Ранним апрельским утром 1942 года нас подняли по тревоге. В училище – суматоха, но настроение приподнятое. Нам спешно выдают паек, оформляют аттестаты.
На фронт!... Всей ротой военно-политического училища мы уезжаем навстречу боям за Родину. В 9 часов утра мы уже в вагонах, а через час застучали их стальные колеса, и … прощай Бузлук.
Так закончилось наше краткосрочное обучение с ноября 41-го по апрель 42-го в Курском военно-политическом училище, эвакуированном вначале в г. Мензелинск Татарской АССР, а затем – в г. Бузлук Оренбургской области. Теперь мы, хотя и недоученные, все комсомольцы зам.политруками ехали на фронт.
***
Сталинград встретил нас кипучей мирной жизнью. Потом замелькали станции и полустанки, города и села и, наконец, – Новороссийск. Чудесный приморский городок! Дорога к нему шла по живописным балкам, поросшим лесом, а с моря он, как на ладони, примостился узкой полосой к горам.
Критические минуты переживали Керченский и Феодосийский фронты. Под яростным напором фашистов наши войска катились к берегу пролива.
Нас перебросили в Крым в самый тяжелый момент, когда немецкие автоматчики пробились уже к переправе, и бои завязались прямо на берегу.
Здесь мне и пришлось принять боевое крещение. Бои были ожесточенные. Через два дня я был первый раз ранен.
Переправа из Крыма на Тамань вышла трудной, самолеты бомбили без конца плывущих по проливу. Меня вывезли на катере.
Снова Новороссийск и первый госпиталь в одной из школ, недалеко от причала. Выздоровев, попадаю в запасной полк, который был расположен в горах.
Отобрав небольшую группу русских, нас снова отправили в Новороссийск. В городе было уже неспокойно. Довольно часто стали наведываться немецкие пикировщики, и воздушные тревоги следовали одна за другой.
Нам выдали новое оборудование, неприкосновенный запас продовольствия на 3 дня. Расположились прямо у причала, в небольшом садике. У пирса стоял громадный транспортник. Это оказалась «Грузия», на которой нам предстояло плыть в Севастополь.
Лица у всех были задумчивые, но особо народ не унывал. Через час-два у солдат уже не было ни одной крошки продовольствия из НЗ, не было шинелей и прочей принадлежности, но зато лица у многих сияли, а некоторые были чересчур веселы.
Рядом с «Грузией» стояло много эсминцев, подводных лодок, охотников и других кораблей. Команды этих кораблей душевно относились к нам, русским солдатам, которым предстояло защищать славный город. То там, то здесь можно было видеть, как экипажи кораблей собирали большие группы солдат, рассказывали им о положении в Севастополе, дружески называли их братишками, угощали папиросами, несли в мисках горячий обед, дарили последние пачки папирос. Словом, забота моряков о нас была трогательной и не могла не разволновать огрубевшие сердца солдат. Она была необыкновенной.
На следующий день мы погрузились и стали ждать отплытия. Но оно почему-то задержалось. Впоследствии мы узнали, что капитан корабля категорически отказался брать нас без пайка и полного комплекта оборудования. Хозяйственники скандалили и говорили, что никакой инструкцией не предусмотрено выдавать дважды паек и оборудование. В конце – концов по настойчивому требованию капитана – снова выдали паек и оборудование...
«Грузия» выходила из Новороссийска утром с тем расчетом, чтобы в Севастополь прийти поздно ночью, успеть выгрузить пополнение и боеприпасы, принять раненых и затемно уйти в открытое море.
Мы – в море. Погода чудесная – небо безоблачное, море тихое. Сопровождало нас много военных кораблей, которые охраняли от авиации и подводных лодок в пути. В составе сопровождавшей эскадры был крупный крейсер «Молотов», были эсминцы, охотники. Несколько десятков километров мы шли под прикрытием авиации. Новороссийские горы постепенно скрылись. Мы все высыпали на палубу и осматривали безбрежный горизонт, синеву моря и неба. Все было прекрасно. Охранявшие нас корабли, как маленькие цыплята к наседке, жались к нам и по бокам, и спереди, и сзади. То справа, то слева бороздили море дельфины, и оно казалось таким мирным, безобидным.
На траверсе Керчи капитан корабля подал команду усилить наблюдение за морем и воздухом. Все стали пристально вглядываться в безбрежную даль моря. В душе появилась тревога. Уже не помню, кто первый обнаружил немецкий торпедоносец. Самолет шел над самой водой, впереди нас.
Прозвенел звонок боевой тревоги, а разведчик все летел и летел, будто прокладывал нам путь. Один из военных кораблей дал несколько выстрелов по нему шрапнелью из орудия главного калибра. И лишь только зачернели разрывы вокруг самолета, как он развернулся и скрылся за горизонтом.
Вахтенные матросы сказали, что через 15-20 минут прибудут «Юнкерсы» с евпаторийских аэродромов. Все это время мы нервно посматривали на часы.
И действительно, ровно через 20 минут высоко в безоблачном небе появились «Юнкерсы». Они летели волнами на большой высоте. Летели тройками. Мгновенно заговорили зенитки сопровождавших нас кораблей, и над нами образовалась сплошная шапка разрывов снарядов. Юнкерсы не решались снизиться и делали короткие пике с большой высоты. Бомбы с визгом летели в море. Бомбы бросали большие, по 500-1000 кг. Они разрывались, в воздух, казалось, до самых облаков летели огромные столбы воды. Они, как гигантские гейзеры, подвигались все ближе и ближе к нам. А «Юнкерсы» быстро меняли друг друга и цепочкой заходили и заходили на нас. На «Грузии» заговорили мелкокалиберные пушки «МЗ».
Грохот от стрельбы и разрывов снарядов, от взрывов бомб стоял невыносимый. Казалось, все гудело и летело в какую-то чертову пропасть. И так без единой минуты перерыва, весь день. Зенитчики огонь вели удачно. «Юнкерсы» все свои усилия прилагали, чтобы зайти на транспортник, расстроить боевой порядок охраны и потопить «Грузию». Это им не удавалось.
Но вот солнце стало заходить за горизонт. Мы приближались к берегам Крыма, а пикировщики еще большей лавиной продолжали бомбить нас. Бомбы все ближе и ближе рвались за бортом. Две крупные из них упали совсем близко за кормой. Корпус корабля со скрежетом содрогнулся. У всех мелькнула одна мысль – попали. Но корабль шел, не сбавляя хода, навстречу сумеркам.
Потерпев неудачу и не потопив транспортника, пикировщики с яростью набросились на крейсер «Молотов». Бомбы ложились все ближе и ближе к нему. Все замерли. Видя опасность, крейсер дал полный ход и ушел от нас далеко в открытое море. А самолеты, увлекшись крейсером, потеряли нас в наступивших сумерках. Огней не зажигали – курить на палубе было запрещено. Все было предпринято для того, чтобы нас не обнаружили.
«Грузия» сбавила ход, а потом и совсем остановилась. Выяснилось, что разорвавшиеся за кормой бомбы отбили рулевое управление и сделали несколько пробоин в нижнем трюме, где хранились матрасы для раненых.
Вода в трюме быстро прибывала. Вот уже ее набралось до пояса. Помпы почему-то не работали. Нам пришлось черпать воду ведрами и конвейером, передавая из рук в руки, выливать за борт. Работа была трудной и утомительной.
В южной бухте Севастополя была пущена дымовая завеса. Было решено, что тральщик возьмет нас на буксир для управления, а двигаться будем своим ходом, так как винты работали хорошо.
Военные корабли пошли разгружаться и обстреливать передовую под Балаклавой, а мы в сумерках ночи несколько раз пытались привязаться буксиром к тральщику, но всякий раз рвался буксирный канат. И лишь только перед самым рассветом удалось наладить буксировку.
Впереди показалось зарево от немецких фугасок и зажигалок. Севастополь. Сердце у меня сжалось от этой тревожной картины. Над городом постоянно держались разрывы и вспышки. Гул разносился далеко, далеко в море.
Южная бухта встретила нас туманом и дымовой завесой. Еле-еле вырисовывались очертания пустых причалов, а над бухтой – израненная Севастопольская панорама.
Перед самым входом в бухту подошла моя очередь отчерпывать из трюмов воду. Я стоял по пояс в воде и черпал оцинкованными ведрами, подавая их стоящему выше меня, по трапу. Потом верхние спускались вниз, а нижние поднимались выше. Так и пошло по цепочке конвейером.
Я был уже на середине трапа, когда вверху над самой головой пронесся пронзительный визг. Я инстинктивно рванулся на палубу. Там меня оглушил рев падающих бомб. Казалось, они летели на мою голову. Я успел открыть дверь в столовую, и в то же мгновенье все предметы перевернулись перед глазами. Все загудело и полетело куда-то. Взрывной волной меня отбросило в угол столовой, к правому борту. Я рванулся к двери левого борта, но она не открылась – была сжата. Держаться было трудно. «Грузия» дала невероятно большой крен на корму и правый бок. Я проломил дверь и с трудом выбрался на палубу.
Взглянув вверх, я увидел, как в море и на судно летят какие-то доски и предметы, вырванные взрывами из его тела. Прямо перед дверью в столовую висел на блоках большой спасательный катер. В него уже успело набиться полно народу. Но никто не знал, как его спустить на воду.
