От войны нас уже отделяет почти три четверти века. В масштабах истории это срок небольшой, а в масштабах человеческой жизни – это несколько поколений – это дети внуки и правнуки. Время с присущей ему неумолимостью и жестокостью делает свое дело. Уже многое подернуто дымкой, сквозь которую смутно просматриваются, ставшие неясными, размытые контуры и силуэты событий. Многое неумолимое время полностью размыло и стерло в памяти, многое унесено в могилу вместе с очевидцами этой самой кровавой и ожесточенной войны, а у тех, кто еще жив, остались в памяти лишь самые яркие эпизоды. Но есть опасность, что и они уйдут навсегда. Плохо, если останутся только две даты: дата начала войны и дата её окончания, дополненные цифрами и описаниями в общих чертах ее основных моментов. Но очень хотелось бы, чтобы люди всегда помнили о ней, знали о ней правду без прикрас и особенно помнили о том, какая цена была заплачена за победу.
Многим моим сверстникам и друзьям, с которыми я вместе рос и учился, не посчастливилось вернуться с войны. Это были замечательные славные ребята, преисполненные желаний и надежд прожить полезную полноценную жизнь. Многие из них ушли на войну, как и я, сразу после десятого класса. Если верить статистике, то из числа призванных, родившихся в 1924 году, вернулось только 3%, а родившихся в 1923 году – и того меньше!
Прямо скажем – статистика неутешительная!
1941 год – год начала Великой Отечественной Войны и, пожалуй, один из самых страшных за всю историю нашей страны. Эта война не обошла стороной ни одной нашей семьи. Об этой войне уже много написано и воспоминаний участников всех рангов, и историки притупили свои перья, обосновывая ее различные интерпретации, и, много создано о ней художественных произведений разных жанров, и наверно будет еще много написано и сказано, но всего детального многообразия событий всё равно передать невозможно.
В этой войне есть общее для всех, и есть для каждого, его индивидуальное – кроме общего, есть еще у каждого своя война. Из всего этого многообразия и складывается вся история войны. Известна хронология войны и ее основные события, но не меньшее значение имеет, как она воспринималась каждым ее участником. А об этом каждый может рассказать только сам. Но весь вопрос в том: как показать это индивидуальное восприятие войны? Вряд ли следует при этом всё пересказывать подробно – это и скучно и в определенной мере навредит семантике и наверняка не позволит должным образом выделить основные этапы и события войны. Только наиболее характерные и яркие события и факты, позволят достичь необходимого повествовательного эффекта
Поэтому, свое повествование я постарался увязать с теми, на мой взгляд, важными этапами и событиями, которые мне пришлось пережить как их участнику – гвардии рядовому Александру Петренко.
СОРОК ПЕРВЫЙ
Мне хотелось бы начать свои воспоминания с нашей жизни в последние предвоенные годы и кратко охарактеризовать то время. В 1940 и, особенно, в 1941 году. А жили мы в то время неплохо. Уровень жизни неуклонно повышался.
У меня жизнь того периода ассоциируется с ярким тёплым солнечным днем, создающим радостное настроение, вселяющее уверенность. Магазины были полны продуктов. Их ассортимент был очень разнообразен. Все продукты отличались высоким качеством, а изделия из них и качеством и добротностью. Это относилось и к хлебно-булочным изделиям и к мясомолочной продукции и к рыбной продукции и к кондитерским изделиям. В настоящее время и качество, и добротность очень часто пытаются заменить эффектной упаковкой и заверениями в изысканности. Довоенные продукты в назойливой рекламе не нуждались. Всё было надёжно, основательно, долговременно. Не было такого – сегодня здесь торгуют мясом, а через неделю либо мебелью, либо сантехникой.
На самом высоком уровне была культурная жизнь Москвы. Прежде всего об этом очень красноречиво говорит репертуар её театров. Так в Большом театре и его филиале шли практически все русские классические оперы и балеты и вся зарубежная оперная классика. Концертные залы всегда были переполнены. Везде аншлаг. Набирала обороты наша отечественная киноиндустрия.
В этой связи хотелось бы высказаться о молодёжи и, в первую очередь, о ребятах, учениках 9 – 10 классов, которым в ближайшие год – два придется стать участниками самой страшной, самой кровавой войны за всю историю, а многим из них будет суждено погибнуть на этой войне. Но это через год, через два, а сейчас об этом не задумывались. Какая ещё война – когда всё так хорошо? С Германией вроде бы договорились, правда, к этой договоренности относились несколько настороженно, с некоторым недоверием. Но по радио и в газетах заверяли – наша Красная Армия непобедима, что, в общем-то, соответствовало действительности. А наша военная доктрина также действовала успокаивающе, особенно на молодежь, суть этой доктрины очень кратко и точно была выражена словами известной песни – «… оборону крепим мы не даром, и врага разгромим на его стороне, малой кровью, могучим ударом!» И всем хотелось в это верить. И мы верили, тем более что это нашло подтверждение и на Халхын Голе и на озере Хасан.
Известно, когда хорошо и радостно живется, то всё плохое и трудное стараешься загнать в самый дальний угол своего мышления. Особенно это касалось нас – молодежи 9 и 10 классов, потому что для нас наступила пора юности – самого прекрасного периода в жизни человека. Юность это время надежд, романтики, влюбленности. А влюбленность, как мне кажется, создает основной и определяющий эмоциональный фон юности. Вспомните, кто из нас не был в кого-то влюблен в юные годы. В этот переходный период жизни человека – когда он уже не ребенок, но еще и не взрослый – возникает много неразберихи в его жизни. Например, мы очень часто влюбляемся в того, кому мы безразличны, а в нас влюбляются те, кот нам безразличен. Поэтому юношеская любовь во многих случаях бывает безответной или неразделенной, заставляя нас подчас испытывать настоящие страдания. Но всё равно это прекрасно, потому что это любовь!
Естественно очень много времени отнимала учеба. На разного рода развлечения времени оставалось мало. У нас были компании сформированные, как положено, по принципу взаимной симпатии, были друзья. Встречи были либо на школьных вечерах, либо дома у кого-нибудь из ребят. Обычно это было во время каникул. Мне запомнились встречи у Жени Ансерова. Его отец был известный адвокат. Они жили в трехкомнатной отдельной квартире, что в то время было большой редкостью. Обычно в те времена семья имела одну, реже две комнаты в коммунальной квартире. Всем нам нравились эти встречи. На них можно было пообщаться с симпатичными тебе людьми, потанцевать и даже поиграть в «бутылочку». Танцевали мы под патефон.
В моде тогда, из медленных танцев, были танго «Брызги шампанского», «Дождь идёт», «Цыган», из быстрых – «Рио-Рита», «Неудачное свидание» и др.. В танцевальном арсенале у нас, на все случаи жизни, было припасено, прямо скажем, несколько довольно простеньких па, но, несмотря на это, мы не испытывали смущения и чувствовали себя вполне надёжно и довольно умело использовали наши скромные танцевальные возможности.
Игра в «бутылочку» заключалась в следующем. Все садились в круг. Пустую бутылку клали в середину круга и по очереди крутили её. На кого показывало горлышко остановившейся бутылки, того или ту, крутивший бутылку, имел право поцеловать (а точнее чмокнуть) в щёчку. Других развлечений у нас не было. Тогда не было принято выпивать или курить. Это касалось ребят, а о девочках нечего и говорить, для них подобные развлечения были просто недопустимы.
В то время спортом номер один считался футбол. Поэтому вся ребятня, в том числе и мы, либо были «болельщиками» (не следует путать с современными «фанатами»), либо сами играли в футбол. Мячи гоняли на любой площадке, более или менее, пригодной для этого. Чуть ли не во всех московских дворах летали футбольные мячи и звенели выбитые ими оконные стекла. Зимой заливалось много катков. Главным катком столицы был каток в Центральном Парке Культуры и Отдыха имени Горького. Но о нём особо.
Организовано там было всё великолепно. Под каток заливалась очень большая площадь. На центральной площади катались по кругу одиночки и пары, в основном те, кто любил кататься в среднем темпе, не перегружаясь. Для любителей быстрой езды лучше подходили несколько довольно длинных аллей, идущих от центральной площади в сторону Нескучного сада. Всё было ярко освещено. Вдоль аллей росли деревья, которые Дедушка Мороз обычно старательно украшал серебром. А благодаря освещению, иней на деревьях искрился и, создавалось впечатление, что, деревья осыпаны драгоценными камнями. Всегда звучала музыка. Из всего репертуара мне запомнилась очень красивая мелодия «Магнолии в цвету» в исполнении оркестра под управлением Фердинанда Криш. Мне очень нравилась эта мелодия; нравилось и то, что в довоенное время музыка, записываемая на пластинки фирмой «Телефункен», имела какое-то своё непередаваемое особое «телефункенское» звучание.
В общем, на катке в парке Горького всё и всегда было весело, радостно и празднично.
До войны я довольно часто ходил на каток в парк. Мне было это удобно и приятно. Я катался один. Сегодня об этом, спустя почти три четверти века, в памяти остались только общие впечатления как приятное воспоминание юности. Почти все детали стерлись.
Но один эпизод мне запомнился. Я до сих пор вижу его достаточно ярко. Однажды на катке я встретил Борю Девиковича. Мы учились в одной школе. Он учился в параллельном классе. Мы с ним не были в близких дружеских отношениях, но мне он нравился. И не только мне. К нему хорошо относились и ученики и преподаватели. Приятное впечатление он производил не только внешне. В нём чувствовалась какая-то внутренняя основательность, из-за чего по сравнению с нами, он выглядел более взрослым, хотя был с нами одного возраста. Он был со всеми в меру общительным, всегда спокойным и уравновешенным, скромным и простым. Чувствовалась, заложенная в нём природой и воспитанием, внутренняя интеллигентность и порядочность. Мы чувствовали его превосходство, но это не обижало нас и не вызывало зависти, а наоборот, заставляло нас ребят относится к нему с чувством уважения; девчонки относились к нему не только с чувством уважения.
Обычно все эти качества формируются у человека из хороших, крепких рабочих семей, в которых не одним поколением закладываются и реализуются здоровые житейские традиции, в них знают цену хорошему и плохому, в там рано приучают детей к труду. Именно в такой семье рос и воспитывался Борис. Его отец, по национальности белорус, работал на заводе.
И так я встретил Бориса и был рад этой встрече. Мы поговорили, и он предложил покататься по аллеям. Мы взялись за руки и понеслись по аллеям – он на «норвегах», я на «гагах». Мы катались довольно долго, и ощущение радости нас не покидало. Не хотелось уходить с катка. Окружающие нас деревья и кусты, покрытые инеем, создавали впечатление красивой декорации в хорошем театре. В этой связи мне вспомнилась одна из сцен балета «Щелкунчик» – всё было очень похоже.
В 1941 году Москва, как и вся наша страна, жила в хорошем ритме.
Всюду ощущался трудовой подъем. Каждый день сообщалось о трудовых подвигах нашего народа. О боевиках, террористах, заложниках тогда не сообщалось. Их просто не было.
Наш девятый класс отмечал окончание учебного года под Москвой на даче у одного из наших учеников. Стол украшали самые изысканные закуски, было вино, ликеры, коньяки – но их никто не пил: мы их пить не умели и не хотели. Приятно было посидеть вот так непринужденно, вместе, всем классом. Мы не подозревали, что эта наша встреча последняя: было начало июня, до войны оставалось менее трех недель.
22 июня началась война, которая разделила нашу жизнь на две части: жизнь до 22 июня 1941 года и после него.
Я демобилизовался в 1947 году. Мне рассказали, что Женя Ансеров из нашей компании погиб. Он был умный, интеллигентный, хорошо воспитан, единственный сын у родителей, их единственная надежда. В нашей компании был ещё один отличный парень, это Лёлька Розенберг. Он воевал где-то на юге, был ранен в живот, умирал очень мучительно. Никто из нашей компании, слушая патефон или играя в «бутылочку», не могли себе даже представить, что этих ребят ждет такой конец.
