тепло разливалось по всем моим членам. Хотелось затянуть русскую песню про Кубань, кубанских казаков, да так, чтобы качнулись от восторга горы и голубизна приблизилась до вытянутой руки...

К вечеру мы остановились на отдых. Переночевав, двинулись спозаранку дальше.

За ночь дорогу подморозило. Кое-где образовалась наледь. Она была непрочной, но всё равно передвигаться надо было очень осторожно, чтобы не оказаться в бездонной пропасти.

До Кабула оставалось пройти несколько часов. Я попросил полковника остановиться.

– С какой целью, майор?

Переговаривались по рации.

– Здесь может быть небезопасно. Надо осмотреться. Приготовиться к неожиданностям.

– Поступайте, как считаете нужным, – доверился он. Старлея я заслал в конец колонны. Впереди пошла моя группа.

Двигались не спеша. Впереди танк. За ним мой. Дальше БМП, бензовозы. В конце БТРы.

Я опять предался воспоминаниям. Представил радость мамы, когда вдруг нежданно-негаданно объявлюсь на пороге нашего дома. Наверное, обрадуется мой шалопутный братик. Ну а сестра тем более, мы всегда с детства любили друг друга. Чем-то были похожи, наверное, решительностью, раскованностью, отзывчивостью… А как счастлива будет моя Верочка!.. Где она? Но где бы ни находилась, теперь у меня будет время отыскать её. Хоть из-под земли достану... О Вера, моя любимая!..

Рассуждаю, представляю всё в лицах, будто рядом они, обнимаю их, целую, а внутри что-то чёрным червячком подтачивает уверенность в благополучном исходе. Ну не может быть так, зудит в глубине души, чтобы всё было прекрасно, как представляется...

Нет, может, может, – отгоняю я прочь непрошеную мысль, а она, липкая, отвратительная, не унимается никак. Ах, проклятая, – покрикиваю я на неё, а она в ответ сильнее точит... Ладно, думаю, хрен с тобой. Поглядим, какая ты прозорливая.

Подходя к Салангу, я попросил передний танк двигаться помедленнее.

– Держаться ближе, – скомандовал я водителю по рации, – и будьте готовы ко всему.

– Есть быть готовым ко всему, товарищ майор.

Дорога, петляя, повела нас на подъём. Справа отвесные скалы, слева – бездонное ущелье и опять – такие же скалы. На противоположной высоте, за ущельем, может быть душманская засада.

– Всем, всем, – скомандовал я по рации. – Будьте чрезвычайно собраны и внимательны.

Только я объявил об этом, передний танк неожиданно скользнул на подтаивающем льду, и его повело к краю ущелья. Успел остановиться у пропасти, но левая гусеница слетела.

Колонна остановилась. Экипаж накренившегося танка, за исключением водителя, покинул его. Я вылез из своего и направился в штабную машину. Поговорил с полковником, объяснил причину задержки, поставил в известность штаб армии, где мы находимся.

– Будьте внимательны и осторожны, – ответили мне.

– Непременно, – проговорил я. – Четыре-пять часов, и мы на месте.

– Хорошо.

Возвращаясь к себе, вижу, как мой танк, натужно ревя, пытается сдвинуть с места накренившийся. Вдруг натянувшийся стальной трос резко, со свистом лопается. Перерубает мгновенно двух рядом стоящих солдат и офицера. Верхние части их тел падают в ущелье, за ними, медленно соскальзывая, вместе с водителем летит танк. Через несколько секунд металлический скрежет и глухой, прокатившийся по ущелью стук.

Все, кто видел, застыли в оцепенении. Некоторые новобранцы, закрыв глаза, пятятся к своим машинам.

Мы с бойцами заворачиваем окровавленные половинки тел в плащ-палатки и загружаем в машину. Иду, докладываю полковнику.

Он смотрит остановившимися глазами на меня и не может произнести ни слова. Вероятно, на его пути это первые смерти и такие нелепые. Вероятно, представил, как с него спросится за них, хотя он здесь не при чем. И вообще, никто не виноват. Кто знал, что одного троса для такой махины мало?

Полковник наконец овладел собой. Я тут же попросил его пока не сообщать в Кабул о случившемся.

– Почему? – испуганно забегали его глаза.

– Прибудем и всё объясним.

– Ладно, майор, – всё ещё подрагивая, произносит он, – только докладывать будете вы... – добавил он. – Ведь вы были свидетелем. Верно?

– Так точно, товарищ полковник.

Бледное лицо его ожило.

– Прошу вас, товарищ полковник, первую колонну отдать под командование мне.

– То есть? – встрепенулся он. – Для чего?

– Пожалуйста, простите, но у меня даже в боях за одну секунду столько не погибало. К тому же, если я беру случившееся на себя, меньше будет спрос с вас.

– Пожалуй, – кивнул он, приободрившись.

– По машинам! – скомандовал я.

– По машинам! – разнеслось по колонне. Загудели двигатели, замигали фары, и мы двинулись. Вместо упавшего в ущелье танка я отправил впереди себя БТР.

Командира его предупредил:

– Слушать только мою команду!

– Есть, товарищ майор, слушать только вашу команду!

– Миноискатель поставили на БТР?

– Так точно, товарищ майор.

А дорога всё выше и выше. К тому же сужается.

– Идите медленно, – корректировал я ведущую машину. – От нас не отрывайтесь.

Тревога после гибели товарищей усилилась. С ещё большим вниманием я поглядывал на противоположную сторону гор. Никого, однако, не было видно. Никакого шевеления. Никаких теней.

Увлекшись своими наблюдениями, не заметил, как БТР оторвался на значительное расстояние. И скрылся за крутым поворотом влево.

Только схватился я за микрофон рации, чтобы всыпать за непослушание водителю БТРа, как что-то ударяется в дно танка. Будто стукнули молотком. Меня поднимает. Охваченный не то огнем, не то дохнувшим на меня, словно из печки, жаром, не чувствуя ног, куда-то лечу, испытывая необычайное блаженство. Лечу и улыбаюсь. Это последнее, что помню...

ЭПИЛОГ ВТОРОЙ ЧАСТИ

Колонна наша была уничтожена полностью. Охрана в количестве 180 человек погибла. Попало в плен около двадцати уцелевших. Из них экипаж переднего БТРа.

Атака на нас велась, как я предполагал, с противоположной стороны ущелья, с высоток. Мы для них оказались замечательной мишенью.

Были подбиты сразу две машины: задняя, чтобы затруднить или вовсе не позволить отходить, и передняя   – мой танк.

Можно лишь представить тот кромешный ад, который пережили уцелевшие. Ведь на воздух взлетели все до одной цистерны, заполненные горючим.

Если б я успел, непременно вызвал бы подкрепление, тем более что мы находились на подходе к Кабулу. Но...

Душманы забрали не только живых и раненых, но и трупы. Иногда их они обменивали на своих живых и тоже мертвых. Иногда для острастки молодого нашего пополнения изуверски издевались даже над отошедшими в мир иной: отрезали уши, языки и другие органы, вспарывали животы и отрезали головы. Выставляли напоказ своим, чтобы те не думали помогать русским, чтобы знали, что с каждым подозреваемым или его близкими будут поступать так же. Подбрасывали обезображенные трупы нашим.

Меня обнаружили дакхане – афганские крестьяне. Я валялся в яме выступа над самой пропастью. Почему душманы меня и не заметили. Может быть, нашли бы и меня, если б не спешили. Они ведь понимали, что нас хватятся – рация молчала, значит, что-то случилось, – и пошлют подкрепление. Прежде всего «вертушки». А их душманы боялись больше всего.

Крестьяне, как могли, перебинтовали меня. Потом продали нашим. У крестьян была такая практика. Как-то надо выживать в голодной стране. Не знаю, за валюту ли продали или за что-то иное: бензин, керосин, что было огромным дефицитом. Возможно, за продукты...

Меня поместили в военный госпиталь в Кабуле. Но там почему-то держать не стали. Скорее всего, поняли, что с такими ранами, как у меня, не справятся. Или же просто отмахнулись, всё равно, мол, не жилец.

На самолёте вместе с другими тяжелоранеными и грузом-200 отправили в Москву. Поместили в военный госпиталь имени Бурденко. Но и там я почему-то не задержался. Опять-таки военно-транспортным самолётом вместе с некоторыми ранеными и тем же грузом-200 сопроводили в Ленинград. Здесь меня приняли за труп. Кинули в морг военно-морского госпиталя...

Как случилось, что мама получила похоронку и цинковый гроб, в котором были якобы мои останки?

В разломанном пополам танке наши обнаружили лишь кровью залитый сапог сорок первого размера с оторванной ногой. У меня именно такой размер. Решили, что это всё, что от меня осталось...

Спустя несколько месяцев маму известили о присвоении мне посмертно звания Героя Советского Союза.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Я ВЕРНУЛСЯ

Глава первая

– Ты жива! Господи , ты жива! – не веря глазам, с восторгом бросился я к Вере. Обнял, и целую, целую с жадностью, взахлеб.

Ласкаю, шепчу нежные, умиротворяющие слова и не чувствую ни её трепета, ни податливости, ни упругости гибкого, легкого тела.

– Что с тобой, Верочка? – пугаюсь я.

А Вера молчит. Вера неподвижна. Вера не принимает меня.

Чёрные локоны до плеч искрятся, как и её воздушное, цвета лёгкого облачка в ясный день платья. Искрятся, словно снежинки на свету в морозную тихую ночь. А глаза безмерной глубины с ласковым упрёком, печально улыбаясь, глядят почему-то мимо меня.

– Вера, любимая моя Вера! – тормошу я её. – Ведь это я, Сергей! Очнись наконец, Вера! – кричу я и трясу её до изнеможения.

Она вдруг выскальзывает из моих рук легко, свободно и, не обращая внимания на мои призывы не оставлять одного, направляется к выходу. Не то идет, не то плывет медленно и упорно туда, откуда изливается в комнату мягкий, прозрачный свет.

– Не уходи! – кричу я до хрипоты. – Не покидай меня! Вера!..

Даже не оборачивается. Лишь густые кудри колышутся, будто ветерок пробегает по ним.

Вера идет, а я стою, я гляжу вслед.

Спохватываюсь: надо немедленно остановить её!

А ноги не двигаются. Не оторвать их от пола.

«Что происходит?» – мечется всё во мне, а Вера всё дальше. – «Ну же, ну!..» – пытаюсь оторваться от пола, напрягаюсь до изнеможения.

Увы…

Обессиленный, протягиваю руки: хотя бы прикоснуться к Вере, хотя бы ощутить её.

Вера, холодная, недоступная, безжалостная, уже у порога. Сияние поднимает её, словно пылинку, и уносит дальше и дальше…

– Вера, останься! – вырывается из меня вопль отчаяния. – Вера!..

Свет внезапно гаснет. Кругом невообразимая темнота.

Я просыпаюсь.

Пот ручьём из меня. Липкий, горький, выедающий глаза. Тело пылает. Дрожь – не унять.

Сжав зубы, мотаю головой, впиваюсь в горячую и мокрую подушку побелевшими пальцами. И реву, не в силах остановиться, жадно, откровенно, яростно реву.

«Паразит, сволочь, ублюдок, идиот», – проклинаю себя. И вою по-волчьи. И не нахожу слов оправдания: Вера ждёт меня, Вера требует меня, Вера разыскивает меня, колотится в мою душу, а я здесь, как последний негодяй, как последний мерзавец, прохлаждаюсь. Немедленно отправляйся, кричу на себя, мерзавец, на поиски могилы её. Найди! Упади к её камню и проси прощения за всё, всё: за невзгоды, за обиды, за тревогу и печаль, с какою она ждала тебя, любила и умерла, наверное, с твоим именем на губах, которые ты так любил целовать…

«Сейчас и немедленно отправлюсь на её поиски, – взорвался я. – Я найду тебя, моя любимая, будь уверена, непременно найду…»

Вскочил с постели. В запальчивости опёрся на больную ногу. Вскрикнул и только тут отрезвел: да куда ты, развалина, со своим здоровьем? Тебе бы хоть самого себя удержать на изувеченных ногах, паразит ты этакий…

О, Господи, схватился я за разламывающуюся голову, сдавил её ладонями и, обессиленный, упал лицом в неостывшую и мокрую подушку.

Слёзы лились сами собой. И всё же успокоение приходило, приходило медленно, горько, оставляя глубокую, болезненную рану в уставшей и исстрадавшейся душе.

Когда меня окликнула мама к завтраку, я уже более-менее успокоился, только губы подёргивались, сжимаясь. Я продолжал про себя твердить: подправлю здоровье, непременно отыщу Верину могилку и своего сына. Ему, поди, шестой. Он, конечно, в надёжных руках, в руках заботливых и умных. У Маргариты Александровны.

За завтраком мама заметила, что со мной что-то происходит, но приставать не решилась. Знала, из меня всё равно ничего не вытащишь. Да и не стал бы я её расстраивать своими проблемами. У неё и без моих предостаточно. Она и так поизносилась вся, пока я выкарабкивался с её помощью из могилы.

«Нет, дорогая моя мамочка, больше я не позволю тебя огорчать ничем», – думал я, поглядывая на неё. Она тоже поднимала на меня глаза. Видел, что-то хочет сказать, но не решается.

– Мам, говори, – нарушил я молчание.

– Я хочу, чтобы ты пока никуда не ходил. Тебе больше надо отдыхать. А вчера я встретила нашего военкома. Просил тебя зайти к нему.

– Зачем, мама?

– Не знаю, сынок.

– Когда к нему зайти?

– Когда пожелаешь.

– Хорошо, – ответил я. – Схожу. И спасибо тебе за завтрак.

Встал и пошёл к себе, недовольный. Ну, начинается. Не успел объявиться, как уже понадобился. Не могут подождать.

Подполковник (сейчас, наверное, уже полковник) не понравился мне с первого раза. Какой-то обходительно липкий, хитрющий, пронырливый. Впрочем, какое мне до него дело, раз надо – значит, надо, ведь я ещё не списан, я ещё в кадрах и обязан встать на учет. Именно поэтому военком и приглашает меня. Они, эти кабинетные крысы, чрезвычайно щепетильные, что касается разных бумаг.

Не буду я откладывать поход к военкому. Сейчас же соберусь и отправлюсь. И чем скорее я отделаюсь от него, тем, думаю, будет лучше и для него.

Вначале хотел идти в спортивном костюме, как бы показывая своё безразличие к этому подковёрщику. Но подумал: а почему не в форме, в которой прополз на брюхе не одну сотню километров? Почему не с орденами, которые я заслужил, не в штабных кабинетах просиживая?

Выгладил я форму. Начистил награды до блеска. Оглядел себя в зеркале комода: «Хорош, герой», – пробурчал и отправился в военкомат.

– А, наш герой! Заходи, майор, заходи! Смелее! – располневший, с отвислым брюшком военком проворно вскочил из-за стола, заваленного бумагами, папками, порывисто обнял меня, пахнув лёгким перегаром, осторожно подвел к стулу, усадил, сам опустился напротив.

– Красив, молодец! Ах, красив! – глубоко посаженные когда-то серо-зеленые глаза его заметались, будто капли на ветру, вожделенно вспыхивая от моих наград. – Это, скажу тебе, по-нашенски! А, помнится, майор, как лет пять назад появляется вот тут, в моём кабинете, молоденький такой паренёк. А теперь, о-го-го, не подступись, а?.. – льстивая до подобострастия улыбка не сходила с его лица. – Такую встречу грех не обмыть! – потирая руки воскликнул он. – На такой случай у меня всегда… – потянулся к сейфу.

– Нет, нет, – остановил я его.

– Что так? – недоуменно вскинул он поседевшую бровь.

– Пожалуйста, товарищ полковник…

– Как пожелаешь, майор. – И покачивая крупной, с глубокими залысинами головой: – Ну, малец! Ну, герой! Ах, какой молодец!

– Вы уж меня совсем захвалили, товарищ полковник, – проговорил я, подумав: ну и стелет, ну и лис.

– Да таких, как ты, не хвалить надо. Таких, как ты, носить на руках надо! – казалось, что прямо сейчас подхватит он меня на руки.

Я не доверяю чрезмерной любезности даже со стороны близких. Она, на мой взгляд, всегда скрывает в себе нечто неискреннее, возможно, опасное. В любую минуту может, дай лишь малейший повод, превратиться в свою противоположность. Поэтому благосклонно внимая льющимся потоком щедрым посулам, стараюсь не выпускать из-под контроля свои чувства. Но будь я менее опытен, вмиг поддался бы на усыпляющее душу лживое сладкозвучие.

– М… да… – не унимался военком. – Это же надо, а!

– Извините, товарищ полковник, – не выдержал я.

– Да? – склонил он голову, показывая, что весь внимание.

Я подал ему свои документы.

– Что это? – не понял он, находясь во власти самовозбуждения.

– Пришёл, товарищ полковник, отметиться.

– Да погоди ты с этим, – нетерпеливо отмахнулся он. – Дай получше разглядеть тебя. Ай, хорош!

– Чего же тут хорошего, – пробормотал я, несколько уставший от его неумеренных похвал.

– Чего, говоришь, хорошего? Э, нет, не скажи, майор. Не часто мы встречаем таких. Не часто, а?

– Каких? – не сдержался я, хотя решил лучше помалкивать, чтобы поскорее освободиться.

– В такие-то годы и герой? Это… это… – захлебнулся возбуждением, махнул рукою, закашлялся.

«Что ему от меня надо?» – думал я, глядя, как он вытирает несвежим платком потное, лоснящееся лицо. Завидует? Только чему? Да, геройская звезда на груди действительно не у каждого. Не все возвращаются с Афгана. Мне повезло. Спасибо судьбе с её непредсказуемостью. Но таким ли я сидел несколько лет назад перед ним, тогда ещё подполковником, не ожиревшим, ещё не чувствовавшим своё всесилие в этих краях? Таким ли он отправлял меня в армию, пусть и с моего согласия? А ведь помнит. Всё помнит, лис. Теперь растекается медовой пастой передо мной. А если б на моей отощавшей груди не позвякивали, искрясь, боевые награды, опустился бы он до разговора с калекой, с получеловеком? Печалью наполнились мои глаза, голова опустилась.

– Что-то не так? – насторожился он.

– Всё так, товарищ полковник, – выпрямился я.

– Ну вот и хорошо, майор. Хорошо, а, герой?

Облизав пухлые губы, он, на правах старшего друга, намереваясь, вероятно, отвлечь меня от нахлынувших чувств, деловито спросил:

– Как, майор, встретили дома?

– Встречают всегда, как надо, товарищ полковник, – философски заметил я.

– Понятненько… Как проходят деньки?

– Как и положено, товарищ полковник.

– С друзьями встречался?

– Не без этого, – улыбнулся я, вспомнив их, ошалевших.

– А ТАМ побывал? – скосил с пронизывающим прищуром глаз.

– И ТАМ побывал.

– Перестарались наши орлы, перестарались, – виновато пробормотал он. – Но винить надо ИХ, – указал взглядом в потолок. – Надеюсь, майор, ты понял меня.

– Да.

– Ах, судьба-судьбинушка, какие сюрпризы иногда подкидывает, а?.. Хорошо, что ты остался жив. Правда…

– Здоровье дело наживное. Погодите, товарищ полковник, ещё русскую и барыню плясать буду. Вот увидите, – скорее себя убеждал я.

– Будешь, майор, будешь, – подхватил он с необычайной поспешностью. – Когда молод, всё по плечу. Верно говорю? – подмигнул, приглаживая то, что осталось от ежика будто ржавчиной прихваченных волос. – Ну, чего молчишь, майор, а?

– Так точно, товарищ полковник. Верно, – отчеканил я, давая понять, что обсудил, и кажется, всё. Взялся за костыль.

– Погоди, майор, погоди, – приостановил он меня.

«Что ещё? – вопросительно взглянул я на него. – Неужели не видишь, что я не расположен к пустословию, пусть и любезному? Неужели не дошло, что я устал от всего этого?»

– Скажи мне, майор, чем думаешь заняться? – почему-то застыл, насторожился.

«Тебе-то какое дело», – чуть не выпалил я.

– Чем? – испытующе уставился он в меня.

Особая заинтересованность его заставила задуматься меня: чего добивается?

– Чего молчишь, майор?

– Пока не думал об этом.

– Как? – удивился он.

– Не думал. И всё.

Я, конечно, лгал. Мысли о будущем не давали покоя с тех пор, как осознал себя. Вначале не слишком настойчиво. Силы уходили на выздоровление. Поправляясь, больше уделял времени на раздумья о дальнейшем. Но всякий раз натыкался на вопросы, ответов на которые не находил.

Что я могу?

Воевать. Убивать. Ходить в разведку.

Увы…

Что ещё?

По базовому образованию я педагог. Как, однако, было это давно. Уже тогда я убежал от стези преподавателя. Убежал, надев погоны, потому что она претила мне.

А ещё?

Владею восточными языками. Но кому они на гражданке нужны? А кому надо, владеют, пожалуй, не хуже моего.

Как ни крути, как ни верти, а выхода не видно. Кроме того, весь искалеченный. Если глядеть правде в глаза, я просто урод. Такие, как я, оказавшиеся не по своей воле в афганской мясорубке, – отработанный материал. Выкинутый на свалку. Понимание безысходности – не дай Бог испытать… не дай Бог… – мучило меня до головных болей.

Я тщательно скрывал от всех своё состояние. Мама, однако, видела всё. Её огромные карие усталые глаза просвечивали меня насквозь. Помочь, к несчастью, ничем не могла, от чего страдала не менее моего. Думаю, во много раз сильнее…

Мама болела за меня. Я – за маму. Получался заколдованный круг, из которого выход один: определиться в своих намерениях раз и навсегда.

Как можно определиться, если не видишь, не чувствуешь разумной направленности. А та, которая греет, увы, недоступна…

Теперь вот этот задел за живое… Непрошеный, обжигающий душу наплыв мыслей я не мог остановить.

И отогнать прочь не получалось.

Стал поносить себя за то, что послушал маму и притащился сюда. Теперь не знаю, как отвязаться от назойливого военкома.

Вдруг слышу участливое:

– Майор, что с тобой?

– Разболелась голова.

Сказав так, я надеялся получить в ответ: ладно, не буду больше мучить тебя, иди, а там разберемся.

Он неожиданно выпалил:

– Пойдёшь, майор, на моё место?

В растерянности я взглянул на него. Непоседливые с искорками глаза его застыли.

– Пойдёшь, майор?

Судя по ним, по строгой сосредоточенности, я не мог понять, шутит он или нет?

Если шутка, какую цель преследует? Ну, а если искренен, надо подумать.

Место для меня не Бог весть какое, но для начала можно. Пока не окрепну.

– Что скажешь, майор?

Чувствую и ничего не могу поделать – здесь какой-то подвох. Вот только почему подвох? Зачем подвох? Объяснить не могу. На всякий случай, хотя предложение меня зажгло, обнадёживая, скрыл заинтересованность.

– Разве мало достойных и здоровых офицеров? – сказал я. – Каждый из них с радостью бы принял ваше предложение.

– Немало, майор, – возразил он, – немало. Но таких, как ты, нет.

– Чем я заслужил такое доверие?

– Сейчас все военкомы работают на Афганистан. Туда отправляют. Оттуда привозят. Ты прошёл эту школу. Знаешь, почем в Афгане фунт лиха. Прошёл там все тропы, разве я не прав, а, майор?

– Я весь изуродованный, – не поддавался я.

– Кто совсем недавно говорил, что барыню и русскую отплясывать вскоре будет?

– Ради красного словца я сказал так, товарищ полковник.

– Ну майор, коли так, – развел он руками, – будем считать, что мы не договорились.

«Вот так финт, – мелькнуло в голове. – Хорошо, что не поддался соблазну. Если б согласился, как бы он выкручивался? Впрочем, такие из любой воды сухими выскочат».

Гадко стало на душе. Ещё и потому, что он после этого преобразился неожиданно до неузнаваемости: где его подобострастная улыбочка, куда девалась бесконечная лесть, ужимки готового на любую услугу и изображающего из себя предупредительного и внимательного человека?

Я встал. Он тоже.

– Да, зачем я тебя пригласил, майор? В Анапе открылся реабилитационный центр. Думаю, тебе необходимо подлечиться, и как следует. Для земляка место непременно найдём. Получше найдём, майор, а?

– Когда можно получить путёвку?

– Об этом, майор, не думай. Мои принесут её тебе домой вместе с твоими документами.

– Зачем беспокоиться, товарищ полковник?

– Никаких разговоров, майор. Договорились, а?

– Хорошо, – кивнул я.

– Ну и славненько, славненько, – заюлил он возле меня. Теперь взгляд его был полон уверенности, спокойствия и непогрешимости собственной персоны.

О, подумал я, вот в чем дело…

Сотни, тысячи офицеров, чтобы получить очередную звездочку на погоны, готовы порой служить где угодно, хоть в Тмутаракани. Некоторые, рискуя здоровьем, жизнью, отправлялись даже в Афганистан и другие горячие точки.

Военкомат, особенно для зрелого офицера, – лучше не сыскать. Сам себе хозяин. Подачки. Взятки. На поклон идут все, кому не хочется отдавать на службу своего отпрыска. В военкомате, конечно, тоже есть свои минусы, но не сравнить их с тяготами армейской службы в самых отдаленных от цивилизации точках.

Севший в кресло военкома самого захудалого района – кум королю. Разве может кум по собственной воле бросить королевскую кормушку? Будет держаться за неё до посинения, пока его силой не выпихнут.

О, Россия-матушка, о, бедное офицерство…

Ветлугин, полковник, обострённым собачьим нюхом учуял, вероятно, во мне соперника. Соперника, который, поправившись, оттеснит его. Потому что, во-первых, я молод, а раны всё равно заживут. Во-вторых, Герой. В-третьих, у меня папа… Стоит моему отцу открыть рот в поддержку меня, и не будет больше Ветлугина, тем более, что весь свой срок полковник выбрал.

Вот почему я был так охаживаем Ветлугиным. Вот почему он юлил вокруг, как солнечный зайчик в игре. Вот почему он устроил маленький экзамен мне, так называемую проверочку, простите за это слово, на вшивость. И будь я не чист душой, вполне мог бы претендовать на это место и получил бы его вне всяких сомнений.

Об этом я думал, когда полковник, подхватив меня под руку, облегчённый, по хозяйски радушный, улыбающийся, уверенный, что, скорее всего, с ним пока ничего не случится и останется он хозяином, уверовав в мою незаинтересованность, решил проводить меня до выхода.

На контроле молоденький розовощёкий лейтенант, чем-то напоминавший меня той давности, вытянулся, до скрипа сапог отдавая честь. Восхищенный, наивный, по-детски ясный взгляд его задержался на моей геройской звезде.

– Ну, будь здоров, герой, – громко, с гордостью, чтобы слышали все поблизости, проговорил полковник и панибратски похлопал по моему плечу. – И жди бумаги, понял, а?

– Есть, товарищ полковник, – козырнул я.

Оказавшись на улице, я невольно рассмеялся, проигрывая в уме прошедшую встречу. Ну, лис, ну, лис…

Жара стояла нестерпимая и будет таковой до самого вечера. На улице ни души. Даже птицы попрятались по своим гнездам. Гуси разбрелись по тенистым лужайкам. Собаки дрыхли, высунув языки, у подворотен домов.

Чувствуя, как припекает, я поспешил к себе. Скорее в сад. Скорее под пахучие кроны с фруктами.

А израненная нога ныла, не унять, как и душу, которую разбередил хитрый военком.

* * *

И вот я в реабилитационном центре. Из лоджии моего номера на девятом этаже изумительный вид.