Подбежавший молодой военврач (их много возили на пополнение в Севастополь) стал резать веревки блока ножом. Когда перерезали одну сторону, катер перевернулся, и все полетели вместе с ним за борт. А у судна левый борт и нос поднимались все выше и выше. На палубе удержаться было уже невозможно. Все скатывались за правый борт, где в море кипели, как муравьи, спасающиеся, хватаясь и топя друг друга. Нефтяные ямы на судне были прорваны, и черная масса густым слоем разливалась вокруг корабля. Люди плавали в этой массе, черные и, наверное, обезумевшие, охваченные одной мыслью: лишь бы только держаться на поверхности.
Я пробрался по поручням левого борта к самому носу. Там уцелел вахтенный матрос, который прокричал мне: «Какой-то ас две штуки тонны положил прямо в машинное отделение».
С мачты, ощетинившись, лаяли эмэзушки, а «Юнкерс» поливал палубу из пулеметов. Но сильный огонь, который вели с мачты две или три эмзэушки, не давал возможности «Юнкерсам» наглеть.
В бухте между тем, то там, то здесь стали разрываться вражеские снаряды. Ни один катер, замаскированный у причала, не решался выйти на спасение. А нос корабля поднялся так высоко, что страшно было взглянуть вниз.
Снаряды все интенсивнее разрывались то на море, то в самой бухте. Медлить дальше было невозможно и я бросился в воду. Летел, как мне показалось, слишком долго. Вода была еще довольно холодной и подействовала ободряюще.
Вынырнув, я уверенно, как когда-то дома, в родном Тамбове на Цне поплыл к причалу. Сзади плыли еще человека четыре, но далеко. Снаряды рвались в бухте и близко.
Проплыв половину пути, я увидел, как от причала отошел катер. Один из матросов держал в руках спасательный круг, а кто-то в рупор кричал мне – «Доплывешь?»
Я не мог ответить, но силы чувствовал и, подняв руку, дал понять, что доплыву. Добравшись до причала, я ухватился за кольцо, а вылезти наверх не мог. Я решил отдохнуть и обернулся к тонущему судну. Картина была потрясающая. Сам транспортник уже затонул. Но вокруг него, как муравьи, в черной массе нефти копошились люди. Над ними возвышалась только мачта «Грузии», которая имела наклон к воде 45 градусов, а на ней – две или три зенитные пушки и человека три камендоров корабля продолжали вести ураганный огонь по самолетам. Стрелять было просто невозможно, так как мачта по отношению к горизонту находилась под острым углом. Было к тому же страшно тесно. Я и сейчас раздумываю иногда над тем, как они могли уцелеть во время взрыва бомб? Стреляли они до тех пор, пока не погрузились в воду.
Вытащили меня на причал две девушки из медсанбата, который находился в нескольких метрах от пирса, в штольне. Я упорно отказывался идти в медсанбат, но девчата без церемоний под руки привели меня в штольню на осмотр.
Ранений не было. Но медиков смутило то, что все лицо и часть одежды около шеи были в крови. Видимо в столовой меня сильно подбросило взрывной волной, и я разбил нос.
Убедившись, что я цел и, в основном, невредим, медсестра налила мне стакан спирта, на закуску протянула кружку воды и два душистых ржаных сухаря, отрезанных во всю буханку.
Выйдя из медсанбата, я направился в центральный тоннель штольни. По обеим сторонам ее на тесовых скамьях сидели женщины и дети, спасаясь от огненных налетов вражеской артиллерии и бомбежек. Штольня хорошо освещалась электричеством. Разрывы от снарядов здесь почти не слышались. Пройдя несколько метров внутрь, я остановился в нерешительности, соображая, что делать дальше.
Несколько бессонных ночей, нечеловеческое напряжение давали о себе знать. Я готов был прямо здесь, на полу, развалиться и заснуть. Но одежда на мне была мокрой и в нефти, а песок и галька на дне штольни был тоже сырые.
Вдруг одна молодая женщина, узнав, что я первый с потонувшей «Грузии», начала расспрашивать меня о том, сколько человек погибли и как идет спасение. Потом, ссадив маленьких детишек с своего пальто, она оттряхнула его и сказала: «Одевайте мое пальто и согрейтесь». Пальто было зимнее, с черно-бурой лисой и очень дорогое. Я в какой-то нерешительности держал его в руках. Тогда она взяла пальто из моих рук и, быстро накинув его на меня, просто сказала: «Ложитесь прямо на лавку. Вот сюда. Здесь посуше».
Я не мог устоять перед таким соблазном. Коснувшись земли, моментально уснул.
Проснулся аж на другой день, в полдень. Самочувствие было отличное. Я будто вновь родился. Посмотрев по лавочкам, я не нашел женщины, которая мне дала пальто. Видимо ночью с детьми она уплыла на большую землю. Я снял пальто, одежда была уже сухой. Положив пальто на лавку, двинулся к выходу. Там кто-то объявил: «Кто с «Грузии» следуйте за мной».
Погода стояла хорошая, бомбежка была терпимой, и я с большим интересом и с необычным волнением в душе стал осматривать священный город, который, как тяжело раненный исполин, был еще полон могучей силы. Шел конец мая 1942 года.
Прибыли мы в тоннель, где глубоко под землей стояли санитарный поезд и много других вагонов на рельсах, в которых размещались штабы и различные управления. Здесь мы пробыли несколько дней. Авиация фашистов делала много попыток разбомбить тоннель, но ни одна бомба не попала даже близко у выхода.
Собралась вся группа с полсотни человек, спасшихся с «Грузии» оказалось человек десять, из экипажа – 4 человека. Меня назначили старшим. Долго мы пробирались по городу. Предстояло нам прибыть, как приказано, на Северную сторону в 161 стрелковый полк 95 дивизии Приморской армии. К сожалению, я не помню теперь уже дат и многих деталей боев. Прибыв в полк группой как пополнение, мы держались вместе.
Ожесточенные бои на Макензевых горах. Бесконечные контратаки. Шквал снарядов и мин. Не ведя дневника, описать этого кошмара просто невозможно.
Июнь 1942 года – стоит жаркая погода. Небо чистое, голубое. Весь день пикировщики-мессершмиты над траншеями. Без конца артиллерийские и минометные налеты. Бьет по нас вся артиллерия. Пули свистят и жужжат, как пчелы в гигантском улье. Осколки мин и снарядов гудят, как шмели в знойном воздухе. Немцы бросали на наши окопы много танков. Кроме гранат у нас не было больше никаких средств обороны. Сталь с черной свастикой пылает ярким огнем. А гитлеровцы после очередного огневого налета артиллерии и минометов идут и идут на нас. Бьем из пулеметов шквальным огнем с расстояния 100-500 метров. Кругом трупы, трупы и трупы в зеленых мундирах.
Июньская жара страшно утомляет. Запах разложившихся трупов стоит сплошным зловонием. Курим без конца, мучает тошнота. Мясные консервы приходилось силой вталкивать в рот. С водой плохо. Ночью привозят ее в бочках и термосах. Выдают пить по норме. Жажду утолить трудно. Люди тают, пополнения нет. Танки немцев иногда просачиваются через траншеи. Выскочив из траншеи по ходам сообщения, уничтожаем большинство из них. Об этих боях и вспоминать нет желания. Уж очень трудно приходилось тогда.
Хочется рассказать о хорошем, что в те тяжелые дни вдохновляло и грело душу. Вспоминаю простых горожан Севастополя. Однажды в июне мне с группой бойцов пришлось нести донесение в часть, которая располагалась на одном из кладбищ (кажется, итальянское кладбище). Мы пробирались к железной дороге, ведущей в Симферополь, и находились уже совсем близко от кладбища, когда на нас обрушился невероятный шквал из мин и снарядов. Все заметались по краю насыпи, ища укрытия. Я вскочил на пригорок. Кругом ни ямы, ни оврага. И вот, совсем неожиданно, перед глазами блеснул круг водопроводного колодца. Снаряды рвались неистово, свистели осколки. Я прыгнул к колодцу и резким рывком оттянул крышку и головой со всего размаха полетел вниз. Упал на что-то мягкое. Осмотрев яму, был поражен, Прижавшись к стене колодца, сидела белокурая девочка с косичками, лет 5-6-ти. Рядом с ней на корточках горбилась худая и седая старуха.
Осмотревшись как следует, я просто не поверил своим глазам. Здесь, в невероятно тесном водопроводном колодце, вместе с хозяевами стояла коза, настоящая домашняя коза. Девочка держала пучок травы, а коза жевала ее.
Вы не можете представить величия и какого-то гордого покоя, который обуял меня мгновенно. Ведь в трех метрах отсюда – смерть и ураган огня. А здесь мирно, изредка подергивая ушами, жует коза траву. И вы знаете, жует она совсем как до войны – мирно, спокойно. Я был поражен этой картиной и не знал, что спросить, о чем говорить.