От кого-то из девочек из нашей школы я узнал, что Боря Девикович тоже демобилизовался, сообщили также, что он служил в десантных войсках. Я очень обрадовался этому известию. Сразу же вспомнил, как мы с ним катались на коньках в парке, и решил на следующий же день наведаться к нему. Я уже представлял, какой радостной будет встреча. Когда же на другой день я взбежал по лестнице на его этаж и позвонил, дверь открыл его отец. Я поздоровался и спросил: «Боря дома?» Отец ответил: «Боря погиб». У меня перемешалось чувство горя и стыда за свою бестактность. Я растерялся, извинился и поплелся домой.
Рассказали мне о том, как погиб Леша Базаров, с ним я учился в одном классе. Смелый, сильный, напористый парень, он был летчиком-истребителем. Его сбили на взлете.
Можно и дальше продолжать этот длинный и печальный перечень моих сверстников, с кем я вместе учился, с кем дружил помимо школы, с кем играл в футбол и кого просто знал. Их судьбы неожиданно и беспощадно оборвала война у самого порога нового этапа их жизни с её надеждами, планами, удачами, поисками, горестями, разочарованиями, радостями – всем тем, что для человека, является обычной жизнью. Она дается ему всего один раз! И ценится им превыше всего!
* * *
В середине июля наша семья была эвакуирована. И хотя нас заверяли, что это не надолго, но покидать насиженное место всегда очень тяжело. В товарных вагонах нас за шесть суток доставили на новое место жительства в город Чкалов (бывший Оренбург) и разместили по квартирам. Местное население нас встретило с пониманием, без конфликтов, проявив участие и традиционное гостеприимство, свойственное русскому народу.
Оренбург был переименован в Чкалов в честь нашего знаменитого летчика, учившегося в Оренбургском летном училище. Обратно Чкалов был переименован в Оренбург уже при Хрущеве.
Город расположился на крутом берегу реки Урал. Он имел всё, что положено областной столице. В центре города на большой открытой площади, где проводились масштабные массовые мероприятия, располагалось здание, размеры и архитектура которого, олицетворяли мощь и несокрушимость областной власти, как партийной, так и хозяйственной. И это заслуженно внушало уважение и доверие. Главная улица города называлась Советская, она рассекала город на две части.
Количество эвакуированных с каждым днем росло. Сюда приезжали и в организованном порядке, как наша семья, и, стихийно, спасаясь от войны на свой страх и риск. Наплыв эвакуированных заметно повлиял на количество и состав населения города. Это, например, было заметно по тому, как изменилась жизнь его главной улицы. Она оживилась. На ней стало появляться больше людей, особенно в вечерние часы и в выходные дни. Часто в эти дни и часы её центральная часть была просто запружена людьми и напоминала место для прогулок отдыхающих в каком-нибудь курортном городе. На ней можно было встретить людей не только из российских городов, а также из Украины, Белоруссии и даже из Прибалтики.
Эвакуация заметно преобразила и культурный облик города. Прежде всего, на наш взгляд, следует отметить городской театр: его зал с хорошей акустикой и очень уютным бельэтажем. В то время в нем можно было послушать такие оперы как «Царская невеста» Римского-Корсакова, «Паяцы» Леонкавало и другие, в исполнении артистов эвакуированного Ленинградского оперного театра. Драматический театр работал с полной нагрузкой. Его труппу усилили известными московскими артистами, тоже эвакуированными. Успехом пользовалась постановка о победе России в Отечественной войне 1812 года. Из-за своей злободневности спектакль пользовался большим успехом. Всегда был аншлаг. В кинотеатрах с утра до вечера демонстрировались фильмы.
В летние месяцы, в исполнении балетной труппы одного из уральских театров, во время их гастролей, можно было посмотреть балет «Лебединое озеро» Чайковского. Спектакли давались в летнем театре города. Зрительские места в нем были не очень удобными, что, естественно, ухудшало обзорность. Но главные трудности при организации спектакля в летнем театре, скорее всего, вызывала сцена, которая по своим размерам больше напоминала сцену колхозного клуба. Правда это не остановило участников гастролей, приложивших, наверно, немало усилий, чтобы исполнители не чувствовали себя в обиде, не смотря на тесноту на сцене. Общее впечатление: много ярких цветных костюмов, много движения, но из-за размеров сцены артисты выглядели непропорционально большими. Особенно мне запомнился артист, исполнявший роль принца, благодаря его очень большому и красивому шлему с высоким гребнем. Такой шлем больше подходил для воина, а не для охотника на беззащитных лебедей. Он перемещался по сцене, выражая свои переживания больше величественным движением рук, а не балетными па. Я понимал, что это не Московский Большой театр. Но у меня всё равно осталось приятное впечатление: всё-таки «Лебединое озеро», всё-таки Чайковский – где еще в военное время такое увидишь и услышишь, да еще по цене билета на обычный сеанс в кино.
К значительным культурным событиям можно отнести также выступления известного трубача Эдди Рознера с его джаз-оркестром.
А как мы чувствовали войну, живя в городе Чкалове?
О ней нам регулярно, по несколько раз в день, сообщало радио бесстрастным голосом Левитана, зачитывающим очередные сухие сводки Советского Информбюро, к сожалению не радостные. О войне стала напоминать растущая продовольственная напряженность. О войне напоминали постоянно пребывающие с фронтов раненые. А чтобы их разместить, под госпитали в городе переоборудовалось всё больше и больше помещений. Постоянно напоминали о войне «похоронки». Но всё, что напоминало в Чкалове о войне – это были лишь слабые отголоски того, что происходило на самом деле на фронтах. Страна истекала кровью… Более подробно о событиях происходивших на фронтах, мы стали узнавать уже после войны в основном благодаря мемуарной литературе. В ней говорилось, что сдерживать натиск врага удавалось лишь благодаря беспримерному героизму наших солдат, находчивости и таланту наших командиров всех рангов. Каждая задержка противника давалась ценой огромных людских потерь. Так было под Киевом и под Смоленском и в других местах. Потери эти исчислялись десятками и даже сотнями тысяч человек!
До недавнего времени считалась запретной и замалчивалась правда о Вяземской операции (или Вяземском котле). В этой операции с обеих сторон участвовало 3 миллиона человек. Гигантская группировка немецких войск окружила под Вязьмой 4 наши армии. Гитлер планировал их уничтожить за три дня. Если бы это случилось, то путь на Москву оказался бы открытым и защищать ее было бы просто некому. Наши потери в этой операции убитыми и пленными составили один миллион человек! Немцы тоже понесли немалые потери, но главное состояло в том, что противник был задержан на две недели, а не на три дня, как планировал Гитлер. И эти две недели решили многое – они дали нам возможность подтянуть силы, организовать оборону Москвы и, в конечном счете, выиграть битву за Москву. Решающее значение Вяземской операции в деле спасения Москвы и не только Москвы, признавали и высоко ценили маршал Жуков, генералы Рокоссовский, Конев и другие. Даже один немецкий историк вынужден был признать, что задержка под Вязьмой стала спасительной для Красной Армии и Москвы.
В Чкалове, да и не только в Чкалове, а во всех тыловых городах, сведения о войне сообщал Левитан, без каких-либо комментариев бесстрастно зачитывая упрощенные сводки о положении на фронтах. Конечно, все жили надеждой и верой в то, что наши неудачи должны когда-то кончиться, а некоторые вообще считали их недоразуменьем, не понимая, что к чему. Нам ведь внушали, что всё должно происходить на чужой территории, с малыми потерями и сопровождаться нашими могучими ударами. Так было до 6 декабря 1941 года, когда Левитан объявил о начале наступления наших войск под Москвой. При этом даже ему не удалось сдержать дрожь в голосе. Все вздохнули свободно и радостно: «Ну вот! Наконец-то!». Сразу же посыпались сообщения об отступлении немецких войск об их больших потерях и в людях и в технике. Сводки с фронтов уже не были такими лаконичными и сухими. Левитан трудился в поте лица, едва успевая сообщать подробности о разгроме немцев под Москвой.
Это была победа!!!
И не просто большая и важная победа – это была принципиальная победа! Все поняли, что немцев можно побеждать даже, как потом стало известно, не имея численного превосходства. Некоторые оптимисты уже решили, что до полной победы рукой подать и летом немцы будут окончательно разгромлены. Тогда еще никто не мог предположить, что впереди нас ожидают Сталинградское и Курское сражения и штурм Берлина. Всех захлестнула эйфория, вызванная разгромом немцев под Москвой, она вселила радость и надежду в людей и укрепила веру в окончательную близкую Победу. Так закончился 1941 год.
ОТ ДОМА ДО ПЕРЕДОВОЙ
Аттестат об окончании десяти классов я получил одновременно с повесткой из Райвоенкомата. Эти два важных события в моей жизни произошли 31 мая 1942 года. В тот день я получил в школе аттестат и, прийдя домой, обнаружил на столе повестку из Райвоенкомата. В ней предписывалось явиться через пять дней для отправки в часть. В оставшиеся дни надо было пройти медкомиссию. Медицинское освидетельствование на предмет годности к военной службе было очень лаконичным и осуществлялось по формуле: «Руки, ноги есть? Меня видишь? – Годен». Комментариев и обсуждений не допускалось. Все понимали – война! Всем призывающимся также было приказано написать заявление о добровольном вступлении в ряды Советской Армии. Все понимали, что это очередное проявление показухи. Но никто из призывников против этого не возражал и не потому, что кто-то испугался, и не потому, что мы хотели потакать этим показушным выходкам. Напишешь заявление или не напишешь – всё равно призовут. Просто, написав заявление, каждый выполнял свой гражданский долг, выразив тем самым, свое отношение к происходящим событиям.
Последние пять дней на гражданке проходили в моральной подготовке к вступлению в ряды Советской Армии. Все понимали важность этого момента и личную ответственность. Могу честно признаться – было страшновато. Родители тоже не теряли времени даром: они пекли сдобные лепешки.
Ночь перед отправкой в часть была теплой. Поэтому призывники вместе с провожающими расположились в небольшом привокзальном скверике. Настроение у всех было непростое – и это понятно. Наш поезд пришел утром. Попрощавшись с родными, сели в вагон. Когда поезд тронулся, помахали провожающим. Я запомнил: на перроне стояла моя мать и с ней мой двенадцатилетний братишка в синем пальтишке. Стояли и оба плакали. Когда провожающие скрылись из вида, стало понятно – началась другая жизнь.
От Оренбурга (тогда Чкалов) до Сорочинска, куда мы ехали, около150 километров. В середине дня мы уже были на месте, в наспех организованном пересыльном пункте военного времени. Сорочинский период был очень короткий – не более трех недель. Он остался в памяти, только в виде отдельных эпизодов.
Сорочинск это населенный пункт районного масштаба, со всей положенной по его статуту атрибутикой: центральной площадью (по-моему даже не мощеной), административным зданием, базаром, кинотеатром и др. Пересыльный пункт, где нас разместили, находился недалеко от центра и вокзала. Это был добротный одноэтажный дом, судя по архитектуре, еще дореволюционной постройки. Очевидно, это была местная школа, используемая в качестве пересыльного пункта, только в связи со сложившейся обстановкой. Там уже были оборудованы нары. Так что элементарные удобства имелись. На нарах можно было спать, подложив свой вещмешок под голову, и днем, в свободное время, можно было отдохнуть.