Слева внизу окружённый тополями тенистый сад с аллеями. Он упирается в заросшую деревьями возвышенность, и если по узкой её тропинке подняться, очутишься на городском кладбище, где и моя могила. Справа убегающий в бесконечность белёсый песчаный берег.

Прямо передо мной море. Огромное, постоянно рокочущее море. Распахнув бесконечные объятия, оно словно бы упирается в бледный небосклон.

Утром море, перламутрово отсвечивая, переливается радужными, яркими до рези в глазах, красками. То золотой, с бордовым нимбом, диск солнца, выплывая из-за горизонта, ласкает жаркими лучами распластанную и беспрерывно волнующуюся стихию.

Днём море завораживает непорочной, трогающей душу голубизной. Она притягивает взор, глядеть на неё можно бесконечно. Даже кое-где появляющаяся стертость от мелководья не нарушает её прелесть.

Вдали постоянно маячат многоярусные белые лайнеры, грузные, потемневшие баржи. У берега мечутся, задирая острые мысы и оставляя пенный след, лёгкие спасательные катера, покачиваются на волнах лодки, будто застывшие в нерешительности парусные яхты. А над людской толчеёй парят с гомоном неутомимые чайки.

К ночи всё постепенно стихает. Только слышен однообразный шум накатывающихся с лёгким всплеском волн. Прибрежные фонари заглядывают в глубину вод. На небе, полыхая, горят звёзды. Чем дольше заглядываешься на них, тем сильнее манят они, необъяснимою силою притягивают к себе.

Вот глядишь на их безмолвную перекличку, на их волнующую силу и думаешь: «Господи, почему и зачем мы мучаем, калечим, убиваем друг друга. За хлеб, за землю, за иные, чаще низменные, богатства? Почему изобретаем изощренные орудия уничтожения? Неужели нельзя обойтись без этого в подлунном мире? Ведь мы, Твои создания, неизмеримо менее долговечны, чем тот огромный, созданный Тобою мир, который переполнен человеческими страстями, человеческой низменной непредсказуемостью. Нельзя нам забывать о том, что не они – звезды, моря, земля, а мы – временщики в бесконечной вселенной. Не они, а мы ощущаем страх, сжимающий и сжигающий сердце человека, перед неизбежным концом. И стоит ли после всего этого прибегать к насилию, если и без него мы рано или поздно умрем?»

Невозможно было не любоваться таинствами мироздания. Когда я, удобно усевшись один в лоджии, как бы соединялся с ним, боль отступала и душа насыщалась давно покинувшей меня уверенностью…

Мои посиделки сосед по номеру не разделял. Но и не мешал. Его влекло тоже познание, только черпал он его из книг. Это был настоящий книжный фанат. За день, если ничего не отвлекало, он мог прогонять по пятьсот и более страниц. Его потрясающе быстрому чтению я поражался.

– Где ты научился этому? – спросил я Игоря Горского. Так звали моего соседа.

– Сам не знаю, Серж, – отвечал он.

Думал, хитрит. Нет, искренность и простота сквозили, казалось, в каждом его слове.

Его увлекала не только художественная литература. Экономика, психология, социология, и особенно, как он признавался, философия. Глубина его познаний во всём, исходя из моих наблюдений, была совсем не дилетантская. Во всяком случае, со специалистами из этих отраслей, думаю, он мог бы обсуждать проблемы на равных.

Если он начинал говорить, а делал он это с удивительной увлечённостью, то можно было заслушаться. Спроси его о чём или о ком угодно из великих, всё ему известно.

Беседы наши начинались почти всегда по моей инициативе – Игорь никогда не отказывал – чаще перед сном в тиши, когда назойливые мысли начинали одолевать меня, отгоняя сон.

Как-то я сказал ему, что очень люблю Достоевского.

Не стал объяснять ему причину привязанности к писателю, вспомнив Кабульскую тюрьму, убийственное одиночество, ожидание неизвестного, не сулившего ничего хорошего…

Не дождавшись объяснений, Игорь тихо произнес:

– Гений из ряда вон выходящий.

—Ты о Достоевском?

– Прости, Серж, – пошутил он, – не о тебе.

– Я бы не отказался, если б это и обо мне, – пошутил я.

– Заслужи, – бросил он уже сосредоточенно. – Мне жаль его.

– Достоевского?

– И тебя тоже, Серж, – подхватил он.

– Меня, Игорь, понятно, а…

– Достоевский, Серж, литературный раб, – прервал меня Игорь. – Раб из рабов. Назови такого ещё кого-нибудь? Не получится. Никак не получится, как ни напрягай свои извилины. Своею гениальностью, рабом которой он был, он загубил себя. Потому он с такою страстностью отдавался игре в карты. Разгружал свою психику. Не раз он признавался близким, что Господь взвалил на него непомерную ношу, от которой он либо сойдёт с ума, либо покончит с собой… Слава Богу, не случилось ни того, ни другого, и мы теперь вправе гордиться нашим национальным достоянием. Кого в мире можно поставить рядом с ним из гениев? Только где-то в отдалении…

Увидав у Игоря томик Лермонтова, я не скрыл удивления: неужели не читал?

– Очень и очень люблю, Серж, его, – уловив мой недоуменный взгляд, признался он. – Вот, – открыл он одну из страниц, – взгляни на эту строчку. Это не фразы. Это изумруд. Эта отточенность, как кинжал кавказца или меч самурая. В такие-то годы и такая глубина мыслей, такая царственная чеканка слов, такой неохватный взгляд… Вот только жаль, что он… Ты знаешь, Серж, как погиб Лермонтов?

– Ну ты даешь, Игорь. Кому это неизвестно?

– Уверяю тебя, не всё так просто, как нас учили.

– Как тебя понять?

– История дуэли поэта с Мартыновым весьма любопытна, трагична она и для его убийцы. Тебе известно, что Мартынов был лучшим другом Лермонтова?

– Конечно.

– И вот друг убивает своего лучшего друга. Как понять?

– Принцип дуэли как следствие оскорбления в обществе…

– Всё это не так, Серж.

– А как?

– У друзей была договоренность: Мартынов должен был лишь легко ранить поэта, что давало Михаилу Юрьевичу возможность без особых потерь возвратиться в Петербург и без последующей высылки его обратно. Кавказская эпопея с набегами и боями вконец измотала Лермонтова, и он не видел выхода. Тогда возникла у друзей идея… Ссора между ними произошла будто бы всерьёз, и никто не догадывался в окружении, что это всего лишь спектакль. Даже когда они встали друг против друга с пистолетами возле ущелья. Мартынов, как известно, был отличный стрелок. Он целил Лермонтову в плечо. Однако когда палец Мартынова нажимал на курок, раздался оглушительный громовой разряд. Мартынов дрогнул, палец непроизвольно дрогнул, и поэт был мгновенно сражён наповал. Пуля попала в сердце. После случившегося Мартынов пытался покончить с собой, но друзья предотвратили драму. И в дальнейшем, по истечении многих лет, как только при нём заходила речь о Лермонтове, Мартынов бледнел и чуть ли не терял сознание.

– Интересно, – проговорил я. – А как ты относишься к современной литературе?

– Да так… без особого интереса… – сказал он. И добавил: – Дело в том, что классика потому и классика, ибо она – что-то фундаментальное, глубокое, вечное, – она бессмертна. Классика, как мироздание, хранит в себе мириады тайн. Верно?

– Да.

– Загадочность мудра, а мудрость – вечный её спутник.

– Наверное.

– Много ли встречаем мы мудрецов?

– Хочешь стать мудрым? – свернул я разговор, подтрунивая над ним.

– А ты бы, Серж, не хотел? – в унисон ответил он.

Мы рассмеялись.

– Вы, книжники, народ непредсказуемый, – изрёк я.

– Непредсказуема лишь наша мысль и судьба с её лабиринтами…

Как верно подмечено, подумал я, слушая этого почти мальчика. Было ему двадцать один, выглядел на шестнадцать. Высокий, тоненький, светловолосый, с бледным изможденным лицом, на котором постоянно появлялась болезненная гримаса. Он старался скрыть это, иногда удавалось, но я видел, каких трудов стоило ему сдерживаться. Моё внимание он привлек сразу. Тихий, всегда задумчивый, оттого, вероятно, немного рассеянный, он старался быть незамеченным, старался не причинить никому неудобств. Глядя на него, кто-то мог подумать: какой, наверное, убогий этот молодой человек. И за что его Бог наказал? И надо было обладать достаточной проницательностью, чтобы разглядеть в ссутулившемся, каком-то скрюченном теле дух бойца неукротимого, решительного, возможно, беспощадного, и не только к себе.

Чем больше я наблюдал за ним, тем неотступнее убеждался, что из него мог бы выйти выдающийся ученый. Может быть, философ, политик, наконец. А теперь он лечится от последствий тяжёлого ранения автоматной очередью, которая прошила его насквозь в Афганистане: две пули слева в плечо, две справа и одна на несколько миллиметров ниже сердца. Оттого он весь в бинтах, как революционный матрос с патронными лентами, крест-накрест.

Я уже говорил, что не люблю лезть в душу, особенно если не позволяют. И с Игорем не осмелился бы, хотя подмывало узнать, что заставило его выбрать стезю военного, да ещё отправиться почти на верную гибель в Афганистан, имея такую тягу к наукам и невероятно светлую голову.

Он сам однажды завёл разговор на эту тему. Опять перед сном, как всегда.

– Ты, Серж, интересуешься, почему я стал офицером, – он был старший лейтенант и командовал взводом БМП.

– Я тебя не спрашиваю об этом.

– Верно. Но я вижу, тебя это интересует. Ведь правда?

– Правда.

– Я родом из Демидова, это районный городок под Смоленском, место, где, кстати, родился Пржевальский, знаменитый русский путешественник, про которого ходили когда-то слухи, даже писали в газетах, будто он, Пржевальский, является отцом Сталина, что, безусловно, несусветная чушь. Моя мама работала уборщицей в школе. Отец бросил нас, когда я ещё был совсем маленький. С тех пор о нём ни слуху, ни духу. Как-то появился, как я узнал от соседей, но мама не пустила его на порог. Что у них произошло, не знаю до сих пор. Да и не хочу знать. Полностью доверяю маме, а она сказала мне, что отец хотя и неплохой человек, но лучше с ним не встречаться…

– Хотел бы ты с ним повидаться?

– Как тебе сказать, Серж…

– Извини, Игорь.

– Ладно… продолжаю. В школе, в которой работала мама, была очень хорошая библиотека. Там-то я и начал учиться. Сам выбирал книги. К окончанию школы я почти всё перечитал, что хранилось в библиотеке. Читал без разбора. Сутками.

– Школу, наверное, закончил с медалью.

– В общем… да.

– С золотой?

– Угу, – без охоты проронил он.

– Почему не в вуз какой-либо пошёл?

– Мама едва сводила концы с концами. А в училище я был на полном обеспечении.

– Что заканчивал?

– Смоленское ракетное училище.

– Как попал в Афган?

– Нас, офицеров, кто-нибудь спрашивал, хочешь или не хочешь? – грустно усмехнулся он. – Вот тебя, например, спрашивали?

– И меня не спрашивали. Но на второй срок я остался по собственной воле.

– Значит, Серж, была в этом для тебя необходимость, верно?

– Верно, Игорь. Так надо было…

Открываться перед ним я не хотел. Он, воспитанный, промолчал, хотя, как и любому, ему хотелось услышать от меня исчерпывающее объяснение такого поступка.

Мы уже пожелали друг другу спокойной ночи, как Игорь приподнялся и сказал:

– Прости меня за назойливость, можешь ответить на один только вопрос?

– Валяй.

– Скажи, Серж, ты тот самый?..

Я понял, о чем он, но прикинулся наивным простачком.

– Какой тот самый?

– Тот самый легендарный разведчик, о котором много говорили в Афганистане с таинственным придыханием, но которого никто не видал в глаза и ни фамилии, ни имени которого не знал?

– А ты как считаешь?

– Я только поглядел на тебя, подумал, наверное, тот.

– Как это ты определил, что я тот?

– Я же сказал, что только подумал. Просто так показалось, а почему, и сам не знаю. А когда узнал, что ты Герой Советского Союза, сомнения исчезли.

– Пусть будет так, – зевая, пробормотал я. – Давай лучше спать. Время и так позднее…

Отвернувшись к стене, я закинул левую руку, по привычке, за голову и непривычно быстро, почти мигом уснул.

* * *

Головную боль я уловил сквозь сон. Надеялся, отлежусь, пройдет. Проснулся, а она ещё сильней. Ломит в затылке, сдавливает виски, сердце бух, бух, бух, так громко и часто, как никогда не давало о себе знать. Пот заливал тело, лицо пылало, и слабость, словно из меня выкачали почти все силы.

Кругом темень, тишь.

Подыскивая положение, при котором можно было бы хоть как-то притупить боль, и поняв, что ничего не получается, я тихо, чтобы не разбудить Игоря, поднялся и, придерживаясь за стену, осторожно, ощущая мелкую дрожь в подкашивающихся ногах, поплёлся в душевую. Чтобы освежиться холодной, насколько она бывает таковой в жаркие деньки, водой, облегчить состояние.

Не помогло, и я поплёлся, теряя последние силы, восвояси.

Игорь оставался в прежнем распластанном положении, тихо и сладко посапывал. Светлеющие его бинты были единственным моим ориентиром в кромешной тьме.

Был уверен, даже дрёма теперь вряд ли возьмёт меня, придётся мучиться до утра.

Выдержу ли?

А боль перешла уже всякие рамки. Возникла даже мысль о смерти. Она сейчас казалась желанной, чтобы только прекратились адские непереносимые страдания…

Не помню, минуты или часы я пребывал в полубессознательном состоянии, как и не скажу, как и когда всё же отключился, но, открыв глаза, увидал, настало утро. Из коридора доносились голоса, топанье ног. Постель Игоря убрана, а его нет.

Боль чуть унялась. А подниматься не было никакого желания, да и сил.

Буду лежать, пока лежится, решил я, уверенный, что либо подхватил грипп, что невероятно, но случается даже в летнюю жаркую пору, либо получил солнечный удар. Он очень коварен. Как говорят испытавшие его, он характерен как раз симптомами, которые отмечаются у меня: сильная головная боль, жар, высокая температура, слабость…

Впрочем, не всё ли равно?.. Да и что теперь сожалеть? Но как противно всё-таки ощущать себя таковым…

– Пора, Серж, вставать, – появился Игорь, умытый, свежий красивый, с прической, не высохшей от воды.

Мне не только шелохнуться, открывать рот не хочется.

– Серж, ты никак заболел? – склонился надо мной он, прикоснулся лёгкой тёплой влажной рукой к моему лбу: – да ты весь горишь. Я сейчас вызову врача…

– Не надо, Игорь, – выдавил я из себя. – Ещё полежу чуточку и…

– Нельзя тебе вставать, Серж.

– Брось, Игорь. Лучше иди, а то к завтраку опоздаешь.

– Хорошо, Серж. Тебе принести покушать?

– Не хочу. Спасибо. Иди. Иди.

Встревожено поглядывая на меня, не спеша, готовый возвратиться в любой момент, дай я знак, он направился к выходу.

Закрыв глаза, я полежал ещё немного, встал и, пошатываясь от слабости, поплёлся в лоджию. Опустился на насиженное место, вытянул ноги, откинул голову и уставился в небо, в бездонную голубизну. А она такая яркая, чистая, манящая… Глядел бы и глядел, да вот только резь в глазах, и я вынужденно прикрыл их отяжелевшими веками. Но и через них отчётливо видел небо, и оно казалось то далеким, то близким, и таким таинственным и открытым… Небо… небо… небо… стучало в голове, почему небо?.. огонь… огонь… огонь… синь… синь… синь… Почему?.. почему?.. почему?

Слова сами собой лезли в голову. Я их отгоняю, а они с большим рвением лезут и, перемежаясь с болью, хлещут, хлещут по мне…

Господи, не схожу ли я с ума? Испуг прошиб меня с ног до макушки.

Вдруг боль начала постепенно уходить через руки и ноги, или мне это только казалось, голова, медленно повернувшись, упала на грудь, перед глазами вспыхнул ослепительно яркий свет, меня подняло и куда-то понесло с невероятной скоростью. И вот падаю в удивительно мягкую, из светлых облаков, перину и такое блаженство снизошло на меня, какое не испытывал никогда. Лежу в мягком пуховом окружении, освещаемый мягким ласкающим светом, и не верю, что может быть так хорошо…

От резкого запаха, ударяющего в нос, открыл глаза. Рядом женщина в белом халате и белом колпачке держит мою руку, проверяя пульс, а чуть поодаль растерянный, с испуганными глазами Игорь.

– Ничего страшного, – говорит спокойным уверенным голосом врач, глядя на меня большими карими глазами с густыми ресницами и красивыми вразлёт чёрными бровями. – Вот вам таблетки от головной боли, от температуры и для сна. Сейчас прилягте, но вначале выпейте лекарства.

Поддерживаемый Игорем и врачом, я поднялся.

– Что с ним? – спросил Игорь.

– Думаю, перегрелся на солнце.

– Да мы с ним сидим только в тени. Нам загорать ведь нельзя.

– И в тени можно перегреться, – бросила она и, пожелав всего доброго, ушла.

– Твоя работа? – набросился я на Игоря.

– Я думал, ты умер. Лежишь без движения, белый весь. Что я должен бел делать?

– Ты молодец, – улыбнулся я.

– Я и сам знаю, что молодец.

К вечеру мне стало лучше. Я даже спустился на ужин. После мы с Игорем погуляли по саду, ловя призывные взгляды девушек.

– Может, Серж?.. – кивнул он в сторону симпатичной парочки девиц, загорелых, наверное, не местных, судя по ярким нарядам.

– В следующий раз, – сказал я.

Меня клонило ко сну, наверное, от лекарства. Как только мы поднялись к себе, я наскоро сполоснулся и упал в постель. И моментально уснул.

Чувствую, как кто-то меня сильно толкает: чуть было не слетел с койки. Игорь, мелькнула мысль, наверное, я бредил, чего давно не случалось. Если и так, зачем поступать со мной так грубо, нагло?

Игорь, однако, сладко причмокивая, спал крепким детским сном. Нервы, решил я, что может ещё?..

Чего бы ни было, надо отдыхать. Поудобнее улегся. Духота была такая, что даже дышать мешала. В открытую дверь лоджии проникал убаюкивающий, с равномерным наплывом, шум моря.

Неожиданно послышались голоса. Они были чётки. Спорившие, казалось, что-то не поделили. Находились у дверей нашего номера. Мужчина со злобным негодованием отчитывал женщину. Когда захлёбывался словами от возбуждения, вступала женщина. Твердила одно: всё равно меня не удержишь, не нужен ты мне такой… Мужчина кричал, что если она это сделает, он вмиг выбросится с двенадцатого этажа. Их перепалке не было конца. Чтобы прекратить потасовку, превозмогая сонливую лень, я поднялся. Пока подбирался к выходу, мольбы, яростное шипение, переходящее в ласковое мурлыканье, заклинания не утихали, вызывая во мне отвращение, жалость и кипящее раздражение.

За дверью не оказалось никого. В конце пропитанного глубоким сном коридора с тусклым освещением за столом, положив на него загорелые руки, а на них голову со светлыми завитушками, дремала дежурная сестра. Голоса, затухая, удалялись, пока не смолкли совсем. Никого не обнаружив, я постоял, напряжённо вслушиваясь, и убедившись, что где-то вдали всё успокоилось, недовольный, но ещё ожидавший продолжения семейной или любовной разборки, возвратился к себе.

Лежу и не могу понять, действительно ли у дверей происходила стычка что-то не поделивших? Если так, почему не вмешалась дежурная и куда делись сцепившиеся?..

Нет, здесь что-то не то…

Что?..

Вероятно, слуховые галлюцинации. Откуда? Никогда ранее подобное не случалось…

Отгоняя нездоровые мысли, уставился в потолок. Вдруг надо мной появилась масса огоньков. Словно светлячки. То растекаясь, то группируясь в кружок, как звезды на небе, мигают, завораживая, а в центре чёткого рисунка огонёк ярче и крупнее других искрится, подобно снежинке на ярком свету…

«Да что со мной?! – взмолился я… – Избавь меня, Господи, от всех этих напастей». А проклятые огоньки не исчезают. Их становится больше. Обозлившись, закрыл глаза.

Огоньки исчезли.

Открою глаза, опять кружат, искрятся, овладевая вниманием, и в то же время подмигивают, будто подсмеиваются надо мной. Чтобы не искушать себя, а они, проклятые, требуют к себе неустанного внимания, я назло им перевернулся и уткнулся в горячую подушку. А рассуждать о том, что со мной творится что-то неладное, не перестал. Вскоре фразы и слова начали обрываться, путаться, забываться. Ощущалась крайняя степень мысленной изможденности. Вот так незаметно я и отключился.

Светало. Неожиданно сквозь отяжелевшие веки, вначале смутно, затем отчётливее, до полной ясности вижу посреди комнаты упирающуюся острой макушкой в потолок возле люстры и прижавшуюся распластавшимся основанием к полу необычную и только по форме напоминающую елку. В действительности это было нечто, состоящее из светлых плотных волнообразных облаков, какие видим иногда в ясный день на чистом голубом небе. Гляжу на это сооружение и дивлюсь, откуда?..

А она неподвижная красуется.

Чтобы убедиться, не призрак ли это какой, я потянулся рукой к ней прикоснуться. Только попытался, как облакоподобная фигура стала уменьшаться в размерах, будто из неё выкачивали воздух. И не просто сжиматься, а истекать узким ручейком в потолок, куда упиралась макушкой. В течение нескольких секунд я наблюдал это необычное явление, пока не исчезло всё, оставив после себя продолговатую, сантиметров в десять, темную, похожую на карандашный мазок полосу.

Подобной щели ранее я не замечал, хотя не единожды перед сном бездумно устремлял свой взор вверх. Откуда она появилась? Не терпелось повнимательнее разглядеть её, понять, как, почему и куда подобная облаку елка истекла. Вся. Без остатка. Однако лень, сонливость, изнеженность постельная оказались сильнее любознательности. И, подумав «ладно, когда встану утром, непременно досконально изучу эту щель, а если понадобится, поднимусь на следующий этаж в номер над нашим», опять поудобнее улёгся.

Каково же было моё удивление, когда в яркое солнечное утро я, как ни вертел головой, пытаясь обнаружить злосчастную щель, не находил ничего. Всюду потолок был по-прежнему бел, чист и без единой где бы то ни было помарки.

Ну и ну… пронеслось в голове, как понять эти ночные, непредсказуемые метаморфозы? Переутомление, но с чего бы? Лекарства? Возможно… Во всяком случае, от чего бы это ни происходило, какая бы причина за этим ни крылась, это не есть хорошо. Скорее всего, наоборот… Закравшиеся ещё ночью какие-то тревожные ощущения не оставляли меня…

Пока Игорь плескался, пофыркивая, в душе, пережидая, я заглянул в лоджию.

Небесная синь, искрящаяся голубизна вод, жизнерадостные возгласы людей на пляже отвлекли меня от мрачных мыслей. Увы, ненадолго. Стоило лишь остановить взгляд, устремлённый в бесконечность, как тут же обнаружились новые неожиданные видения. Какие-то круги с футбольный мяч, фигуры, угловатые или лишенные чётких форм, красные, синие, жёлтые, зелёные завертелись, закружились перед глазами, появляясь из ниоткуда и исчезая в никуда. Потрясая головой, чтобы избавиться от этой напасти, перевёл взгляд в сторону возвышенности с деревьями. И совсем теперь сник. Над деревьями, словно из стекла, возвышаются их двойники, а из крон исходило испарение, похожее на то, которое можно наблюдать над асфальтом в жару или при затухании костра.

Прозрачные двойники с колеблющимися испарениями теснили друг друга. Иногда исчезали и вмиг появлялись даже там, где растительности не было совсем…

Не иначе как свихнулся, мелькнула мысль. От страха побежали мурашки по спине. Если чокнулся, то почему всё, что происходит со мной, понимаю? Ведь нормальный тем и отличается от сумасшедшего, что тот воспринимает всё видимое им, как должное, веря по-настоящему своим болезненным образам и картинам. Разговаривает с ними, как с живыми, доказывая другим свою правоту с непоколебимой убеждённостью. Я же воспринимаю случившееся со мной как химеру, невесть откуда свалившуюся на мою больную голову. Сознание моё не отключено, рассуждаю я здраво…

И всё же со мной что-то не то…

Что именно, объятый испугом, силюсь понять. И боюсь открыть глаза…

– Утро, Серж, какое чудное!

Я вздрогнул от неожиданности. Рядом Игорь, умытый, свежий жизнерадостный, на влажных ярких губах улыбка восхищённого, но сдержанного человека. Пробивающиеся сквозь гладкую нежную кожу светлые усики поблескивают. Сладостно потянувшись, он вдруг вскрикнул от боли и, стыдясь, виновато скосился на меня.

– Серж, ты опять бледен. Что с тобой происходит?

Скрывая добродушным позёвыванием свой страх, я сказал:

– Тебе кажется, что я нездоров. Я вполне даже здоров.

– Да? – с наивным удивлением неверящего спросил он.

– Показалось, показалось, – подтвердил я.

Несмотря на мой бойкий ответ, скрывающий беспокойство, и его утреннюю возбудимость, веселость и присущее ему простодушие, взгляд его был уж слишком испытующ от недоверия.

– Всё-таки, Серж…

– Тебе кажется, – прервал я его и демонстративно, с небрежным равнодушием отвернулся от Игоря.

– Нет, Серж, ты болен, – не отставал он, с придирчивым и тревожным любопытством продолжая изучать меня, что ощущал я всем своим нутром.

– Послушай, лейтенант (я намеренно понизил его в звании), можешь ты, наконец, оставить меня в покое? – набросился я на него.

Думал, обидится, уйдёт. А он в ответ спокойно с важной и требовательной настоятельностью:

– Оставлю, майор, при условии…

– Да катись ты со своими условиями, – взорвался я, чувствуя, как напряглось до боли моё тело.

– Условие одно, – не отступал он, но и не в пример мне не грубил и не возбуждался.

– Оставь! – сорвался я на крик.

– Условие одно, – понизил он голос и, склонившись надо мной, произнёс с холодным расчетом человека трезвого, умного, умеющего владеть собой, как врач перед капризным больным, – тебя что-то очень мучит. Гордыня не позволяет сознаться. Если хочешь, чтобы тебе было лучше…

Возбуждая во мне решительное, грубое негодование и видя, что меня чуть ли не колотит и я почти готов в любую секунду схватить его за легкую, светлую безрукавку, скрывающую бинты, он всё же продолжал убеждать меня не зарываться в себя. И выбил-таки из меня упорство, которым я прикрывался от него. Что-то потеплело вдруг в груди, и я подумал, почему бы и не послушаться Игоря. Почему бы и не посоветоваться с умным парнем? Что у меня убудет от этого?.. С таким, как он, можно пооткровенничать. Он надёжен, как убедился во время пребывания с ним в одном номере, скрытен…

И вот чуть ли не с презрением к самому себе, что малодушничаю, что расслабился, поддаваясь какому-то мальчишке, в то же время ощущая, что это, вероятно, в данную минуту наиболее правильный выход из состояния, в каком пребываю, я детально и подробно рассказал соседу обо всём.

Пока я говорил, бледное исхудалое лицо Игоря было чрезвычайно задумчиво и непроницаемо, будто он пытался впитать мою тревогу, мой испуг в себя. Как только я, вздохнув, тяжело закончил со словами, что, видимо, чокнулся, он поднял на меня ясные, добрые, умные, вмиг засиявшие глаза и неожиданно весело, с небывалой для него эмоциональной возбудимостью, как ребёнок, получивший вожделенную шоколадку, произнес:

– Вай, вай, вай, майор!..