– Бабушка, а зачем же вам нужны здесь живые козы? – спросил все же я. Она молча взглянула на меня, указала на девочку. Девочка тоже сидела на корточках. Личико у нее было хитроватое, но спокойное. Тут я опомнился и по металлическим скобам хотел было вновь подняться наверх. Крикнуть своим, словом, узнать о товарищах. Бабушка схватила меня за гимнастерку и спокойным властным тоном сказала: «Ты что, хочешь головы решиться – видишь, что здесь? Посиди, покури…» И впрямь, высовываться было невозможно. Я тоже присел на корточки и закурил. Бабушка снова заговорила со мной. Предложила кусочек хлеба и кружку молока. Я знал о трудном продовольственном положении мирного населения, да еще здесь, в колодце, что у них могло быть для своего пропитания? Потому от угощения категорически отказался. Бабушка не отставала и требовала, чтобы я выпил козьего молока, так как оно, по ее уверениям, очень полезно для здоровья. Говорила она так ласково и приятно, что чувствовалась материнская нотка в ее голосе.
Ни пить, ни есть мне не хотелось. Ласковые слова разволновали меня. Я посмотрел на девочку и увидел доверчивые глазенки. Нестерпимая душевная боль пронзила мое сердце, а к горлу подступил ком. Сказать я ничего не смог. Молча стоял и раздумывал об ужасной войне, о недавнем бесценном мире. Мелькнуло в памяти близкое беспризорное детство, школа, учителя ФЗУ, завод… И сразу разрывы снарядов, госпитали, война. Дома никого – ни родных, ни близких.
– Пей, родненький, бог даст, через все страсти пройдешь и живой останешься, мать порадуется, – так вновь проговорила старушка. Эта старая женщина потрясла мою душу. Она не страшилась и не жаловалась ни на что. И я будто стал старше и сильнее в свои 19 лет.
Огонь перенесся дальше. Я заметался, даже не зная, как мне уходить, а надо было спешить.
– Ну чем вам помочь, чем угостить вас? У меня ничего нет, – сказал я.
– Иди, иди, сыночек, выполнять свой долг, а нам ничего не нужно.
Эта встреча и сейчас стоит у меня перед глазами. Я не могу, конечно, описать в доподлинности, какой великой и значительной она была для меня. Я никогда не думал, что можно забыть все детали ужасов, атак и контратак на Северной, единоборства с танками в последние, казалось бы, минуты жизни, но как многое всё же забыл, а вот теплоту души старой русской женщины не могу забыть и теперь.
Выскочив наружу, вместо товарищей я нашел размешанные с пылью части их тел. Теперь весь шквал огня немцы перенесли на кладбище.
Кладбища не было видно, все покрылось сплошными разрывами. Казалось, ничто живое не уцелеет в этом аду. Но войдя в кладбищенские ворота после обстрела, я сразу увидел людей и кипучую армейскую жизнь фронта. Радист налаживал связь, укрепляя антенну. Не скрою, я был удивлен, когда услышал, что убит только один человек и то из-за собственности неосторожности.
Ходы сообщения проходили под толстой кладбищенской стеной зигзагообразно. Рыли укрытия и под могильными плитами и под памятниками…
Второй раз мне удалось побывать в городе в середине июня. Я пробился в него с донесением с Северной стороны, в самый разгар варварских бомбардировок Севастополя. Достигнуть тоннеля, где стояли штабные вагоны, мне удалось сравнительно легко, а вот на обратном пути меня застал сильный налет. Дома горели. Выгоревшие коробки рушились. Улицы были завалены телефонными столбами и горящими обломками домов. На одной из улиц (она довольно узкая) дома были большие, многие из них разрушены. Двигаться по улице при постоянном визге бомб было просто невозможно. Я порядочно вымучился, пробираясь через развалины, а перед этим вообще несколько ночей не спал, а если и спал в траншеях на передовой, то это можно, вернее всего, назвать забытьем.
В конце-концов обессилив, решил забраться в один из подвалов многоэтажного полуразрушенного дома. Нахожу дверь, ведущую в подвал, не заваленную обломками. Открываю ее – и снова удивительная картина: длинное, во весь дом подвальное помещение с колоннами. В несколько рядов вдоль колонн стояли чистенькие кровати, рядом или кухонный столик, или тумбочка. Кругом порядок, чисто. Бегают дети и много-много женщин. Ни одного мужчины – ни старого, ни молодого. В разных концах коридора подвала шумят примусы: кто варит что-то, кто жарит, кто стирает. Странно, на улице все содрогается от разрывов бомб, а здесь под развалинами спокойная размеренная жизнь. Не могу осмыслить. Какой-то новый для меня мир открылся под этим разрушенным домом. Но горько мне стало смотреть на этот полумрак и фактическое несчастье и горе матерей и сестер наших.
Но вы не подумайте, что обитатели подвала и впрямь выглядели несчастными. Они смеялись, шутили с детьми и лишь иногда, после сильного разрыва, который потрясал все подземелье, они называли какие-то места и улицы, где по их представлениям разрывались бомбы. Лица их как-то быстро становились серьезными – и тут можно было уловить все страдания войны в их глазах.
Как только меня заметили женщины, я мгновенно стал центром внимания всех. Все спешили узнать, откуда я. Узнав, что я Северной стороны, они подробно расспрашивали про знаменитую «Тридцатку» и вообще о положении дел на передовой.
Я не успел опомниться, как меня раздели до трусов и окунули головой в таз. Головомойка и купание были произведены мгновенно. Я, конечно, отговаривался и отнекивался, но женщины смеялись и требовали подчинения. Было решено после купания накормить меня и уложить спать. Я был, конечно, в страшном изнеможении и всерьез отказаться от такой роскоши, как хотя бы мытье головы, не мог. От еды я категорически отказался, так как глаза смыкались и тело уже гудело в дремоте. Коснувшись подушки, несмотря ни на какие громы и шумы, я мгновенно заснул. Не помню, сколько спал. Просыпаюсь как новорожденный. Тело приятно еще дремлет, а душа радостная, бодрая, и снова ощущаю в себе силы огромные.
Я тихо открываю глаза. Обитатели прочного убежища заняты каждый своим делом. Но все делается аккуратно, бесшумно, чтобы дать мне возможность спать. И подумать только, одному человеку… Эти женщины знали и умели оценить необходимость солдатского отдыха, дети бегали, но их сдерживали, чтобы они соблюдали тишину.
Я взволнован до невероятности. Мне хотелось сказать всем хорошие и ласковые слова. Мне хотелось всех этих обуянных горем и войной женщин обнять и расцеловать, хотя и целоваться я тогда не умел.
К сожалению, не могу я красочно и ярко описать душу севастопольца, гражданина своей Родины, женщины. Если бы я обладал писательским даром, то рассказ бы свой назвал «Сон солдата». Но раздумывать даже и о приятном было некогда. Я быстро встал и начал одеваться. Тут мое волнение усилилось: портянки были чистые, форма чистенькая, выглаженная. Ведь прошло всего 3-4 часа, а все уже было выстирано, высушено и выглажено.
Только я успел одеться, как со всех сторон мне стали предлагать поесть – кто суп, кто блины, кто выпить кофе. Словом, каждый хотел угостить меня самым хорошим и вкусным, что у него имелось. Между тем бомбежки стихли и я, растроганный заботами матерей и сестер севастопольских наших, вышел в город.
В двадцатых числах июля мы уже были прижаты в «Двадцатке». Это довольно мощное фортовое сооружение превратили в дот. Мы заняли оборону около дота метрах в 50-100. Траншеи глубокие, удобные. Но большое неудобство, что до дота они не доходили метров на 10. Это место впоследствии простреливалось со всех сторон, и в дот из траншеи проникнуть было невозможно.
24 июня – невероятно тяжелый день. Снова танки и невиданные шквалы огня артиллерии. На крышу «Двадцатки» упала тонная бомба. Распространился слух, что «Тридцатка» окружена фашистами.
Комиссар полка вызвал меня и сказал: «Возьми с собой трех-четырех бойцов и пакет. Его нужно доставить на тридцатую батарею». Я вышел из штабной комнаты. Света в коридорах уже не было, но движок работал. Я вошел в одну из комнат дота. Около десяти человек сидели на полу и переговаривались с сидящими на подъемных столах у амбразур. Из пополнения здесь было трое. Я позвал их и объяснил задачу.
Обстановка была такова, что выполнение задания на 99,9% грозило смертью. Траншеи перед дотом были уже заняты немцами. Из траншеи в дот пришли единицы, так как все остальные погибли в рукопашных боях. И лишь одна траншея, которая находилась перед самим дотом метрах в 10, удерживалась несколькими приморцами.
Один из названных идти со мной не выдержал и в темном дугообразном коридоре, как ребенок, в страшных мужских рыданиях стонал: «Меня же убьют. У меня трое маленьких детей, жена, мать. Нет!.. Меня же убьют». – Меня взорвало, хотя где-то глубоко в душе мне было жаль этого человека с надорванной нечеловеческими испытаниями психикой. «Хоть у меня и нет родных, ни близких, но умирать мне тоже не хочется, однако выполнять приказ надо», – сказал я ему. Вышли мы из коридора в вестибюль северных ворот дота. Здесь в беспорядке валялись ящики с патронами, гранатами, минами. Валялось два «максима», народ нервно суетился. Я подошел к самому выходу. За колонной, прикрывающей вход, стоял сущий ад. Земля содрогалась от бесконечных взрывов. Осколки и пули градом летели со всех сторон к колонне. От бетонных стен и колонн летели брызги.