В Сорочинске в первый же день определились, кто с кем будет дружить. Моим товарищем стал Боря Мараханов из Оренбурга. Мы с ним были вместе до его ранения. За наш большой рост (более180 сантиметров) нас с Борисом прозвали «Малышками». «Малышки», пошли строиться на обед, «Малышка», дай прикурить и т.д. Материальной части, то есть оружия, которое бы следовало изучать – не было, поэтому занимались в основном отработкой элементов строевой подготовки: маршировали, отрабатывали повороты, ползали по-пластунски. Иногда строем ходили на речку. Если удавалось выбраться на базар, покупали там что-нибудь из молочных продуктов. Самым большим спросом пользовался варенец. Сырое молоко и изделия из него употреблять в пищу было нельзя – коровы там болели бруцеллезом. Это тяжелое заболевание передается людям.
Командовали подразделениями (взводами) опытные, хорошо подготовленные офицеры, прошедшие подготовку еще в довоенное время. Некоторые из них к нам были направлены после ранения на фронте. Мы у них часто интересовались: как там на фронте, куда нам, как мы понимали, в недалеком будущем предстояло отправиться. Все подразделения в едином строю ходили только в столовую. Нам очень нравилось, когда строем командовал молодой симпатичный лейтенант грузин. Он очень четко, по военному, отдавал команды, четко докладывал начальству (о том, что мы следуем в столовую или из нее). Сам он выполнял всё четко и красиво – прямо скажем образцово. На него было просто приятно смотреть.
Идет строй по городу (районного или областного значения) и поет походную песню. Это очень здорово. Жители города останавливаются, смотрят, у всех как-то улучшается настроение. Но оказывается исполнять во время марша походную песню – не такое простое дело. Как, например, заставить всех запеть одновременно, если в строю несколько сот человек. В оркестре или в хоре есть дирижер, в строю дирижера нет. Там эту роль выполняет запевала. Поэтому запевала это особая личность. Правда привилегий он никаких не имеет по сравнению с другими, но всё-таки…
Технология выбора запевалы очень проста. Например, во время строевых занятий командир взвода по очереди прослушивает всех. Уже после первой же фразы становится ясно – может боец быть запевалой или нет. У нас это было именно так. Возможно, существуют и другие методы выбора запевалы. Мне пришлось быть свидетелем и непосредственным участником такой процедуры. Во время строевых занятий нашего отделения, состоящего из десяти человек, подошел командир взвода и объявил, что сейчас будет выбирать запевалу. Я всех подробностей не помню. Но помню как он скомандовал: «Котляр запевай!». Котляр собрался с духом и запел о том «…как кони сытые «бьють» копытами, встретим мы по-сталински врага». После этого последовала команда «Отставить!». Следующая команда касалась меня. «Петренко! Запевай!». Честно говоря, я никогда не баловал окружающих демонстрацией своих вокальных возможностей, а здесь деваться было некуда: приказ командира – закон. Сделав невероятное волевое усилие, я решил обратиться с призывом ко всей стране, вдохнул воздух сколько мог и запел: «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…» Но с кем страна должна была вести смертный бой осталось неизвестным, так как прозвучала команда: «Отставить!» и, что до этого не случалось в подобных ситуациях, последовали команды: «Вольно!», «Разойдись!» Со стороны командира взвода это было очень мудрое решение, потому что строй всё равно бы рассыпался от смеха, вызванного моим пением, так как вряд ли можно было назвать пением те несколько слов, которые я прерывисто задыхаясь, испуганно просипел. Очевидно со стороны это выглядело очень смешно. Во всяком случае, весь личный состав нашего отделения смеялся до упаду, в буквальном смысле слова, и высказывал свои очень меткие замечания и суждения, пока не последовала команда: «Становись!» Из всего этого, для себя я сделал следующие выводы: первое - мне никогда не быть запевалой; второе – петь, сочетая пенье и ходьбу, очень трудно. Правда, после этого случая, я очень уважительно стал относиться к запевалам.
Вскоре состоялся переезд училища в Благовещенск на реке Белой. Погрузка в эшелон проходила ночью под проливным дождем. Все не только промокли до нитки, с нас просто текла вода. В товарных вагонах было довольно прохладно и сквозило, но, слава Богу, никто не заболел.
Напомню, нашим пунктом назначения был город Благовещенск на реке Белой. Туда наш взвод попал не сразу. Несколько дней нам пришлось задержаться под Уфой. Мы охраняли продукты питания, предназначенные для нашего училища. Вместо оружия у нас были макеты винтовок, которые мы кое-как сделали сами из дощечек. Эти макеты напоминали нам «вооружение», которым ребятишки обычно играют в войну или в казаки-разбойники. Понятно, что с настоящим оружием было туговато, поэтому пришлось довольствоваться самодельными моделями. Правда один умелец из курсантов изготовил такую деревянную модель, которую трудно было отличить от настоящей винтовки. Кроме того, в эти несколько дней нас также использовали для разгрузки какого-то оборудования, прибывающего по железной дороге. Оно было упаковано в деревянную тару. Разгрузка велась вручную. Ящики очень тяжелые около тонны весом.
До города Благовещенска наш взвод добирался по реке на речном трамвае. Переезд занял всего несколько часов.
Историю нашего Пулеметно-Минометного Училища второго Южно-Уральского Военного Округа мы не знаем. Думаю, что оно было организовано в военное время и на время войны. Оно не производило впечатления учебного заведения со сложившимися традициями. Чувствовалось, что всё организовано на скорую руку. Но в нем, как положено, были уже заведены строгие гарнизонные порядки. Территория училища огорожена забором с пропускным пунктом. И дисциплина была не та, что в Сорочинске, а гораздо строже. Под казарменное помещение отведено двухэтажное красивое кирпичное здание, соответствующим образом оборудованное.
Боевая подготовка велась очень интенсивно: прежде всего изучали оружие, знакомили нас с основами инженерного дела, и конечно обязательно проводились политзанятия. Подробно изучали нашу трехлинейную винтовку, которая в своем классе оружия была одной из самых надежных – если не самая надежная – без ненужных капризов, нежелательных особенно во время боя; изучали прославленного работягу-пулемет Максим; учились пользоваться гранатами и др. А вот с автоматами пришлось знакомиться самостоятельно уже на фронте. Их не изучали.
Практическим занятиям на полигоне уделялась основная масса времени. Полигон находился от училища в трех километрах. Туда мы шли строем после завтрака, а возвращались к обеду. После обеда и небольшого отдыха снова шли на полигон и возвращались только к ужину. В общей сложности каждый день по двенадцать километров. Это не мало. Тем более, что идти туда нужно было, как говорится, с полной боевой выкладкой: обязательно со скаткой, то есть с шинелью в скатанном виде, надетой через плечо; с лопатой; с флягой; с деревянной моделью винтовки. Дополнительно с двумя-тремя пулеметами Максим (на всё училище). Несли также панорамы, нарисованные на фанерных щитах. На них были изображены наиболее характерные, так называемые, реперные объекты: вроде отдельного дерева, мельницы, отдельного дома, а также цели противника и др. Тела пулеметов, чтобы не сбить прицел, несли на себе, положив на плечо, тележки катили за собой на ремнях. Первое время на полигон обратно ходили шагом, а через некоторое время вперемежку – шагом и бегом, увеличивая постепенно удельный вес беговой нагрузки. Погода была жаркая, поэтому под скаткой на гимнастерке, довольно толстым белым слоем, выступила соль.
На полигоне мы занимались строевой подготовкой, отрабатывая все ее элементы. Очень поверхностно нас знакомили с приемами штыкового боя. Рассказывали как надо бороться с танками, обращая внимание на их наиболее уязвимые места.
Недели через две состоялись контрольные стрельбы. Винтовок было немного, не больше пяти, поэтому стреляли по очереди. Нужно было сделать три выстрела в мишень, установленную на расстоянии около ста метров. Затем пойти посмотреть результаты своей стрельбы, вернуться и доложить об этом командиру. Поскольку мишень была уже порядком продырявлена, найти свои отверстия было просто невозможно, поэтому каждый докладывал командиру, что отстрелялся он очень метко – все в десятку. Командир хвалил, отпускал и вызывал новых бойцов на огневой рубеж. На этом наша стрелковая подготовка закончилась. Скажем прямо – маловато. И не потому, что в нашем возрасте всем мальчишкам хочется из чего-нибудь пострелять. А здесь ни что-нибудь, а боевая винтовка! Это такое удовольствие для ребят, даже гордость! Но дело, конечно, не в этом, а в том, что стрелковая подготовка, как важнейший элемент обучения, отправляющихся на фронт, не была методически продумана с учетом конкретных обстоятельств, и получилось, как это часто бывает – всё для галочки. Здесь сказалась традиционная надежда на то, что недостатки и недоработки в обучении компенсируются непосредственным опытом на войне. Это заблуждение, хотя военная обстановка существенно активизирует познавательность – это несомненно. Но прямо скажем: строевая подготовка на войне меньше востребована, чем уменье метко стрелять. Поэтому экономия на боеприпасах при учении, может обернуться невосполнимыми потерями на фронте.
В училище мы приняли присягу. Всё было достаточно торжественно. В этот день занятий не было.
Хотелось бы добрым словом вспомнить наших командиров. Это, как я уже говорил, направленные в училище фронтовики после тяжелых ранений. Наш командир взвода лейтенант (не помню его фамилии, - авт.) сочетал разумную требовательность с желанием научить нас как можно большему и дать нам полезные советы, которые нам помогут в конкретное фронтовой обстановке. Спасибо ему. Доброй славой в училище пользовался лейтенант Стафорандов, узбек по национальности. Он имел очень хорошую подготовку и немалый практический фронтовой опыт, из-за чего начальник училища, не имеющий такого опыта, использовал его как главного консультанта на всех учениях. По отношению к курсантам лейтенант Стафорандов проявлял самые лучшие человеческие качества. Все курсанты его очень любили и уважали.
Близилось к концу пребывание в училище. Это чувствовалось по всему. Об этом свидетельствовали ряд мероприятий, которые следует рассматривать как итоговые. Цель этих мероприятий: дать почувствовать нам – чему мы научились, а начальству – посмотреть, чему они нас научили. К таким мероприятиям, прежде всего, следует отнести построение по тревоге по команде «В ружье!» Принято считать удовлетворительным результатом, если на построение всего подразделения с полной боевой выкладкой, затрачено не более пяти минут. Это не так просто. За пять минут необходимо не только одеться и обуться, при наличии обмоток и ботинок обувание отнимает довольно много времени (с сапогами проще), но и нацепить на себя в нужной последовательности – лопатку, флягу, вещмешок, скатку шинели, при наличии оружия, взять, закрепленное за тобой, оружие. Всё это делалось большим количеством людей, мешавших друг другу, в очень ограниченном пространстве. С удовлетворением могу сказать, что это испытание мы выдержали – уложились в срок.
Более серьезным испытанием явился, так называемый, кросс. Почему так назвали, очевидно потому, что с классическим кроссом было много общего. Для нас это было испытание на выносливость при марш-броске, то есть при возможно быстром передвижении по заданному маршруту по пересеченной местности. Соревнования должны проходить повзводно (а не все сразу), с полной боевой выкладкой. В придачу давался каждому взводу пулемет Максим. Как положено тело пулемета надо нести на себе, тележку катить за собой по земле при помощи ремней. Кросс проходил по кольцевому маршруту, около какого-то водоема (или озера или реки) и, слава Богу, не по очень пересеченной местности. Протяженность дистанции около пяти – шести километров.