Весь потянулся навстречу, казалось, сейчас кинется мне на шею.

– Поздравляю, майор! Поздравляю, мой дорогой герой!

Чувствую, как от неожиданности брови поползли на продолжающий разламываться лоб.

– Что? – едва вымолвил я, ничегошеньки не соображая.

А Игорь говорит:

– Погляди на меня.

– Зачем?

– Погляди, только очень внимательно.

– Да зачем?

– Можешь, наконец, поглядеть? Тебе что, трудно?

– Нетрудно, Игорь.

– Так погляди пристально и молча.

Я сосредоточенно уставился в него и воскликнул от неожиданности:

– Господи!..

– Молчи и гляди, – приказал Игорь с присущей ему строгостью.

– Молчу и гляжу.

– Что видишь? – застыл, не дыша, Игорь.

– Какое-то излучение вокруг головы. Вижу, правда, смутно.

– Пойдём в тень, в комнату. Здесь тебе мешает солнце.

Вошли. Игорь остановился возле входа. Устремил на меня глаза.

– Что сейчас наблюдаешь, Серж?

– Много разных цветов: красный, голубой, тёмный, синеватый. Какие-то размытые они и пульсирующие.

– Что ещё видишь?

– Ничего… впрочем, погоди… какой-то столбик светлый над макушкой.

– Всё ясно, – подошёл ко мне Игорь, играя улыбкой.

– Что ясно? – хлопал я в растерянности глазами.

– У тебя, брат, открылись сенсорные способности, – едва сдерживая эмоции, поднял он палец, помахивая им.

– Как открылись?

– Вот так и открылись.

– Откуда они у меня?

– Тебе, Серж, видней.

– И всё же?

– Загляни к своим предкам: отец, мать, дедушка, бабушка…

– Стоп, – прервал я его.

– Что? – опустился он в кресло, и я за ним.

– Вспомнил. У меня бабушка лечила заговорами всю станицу. Даже животных, и бесплатно. Её очень уважали. Но у меня с ней не было контакта. Она меня не любила. Вот прабабушка – та души во мне не чаяла.

– А прабабушка владела сенсорикой?

– Не знаю, Игорь, не знаю.

– Думаю, Серж, ты получил это наследство от своей нелюбимой бабушки.

– Почему я?

– Так Богу угодно.

– Почему этот дар открылся теперь?

– Думаю, в связи с перенесёнными страданиями… Был какой-то импульс…

Я опустил голову.

– О чем ты, Серж? Тебя это не устраивает?

– Не знаю. Но думаю, он мне ни к чему.

– Не спеши с ответом…

– Что означают цвета, Игорь?

Голубой цвет – цвет чистоты. Голубые вспышки – это духовные устремления. К сожалению, этот цвет сейчас редкий. Его затопляют цвета серости, грязи. Они связаны со страстью, ненавистью, жадностью, низостью. Сейчас этот низменный поток образовал гигантскую ауру вокруг Земли. Если внимательно приглядеться, увидишь, как чёрные, грязные испарения или гало окружили нашу планету. Гало может уменьшаться, увеличиваться, если человек будет стараться излучать голубизну… Люди, Серж, должны, обязаны оздоровить своё планетарное жилище, иначе ждёт вселенская погибель. Только человек может как оздоровить Землю, так и погубить. Пока тенденция наблюдается неутешительная…

Слушал я его внимательно. Слушал, неотрывно поглядывая на этого юного философа с большим любопытством.

– Откуда, Игорь, тебе всё это известно? – спросил его.

– Читать нужно, – снисходительно бросил он, улыбаясь. – Познакомься, кстати, с такими авторами, как Мартынов, Штейнер, Ковалевский, Кастанеда, они многое тебе откроют.

– Где же можно достать эти книги?

– Есть и в нашей библиотеке.

– Отлично! – воскликнул я. – Идём.

Поднялся.

– Куда? – поднялся и Игорь.

– В библиотеку.

– Нет, Серж, лучше пойдем позавтракаем, – обратился он ко мне с напускной строгостью. – Ба! Да мы с тобой можем остаться без еды. Спешим.

И направился к выходу.

Я за ним, чувствуя, как за эти тревожные дни очень и очень проголодался… А на душе лёгкость и приглушённый страшок: может быть, Игорь просто успокаивает меня, а на самом деле я всё же свихнулся? Впрочем, время покажет, время всё расставит по своим местам. Во всяком случае, мне уже не так страшно, как было до нашей с Игорем беседы.

* * *

Здоровье моё постепенно улучшалось. Я уже ходил без трости. У Игоря тоже всё поправлялось.

Он по-прежнему просиживал над книгами. На время подключился к нему и я. Рекомендованные им источники проглотил вмиг. Почерпнул немало полезного, как и немало узнал.

О себе я Игорю больше ничего не сообщал. Он делал вид, что всё, что случилось со мной, забыл. Я же чувствовал, он внимательно, последовательно, с чуткой настойчивостью наблюдает за мной каким-то внутренним зрением. Неотступно следит и ждёт.

Возможно, мне всё это казалось. Если не так, то что ждёт?

Не раз нечто подталкивало меня объясниться с ним, чтобы он высказался, что у него на уме, либо оставил меня в покое. Но моя интуиция подсказывала, Игорь ничего не скажет. Он ждёт какой-то момент. Что ждёт и что это будет за момент? – я разгадать не мог.

Странные мы всё-таки типы, не раз возникала во мне эта мысль. Не случайно, видимо, нас соединила судьба. Почему она так сделала и какой исход из нашего знакомства последует?..

Два типа, один непредсказуемей другого. Я сторонюсь Игоря, а сам советуюсь с ним (больше, чего бы ни случилось, этого не будет). Его же скрытность, как и осторожность, наводили на размышления. Порой я сожалел, что раскрылся. Он ведь хотя и прислушивался ко мне, советовал, а думает, наверное, и впрямь этот парень рехнулся. Если так, почему он рекомендовал авторов, которые во многом успокоили меня и объяснили мне моё состояние? Теперь если я сталкивался с чем-то, доселе необъяснимым, не пугался, принимал как должное…

А подобного я не миновал уже в то самое утро. Оказавшись в столовой, я увидал парящие над головами завтракающих сгустки различных конфигураций, но, в основном, двух цветов: красный и словно мокрый асфальт. Где-то преобладал красный, где-то грязный. Они переходили друг в друга, растворяясь в себе, и плавали, как облачка в небе.

Это меня уже не тревожило ещё и потому, что как только я переставал сосредотачиваться на чём-то или на ком-то, видение исчезало.

Игорь, исподтишка наблюдая за мной с веселой и непринуждённой улыбкой, пару раз поинтересовался, что?..

Я небрежно пожимал плечами, поглощая с аппетитом пищу.

С того именно утра между нами пролегла та мысленная тропка, по которой мы ходили, наблюдая друг за другом, но не пересекались и не надоедали. В какой-то мере понимал он меня, а я его. В этом была своя таинственная прелесть игры, потому, хотя мы подолгу молчали, нам было вдвоём весьма интересно. Он мог поразить меня какой-либо исторической байкой, неожиданной мыслью, а я своими открытиями, совершавшимися почти ежедневно, от которых я иногда уставал, но не переставал охотиться за видениями…

Случилось это в процедурной. Мои раны обрабатывала сестра Настя. Как всегда собранная, мрачноватая, отдающаяся вся своему делу. Наблюдая за её быстрыми, профессиональными движениями и за её непроницаемым лицом, скрывающим проблемы, а у неё их было предостаточно, что я видел очень хорошо, обратил внимание на розовое сияние, исходящее изо лба и затылка.

– О, как сочувствую я вам, Настя.

Её ловкие руки застыли, недоумённый взгляд полоснул по мне. Но тут же, словно очнулась, молча и сосредоточенно продолжила своё дело.

– Правда, Настя.

Она будто не слышала меня, подчеркивая всем своим отчужденным, недоступным видом нежелание говорить.

– У вас такая головная боль, – продолжал я её донимать, – а вы работаете. Надо бы полечиться.

– Не занимайтесь, больной, ерундой, – проговорила она. – И не мешайте мне.

– Не я вам мешаю. Головная боль.

– Что вы ко мне пристали с головной болью? – грозно опалила она меня недовольным, даже несколько возмущенным взглядом.

– Разве я не прав, Настя? – решил я добиться своего, понимая, раздражаю её ещё и потому, что угадал, хотя она скрывала своё состояние. Но, наверное, в какой-то мере заинтересовал, что видно было по её напряженному лицу. Она пыталась скрыть свой интерес. Возможно, не желала, чтобы кто-то вмешивался в её проблемы.

– Я прав? – не унимался я.

– Вам до меня, больной, какое дело? – с надрывной отчаянностью набросилась на меня.

– Просто жаль вас, Настя, – чувствую, зашёл слишком далеко и лучше бы остановиться, но словно бес вселился в меня, и я не могу уже побороть себя. – Очень жаль, – зудел я.

– Оставьте меня в покое, больной! – швырнула она на стол ножницы и, обиженная, оскорбленная, отвернулась. Узкое недовольное лицо её покраснело, на глазах появились слёзы, а губы подрагивали.

Что-то защемило во мне от жалости к ней: в самом деле, какого дьявола я пристаю к ней, удовлетворяя своё самолюбие тем, что вижу то, чего другим не дано?

– Простите меня, пожалуйста, Настя, простите, – пролепетал я виновато.

– Вы свободны, – гордо вскинув голову, сказала она и, шмыгнув носом, вызвала: – Следующий!

Продолжение моего пристрастия к Насте оказалось совершенно неожиданным…

Игорь на своей койке читал. Я наблюдал закат из лоджии. Ярко-бордовый акварельный окрас занимал часть темнеющего неба у горизонта. Море тоже зацепил. Огромный остывающий диск солнца уходил на отдых – красота неописуемая…

Слышу, меня кличет Игорь.

– Что? – спрашиваю.

– К тебе пришли.

– Кто? – поднялся я.

У порога нерешительно переминались Настя и Людмила-администратор. Удивлённый неожиданным появлением гостей, я извинился за наш с Игорем непрезентабельный вид (оба в трусах) и предложил кресла. Пока они поудобнее усаживались, я перехватил недоумённо пристальный взгляд Игоря, мол, ну, ты даешь, в ответ на который пожал плечами, давая понять, что не понимаю, чего хотят от меня эти дамы.

Настя, просунув ладони между плотно сжатых, худых коленей, уставилась, потупившись в пол. Людмила пристально, с нескрываемым любопытством разглядывала меня большими карими, излишне выпуклыми глазами, что несколько скрадывало красоту её полного, налитого здоровьем и цветущего округлого лица.

Игорь молча ожидал, что будет дальше, опустившись на свою кровать.

Женщины молчали.

Не дождавшись их разъяснений, я спросил, чем могу быть полезен?

– Прошлый раз, – начала нерешительно Настя, – я обидела вас…

– Мелочь, – бросил я.

– Простите, Сергей Анатольевич, – продолжала она, пропустив мою реплику.

– Стоит ли об этом?

– Но вы, Серёжа, можно так вас называть? – я кивнул, и она продолжила. – Вы были правы. Вы были очень правы, – с жаром добавила она, боясь, что я перебью её, и она не выскажет того, что накопилось в ней и ради чего явилась к нам.

Куда делись её сдержанность, отпугивающая мрачность, недоступное выражение её замкнутого строгого лица?

– Я долго думала, как вам удалось узнать о моём тогдашнем состоянии? А ведь мне действительно было так, что, казалось, не выдержу. Посоветовалась я с подругой, – косо взглянула, как бы прося поддержки, на Людмилу. – И мы решили… то есть… она сказала… – покраснела, запнувшись.

– Я сказала Настюхе, что твой Серёжа, наверное, экстрасенс.

– Какая чепуха, – проговорил я.

– Вы можете сейчас сказать что-либо про меня? – не слушая меня, произнесла Людмила.

Я хотел было отвязаться от Людмилы словами: «Бред какой-то», – но её умоляющий взгляд поколебал мой настрой. Подумав, решил: попробую, на что способен, промолчал, но и не выказал особого желания.

– Если дамы просят, – заявил о себе молчавший доселе Игорь с лёгким издевкой, не отрицающей, однако, мои возможности.

Я пожал плечами, что ж, если хотите… Обратился к гостям:

– Всё-таки не понимаю, почему вы пришли ко мне? Я в медицине ничего не смыслю. Ничего, ясно вам?

– Настюха сказала мне, – не отступала Людмила, что вы видите человека насквозь. И болезни его видите.

Мне стало смешно.

– Ерунда всё это…

– И никакая и не ерунда, – заступилась за Людмилу Настя, полагая, наверное, что я просто издеваюсь над ними, посмеиваясь.

Игорь выставил большой палец, чтобы видел только я. Мол, давай, не трусь, с чего-то надо же начинать!

– Ну, Сергей Анатольевич, – умоляющий взгляд толстушки подвигнул меня к решительности и я, подумав «будь что будет», бросил:

– С кого начнем?

– С меня, – вскочила, несмотря на солидный вес, легко, как птичка с гнезда, Людмила.

– Хорошо. Прикройте глаза, молчите. Думайте о чем угодно, но старайтесь не двигаться.

– Мне встать?

– Можно сидеть.

Только сосредоточил я на ней взгляд, как во мне будто кто-то заговорил, а перед глазами появились картинки из разных цветов, окружившие женщину. Больше тёмного с красным и чуточку оранжевого и голубого вперемешку с синим. Затем они куда-то исчезли, а вместо них грязные лоскутоподобные пятна на груди, особенно на животе, но на этот раз пятна наблюдались не вовне, а будто бы во мне, где-то внутри, в моём сознании, и проецировались на Людмиле.

Я рассказывал ей всё, что диктовал мой внутренний голос, а когда закончил, Людмила будто онемела, застыв с приоткрытым влажным красивым ртом…

– Что? – боясь нарушить тишину, с каким-то испугом в мутноватых глазах спросила её Настя.

Людмила лишь немо кивала головой, поворачивая огромные глаза в разные стороны, как бы разыскивая кого-то и не находя, вздыхала.

– Что? – слегка толкнула подругу Настя, вопросительно покосившись на неё.

– Это ж надо! – выдавила из себя Людмила с остановившимися на мне выпуклыми глазами, полными восторга, недоверия, признательности и какого-то испуга. – Вот так да…

Игорь глядел со странным неопределённым выражением, чуть улыбаясь, но не насмешливо. Что было у него на уме, можно было лишь догадываться. Судя по оранжево-синеватым вспышкам у головы, он что-то скрывал, рассуждая про себя. То, что его совесть претерпевала колебания, выдавали глаза. Они перекатывались с пристальным любопытством и нетерпеливостью с гостей на меня и обратно. И вспыхивали скрытым недоверием. Ко мне, что ли?..

Рано или поздно я раскрою тебя, думал я, посматривая на него боковым зрением. Я заставлю сообщить мне, что у тебя на уме. Правда, пока я не представлял, при каких обстоятельствах это случится, но что будет именно так, я не сомневался.

– Что можете сказать мне ещё? – прервала меня Людмила. Хитрецой поигрывали её карие сияющие глаза.

Она, наверное, почувствовала, я высказался не до конца. Почувствовала, как любая женщина, обладающая в обострённом состоянии поразительной, в отличие от нас, мужчин, интуицией.

– Пожалуй, – протянул я и добавил, особенно ударяя на свои слова, – я сказал всё. Да, всё.

– Правда, всё? – не унималась Людмила, пытливо прожигая меня глазами, пытаясь не упустить из поля своего зрения ни единого моего движения, подтверждающего или опровергающего её домыслы.

– Всё, – выдержал я стойко её жгучий недоверчивый взгляд.

Она поблагодарила меня, оставшись чрезвычайно довольной, и озарила меня улыбкой.

– А ты, подружка, не желаешь, чтобы Сергей Анатольевич просмотрел тебя?

– Он уже смотрел меня, – мрачновато проговорила Настя. – А потом я пришла сюда по твоей просьбе.

– Сергей Анатольевич, может быть, вы и её… Я знаю, она хочет, только стесняется… Сергей Анатольевич?.. – не отставала Людмила.

– Идём, – заторопила Настя, потягивая её за собой.

– А можно я с кем-нибудь приду к вам ещё? – с порога подала голос Людмила.

Я взглянул на молчаливо собранного и ушедшего в себя Игоря. Ему, видать, было не до меня.

– Как хотите, – отрезал я.

Когда они ушли, Игорь, выйдя из задумчивости, обратился ко мне:

– Тебе необходимо развивать свои способности. Кстати, жди теперь гостей. Что знает одна женщина, теперь будут знать все.

И добавил:

– Чего ты Людмиле недоговорил?

– Почему ты так думаешь?

– Твое лицо, как открытая книга, – заметил он.

– Внизу живота у Людмилы я обнаружил крупное тёмное пятно.

– О чем оно говорит?

– Думаю, опухоль.

– Злокачественная или?.. – с интересом и тревогой обратился он ко мне, привстав. – Почему ты ей ничего не сказал?

– Я что, врач? – с досадой бросил я.

– Хотя бы намекнул.

– Игорь, рассуждаешь, как ребёнок. Какое я имею право говорить, в чём не уверен?

– Не уверен в своих видениях?

– В этом я абсолютно уверен. Но что это за пятно, почему пятно, какого характера пятно, откуда мне знать? – набросился я на надоевшего мне Игоря, растерявшегося от моей решительности и резкости.

Он с виноватой улыбкой глянул на меня.

– Согласен ты со мной, Игорь? – примирительно проговорил я, чувствуя вину за излишнюю дерзость.

– Прости, Серж, – произнёс он как бы в глубоком раздумье и потянулся за раскрытой на подушке книгой.

«Вот так-то лучше, займись-ка чтением», – подумал я, и заковылял в лоджию.

Ночь опускалась стремительно и дерзко, пряча по темным углам парочки. Ярко и красиво зажигались и переливались огни. Чёрные морские воды, шелестя у берега, убаюкивали, как любящая мать своё дитя. Дышалось легко и свободно. Лишь побаливало бедро, да ощущалась неудовлетворённость, как будто я кого-то ненароком обидел…

* * *

Теперь я не знал покоя.

Как только оказывался у себя, объявлялись посетители. Могли придти рано утром, до подъёма, и поздно, почти ночью. Некоторые, как я понял, приходили поглазеть на объявившегося в этих краях экстрасенса (каким я не считал себя и не считаю до сих пор, хотя кое-чего умею). Большинство, однако, обращалось со своими болячками.

На мой упорный отказ в первые дни, на мои убеждения в том, что я не врач, ничего не смыслю в медицине и не только не имею права, но и не могу лечить, никто не обращал внимания. Я находился в отчаянном замешательстве, кляня себя за то, что впутался в эту авантюру, за то, что позволил однажды показаться особенным перед Настей. Вместе с тем, когда на меня глядели пронзительно просящими глазами, я воодушевлялся своим поступком и даже гордился. Сладостно-стыдливые это были мгновения…

Мало-помалу я втянулся в эту игру, или вернее, в это заигрывание с самим собой и с возлагающими на меня надежду людьми.

– Не делаю ли что-то непотребное? – решил облегчить я совесть свою перед Игорем.

– Не знаю, – отчужденно пожимал он плечами.

– Может быть, не следует этого делать? – я не сказал «обманывать» людей, но подумал так.

– Ты делаешь благое дело, – говорил Игорь. – Ты помогаешь находить им точку опоры, вселяешь дух здоровья в их души, а это, мой дорогой Серж, ключ к выздоровлению. Нашему организму дай волю, и он сделает с собой, что пожелает. А люди после тебя верят в выздоровление и непременно поправятся.

«Возможно, Игорь прав, – думал я, – и пусть идёт, как идёт».

Если Игорь находился в номере, когда я колдовал над гостями, я ощущал его спокойное безразличие ко всему происходящему, и вместе с тем мне почему-то чудилось, что он что-то скрывает от меня. Это видно было, хотя он и не принимал участия в моих сеансах, будто отгораживался непроницаемой стеной, по его заинтересованности во всём, чем занимаюсь в ту или иную минуту с посетителями.

– Говоришь, Игорь, что тебя ничего не интересует в моих занятиях с людьми?

– Совершенно верно, Серж, – ответил он, прямо глядя мне в глаза как человек, которому решительно нечего скрывать.

– Лжешь, – резко бросил я.

Он дернулся от неожиданности и чуточку покраснел.

– Прости, Серж, от тебя действительно ничего невозможно скрыть…

– Не подыгрывай, – улыбнулся я. – Ты на подхалима не похож.

– А я и не подхалимничаю. Констатирую как трезвомыслящее существо, как некая сущность, косвенно посвященная в твой процедурный процесс…

Как-то я не обратил внимания на его заумную фразу, а произнесена она была неспроста. Это позже я понял…

Привела как-то одна женщина своего сына ко мне, мальчика лет двенадцати. Молчаливый, тихий, бледненький, послушный, с глазами ясными и невинными. Он был безразличен ко всему, даже разговор его казался совершенно бесцветным, да и слова из мальчика невозможно было вытащить.

И не обладающему проницательностью было видно, мальчик очень болен. Со стороны сердца я увидал густой малиновый окрас. Сердце.

Не успел я и рта раскрыть, как его мать рассказала, что он очень болен сердцем. Показывала она его разным, в том числе и столичным, врачам, но улучшений пока никаких.

– Не соглашаются даже на операцию, – убеждала она меня, – говорят, что организм его чрезвычайно ослаблен и не вынесет наркоза… Одна надежда на вас, – впивалась она в меня усталыми, просящими до боли в моей груди, глазами.

И как ни пытался я её переубедить, что, если врачи ему не помогли, я тем более бессилен, она и слышать не желала. Глядела на меня сквозь обильно выступившие слёзы и с трясущимися губами молила и ждала.

Презирая себя за обман доверчивых, измученных болезнями людей, трепеща от отчаяния за авантюру, в какую втянул сам себя, я только ради приличия, только чтобы сделать вид, что лечу, только для того, чтобы успокоить рыдающую женщину, готовую вот-вот упасть передо мной на колени, я, вздрагивая внутренне от ненависти к себе, осмелился, наконец, поводить руками перед головой мальчика и в области его сердца. Испытывая невероятную потливость, стыд и гадостное передергивание к самому себе, неожиданно уловил сильный, холодный и острый поток ветерка, ударяющий в мою левую ладонь. О чем это говорило, я знал: мальчик до того истерзан постоянными болями, что, наверное, не реагировал на них. Просто перестал чувствовать.

И вот вожу, вожу я руками вокруг мальчика, прося у Господа помощи для исцеления молодой, не познавшей ещё и начала жизни души, и вижу, как лицо ребёнка постепенно светлеет, проясняется улыбка на бледном, изможденном его облике, плотно сжатые сухие и горячие губы его разжимаются. А я продолжаю выделывать пассы, не веря в случившееся…

Такого не может быть, но вижу, как красив становится замкнутый, горем придавленный ребёнок, как хороша его детская открытая улыбка, как начинают светиться его глаза, до этого страдальческие и застывшие от мучительной болезни. «Не может быть», – повторяю я про себя, другой голос отвечает: «Почему не может быть, если уже есть…»

Я зачарованно глядел то на расцветающего на глазах ребёнка, то на его маму, полную женщину с копной густых каштановых волос, небрежно собранных на затылке. Она тоже сияла, прижав в умилении кулаки к высокой груди и не спуская восхищённых глаз со своего чада.

И во мне творилось что-то необъяснимое. Сердце то замирало, то начинало так стучать, будто готовилось выскочить из груди не то от восторга по случаю видимого, не то от страха. А вдруг всё это только кажется, а вдруг мальчик не успеет покинуть наш номер и ему станет ещё хуже… При этой мысли даже волосы зашевелились на моей голове, и не просто зашевелились, а с каким-то морозным холодком.

– Сыночек мой, – кинулась к тихо и мечтательно сияющему сыну мать. – Сыночек родной, – присев, нежно и осторожно обняла его. Он положил белые худенькие ручки на её плечи. – Я с самого начала, как услышала о вас, Сергей Анатольевич, – повернулась ко мне, – поверила сразу же…

Посидев, поглаживая сына, поднялась.

– Погоди, сыночек, я сейчас…

Подошла к столу, взяла свою сумку, вынула оттуда кошелёк.

– Сколько я вам, Сергей Анатольевич, должна? – засуетилась она.

– Если вы не хотите ухудшить состояние своего малыша, – проговорил я, – если не хотите, – твердо добавил я, – то спрячьте свой кошелек. И подальше.

Я понимал, что только такой ответ успокоит её, иначе не отстанет, а спорить с нею не хотелось мне никак.

– Понятно? – отрезал я.

– А? – растерянно оглянулась она по сторонам, ужасно сконфузившись, пролепетала «да, да, да…» и торопливо сунула кошелёк обратно в сумку.

Прощаясь, с трудом сдержалась, чтобы не кинуться ко мне на грудь со слезами благодарности.

– Вот так, Серж, – подытожил Игорь, наблюдавший за нами. – Ты такое дело совершаешь… такую уверенность внушаешь безнадёжным… Да тебе памятник ставить надо, – взвился он, такой непривычно несдержанный.

– Хватит, – приостановил я его. Что-то не нравилось мне в его восторженности.

– Я что, не прав? Да ты…

– Хватит, – закричал я на него.

– Что с тобой, Серж? – испугался он и весь как-то сжался, и улыбка вмиг исчезла с его лица. Напрягаясь, он старался понять меня. Но как он мог, если я сам себя не понимал. Меня почему-то трясло, подташнивало. Я не мог видеть себя. Готов был исчезнуть куда угодно, только бы не видеть никого. Не верил я в свои способности. Ужасно боялся за тех, кто доверился мне. Готов сию минуту был кинуться за всеми, собрать их, сказать, закричать, зарычать: бейте меня, хотите – линчуйте, только не надо быть такими наивными и доверяться таким, как я…

Позже понял, почему со мной происходило подобное, откуда появлялись вспышки ярости к себе, а заодно и к остальным: колоссальную энергию я отдавал людям, иссушал себя до дна, а пополняться ею не успевал, да и не умел.

С этого дня решил не принимать больше никого. Я был мрачен, нелюдим, неразговорчив. Прекратил общаться и с Игорем, а он и не настаивал. Как раз в эти дни на телеэкранах объявились Кашпировский и Чумак. Если первому можно было в какой-то мере доверять, ведь он врач, профессионал, то Чумак вызывал во мне полнейшее брезгливое отторжение. Его сверхглупые пассы, будто бы заряжающие любую жидкость, которая потом исцеляет любые болезни, рассчитаны были на глупцов или полных идиотов. Особенно поражался я тому, как могли доверить ему голубой экран? Они, те, что, без мозгов, думал я. Меня от всего этого коробило. Коробило от подобного врачевания, трясло, вызывая тошноту. Я ведь отлично видел ауру обоих. Кашпировского окружала чёрная с огненными проблесками краска, а Чумака что-то среднее между грязью и дерьмом из нездорового желудка (да простит меня за такое сравнение читатель), но другого сравнения подыскать не могу…

Надо ли говорить, что я не позволял себе ни минуты проводить у экрана, если эти врачеватели вдруг появлялись на нём. Игорь, молодец, тоже сразу почувствовал к ним недоверие, считая их обычными шарлатанами, выделяя, правда, Кашпировского как неплохого специалиста по гипнозу.

Приближались последние дни моего и Игоря пребывания в центре. А перед самым отъездом встречаю в коридоре Людмилу. Не успев рассказать, где она пропадала (в Поволжье отдыхала у родителей), тут же вцепилась в меня и настойчиво потребовала дополнить то, что я не досказал, когда они с Настей посетили меня.