Я долго стоял и изучал возможности преодоления 10-ти метрового «мертвого поля» перед дотом. Наконец решил: как только мало-мальски уменьшится огонь, делаем два рывка и падаем головами в траншею. Выбрали момент и одним броском очутились в траншее. Гранат у них полные ящики. Ящики открыты, гранаты подготовлены к броску, но без запалов. Мы сели на дно траншеи и стали уточнять путь, как нам пробраться к «Тридцатке». Ребята из траншеи сказали, что батарея подорвана нашими и что теперь ее занял немец.
Морячок хорошо знал ходы сообщения и взялся нас проводить несколько. Долго мы брели по ходу сообщения на север. Наконец он закончился. Обсудили положение, сориентировались по карте. Чтобы попасть в следующую траншею, нужно было преодолеть неприкрытую ничем поверхность. Здесь уже могли быть немцы.
Огонь не прекращался; нужно снова переползать «мертвое поле». Вставили запалы в гранаты, взяли в руки по две и быстро поползли. «Эх спасай, матушка земля», - подумал я.
Пули лизали землю. Осколки шуршали над головой. Наконец, первый кто-то заглянул в траншею, крикнул: «Прыгай!». Мы прыгнули. Зловоние было невозможное, всюду трупы, трупы, трупы. Вдруг впереди по ходу сообщения что-то мелькнуло. Мы все встали и насторожились. Долго раздумывать было некогда, так как послышался шорох гальки под ногами идущих на нас фашистов. Мы разом бросили несколько гранат по ходам сообщения впереди себя. Так, пробиваясь по траншеям, мы наткнулись на танки, которые выходили на прямую наводку к «Двадцатке». Мы делали много попыток преодолеть «мертвое поле», но ураганный огонь заставлял отступать.
Заметив нас, два танка сделали попытку проутюжить нас гусеницами. Но они просчитались, так как траншея были глубокой, и нам можно было хорошо маневрировать. С двух сторон под днище и гусеницы мы бросили все свои РГД. Вначале впереди танка выбросилась гусеница, а затем он неподвижно застыл прямо на траншее. Хода вперед не было. Мы стали возвращаться. На обратной дороге по ходам сообщения нас перехватили фашисты. Они, видимо, замышляли взять нас живыми.
За одним из поворотов мы услышали шорох и остановились. Гранат не было. Осталось у меня три запала, а с автоматом в траншее делать нечего. Наверх показаться невозможно, так как огонь идет с двух сторон. Мы вернулись немного назад и стали осторожно шарить по траншеям, в надежде найти РГД. Валялись винтовки, мины, ящики, патроны. Нахожу потом и кучу РГД, но запалов только три. Решили бросить впереди себя одну гранату и мгновенно, пока не рассеялся дым, проскочить несколько метров до следующего поворота. С великими трудностями мы пробились к «Двадцатке». Один из товарищей был убит в траншейной схватке.
Сердце билось тревожно, а вообще-то ко всему было какое-то равнодушие. Все шло так, словно должно всегда так идти. Осталось сделать последний, самый опасный бросок. В траншеях, около дота уже никого нет в живых. Лежим вдвоем, ожидаем затишья. Наконец стало немного тише. Выскакиваем из траншеи, но в самой середине площадки я слышу противный пронзительный визг мины. Кажется, что она пролетела у самого уха. Инстинктивно, закрыв голову руками, падаю на землю. Мгновенье, и воздушная волна от разрыва шарахнула меня вниз головой по ступенькам к северному входу. Снова все загудело и засвистело от сплошных разрывов. Я влетел в вестибюль дота, перемешанный с галькой и серой пылью.
Встав за колонну, немного отдышался. Один капитан-лейтенант стал меня спрашивать об обстановке. Я рассказал. Я думал немного отдохнуть, перезарядить автомат, взять гранат и снова прибиваться к «тридцатке» с пакетом. Подобрав боеприпасы, стал собираться. Но вдруг с лестницы, которая ведет во вход дота, донеслось, что впереди в километре или полутора идет сплошная, глубоко эшелонированная масса гитлеровцев.
Мы побежали в комнаты к амбразурам. На один столик я попал с пожилым солдатом маленького роста, шустрым. Он был известен, оказывается, в полку как отличный снайпер. Сам он был сибиряк и охотник. Я примостился на корточки. Старик приспособился стрелять с колена. Я отвинтил тяжелую стальную створку окна и приоткрыл ее. Метрах в восьмистах показался сплошной лес зеленых мундиров. Гитлеровцы шли не спеша, без перебежек, самоуверенно.
Выставив стволы, усевшись поудобнее, мы стали ждать приближения. Справа из амбразур застрочили пулеметы. У северного входа тоже затрещал «максим», прикрепленный проволокой к большой деревяшке. Внизу у самых ног мы выставили противотанковое ружье, на всякий случай. Откуда-то справа от начала северной бухты ударила наша артиллерия. Фрицы разлетались вдребезги от разрывов снарядов. Наш огонь косил их беспощадно с близкого расстояния. Немцы подошли настолько близко, что можно было различить костюм, погоны и другие мелочи. Кто-то из командиров снизу крикнул старику: «Бей офицеров!» Я плохо ориентировался в этом гуле и чаде, медленно находил цель и изредка стрелял. Старик же стрелял беспощадно. Ему не успевали передавать заряженные винтовки, глаза его горели. Я смотрел на приближающихся фрицев, и все они казались мне одинаковыми. Но старик, видимо, хорошо умел отличать офицера…
Так продолжалось несколько дней. 25 июня ни воды, ни пищи не доставляли. В комнатах дота стоит приглушенный стон раненых. Не раненных остались единицы.
26 июня подошли танки фашистов и стали прямой наводкой бить по амбразурам и северному входу. Открыли ураганный огонь. Один из снарядов разорвался совсем рядом с амбразурой, черный дым потянулся в комнату. Я почувствовал боль в руке, глянул, а она вся залита кровью, слез с амбразуры на перевязку. Разорвал два пакета, сделал перевязку; только снова подошел к подъемному механизму, как один из снарядов угодил прямо по амбразуре, и мне под ноги упал старик. Он был мертв. Теперь черный дым заполнил комнату, ничего не было видно. Все лежали на полу, вдруг кто-то крикнул: «Это же газовый снаряд, ребята!». И действительно, дым не рассеивался, в амбразуре зияла пробоина. Мы схватили валявшиеся на полу противогазы и банки с фильтрами. Я дышал через фильтр, без шлема. Дышать стало невыносимо трудно, я выскочил в коридор. В коридоре все было залито большим слоем мочи, и резало глаза от резкого запаха. Я прошел по эссообразному коридору и вышел в вестибюль северного входа. В вестибюле было много народа – и моряки, и приморцы. Все вязали связки гранат. «Танки стоят недалеко, – пояснили мне, – бьют прямой наводкой. Выход один – прорываться в траншеи и забросать танки гранатами».
Командовал всеми сборами молодой лейтенант морячок. Гранаты были готовы. Он отобрал группу в 8 человек, в которую вошел и я. Было решено так: человек пятнадцать выйдут на ступеньки и будут вести интенсивный огонь, чтобы дать нам возможность пробраться в ходы сообщения. Вышло нас много, и мы все открыли ураганный огонь по траншеям, потом побросали винтовки, взяли связки гранат и одним рывком упали в траншеи. До танков мы добрались довольно удачно, лишь одного потеряли.
Выглянув из траншеи, я увидел три фашистских танка, которые изредка били по доту из пушек. Метрах в пятидесяти от них стояло несколько танков. Неподалеку разворачивалось еще несколько штук, на прицепе у которых были пушки. У одного танка уже бегали артиллеристы и настраивали орудие. А через траншеи от бухты летели наши снаряды и рвались также невдалеке.
Три танка были уничтожены сравнительно легко, но что сделать с другими? Их много. Вдруг еще три танка стали приближаться к уже стоявшим. Мы распределили их на каждого по одному. Я следил, чтобы нас не накрыли в траншеях; мне досталась машина, которая довольно удобно стояла в 4-5 метрахот одного из ходов сообщения. Я подобрался к нему на самое близкое расстояние. В бинте у меня были аккуратно сложены запалы. Вставил их, взвел ручки. Готовы две связки. Волнуюсь, что не докину, так как связки тяжелые, по 5 гранат. Мотор в танке работает на тихих оборотах. Иногда слышна отрывистая речь экипажа. Две машины недалеко от меня. Вдруг одну из ближних ко мне обволокло черным дымом, и мгновенно последовал оглушительный взрыв. Фрицы в моей машине забеспокоились и стали пятиться на меня, не понимая в чем дело. Я нагнулся на дно траншеи и взял обе связки в руки.