Перед стартом наш командир взвода, достаточно опытный в таких делах, велел пониже подмотать обмотки (или «гусеницы» - как мы их в шутку называли), чтобы они вдруг не размотались во время кросса. Это будет беда! На дистанции, по указанию нашего командира взвода, который участвовал вместе с нами, мы постоянно меняли темп: шагом – бегом – шагом – бегом, а точнее бегом и полубегом. Всю дистанцию в режиме бега мы бы не выдержали. В данном случае следует отметить заслугу нашего командира взвода, которому его опыт позволил на дистанции правильно менять темп. Метров за 200 – 250 до финиша подошла моя очередь нести на себе тело пулемета. Я взвалил его на плечо. Сил уже практически не было. Мобилизоваться за счет волевого усилия уже не получилось бы. Всему есть предел. Но мне повезло. Последний участок дистанции представлял склон, который спускался к упомянутому водоему. Уклон был довольно крутой, что-нибудь около 15 градусов. Поэтому я бежал, не отталкиваясь ногами, как положено, от грешной земли, а выставлял вперед то правую, то левую ногу, и мое совершенно обессиленное тело (вместе с пулеметом) падая, поочередно опиралось на подставленные ноги. Так непрерывно падая, на удачно подставленные ноги, я достиг финиша. Там меня, буквально с распростертыми объятиями, чтобы я не угодил в водоем вместе с пулеметом, ожидали ребята из других взводов – или уже совершившие кросс или ожидавшие своей очереди. Наш взвод дистанцию преодолел без потерь, затратив на это полчаса с небольшим. В этом была наша общая заслуга и бойцов и командира взвода. В других взводах были случаи, когда ребята сходили с дистанции, не в силах ее преодолеть.
Заключительным и самым значительным мероприятием, ознаменовавшим наше пребывание в училище, длившееся почти двое суток, была имитация наступательной операции по захвату населенного пункта (или прорыва укрепленной линии обороны противника). Я плохо помню, что происходило. Целостного впечатления не осталось. Запомнились лишь отдельные мелочи. И это очевидно потому, что многое было просто не понятно из-за отсутствия необходимого опыта и знаний. Скорее всего сказался результат поверхностного и поспешного обучения. Хорошо мне запомнился ночной марш, с которого началась операция. Он был всего на 20 –25 километров. Для нас это было уже вполне приемлемое расстояние. Мы чувствовали, что способны на большее. Значит время проведенное в училище не прошло даром. Это, пожалуй, главное, что я вынес из этой операции. Остальное больше напоминало игру, а не военные действия. Еще запомнилось то, как я, шествуя в строю, проспал село Алексеевка. Помню как мы вошли в него, а как по нему шли мы не помню – я в это время спал на ходу, в буквальном смысле слова. Проснулся, когда уже мы были за пределами села. Оказывается на ходу тоже можно спать. Это еще одно заключение, сделанное мною во время операции.
В училище не только учились, но и занимались выполнением таких обязанностей как несение караульной службы, поддержание чистоты и порядка на территории училища и в самом казарменном помещении – это ежедневная уборка и мытье полов. Если караульная служба выполнялась в очередном порядке по графику, то уборка, особенно ежедневное мытье полов, выполнялась, главным образом, курсантами, получившими наряд вне очереди за нарушение дисциплины.
Мытье полов это довольно трудоемкая операция, которая начиналась после отбоя, а заканчивалась, как правило, не раньше часа, двух часов ночи. А в шесть часов подъем – на сон оставалось мало времени. Дополнительно к той ежедневной физической нагрузке, которую приходилось выполнять курсанту, очень трудно было мыть полы каждый день – и площадь пола большая и вода далеко. Поэтому наряды вне очереди, если их больше одного, выполнялись через день, чтобы дать провинившемуся какую-то возможность передохнуть.
Мы с моим другом Борькой мыли полы за провинность довольно часто. За что нас наказывали, всех подробностей уже не помню. Вспоминаю лишь два случая. Как-то во время ужина повар попросил у нашего старшины двух человек, чтобы выполнить какую-то небольшую работу. Старшина выделил нас с Борькой. Мы всё сделали что нужно. Повар дал нам за это по миске пшенной каши. Мы с удовольствием ее съели и пошли в казарму. На пропускном пункте нас задержали, обвинив в самоволке. Нашим объяснениям не поверили и посадили на гауптвахту. Через некоторое время нас отпустили. Правда наряды вне очереди мы получили. Мы так и не поняли, что произошло. Или выяснили как всё было на самом деле, или офицер, дежуривший на пропускном пункте, решил, что содержание нас на гауптвахт лишняя головная боль: надо нас охранять, хотя мы всё равно никуда бы не убежали, так как появилась реальная возможность выспаться и отдохнуть; кроме того нам надо носить еду из столовой – тоже забота. В общем, целая волынка. Возможно, поэтому дежурный и принял соломоново решение – и нарушителей наказал и себя избавил от лишних забот.
Во время одного занятия на полигоне нам с Борькой велели занять позицию «на танкоопасном направлении» в окопчике, прямо скажу, очень удобном, просторном, неглубоком, застланным травой. Понимая всю условность данного приказа, мы удобно расположились и направили наши деревянные, теперь уже не винтовки а противотанковые ружья, в направлении возможного появления «танков противника». Естественно, танки не появлялись, окопчик был очень удобным, пригревало июльское солнышко, и мы с Борькой не заметили, как уснули. Сказалось также постоянное недосыпание из-за мытья полов. Когда взвод, окончив занятия, стал собираться на обед, хватились нас. Стали нам кричать. Мы услышали – проснулись. Мы особо не оправдывались. Ясно, что имело место нарушение дисциплины. Результат: по два наряда вне очереди. Опять ночное мытье полов.
Наряды вне очереди, на наш взгляд, не всегда назначались справедливо. Но спорить не будешь – Армия! Конечно некоторым командирам, особенно из числа сержантского состава, следовало бы учитывать, что не все курсанты могли форсированно перестроиться с гражданского образа жизни на армейский. Для многих это очень непросто. Война – войною, требовательность – требовательностью, дисциплина – дисциплиною, но не следует забывать о таких чисто человеческих качествах как доброжелательность и справедливость. Поэтому, когда мы из училища отправлялись на фронт, наш с Борькой долг училищу составлял приблизительно по десять невыполненных нарядов вне очереди, что заставило нас испытать некоторое моральное удовлетворение.
Что дало училище нам, сугубо гражданским лицам, окунувшимся с головой в армейские будни. Конечно за месяц с небольшим нашего пребывания в училище, нельзя полностью адаптироваться. Даже при достаточно интенсивном обучении – нужно время. Только оно поможет полностью освоить всю специфику армейской жизни. Но первоначальный опыт был получен и, как показала жизнь, он оказался полезным: мы уже почувствовали, что такое уклад армейской жизни, то есть, что такое армейская дисциплина, что такое жесткий армейский распорядок дня и т. д. И если это, пусть даже не в полной мере, а только в какой-то степени, подготовило нас к фронтовой действительности, это уже полезно. В боевой обстановке, к которой нас готовили, нам не пришлось начинать с азов. Мы их уже постигли.
Отправка из училища на фронт проходила очень буднично. Особых торжеств по этому поводу не было. Мне только запомнилось, что лейтенант Стафарандов, которого уже упоминал, провожая нас, не мог сдержать слёз. Он-то знал, что нас ждет. Большинство из нас, как и положено в нашем возрасте, восприняло нашу отправку на фронт довольно легкомысленно. С одной стороны, безусловно волновали те опасности, которые нас ожидают; с другой стороны, немного успокаивали надежды на то, что там – на фронте – питание будет лучше ( подумать только800 граммовхлеба в день на человека, и это в 1942 году!, вдоволь махорки и даже иногда фронтовые100 граммов).
Во второй половине дня, около шести часов, всех, кто должен отправляться, построили в одну колонну и мы двинулись. Наш конечный пункт город Уфа. Расстояние от Благовещенска до Уфы по карте, напрямую, около 50 –55 километров. Местные жители, которые в Уфу ездят по шоссе, говорят, что до Уфы 70 –75 километров. Чему и кому верить? Мы шли до Уфы не менее 11 – 12 часов. Шли по шоссе, вымощенному булыжником. Ночью идти было очень трудно – и далеко и очень хотелось спать. Через каждый час – полтора останавливались для кратковременного отдыха – минут на пять на десять – не больше. Всё сразу буквально валились на шоссе. Так хотелось прилечь. Булыжная мостовая казалась мягче пуховой перины. После окончания отдыха поднимались совместными усилиями. Кто уже успел заснуть – расталкивали и поднимали. И снова в путь.
В Уфу пришли, когда уже рассвело. Город был еще пустой, только просыпался. Перед погрузкой в эшелон оставалось еще немного времени. Мы с Борькой использовали это время с пользой и купили хорошей махорки столько, чтобы нам её хватило до самого фронта. Ехать должны были в товарных вагончиках специально оборудованных для перевозки людей. С обеих сторон в два яруса нары. Каждый ярус рассчитан на 8 (10) человек, то есть на вагончик по 32 (40) человек. Это очень тесно: как сельди в бочке, лег и не повернешься. Нас с Борькой это не устраивало, поэтому мы решили располагаться прямо на полу, под нарами. По высоте там места хватало, можно было ворочаться с боку на бок и даже совершать кое-какие небольшие вертикальные маневры, по площади – прямо раздолье. Словом, очень уютно. Правда, если бы нары по какой-либо причине сломались и упали на нас, то нам бы с Борькой не поздоровилось. Разместившись в вагоне, мы покурили хорошей махорочки, залезли под нары в своё уютное гнездышко и, как теперь принято говорить, расслабились после всего и уснули. Когда проснулись, то были уже далеко от Уфы. Прощай цветущая, пышная Башкирия! Мы едем на фронт!
Ехали очень быстро, наверно почти в режиме экспресса. Остановки были редкими и кратковременными. Несколько дольше задерживались при смене паровозной бригады. Питались только красной рыбой (скорее всего соленой горбушей) и сухарями. На одной станции, еще до Волги (названия не помню) – обедали в столовой. Это было очень большое помещение, вмещающее сразу несколько сот человек. Оно работало, скорее всего, круглосуточно и обслуживало эшелоны, вроде нашего, идущие на фронт. Нас всех удивила масштабность и четкость работы. Обед был очень вкусный и питательный. Больше такого пункта питания мы не встретили.
Когда переехали Волгу, то на узловой станции (по-моему Кинель, - авт.) эшелон простоял часа четыре. Ждали указаний из Москвы. Решался вопрос: куда нас направят? Многие, особенно молодежь, считали, что нас должны направить под Сталинград. Мы чувствовали: судьба страны будет решаться там и почти не сомневались, что нас пошлют именно туда. Ну как же там без нас! Хотя прекрасно понимали, что там будет очень нелегко. Когда поехали дальше и узнали, что нас везут под Ленинград, то почувствовали себя даже немного обиженными. Но как выяснилось впоследствии – зря обижались.
Ехали быстро. Вот родное Подмосковье, где я не был уже больше года. Вокруг Москвы кружили целый день. Очень хотелось повидаться с отцом. Он в это время был в Москве. Но тогдашние средства связи не позволяли с ним связаться. На другой день эшелон был уже далеко от Москвы. Подъезжая к Ленинграду, мы какое-то время ехали по одноколейке. Ехали тихо. Мне запомнились местные ребятишки, бедно одетые и очень голодные. Они подходили к поезду и просили хлеба. Но дать им было нечего. Наш скромный паек не позволял нам делать запасы.
