Застава
Застава
Застава Гундиган
Памяти лейтенанта Сергея Ковальчука
Как
здравствуешь, застава Гундиган,
под
вой и свист горячего металла?
Хочу,
чтобы накрыл тебя туман,
чтоб
небо над тобою замолчало.
О,
дайте Гундигану тишины
и
солнечного хоть на час затменья.
Хочу
услышать на краю войны
магнитофона
крошечного пенье.
О,
наконец! Божественный покой
на
Гундиган нисходит благодатно.
Там
лейтенант, как мумия сухой,
поет
о маме нежно и невнятно.
Поет
о том, что тут почти что рай
и
что рука тверда на автомате.
...О
мати моя, только не рыдай!
О,
не рыдай, возлюбленная мати...
Песня саперам
Как
слепые, бредут вдоль обочин саперы.
Смотрят
грустно овчарки, как поводыри.
А
ночною прохладой умытые горы
так
нежны, хоть заплачь и умри.
Через
сорок минут зарокочут моторы.
Путь
откроют колоннам из Пули-Хумри.
А
ночною прохладой умытые горы так нежны,
хоть
заплачь и умри.
Мой
полесский земляк ищет минные норы.
За
спиной замирает дыханье зари.
А
ночною прохладой умытые горы так нежны,
хоть
заплачь и умри.
И
в смятенном сознанье вскипают укоры:
ну
зачем вы, зачем на исходе зари
так
колдуете музыкой нежною, горы,
ну
зачем же вы, черт побери?..
И
мулла выпевает такие узоры,
так
щемит этот вопль, этот сладостный визг.
Только
вздрогнут однажды бездушные горы,
и
рассыплется чаша небесная вдрызг.
Но
опять побредут, как слепые, саперы
и
овчарки, усталые поводыри.
А
ночною прохладой умытые горы
так
нежны, хоть заплачь и умри.
Афганские песни
В
ночном почтовике мы ввинчивались в выси,
и
восемь раз являлась нам луна.
И
чтобы разогнать непрошеные мысли,
я
песни начал петь у круглого окна.
Об
одуванчиках, и о лугах приречных,
и
о туманах русских деревень.
Беспечный
Пакистан вдали сиял, как млечность.
И
под луной в горах металась наша тень.
И
«стингер», как оса, уже звенел, казалось,
нацеленный
на поршневой металл.
И
сжалась наша жизнь в ничтожнейшую малость.
Но
в цель поющую никто не попадал.
Черная площадь
Проклятая Черная площадь,
Тебя не отбелит никто
Из воинской песни
По
Черной площади мы мчали с ветерком,
глаза
от солнца и от пыли сузив.
О
бешеном лихачестве таком
водители
не ведают в Союзе.
Но
в этот бред не сунется ГАИ.
Скорей!
Скорей... Расчет шофера точен:
плевать
на столкновение в пыли,
но
страшен взрыв, молчащий у обочин.
Опасен
«дух», что из арыка вдруг
выпрыгивает,
тварь, с гранатометом.
А
газ нажмешь — и танк летит как пух.
Гранаты
мажут, лупят по пустотам.
Взорвется
мина где-то за спиной.
Граната
же, глядишь, торчит в дувале.
Скорей!..
Скорей... Сквозь прах, и смерть, и зной..
Ну,
слава Богу! Кажется, промчали.
И
вновь над рытвинами пляшет руль,
и
как во сне летит на нас дорога.
Зато
стволы, горячие от пуль,
на
ветерке остынут хоть немного.
И
так — всегда... Нет, стыдно, братцы, стой!
И
мы посередине Черной стали
и,
как шпана на вечер выпускной,
пунцовых
кандагарских роз нарвали!
***
Эти
парни, как тени сухие, легки.
И
еще различить мне бы надо:
как
вплетаются сухожилья руки
в
сухожилья приклада?
Специальность
такая у них на войне,
и
в бою назначенье такое:
будто
взвод пробивается в плотном огне,
а
посмотришь — их трое.
На
войну без жилетов и касок летят,
а
вернутся — в лице ни кровинки.
Обесцвеченный
взгляд. Будто камень приклад.
Будто
гири ботинки.
Оперсводку
прочтет ошарашенный штаб.
Всё!
Покинула витязя сила.
Мать
его, как дитя, на руках донесла б
и
в кровать уложила.
У Малого театра
Ну
как вы, мои офицеры?
Я
не назову имена.
Имен
и фамилий сверх меры
в
конвертах не любит война.
Я
жду до Девятого мая.
У
Малого, перед Большим
мы
с вами, смеясь и рыдая,
все-все
имена воскресим.
В
долине слез и пересохших рек,
где
камыши о доме шепчут вести,
в
тени от танка бронзовый узбек
письмо
выводит — маме ли, невесте?
Я
подошел неслышно и спросил:
«Кому,
Юсуп? Невесте или маме?»
И
он, что сотню раз в огонь ходил,
вдруг
покраснел сквозь бронзу и промямлил.
И
этот шепот детский на губах,
и
на невинной коже шрамов алость,
солярки
чад, прохлада в камышах,—
так
все друг с другом страшно не вязалось.
«Прости,
Юсуп... Пиши... Я отойду.
Когда
же в Фергану вернешься к маме,
о
свадьбе в абрикосовом саду
ты
напиши мне русскими словами».
***
В
Джелалабаде жар как в печке.
Сухое
русло горной речки
трещит
как хворост под ногой.
Но
мы уже ушли домой.
В
Джелалабаде пальмы чахнут.
И
аромат в дуканах чайный.
И
эвкалипт в седой пыли.
Но
мы уже домой ушли.
В
Джелалабаде в нашей бане,
как
слышно, парятся декхане.
Пар
знатный и отменный зной.
Но
мы уже ушли домой.
Мы
в мамин шкафчик спрячем орден
и
в костромскую баньку сходим,
березой
шрамы покропим.
А
слава — это, братцы, дым.
***
А
эти-то чем виноваты?
Тем
только, что вышли в солдаты?
Солдатам
же вышла война.
И
вот — провинились сполна?
Пред
теми вы все виноваты
(а
есть перед кем и вдвойне),
кто
вечному миру виваты
кричит
и проклятья войне.
Виновна
держава-армада,
виновна
и родина-мать.
У
всех — благородные чада,
а
вам бы стрелять да стрелять.
Не
первые русские дети,
(да
где разузнаешь число?)
на
белом погибшие свете
незнамо
во имя чего.
Нет!
Все же я верю: вы знали,
на
что позвала вас земля.
За
русскую честь вы стояли,
вы
пали за други своя.
Взгляните
из праха и пыли,
как
слаженно, плача навзрыд,
мы
вас поименно забыли
под
клики «Никто не забыт!».
Что
ж, будут вам и обелиски
панельные
всем впопыхах.
Но
будут ли полные списки
на
честных газетных листах?
Дождемся
ль? Одно только знаю:
поверх
незаживших обид —
от
края России до края —
вам
«Вечная память» звучит.
***
Игумены
застав, угрюмые старлеи,
из
танковых пещер швыряющие гром,
прощаясь
впопыхах у огненной траншеи,
я
об одном прошу, молю вас об одном.
Вы,
штурманы пурги, что над песками взмыла,
вы,
шофера лихих пехотных колымаг,
и
вы, искатели тротилового мыла,
прошу
вас, выверяйте каждый шаг.
Не
смейте погибать! Вы нам нужны живые.
Родные
вы мои, не смейте погибать!
В
тоскующих полях заждавшейся России
вам
уготована иная рать. Юрий Лощиц
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
| 