– Вы, Сергей Анатольевич, не всё тогда сказали мне, – ловя мой ускользающий взгляд, произнесла она.

– Ах, Люда, Люда… – отшутился я.

Никакого желания продолжать беседу с ней, да ещё на тему, от которой я тогда уклонился, у меня не было. Но я видел, что она меня всё равно не отпустит, пока я ей не скажу всё-всё…

И я сдался. Вынужден был под её давлением сдаться. Выругал себя за слабость и сообщил ей всё, что пожелала она знать. Честно говоря, тем облегчил себе душу.

Выпалил и застыл.

Она вдруг залилась смехом, порывисто обняла меня, обдав запахом парного молока, прижалась, дрожа, ко мне пышным, горячим телом, чмокнула влажными горячими пухлыми губами в мой полуоткрытый рот и, как горная прыткая козочка, несмотря на полноту, понеслась от меня, помахивая пухлой загорелой рукой.

– Что? – взвился я, пытаясь понять подобную метаморфозу, происшедшую с ней.

– Вы правы, Сергей Анатольевич! – воскликнула она, восторженно трепеща.

– Что? – со злостью выкрикнул я, ещё больше запутавшись, уж не свихнулась ли?

И в это время услышал:

– Я жду ребёнка! Ребёнка!… – разнеслось звонкое радостное, беспредельно счастливое по всему пустому вечернему коридору.

* * *

Я был уже у своего номера, как кто-то нетерпеливо и жадно до дрожи потянул меня за локоть. Это была женщина в лёгком летнем платье с бретельками, с превосходной фигурой, печальным лицом и некрасивым маленьким ртом, чуть скошенным влево. Рядом ещё несколько человек, в основном молодые дамы, глядят на меня, как на какую-то заморскую диковину.

– Сергей Анатольевич? – слегка потянула к себе женщина в белом платье. – Извините… – голос её дрогнул.

– Да, – резко бросил я, отстраняясь и недовольно оглядывая всех.

– Мы вас ждём, – без тени смущения и не обращая внимания на мой раздосадованный вид, проговорила женщина с мольбою заглядывая в мои глаза.

– Напрасно, – строго и твердо ответил я.

Меня окружили, просили чуть ли не со слезами принять их.

– О нет, нет! – воскликнул я, отмахиваясь от них.

Они не унимались, пуще прежнего требовали от меня хотя бы выслушать их, и не выпускали меня из своих жаждущих глаз.

– Нет, – подтвердил я, не колеблясь.

– Но почему? – застыли они.

– Поглядите на меня, на моё лицо. Видите, я сам еле стою на ногах. Я сам болен…

Они притихли в растерянности.

– Вот видите, как трясутся мои руки, – схватился за возникшую паузу и протянул руки со специально спровоцированной дрожью.

Они молча и печально расступились, давая мне проход. Я поблагодарил их за внимание и пожелал здоровья.

– Можно в следующий раз? – кто-то спросил. – Можно? – последовали за ним остальные.

– Как только мне станет лучше, – схитрил я, зная заранее, что больше не позволю ворваться ко мне никому, к тому же через пару дней я выписываюсь, – ну, этак денька через три… – испытывая стыд, пробормотал я почти невольно.

– Мы придём обязательно, – заговорили, ожив все одновременно, а та, в белом платье, подозрительно глядя на меня, недоверчиво добавила, – пожалуйста, Сергей Анатольевич, примите нас обязательно…

– Непременно, – заторопился я, пряча глаза. – Приходите в это же время…

!Как уже далеко буду отсюда!» – подумал я с радостью и лёгким стыдом за свой явный обман. Но другого выхода не видел, потому что дал слово никогда и нигде больше ни перед кем не открываться. Пусть всё останется при мне. Пусть. Понадобится моя помощь близким или друзьям? Ради них ещё могу позволить.

– Так вы точно будете? – не унималась женщина в белом, хотя другие уже расходились.

– Точно, – нетерпеливо отмахнулся я.

С кипящей неудовлетворенностью и злостью вошёл я к себе. Игорь лежал с закрытыми глазами – не то спал, не то дремал – на животе раскрытый фолиант в толстой коленкоровой и порядком истёртой обложке.

Я опустился на свою койку. Задумался. Давно хотел разобраться, почему вдруг стал таким популярным? Виновата Настя? Возможно. Губошлеп, ругал я себя, какого дьявола начал выпендриваться перед ней? Людмила? Вполне возможно, ведь женщины слишком болтливы. Не обошлось наверное и без…

Игорь тихо посапывал, чуть приоткрыв рот. Глядя на него, я вспомнил, когда мы только что с ним сошлись, как я ненароком пожаловался, хотя ненавижу изливаться, на отсутствие какой-либо перспективы в будущем.

– Брось, Серж, – успокаивал он меня тогда. – Ты герой. Здоровье наживное дело.

Я остался при своём мнении. Не рассказал даже, как поиграл со мной местный военком, испугавшись за свою задницу, что, кстати, я воспринял как должное, зная подобных вояк. Впрочем, не совсем как должное. Вначале я даже загорелся его предложением. Но на старика не обиделся. Возможно, следовало бы за такие выверты…

– Я разве не прав, Серж? Да ты… – продолжал убеждать меня Игорь.

– Да я… Что дальше? – заводился, сам не понимая почему, ведь первый начал беседу на эту тему.

– У тебя, знаешь, может быть какая…

– Оставь, – резанул я.

– Но, Серж…

– Всё. Хватит. И давай так. Ни ты ко мне больше с этим не лезь. Ни я к тебе, договорились?

– Ладно, – пробурчал Игорь. – Но ведь ты начал… – оправдывался он.

– Ну хватит, чёрт бы тебя побрал! – заорал я на него.

От стыда вмиг смолк – зачем обижаю парня?

Игорь тоже замкнулся. Потом тихо, спокойно проговорил:

– Зачем ты так, Серж?

– Извини, Игорь. Не сердись.

– Я уже не сержусь…

Вспоминая этот эмоциональный диалог, я обратил внимание на последующие беседы с Игорем. Во время одной из них моё внимание привлекло его рассуждение, когда он разъяснял суть произошедшего со мной, и я находился в растерянности и испуге…

– Вот тебе, Серж, и работа, да ещё какая выгодная, – вдруг неожиданным образом повернул тот разговор Игорь.

Я тогда подумал, если другие могут, то почему бы не попробовать и мне?

– Ну, как – наблюдал за мной обрадованный, что указал путь моего будущего, Игорь. – Что касается клиентуры, это не твоя забота…

Да это он главный зачинщик всего, чуть ли не вскрикнул я от неожиданности. Ах ты, книжный навозник, – вскипело вдруг всё во мне, – мать твою!.. – поднялся я, не спуская с него, спящего, злобный взгляд и продолжая распалять себя, – это его работа, этого майского жука – колбасника…

– Вставай, философ, – грубо и не спуская своего воспаленного взгляда с него, приказал ему.

– А? Что?.. – недоуменно пролепетал он, соображая, зачем его поднимают?

– Я говорил тебе, не вмешивайся в мои дела? Говорил? – сверлил я его глазами.

– О чем ты, Серж? – очнувшись, наконец, строго и серьёзно обратился он ко мне, и, подтянувшись на руках, сел.

Я стоял возле него и меня трясло.

– Зачем ты заварил эту кашу? – почти со свистом вылетали из меня слова. – Зачем, тебя спрашиваю, чёрт бы тебя…

– Какую кашу? О чем ты, Серж? – вежливо, но твердо оборвал он меня.

– Всё, всё, что тут было: сеансы, лечения, диагнозы… – ярость душила меня.

Игорь молчал, не спуская с меня огромных, застывших глаз. Глядел спокойно и уверенно, будто я, взорвавшийся, не интересую его, будто он ничего не слышит, а только видит непонятный ему бунт.

– Это ты, ты, ты, – тыкал я в него пальцем, – во всём виноват! И ты виноват, что я стал таким!.. – кричал я, не сдерживая себя.

– Да, я принял участие некоторое, – встрял он в момент, когда я, продолжая метаться, умолк на секунду, чтобы набрать воздуха и продолжить бешеные излияния. – Надеялся оказать услугу тебе. Погоди, погоди, – успокаивал меня жестами рук. – Что ж из того?

Совершенно невозмутимый тон человека, умеющего держать себя, умеющего прятать эмоции за трезвой рассудительностью, ещё сильнее подогрел меня. Не он, а я, как взбешённый школьник, выглядел перед ним слабаком… И я закричал вне себя:

– Ах, ты ж...

Как только я удержался, чтобы не вмазать ему в спокойное лицо (не дай Бог, ведь я знал свой нелёгкий натренированный кулак, пусть и не тот, каким он был до ранений). Но видя, что Игорь по-прежнему невозмутим, только твёрже и решительней взгляд и лицо бледнее обычного, я, чтобы избежать худшего, сплюнул в сердцах, выругался, отвернулся и решительно заковылял к выходу.

Долго бродил по пляжу, растирая ногами влажный, тяжёлый и прохладный песок, поглядывая на лёгкие всплески волн, не обращая внимания на купающихся и отсиживающихся на берегу. Омыл теплой водой ноги, сполоснул голову и лицо, ощущая солёный привкус. Походил по аллеям палисадника, встречая то задумчиво гуляющих раненых, то вжавшихся друг в друга влюблённых. Посидел на лавке и, более-менее успокоившись, возвратился.

Игорь не спал и не читал. Устремив взгляд в потолок, он, хотя и казался спокойным, но был взволнован не менее моего, что видно было по плотно сжатым сухим губам и горящим глазам.

Я извинился за срыв.

– Бывает, – вполголоса, задумавшись, ответил он.

– Ну прости меня, идиота, – подсел я к нему. – Прости, Игорь.

– Ладно, – оглядел меня, и с присущей ему степенностью и мудрой основательностью спокойно произнёс, – я не сержусь на тебя, Серж. Я всё понимаю, – продолжал он. – Понимаю, почему ты так вёл себя…

– Почему я так вёл себя, Игорь?

– Ты и без меня знаешь, – мягко улыбнулся он. – Ты сильный экстрасенс. Очень сильный. Поверь. Я не лгу. Но тебе этим заниматься не следует. Ведь не зря я всё время наблюдал за тобой, даже когда и не глядел на тебя, и не принимал участия в твоих сеансах. Мало того, я ждал взрыва. Был к нему готов. Но не думал, что произойдет вот так… Ну, да ладно…

– Что скажешь теперь обо мне?

– Тебе этим заниматься не следует, попросту нельзя, – подтвердил он, – нельзя.

– Почему ты так думаешь?

– Во-первых, тебя это не увлекает, как других. Во-вторых, это не такое простое дело, как многим может показаться. Многие из тех, кто начал на этом сколачивать себе состояние, будут расплачиваться, ох, как жестоко расплачиваться, поверь мне, Серж. Даже не представляешь. Но всё равно, любителей и шарлатанов на этом пути с каждым днём будет больше. Немало исковеркают они несведущих, доверившихся им душ. Но и расплатятся они за это чрезвычайно высокой ценой. А тебе, Серж, вот что я ещё скажу. В тебе много заложено. Природой заложено. Но эти силы рано или поздно могут ох как сильно ударить по тебе. Не дай Бог …

– Как это ударить? – полюбопытствовал я.

– Не знаю…

– Что необходимо сделать, чтобы избежать этого?

– Не знаю… – у него уже закрывались глаза.

– Спасибо, Игорь, – сказал я, переваривая сказанное и полагая, что он мелет чепуху, как начитавшийся интеллектуал. Но почему в тех книгах, что я прочел, ничего о последствиях, которые ждут экстрасенса, не говорится?

Пусть Игорь считает так, думал я, а у меня своё мнение. Я, конечно, не собираюсь продолжать сеансы ни с кем, разве только с самыми близкими. Не собираюсь потому, что Игорь в этом совершенно прав, меня это не увлекает совершенно, и ни за какие деньги я не возьмусь за это. Что касается последствий, поживем – увидим…

Пожелав спокойной ночи друг другу, мы уткнулись каждый в свою подушку.

* * *

И вот последняя ночь.

Я лёг рано, перебирая в памяти проведённые в центре дни. И грустно было на душе, и отрадно оттого, что опять окажусь дома, опять встречусь с друзьями. Теперь могу даже ловить рыбу, что так любил делать, но не мог из-за слабости.

Чувствовал я себя почти здоровым. И был бы им вполне, если б хоть чуточку гнулась изрезанная и израненная нога.

С такими думами и чувствами, и мелькавшими в сознании картинами прошлого я уснул.

Долго ли спал, не могу сказать. Проснулся в полной темноте от того, что кто-то пристально глядел на меня. Этот взгляд прямо-таки прожигал мне спину.

«Что такое? – пронеслось в моем не отошедшем ото сна сознании, – должно быть, просто кажется…»

Взгляд невесть кого, появившегося в номере, как всегда запертом на замок (я точно замкнул дверь перед сном, отчётливо помню), вынудил, преодолевая сонную лень, повернуться в его сторону.

Повернулся и застыл от невероятного страха.

На меня глядели большие навыкате глаза. Светящиеся, будто лампочки от фонаря, глаза. Глаза огромного упирающегося в потолок человека. Он был во всём чёрном. Чёрный до пола плащ. Чёрная широкополая и круглая шляпа, надвинутая до бровей. Темное, как у негра, сажеподобное широкое лицо, а подбородок скрывал чёрный, обмотанный вокруг шеи шарф, свисающий концами до пояса. Огромные, на манер дореволюционных щёголей, усы, торчащие в стороны, шевелились…

Гляжу на него, онемев, с мурашками, бегающими по спине. Он глядит на меня с тяжёлой беспощадной мрачностью. Гипнотизирует силой, от которой чувствую небывалый страх и деревенею. Кажется, – сам-то я не в состоянии отвести взгляд – ещё немного, и потеряю сознание. Или умру.

Не знаю и не помню, долго ли мы смотрели друг на друга, потому что я, кажется, начал задыхаться. И вдруг это чудовище поднимает огромные ручищи, распахивает, словно крылья, чёрный плащ, охватывает им почти всю комнату, отчего становится черно всюду, и со скрюченными, почему-то белыми пальцами, что особенно контрастировало на фоне полной темноты, начинает медленно падать всем многопудовым телом на меня. До боли в мозгу вспыхнула мысль: «Всё, конец!» Вжавшись в ложе, я зажмурился изо всех сил, ожидаю свою неминуемую смерть. Вижу себя уже раздавленным…

Наверное, из меня вырвался вопль, потому что слышу: «А? Что?..»

Восклицание Игоря привело меня в чувство, и я, дрожа всем телом так, что не попадал зуб на зуб, открыл, наконец, глаза.

Рядом никого. В полуоткрытую дверь лоджии влетает вместе с шумом моря ветерок, колыша лёгкие прозрачные оранжевые шторы.

– Что случилось? – уже отошедшим ото сна голосом спросил меня Игорь.

– Ты никого сейчас не видел, Игорь?

– Где, Серж? – огляделся он, поскрипывая кроватью.

– В нашем номере.

– Никого. А что?

– Так… ничего…

Я с трудом возвращался в действительность. Казаться спокойным стоило немалых сил.

– Серж, что случилось? – любопытствовал Игорь.

– Ничего, – особенно ударяя на это слово, ответил я.

– Извини, – отвернулся он, поправляя сползающие с плеча белеющие бинты.

– Можно я зажгу свет? – обратился я к Игорю.

– Конечно, – с готовностью ответил он.

– Я загорожу свой светильник от тебя.

– Не беспокойся, Серж. Я могу спать, когда хочу, в любой обстановке. И я уже сплю. И тебе желаю спокойной ночи.

– Спасибо, Игорь. Ты настоящий друг, – с чувством нежности сказал я.

– Знаю, – ответил он, зевая.

И засопел, причмокивая сладко губами.

А я так и не сомкнул глаз до рассвета. Понял, о чём предупреждал меня Игорь, удивительно умный и прозорливый. И ещё одна мысль вспыхнула, обжигая меня, в минуту кладбищенского страха перед лицом возникшего из ничего громилы: в церковь, к батюшке, немедленно!..

Я уж собрался посетить близлежащий храм. Готовился рассказать батюшке обо всех перипетиях, происшедших со мной, о неопытности, которая обернулась для меня невероятной встречей и непереносимым страхом, трудностях и душевных муках, из которых не знаю как выпутаться, обо всём, что тревожило и тревожит меня… Но не зря говорят: дорога в рай вымощена благими намерениями.

Так случилось и со мной, потому что оставил эти благие намерения из-за друзей. Они ввалились без спроса в номер, шумные, весёлые, непоседливые, колготящиеся под градусами – Курбатов, Колбин, Осипов – те самые, которые встретили меня на кладбище, – и со словами «где твои пожитки, валим отсюда», не позволяя мне и рта раскрыть, не забыв, правда, поздороваться с улыбающимся и, как всегда, спокойным Игорем, и тут же, попрощавшись с ним, схватили мой уже собранный скарб в спортивной сумке и потащили меня, не давая очухаться, за собой.

Всю дорогу, разогнав белый «жигуль» до бешеной скорости, до свиста в ушах, перебивая друг друга, то прося сообщить, как я лечился, то рассказывая различные байки, всякие новости о себе, общих знакомых, передавая по кругу бутыль домашнего, чуточку нагретого, но всё равно очень вкусного вина, то напевая невпопад и не скрывая восторга от нашей встречи, не давали мне ни секунды покоя всю дорогу, до самого дома, до калитки, у которой, наконец, затормозили.

Глава вторая

Ем, гоняю чаи, не чураюсь холодненького, из погреба, домашнего вина, валяюсь с книгой и без на диване, прогуливаюсь по тихому, благоухающему саду, поглядываю в далёкое, дивно голубое, солнцем опалённое небо, разговариваю со всё понимающим, но молчаливым, позёвывающим, от дряхлости слезливым псом. Иногда выхожу за калитку, поглядывая равнодушно по сторонам. Так проходит у меня день за днём.

Пару раз, правда, отвлёкся на рыбалку с местной пацанвой. И то в качестве наблюдателя и указчика, чего раньше не любил, находясь всегда в самой гуще барахтающихся в глубине с сетями и неводами друзей.

Мама с раннего утра и дотемна на своей ферме. Да и что она теперь для почти выздоровевшего бугая? Она вытащила меня вместе с Нодари Ивановичем из преисподней. Всё. Отныне я скорее могу ей быть полезен. По дому. По хозяйству. Но она по-прежнему сама да сама. Иногда на помощь ей приходит сестра. Тем лучше. Не люблю хозяйсственными делами заниматься. Если надо, я, конечно, готов ко всему и всегда.

С мамой беседуем о сестре, брате. О себе она не любила высказываться. Не любила жаловаться, как, впрочем, и я. Поэтому большею частью мы помалкиваем, многозначительно поглядывая друг на друга.

Видел, мама переживает за меня. Думает о моем будущем. Но не решается затрагивать моё. Знает, подобного вмешательства не потерплю. Кричать и ёрничать не стану, но и говорить ни о чём своём не стану.

О происшедшем со мной в реабилитационном центре я бы не позволил маме признаться. Знаю её тонкую и очень впечатлительную натуру. И, скорее всего, не поймет. Лишние заботы, которых у неё и так предостаточно, ей ни к чему.

Больше всего предавался я размышлениям о Вере, сыне. Молил Бога, мечтал опять повстречаться с ней хотя бы во сне. А она, как назло, не объявлялась. Обиделась, видать, на меня. Я подсчитывал деньки, когда отправлюсь на её поиск и поиск своего сына. Ведь не мог же сразу, как только появился из центра дома, тут же покинуть очаг, оставив маму. Она просила побыть с ней некоторое время…

Свой сыновний долг я обязан был перед ней выполнить до конца: придёт срок, объявлю о своей поездке. Куда? Пока и сам не знал, но непременно уеду.

Обстановка, в которой я находился после бурной афганской жизни, после госпитальной эпопеи и особенно после пребывания в центре – спокойная, сытая, уравновешенная, бездейственная, с отсутствием интеллектуальной подпитки, какой была при Игоре, – меня тяготила. Как и застойная, усыпляющая жара.

Утром дышалось легко: свежо, чисто. Каждый вдох очищал, облегчал. И я старался насытить себя свежестью до наступления жары. После десяти лучше из дома не высовываться. Всё мало-мальски живое прячется по тенистым уголкам, умолкают даже вездесущие пташки. Раздолье лишь мухам, осам, пчелам да слепням. И поднимающейся столбом от малейшего прикосновения к ней перезрелой раскалённой пыли. И только к вечеру, после захода солнца, оживает станица. Но как только ночная тень заволакивает округу, всё говорящее, мычащее, блеющее, кукарекающее, хрюкающее, лающее постепенно стихает.

Эти мгновения я встречал с восторгом. Тишина. Никто и ничто не мешает глядеть в ультрамариновое небо, будто прострелянное трассирующими пулями, да и застрявшими в нем. Иногда звезды падали, вспыхивая, и тут же сгорали…

Так прошла неделя.

Как-то днём после сытного обеда я прилёг утомлённый. Задремал. И… помчался по Салангу на своём танке. Чувствую, приближаюсь, – хотя о, как не хочется, и остановиться не получается, за мной колонна, – подлетаю к повороту, за которым дорога в гору, где слева бездонное ущелье, а в нём журчит невидимый ручей, журчит до звона в ушах.

Я кричу водителю: «Остановись!», а он уже заворачивает. Не слушает меня. Мы уже поднимаемся за поворотом всё выше, выше. «Что же ты наделал?» – ору я ему в ухо. Дальше уже не слышу самого себя: грохот, земля дрожит от взрывов, огонь, человеческие тела разлетаются кусками, пламя ополаскивает затянутое чёрным дымом небо… И снаряд с огненным хвостом летит прямо на меня. Всё, конец, холодею и закрываю лицо руками. И, вздрогнув, просыпаюсь.

Весь мокрый. Постель перевернута, будто на ней шла борьба с невидимым врагом. Руки конвульсивно сжимаются, дрожа.

И будто бы колокольный звон.

Откуда?

Прислушиваюсь – будильник.

Трясётся весь, ревёт, захлёбываясь.

«Не хватает ещё тебя», – вскрикиваю я. Хватаю его и в сердцах – об пол.

Он звякнул, пару раз подпрыгнул и, покачавшись, умолк.

Гляжу я на него, боком прижавшись к шифоньеру, и думаю, ну зачем я так с ним? И жалко стало его. Поднимаю, встряхиваю.

Он упорно молчит.

Опять трясу.

Никакой жизни. Стрелки как стояли на два пятнадцать, так и остались там.

Сон как водой смыло. Вставать не было желания, да и лежать тоже не хотелось. Потянулся к стопкам книг на столе.

Вдруг слышу стук в окно со стороны сада. Явно свои.

Гляжу – сестра.

– Серёжка!

– Ты откуда? – спрашиваю. Я её не видел все эти дни.

– Иди, к тебе здесь приехали.

– Кто?

– Выходи. Увидишь.

– Иду, – потягиваясь на ходу, уверен, опять эта кладбищенская весёлая троица. Опять, наверное, поддатая. Кому же ещё я здесь нужен?

Не могу сказать, что их вояж обрадовал. Но и не огорчил: ладно, развеюсь хоть с ними…

– Серёжка! – не терпится сестре.

– Да иду, – бросаю я и ускоряю шаг.

* * *

Ба! Кого вижу! – прикрываясь ладонью от жестокого солнца, удивлённый, обрадованный, не сдерживая эмоций, воскликнул я.

У калитки стояли трое.

Рыжий донельзя с падающей на глаза челкой Федька Савельев, тот самый, с переломами, с которым я лежал в одной палате в морском госпитале в Ленинграде. Длинный, вытянув до основания тощую, загорелую дочерна шею, сияющий, словно спелое яблоко в лучах, едва сдерживающий себя, чтобы не взлететь, перепрыгнув через калитку, он призывно машет длинными костястыми руками, тоже тёмными от непомерного загара. Рядом чуть пониже него – Леван. Грузин. Афганец. Он тоже лежал в нашем госпитале, но в соседней палате. С ним я был знаком шапочно, в пределах «привет-привет». Всегда почему-то бледный, он был и сейчас таковым. На благородном удлинённом лице выделялись тонкие чёрные усики. Красивое лицо. Как и фигура, стройная с тонкой талией. Леван сдержанно улыбался. Третьим был грузный крепкий парень. Русый, с низким лбом, мощной, накачанной шеей и упрямым волевым взглядом исподлобья. Взгляд и вся сильная, мускулистая фигура говорили, что он боксёр или же борец, возможно, штангист, а может быть, занимается всем этим одновременно. Здоровяк стоял чуть в стороне от остальных и, щурясь, смущенно, с интересом поглядывал в мою сторону.

Мы кинулись с Фёдором друг другу в объятия, как братья после долгой разлуки, слегка потрясли друг друга, гикая и смеясь, отпуская безобидные шутки. Левану пожал руку. Вежливо, с поклоном и с достоинством тот ответил мне. Рука у него была маленькая, но сильная. По виду, по сдержанному поведению, по взгляду человека, знающего себе цену, но не высокомерного, видно было, что он благородных кровей (в госпитале ходили слухи, что он княжеского рода. Так это или нет, никто толком не знал, а он не считал нужным раскрываться ни перед кем). Николай на моё приветствие по-военному приложил руку ко лбу на манер отдающего честь. На широком лице играла улыбка.

– Чего, сестрёнка, застыла? Видишь, друзья из Питера, – с жаром обратился я к ней. – Давай, готовь на стол!

Она встрепенулась, кивнула: «я мигом», и её как смыло.

А мы, подтрунивая друг над другом с Фёдором, а за нами, молча улыбаясь, остальные, направились вслед за сестрой.

По моей просьбе сестра накрыла стол на кухне. Люблю я этот уютный уголок с пряными запахами фруктов и овощей: чопорная гостиная со скатертями, занавесками и прочими накрахмаленными покрывалами обычно не грела меня.

Савельев там, в госпитале, малообщительный, постоянно покусывающий губы на стянутом непроходящей болью сером измождённом лице, сейчас был прямо-таки неузнаваем. Совершенно не походил на того, в комок собранного инвалида. Охмелев, он стал особенно разговорчив. Не позволял почти никому открыть рот. Если же кто-то подавал голос, Фёдор с жаром перехватывал инициативу с чрезвычайно довольным видом, и, не извиняясь даже, продолжал начатую кем-то из нас речь. Приходилось порой прерывать его буйную словоохотливость. Он не обижался, но, помолчав секунду-другую, отвлекаясь на трапезу или очередную порцию спиртного, находил предлог опять, заводясь, встрять в беседу.

Леван с того момента, как с поклоном опустился на предложенное место, так и сидел почти неподвижно. Наблюдал за происходящим со строгой проницательностью, отражающейся в каждом, едва уловимом, движении, непринужденном и изящном. Большею частью помалкивал, глубокомысленно поводя чётко очерченными, красивого рисунка бровями. Улыбка, прячась в губах и внимательно следящих за нами темно-карих глазах, изредка вырывалась наружу, сдержанная и немного насмешливая, но не обидная.

Николай с аппетитом подминал, что попадало под руку. Бычий взгляд свой не спеша переводил с меня на Фёдора или на Левана. И обратно. Если к нему обращались, он угукал или отделывался, жуя, односложными фразами.

– Как вы меня отыскали? – не скрывая радости, обратился я к ним, но в большей мере к неумолкающему Фёдору.

– Забыл, Серёга?.. – с хитрым прищуром протянул Фёдор.