Выгрузились на станции Будогош. Это большой поселок на берегу озера. Мы расположились в живописной березовой роще по другую сторону от железной дороги. В Будогоше нас ожидал довольно неожиданный неприятный сюрприз. Мы были убеждены и считали, что прибывшее пополнение должно вызвать радостные эмоции – всё-таки какая-никакая, но реальная помощь фронту людьми. И мы рассчитывали, что нам сразу же выдадут продукты питания по фронтовым нормам, о чем мы все мечтали и надеялись. Но выдача продуктов задерживалась. Мы понимали – война. Возможно имеются какие-то организационные сложности, которые обязательно будут устранены. Но через некоторое время нам объявили, что нас не будут кормить в течение двух суток. Мы не хотели верить в это. Но, к сожалению, это была правда, и ничего поделать с этим мы не могли. Мы не располагали достоверной информации о том, почему мы, прибывшие для того чтобы защищать Родину, двое суток должны быть без продуктов питания, проще говоря, голодать. В чем причина мы не знали: кто нас привез – того уже не было; а в чье распоряжение мы поступили – того еще не было. Потом всё несколько прояснилось: оказалось, пока мы ехали двухдневный запас продуктов – пропал. И, как следовало из слухов, по вине сопровождающих нас офицеров. Уточнялось даже куда делись наши продукты, но поскольку эти слухи не могли быть подтверждены доказательствами, я не могу их здесь привести. Важно только тот факт, что продукты пропали, а нам пришлось двое суток голодать. И это случилось не из-за каких-то чрезвычайных обстоятельств (допустим разбомбили эшелон с продуктами), а в результате обыкновенного мошенничества. Без сомнения, были использованы слабые, уязвимые, звенья в системе действовавшего тогда армейского продовольственного снабжения. Отсутствие продуктов мы компенсировали водой из озера и дополнительным сном в живописной березовой роще.
Когда мы обрели определенность. к нам пришел политработник из вышестоящих командных структур, для непосредственного знакомства с нами. Выслушав его напутствие, ребята ему пожаловались на недостатки в снабжении, имея в виду описанный случай. Он ответил несколько неожиданно: «Вы что на курорт приехали, жирок наедать. Это война! Вот когда полежите под бомбежкой, под артобстрелом, вот тогда узнаете, что такое война». Он дал понять: то, на что вы жалуетесь – это мелочь, не заслуживающая внимания. Самое трудное и самое страшное – впереди. И он оказался прав: самое худшее и самое страшное было еще впереди!
И всё-таки не вредно помнить святое правило даже политработнику – солдата надо кормить регулярно!
В последующие несколько дней, после того как нас поставили на довольствие, из нас был сформирован Отдельный Пулеметный Батальон, или короче Отдельный Пульбат численностью 225 человек. Вооружение: 20 станковых пулеметов Максим и 20 противотанковых ружей марки ПТР. Получив такое количество вооружения, мы почувствовали, что нам не только пехота, но даже танки нипочём. Каждого бойца вооружили прославленной трехлинейной винтовкой со штыком и положенным количеством патронов.
Наш переход на передовую продолжался несколько дней, а точнее несколько суток, так как идти приходилось или днем или ночью. Время перехода выбиралось командованием батальона, с их точки зрения, наиболее целесообразное. Днем идти легче, но противник может обнаружить. В этом случае последствия могут быть самыми нежелательными. Ночью идти труднее (спать хочется), но зато спокойнее, так как у противника очень мало шансов нас заметить. Характерные признаки, свидетельствующие о том, что мы находимся в прифронтовой полосе, стали попадаться уже во время первого ночного перехода. В Путилове (это достаточно большой населенный пункт сельского типа) мы увидели наши братские могилы.
На другой день, во время дневного марша, в очень небольшом овражке, а точнее в углублении, предусмотренным природой для стока весенних и дождевых вод, мы увидели два подбитых немецких танка с черными крестами. Вокруг них вся земля была изрыта. Но больше всего нас удивило, что на деревьях расположенной рядом молодой рощи, не было листьев. Деревья стояли голые. А была только середина Августа. Листья с деревьев посрывала взрывная волна разрывающихся снарядов. Можно только догадываться, что здесь было.
Знакомство с реалиями фронтовой действительности на предварительном уровне продолжалось. В тот день мы впервые увидели убитого немецкого солдата. В этот же день, нельзя сказать что мы подверглись, но были свидетелями артиллерийского обстрела. Снаряды рвались где-то рядом. Всё началось с того, что мы услышали вой налетающего снаряда (всё как в кинофильме) и последовавший разрыв (тоже как в кино). Но все поняли, что это уже не кино и как по команде, легли, стараясь как можно плотнее прижаться к земле. Обстрел продолжался недолго. Когда он кончился, я встал и с удивлением обнаружил в земле ямку глубиной 10 –15 сантиметров, вырытою моим лицом. Как это получилось я не помню, но факт остается фактом. Предоставляем возможность прокомментировать это читателю.
Что запомнилось во время нашего перехода непосредственно на передовую. В один из дней мы шли строем по шоссе, по очень живописной местности. На протяжении нескольких километров мы могли любоваться издалека видом на Ладожское озеро. Запомнились плывущие над ним облака, из которых шел дождь, хотя у нас была хорошая солнечная погода. Это производило впечатление какого-то отдельного сказочного мира. Всё было хорошо и спокойно. В строю мы с Борькой шли в первых рядах, так как были определены в разведку. Строй уже выглядел по настоящему, по-армейски, оттого, что ребята были в форме и все вооружены. Но меня удивило ни это. Меня поразило выражение их лиц: чувствовалась какая-то серьезность, ответственность, сосредоточенность. Это уже были не десятиклассники, а защитники Родины. И это вселяло чувство гордости. Всё это я ощущаю и до сих пор. Но ни я ни они не подозревали, что через две недели почти половина из них будет зачислена в списки безвозвратных потерь. Проще говоря, они будут убиты. До сих пор трудно с этим смириться
Запомнился последний привал, за несколько километров до передовой. Часть людей и наш хозвзвод с продуктами, расположились на опушке леса. Мы с Борькой отыскали удобный окопчик. Судя по его размерам, он мог служить для укрытия противотанкового орудия. Это было метрах в 100-150 от того места, где расположилась наша хозчасть. Уже окончательно рассвело, и хотя туман еще не рассеялся, но день обещал быть солнечным. Мы встретили симпатичного капитана-артиллериста, который готовил еду для своей батареи – ведро макарон с мясной тушенкой. Впервые увидели у него гвардейский значок. Пример капитана оказался заразительным и мы с Борькой решили в окопчике развести костер, погреться и подкрепить угасающие силы сухарями с мясной тушенкой. После ночного марша – несколько часов отдыха! В общем, солдатская идиллия. Всё настраивало на мирный лад.
Через несколько минут в окопчике уже горел небольшой костер. Мы разулись и стали сушить некоторые обувные принадлежности. Даже звук летящего самолета не разрушил нашего мирного настроения. По звуку мы решили, что самолет наш и где-то близко. Звук был очень тихим и даже вкрадчивым. Вдруг звук резко усилился, и несмотря на отсутствие опыта, мы поняли, самолет вошел в пике и, очевидно, будет бомбить. И в подтверждение наших догадок, мы услышали вой бомбы и разрыв в том месте, на опушке леса, где расположились наши. Сбросив бомбу – самолет пошел на второй заход. От нашей умиротворенности не осталось и следа. Всего он сделал три захода и сбросил три бомбы. Пока самолет делал второй заход – это не больше минуты – мы с Борькой успели обуться и сделали это быстрее, чем по команде «В ружье».
Но самое печальное, что наш батальон понес первые потери. Было ранено несколько ребят, которых мы знали. Их отправили в госпиталь. Один из них, если выживет, поедет домой безногим инвалидом. Во время бомбежки была убита одна лошадь. Эта бомбежка стала нашим боевым крещением.
Последний участок пути до передовой шли по шоссе, вдоль высоковольтной линии. Шли уже колонной, а не строем. Запомнилось следующее: правая сторона шоссе, по которой шли мы, имела оттенок цвета хаки, соответствующий цвету солдатских гимнастерок; Левая сторона имела бледно-розовый оттенок. По правой стороне солдаты шли на передовую; по левой стороне – шли раненые с передовой, а бледно-розовый оттенок этой стороне шоссе придавали бинты с пятнами просочившейся крови.
НАПЕРЕДОВОЙ
На первом плане в моих размышлениях был солдат.
Он главный герой войны.
В.И. Чуйков
Кто говорит, что на войне нестрашно,
Тот ничего не знает о войне.
Ю. Друнина
Наш Отдельный Пулеметный Батальон, как упоминалось, был укомплектован двадцатью станковыми пулеметами «Максим» и двадцатью противотанковыми ружьями ПТР. Предполагалось, что размещение такого количества пулеметов и ПТР на участке одного батальона, обеспечит надежную оборону этого участка, а сочетание этих видов вооружения позволит эффективно противодействовать атакам пехоты и даже бронетехнике противника. Причем, к достоинствам такой комплектности следует отнести и то, что всё это должно размещаться непосредственно на передней линии обороны, а не в глубине ее.
На передовой, или на передней линии обороны, наиболее полно ощущаешь все те новейшие достижения, которые военная наука и техника приготовила для людей, для их уничтожения. Наиболее ярко это проявляется во время военных операций, когда действия противников активизируются. Поэтому побывать на передовой в это время даже, в какой-то степени, считается престижным: пусть все знают – я был на передовой во время такой-то операции. Наш Отдельный Пульбат оказался на передовой во время второй Синявинской операции. Это была не очень удачная попытка разомкнуть Ленинградскую блокаду. Чувствовалось, наступательный порыв не дает должного результата.
Что такое «передовая»? При наступлении такого понятия нет. Если наступление по каким-то причинам задерживается на некоторое время, например, перед новым броском или перед продвижением вперед с боями, то на отвоеванной территории сразу же появляются окопчики, блиндажи с накатами из бревен в один или несколько рядов. Если же предстоит длительная оборона, то по всему фронту, обороняемому данным подразделением: полком или дивизией, прокапывается траншея со всеми дополнительным ходами и ответвлениями, и даже с колючей проволокой.
На практике, передовой принято считать пространство, которое простреливается стрелковым оружием противника. Поэтому на передовой круглые сутки свистят пули. Короче говоря, если ты услышал непрекращающийся свист пуль – значит ты на передовой. Но передовую, как уже мы намекнули, характеризует не только свист пуль. Это артиллерийские и минометные обстрелы или бомбёжки с воздуха – всё это похуже свиста пуль.
Когда определилось расположение нашего Пульбата, по приказу нашего командования батальоном, все занялись рытьем окопчиков. Мы с Борькой выкопали не очень глубокий окопчик, глубиной чуть больше штыка лопаты: земля была очень твердая, а лопата очень тупая – трудно было копать. Но даже этот не глубокий окопчик, вселил в нас чувство хорошего оптимизма, как всё, что создается своими руками и для своей пользы. Из выкопанной земли мы соорудили, что-то вроде бруствера; набрали палок и сучков, так как это было на опушке леса, и прикрыли ими ту часть окопчика, где должны находиться голова и туловище; дно застелили травой, и набросали траву сверху – для маскировки. Лежать в нашем окопчике было очень удобно в обнимку со своей трехлинейной подругой со штыком. Набросанные сверху палки и сучья усиливали чувство защищенности, больше моральной, чем фактической.
И артиллерийский и минометный обстрелы – это страшно, но они происходили в виде кратковременных налётов, и потом ты не видишь не пушек, не минометов. Тебе об этом напоминают только разрывы и характерный звук налетающих снарядов. Другое дело бомбёжка с воздуха… Она начиналась утром (очевидно после завтрака немецких летчиков), прерывалась на время обеда и заканчивалась только перед закатом. И так каждый день. В ночное же время свою активность усиливали и артиллерия и минометы. Так что расслабляться не приходилось.
Особенность бомбёжки заключается в том, что ты видишь летящий самолет, видишь как он входит в пике и пикирует, видишь как от него отделяются бомбы. Впечатление при этом складывается такое, особенно в первое время, что и самолет пикирует на тебя, и бомбы летят тоже на тебя. А прикрыться нечем, кроме собственной спины и тем, что ниже неё. То есть прикрываешься тем, чем рекомендует известный Василий Теркин. Защита, прямо скажем, не очень надёжная.