Снова раздался взрыв, и вторая машина замерла. Теперь очередь моя. Я выглянул из траншеи, машина стояла, рыча мотором, в двух метрах от меня. Я быстро, одну за другой, бросил две связки в зад под ходовую часть и упал лицом на дно траншеи. Взрыв был сильный, меня чуть не выбросило из траншеи. Я вскочил и отпрыгнул на несколько метров, так как мне показалось, что машина валится на меня. И в самом деле, я увидел, как танк неуклюже пятится без правой гусеницы, весь в черном дыму. Фашисты пытались выскочить в десантный люк. Но у меня они, видные из задранной передней части, были как на ладони. Вот постепенно вылез один, следом за ним еще двое. Я прицелился и дал длинную очередь из автомата. Разом застрочили и слева. Видимо наши ребята тоже били по выскочившим фашистам. Осторожно выглянув из траншеи, я увидел ползущих мне наперерез фрицев. Еще десяток метров, и они уже в траншее впереди меня. Я с неимоверной скоростью сделал бросок по траншее и остановился только тогда, когда по моему расчету фашисты должны были оказаться позади. Спрятавшись за один из поворотов, я вскинул автомат, думая, что вот-вот фашисты свалятся в траншею, здесь с ними я и разделаюсь. Но проходили томительные секунды ожидания, а их все нет. Вдруг я слышу над самой головой шорох гальки. Я все сразу понял. Или они поползли немного правее, или другие группы ползли в этом направлении. Решение в таких случаях приходит мгновенно, и ты действуешь, словно по какому-то железному закону, четко выполняя все до единой мелочи. С молниеносной быстротой я махнул за следующий поворот. Быстро вставил запалы в две оставшиеся гранаты и стал ждать. Прилипнув к стенке траншеи, я замер. Вот соскользнул один, за ним второй, потом третий, а четвертый и пятый свалились почти рядом со мной. Я бросил одну гранату подальше, другую ближе и под разрыв рванулся по траншее вперед. Бежал почти не останавливаясь, лишь изредка припадая на дно от близких разрывов снарядов в них. Вот уже знакомые хода сообщения, еще бросок – и я в доте.
Смотрят на меня все с удивлением, спрашивают о товарищах, а я ничего не могу сказать. Наблюдавшие из амбразур сообщают, что 6, а затем 8, затем 11 танков идут на прямую наводку к доту, три из них с прицепленными пушками. Распоряжается обороной северного входа все тот же моряк-лейтенант. Говорить не о чем, думать тоже. Молча смотрим на колонну. Фашисты вот-вот попытаются ворваться в дот.
Вдруг рядом стоящий со мной не то солдат, не то командир тряхнул с размаху себе под ноги РГД с чехлом. Хлопнул запал, а граната, как волчок, завертелась на цементном полу. Я как кошка, огромным прыжком отскочил метра на четыре и плашмя упал на цементный пол. Не успел я опуститься, как раздался оглушительный взрыв. Меня подняло волной от пола, а затем тряхнуло в сторону двери. Послышались стоны, дым застилал весь вестибюль, ничего не было видно. Я взял автомат и стал ждать, когда рассеется дым. Наконец, сквозь него я начал различать предметы. Один морячок лежал со взведенным автоматом около колонны и ждал гитлеровцев, трое были убиты, несколько человек ранены. Среди убитых был тот, кто бросил гранату, видимо, обезумев. Мне мелкие осколки повтыкались в ноги, руки и лицо. Оставшиеся начали шевелиться. Было решено готовить гранаты, так как вот-вот должны ворваться фашисты. И действительно, после небольшого затишья разрывов послышалась автоматная очередь во входе. Вначале все машинально застрочили из автоматов по входу. Но дробь пуль и гортанные крики гитлеровцев все возрастали. Один из них упал вовнутрь хода. Топот и гомон слышались уже перед колонной. Летели гранаты, свистели осколки. Первая попытка фашистов проникнуть в дот была отбита.
Через несколько минут у самой колонны разорвался снаряд, почти всех смело волной вглубь вестибюля. Не успели мы опомниться, как еще и еще грохнули разрывы. Танки подошли почти вплотную и били без всякой наводки с 20-30 метров. Один из снарядов рикошетом все-таки пролетел за колонну и взорвался внутри. Взрыв потряс вестибюль, все стало черно, ничего не видно, дышать трудно, голос потерян, наступила невероятная слабость. Ползу к двери, которая ведет в коридор и внутрь дота. Левая нога не двигается с места, горит. Все ясно, я ранен. Ощупал в дыму дверь. Она закрыта. Постучал, но никто не открывает. Ребята услышали оглушительные взрывы, а перед этим и крики гитлеровцев в вестибюле дота, подумали, что фашисты ворвались и заклинили тяжелую стальную дверь. А снаряды все рвались и рвались. Я задыхался в дыму. Ко мне подошел еще один раненый прморец. Я попытался ему сказать что-то, но голоса не было. Установилось небольшое затишье, а затем снова раздались оглушительные разрывы.
Теперь гитлеровцы бросали гранаты. Посыпались осколки из бетонной крошки от стен и потолка дота. Я вспомнил, что напротив две двери. Подполз – одна из них приоткрыта. Вползаю внутрь: темно, ничего не видно. Зажигаю спичку. Перед глазами блестит круглая гладь колодца, почти до края наполненного водой. Тут только я почуял мучительную жажду. Во рту все потрескалось и кровоточило. Я снял каску и, не веря, что это вода, так как уже не помню, когда последний раз пил ее, зачерпнул до края. Пил не отрываясь. Вижу, что ожил. Но в висках стучит. Я умылся, намочил голову и почувствовал себя лучше. Выполз обратно в вестибюль, так как до того видел, что там валялась фляга. Наполнил ее водой, еще раз приложился к каске и решил теперь проверить вторую дверь. Эта комната оказалась уборной. Гитлеровцы боялись теперь броситься и кричали из-за колонн: «Рус, сдавайся, рус капут»! – и многое другое наперебой.
Я подполз к коридорной двери и пистолетом, вспоминая морзянку, постучал по ее стальному щиту. Так повторил несколько раз. Наконец, застучал засов, и дверь немного приоткрылась. Увидев меня, ребята быстро распахнули дверь. Я втащил с собой товарища, который видимо был тяжело ранен.
Открывших мне дверь было трое, и все были ранены. Я им знаками показал на воду, а вместо слов прохрипел что-то. Глаза у них загорелись, они поняли. Один вскинул автомат и направился к входу, где закричали гитлеровцы. Я, напрягая все усилия, тоже кинулся в комнату с водой и зачерпнул каску. Не успели мы встать, как не дождавшись подошли двое, стоявшие у двери. Зачерпнули все по каске воды и еще какую-то банку, очень объемистую, быстро закрыли дверь. Трое припали к воде, а тот, которого я затащил, был уже мертв.
В коридоре – темнота и удушливая вонь. Только мы отошли от двери, как фашисты застучали прикладами по ней. Крики и угрозы. А в коридоре тихо. Я обошел все комнаты, везде только раненые, стоны и стоны. Никто не двигался. Вдруг с южного входа по коридору бежит морячок и кричит: «Братцы, помогите отбиться, наседают на вход». Из комнаты вышло с десяток раненых и все побежали по коридору к южным воротам.
И в вестибюле я увидел странную картину. Всюду распластались убитые и тяжело раненые защитники, а впереди них лежал с автоматом морячок и ожидал гитлеровцев. Они без конца атаковали вестибюль и били с крупнокалиберных пулеметов из наших траншей. Это в 20-30 метрахот входа. Морячок оглянулся, когда мы вышли из коридора. Застрочили пулеметы, пули рикошетили по стене. Мы залегли.
Гитлеровцы рвались нагло. Мы много их уже навалили на ступеньках входа, а они все лезли в дот. Время тянулось медленно. Казалось, этим атакам не настанет конца.
Мы не знали и не ощущали времени, а за стенами дота уже вечерело. Немцы, видимо поняли безнадежность прорыва к нам во вход и обдумывали наиболее удобный вариант нашего уничтожения.
Ночью раненые, изнемогая от боли, ушли по коридорам в дот. С Северных ворот в коридорную дверь прикладами стучали гитлеровцы и монотонно, через короткие паузы, кричали : «Рус, сдавайся, капут». И другие слова русские вперемежку с немецкими.
Я зашел в комнату, где размещался штаб полка. Все разбросано, и всюду – бумаги и бумаги. На столе лежит большой штабной портфель, а рядом с ним коверкотовая гимнастерка, три или четыре шпалы на петлицах, а на груди медаль «ХХ лет РККА». Я приоткрыл портфель, ища знамя, но в комнате его не оказалось. Я взял пачку индивидуальных пакетов, десяток носовых платков и маленьких «Каровинов» на всякий случай, так как у меня был немецкий парабеллум. Прошел еще одну комнату – пусто. Открыта дверь напротив, там сплошные стоны раненых. Еще одна комната, двое сидят на полу: один морской лейтенант, другой из пополнения, наш брат, я его хорошо помню. Меня еще политрук предупреждал, что большинство из группы недавно освобождено из заключения и что каждый из них имеет по две-три судимости.
Я присел к ним со стоном, так как раненая нога распухла до невероятных размеров. Брюки мои так стянули ногу, что было невыносимо больно. Сверху брюк запеклась кровь. Я лег на холодный цементный пол и немного забылся. Но вот тишину снова нарушил стук прикладов и гомон фрицев.
Мы почти не разговаривали. Иногда кто-нибудь говорил: «Лазят собаки под самой амбразурой», или «Завтра, видимо, нас будут подрывать». Время тянулось мучительно медленно, била дрожь, как в лихорадке, нога горела.
Стук в дверь все усиливался. Немцы видимо пытались сбить дверь, но такую дверь сбить нелегко.
Лейтенант достал пистолет, долго перезаряжал его, затем, ничего не говоря, выстрелил себе в висок. Он был рядом со мной, и я слышал, как тело его несколько минут шевелилось. Потом снова стало тихо. Достал свои документы, несколько раз перекладывал их бесцельно из кармана в карман, нащупал пистолет, взял его в руки. Он мне показался тяжелым, холодным и…. страшным. Я, не проверяя его, приложил к виску и тоже начал жать на спуск. Но видимо пальцы мои оцепенели, и надавить на спуск у меня просто не хватило физической силы. Я опустил руку и положил пистолет около себя. «Не выходит». – тихо проговорил мой оставшийся сосед. Я посмотрел на него. Он был похож на пирата: щетина на лице стояла торчком, глаза чуть ли не вышли из орбит и ничего не выражали кроме мрачной пустоты и какого -то отталкивающего страшного блеска.