– Что забыл? – встрепенулся я.

– Да ты всю палату, даже мрачного адмирала, приглашал к себе в гости. Помнишь?

– Конечно, – улыбнулся я.

– Есть ещё вопросы, командир? – манкировал довольный собой Фёдор.

– Далековато ты забрался…

– А что нам, комарам, если есть что поесть? – не понял моей завуалированной колкости и, помахивая вилкой с ломтиком огурца, добавил, – забрался я гораздо дальше, чем ты можешь представить, Серёга. Подлечивал свои сломанные ноги в Анапе, в реабилитационном центре.

– Как? – изумился я.

– Вот так, друг мой Серёга. А почему ты удивился?

– Я тоже только что оттуда. Почти месяц был там.

– Да ну? – полезли на лоб его рыжие брови. – В какой палате?

– На девятом этаже в левом крыле.

– А я на третьем в правом крыле.

– Отчего же я тебя ни разу не встретил? Процедуры, пляж, прогулки по саду, должны бы столкнуться носами?

– Я пробыл в центре недолго.

– Почему недолго?

– Не понравилось мне, да и скукота. А тут вспомнил Левана. Позвонил ему. Он тут же позвал: «Приезжай, у нас классно!» И впрямь. Дом его у самого моря неподалёку от Сухуми. Правда, Леван?

– Правда, – взглянул на меня Леван.

– А как Николай оказался с вами?

Здоровяк оторвался от тарелки. Что-то хотел сказать, но его опередил непоседливый Фёдор.

– Мама Николая – соседка Левана. Там мы и познакомились. Кстати, Коля тоже офицер. Капитан. Верно, Коль?

– Верно, – проговорил он, дожевывая что-то.

– По какой части служба? – обратился я к Николаю.

– В комендатуре, – встрял Фёдор.

– Угу, – протянул Николай как бы в раздумье.

– Серёга, Коля приглашает нас к себе в гости, – взглянул, сияя, на здоровяка Фёдор с особым каким-то любопытством, отчего тот даже немного сконфузился. – У него там квартира. Живёт один. Верно, Коль? – не то констатировал, не то допрашивал Фёдор.

– Да, – ответил Николай, отчего-то хмурясь.

Я доверительно поглядел на Левана.

– Кола настоящи джигит, – промолвил Леван, чуть поворотившись в сторону здоровяка.

– Во такой парень Коля! – выставил палец Фёдор. – Несколько мрачноват… Да очнись же ты, – подтолкнул его Фёдор.

Николай вынужденно улыбнулся.

– Ну как, Серёга? – не унимался Фёдор. – Гульнем в Ленинград? Походим по музеям. По кабакам, по клубам.

– Поехали, Сэрога, – спокойно и деловито проговорил Леван.

– Не пожалеешь, – с жаром подхватил Фёдор.

Я взглянул на не спеша шевелившего мощными челюстями Николая.

– Поехали, – сказал он, исподлобья взглянув на меня.

Все в ожидании уставились на меня.

– Решено! – после небольшой паузы опустил я ладонь на стол, отчего звякнула посуда.

– Один за всех! – на мою ладонь с жаром опустил свою Фёдор.

– Всэ за аднагэ! – опустил на наши ладони свою белую и узкую Леван. Последним придавил наши своей лопатоподобной и Николай, чуть улыбнувшись…

Вдруг Фёдор, встрепенувшись, с какой-то горячностью чуть ли не вскрикнул:

– А знаешь, Серёга, захожу я на днях к своим ребятам в центр. Они говорят, что появился в центре какой-то экстрасенс. И говорят, такой сильный!.. Ты, случаем, не слышал о нём? – уставился он в меня осоловело.

Я пожал плечами.

– Нет, Серёга, ты честно скажи, – с нетерпением допрашивал он меня. – Ты слышал об этом?

Неприятное чувство охватило меня при воспоминании о недавнем, от которого тут же сдавило грудь и потемнело в душе. И сразу охватила какая-то непроизвольная злость. Вот и сейчас, наверное, она проявилась в моих глазах и лице…

– Ты чего на меня так глядишь, Серёга? – отшатнулся от меня Фёдор с расширившимися глазами.

– Как? – улыбнулся я, успокаивая растерявшегося Феодора.

– Как ножом резанул, – признался он, вздрогнув, как на морозе.

– Мы, наверное, лишку выпили, – оправдывался я. – Верно? – обратился я к Левану, Николаю.

Те несколько странно и молча поглядывали на меня.

– Да что с вами? – воскликнул как можно веселее я. – Федя, наливай!

Все ожили. Выпили. А Фёдор опять за своё:

– Так вот, ребята. Собрались мы было сходить к этому экстрасенсу. Морду набить ему, чтобы не смущал женщин. А они, дуры, все посходили с ума, пока он их не вытурил… Неужели, Серёга, ты не слышал ничего об этом экстрасенсе? Говорят, он из тех краёв, где был твой номер.

– Чепуху ты какую-то несешь, Фёдор, – пытался я прекратить этот разговор.

– Да клянусь, не лгу! Хоть сейчас поедем туда. Отыщем этого самого колдуна… – поднялся он с места, готовый первый отправиться в центр.

– Лучше поступим так, отдохнём, а потом… – усадил я на место опьяневшего Фёдора. – Идёт?

– Идёт, – встряхнулся он всем телом, помаргивая глазами, которые сами закрывались.

– У мэнэ бабушка могла взглядым паднымать тарэлку, – проговорил доселе молчавший Леван. – И лечила всю округа.

– Во-во, – потянулся к нему Фёдор. – Дай я тебя поцелую…

– Потом, – отмахнулся он.

– Ладно, потом, – почти про себя проговорил с низко опущенной головой Фёдор. Но вдруг выпрямился, глаза заблестели, улыбка раздвинула его губы. – А давайте лучше послушаем Николая.

Я вопросительно взглянул на здоровяка: что он может рассказать?

– Ты знаешь, Серёга, какие у него отличные стихи! Лучше не встречал, – пошатываясь говорил он. – Просто Пушкин. Давай, Колян, начинай.

Николай поглядывал на нас с какой-то детской нерешительностью. Покрасневшее лицо его выдавало чрезвычайную взволнованность.

– Ну, Колян, – стукнул по столу Фёдор кулаком, чуть не сбив свой стакан с недопитым вином.

Николай поднял глаза, вздохнул полной могучей грудью и призадумался.

– Чего стесняться? – сказал я, – все свои, Коля.

– Хорошо, – сказал он чуть вздрогнувшим голосом. Откинул голову и начал. Как-то уж очень нервно начал и вполголоса. Но с каждым словом голос его крепчал. Выразительность расцветала на глазах. Я слушал его, прикрыв глаза. В сознании всплыли мама, Вера, сын, которого ни разу не видел, а сейчас он словно бы стоял передо мной – худенький, с огромными, как у Веры, глазами…

Закончив, Николай опустил большую, с густой русой шевелюрой голову, крепкие пальцы его мелко дрожали.

А я едва сдерживал слёзы.

Леван застыл и во время чтения не шелохнулся, лишь на бледном лице проступил румянец.

Фёдор покачивал головой, поддерживая её руками и повторял: «Вот это да! Вот это да!..»

– Все, ребята, разбредаемся по комнатам. Отдыхаем до вечера. Вечером решим, куда направить стопы, – скомандовал я. – Сестра! – позвал я её.

– Что, Серёженька? – показалась она у дверей.

– Размести ребят по комнатам.

– Хорошо, Серёженька. Не беспокойся, – вышла.

– Можно посидэт в саду? – обратился ко мне Ливан.

– Без сомнения. А я тоже прилягу.

* * *

Отдохнув – а уже вечерело – стали думать, чем заняться?

Я предложил порыбачить. Протрезвевший, вяловатый, но не растерявший до конца активность Фёдор запротестовал.

– О, нет, нет, нет, только не это, – замахал он отчаянно руками.

– А что? – упёрся я в него взглядом.

– Ну, Серёга, не надо так меня жалить… Знаешь, у тебя такой острый, и я бы сказал, какой-то хваткий взгляд… не гляди на меня так…

– Не буду, – усмехнулся я. – Только скажи, что ты предлагаешь?

Я заранее знал, что он скажет.

Но вначале он расплылся в добродушной, выражающей любовь ко всем нам улыбке.

– Сейчас… сейчас… – обвел нас хитрющим взглядом, не остывшим ещё ото сна и спиртного и заговорщицки произнес, – кого мы сегодня, когда разыскивали Серёгу, кого встретили? – взглянул, ожидая ответа, на Николая, потом на Левана. – Ну кого, мужики?

Те переглянулись, не понимая, к чему клонит Фёдор.

– Вот то-то, – хотя те помалкивали, продолжал Фёдор. – Встретили мы чудных девочек, чудных казачек. Верно? Ах, Серёга, какие у вас здесь принцессы? У-у-ух!.. – прикрыл вожделенно глаза и покачал головой. – Какие!..

– У нас больше приезжих, – попытался остудить я его пыл.

– Всё равно, – парировал он, – одна лучше другой!.. – мечтательно закатил он глаза, – наша задача сегодня отыскать этих краль.

– А если они сидят дома? А если они уже уехали куда-нибудь? А если…

– Хватит, Серёга, – прервал он меня, понимая, что я подтруниваю над ним. – Не найдём тех, которые нам сегодня повстречались, найдём других.

– Вот так прямо сейчас пойдём бродить по всей станице?

– Э, нет, Серёга. Мы бродить не будем. Ты нас поведёшь.

– Куда? – с иронией спросил я его.

– Поведёшь туда, где эти крали собираются, а вернее, на дискотеку. Они в вашей глуши бывают? – уколол, наконец, Фёдор и меня.

– Бывают, бывают, – поддакнул я.

– А сегодня?

– И сегодня будет.

– Это то, что нам надо. А то рыбалка, рыбалка, – передразнивал он меня. – На кой сдалась нам эта рыбалка. Верно, мужики?

Николай и Леван помалкивали, не решаясь выступить открыто. Тогда Фёдор обратился к Николаю.

– Как ты, Коля?

– Согласен, – мрачновато произнес он. – Можно…

– Ну, майор, чья взяла? – радостно присвистнул Фёдор.

С бóльшим удовольствием я бы остался дома. Посидел у телевизора, если бы была интересная передача. Почитал, отгоняя скуку, книгу. Поговорил с мамой, когда она вернулась бы с работы. Походил по саду, вдыхая буйный вечерний аромат. А перед тем как уснуть, помечтал бы, вспоминая прожитое и заглядывая в туманное будущее…

Но коли ребята решили на танцы, хотя мог бы и воспротивиться (как видно, и Левану эта затея пришлась не по душе), что же, пусть будет так. Всё-таки они гости…

Мы отутюжились, принарядились, повертелись у зеркала, подтрунивая друг над другом, и я повёл за собой ватагу в клуб.

– Куда вы? – словно из-под земли вынырнула сестра.

– Малость развлечемся, сестрёнка.

– Надо. Вы молодые… – с грустью и скрытой завистью заметила она.

– У тебя тоже всё впереди, – подмигнул я ей.

– О, да, – улыбнулась она и весело махнула рукой вслед.

Грохот музыки, шум, толчея, блики огней, запахи курева, духов, пота – отвык я ото всего этого. Впрочем, и не привыкал никогда.

Кое-кого узнал я. Кто-то кивал мне. Перезрелок, вроде нас, почти не было видно, зато недозрелок, начиная, пожалуй, с пятнадцати лет, – пруд пруди.

Фёдор, возбужденно трепыхаясь, щёлкнул пальцами, вращая глазами вскинул голову и, не успели мы оглянуться, как он вмиг прилепился к дородной пышногрудой казачке с чёрной короткой косой и жгуче-чёрными жадными глазами. Николай постоял, переминаясь, и, тоже высмотрев кого-то в толпе жаждущих приглашения девушек, направился решительной походкой, покачивая мощными плечами, в их сторону. Вскоре его густой русый чуб задвигался, возвышаясь над остальными головами. Леван, как стоял в сторонке ото всех, так и продолжал стоять, со спокойным равнодушием поглядывая на колготящуюся впереди толпу молодежи.

Я держался возле Левана. Как и он, я тоже чувствовал себя неуютно, только он не показывал вида, а я с трудом скрывал досаду, ругая себя за то, что дал уговорить себя этому неугомонному, теперь вжавшемуся в яркую брюнетку (а она, не дыша, в него) Фёдору.

Я собрался было предложить Левану – он бы непременно согласился – оставить веселье, не для нас, стариков, предназначенное. Побродить предложил бы ему по окрестностям, подышать свежим воздухом, полюбоваться небом, звёздами, посидеть в нашем саду, как вдруг ощутил лёгкое прикосновение. Какое-то нерешительное. Осторожное прикосновение к своему правому локтю.

Оборачиваюсь.

Это была девушка лет двадцати. Среди загорелой, весёлой, бесшабашной публики она выделялась бледностью, которой не коснулось ещё южное солнце. Отличалась она также сдержанностью, достоинством и как бы подчеркивала это осанкой и независимым видом.

Круглое лицо её с небольшим вздёрнутым носом и открытыми крупными глазами, казавшимися в тени чёрными, обрамляли светлые с золотым оттенком кудри. У висков они живописно свисали волнистыми струйками, приоткрывая маленькие аккуратные уши. Она могла бы быть красивой, если б не излишняя, скорее по молодости, полнота и небольшие плотно сжатые губы.

Всё в девушке изобличало чистые помыслы, доверчивость, доброту, непорочность и строгость, что не так часто встречается среди клубных мадонн.

Одновременно в ней угадывались скрытность, своеволие, упрямство и даже решительность натуры, до поры до времени спокойной, но в случае необходимости готовой прорваться и разрушить все преграды на своём пути. На это указывал крутой размах красивых чёрных бровей и упрямый подбородок, демонстрирующий гордую независимость от кого бы то ни было. Она всем своим видом как бы сообщала: «Я вот такая и другой не хочу быть, и если кому-то что-то не нравится, меня это нисколько не интересует…»

Она хотя и не отличалась яркостью, выделялась чем-то едва уловимым, неподвластным взору, но трогающим душу.

Всё это я прочел в облике невесть откуда всплывшей и оказавшейся рядом со мной девушки. Она глядела на меня исподлобья, потому что я был выше её на голову. Смотрела взволнованно, с чувством какого-то страха и с застывшим лицом, глаза её выдавали неуверенность, смущение и надежду…

Я тоже откровенно глядел на неё и думал, а стройные ли у неё ноги – из-за близости разглядеть было невозможно, – а какие у неё бедра?..

Грудь-то у неё была высокая, упругая, что почувствовал, когда кто-то невзначай толкнул её. Она подалась всем телом на меня и, прикоснувшись, извинилась и покраснела. А потом как бы злясь не то на того, кто пихнул её, не то на себя или на меня, что я так пристально изучаю её, а женщины такие моменты прекрасно улавливают, тихо, но твердо произнесла:

– Можно вас пригласить?

– Я, правда, не танцую, – начал было оправдываться я.

– Я тоже не очень… – прервала она меня.

– К тому же я кривой, Может, пригласите кого-нибудь помоложе да поздоровей?

Глаза её с негодованием вспыхнули, как смею указывать ей, кого выбрать, но затем она запрокинула упрямо голову и, колыхнув прелестными кудряшками, неожиданно осветилась кроткой и всепрощающей улыбкой, очень украсившей лицо, и решительно взяла меня за руку.

– Я пригласила вас, и только вас…

– Объявили дамский танец? – всё ещё противился я, слегка сдавливая её ручку, мягкую, теплую, и ощущая едва уловимый трепет.

– Объявили, – со скрытой досадой произнесла она и, как поводырь, повела меня за собой.

Припадая в танце на искалеченную ногу, я глядел на беззаботную, жизнерадостную молодежь, вдыхал аромат духов партнёрши, чувствовал прикосновение, как бы невзначай, её жаждущего мужской ласки тела, она нервно вздрагивала, когда я прижимал её к себе…

Я знал, от этой девушки мне ничего не нужно, увлекаться ею не собираюсь, тем более обольщать. Если бы вдруг испытал тягу к ней, всё равно ни за что не нарушил бы свой обет: пока не отыщу Верину могилу, пока не попрощаюсь с ней, пока не увижу своего сына, ни с кем никаких связей!

А чего она хочет? Ведь если она пригласила, ей что-то от меня нужно? И потом, разве не видит, из всех присутствующих более уродливого, искалеченного не сыскать… Я решительно не понимал её, да и не желал понять. И с нетерпением ожидал окончания мелодии. И больше ни с кем, думал я, ни с кем…

– Вы всегда такой молчаливый? – подняла она на меня взгляд, пристальный доверчивый, с нежностью заглядывая мне в лицо.

– Всегда, – проговорил я, подумав: «Что тебе нужно от меня, от урода, калеки? Неужели не видишь, ничего не хочу?.. А с тобой ради приличия. А ты со мной ради чего?..»

Она, видать, уловила мой настрой. Вдруг погрустнела, опустила голову и молчала, даже когда кончился танец, не проронила ни слова. Не взглянула на меня и после того, как проводил её и поклонился.

Чувствуя легкое угрызение совести от своей бесцеремонности, оттого, что не скрыл даже раздражения на девушку, пожелавшую завязать со мною знакомство, подошёл к стоящему в одиночестве и замкнуто Левану и предложил ему покинуть танцы.

Он молча кивнул, и мы вышли на свежий воздух. Ярко и весело играли на небе, перемигиваясь, звезды, и с каждой секундой их становилось всё больше… Так и хотелось принять участие в их вечной пляске, забывая обо всех страстях, страданиях, чувствах, которыми наделил Всевышний род человеческий…

* * *

Наутро по договоренности – Фёдор объявился весь в губной помаде, исцарапанный, счастливый и изрядно помятый, Николай – пораньше, но как ни пытался скрыться за обычную свою мрачность, выдавали его приподнятость, пляшущие в глазах огоньки. И всей гурьбой махнули до завтрака на озеро.

Освежившиеся, взбодренные, друг над другом подтрунивающие, предвкушая отличное застолье – мама готовила на славу всегда, особенно по приезде гостей, – холодное из домашнего погреба вино, хоть залейся, свежие из собственного сада фрукты, – мы неслись домой.

У дома красуется чёрная «Волга». Сияет до рези в глазах. Номер тоже надраен до блеска. Армейский. Калитка настежь распахнута. На лавке у деревянного забора, который я ставил в бытность свою студентом, сидит стриженный наголо худощавый, невысокого роста солдат. Пилотка подсунута под правый, без знаков отличия погон. Курит, мастерски выпуская изо рта голубоватые кольца, и, щурясь от солнца, отрешённо наблюдает за ними.

– Что всё это значит? – обратился ко мне Фёдор и перевел взгляд на с иголочки ожидающую кого-то машину. – А, Серж? – открылся у него рот.

– Понятия не имею, – чуть не прыснул я, глядя на потерявшегося Фёдора.

Николай и Леван вначале посмотрели на растерянного Фёдора, потом на меня. Я жестом выразил недоумение, хотя всё понял в ту же секунду, как только увидел легковуху. И тогда же почувствовал, как к горлу подкатывает теплая волна, мешая дышать. С трудом скрывал я выпирающую изо всех пор радость.

Мы подошли к солдату.

Поздоровались. Он ответил, не взглянув даже на нас.

– Чего куришь? – спросил я. Хотелось протянуть время, успокоиться.

– «Дорожные», – не шелохнулся он, продолжая игру с дымовыми кольцами.

– А мы с ребятами «Вену» и «Феникс».

– Мне всё равно, – равнодушно пробормотал он. «Чего пристаете, штатские крысы, – говорил его вид, – разве не видите, нет у меня с вами желания лясы точить, и вообще, кто вы такие, чтобы я, лицо при исполнении, при высоком чине, не чета вам, давал вам ответы».

– О!.. – протянул я и с трудом сдержался, чтобы не скомандовать в шутку, во всё горло: «Смирно, сопляк!» Интересно, подумал я с удовольствием, если б и в самом деле скомандовать?..

– Кого привёз? – не сдержался Фёдор, с опаской и завистью поглядывая не отполированную до сумасшедшего блеска «Волгу».

– Какого-то генерала, – кивнул в сторону дома солдат.

– Генерала? – поперхнулся Фёдор и с каким-то почтительным испугом уставился на меня.

Я развел молча руками: «Понятия не имею…» Николай, словно готовясь отдать честь, вытянулся, выпятив крутую мощную грудь. Леван спокойно взирал на всё, и его ничего не беспокоило.

– Что нужно в моем доме генералу? – спросил я солдата, продолжая разыгрывать ребят.

– Спроси у него самого, – процедил солдат. Что, мол, вам от меня надо, надоели, разыгрывал он из себя недоступного, независимо и самодовольно поджимая губы.

– Что ж, придётся попросить его покинуть мой дом, – проговорил я строго и направился решительно в дом.

– Ты чего, охренел, майор? – в испуге схватил меня за руку Фёдор.

– Гм-м… – набычился Николай и твёрдым строевым шагом последовал за мной. Уравновешенный Леван замыкал шествие, с улыбкой поглядывая на возбуждённых ребят.

Только приблизился я к крыльцу, дверь резко открылась, чуть не стукнув меня по лбу, и на пороге появился отец. Ворот выглаженной, свежей генеральской рубахи с короткими рукавами расстегнут. Расшитые золотом погоны с крупными звездами с изумрудными камешками в центре переливаются, красные лампасы кажутся слишком яркими и необычайно широкими. Мужественное лицо улыбается, глаза взволнованно блестят. Густые волосы, белые от седины у висков, чуть топорщатся.

– Сын мой, – кинулся он навстречу мне, обхватил сильными руками, прижал к себе, вздрагивая всем грузным телом. – Серёжка… – уже тише произнес, и голос его дрогнул. Глаза повлажнели. Чтобы не выказать слабость, скрыть выступившие слёзы, он отвернулся.

Меня тоже колотило. Несмотря на внушительный вид, на генеральскую атрибутику, всегда вызывающую почтительное преклонение, выглядел мой папан сильно сдавшим: потемнел, обрюзг, морщины расползлись и углубились по всему лицу, плечи округлились, опустились, как у немощных стариков…

«Бедный папа», – кольнуло прямо в сердце, и я тоже чуть не разревелся…

* * *

В первые минуты за столом – на этот раз в честь приезда отца сестра накрыла в гостиной – Леван, невозмутимый, как всегда, всё же был напряжён, о чем свидетельствовали его настороженные и более внимательные, чем обычно, глаза. Фёдор ронял то вилку, то нож, а рука чуть заметно вздрагивала, когда поднимал бокал, и невинно опускал глаза, зардевшись, как непорочная девица, под напором пронизывающего и тяжёлого взгляда, присущего военачальникам. Так смотрел и мой старик, хотя он, скорее всего, и не подозревал сейчас о силе воздействия своего на окружающих. Николай сидел чинно, строго выпятив мощную шею и чуть приподняв тяжёлый подбородок, перебирая пальцами, словно по клавишам гармони, по бежевой безрукавке, будто проверяя, все ли пуговицы на месте и застегнуты, как положено, на кителе перед представлением высокому чину.

Отец вскоре заметил особую робость моих друзей, снисходительно улыбнулся, стараясь держать себя проще, и даже смягчил командирский голос.

– Извините, товарищ генерал-полковник, – открыл было рот осмелевший от спиртного Фёдор, до этого почти молчавший и отделывающийся лишь краткими фразами, – разрешите…

– Не робей, Федя! – хлопнул я его весело по спине.

Фёдор пальнул в меня зло вспыхнувшим взглядом и застыл с открытым ртом. Все засмеялись, а отец махнул на меня рукой, мол, не надо так, сын, видишь, как тушуется твой друг, и проговорил:

– Сынки мои, по возрасту вы годитесь мне в сыны. Здесь, среди вас, я не начальник, не генерал, не генерал-полковник, здесь я просто ваш отец. Верно, сынки? – обвел он нас по-отечески добрым, смягчившимся, с лукавыми искорками взглядом.

– Так точно, товарищ генерал-полковник! – поднявшись, вытянулся я перед ним в струнку и вдобавок отдал честь. Я, вероятно, был так искренен в своём шутливом ответе, так прямодушен и естественен, что ребята застыли.

– Садись, старшина! – поддержал меня со всей строгой прямотой и сумрачной требовательностью отец.

– За что, товарищ генерал-полковник, меня так понизили? – готовый вот-вот расплакаться, скривив рот, артистически спросил я.

– За самоуправство, старшина! – нахмурил брови отец. – Вам, старшина, слова не давали, – играя смешинками, добавил он. – Как, товарищи офицеры, я прав?

– За это ещё по стопке, – осмелел, поняв розыгрыш, Фёдор. – Верно, Колян?

– Можно, – взглянул с опаской на отца мрачноватый Николай.

– Верно, Леван?

– Всэгда готов!

– Можно, дядя Толя? – нерешительно заикнулся Фёдор.

– Верно, сынок.

Первым бокал поднял отец. Весело, возбуждённо чокнулись. Выпили. И стало как-то уютно, просто, радостно. Отец обвел нас повлажневшими, повеселевшими глазами, положил мне на плечи свою тяжёлую руку, откинулся и тихо, ни слова не говоря, завёл свою любимую «По диким степям Забайкалья»…

Мы поддержали его. А Фёдор, неугомонный Фёдор, нетерпеливо вскочил и начал дирижировать, смешно и наивно выпятив свои пухлые маслянистые губы…

* * *

Как ни пыжились ребята, как ни старались скрыть волнение, хотя отец вёл себя как внимательный и чуткий старший товарищ, не претендующий ни на какие особые знаки внимания, избавиться от состояния дискомфорта, кроме невозмутимого Левана, никто так и не мог. И когда разогретые вином попросили разрешения у отца удалиться, на что он благосклонно кивнул, оказавшись во дворе, облегчённо вздохнули. И разошлись. Фёдор, потирая руки от удовольствия, направился, конечно, к своей толстой жгучей брюнетке. Николай, не торопясь, к своей таинственной незнакомке. И Леван, присвистнув и указав выразительно взглядом в сторону озера, бросил:

– Освободыся, Серго, жду.

– Душно здесь, – сказал отец, когда я подошёл к нему, одиноко сидящему и чуть опустившему тяжёлую голову. – Очень душно… – Он расстегнул дальше рубашку и стал поглаживать рукою грудь под свежей белой майкой.

– Пойдем в сад, пап, – пригласил я его.

– Пойдем, сын, – тяжело поднялся он из-за стола. «Как постарел, бедняга», – подумал я с жалостью, отмечая темные, в глубоких морщинах, круги под его глазами, красноту их и частое, не то от усталости, не то от нездоровья, помаргивание.

– Переоденешься, пап? – сказал я. – Сейчас принесу.

– Да-да… – протянул он машинально, думая о чём-то своём.

В саду мы опустились на деревянную лавку – творение моих рук в молодости. Когда-то я любил мечтать здесь, вдыхая запахи сада, земли. Очень любил глядеть на небо и днём, и особенно ночью, если не спалось… Загадывая свою судьбу…

Сейчас, не то что в гостиной, дышалось легко. Свежесть, благоухание бодрили. Мешала почувствовать в полной мере наслаждение лишь всякая жужжащая и покусывающая нас мошкара.

– Как ты доехал? – взглянул я на отца, нарушив молчание. Он был отягощен какими-то размышлениями. Какие-то тревожные тени появлялись на его сумрачном лице.

Он не отозвался.

– Пап? – пытался вывести я его из забытья.

– Да? – встрепенулся он.

– Как добрался, спрашиваю?