И была ещё одна особенность бомбёжки: немцы решили усилить её действенность звуковыми эффектами. Для этого самолеты были укомплектованы сиренами, а бомбы какими-то воющими приспособлениями. Когда самолет входил в пике, то летчик включал (или включались автоматически) сирены и они начинали противно выть. Бомбы тоже выли. Безусловно, этот чисто психологический прием действовал угнетающе и рассчитан был на дополнительное моральное воздействие. Метод северо-американских индейцев: не только убить бледнолицего врага, но и унизить его. Но, как это не парадоксально, думаю надо сказать немцам за это – спасибо! Вой сирен пикирующего самолета и вой сброшенных бомб – к нему быстро привыкаешь, но он настораживает и заставляет искать укрытие. Уверен, что это спасло немало наших солдат. В их числе оказался и автор этих строк. Тихо подкрадывающаяся бомба очень опасна!
Бомбёжки очень донимали нас: ещё бы, с утра до вечера и каждый день, с немецкой педантичностью обрабатывался квадрат за квадратом. Немцы хозяйничали в воздухе и безнаказанно перемалывали нашу живую силу. Почему наше командование им это разрешало – можно строить только догадки. Ни одного нашего самолета, ни зениток. Правда, как-то утром появился наш самолет со звёздами. Ему очень обрадовались. Кто-то даже сказал, выразив общее настроение: «Наконец-то Сталинские соколы прилетели». Один мужчина даже не мог сдержать слёз радости. Но «сокол» поболтался в воздухе и исчез. А ему на смену опять появились «Юнкерсы» и продолжили бомбёжку.
Однажды, выполняя поручение, я в очередной раз, попал под бомбёжку. Притаился под какой-то березкой, для успокоения совести сунул голову между её корней, и вот так лежал и ждал. Бомбёжка была очень сильная. Бомбы, даже по фронтовым меркам, рвались довольно близко. Между очередными сериями разрывов, кто-то кричал и грозился застрелить, тех кто будет двигаться и демаскировать расположение части. Его понять можно. Но не это мне запомнилось. Повернув голову во время очередного затишья, я увидел рядом с собой лошадь и того кто на ней ехал. Я их встречал, и не раз. Всадник лежал, как мы, а она стояла. Я подумал, как ей бедной наверно страшно, ведь она не может даже так укрыться, как это делаем мы. Но, слава Богу, всё окончилось на этот раз благополучно. Он сел на лошадь и уехал. Через день или два рано утром я их опять увидел. Оба лежали на краю громадной воронки, мертвые, растерзанные взрывом. Воронка была очень большая. Думаю, её оставила авиабомба не меньше тонны весом. Ясно, что эта бомба предназначалась не им – их гибель – это чистая случайность. Но на меня почему-то именно этот случай произвел особое впечатление. Война не только убила их, но и разрушила какую-то ауру доброты и взаимной привязанности, которая безусловно между ними существовала.
* * *
И все-таки: почему во время Синявинской операции, целью которой была ликвидация блокады Ленинграда, мы уступили немцам небо? Дело, конечно, не в просчетах нашего командования. Оно всё прекрасно понимало. Способности, проявленные нашими командирами в сорок первом году, удивили даже немцев, считавших себя самыми авторитетными мастерами военного дела. Главная причина не в этом: у нас просто не хватало самолетов, чтобы успешно противостоять немцам. Наша авиастроительная промышленность еще не успела опомниться от перебазирования ее на восток, и это пока не давало ей возможности производить такое количество самолетов современного уровня, которое позволило бы нам обеспечить превосходство в воздухе. Наше превосходство мы почувствуем только в 1943 году, на юге, уже после Сталинградского сражения, а полностью оно определится к началу операции на Курской дуге. После этого мы останемся хозяевами в воздухе до конца войны.
Другая, не менее важная причина – это набирающее обороты Сталинградское сражение, расценивающееся как переломное в ходе всей войны, и не только войны. Вполне естественно, что это потребовало выделения дополнительных резервов и людских и боевой техники и, в том числе, авиационной. Из-за этих двух основных причин Синявинская операция проходила при явно недостаточной обеспеченности ее самолетами. Немцы, воспользовавшись этим, еще больше ослабили нашу авиационную поддержку в открытых воздушных боях.
Мне случайно пришлось быть свидетелем такого воздушного боя, в котором с обеих сторон участвовало несколько самолетов. Наблюдая за боем издали, с земли, не чувствуешь того физического и морального напряжения и тех перегрузок, испытываемых участниками боя, о которых обычно повествуется либо в литературных произведениях, либо, более убедительно, в кинофильмах о войне. Издали бой напоминает игру стрекоз, гоняющихся друг за другом или исполняющих какой-то ритуальный танец. Это продолжалось некоторое время, пока один из самолетов не задымил и начал падать, оставляя за собой след в виде дымящейся полосы. Через несколько секунд мы увидели раскрывшийся парашют. Значит, летчику удалось спастись. Было очень далеко, поэтому мы не имели представления о том, кто это был: наш или немецкий летчик. Правда некоторые наблюдавшие решили, что это может быть только немецкий летчик. Нашего летчика сбить невозможно – по их убеждению – он должен только побеждать. Поэтому они открыли по парашютисту стрельбу из винтовок. На расстоянии, с которого мы наблюдали за боем – это было совершенно бесполезно. Да и ни к чему всё это. Чей летчик разберутся там, где он приземлится.
Хочу рассказать еще о двух эпизодах, происшедших почти одновременно. Наш Отдельный Пульбат шел как-то по обочине шоссе вдоль высоковольтной линии. Мы шли по опушке леса. Так безопаснее. А с другой стороны шоссе, метрах в тридцати от него, и. параллельно ему, была полоса лесопосадки. На ее большей части деревья были высотой метров 10 – 15 и даже выше. Но попадались участки, где деревья были редкие и высотой не более трех – пяти метров, а то и вовсе кустарники. И эти низкорослые участки лесополосы могли тянуться на несколько сотен метров. Проходя мимо одного из таких низкорослых участков, мы увидели, как из-за высоких деревьев выскочил наш истребитель. Он летел на высоте метров двенадцать – пятнадцать – не больше, за лесополосой, параллельно шоссе. Буквально метрах в сорока – пятидесяти за ним выскочил «Мессершмидт». Мы слышали и видели как «Мессершмидт» дал пулеметную очередь по нашему истребителю, тот задымил и рухнул на землю, недалеко за лесопосадочной полосой. Прошло не более пяти минут. Мы еще не успели прийти себя от произошедшего, как всё повторилось вновь. Опять два истребителя – наш и немецкий – один за другим выскочили из-за высоких деревьев лесопосадочной полосы и опять немецкий истребитель в упор, пулеметной очередью, сбил наш самолет. Если бы эти эпизоды можно было снять на кинопленку и наложить их друг на друга, я думаю, они бы полностью совместились – так они были похожи. Можно было подумать, что для кино отсняли два дубля. Но это не кино. Это война. В течение каких-то пяти минут, на наших глазах, погибли два наших летчика и разбились два наших самолета. Самолеты заменят, а летчиков уже не вернешь.
* * *
Однажды мне было приказано привезти кухню прямо в наше расположение, и надо это было сделать ночью, пока нет бомбёжки. Задача в том виде, как её поставили – невыполнимая. Кухню через завалы из деревьев не привезешь, и через расположение частей ночью нас тоже не пропустят. Наш главный завхоз, который всем этим ведал, решил вместо кухни отправить продукты на телеге, прямо по шоссе. Запрягли лошадь, и вместо того, чтобы ехать самому, посадил на телегу меня, дал мне в руки вожжи и велел ехать, а сам пошел по обочине вслед. Когда я выехал на главную дорогу, на шоссе вдоль высоковольтной линии, то застоявшаяся лошадка проявила такую резвость, что минут через пять мы вполне могли бы оказаться у немцев, в их расположении, чем бы их очень напугали.
Всё осложнялось тем, что мне впервые в жизни доверили вожжи и заставили управлять лошадью с неизвестным характером, да ещё в непосредственной близости и от передовой и от немецкого расположения. Кроме того, благодаря осветительным ракетам, буквально непрерывно висевшим над передовой, всё было очень хорошо видно: и дорогу, по которой мы ехали и нашу повозку с резвой лошадью. А мы, откровенно говоря, представляли отличную мишень. Я это понял сразу и решил остановить лошадь. Мне это удалось не сразу и не без труда. Лошадь видно почувствовала, кто ей управляет. Когда же телега всё-таки остановилась, я соскочил с нее и передал все подошедшему нашему завхозу. Свидетелем нашей затеи оказался, проходивший мимо младший сержант. Встретить в ночное время и в этом месте кого-либо очень редкая случайность, но так получилось. По его выражению лица и внешнему виду мы почувствовали, что его опыт несравненно больше нашего. Он удивился тому, что увидел, мы это также поняли, остановился и высказался об увиденном очень убедительно и красноречиво. К сожалению, я не могу дословно процитировать его высказывания, но смысл такой: «Куда, вы Чудаки едете? Ведь к немцам можете заехать до них недалеко. Вас же могут подстрелить! Вы что не соображаете и так далее!» Я лично ему очень благодарен за его заботливое соучастие.
Так закончилась попытка переправить продукты к нам на передовую. Впоследствии этот вопрос был решен несколько иначе. И, если продолжить тему, то питались мы на передовой всухомятку. Но мы как-то не очень ощущали неудобства с питанием. Было не до этого! Вспомнились слова политрука: что фронт – не курорт, а войну узнаешь, когда полежишь под бомбёжкой и артобстрелом.
На передовой, особенно во время боевой операции, люди долго не задерживаются и, прежде всего, это относиться к бойцам пехотных подразделений. Срок пехотинца исчисляется от нескольких дней, до нескольких, обычно двух – трех недель – не более. Кто пробудет больше – это уже счастливчики. И эта статистика касается большинства пехотинцев. Неизвестно, на какой путь судьба переведет стрелку: или в госпиталь, или в лучший мир. Правда, до госпиталя тоже добраться непросто, но этот вариант все же предпочтительнее. Если тебя ранило в руку, то считай, что тебе повезло и тебе будут даже завидовать: еще бы, сам, своими ногами сможешь добраться до госпиталя. Другое дело, если ранило в ноги, в грудь, в живот – здесь уже могут возникнуть очень серьёзные трудности: как выбраться из под огня с передовой и что делать дальше, если ты потерял способность передвигаться самостоятельно.
Постараемся как-то прояснить вопрос о том: как конкретно обеспечивалась эвакуация раненых во время второй Синявинской операции на нашем участке.
Минутах в десяти ходьбы от нашего расположения, прямо у шоссе, было наземное сооружение, так как углубляться в этом месте было нельзя – место было болотистое. Удивительное дело, там, где расположились мы, всего в десяти минутах ходьбы, земля была как камень, а здесь болотистое место. Но это особенность всего Ленинградского региона. Упомянутое наземное строение возводилось наспех, как все подобные постройки. Строительным материалом для него были молодые сосны толщиной не более 10 –12 сантиметров. Четыре кола попарно вбивались в землю, а между ними укладывались стволы этих сосенок. Так получалась стена. Остальные три стены сооружались также; крыша настилалась из таких же деревьев; внутри делались невысокие нары, на которых можно сидеть или уложить на них раненого. Это сооружение выполняло роль чего-то вроде пересыльного пункта: куда раненые добирались самостоятельно или доставлялись с чьей-то помощью, отсюда их направляли в Госпиталя (или Санбаты). Осуществлялось это с помощью двуколки с двигателем в одну живую лошадиную силу. Другого способа эвакуации раненых я ни разу не видел, хотя, чуть не каждый день, проходил мимо этого пересыльного пункта.