Несмотря на мое полное безразличие к окружающему, вид его меня крайне удивил. Из зеленой противоипритной коробки, которые вложены в сумку с противогазом, он доставал эфирные ампулы, применяемые в случае попадания иприта на кожу, откусывал головки и выливал содержимое на язык. Вид его был ужасный.
– Ну, что же, замполит, не подыхать же нам в этой коробке. – Он встал и начал примерять на себя немецкое обмундирование. – Так вот, замполит, уходить надо. Откроем сейчас створку амбразуры и потихонечку выскользнем. Со мной не бойся, со мной, брат, не пропадешь. Меня немцы примут хорошо. У меня документы для них все в порядке. Я ведь только недавно из тюрьмы.
Я знал об этом, и всю мою душу пронизало глубокое отвращение к этому человеку. Он подошел ко мне близко и наклонился над самой головой. Брезгливость, худшая чем к прогнившему, вспученному трупу, овладела мной. Я говорить не мог, показал ему пальцем на амбразуру и отвернулся. Он понял. Полностью снарядившись, он снова подошел ко мне.
– Да ты не бойся, я не предам тебя. Нам только пройти передовую, а там – в горы, и будем их потихонечку щелкать.
Я молчал. И вот он снова заговорил:
– Да, я сидел в тюрьме, но предать – никогда, да еще кому – фрицу прыщавому, наподобие того, какой помнишь, кричал у колонны в северных воротах: «Рус, сдавайся, рус сдавайся», а когда я с другой стороны колонны цапнул его за шкирку, из него и дух вон. Прыщи и угри от страха полезли из носа и лба, как я ему глотку стиснул. Медлить больше нельзя, развиднеется, тогда амба.
– Пошли, не бойся, я тебе помогу, – вновь сказал мой сосед. Я покачал головой. Он постоял у амбразуры, долго, прислушиваясь. – Ты закрой за мной, а то бросят гранату, гады и пойдешь в преисподнюю часом раньше уготовленной смерти.
Тихо шлепнула щеколда, он также тихо, без единого шума открыл стальную створку и снова замер в слухе.
Ночь была тихая, теплая. Мне было видно только бездонное черное пространство, да мерцание далеких, далеких звезд. Душа моя почуяла на миг надежду, которая мелькнула в голове вместе с открытым в створке стали миром. Прохладный воздух потянул по цементу пола, и на душе стало снова тревожно. Солдат обернулся ко мне с подвесного стола и проговорил: «Ну, прощай, замполит, зря ты погибаешь, я ведь честно говорю». И бесшумно на корточках исчез в ночи.
Я с величайшим напряжением встал. Нога обвисла невероятной тяжестью и наступать на нее уже было невозможно. Я все-таки с большим усилиями закрыл створку и добрался до шинели, на которой лежал. Тело лейтенанта уже окоченело и близкое присутствие стало неприятно действовать. Я отодвинулся подальше, а тревога в груди все нарастала. Жаль было расставаться с жизнью. Говорят, человеку безразлично, что будет после его смерти. Нет, неправда это. Мне представилась жизнь после победы. Тишина, ни одного выстрела. Ходят по городу люди, двигаются трамваи, жара, все в легком платье. Дети играют совочком в песок, а нас нет, и нет совсем, навсегда. Нет, этого не может быть. Это недопустимо. Сердце сжимается в какой-то тугой узел. Снова думы о мирном послевоенном времени.
Кажется, вот и сейчас уже нет войны. Люди свободно ходят по улицам, осматривают город и невероятно хочется, чтобы они о тебе вспомнили.
Тремя днями раньше, я помню, многие писали прощальные письма родным и близким и просили тех, кто останется жив, отослать их по указанному адресу. Я был спокоен, сидел, и мне все кто писал письма, казались глупыми. Мне довелось потом, через несколько часов, взять одно такое письмо, чтобы выполнить просьбу погибшего. Я прочитал его, мне тогда оно было совершенно непонятно. Человек писал о том, чтобы все родные жили в мире и не ссорились, главное, не обижали детей. У меня не было ничего: ни родных, ни близких. Но теперь и мне страстно хотелось сказать что-нибудь живым людям города и мирным людям, которые придут издалека посмотреть на могилы наши. Я зажег фонарь, достал блокнот и начал писать. Все жгло у меня в груди, и строчки от тупого карандаша неладно ложились на просоленные морем листки.
Теперь я никак не могу вспомнить этих строк. Помню только, что обращены они были к любимому человеку. Помню несколько последних строк: «На прибрежные скалы взгляни. Севастополь разбитый, растерзанный, помни, есть там и раны мои». Все восстановить, конечно, теперь невозможно. Только слова мои были обращение к человеку и звучать, видимо, они должны так: «Товарищ, когда ты идешь по улицам и площадям Севастополя, вспомни о защитниках. Дорогой товарищ! Не смотри на берега города скучающим безразличным взглядом. Помни, что вся земля здесь священна, а камни эти, однообразные серые камни, они омыты молодой кровью защитником города. А эти прибрежные скалы! Сколько дорогой человеческой печали хранят они в безмолвии вечном. Подходишь или подъезжаешь ты к этому месту, любуешься ли с Южной бухты прекрасной Севастопольской панорамой, купаешься ли в прохладной черноморской воде, помни, друг, и цени красоту этого города. Пойми прелесть родного края, пойми прелесть жизни так, как понимал ее умирающий юный защитник этих берегов. Помни всегда, за что погибли эти люди».
Ни лежать, ни сидеть было невыносимо. Надо что-то делать, что-то предпринимать. Я вышел в коридор. Тишина. Двери на выход, как на север, так и на юг завинчены. Одна из дверей комнат открылась и из нее вышел человек. Он тоже хромал. Подойдя ко мне, радостно заговорил. Я отвинчивал дверь в южные ворота, там чувствовалась тишина, там фрицы не решились войти в вестибюль. Мысли у меня заходили лихорадочно (это было 28 или 29 июня). Мы отвинтили дверь и вошли в вестибюль. Ночной прохладой приятно пахнуло в грудь, я не мог надышаться. Мы подошли к колонне и начали пристально вглядываться в ночную мглу. Иногда разрывались снаряды, падающие откуда-то с Инкермана. Немцы то и дело бросали осветительные ракеты, видимо боялись, что из города через Северную бухту наши подбросят подкрепление.
Долго из-за колонны мы осматривали местность. Потом вернулись в коридор и стали обсуждать положение. Было решено так: начмед (этот человек оказался начмедом) крикнет по коридору. Вот он крикнул по комнатам, где стонали раненые: «Товарищи, южные ворота отбиты у фрицев, выходите, кто может».
Буквально через несколько минут пустой безмолвный коридор наполнился изможденными, окровавленными людьми. Кто опирался на винтовку, кто на автомат. И удивительное дело, коридор заполнился до отказа. Мы объяснили обстановку. В десятке метров от нас заняли траншеи фашисты. В южный вход направлены два крупнокалиберных пулемета. Фрицы без конца бросают осветительные ракеты. Расчет такой: первым ползет начмед, за ним остальные с величайшей осторожностью. В случае обнаружения, успевшие пробраться к траншее должны открыть огонь по пулеметам, ждать пока все выползут из дота и по команде взрыва первой гранаты забросать траншею с фрицами гранатами. Из автоматов открыть огонь для паники, и миновав траншеи, под покровом темноты, кто как может пробираться к Северной бухте.
Я замыкал двигающихся по коридору. Надо удивляться колоссальной энергии человека: впереди меня шел один раненый приморец, ранен он был в шею, бинт был весь мокрый, а из под бинта текла кровь. Кто двигался, волоча за собой безжизненную ногу, кто придерживал рукой живот, полз, словно боясь, что у него вывалятся кишки. У кого были свободны руки, взяли автоматы. У других в единственно свободной руке торчала граната.
Вся эта страшная процессия медленно продвигалась к выходу. Минуты тянулись часами. Мне казалось, что уже все остановилось и сейчас, через секунду, грохнут пулеметы, заговорят автоматы и всему конец. Весь малейший шорох, малейшая неосторожность раненного человека – и все пропали. Какое надо нечеловеческое напряжение, чтобы волочить за собой безжизненную ногу или руку, испытывая при этом невероятную боль и сохраняя величайшую осторожность.
Вот по моим расчетам начмед уже дополз до траншеи. Вот уже пахнуло свежестью ночи из входа. Наконец, вестибюль и черные двери выхода, которые каждую секунду могут озариться смертельным светом очередей пулеметов, ведь фрицы всего в двух десятках метров от нас.