– А? Как добрался?.. – не сразу вышел он из глубокого раздумья. – Из Владивостока до Москвы на самолёте. Из Москвы до Краснодара тоже на самолёте. В Краснодаре встретил меня старый друг генерал. Выделил штабную машину. И вот я здесь.

– Устал?

– Есть немного…

– Очень, наверное, устал?

– Устал, сын… – скосил он глаза на меня с непонятными для меня проблесками недовольства.

– Пап? – полюбопытствовал я, подумав, в самом деле, чем он так недоволен?

– Что? – пристально и испытующе пронзил он меня взглядом.

– Что с тобой? – не спускал и я с него настороженный взгляд.

– Ничего не видишь? – неожиданно резко, нетерпеливо, с досадой ответил он, по-прежнему глядя на меня горящими глазами.

– Ты можешь сказать, что с тобой? – затревожился и я его необычным состоянием, ощущая в себе прилив горечи в груди.

– И ты ещё спрашиваешь? – вдруг накинулся он на меня. Раздражение и злоба, которые он уже не очень старался скрыть, появились, сменяя друг друга, на его усталом широком лице.

– Спрашиваю, потому что ничего не понимаю, – нетерпеливо взвился и я. – Да, не понимаю. Если что-то хочешь сказать, – голос мой дрогнул, – говори прямо, без обиняков, – чувствую горячо подкатывающуюся к горлу липкую волну. Чувствую и не могу остановить её упрямый, жгучий наплыв. – Говори откровенно, в лоб, как говорят настоящие мужчины…

И вдруг осёкся.

И вот понимая, что уж слишком резок, что занесло, и так круто, что не сразу и сам заметил свою с трудом обуздываемую вспыльчивость, и только приготовился было искренне раскаяться, искренне признать свою неправоту, попросить прощения… как вдруг тут же испугался за отца.

Губы его побледнели, лицо вытянулось, ужасно помрачнев, и, набычившись, как кулачный боец перед смертельным боем, неожиданно резко, почти с яростью, чего никак не ожидал я от всегда уравновешенного спокойного, умеющего владеть собой человека, вцепился он в свои густые волосы у висков и с какой-то надрывной болезненной, не присущей ему нервозностью, начал всей пятёрней дергать их, будто желая непременно вырвать.

– Видишь? – клокотало и кипело всё у него. – Видишь? – В злобном негодовании сверкали его глаза. – Ты гляди, гляди! Внимательно гляди, – взывал он ко мне, почти трясясь. – Вот до какого белого каления ты довел меня. Ты, только ты один из всех моих детей. Такой ли я был? Такой, отвечай? – не мог успокоиться он, вздрагивая всем своим крупным, отяжелевшим от возраста телом и так взвинчивая себя, что даже скамейка скрипела и качалась, того и гляди развалится. А между пальцами густые волосы его искрились отполированным до блеска серебром.

– Такая у меня была голова? Такие глубокие морщины? – провел он правой ладонью по широкому с глубокими бороздами лбу. Глаза его, покраснев, полыхали и, казалось, о них можно обжечься, губы тряслись, лицо пылало, крутой подбородок дёргался. – Узнаю – мой сын погиб. Пишу твоей матери, спрашиваю, где могила сына, навестить хочу. Она верит и не верит, что тебя уже нет в живых. А о могилке говорит, не верю, а могила в Анапе. Что значит, не верю, что значит в Анапе? Что значит погиб или жив? Я в таком бешеном состоянии, – размахивая руками, сжимал он кулаки и, почти задыхаясь, продолжал, не сдерживая и не желая сдерживать эмоции, совсем ему не присущие прежде. – В таком я состоянии… Не сплю ночами. Не ем. Разыскиваю тебя повсюду. А он, на тебе, отдыхает с друзьями… Отдыхает, мерзавец, забыв, что его отец разбит…

– Да если б я не думал… – старался перекричать я его, – не звонил бы тебе несколько раз из Ленинграда. Не звонил бы и из Анапы. А твои подчинённые, твои денщики, или адъютанты, как их там, м-и, другими словами, не соизволили даже поставить тебя в известность… А письма? Я послал тебе несколько писем. Получил ты их? Получил?.. Чего молчишь?..

Крепкая грудь отца тяжело поднималась и опускалась в прерывистом дыхании.

– Отвечай, папаша! – наседал теперь я на него.

– Ты со мной так не говори, – спокойно, твердо и угрожающе приподнялся он. – Я тебе, сыночек мой, не какой-то там…

– Я тебе, папаня, тоже не какой-то там… – в тон ему протянул я.

– Если не какой-то там, почему не добрался до меня? Почему отделывался письмами и звонками? Почему не потребовал от моих…

– Вот ты от них и требуй, товарищ генерал-полковник, – воскликнул язвительно я.

– Как такое возможно? – сам с собой продолжал отец. – Как можно, зная, что я страдаю, что нахожусь в неведении, считая тебя не то мертвым, не то живым. И мать, о, мать, как назло, масла в огонь своим поведением подливает… Ну как так? – чуть ли не стонал отец. – Как, чёрт бы тебя побрал! Ну как, майор? – грозно зашевелил он густыми бровями, и опять в крик: – Отвечай, хренов герой!..

По наитию он подался ко мне, возможно, хотел схватить меня за грудки и встряхнуть. Но тут проснулось и у меня нечто защитное, злое, особенно когда он назвал меня «хреновым героем». Мне словно плеснули кипятком в лицо. Во мне что-то рвануло внутри, и такая ярость вспыхнула, такая непереносимая обида на армию, на Афган, на себя, на всё окружение, не способное понять нас, прошедших кровавые тропы войны, через смерть и разрушения, – что я, молниеносно вскочив, будто ныряльщик из воды с последним глотком воздуха, после которого конец, резко рванул на груди майку, мгновенно располосовав её пополам, мигом сбросил с себя шорты, остался в одних плавках.

– Гляди, дорогой папаша! Гляди, товарищ генерал-полковник! Гляди на своего сына, да повнимательнее гляди! – трясло меня лихорадочно всего. – Вот, вот, вот… – со злобной словоохотливостью и каким-то болезненным восторгом, от которого получал даже удовольствие, вопил я до потемнения в глазах. – Видишь? – кричал и тыкал трясущимися пальцами в раны. – Вот, вот, вот… А вот это, – почти в исступлении рванул плавки, оголяя изувеченное бедро, – видишь, дорогой мой папан, видишь? Нет, ты гляди, гляди! Это всё приобрел я не на пляжах Сочи. Сам знаешь, как тяжело залечиваются они, оставляя след до конца жизни. Не знаю, сколько ты перенёс ранений, думаю, немало и нелёгких. А у меня их девять, девять, папа! Это тебе о чем-то говорит? – брызгал я кипящей слюной. – Да? – взывал я к нему, трясясь, как в самоходке на камнях. – А ты с иронией, а ты с иронией, с неподобающей тебе язвительностью: «хренов герой»… Да как тебе не стыдно? – начинал остывать я, видя, как он обмяк, опустив покатые плечи, а взор неуверенно и странно блуждает. – Вот так, мой папаня, – решил прекратить я этот эмоциональный, оскорбительный и болезненный для обоих разговор, разговор, разрывающий порой крепкие семейные связи навсегда, если не покончить с ним вовремя. Проговорил я всё это подспудно, взглядом, интонацией, признавая себя в какой-то мере виновным, примирительно произнес:

– Прости, папа, если… – голос мой надломился в искреннем раскаянии.

– Ладно, – махнул он рукой и отвернулся.

– Папа… – сглотнул и я горькую слюну.

– Ладно, ладно, сын… – потрепал он меня вздрагивающей ладонью по волосам.

Он понял, разговаривать со мной, как некогда с тем, почти раздавленным, но не сломленным, капитаном, узником кабульской тюрьмы, тем более срываться на мне нельзя. Теперь я человек достойный, могу постоять за себя даже перед таким всемогущим и любимым, каким был и останется навсегда отец. И что я уже не мальчик, а муж… Отец понял это, навсегда понял.

Мы сидели, молчали, как бывает после бурных сцен, чувствуя каждый угрызения совести за случившееся, чувствуя вину друг перед другом. Думали каждый о своём. Вдруг ощущаю на себе горячую, чуть вздрагивающую руку. А потом осторожно, но упорно (да я и не подумал бы сопротивляться), он притягивает меня к себе и целует в макушку…

Мои глаза повлажнели. И у него тоже…

– Скажи, сын, – ровно, спокойно, даже с какой-то предупредительной вежливостью проговорил он, – чем думаешь заняться дальше?

Я ожидал этого вопроса. Ожидал с той минуты, как увидал отца. И в сад мы вышли, был уверен, не только чтобы подышать, но и обговорить моё будущее наедине.

– Жду, майор.

– Кому нужен инвалид?

– Ты серьёзно, сын? – строго обратился он ко мне.

– Не знаю… не знаю, пап…

– Если хорошенько подумать?

– Если подумать?.. – улыбка тронула мои губы: вспомнилось, как трепыхался, заигрывая, заискивая и пугаясь меня, военком, дабы только не потерять тепленькое, доходненькое, хлебненькое местечко, которое он предложил мне, но которое самовольно никогда никому не отдаст, пока его не выкурят силком…

Вдруг мелькнула мысль, может, сообщить отцу? Может, потеснить полковника?.. Нет, оборвал я себя, не моё дело локтями расталкивать соперников, не мой нрав переходить дорогу другим. Ненавижу любую, пусть даже сулящую большую выгоду подлянку. Ненавижу, считая такой поступок предательством, а что с таким делают в боевой обстановке, известно. Кроме того, не по мне протирать штаны за столом с бумагами, пусть даже этот стол открывает возможность получать немалые барыши. Мне или настоящее мужское дело, каким занимался и вынужденно оставил из-за инвалидности, или ничего.

– Чего молчишь, майор?

– Пойду, батя, отрывать корешки билетов на прогулочных катерах.

– Что? – скосился он недовольно.

– В Анапе столько катеров…

Вид у меня был серьёзный, хотя сказал отцу первое, что пришло в голову. И вижу, как его до того скривило, что он вот-вот заведётся опять, чего допустить нельзя. Хватит, тут же пожалел я. Хватит, или моя шутка не ко времени и не к месту заведёт нас пуще прежнего.

Исправить положение, сказать ему, что я всё выдумал, что пока не знаю, куда податься, не успел. Он резко обернулся, выпрямился, расправил плечи и, прожигая меня недовольным взглядом, резко, как, вероятно, поступает с нерадивыми подчиненными, отчеканил:

– Да как ты смеешь говорить такое, боевой офицер, Герой! Ты что, совсем охренел? Да я тебя… – наверное, что-то иное хотел сказать, – да я… все уши тебе оборву… Ты слышишь, майор, чёрт бы тебя побрал!..

Я засмеялся, глядя, как он чертыхается, надувая щеки и грозно сведя брови. Он, наконец, понял, что я ляпнул несерьёзно, поэтому вдруг заулыбался и пригрозил мне пальцем.

– Ладно, сын, шутки в сторону. Контролёром на прогулочных катерах ты всегда сможешь. Давай лучше подумаем о деле, которое тебя бы заинтересовало…

Не иначе как прибыл уже с готовым предложением, решил я…

– Что можешь предложить? – поднял я на него глаза.

– Давай сделаем так, – в глазах засверкали лукавые искорки – таким отца я всегда очень любил. – Ты пока отдыхай. Поезжай с ребятами в Ленинград (об этом отец узнал от моих гостей за столом). Оттуда пришлешь свои координаты. Лучше телефон.

– Твои пинкертоны, пап…

– По возвращении я всех поставлю на место, – прервал он меня с досадой и задвигал челюстями, а я представил тех, кого он вызовет на ковёр. Вот уж чего никому не пожелаю, зная, каков отец в гневе.

– Хорошо, пап, свои координаты я тебе предоставлю. Что дальше?

– В Высшей школе КГБ в Москве работает преподавателем мой племянник, полковник Кораблёв, тоже Сергей, только Дмитриевич. Он мой давний должник… Я с ним договорюсь о тебе…

– Пап! – от волнения голос мой дрогнул. Мог ли я мечтать о том, чтобы продолжить карьеру военного? Да ещё в такой мощной организации! – Папа, а получится?

– Получится, сын, – твёрдо заявил он и упёрся сильным волевым взглядом в пространство, будто старался прожечь им преграду, стоящую впереди. – Получится.

Я почувствовал вдруг такое облегчение, словно выполз, наконец, из-под придавившей меня скалы, которая не отпускала меня многие месяцы. Я был уверен, отец, если сказал, сделает, чего бы это ему ни стоило.

Мне вдруг стало ужасно жалко его: а я, идиот, пронеслось в сознании, так необдуманно, сгоряча, несколько минут назад чуть не до инфаркта довёл отца. И себя не пощадил. Стыдно стало и больно за него, а к себе питал отвращение.

– И запомни, сын, – продолжал отец, не замечая чуть ли не рвущейся наружу исповеди, – пока я жив, в обиду тебя не дам. Не дам, пока жив.

– Живи вечно! – воскликнул я и едва удержался от жгучего желания кинуться ему на шею. И уже спокойнее спросил:

– Пап, ты ехал сюда, знал, что я живой?

– Конечно, сын.

– Откуда?

– Из твоих писем. Два письма я получил. И узнал, что это ты писал, по твоему почерку.

– Хорошо, что хоть письма дошли, – намекнул я на его помощников.

– Да… да… – он меня уже не слушал. Чуть припухлые от усталости веки его неумолимо наползали на глаза. Пробормотав что-то, он тяжело поднялся – я увидал, насколько он всё же постарел, хотя и держит себя молодцом – и со словами: «А теперь сын, спать, спать…» почти на ощупь, неуверенной походкой повернул к дому. Я – за ним, готовый в любую минуту поддержать, если невзначай оступится…

* * *

Отдохнув, взбодрившись, отец уехал на следующий день после обеда. Прощаясь, он крепко обнял меня и непривычно задержал, как бы говоря: «Кто знает, сын, когда ещё мы встретимся с тобой и встретимся ли?..»

– Не поминай лихом, сын.

Мы поцеловались. Он направился к «Волге». Вдруг он остановился и расплылся в улыбке.

– Вот так-то лучше, батя, – крикнул вслед, показывая жестом «молодец».

Он махнул рукой, бросил: «Ладно!» и захлопнул за собой дверцу. Вильнув широким задом, машина помчалась. И пока не скрылась, я глядел, ожидая, что отец обернётся.

Он так и не догадался это сделать. Вероятно, тут же занялся своими проблемами командующего…

Через день и я с друзьями в забронированном Фёдором (молодец, хороший хозяин из него выйдет) купе поезда Анапа-Ленинград тоже отчалил.

Ни сестра, ни мама меня не провожали: не люблю эту процедуру, но обожаю, когда встречают. Лучше всего, если нагрянешь неожиданно, что я нередко и проделывал. Вот тогда-то радость всем искренняя, до корней волос. Мы ведь так редко бываем счастливы – слишком сложна и безрадостна порой наша жизнь. А тут неожиданная встреча. Всё забывается, и тогда вот она, радость, сама собой является…

Когда мама, прощаясь, вышла со мной за калитку – ребята и сестра поджидали в сторонке – она остановила на мне строгий, долгий, печальный, повлажневший взгляд, привлекла осторожно к себе, погладила, как когда-то в детстве, по голове, и, не скрывая тревоги в голосе, тихо произнесла, чтобы слышал только я:

– Я буду постоянно молиться за тебя.

– Спасибо, мама, – поцеловал я её в щеку.

Подался было в сторону.

– Погоди, сынок.

– Что, мама? – насторожился я. Чувствую, хочет что-то сказать. И по взгляду видно. Он был так сосредоточен, так ласков и так пронзительно пытлив, что я не сомневался в своей догадке и ждал. И вот её потрескавшиеся, пухлые губы разжались, на лице кроткая улыбка. И она говорит. Говорит без всякого оттенка обиды, осуждения, скорее со скрытой гордостью:

– Твой отец крут… Но ты?..

– О чем ты, мама?

– Отец рассказал мне о вашей стычке…

Я поморщился: не хотелось вспоминать ту сцену.

– Ты у меня, оказывается…

– Я, конечно, зря так, – прервал я её.

– Не знаю, сынок, зря или не зря. Но ты покруче отца…

Осеклась, будто сообразила, не следовало бы говорить об этом, и, встрепенувшись, перекрестила меня.

– С Богом, сыночек, – произнесла взволнованно, скороговоркой. – Иди, иди, заждались твои.

Ребята нервно похаживали неподалёку.

– Иди, – подтолкнула меня, – только больше не исчезай. Пиши.

И я побежал навстречу грозящим кулаками, улыбающимся друзьям.

Глава третья

Николай жил на Гражданке – так называется в народе один из районов Ленинграда, которому ныне возвращено историческое название – Санкт-Петербург, град святого Петра. Леван побыл с неделю и уехал в свою Грузию. Через неделю отправился к себе в Мурманск неугомонный Фёдор. Николай приступил к службе – отпуск закончился – и я с утра до вечера был предоставлен сам себе. Отцу я звонил в первый же день пребывания в этих краях. Застал его. Он, поинтересовавшись, как отдыхаю, сказал: «Жди теперь моего звонка».

Вот я и ждал вестей от отца. Совершал прогулки по городу, бродил по знаменитому Невскому. Удивлялся, до чего северная столица загажена, стоит лишь свернуть в какую-либо подворотню. Буду справедлив, если скажу, что новостройки, например, та же Гражданка, выглядят внушительно, красиво, много зелени. Но загляни в подъезд даже внешне весьма респектабельного, многоэтажного дома, как опять-таки наталкиваешься на чье-нибудь дерьмо… Жалко на всё это глядеть. Жалко памятники в зеленой – от времени – слизи или изуродованные безродными варварами. Встретить бы такого и наподдать ему так, чтобы не забыл трепку никогда. Я лично, попадись такой мне на глаза, его не пощадил бы. Нет, убивать бы не стал, но отделал бы на все сто…

Пару раз подходил к военно-морскому госпиталю, где меня вытаскивали с того света. Намеревался повидать Нодари Ивановича, Ниночку с её обворожительной грудью, студенточек-симпатяг. Но решил, не до меня им. Пусть по-прежнему других спасают, не следует им мешать. К тому же совсем мало времени прошло, как я покинул их.

Посещал я музеи. Прежде всего побывал в знаменитом Эрмитаже. Дух захватывает ото всего, что увидал там. Часами бродил по залам, восхищался небывалыми экспонатами, картинами гениев... Заглядывал в театры, кинотеатры. Иногда в рестораны. Но к ним у меня почему-то негативное отношение, хотя… впрочем, не хочу больше о них говорить…

Побывал в Пушкине, в Царском Селе, полюбовался знаменитыми фонтанами. Вот бы иметь такую силищу, как у Самсона, разрывающего пасть льва… Жаль, что некоторые дворцы, например, Константиновский, превращены чуть ли не в руины, в отхожие места, но, думаю, рано или поздно власти одумаются. Так и случилось впоследствии…

Всюду, где бы я ни был, что бы ни делал, постоянно перед глазами стояла Верочка. Жгучее желание теребило меня днём и ночью – к сожалению, больше Верочка, как ни просил Бога, не снилась, – отправиться на поиск её последнего пристанища. Где оно? В каком городе? Куда уехали Маргарита Александровна с моим сыном?..

Рука постоянно тянулась к телефону. Думаю, Николай не стал бы возражать, если бы я позвонил от него Юре Величко, брату моей несчастной любимой. Но продолжает ли он служить в бывшей когда-то моей части? Или тоже куда-либо перевели, хотя вряд ли. У него прекрасная квартира в центре замечательного поволжского города. Вряд ли… Однако, всякое случается…

Воздерживался я от связи с Величко только по одной причине: по телефону говорить о смерти Верочки я не мог. Жажда разобраться во всём, что стряслось с нею, ощущая невыносимую душевную боль, хотелось только наедине, с глазу на глаз с человеком, для которого она была любимой сестрой.

До самого отъезда из Ленинграда – а пробыл я у Николая почти месяц – моя неспокойная душа изнывала от желания немедленно связаться с Юрием. Но надо было решить вначале проблему поступления в Высшую школу КГБ. Моя уверенность, что непременно пройду туда, крепла с каждым днём,. Я знал своего отца… Решив эту задачу, я мог взяться, выделив для этого необходимое время, за поиск близких, начиная с Юрия. Тут уж будет поддерживать меня и эта могущественная организация…

Как уже сказал, ровно через месяц отец позвонил мне и сказал, что всё улажено и я должен немедленно выехать в столицу.

– Как только появишься в Москве, – предупредил он меня, – немедленно разыщи своего тезку.

– Понял, папа.

– Запиши его координаты.

– Есть.

Я взял ручку, тетрадь.

– Пиши.

Он продиктовал домашний адрес племянника, рабочий и домашний телефоны.

– Пока будешь сдавать экзамены, живи у него дома, понял?

– Он позволит, пап?

– Повторять не собираюсь.

– Понял, пап! – воскликнул я.

– Вот так-то! – ответил весело и он, чем ещё выше поднял мой настрой и вселил уверенность в хорошем исходе дела. – Как только поступишь, немедленно отзвонись. Всё, майор, желаю удачи!

Племянника отца в Москве я отыскал без особого труда. Проживал он неподалёку от станции метро «Речной вокзал». Четырнадцатиэтажный блочный дом, как и многие в этом районе, был окружён высокими тополями и берёзками. В отличие от центра, воздух здесь был чист и дышалось во всю грудь. Здесь, должно быть, превосходно во время дождя и особенно после него, подумал я.

Жизнь в этих местах протекала (и по сей день, наверное, протекает), как и во многих спальных районах, спокойно, равномерно, тихо, без толп мешочников, без суеты и бешеной спешки. Мне понравился этот уголок.

Поднявшись на седьмой этаж в лифте, я сразу наткнулся на дверь с нужным мне номером. Позвонил. Обитая темно-коричневым дерматином дверь распахнулась, и на пороге появился высокий дородный мужчина лет сорока в спортивном костюме синего цвета. Даже он, просторный, не мог скрыть тяжеловатое брюшко. Лицо мужчины крупное, мясистое. Коротко остриженные темно-русые волосы у висков подернуты сединой. Начес влево над невысоким, прорезанным глубокой складкой лбом. Маленький вздёрнутый нос и небольшие серые глаза. На первый взгляд показался неинтересным, начиная с его полных, тяжёлых ног и кончая заостренной макушкой, покрытой густой растительностью. Но добродушие и простота, исходящие от него, светящиеся умом и искренней радостью от встречи с родственником глаза, открытая, без тени какого-либо притворства улыбка преображали его. Чувствовалось, с этим обаятельным человеком не будет никаких проблем. Он прост, и с ним будет свободно и интересно.

Не успев открыть рта, я оказался в его крепких объятиях.

– Ждём, ждём, – весело воскликнул он, выпуская меня из цепких сильных рук. – Танечка! – повернулся он в сторону, откуда доносился вкусный запах готовящегося обеда, – к нам гости, дорогая!

Из кухни в домашнем цветном халате и светлом фартуке появилась женщина лет тридцати. По сравнению с мужем она казалась совсем маленькой, но, когда она приблизилась, оказалось, что я только чуть выше неё, а у меня под метр восемьдесят. Она была полновата. У неё были пухлые ноги, короткая шея и круглое, очень привлекательное лицо. Волосы каштановые острижены так, что спереди прикрывали выпуклый лоб, а сзади чуть падали на полные плечи. Она чем-то походила на супруга, наверное, дородностью и простотой. И светилась, как и её муж.

Подавая руку, она чуть наклонила, смутившись и улыбаясь, голову. Ладонь у нее была пухлая, теплая, мягкая, наверное, подумал я, она вся такая, как и её рука, но тут же отбросил эту мысль, как нескромную.

– Мы вас ждали, Серёжа, – с каким-то особым интересом всматривалась она в меня, как хозяйка, которая знала о человеке по рассказам, а теперь могла убедиться, насколько справедливы или нет слухи и разговоры о нём.

– Можно мы будем на ты? – взбодрённый радушным приёмом, произнёс я.

– Нет проблем, тезка, – проговорил хозяин неторопливо. Он вообще от природы был вяловат в своих движениях, в разговоре, во взгляде.

– Да, – подтвердила его супруга, продолжая всматриваться в моё лицо, как бы узнавая знакомые черты и сравнивая их, наверное, с моим отцом.

– Что же мы стоим у порога? – засуетилась она, извиняясь.

– Важное замечание, любимая! – сказал её муж с добродушной иронией, как бы свысока, но улыбаясь открыто и широко.

На милую колкость, лишь украшающую семейную жизнь, хозяйка ответила лёгким, с улыбкой, реверансом.

– Видишь, тезка, как моя любимая умеет делать книксен, – подколол её Сергей.

– Лучше позаботься о госте, – с притворной обидой одёрнула она супруга и, добавив: «Проведи в его комнату, покажи, где ванная», – скрылась на кухне, откуда уже несся запах чего-то пригорелого.

– Слушаюсь! – вытянувшись и поджав с улыбкой живот, ответил хозяин и со словами: «За мной, тезка» повёл меня через гостиную в угловую комнату.

По пути я заметил модный в ту пору и чрезвычайно труднодоступный (только по большому блату или за крупную переплату) агрегат «Эстония-стерео» с высокими мощными динамиками, с проигрывателем. Рядом стоял дорогой магнитофон «Маяк», тоже не из доступных, и коробка с большим количеством пластинок-гигантов.

Заметив, с каким любопытством я уставился на музыкальный центр, Сергей не без удовольствия, со скрытым бахвальством и с ласковыми нотками в голосе проговорил: «Это моя слабость…»

Я кивнул. Появилось жгучее желание послушать что-либо из этой уникальной, в чем я не сомневался, коллекции.

Комната, в которой я очутился, была крошечной, к тому же завалена перевязанными картонными коробками, женской и мужской одеждой, сапогами, туфлями, офицерским новым и бэушным обмундированием и ещё неведомо чем… И всё свалено в кучу. Небольшой, сверкающий лаком шифоньер тоже завален рухлядью, книгами в связках и без. Узенькая койка, придвинутая к глухой стене, прибрана, хотя под ней тоже всякие тряпки.

– Извини, тезка, за бардак. Мы ждём новую квартиру, – оправдывался Сергей, чувствуя неудобство передо мной. – Ждем уже почти полгода.

– И долго ещё будете ждать?

– Думаю, скоро получим.

– От вашей конторы?

– Нет, – недовольно поморщился он. – Она мне подарила, когда я был ещё лейтенантом, вот эту халупу. – Язвительная усмешка тронула его пухлые губы. Вероятно, вспомнил тех, кто вселил его в этот сарай, иначе эту квартиру нельзя назвать.

– Жене дают?

– Ей, – заметил он как-то вяло.

– Где она работает?

– В Центральном Комитете.

– Ого! – присвистнул я.

Он махнул рукой.

– Клерком. На самом низком уровне.

– Но всё равно, – возразил я, – ЦК есть ЦК.

– В общем, ты, тезка, прав, – подтвердил он со скрытой гордостью.

– Серёжа! – раздался из кухни голос.

– Да, дорогая? – отозвался он.

– Не ты, другой Серёжа.

– Да? – ответил я.

– Душ или ванна?

– Есть, товарищ начальник, – с жаром ответил я, чувствуя, как хорошо мне среди этих добрых людей.

Обернулся. Рядом стоит Татьяна. И удивился. Как она бесшумно двигается. Гляжу на неё, счастливую, цветущую, с полной красивой грудью. Она счастливо улыбается. Невольно заулыбался, любуясь ею, и говорю:

– Тебя бы, Татьяна, в разведку.

– Вот-вот, – с жаром, не свойственным такому увальню, подхватил Сергей. – Она спит и видит себя разведчиком.