Упомянутая двуколка очень скромно выглядела на фоне масштабности той операции, которая на данный момент проводилась. Двуколка одновременно могла забрать 3 – 5 человек не больше. В день она могла совершить не более двух, максимум четырех рейсов. Учитывая фактические потребности – это ничтожно мало. Раненые отсюда эвакуировались в порядке очереди. Не мудрено, что при таких темпах эвакуации некоторые раненые так и не дожидались своей очереди, о чем свидетельствовали захоронения вокруг этого пересыльного пункта. Чувствовалось, что захоронения производились в спешке, о чём свидетельствовали торчащие из земли руки и ноги захороненных.
Я был свидетелем случая, когда до пересыльного пункта добрался раненый, у которого были перебиты обе ноги. Ясно, что выбраться из под огня и добраться сюда – ему стоило нечеловеческих усилий и помогли ему в этом только беспримерное мужество и надежда. Каково же было его разочарование, когда он узнал, что вместо ожидаемый им врачебной помощи ему, неизвестно сколько времени надо ожидать своей очереди, в условиях, которые, прямо скажем, не отвечали даже элементарным санитарным требованиям. Ему было на вид чуть меньше сорока. Он производил впечатление сильного волевого человека, но видно его разочарование и обида были так сильны, что он, обессиленный всем пережитым, сел на землю и заплакал. Прямо скажу: я затрудняюсь прокомментировать всё это – по моему здесь всё ясно.
Мне пришлось три раза сопровождать раненых на этот пересыльный пункт.
Как-то, уже во второй половине дня, мне было приказано отвести нашего писаря на пересыльный пункт. Он получил осколочное ранение в живот. Я хорошо его знал. Ему было немногим за 30 лет. Меня удивило, как сильно он изменился: осунулся, побледнел, нос заострился (это нехороший признак). Я взял его под руку и мы пошли. Он мог идти – это уже хорошо. Всё время просил пить, хотя пить ему было нельзя. Да и негде было набрать нормальной воды. Вода в местных речушках была коричневого цвета от торфа. Другой воды там не было. Дождевая вода, скапливающаяся в кюветах, было вся перемешана с землей, но мы и её иногда пытались пить. Наберешь в котелок и пьешь, пока гуща не полезет в рот. Нашего писаря я привел на пересыльный пункт и оставил его там. Когда он доберется до госпиталя и доберется ли? Всё-таки ранение в живот, нужна срочная медицинская помощь, скорее всего операция, иначе может начаться перитонит. Сильных антисептиков и пенициллина тогда ещё не было. Оставил его и ушел с тяжелым чувством…
Однажды, выполняя очередной приказ, я должен был идти через поляну, длиною метров 200 и шириной метров 50. Ещё пока я шел по лесу, слышал как снаряды рвались на другом конце поляны в лесу, как раз в том месте, где я должен был идти. Как я понял, немцы вели регулярный обстрел – снаряды рвались через равные промежутки времени. Я подумал, что дойдя до конца поляны, подожду, когда взорвется очередной снаряд и бегом через этот опасный участок, не дожидаясь пока прилетит очередной снаряд. Я посчитал это решение разумным и единственным.
В связи с этим мне вспомнился другой случай, произошедший со мной приблизительно в этом же месте несколько дней назад. Тогда, буквально в 10 –15 метрахвпереди меня и на высоте не выше пяти метров разорвался снаряд со шрапнелью. От неожиданности я сел, а точнее плюхнулся на заднее место. Всё произошло так неожиданно, что я даже не успел испугаться. До сих пор теряюсь в догадках, почему меня не зацепило. Наверное, всё содержимое прилетевшего снаряда, пошло в другую сторону, а не в мою.
Но вернемся к моему рассказу. Когда я вышел из леса на поляну, то на другом её конце заметил какую-то фигуру. Меня поразили некоторые детали её «туалета», а именно, небрежно наброшенный, как это делают модницы, шарф красного цвета, свисающий почти до самой земли. Я ещё подумал: может быть, это какая-то медсестра вырядилась в трофейный шарф. Тоже мне – нашла место и время. Но тут же отвлекся и больше не обращал на это внимания. Надо решать свои проблемы: как проскочить опасный участок? Ведь второй раз может не повезти – как это случилось со шрапнелью. Поэтому я сосредоточился и стал слушать, когда прилетит очередной снаряд. Он прилетел, когда я был на середине поляны. Всё ясно: дойду до конца поляны, дождусь очередного снаряда и бегом.
Я дошел почти уже до края поляны, а фигура всё ещё продолжала щеголяла своим красным шарфом. Но подойдя ближе, я увидел, что это не «модница», а раненый боец. Он был ранен в голову, а красный шарф – это широкий бинт, пропитавшейся его кровью, размотавшийся из-за того, что был небрежно перевязан. Когда я это понял, то откровенно высказал свое возмущение по поводу такой небрежности и ближе подошел к бойцу. По внешности – это был, скорее всего, узбек. Он обратился ко мне со словами: «Помоги, Браток. Сил нету. Не могу идти». Я ему сказал: «Бери меня под руку и держись покрепче». Он взял меня под руку, но я, не доверяя ему, потому что он был очень слаб из-за большой потери крови, другой рукой стал крепко держать его руку и мы пошли. Шли мы очень тихо: едва – едва. А по времени вот – вот, должен прилететь очередной снаряд. Но деваться было некуда. Бросить попутчика нельзя – совесть не позволяет, а объяснять ему мои соображения бесполезно. Не та ситуация. Пришлось, как обычно, положиться на русское «авось» в надежде, что и на этот раз пронесет. И пронесло – немец прекратил обстрел. А мы с моим попутчиком благополучно добрались до пересыльного пункта. Я его там оставил, пожелал ему выздоровления и пошел выполнять приказ своего командира.
Анализируя свои впечатления о том, как была налажена эвакуация во время конкретной военной операции, участником которой был я сам, хочется высказать свои соображения. Очень часто в военных мемуарах или в кино эту важную проблему, являющуюся естественным проявлением элементарной заботы о людях, пытаются взвалить на хрупкие девичьи плечи медицинских сестер и «сестричек», прямо под огнем оказывающих помощь раненым. Честь и хвала и низкий поклон до земли этим замечательным девчатам, настоящим героиням, но проблема-то эта больше подходит для крепких и здоровых мужиков. Ведь не всякого раненого нужно просто перевязать, его надо ещё вынести из под огня, иногда очень бережно – на носилках. Короче говоря, для этого нужны специальные бригады – а их не было. Приведу такой пример.
На нашем участке, для общения передовой с хозяйственными подразделениями, стихийно была протоптана тропинка, и по ней ежедневно с утра до вечера, не смотря на бомбежки, ходили люди, иногда, достаточно много людей. Как-то рано утром я увидел раненого, лежащего прямо на тропинке. У него были перебиты обе ноги. Как он добрался до тропинки – непонятно. Очевидно рассчитывал, что здесь ему окажут помощь. Он был очень бледный, видимо из-за большой потери крови. Он ничего не просил, ни о чём не говорил – настолько он ослаб. Все проходили мимо и это не от черствости людей, а просто не знали, как ему помочь. Вот где нужна специальная команда для эвакуации раненых. Он еще долго лежал на тропинке. Только к вечеру, когда я второй раз возвращался в свое расположение, его уже не было. Наверное, забрали. Хочется на это надеяться.
И всё же мне хотелось бы отметить добрым словом старшину медицинской службы, который командовал подобием упомянутого пересыльного пункта. Ему приходилось крутиться, буквально, не приседая, пока поступали раненые, то есть от зари до зари. А раненых было очень много. И всё это под бомбёжкой, под артобстрелом. Еще надо было прикапывать умерших. Их тоже хватало. И всё это в одни руки.
Оценивая ту стадию работы с ранеными, а именно их эвакуацию с поля боя, то невольно вспоминается вполне законное недоумение, испытанное Великим комбинатором О. Бендером, когда он узнал, что спасение утопающих, оказывается, дело рук самих утопающих.
Убитых на войне много. Для того и война. Наибольшие потери, как известно, всегда приходятся на долю пехотных подразделений. Иногда их численность, особенно после боевой операции, надо было обновлять чуть ли не полностью. Мне приходилось видеть убитыми и наших и немцев. Это тяжелое зрелище. Но особенно мне запомнился один. Скорее всего, потому, что почти каждый день приходилось проходить мимо него и он всегда попадался на глаза. Он служил чем-то вроде ориентира: шагах в пятнадцати от него нужно было сворачивать с шоссе в лес на тропинку, ведущую к позиции занимаемой нашим Пульбатом. Это был молодой немец, примерно нашего возраста. Он лежал в кювете на спине. Обе ноги у него были обрублены выше колен. Меня удивляло спокойное выражение его лица, застывший взгляд его открытых глаз, аккуратно зачесанные назад волосы. Очевидно смерть наступила мгновенно и он даже не успел испугаться. Каждый раз, проходя мимо него, у меня возникала одна и та же мысль о том: мог ли он и его семья даже предположить, какой страшный конец уготован ему судьбой, что он молодой, здоровый парень так нелепо закончит свою жизнь на чужой стороне и будет валяться в канаве, в виде гниющего, изуродованного обрубка. И хотя на войне это случается довольно часто, и это вполне естественно для войны, когда законы и нормы человеколюбия полностью отметаются, смириться с этим всё равно очень трудно.
5-го сентября около полудня, я должен был вместе с бойцом Ивлевым отнести ежедневное донесение в штаб дивизии. Донесение дали Ивлеву. Он положил его в свой вещмешок. Мне дали большой мешок с небольшим количеством продуктов для наших связных – Мишки и Абрама – которые находились при штабе дивизии.
Ивлев, чьим напарником меня назначили и кого я должен был сопровождать, был хорошим славным парнем, с мягким характером, очень доброжелательный, обладал чувством долга, дисциплинирован, не нытик. В общем мировой парень. Двое должны были идти на случай, если одного убьёт, то останется второй.
Мы спокойно двинулись, переговариваясь. День был теплый, солнечный. Это создавало хорошее настроение, даже не смотря на свист пуль. Правда хорошая погода была и на руку немецкой авиации. Очень удобно в такую погоду бомбить, тем более, что противник не предпринимает попыток помешать этому. И в этом мы с Ивлевым убедились, пройдя не более 30 – 50 шагов. В безоблачном синем небе на высоте не более 300 –400 метровлетел ненавистный «Юнкерс» и не только летел, а уже вошел в пике и выл своими сиренами. Мы остановились, чтобы посоветоваться: что же нам делать? Идти дальше или где-то лечь, спрятаться и переждать. На размышление и принятие решения у нас было не более 15 секунд. Мы посмотрели на «Юнкерса» и увидели, что бомбы уже отделились и тоже завыли. А сам «Юнкерс» уже выходил из пике. Как уже я говорил: впечатление такое, что и самолет пикирует на тебя и бомбы летят на тебя, но мы к этому успели привыкнуть и нас это не очень пугало. Несколько секунд мы размышляли. Решающее значение оказали окопчики, оказавшиеся буквально у нас под ногами. Окопчики были неглубокие, но мы решили в них укрыться на всякий случай. Бомбы по нашему опыту были уже близко.
Я улегся в окопчик у которого стоял, положил под голову мешок с продуктами для Мишки и Абрама; винтовку положил на край окопчика перед собой; каску поплотнее нахлобучил на голову сверху. Ивлев лег в окопчик рядом, расположенным под прямым углом к моему окопчику.
Буквально только мы улеглись, как раздались взрывы – их было два. Они прогремели почти одновременно. Когда прогремел первый взрыв, я очень сильно испугался, потому что по силе взрыва я понял, бомба взорвалась в нескольких метрах. В качества отступления должен сказать, если бомбы рвутся в 40 –50 метрах, считается, что это достаточно далеко. Если первый взрыв меня напугал, то от второго взрыва впечатление такое: будто меня ударили по левой руке и ноге и по всей левой стороне тела доской пятидесяткой. И, не смотря на то, что мое лицо было плотно прикрыто каской, я почувствовал сильный удар по левой части лица. Окопчик-то был не очень глубокий и вся левая сторона оказалась не прикрытой.