Вновь томительные минуты, невероятные щемящие боли в груди и, наконец, выход. Вот теперь я уже под дулами пулеметов. То и дело взлетают свечки. Мы долго лежим без движения. Ракеты не гаснут, одна за другой висят в воздухе. Видимо, фашисты что-то заметили. Не ожидая открытия по нас огня, те, кто находился у траншеи, бросили в фрицев гранаты. Я метнулся вправо от входа и в ту же секунду после разрыва гранат град пуль зарекошетил по бетону входа. Долго однако не пришлось строчить пулеметам: наши уже попрыгали в траншеи и били вдоль них фрицев из автоматов. Я встал во весь рост и бросил в льющие огнем две точки одну за другой гранаты, упал, не двигаясь. У фрицев поднялась суматоха. Как мы и рассчитывали, они вдарились в панику, думая, что с бухты высадился десант.
Всё озарилось ракетами. Мины с визгом летели через через головы к бухте. Автоматы строчили в беспорядке. Немцы метались во все стороны, не понимая, что происходит. Медлить в этом случае смерти подобно. Мы выскочили из траншеи и какая-то нечеловеческая сила понесла нас к бухте. Мины рвались между нами, кое-кто не поднимался, а оставшиеся вставали и снова падая, бежали и бежали. Огонь минометов снова усилился.
Но вот пахнула прохладой бухты. Сердце заныло от непонятной тоски. В несколько приемов мы спустились к воде. Гитлеровцы подняли ураганный огонь. На воде и берегу кипели взрывы. Мы бросились в воду и погрузившись в нее по шею, головы спрятали за большие камни, которых здесь было множество.
Долго еще гремели взрывы. Потом они постепенно стали стихать и ракеты все меньше бороздили во мгле. Люди начали выходить на берег. Я почувствовал, что двигаться не могу. Еще один осколок попал в ногу. Раненная нога не гнулась и не двигалась, наступить на нее было невозможно. Рядом стоящий приморец помог мне выбраться на берег, посадил меня на гальку.
Мы облегченной вздохнули. Что делать дальше? Куда идти? Мы ведь догадывались, что Северная сторона оставлена нашими войсками. На той стороне Севастополь и наши, но как перебраться через бухту? Нам переплыть невозможно. Немного отдохнув, мы нашли дощечки, приспособили их под костыли и стали двигаться вдоль берега Северной по направлению к морю.
Каждый, видимо, думал одно. Добраться до моря, а там…. Может быть разбитый катер или бревно, а может быть и еще что. Словом, надежда есть. После обороны на Северной у меня утвердилось мнение, что о человеке можно сказать так – всегда с надеждой.
Нелегок был наш путь, брели медленно, измученные, обессиленные, но в меру каждый из нас спешил, так как рассвет мог принести одни неприятности, а в наших условиях просто гибель. Руки все в мозолях, под мышками все вспухло от острых краев досок. Иногда хотелось упасть на холодную гальку и лежать так долго, долго без движения, без жизни.
Всего нас человек 10-12. Впереди меня идет снова раненный в шею товарищ, а кровь так и льет из-под бинта по спине. Мне кажется, что вот-вот он должен упасть, но нет, он все идет и идет. Идем мы молча, не разговаривая. Отдыхать отказывались. Решили лучше медленнее передвигаться.
– Вот и море за этим мысом, – сказал кто-то из ребят. Мы стали пристально всматриваться во мглу. Фрицы видимо все еще не успокоились и били по бухте из минометов.
Неожиданно из темноты послышался голос: «Стой, кто идет?». Сердце от возбуждения забилось радостно. Неописуемое чувство бодрости и обновления пронизали все мое существо.
Мы захрипели на разные голоса, что свои, с Северной из «двадцатки» и продолжали двигаться, но грозный голос остановил нас на месте. Мы стали. Через несколько секунд к нам по полной форме с автоматом наперевес вышел матрос. Он сразу понял все и крикнул: «Свои». Через несколько секунд мы уже рассказывали подробности боев за Северную и «Двадцатку». Матросы помогли нам дойти до укрытия на берегу. Потом вышел какой-то сонный морской офицер, видимо, командир батареи. Нас напоили водой и дали немного поесть. Мы долго беседовали и сожалели о сложившейся обстановке.
– Мы еще дадим им завтра жизни, - сказал со злобой офицер. – Нам сказали, что «двадцатка» взята немцами 25 июня, а оказалось оно вот что.
Он позвонил по телефону в город и попросил прислать катер, чтобы переправить нас. Катер пришел довольно быстро. Немцы его заметили и открыли ураганный огонь из минометов, бухта вся закипела от разрывов. Нам помогли взойти на палубу. Мины рвались совсем близко. Осколки градом осыпали катер. Спрятаться было совершенно не за что, на палубе было пусто. Мы дошли уже до середины бухты, когда я оглянулся назад: на фоне светлеющего неба вырисовывались огромные орудия и, как частокол около них, громадные гильзы. Великая гордость за эту горстку артиллеристов.
Ни шлюпки, ни катера у них нет, значит биться им только насмерть, ибо хода назад нет.
Мины рвались все ближе и ближе. Мы лежали на холодной палубе за рулонами канатов, и они нас спасали от осколков. Казалось, невозможно пройти катеру через эту бурю разрывов, но все обошлось благополучно, вот и Севастополь.
Напрягая все силы, мы сошли на берег. Нам посоветовали добираться до Инженерной бухты. Там есть городок и медсанбат, где делают перевязки. С величайшим трудом, под непрерывной бомбежкой мы группой человек в 8 добрались до города. 4-5-ти этажные здания, хорошо распланированные, выглядели красиво и были совершенно целы. Мы подошли к одному корпусу, вошли в вестибюль. Стоит очередь на перевязку. Очередь огромная. Идет она с первого этажа по лестницам и коридору на 3-й этаж и там в большой комнате сразу в 5-6 местах делают перевязку раненым. Уже рассветало. Заняв очередь, мы по очереди под лестницей понемногу поспали, попили воды, умылись. Очередь двигалась довольно быстро, к 11 часам дня я подошел к двери, за которой делалась перевязка. Вошел в дверь. Комната напоминала кипучий конвейер. Здесь же оперировали хирурги и прямо отсюда, под руки, отправляли в комнаты рядом и клали на пол.
Я уже стал разбинтовывать ногу, но тяжелый снаряд угодил в угол комнаты. Воздушной волной отбросило нас к стене. Потолок медленно рушился, слышались крики и стоны. Я выполз на лестничную клетку и стал спускаться вниз. Здание содрогалось от разрывов. Фашисты знали хорошо, что здесь только раненые и вот обрушили не только артиллерийский огонь, в небе появились юнкерсы, которые как пираты заходили и заходили на беззащитные корпуса.
Я кое-как выбрался из рушившегося корпуса и пополз к другому, уцелевшему. Там тоже была очередь на перевязку и в комнатах полно раненых. Снова занял очередь. Немцы начали переносить огонь и на этот корпус. Красивый дом с большими колоннами, 4-х или 5-ти этажный, стал содрогаться от взрывов. Вышел хирург и начал осматривать очередь. Дойдя до меня, он сказал, что «этого надо осмотреть немедленно»... Тут же на лестнице развязал ногу. Нога вся горела, боль была невероятная. Краснота переходила в синеву, опухоль была настолько велика, что нога скорее напоминала гнилое бревно. Хирург ощупал ее кругом, осмотрел рану: «Осколок там?» - спросил он у меня.
– Там, – ответил я. Потом он понюхал в нескольких местах ногу и сказал:
– Немедленно положите его в подготовительную комнату. Газовая гангрена, ампутация немедленно, иначе смерть.
Сестра взяла меня под руку и провела в комнату на второй этаж. В комнате головами к стене на шинелях лежало человек двадцать, ждущих скорой операции. Стон, стон, стон. Я лег на пол около товарищей. Закурил. В душе непонятное волнение. Курю, захлебываясь, а оно не проходит. Вот уже беспокойство очень сильно овладело мной. Ни сидеть, ни лежать не могу. Я не знаю, чего мне надо. Голова болит, стук в висках отдает по всему телу. Волнение и беспокойство достигают неимоверной силы. Я бесцельно выползаю из комнаты, спускаюсь вниз под лестницу, опускаю голову в противопожарную бочку с водой. И в тот же миг заходило, загремело в невероятном грохоте все кругом. И сквозь этот грохот послышался пронизывающий визг падающих бомб. Рушится весь дом. Казалось, вот-вот лестничные клетки рухнут и раздавят нас, а нас сжалось здесь в комочке человек десять.
Переждав, когда прекратилось падение развалин, мы пробрались к выходу, встали под колонны. Они оказались прочными. Весь дом завалился от взрыва бомб, а колонны стояли целыми. Между колоннами зияет дыра, в которой на железной арматуре висит черная неразорвавшаяся бомба.
Снова летит партия юнкерсов, мы прячемся от осколков за колоннами. Земля вся содрогается от разрывов, и колонны вот-вот рухнут и приплюснут нас вместе с обломками. Некоторые бегут от колонн, но куда? Впереди небольшие клумбы и ровные асфальтированные дорожки. Лежит новая партия юнкерсов, свистят бомбы, мы ползем по асфальту, прячемся, прижимаясь к плинтусу. Летит щебенка от домов, кирпичи и целые блоки бетона. Раненые получают новые ранения. Под обломками погребены тоже раненые врачи. Земля содрогается от взрывов бомб, и надежды остаться в живых нет. Инстинктивно ищем убежища. Только бы отползти подальше от зданий. Ползу, время от времени не двигаюсь, ожидая разрывов. Но вот под рукой холодный металл. Что это? Радостная мысль быстро ободряет тело. Это водопроводный колодец, закрытый чугунной крышкой. Одним пальцем отбрасываю крышку. Следующая серия бомб рвется совсем рядом, но я уже в безопасности, я уже на дне колодца. По телу расходится приятное ощущение покоя и жажды жизни.