– Это он смеётся надо мной, – покраснела она. И я понял, он говорит правду. Увидел это в чистых, вспыхнувших и тут же потухших, но оставшихся любящими супруга её глазах.

После обеда Татьяна незаметно оставила нас (какая чуткая, молодчина, подумал я), и Сергей подробно, методично, как и подобает кондовому педагогу, стал просвещать меня, что и какие экзамены предстоит сдавать. Скучно было его слушать, но не мог же я ему об этом сказать. Чтобы прервать его, решил сменить тему. Спросил, что он преподаёт.

– Историю. С того момента, как закончил нашу Вышку с золотой медалью. В тот же год мне предложили пойти на кафедру и одновременно в аспирантуру. Я подумал и решился. Признаюсь, вначале тянуло на практику. После аспирантуры я защитился, а теперь тружусь над докторской диссертацией.

– И охота протирать задницу, ковыряться в бумагах, рыться в документах? – сказал и спохватился, вдруг обидится.

Он будто уловил мои мысли и без обиды, прямо глядя в моё лицо, заявил:

– Я тебе скажу, тезка, наука – это что-то! Узнаешь столько нового… Я очень доволен, что не пошёл, как мои однокашники, в боевые подразделения.

– Я наоборот, ни за что не взялся бы за науку.

– «У каждого свой вкус, – сказал барбос, облизывая нос», – снисходительно отмахнулся он и по-приятельски похлопал меня по плечу, мол, что с тобой говорить на эту тему.

По-деловому, сосредоточенно стал объяснять свои возможности по оказанию мне помощи.

– Проработав почти пятнадцать лет в Вышке, я знаю, и неплохо, почти всех ведущих преподавателей. И руководство, начиная с начальников кафедр.

– А сам-то на какой кафедре? – встрял я.

– Я же историк, – бросил он. – Забыл? Кафедра истории.

– Я-то думал, – вырвалось у меня. Тут же спохватился: пренебрежительный тон сейчас не к месту.

Он не обратил на меня никакого внимания и продолжил:

– Начнутся экзамены, я тебе подскажу, к кому можно идти сдавать тот или иной предмет, к кому не следует…

– Что, лютуют? Режут? – подтрунил я над ним.

– Не то что лютуют, – протянул он нехотя, – но бывает…

– И почему бывает? – надоедал я.

– Все мы люди… – заметил он. – Ну да ладно, здесь ты будешь обеспечен поддержкой…

– Зачем тебе вмешиваться? Я и сам как-нибудь справлюсь.

– Как? – не понял он и уставился в меня с каким-то недоверием.

– С учёбой у меня всегда было о’кей, – уверенно произнес я.

– Что ж, это похвально. А с языками как? – насторожился он.

– Тебе мой папан не говорил?

– По телефону много не узнаешь, о многом не поговоришь…

Моё плохо скрытое нежелание, чтобы он вмешивался в мои дела, обидело его. Он приуныл, не понимая, к чему тогда все потуги с его стороны, почему дядя Толя так упрашивал помочь сыну, если тот болеет такой самоуверенностью…

– С языками у меня проблем, надеюсь, не будет, – помрачнел и я.

– С языком, – подправил он меня.

– С языком, – не стал я раскрываться ему. Да и кому интересно знать об этом?

– Из разговора с дядей Толей я не понял, на какой факультет ты собираешься поступать?

– На Восточный.

– А-а-а... – неопределенно протянул Сергей и, подумав, спросил, – почему на Восточный? Твой отец говорил, что ты неплохо владеешь английским.

– Так… – протянул я. Хотелось сказать: «Давай прекратим эти разговоры», но тут Сергей опять спросил:

– Говоришь, с учебой у тебя проблем не будет?

– Да, надеюсь.

– Откуда у тебя такая уверенность?

– Не знаю.

«Когда это кончится», – злился я.

– Давай, тезка, будем посерьёзней.

– Давай, – улыбнулся я, понимая, что мне эти разговоры, серьёзные, несерьёзные, абсолютно не нужны.

У него же лицо было строгим. Даже слишком строгим. Таким, как у преподавателя на экзаменах.

Мне вдруг захотелось поиздеваться над ним, как когда-то в юные годы над учителями.

– У тебя, значит, всё схвачено? – улыбаясь внутри себя, спросил я Сергея.

Глаза его недовольно вспыхнули, но, подумав о чем-то, он качнул головой и усмехнулся.

– Ладно, тезка, ты сегодня не расположен к деловому разговору.

– Один ноль в твою пользу, – воскликнул я.

– Тогда прими мои поздравления, – подыграл он.

Поглядел он на меня долгим испытующим взором, в котором можно было прочесть: «Ну, погоди, самоуверенный тип, начнешь сдавать экзамены и, не дай Бог, завалишь какой-либо, тогда поглядим, как и что ты запоёшь?..»

– Нет, Сергей, не запою, – сказал я, глядя в его большое лицо прямо и немного с дерзким вызовом. Гляжу и улыбаюсь. Улавливаю каждую его мысль.

Он выпрямился, выпятил грудь, глаза округлились. «Ну и ну», – пронеслось у него в голове. И эту мысль я отгадал. Не могу понять, с чего бы вдруг проснулось во мне то самое, чего не желал иметь со времён Анапы, но оно опять захватило так, что теперь почему-то не мог и не хотел отказываться.

– Не нукай, Сергей, – приблизился я к нему, гипнотизируя, и тихо, почти на ухо, прошептал: – Не надо…

Он встряхнул головой с какой-то растерянностью и огляделся.

– Что? – огляделся и я.

– Так… ничего…

Его глаза неожиданно засветились, будто внезапная мысль осенила его. Он встал.

– Идём, тезка, – сказал он уже обычным спокойным тоном.

– Куда? – поднялся и я.

– Танюшенька, – обратился он к супруге. Она сидела в кресле в гостиной и что-то вязала.

– Мой свитер? – бегло поинтересовался он.

– Вот решила начать…

– Спасибо, дорогая, – наклонился и поцеловал её в щеку. – Не против, если… – кинул он взгляд на музыкальный агрегат.

– Нет, – ответила она.

Он подошёл к центру, нежно погладил его перламутрово переливающийся бок, вынул конверт из аккуратной толстой стопки, достал оттуда осторожно, двумя пальцами, блеснувшую отполированной чернотой пластинку, открыл проигрыватель, положил её на диск и, щелкнув пусковым механизмом, запустил его. Но что бы он ни предпринимал, привычно совершая одно действие за другим, обращаясь с центром, как минер с взрывателем, взгляд его был взглядом человека, придумавшего нечто необычное.

Я скрытно наблюдал то за ним, то за его супругой. У неё вдруг, хлопнув едва слышно, расстегнулась верхняя пуговичка халата. Она этого не заметила. Обнажилась прекрасная налитая грудь молодой привлекательной женщины. Я вмиг вспомнил Ниночку, медсестру в госпитале в Ленинграде. Как и та, поймав мой взгляд, Татьяна смущённо опустила голову, застегнулась и прикрыв округлые белые колени полами своего халата, продолжила вязание.

А музыка уже лилась объёмно, завораживающе, убаюкивая прекрасной игрой. Сергей слегка покачивался в такт, откинув голову, и прикрыл, шевеля губами, глаза.

Я не знаю, чья это была музыка, но она была прекрасна. Брала за сердце, вливалась в душу, вызывая восторг. Но отчего, почему? Постояв, вслушиваясь в мелодию, я на цыпочках подошёл к свободному креслу и медленно бесшумно опустился. Перед глазами всплыла Вера… О, как её сейчас не хватало…

* * *

Пока я сдавал экзамены, Сергей старался не выпускать меня из своего поля зрения. Где-то что-то подсказывал. Как-то подправлял моё поведение с тем или иным экзаменатором. Что-то делал то, о чем я не знал, но чувствовал. Старательно исполнял обещание, данное моему отцу.

Я тоже очень старался. Осознавал, если не воспользуюсь подаренной мне судьбой возможностью, грош мне цена. Потому что, если вдруг провал, придется, хочешь не хочешь, протирать пятки в качестве клерка на прогулочных катерах во время наплыва туристов…

И вот экзамены позади. Я принят слушателем в Высшую школу КГБ. Счастье, которое я испытывал, носило меня, как ракетное топливо, над землей. Я не ощущал ни тела, ни ног.

Купив самую дорогую коробку конфет и шампанское, я птицей полетел к Сергею и его милой супруге.

От них связался с отцом. К счастью, он оказался на месте.

Он был рад новости не менее нас.

– Теперь, сын, всё зависит от тебя, – предупредил он, прощаясь со мной.

Я не любитель выставлять регалии напоказ. Но на торжественное построение перед началом учебного года пришёл в парадной форме и при всех орденах.

Только здесь мы, слушатели нашей группы (нас было чуть больше десяти), увидели, да, мы чего-то стоим: ни одного не оказалось без боевых наград.

Я был не единственный Герой. В коридорах встречались бойцы знаменитой группы «Альфа», те самые, которые ценою жизни захватывали дворец бывшего президента Афганистана в Кабуле.

Мелькнула пара молодых Героев и в линейке неподалёку от меня. Афганцы они или из других далёких стран, не знаю, но было приятно. Да что говорить, я был горд за себя и за этих слушателей. На нас поглядывали особенно. Кто-то с почтением, кто-то с преклонением, кто-то со скрытой завистью, кто-то, в основном курсанты, с восхищением…

Сергей и Татьяна предложили, пока не войду в курс дела, пожить у них. Я же, по приезде переночевав, поблагодарил их и отправился в общежитие. В комнате на четыре койки, куда меня вселили, я оказался один. Если б и не один, не имело никакого значения. Уезжал в Вышку рано. Всё время уходило на подготовку, зубрёжку предметов. Возвращался поздно. И сразу в койку. Уставал до того, что, несмотря на громкие звуки телевизора, возгласы, топот, доносившиеся из общего коридора, вмиг засыпал.

Став слушателем, вселился в комфортабельное, со всеми удобствами, квартирного типа общежитие. Не надо было теперь мотаться почти через всю Москву вначале на тихоходном трамвае, а потом в переполненном метро. Я проживал прямо на территории учебного комплекса. Встал, умылся, привёл себя в порядок, оделся и через несколько минут, если нет выездов за город на специальные занятия, уже в нужной аудитории, в нужном месте. Отлично!

Моим соседом был слушатель из нашей группы Владимир. Из Уфы. Невысокий, худощавый, замкнутый, мрачноватый, с обширной лысиной и взглядом чуть исподлобья. Нескромный, пристальный этот взгляд, казалось, пытается влезть в твое нутро. И я так думал вначале. Позже понял, это всего лишь Володина особенность. Как у некоторых постоянное моргание или привычка смотреть мимо собеседника. От последних стараюсь держаться подальше. Они либо неискренни, либо откровенные подлецы. Впрочем, это моё мнение, вполне возможно, ошибаюсь…

Лицо у Владимира тоже было своеобразное. Вроде бы европеец, и глаза открытые, обычные. Но постоянный прищур делает их похожими на азиатские. Есть ли у него что-то азиатское, не понять. И правильно. Мы обязаны держать себя со всеми осторожно и пользоваться информацией в пределах разрешенного и ни с кем не заводить откровенных бесед. О чем нас строго предупредили с первых минут обучения. Можно было бы об этом и не говорить. И так всё ясно. Мы и без того от природы были все скрытные молчуны. А Владимир из нас самый, пожалуй, закрытый. И всё-таки просочилась информация, что он знает несколько языков, в том числе и какие-то африканские наречия. Будто его отец был дипломатом в нескольких африканских странах. Так это или не так, не могу сказать, да и не моё это дело.

Заканчивая о нём, добавлю: несмотря на худощавость, был он довольно сильный. Походка у него была чуть покачивающаяся, неторопливая, мягкая и осторожная, как и подобает настоящему разведчику.

Кроме общих специальных дисциплин, на первом курсе нас пичкали до умопомрачения высшей математикой. Возможно, кто-то понял сразу, зачем она нам в таком объёме. Я – значительно позже… Потом очень благодарил академика. Красивый, с густой копной совершенно белых седых волос, с голубыми чистыми умными глазами, он прекрасно излагал сложнейшую науку. Просто, доходчиво, ярко. При других обстоятельствах эта дисциплина могла бы вызвать лишь отвращение и скуку. Но не с этим педагогом. Он был от Бога учителем. Но…

Ходили слухи, что в молодые годы наш академик был нелегалом в одной из южноамериканских стран, не то в Аргентине, не то в Боливии или ещё где-то там.

Мы как-то обратились к нему с просьбой поделиться воспоминаниями о своей разведывательной деятельности. У него удивленно поднялись чёрные брови, потом как-то странно, с застывшей улыбкой он оглядел нас, поджал в раздумье губы и проговорил с присущей ему вальяжностью:

– Друзья мои, вы обратились не по адресу… Я всего лишь бедный математик…

Какая-то хитрая тень пробежала по его лицу. Это ещё больше нас подстегнуло. Однако было понятно, как бы мы ни пытались, уговорить его не удастся. И не потому, что он не желает раскрыться. Дело в чем-то другом. Наверное, не пришло время для откровенности даже с нами…

Немало внимания мы уделяли химии. Для меня эта дисциплина считалась родной. Ещё в школе я очень увлекся ею. Однажды до того доигрался, что, смешивая реагенты и пытаясь получить нечто новое, совершить открытие, чуть было не взлетел на воздух вместе с классом, в котором втайне от всех проводил опыты. Обжёг лицо и руки. Только благодаря отцу, который, как всегда, в трудную минуту оказывался рядом, только благодаря тому, что он навестил нас тогда, меня пощадили и не выгнали из интерната.

Химия у нас была сугубо прикладная, сугубо специфическая. Мы учились из подручных средств, даже из воздуха, конструировать такие адские машинки, которыми можно было взрывать кого угодно и что угодно. Многое дали бы и сейчас некоторые любители подобных изделий из среды бандюг и прочей мрази, не исключая и профессиональных террористов, за обладание этими секретами.

Занимались мы техникой, механикой. Машины, трактора, подъёмные краны, самолёты, вертолёты, в общем, всё, что ползает, бегает, летает, плавает, мы обязаны были не только знать, но и в случае необходимости управлять ими.

Обязательно было владение оружием нашего и зарубежного производства.

На всё это ушёл год. Мы так устали, наши головы были напичканы такими знаниями, что, казалось, мозги не выдержат. И конечно, каждый из нас спал и видел, как после экзаменов окажется у себя дома. Отдохнуть, однако, нам не пришлось не только положенный офицерам срок, кому тридцать, кому больше дней, но даже и недели, и меньше.

Вместо этого нас отправили в тренировочный лагерь. В каком-то глухом лесу. Там на практике применяли свои знания. Там учились выживать в самых, казалось, невыносимых условиях.

Возвратились мы к началу учебного года окрепшие, многому научившиеся, почувствовавшие себя уже другими и с зарядом такой энергии, о котором (направлялись туда хмурые, недовольные, ворчащие, что, не щадя, снимают с нас по три шкуры) не могли и мечтать.

По приезде я сразу же навестил Сергея с Татьяной. Они вмиг обратили внимание, что я похорошел, поздоровел, приобрёл особую уверенность, не ту, что была раньше, которой скрывал свои колебания и тревогу. Лесть всегда приятна, если исходит от близких.

Мы выпили отличного вина (Татьяна иногда приносила из цековского буфета), послушали прекрасную музыку, поговорили о всякой всячине. Сергей сообщил о предстоящей защите докторской. Пригласил меня прийти.

– Разве простому смертному можно? – заметил я.

– Всем, кто пожелает.

– Приду. Непременно, если ничто не помешает.

Расставаясь, поблагодарил чету за чудесный вечер, попросил Сергея, если позвонит отец (он обычно связывался с ним, интересуясь моими делами), сказать, что у меня всё хорошо и что я очень доволен, пожал его крепкую руку, в щечку поцеловал Татьяну и покинул до следующей возможности это чуткое доброе семейство.

* * *

На втором курсе нас стали готовить по специальности, по той стране, какая кому предназначалась. Изучали её, начиная с географического положения, потом знакомились с заселяющими её народностями, их менталитетом, условиями проживания, языковыми особенностями и многим, многим другим, что необходимо знать разведчику-нелегалу, чтобы не оказаться лёгкой добычей местной контрразведки.

Мне пришлось штудировать Коран в подлиннике. С ним особых проблем не было. Но с молитвами, а им предстояло отдаваться ежедневно, особенно в религиозные праздники, потрудиться пришлось ой-ой-ёй!

Моя искалеченная нога, хоть и зажила, но не гнулась вовсе. А надо вначале сесть на ноги, подогнув их под себя, как положено мусульманам. Как быть?

О, сколько боли я перенёс, разрабатывая колено для молитвенной посадки, сколько пота пролил. Начало что-то мало-мальски получаться.

Не скажу, что со временем я добился нужного результата, но чувствовать себя стал сравнительно нормально. И всё же, как опущусь, тут же появляется боль. Не такая сильная, но достаточная, чтобы к концу молитвы зарябило в глазах. Избавиться от неё, как ни пытался, как ни истязал себя, до конца, увы, не удалось. Отчего перед каждой молитвой холодел, кончики пальцев начинали вздрагивать. И тогда приходилось внимательно следить, чтобы никто не заметил моего волнения, а это, скажу вам, в условиях особой конспирации, чрезвычайно важно. И эти мысли в какой-то мере отвлекали моё внимание от боли.

На втором курсе к каждому из нас приставили наставника.

Моего звали Юрий Иванович.

Это был мужчина лет шестидесяти или чуть больше. Среднего роста, стройный, подтянутый. О таких говорят: он обладает фигурой спортсмена. Каждое его движение, каждый жест выдавали в нем человека осторожного, умеющего прекрасно владеть собой, а потому, что бы он ни делал, за что бы ни брался, чувствовалась обдуманность до мельчайших деталей. Даже взгляд его больших карих глаз не был случайным, исходил из необходимости и целесообразности. Глаза у него были чрезвычайно живые, с лукавством в глубине, как у человека, привыкшего всё замечать, всё улавливать, всё принимать к сведению и подтрунивать, но не злобно, над другими и над самим собой. Эта манера поведения отличала его от многих умных, скрытных и деловых людей, не приемлющих какой бы то ни было, даже добродушной, издевки или подтрунивания над собой. Его зажигающая всех молодая энергия покоряла любого. Темные, густые, рассыпающиеся по высокому лбу волосы, которые он отбрасывал кивком или маленькой аристократической рукой, всегда сияли здоровым блеском. Небольшой орлиный нос, чётко очерченные губы, плавный, без особых резких изгибов и угловатостей овал смуглого продолговатого лица и небольшие усики выдавали в нём представителя арабского мира, хотя был он чисто русский мужик. По его красивой моложавой внешности никогда было не сказать, что прожил он столько, да ещё и нелёгких лет. Когда как-то я спросил его, как ему удалось сохраниться, он, играя улыбкой и с хитрецой в умных живых глазах бросил «природа…», потом окинул меня цепким, мгновенно оценивающим взглядом, добавив, «и работа, которую любишь…»

Юрий Иванович обладал каким-то музыкальным, другого выражения не могу подобрать, голосом, голосом особой притягательности, который сразу западает в душу, как голоса великих певцов. Когда я слушал его, не терпелось узнать, почему он не стал артистом или ведущим радио, телевидения. Но у нас, кроме требуемого для работы, не одобряются никакие лишние вопросы, которые могут быть истолкованы не в пользу любознательного.

Говорил он чётко, ясно. Речь плавная, правильная, без каких-либо «эков», «бэков», «мэков», с которыми сталкиваемся повсюду: в обиходе, на голубом экране, чуть только говорящая голова отклоняется от написанного, но не видимого зрителю текста, на радио и даже нередко среди учёного люда.

Обладал Юрий Иванович и ещё двумя великолепными свойствами: простотой и доступностью. С ним я чувствовал себя, как с отцом, правда, не позволял, как, порой, случалось с ним, лишнего. Его открытость, его искренность со мною требовали учитывать субординацию с чрезвычайной осмотрительностью. Если такого, как Юрий Иванович, единожды подведёшь, единожды сорвёшься, то не получишь прощения никогда. Вида не подаст, но о прежнем отношении после этого можно забыть навсегда.

Кроме того, он являлся высочайшим профессионалом. Под видом бизнесмена, что давало ему возможность свободного перемещения по стране пребывания, в том числе и за границей, а это исключительно важно для разведчика, он прожил безвыездно тридцать лет. Нетрудно представить его потенциал всевозможных знаний, которые вкладывал он в меня, готовя к заброске в то далеко-далёко…

Жаль, он редко появлялся в своих полковничьих погонах со множеством орденских планок. А ему так шла офицерская форма, даже повседневная, не говоря уж о парадной.

Гордость моя наставником была безмерной.

Наряду с общей информацией Юрий Иванович особое внимание уделял моему языку, иностранному, разумеется, тому, который был необходим в стране моего будущего проживания.

– Вы достаточно хорошо владеете языком, – говорил он, – но ваше произношение, Сергей Анатольевич, как бы помягче сказать, не совсем правильное. Ваше знание – уровень безграмотного или малограмотного моджахеда. Если бы вы были им, простительно. Но вы будете в его личине, а это совсем другое, потому и отношение ваше к вашему якобы языку должно быть очень осторожное. У вас должно быть чёткое, правильное произношение, речь должна быть, пусть не плавной, но достаточно вразумительной. Никакого примитива ни в речи, ни в изложении своих мыслей быть не должно. Одновременно в разговоре вы обязаны тщательно взвешивать каждое слово, каждую фразу, которые должны носить многофункциональный характер…

Уловив мой взгляд, спросил за меня:

– Положим, вы начинаете молиться, что для вас всегда будет проблемой из-за ранений. Случайно кто-то заметил, что поклонились вы не по правилам, не так, как требуют каноны ислама, то есть не коснулись лбом пола. Как и что вы должны ответить, если вас спросят, почему вы отступаете от норм? Что вы должны сказать, чтобы это было убедительно не только для вас, но и для остальных?

– Думаю, Юрий Иванович, здесь может быть несколько ответов.

– Согласен, Сергей Анатольевич, – сказал он. – Пожалуйста, излагайте.

– Первое, что бы я сказал, что при наклоне у меня вдруг закружилась голова и потемнело в глазах. На время, и сам не знаю, на какое, потерял ориентацию.

– Принимаю, Сергей Анатольевич.

– Второе. Так вошёл в молитву, что ничего вокруг не замечал и не ощущал, а потому и не почувствовал пол, к которому обязан был прикоснуться лбом…

– Можно, – кивнул Юрий Иванович.

– Дальше продолжать?

– Смысл моих предостережений понятен. Да?

– Вполне, Юрий Иванович.

– Хорошо, – подытожил он, бросив на меня удовлетворённый взгляд. – А теперь, – он опять перешёл к языковой практике и заговорил на фарси. – Теперь…

Моё обучение длилось часами, сутками. Разговор происходил только на фарси или дарья. Никогда так много я ни с кем не разговаривал. До умопомрачения… Юрий Иванович учил меня и во сне говорить только на этих языках. Ведь провал мог произойти по случайности, заговори я во сне на русском, что бывало иногда с нашими разведчиками.

Нелегко было мне вариться в этой каше, если не сказать больше. Упорства требовалось не меньше, чем когда я начинал ходить в госпитале. Но как было интересно, имея такого учителя!

Не покривлю душой, если скажу, что, несмотря на чрезвычайную загруженность, несмотря на ужасные трудности, которые приходилось преодолевать, начиная с первого курса, я был счастлив. Часто вспоминал отца, мысленно кланялся ему в ноги. Но больше всего благодарил маму. Именно она своим молчанием, своими большими умными глазами вселяла в меня уверенность в то, что я ещё не списан, как в отчаянии иногда думал я, и что ещё могу чего-то добиться…

* * *

Учёба не оставляла никаких надежд и времени на развлечения. Даже к Сергею и Татьяне я забегал мимоходом и редко. Однако вскоре появилась возможность куда-либо сходить, отвлечься. Цирк не любил. Музеи – неплохо бы. Но они вечером закрыты. Оставался какой-либо театр. Несколько лет назад я исходил почти все столичные театры. В некоторых настолько примелькался, что меня узнавали.

В тусклый, промозглый и ветреный вечер с низкими грязными облаками, из которых сыпалась снежная крошка, я собрался и, предупредив уткнувшегося в какую-то книгу хмуро-молчаливого Владимира, где буду, если вдруг спросят или срочно кому-то понадоблюсь (так у нас было заведено), а такое случалось не раз, отправился в один из любимейших мною театров – театр Моссовета.

Показывали спектакль какого-то английского драматурга. Название пьесы не помню. Меня обрадовало, что в главной роли выступал мой любимый Георгий Жжёнов. Партнершей его была Ия Саввина, которая когда-то снялась вместе с Баталовым в замечательном фильме по Чехову «Дама с собачкой».

Я был в своём тёмно-коричневом костюме. Приобрел его в Анапе после завершения реабилитационного лечения. Мама, сестра, ребята признали сразу: очень идет, словно пошит на мою фигуру.

Обычно геройскую Звезду не ношу. Но на этот раз я продырявил костюм. Звезда позволяла приобретать билеты в любом из театров вне очереди и из брони.

Уже на выходе из метро спрашивали, чуть ли не дергая за рукав, лишний билетик. Всегда так, если играют любимцы публики.

С трудом выдал мне контрамарку администратор. Вроде бы это был тот самый, лысый, чернявый и юркий еврей, к которому в прошлые года не раз обращался. Как показалось по его на миг задержавшемуся на мне оценивающему взгляду, он вроде бы что-то вспомнил и выдал мне после небольшой паузы на зависть толпящимся у окошечка билет из запасника.

Когда я сдавал куртку на вешалку, пожилой гардеробщик хмуро зыркнул на Звезду и смерил меня недоверчивым взглядом. Но потом его мрачновато-недовольное, помятое лицо расплылось в улыбке, он почтительно поклонился и передал мне номерок с такою заискивающей осторожностью, будто это очень дорогой предмет. Стало жалко старика, который вечно прислуживает всем за мелочь, небрежно кидаемую в его просяще протянутую руку.

Фойе уже было заполнено счастливчиками. При ярком свете они кругами прогуливались. Нарядные, праздничные. Попадались, правда, типы в протёртых до дыр джинсах и помятых, давно не стираных свитерах.

Блуждая, я ловил на себе взгляды от признательных до нарочито равнодушных, а то и высокомерных, в которых читалось: «Тоже нашёлся герой...»

Я не оставался холодным, встречая хорошенькие лица. Завидовал тем, кто придерживал своих великолепных дам под руку и гордился ими.

Когда-то таким гордецом бывал и я…

Больше всего Верочка, как я уже говорил, любила оперный театр. О, как сейчас не хватало её. Взоры, направленные на неё и на нас двоих, были бы иные, не такие, какими одаривали здесь одинокого меня.

Но тут уж ничего не поделаешь…

Чтобы разогнать непрошеные тоскливые воспоминания, я направился к портретной галерее на овальной светло-жёлтой стене. Начал разглядывать лица нынешних артистов и знаменитостей, давно покинувших сей мир.

Остановился у портрета Любови Орловой. Её лицо сияло голливудской улыбкой.

Гляжу я на неё, легенду советского кино, и не понимаю, чем удерживает она меня, тем более что никогда не был её поклонником. Больше того, она мне совершенно не нравилась. Не понимал и не понимаю, чем она завораживала когда-то весь Союз?..

Тем не менее стою, не двигаюсь, впившись глазами в знакомое с детства лицо. «Ну что тебя завораживает в ней?» – спрашиваю себя и ответа не нахожу.