Был еще полдень, а фашисты до самой ночи, как неистовые варвары, уничтожали мирный город.
В сумерках нас собралось человек 5-6. Один из нас посоветовал пробраться в Камышевую бухту, так как туда, говорил он, приходят наши корабли за ранеными.
Страшно изможденные, в третьем часу ночи мы добрались до Камышевой бухты. За камнями и в небольших окопчиках лежали раненые военные и мирные жители, женщины и дети. Кругом было тихо, никто не разговаривал. Я лег на гальку, недалеко от причального настила и уже не было больше сил, чтобы подняться с земли. Товарищи рядом заговорили: «Ташкент» идет, «Ташкент». Я приподнял голову и в ночной мгле увидел входящий в бухту красивый сигарообразный военный корабль. Это был лидер «Ташкент».
К настилу подтянулись раненые, женщины и дети. Вот брошены швартовые и шаткий деревянный трап. Группа матросов с винтовками наперевес, взяв в руки канаты, оградили место разгрузки и с неимоверной быстротой по шаткому настилу с ящиками, набитыми патронами и снарядами, побежали матросы. Вот они выкатили несколько легких пушек. Вышла прислуга к пушкам, а матросы таскали эти тяжелые грузы с удивительной легкостью. И только слышались частые покрикивания «полундра, полундра».
Разгрузка подходила к концу, и чуя это, люди напирали на канаты. Матросы медленно отходили к настилу. Последняя группа матросов, сбросив ящики с боеприпасами, взяла на руки детей, а вперед пропустила на корабль матерей. Потом снова вернувшись, моряки стали носить лежавших на берегу раненых. Некоторые уже просили не брать их. Я тоже смотрел на эту картину без волнения, без участия. Силы покидали меня, временами я терял сознание.
Матросы уже не в состоянии сдерживать лавину рвущихся людей, отошли на корабль. Люди, как муравьи расползлись по палубе. Капитан с мостика, наблюдал за погрузкой и видя, что набито людей сверх нормы, подал команду отдать швартовы.
Лидер медленно отходил от причала. Вот сантиметры, а потом и метры все больше и больше отделяют от суши. Сзади не видят этого и давят на передних. Некоторые, не удержавшись, падают в воду между бортом корабля и причалом. Корабль развернулся в небольшой бухте и вышел в открытое море.
Предрассветный туман расстилался над морем. Холодная дрожь бежала по телу. Все смотрели на город. Трудно было не заплакать. Лихорадка колотила тело. Город горел. Зарево пожара озаряло обломки кварталов.
Лидер быстро уходил от побережья. Люди не двигались, как прикованные, смотрели и смотрели на удаляющееся зарево Севастополя. Страшная боль и невыразимая досада терзали душу, но совесть у каждого была чиста. Каждый сделал все, что смог. Мы знали, что для Севастополя дни сочтены, но в разговорах и впечатлениях раненых на корабле не было ни панических разговоров, ни безнадежного ощущения об оставшихся защитниках. Каждый знал также, что фашистам слишком дорого достанется город. Больно было только за оставшихся там наших.
Рассвет пришел быстро и неожиданно. Юнкерсы сразу нащупали нас, и началась неравная схватка. Стервятники стаями то и дело заходили на одинокий корабль. Залпы зениток гудели над кораблем. Трусливо пикируя где-либо подальше от огня, фашисты бросали свой груз с большой высоты. Лидер шел полным ходом. Тяжелые бомбы рвались то за бортом, то за кормой, то перед самым носом.
Я и сейчас с величайшим уважением вспоминаю отважного командира корабля «Ташкент». Надо обладать невероятной волей, мастерством вождения корабля и точностью глаза, чтобы через ураганный шквал бомб провести 380 км. морем одинокий корабль. Капитан стоял на своем мостике и с напряженным вниманием следил за падающими бомбами. Тотчас давались его спокойные отрывистые команды – право на борт, и корабль, глубоко дав крен, круто разворачивался вправо, и тут же на это место падала серия бомб. Стоп. И содрогнувшись всем телом, замер лидер и в то же мгновение перед самым носом поднялись, как смерчи, столбы воды от разорвавшихся бомб.
Я лежал на палубе лицом к небу и наблюдал эту страшную картину. Осколки градом сыпались на палубу. Один из матросов подошел ко мне и накрыл голову каской. Бомбы все рвались и рвались совсем рядом. Лидер, как ловкий барс, метался то влево, то вправо, то замирал на месте. Думалось, что этому плаванию не будет конца. Мне показалось, что день тянется уже несколько суток. Но всему бывает конец. Пришел он и здесь. Все стали смотреть вперед. Далеко на горизонте засерели горы – это Новороссийск. Юнкерсы изредка все еще бросали бомбы. Но вот заговорили зенитки с гор и через несколько минут все затихло. Юнкерсы больше не появлялись.
Небо было голубое-голубое, море спокойное, синее. Невероятная радость захлестнула душу. Все тело трепетало. Радость жизни била в виски. Кто встал, кто сел. А знакомый родной Новороссийск уже открылся взору. В бухте были эсминцы и подводные лодки, а берег поразил нас. У самого причала по всей набережной стояли санитарные машины. Казалось, весь Новороссийск вышел встречать нас. Радость жизни снова и снова охватывала душу, но снова горячий ком подходил к горлу. Мы ощущали радость жизни, родные советские мирные люди, а откуда нас привезли, если бы вы только знали!
Каждый встречавший нас на берегу волновался и терпеливо ждал швартовки лидера. В порту была тревожная, но торжественная тишина. На эсминцах стоят неподвижно матросы, на берегу – девушки с носилками. Все смотрят и как будто спрашивают, а что с Севастополем? Все сняли головные уборы – на кораблях и на набережной. Капитан «Ташкента», изможденный, ушел в свою каюту, чтобы до швартовки прийти немного в себя.
Корабль у пирса, но мало кто двигается по трапу без помощи. Наконец, нежные девичьи руки поднимают нас и тяжелораненых. Носилки плавно плывут по трапу.
Мы дома. Но на душе тяжело, очень тяжело. Тревога сковывает душу. Перед глазами пожары и залпы израненного города. Там остались наши товарищи.
Много потом еще трудных дорог будет пройдено. Много нелегких минут прожито. Но будет и много радости. Чего стоит один только День Победы. О нем столько мечтали и мы, и те, кто сложил свои головы ради жизни – на Балаклаве и Херсонесе, на Малаховом кургане и Маканзовых горах. Что стоит только один мирный день!
Я часто думаю о мирном Севастополе. Он мне кажется красивым, жизнерадостным городом. Мне представляется, что при въезде в город стоит большой камень-памятник, под которым лежат защитники города, а на камне благодарные соотечественники выбили скромные древние слова:" Прохожий, скажи нашей Родине, что мы умерли, сражаясь за нее».
Никогда не забыть ужасы и ожесточенные сражения на Северной в последние дни обороны. Вспоминаю самые тяжелые минуты боев в «Двадцатке». Думаю о павших товарищах и мне хочется, чтобы никогда не были забыты раны Севастополя, ибо это раны наших людей, нашего народа.
Дорогой друг, никогда не забывай, что земля, прибрежные камни Севастополя священны для твоего народа. Не забудь, расскажи об этом своему поколению и потомкам.
***
Я написал свои воспоминания о Севастополе, имея лишь желание исполнить свой долг перед живыми и погибшими товарищами и раскрыть еще одну, хотя и очень печальную, но героическую страничку из обороны этого города в 1942 году. Я не помню многих подробностей и дат. До Севастополя, впервые выехав далеко и в неизвестность из родного города, я вел дневник. Но он остался в моем рюкзаке в затонувшей «Грузии». Ну, а в Севастополе было уже не до дневника. Поэтому теперь, спустя 19 лет пришлось писать по памяти.
То, что написано выше, изложено все, как было, без литературных отступлений, ибо мне хотелось, чтобы этот рассказ был строго документальным. Может, кто-либо из прочитавших его, был вместе со мной в описываемые дни и дополнит этот рассказ. Тогда будет воссоздана еще одна правдивая история из бессмертной обороны Севастополя.
Сведения об авторе
Мелихов Владимир Анатольевич, родился 24 октября 1923 года в г. Рассказово Тамбовской области. После окончания в 1940 году фабрично-заводского училища при тамбовском заводе «Ревтруд» работал там мастером ОТК. В октябре 1941 года добровольцем был призван в армию и зачислен курсантом военно-политического училища в г. Бузулук Оренбургской области. С апреля 1942 г. на советско-германских фронтах войны 1941-1945 гг. Защищал г. Севастополь весной-летом 1942 г. в составе 161 стрелкового полка 95 дивизии Приморской армии. Участник Курской битвы в составе 34 гвардейской отдельной танковой бригады. Был трижды тяжело ранен, встретил День Победы в г. Прага в составе 282 отдельной зенитно-артилерийсткой дивизии. Демобилизованный из армии в октябре 1945 года, возвратился в Тамбов. Член КПСС с 1944 года, работал госслужащим Тамбове до выхода на пенсию. Умер и похоронен в г. Тамбове в январе 1992 года.
Владимир Мелихов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