Решил, пока не разгадаю, что так тревожит, не перестану смотреть.

И продолжал с мучительным, напряжённым вниманием вглядываться в кажущееся необычайно счастливым, словно праздничный фейерверк, лицо. В сияющие, источающие, казалось, море радости и любви глаза, направленные чуть вверх, будто то, что творится вокруг, не тревожит актрису, а вот там, в том небесном мире, завораживает, призывая к себе…

Нет, нет, глаза у артистки не такие, как у Верочки. У Верочки они больше, чище, ярче, красивее. А вот то, что за ними…

За показной, броской яркостью глаз Орловой я обнаружил, наконец, то, что с таким трудом искал. Это душевная боль. Страдания. Потому и устремлен взгляд туда, где нет и не может быть всего того, что отравляет нашу скудную земную жизнь. Взгляд в бесконечность…

С сознания словно спала пелена. Я ощутил лёгкость и боль, глядел на Орлову и видел вместо неё Верочку. Её устремленный в самую глубину моей души, чуть освещённый печальной улыбкой потусторонний взор…

Вдруг я почувствовал спиной чей-то направленный на меня взгляд. Я всегда ощущал, когда на меня смотрят. А после Анапы это чувство стало особенно острым. Вот и сейчас, вмиг почувствовал чей-то взор.

Я недовольно пошевелил плечами. Мой жест должны были понять.

Не отстали.

Не только не отстали. Чьи-то глаза меня просто прожигали.

Что за напасть?

Если меня принимают за знакомого, почему бы не подойти?

Только подумал, вдруг слышу, как тогда, в Анапе, ночью, голос, который зазвучал внутри меня, обращаясь к моему сознанию: «Ну, обернись, – говорил он. – Ну, пожалуйста, обернись…».

Как некстати проявилось во мне то, от чего я, кажется, освободился. Ан, нет.

«Ну же, обернись, – продолжает меня дергать какая-то женщина. – Ну же, умоляю», – надрывно призывает она.

Кого-то напоминает.

Кого?

Опять: «Повернись!» – чуть ли не кричит.

Надоела эта игра в прятки. Надоел этот почти плачущий зов, и я, чтобы прекратить его, недовольный, медленно разворачиваюсь.

И… О!..

Оля!

Её имя не произнес. Оно вспыхнуло во мне. Я увидел перед собой представительную даму в чёрном до пят платье, изящно обрисовывающем пополневшую, но всё ещё прекрасную фигуру, в чёрных, на высоком тонком каблуке туфлях. На груди дорогое, отбрасывающее острые лучики колье.

Я глядел на неё, улыбаясь, и не понимал.

Если изменилась, то почти незаметно. Однако передо мной предстала не та, которую я знал. Вместо торчавших забавных косичек, всегда приводивших меня в восторг и придававших ей бойкий лукавый вид непоседливой школьницы, была причёска из тех же, что и раньше, каштановых волос, уложенная по последней моде. То же вроде бы выражение бойкости и жизнерадостности в лице, но без прежней открытости. Тот же огонь в карих раскосых глазах, то же во всём облике очарование и какая-то детская наивность, но уже появилась сдержанность, осторожность в движениях. Куда делись прежние огненные порывы, искрящаяся страсть…

Её спутник был облачен в импортный чёрный костюм под галстук с накрахмаленной, ослепительно белой сорочкой и в лаковых штиблетах. И хотя костюм был отлично подогнан под его приземистую фигуру, скрыть излишнюю полноту он не мог. Лицо мужчины (было ему лет тридцать пять) можно было бы назвать привлекательным, если б не одутловатость, присущая любителям излишеств. Холодный высокомерный взгляд чуть выпуклых глаз производил неприятное впечатление. Хотелось сразу же отвернуться от него или просто не замечать. Смуглость, чёрные густые усы и чёрные вьющиеся волосы, зачесанные назад и открывающие невысокий лоб, говорили, что он, скорее всего, уроженец Кавказа или метис. Несмотря на присутствие в нем крови южанина, на его облике лежал отпечаток европейца. Впрочем, какое мне дело до него?..

Оля заметно волновалась. Пыталась скрыть встревоженность, но неестественно горящий взор и чуть подрагивающие губы выдавали напряжённость. И кулачки, которые она прижала к своей груди, тоже не остались мною незамеченными, когда она разглядывала меня с чрезвычайным любопытством.

Её растерянно-взбудораженное состояние не осталось вне поля зрения её спутника, судя по тому, с каким недовольством он перекидывал острый взгляд с неё на меня и опять на неё. Он не изъявлял никакого желания знакомиться со мной, что показывал всем своим недоступным видом и взглядом с недобрым прищуром.

Меня, однако, это не остановило. Я видел, как трепетала, поджидая меня, Оля. В ответ совершенно спокойно, абсолютно лишённый тех страстей и эмоций, которые будоражили меня в прежние годы, прихрамывая, улыбаясь, чтобы подбодрить Олю, смело направился к ней.

Чем ближе я подходил, тем ярче и спокойнее горели Олины глаза, тем сильнее она прижимала к себе кулачки и тем недоступнее старался показать себя её кавалер.

Поклонившись, я поцеловал чуть вздрагивающую руку Оли. Она не скрывала при этом особого удовлетворения, даже зарделась. Глаза спутника её при этом зло кольнули меня взрывом скрытой ревности. Он не подал мне руки, лишь демонстративно поклонился. Я ощутил, как он встревожен. Как нетерпелив в стремлении отвязаться побыстрее от меня.

Я продолжал улыбаться. Глядел на Олю и думал: «Влипла, подружка ты моя, с этим типом…»

Она, наверное, уловила мою мысль и, чтобы прервать неловкую паузу, наигранно произнесла:

– Познакомься, Серёжа. Мой муж Андрей. А это, – обратилась к нему, глядящему поверх моей головы и старавшемуся меня не замечать, – Сергей. Мой старый друг…

Андрей скривился, но вынужден был в мою сторону взглянуть, мельком, будто на приёме, когда представляют высокому начальству каких-то не заслуживающих внимания клерков. Однако скользнул при этом со скрытой завистью, сверкнувшей в глазах, хмурым взором по Звезде Героя. И тут же отвернулся к публике, показывая всем видом, что теперь будет лучше, если я поскорее исчезну.

Бедная Оля…

Ей не терпелось перекинуться со мной хоть несколькими словами. Узнать что-либо о моем прошлом. Но она не хотела расстраивать нетерпеливого и наглого мужа.

Я тоже был не прочь пообщаться с ней.

Чем закончилась бы эта маета, не знаю. Андрея окликнула парочка такого же возраста и даже похожая на него внешне, манерой одеваться, высокомерием.

Думаю, он понял, я не оставлю их, пока не побеседую с Олей. Поэтому обрадовался представившемуся случаю и, извинившись, направился к своим приятелям, не спеша, вальяжно, покачиваясь, показывая всем своим видом, что он особая личность, не чета таким, как я, пусть и Героям…

– Хорош, – кинул я вслед с усмешкой, спохватился, – извини, Оля.

Она не обратила внимания на мою реплику. Вцепилась в мою руку вздрагивающими пальцами и, не отводя от меня глаз, беспокойно ловя мой взгляд, начала спрашивать с нескрываемым волнением, с напряжением, сковавшим её тело какой-то неуверенностью, вдруг не успеет узнать, вдруг я не успею ответить или просто не захочу говорить. Сбиваясь, торопясь, сгорая от нетерпения, начала задавать множество вопросов, касающихся моей жизни. Жизни после нашего нелепого, злого и такого бездарного расставания…

Она поглощала с жадностью каждое моё слово. Кидала тревожные и несколько испуганные взгляды в сторону супруга. Он с мучительным напряжением следил за нами. Ждал, притаптывая, когда закончится для него пытка. Когда, наконец, я оставлю его супругу. А я думал: «Оля, Оля, как ты могла с твоим независимым характером, с непокорностью, волей решиться связать судьбу с этим, страшно ревнивым и не доверяющим тебе боровом?..»

Я думал, а она пытала меня безостановочно, как бы насыщалась моей энергией. Тяжело было глядеть на испуганно оглядывающуюся Олю, тяжело и неприятно…

Как ни старалась она быть прежней, как ни стремилась создать видимость своего благополучия, получалось скверно… В конце концов поняла, что лжёт. Лжёт перед собой. Лжёт передо мной. Покраснела. Стихла и, будто ожидая моего приговора, опустила голову.

– Брак по расчету не лёгок, – откровенно, понимая, что делаю ей больно, заявил я.

– Да, – подняла она глаза. В них стояли слёзы.

– Зато жена дипломата, – с укоризной заметил я.

Она кивнула, но тут же на её поникшем лице проявилось удивление: откуда мне известно?

– Зато Австралия… – продолжал я.

– Ты, оказывается, всё знаешь? Ты наблюдаешь за моей жизнью?.. – с проблесками радости заявила она.

– Нет, Оленька. За твоей жизнью я не наблюдаю.

– Как ты узнал всё… это?

– Так… Лучше скажи, как твой сын? В школу пошёл. С ним твоя мама. Теперь ты и твоя семья достаточно обеспечены. Живешь в Москве в престижном районе… – я и сам не мог понять, откуда всплывают у меня эти знания…

Растерянно разглядывала меня Оля. Вот что-то хотела спросить, но оказался рядом Андрей. Даже я не заметил, как он подошёл к нам. Демонстративно, как бы мстя мне, взял Олю под руку. Раздался звонок, приглашающий в зал.

Все потянулись в распахнутые двери.

Я поклонился, пожелав супружеской паре всего доброго.

Оля с укоризной и болью дрогнувшим голосом пожелала мне того же. Андрей что-то буркнул, вроде: «Пойдем, пойдем, дорогая». – Не взглянув на меня, повел её за собой. Не скрывал удовлетворения, что расстался со мной. С тем, кто несколько минут не давал ему покоя, заставлял нервничать и злиться.

Я постоял в раздумье, морщась от слишком неприятного, колющего слух звона и, провожая грустным взглядом супругов, с болью подумал, как хорошо, что и я освободился от ушедшей любви… Круто развернулся в другую от зала сторону.

Пропало желание быть здесь. Не хотел видеть ни спектакль, ни Олю с её чересчур ревнивым мужем, вообще никого.

– Что? – вопрошал гардеробщик, когда я подал номерок.

Я пожал плечами. Даже говорить не было желания. Сунул наскоро завалявшуюся в кармане мелочь в его просящую руку и, одеваясь на ходу, выскочил на улицу. На свежий воздух. Пусть сырой. Пусть снежный. Пусть ветреный, но свежий…

Очень мне не хватало Верочки…

* * *

Побродив по московским переулкам, имея ещё уйму свободного времени, я задумался: куда податься?

В кафе или ресторан – без партнёрши неинтересно. В кино – опять люди. К себе, на свою койку, с книгой или учебником – слишком устал от них.

А на улице всё темней, всё мокрей, всё грязней, да и продрог – одно уныние.

Вспомнил: давненько не навещал родственников.

У них мне всегда хорошо. Там-то после фужера прекрасного вина, послушав чудесную музыку из коллекции хозяина, даст Бог, отойду от уныния, пребывая в котором, не находил сейчас себе места…

С подвернувшегося на пути автомата я позвонил Сергею. Трубку подняла Татьяна. Голосом, в котором угадывалась улыбка и открытость, она ответила, что Серёжа пока домой не возвратился, но я, если свободен, могу их навестить.

– Мы будем рады видеть тебя. Ведь ты давно уже не был у нас. К тому же Серёжа вот-вот должен прийти. Так что приезжай.

– С удовольствием, – обрадовался я и поспешил к ближайшей станции метро.

Поджидая Сергея – а прибыл я раньше, – мы с Татьяной разместились в небольшой уютной кухне. Было тепло, светло. Соблазнял вкусный запах только что испечённых хозяйкой пирожков. Они громоздились в большой эмалированной миске под полотенцем с кисточками.

Выпечка вызывала слюнки. Татьяна, наверное, заметила это и сказала, что Сергей очень любит, как она готовит.

– Иногда я его балую… – указала она взглядом на пирожки.

– Я бы тоже был рад, если б кто-то вот так, как ты Сергея, баловал меня…

– Да, да, – тихо и скорбно произнесла она.

Я им в первые дни рассказал о постигшей меня печальной участи. Татьяна приняла близко к сердцу мои признания. По ходу рассказа охала и ахала. Искренне, болезненно пропускала через себя случившееся со мной. Человек она тонкий, восприимчивый. Понимала, помочь мне ничем не может.

С тех пор ни я, ни они бесед на эту тему со мной не заводили. Трогать мою боль не решались. И я бы не позволил этого.

Сейчас у меня ненароком вырвалось, чего не должно бы… Спохватившись и не желая развивать болью отзывающуюся во мне тему, я притих. Татьяна заметила мою оплошность и тоже стихла.

Во время затянувшейся паузы у меня возникла мысль…

– Извини, Татьяна, – осторожно начал я.

Она подняла на меня глаза, ожидая.

– Если я тебя кое о чем попрошу?

– Конечно, – с готовностью откликнулась она.

И я признался, что давно не даёт мне покоя потребность отыскать Верочкину могилу, тёщу с тестем и своего сына.

– Что же мешает? – живо заинтересовалась она, – нужна моя помощь?

– Нужна.

– Что от меня требуется?

Я пояснил ей, от какого министерства работал Верочкин отец директором завода. Сообщил о последнем разговоре из Кабула с Верочкиным братом, который оповестил меня обо всех изменениях с его родными. Сказал, что отец с матерью переехали не то в Москву, не то в какой-то другой город. Возможно, за границу…

И теперь я совершенно не представляю, где покоится моя жена? Где тесть с тещей и мой сын? Где Юрий? Если он ещё в том же городе, где я начинал службу и где свела меня судьба с Верочкой, – мы встретимся с ним и я смогу всё, что меня интересует, узнать от него.

– Что я должна сделать? – нетерпеливо встряла Татьяна.

– Я невероятно загружен, это не позволяет взяться за наведение нужных мне справок. А ты, если можешь через свои цэковские каналы…

– Я сейчас беру ручку, бумагу, – прерывая меня, торопливо вскочила она достать их и через секунду-другую уже сидела предо мной, не сводя с меня ожидающих глаз. – Говори.

Я сообщил ей данные о Вере, тёще с тестем, о сыне. О Юрии.

Записав всё, она отложила бумагу и проговорила:

– Получишь установочные данные в ближайшее время. А дальше?

Я заулыбался.

– Ты чего?..

– Правда, Татьяна, тебе надо оформляться в нашу контору.

– Куда-куда? – зарделась она.

– В разведку. Будешь моим связным.

– Ладно, хватит дурить… – махнула она рукой ужасно счастливая. – Скажи лучше, что намерен предпринять, когда получишь необходимые сведения?

– Дальше… дальше я попрошу своего начальника, чтобы освободил от учебы хотя бы на пару дней. Займусь поисками. Придется, наверное, встретиться с Юрием. Скорее всего, начну с него. Он-то, конечно, в курсе. Верно?

– Я тоже так думаю, – сказала Татьяна.

Положила свою горячую ладонь на мои руки, покоящиеся на столе.

– Не беспокойся, – ласково проговорила она. – Всё у тебя получится.

Я наклонился и с благодарностью поцеловал её руку.

Раздался звонок в дверь.

– Это Серёжа! – радостно воскликнула она и с необычайной легкостью, несмотря на излишнюю полноту, кинулась, мелькая пятками в шерстяных коричневых носках, в переднюю.

Меня обдало тонким ветерком домашнего уюта. И я почувствовал, как повлажнели глаза и сдавило сердце…

* * *

Татьяна справки навела.

Маргарита Александровна, её супруг и мой сын находились в ГДР. Юрий служил на прежнем месте. Верочка была захоронена в том же городе.

Как только появилась возможность, я изложил просьбу Юрию Ивановичу. Он выслушал меня с чрезвычайным вниманием. Когда закончил, он переспросил:

– Говоришь, на три дня?

– Только на три, Юрий Иванович.

– Хватит? – строго поглядел он на меня.

– Туда сутки. Оттуда сутки. И там день… думаю…

– Хватит? – требовал он.

– Да, – твердо заявил я.

– Готовь рапорт. Подпишу.

Наскоро собрался – и на поезд.

Вскоре я ступил на дорогой мне перрон.

Отсюда много лет назад я уезжал. Оставил, как думал, Верочку навсегда. Бросил её подло. Предательски бросил с её отчаянной любовью, страстными переживаниями и ускользающей надеждой. Здесь проливала она слёзы, рыдала, махала рукою вслед моему поезду…

Был серый день. Низкие грязные облака. Снег колючий. И ветер то в лицо, то в затылок. Все спешили скрыться от мерзкой погоды за дверьми вокзала. А мне не холодно. У меня горят щеки. Горят уши. Пылает сердце. Тревожно вздрагивает, словно ступаю по кочкам. «Вера, милая моя, бедная моя Верочка…»

Спустя полчаса уже был в дежурке когда-то моей части.

Судя по замусоленным телефонным аппаратам, обшарпанному столу, старому телевизору с мутным экраном на покосившейся тумбочке, здесь ничего, пожалуй, не изменилось. Разве только появились прочные железные решётки взамен каких-то прутиков на большом широком окне.

Моложавый и сухощавый майор в полевой форме с небрежно свисающей портупеей, с широким офицерским ремнем с пустой кобурой от пистолета Макарова, осмотрев бегло моё удостоверение, спросил, что меня интересует.

Я сказал, что когда-то здесь начинал службу.

– А я-то думаю, – оживился майор, – откуда мне знакома ваша фамилия?

– Что-то вас не припомню, – уставился я в него.

– Я прибыл уже после вас. Но о вас слышал…

– Ругали, наверное?..

– Не-а, товарищ майор, – протянул, улыбаясь, он. – Наоборот…

– Вы спросили, что меня интересует, – напомнил я.

– Так точно, товарищ майор.

Я назвал Юрия Величко.

– Сейчас, товарищ майор, – с готовностью потянулся дежурный к телефону внутренней связи.

– Не надо, – придержал я его руку. – Лучше зайду.

– Пожалуйста, товарищ майор.

– Он на месте?

– Кажется, на месте.

– В каком кабинете?

– В тридцать шестом, товарищ майор.

Я поблагодарил дежурного и вышел.

Как я вошёл, Юрий не заметил. Он сидел в пол-оборота ко мне и был поглощён бумагами. Я осторожно приблизился к нему и довольно чувствительно хлопнул по его покатому плечу.

Он вздрогнул, открыл рот, чтобы матюгнуться, но подняв голову, застыл. Бессмысленный, вспыхнувший обидой взор его медленно просветлел, лицо озарила всегдашняя улыбка и с восторженным возгласом «Серж!» вскочил, крепко обнял. Тиская, приговаривал: «Ты ли это, Серж?» – пока я с улыбкой – «Хватит телячьих нежностей…» – не отстранил его.

– Ну, проходимец! Ну, негодный тип!.. – не унимался Юрий.

Угомонившись, наконец, предложил сесть.

– Надолго, Серж? – впился в меня глазами.

– На сутки.

– Ну?.. – обиделся он.

– Не могу больше.

Расстегнул куртку. Было душно. На груди блеснула Золотая Звезда (я как-то забыл про неё и не собирался хвастаться, просто получилось так).

– О!.. – изумился Юрий. – Вот это да!..

Переводил быстрый восхищённый взгляд с моего лица на награду и обратно.

– Где, Серж?

– Афган.

– И ранение там? – указал на искалеченную ногу.

– Там. И не одно.

– Сколько?

– Девять.

– Ого!.. – покачал он головой. – Как всё…

– Долгая история, – прервал я его. – Да и не интересно… А как тут у вас? Вижу, дорос за эти годы до майора, – подначил я его.

– Дорос, – подхватил он мою усмешку без обиды. – Но теперь хватит.

– Не хочешь быть генералом? – подколол я его.

– Зачем лишняя головная боль, Серж? Разве я из тех, кто за звёздочку на погонах готов ехать на край света?

– Не из тех, Юра, не из тех, – потрепал я его по лысине.

– Как у тебя? Где ты?

– Москва. Высшая школа КГБ. Разведка…

– Ого!.. А дальше?..

– Куда пошлют.

– Куда, Серж, пошлют?

– Далеко-далёко, – отозвался неопределенно я.

– Понимаю… – согласился он. – Знаешь, Серж, в столице можешь ненароком встретить своего бывшего…

– Кого?

– Владимира Осиповича. Он переведён в Министерство обороны. Получил генерала.

– Рад за него. Стоящий мужик.

– Он тебя тоже всегда в пример ставил… Ладно, скажи, где остановился?

– Думаю в гостиницу какую-либо…

– Да ты что, Серж?

– Не понял.

– У меня квартира пустая, а ты…

– Не женился?

– Кому нужен такой колобок, нет, колоб? – отмахнулся он.

– Ты стал ещё красивее, – подбодрил я его. – Волос на голове поубавилось.

– Ладно, поглядим, как у тебя будет. Тоже вон уже кое-что светлеет спереди, – уколол беззлобно он меня. – Ладно трепаться. Сейчас к шефу – и мы едем ко мне. Через магазин по пути.

– Согласен.

Юрий собрал бумаги, закинул их в сейф, запер его и со словами «через минуту» проворно выскочил.

* * *

В Юриной квартире было, как и прежде, только вместо громоздкой радиолы «Эстония-стерео», под которую мы танцевали в день его рождения много лет назад, красовался кассетный центр «Панасоник».

Юрий предложил раздеться, выпить за встречу. Я пожелал вначале съездить на кладбище.

– Идёт, – послушно ответил он. – Берём бутылку, закуску с собой, помянем там.

– Берём, – отозвался я. – Нам далеко?

– Не важно. У меня «Москвич», – отозвался Юрий.

Пока катили по угрюмым, заснеженно-грязным, перекопанным улицам, Юрий рассказывал.

– Мои предки и твой сын в Германии, в ГДР.

– Фото моего сына у тебя есть?

– Пятимесячного.

– Покажешь?

– Отдам тебе.

– Спасибо… А как с Верочкой?..

– После возвращения из Москвы она сказала, что тебя направляют на Север. Ждала твоего вызова. А ты даже письма не мог ей прислать, – уколол он меня. – Она очень ждала… Потом роды… Неудачные… Вот так… Мы её схоронили. Бате предложили поработать за границей. Вот…

– Когда твои возвратятся?

– Не знаю, Серж. И возвратятся ли сюда, тоже не в курсе. Ничего не знаю.

– Ты с ними не контачишь?

– Изредка перезваниваемся. Я тебе дам их координаты.

– Что думают обо мне?

– Как считаешь, если несколько лет от тебя ни слуху, ни духу? Один звонок лишь ко мне… И то я ничего из-за плохой связи не понял, откуда ты достал меня.

– Да… – тяжело вздохнул я.

Мы умолкли.

В салоне стало как-то душно. Пахло лёгкой бензиновой гарью. Я чуть опустил стекло. В лицо брызнул обжигающий морозный ветер со снегом.

Выехали на окраину города. По сторонам мелькали покосившиеся деревянные заборы, строительный мусор, башенные краны над пустыми коробками строящихся многоэтажек.

Удручающе мрачная картина. И на душе такое же состояние.

– Долго ещё? – разжал я губы.

– Вон, – указал взглядом Юрий.

Мы гнали по асфальтовому спуску. У некрутого перевала виднелась стеклянная, с голубыми боками будка ГАИ. Рядом с полосатым жезлом, готовым подняться в любую минуту, стоял милиционер в бушлате. Провожал машины острым взглядом…

– За постом, – продолжал Юрий, – подъём. Видишь? От него дорога вправо. Вон, где у железобетонного забора стоят машины, это и есть городское кладбище.

Несмотря на пронизывающий ветер, возле кладбищенских ворот за длинным рядом покосившихся столов теснились продавцы живых и мёртвых цветов, поминальных венков с чёрными и красными ленточками. Посиневшие от холода старухи и женщины средних лет, завидев нас, наперебой стали предлагать свой товар.

Юрий полез за деньгами.

– Не надо, – удержал я его.

Выбрал живые алые розы. Миновав ворота, покатили по утоптанным кладбищенским дорожкам.

Повсюду деревянные и железные кресты с фотографиями и без них. Памятники из серого и чёрного мрамора. На них высечены лица ушедших в иной мир, даты рождения и смерти, скорбные эпитафии… Встречались, несмотря на непогоду, ухаживающие за могилами своих близких.

Едем, плавно покачиваясь от неровностей пути, а я думаю: «Господи, когда закончится тянущееся чуть ли не до горизонта поле умерших?..»

Остановились возле небольшой, занесенной снегом кучи мусора.

– Всё, – сказал Юрий, вздохнув, – приехали.

Впереди, метрах в пятидесяти, возвышалась одинокая строящаяся церквушка.

– Нам туда, – пошёл Юрий в её сторону.

Проваливаясь в сугробах, лавируя между могил, крестов, памятников, мы приблизились к невысокой, из белого мрамора с тёмными прожилками, стеле.

«Она», – екнуло во мне.

Юрий остановился.

– Вот, – указал он взглядом на стелу. Скорбно опустил голову.

Я сдёрнул шапку. И впился глазами в Верину фотографию. Такая же, как у меня в домашнем альбоме: белая кофточка, чуть приподняты ветерком чёрные волнистые волосы до плеч, прекрасное светлое лицо, едва заметный прищур глаз, устремлённых в бесконечность… Внизу надгробия выбиты слова: «Вечно с нами. Папа, мама, Сергей, Саша».

Могила очищена от снега. Алые розы покрыли её.

– Спасибо, Юра, – тихо произнес я.

– Это не я, – глухо отозвался он.

– Кто? – дёрнулся, ощутив вдруг недоверие к Вере.

Юрий будто не слышал.

– Кто? – скосился я на него.

– Понимаешь, Серж… – неуверенно начал Юрий.

Недоверие усиливалось. Вызывало ревность.

– Может, объяснишь? – обеспокоился я не на шутку.

– Нет, нет, Серж, это не то… не то…

– Что не то? Ты можешь сказать прямо? – помрачнел я, глядя в его растерянное лицо.

– Успокойся, Серж, не надо… – заикался он. – Не надо плохо думать…

– Ты чего тянешь, – угрожающе процедил я, чувствуя, как сжимаются кулаки.

… он начал рассказывать.

В Верочку был влюблён чуть ли не с первого класса однокашник. После окончания школы он поступил в военно-морское училище на Дальнем Востоке. Постоянно переписывался с нею. На каникулах встречался с нею, пока не появился я. Верочка ему сообщила обо всём. Писать он прекратил, но в день нашей свадьбы он прислал большую поздравительную телеграмму.

– Мы с родителями не хотели расстраивать тебя, – продолжал Юрий. – Телеграмму с признаниями в вечной любви мы спрятали. И теперь, когда он приезжает в отпуск к родителям, постоянно и неизменно навещает Верочкину могилу.

– Откуда он узнал о её смерти?

– Позвонил мне, и я ему сообщил.

– А о могиле?

– Сам отыскал.

– Он сейчас здесь?

– Конечно, Серж. Разве не видно?

– И каждый день вот так, во время своего отпуска?

– Каждый день… – пролепетал Юрий.

– Да… – протянул я. – Да…

– Что? – вопросительно взглянул на меня.

– Ничего…

Я был восхищён морским офицером, но свои мысли решил оставить при себе.

– Помянем? – поднял стакан Юрий.

– Помянем.

Выпили, помолчали…

***

… я сидел у окна вагона. С грустью смотрел, как уносит меня поезд в морозную снежную даль всё дальше от города, в котором провёл столько счастливых дней, в который снова вернулся…

Сергей Коновалов

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"