Что делать? Лежу закрыв глаза. Боюсь их открыть. Откроешь и вдруг увидишь, что левой ноги и левой руки уже нет… но, сколько не лежи, а открывать глаза когда-то надо. И когда я, набравшись храбрости, открыл глаза, то с радостью обнаружил, что и руки и ноги целы. Болит только левая часть лица и из левого уха сыпется земля, смешанная с кровью. В голове звон. Со временем звон прошел, а в левом ухе звенит до сих пор. Поднял винтовку. Деревянные накладки на стволе пробиты осколками в двух (или трех местах). Осколки предназначались видимо для меня. Поднял мешок, из него посыпались продукты. Через него, судя по всему, прошел осколок величиной с ладонь. Осколок пробил мешок, скажем так, в непосредственной близости от моей головы. Недалеко от меня в землю воткнулась береза, срезанная осколками и взрывной волной. Повезло, что береза воткнулась в землю, а не в меня. Ствол березы толщиной сантиметров 20 и она повисла на соседних березах. Метрах в десяти от меня стонал боец. Его ранило осколком бомбы в спину. На всё то, о чем я пытался здесь рассказать, после того, как поднялся из спасшего меня окопчика, ушло несколько секунд.
Первым был вопрос – а что же с Ивлевым? Там, куда он лег, его не было. И окопчика, где он лежал, тоже не было. Я нашел его метрах в пяти под березой, вернее всё, что осталось от него: голова, левая рука, в нескольких местах посечённая осколками и срезанная наискосок пустая грудная клетка. Он лежал с открытыми глазами. Бомба попала ему в ноги.
Я вернулся, объяснил, что случилось, и привел несколько человек. Они убедились, что это действительно бывший Ивлев, и на этом всё закончилось. Таковы реалии войны.
Военфельдшер Пульбата забинтовал меня и хотел отправить в госпиталь, но я отказался. Для отказа было несколько причин. Не могу назвать главную. Одной из причин было то, что до войны, особенно по радио, внушали и приводили такие примеры, когда, не смотря на ранение, боец оставался в строю, а иногда даже совершал подвиги, будучи раненым. Другая причина: не хотелось расставаться с Борькой. Третья причина: в таком состоянии, в котором находился я в настоящий момент, днём выйти из зоны, которая обстреливается и бомбится – очень не просто. Поэтому я решил остаться. Какие могут быть решения, когда всё так непредсказуемо.
Я отказался идти в госпиталь. Остался в части. В этот день к вечеру, нам было приказано переместиться еще ближе к передней линии. Мы с Борькой заняли очень хороший, по сравнению с нашим самым первым, я бы сказал, просто комфортабельный окопчик. Он был глубокий, широкий и вырыт в сухой земле. В нем было очень уютно. Мы остались довольны.
Правда остальное как обычно. Беспрерывный свист пуль дополняли «Кукушки» – так называли немецких солдат, которые залезали на деревья, замаскировывались там и вели оттуда стрельбу из автоматов. Частый артиллерийский и минометный обстрел, после которого остается противный запах сгоревшей взрывчатки. Артиллерийские снаряды – это страшно, но мины – коварнее. У мин очень чувствительный взрыватель, поэтому они, в отличие от снарядов и авиабомб, взрываются, едва коснувшись земли. Отчего их осколки буквально стелятся по земле, не оставляя возможности укрыться от них даже лежа. Ночью обстрел усиливался и добавлялись ещё осветительные ракеты и трассирующие пули. В нашем окопчике это переносилось немного легче, но всё равно было страшно. Кругом смерть.
Короче говоря, немецкая машина по перемалыванию живой силы противника работала довольно методично. Численность нашего родного Пульбата сокращалась на глазах. Потери росли. Вспоминая это, невольно напрашивается сравнение с апрельским снегом, а точнее с его остатками, защищенными от прямых солнечных лучей, и потому сохранившихся в виде отдельных куч, притаившихся, обычно, где-нибудь у северной стены дома или забора. Наблюдая за ними в пору активного апрельского снеготаяния, видишь, как они изо дня в день уменьшаются, становясь всё уже и меньше и, наконец, совсем исчезают. Вот так и наш Пульбат, подобно апрельскому снегу, каждый день убывал и убывал. Мы несли потери и ранеными и, к сожалению, убитыми. Раненых отправляли в госпиталь. Мы им даже немного завидовали. И это понятно: ведь госпиталь, хотя и временно, но позволяет забыть о трудностях и опасностях. Каждая смерть наших товарищей воспринималась тяжело. Правда фатальной обреченности мы при этом не испытывали. Каждый считал и был почти уверен, что с ним ничего особенно плохого не случится. Не может случиться! Всех поддерживала и укрепляла вера и надежда. Без них нельзя!
Не смотря на возрастающие из-за людских потерь трудности, Пульбат продолжал жить и исправно выполнять стоящие перед ним задачи на отведенном ему участке. Правда теперь ночью в боевое охранение вместе с бойцами ходили не только командиры взводов, но даже сам командир батальона и начальник штаба. Боевое охранение выставляли на нейтральной полосе, сразу за нашими окопчиками. Там было гораздо опаснее, а укрыться было практически негде. Огонь со стороны противника был иногда настолько плотным, что казалось будто кто-то косит прямо над тобой траву, едва не задевая тебя косой. Артиллерия и минометы противника тоже не забывали нас. Командир батальона уже опытный фронтовик и наш батальон был у него не первый. По возрасту он почти годился нам в отцы и обращался с нами как старший товарищ. С его стороны всегда чувствовалось понимание и обстановки и наших возможностей, хотя в реальной боевой обстановке это не всегда просто.
Через день в ночное боевое охранение был назначен Борька. Меня, как контуженного не взяли. Я остался один в окопчике. Что-нибудь около полуночи прибежал наш боец, тоже бывший в охранении вместе с Борькой. Из-за того, что он носил тельняшку, его прозвали «Моряком», хотя ничего морского в нём не было. Парень он был очень хороший. Отличался не только физической силой. Он был добрый, прямой, не терпел несправедливости, не шел с совестью ни на какие сомнительные компромиссы, в беде товарища не бросит, рано познал тяжелый крестьянский труд. В батальоне его уважали и побаивались. Он подбежал к нашему окопу и говорит: «Малышку (Борьку) ранило. Пойдем – помоги его принести». Я выскочил из окопа и мы побежали. Это было недалеко – всего метров сто.
Борька лежал или на шинели или на плащпалатке. В темноте не разглядел. Решили не нести его, а поволокли прямо на чем он лежал. Почва была ровная и мы очень аккуратно и бережно довезли его до окопчика и аккуратно уложили его в наш окоп. Он был ранен двумя осколками: в левую руку пониже плеча и в верхнюю левую часть грудной клетки – пониже плеча, повыше сердца. Утром, ещё до бомбёжки, его решили отнести на пересыльный пункт. Для этого соорудили что-то вроде носилок. На две здоровых березовых, не очень прямых, палки, привязали (по-моему) шинель. Носилки получились не очень удобные, но пользоваться можно. Заслуга в этом принадлежит Моряку. Носилки были такие, что их могли нести сразу четыре человека. Уложили Борьку и понесли. Нести было очень тяжело и неудобно. Жалко было Борьку – не хотелось делать ему больно. Всё осложнялось тем, что бомбёжки и артобстрелы образовали на каждом шагу завалы. А тонкие березы были завиты вроде девичьих кос. Я такого не видал и не понимал, как такое может получиться. Мы даже плакали, до того было трудно нести и Борьку было жалко, так как это и ему причиняло боль. А нас было четверо молодых здоровых ребят. Как тут не вспомнить наши кинофильмы про войну. Несет боец раненого товарища на плече, кругом рвутся снаряды (буквально шагах в десяти от него), а он ещё – тот кто несет раненого товарища – периодически выкрикивает патриотические лозунги.
Как было не тяжело, но Борьку мы донесли. И здесь, на пересыльном пункте, ему здорово повезло: только мы подошли, как приехала двуколка, которая возит тяжело раненых. Откровенно скажу мы все обрадовались и Борьку постарались обрадовать – ведь ему теперь не надо ждать своей очереди на отправку. Правда старшина, командир этого пункта пытался возразить и поставить Борьку в очередь. Но спорить с четырьмя вооруженными людьми да ещё на передовой – бесполезное дело. Мы явочным порядком уложили Борьку на двуколку. Старшина поместил на двуколку ещё своих очередников, кто-то сел рядом с возницей. Мы простились с Борькой. Двуколка тронулась. Когда двуколка была уже далеко, мы пошли назад. На душе было очень тоскливо.
* * *
Через день меня посмотрел наш военфельдшер и снова предложил направить меня в госпиталь, потому что из уха у меня все ещё текла кровь смешанная с землей и появились гнойные выделения. Я согласился. Военфельдшер написал мне направление в госпиталь от руки (положенных форменных направлений не было).
В госпиталь отправился на другой день, рано утром, до начала бомбардировок и артобстрелов – пока противник еще завтракает. Последний, кого я, уходя, видел был боец Хамидулин. Было еще очень рано, все спали, а его окопчик был рядом с моим. Меня удивил его безмятежный вид, с каким он спал, после такой довольно бурной ночи. Это свидетельствовало о его спокойствии, его доброжелательности, проявлявшимся во всех его поступках, в его поведении. О его гибели я узнал в госпитале в городе Боровичи от нашего раненого бойца.
Пройдя не более двух с половиной – трех километров, я встретил первый указатель о Медсанбате. Там мне сказали, что наш Пульбат они не обслуживают и мне надо идти дальше. К вечеру я уже отмахал не меньше десяти километров, заходил не в один Медсанбат, но так и не нашел медицинского подразделения, обслуживающего наш Пульбат. Правда под вечер мне повезло: я набрел на кухню какого-то пехотного подразделения. С кухней проблем не возникло, не то что с Медсанбатами. Повар оказался добрым человеком. Думаю, что не только его доброта, но и моя забинтованная голова подействовала, и он наложил мне больше полкотелка пшенной каши. А так как не меньше трех недель до этого в моем рационе, в довольно ограниченном количестве были только сухари и тушенка, к тому же с утра я ничего не ел, то подкрепиться «домашней пищей» из солдатского котла было очень приятно. Но возможно, щедрость повара диктовалась еще и тем, что их подразделение в последние дни могло понести большие потери и сваренную на всех кашу просто некому было есть.
На ночь я расположился на отлогом спуске, прямо на земле, зарываться в неё было уже не нужно. Передовая далеко. Даже звуки орудийной стрельбы оттуда почти не доходили. Как оказалось: с выбранного мною привала очень удобно было наблюдать, что происходит на передовой, именно в том месте, откуда я ушел. Это обнаружилось, когда стемнело: стали видны вспышки света, возникающие при стрельбе орудий, и то усиливающийся – то ослабевающий свет от осветительных ракет. На фоне темного ночного неба это напоминало далекую грозу, когда грохота не слышно, а видишь только зловещие вспышки молний. Хорошо также были видны следы трассирующих пуль, иногда настолько многочисленные, что создавалось впечатление, будто кто-то пытается сплести из них купол над передовой.
Я не только хорошо представлял себе, а почти ощущал, что происходит там на передовой. Всё было еще очень свежо: и грохот артиллерийских снарядов, и вкрадчивые разрывы мин, и непрерывный противный свист пуль, и то, как они рядом хлещут по деревьям, и, создаваемая всем этим смертельная опасность, постоянно витающая вокруг. От этого может избавить только время, и то лишь в какой-то степени. На передовой всегда страшно, особенно во время операции. И от этого никуда не денешься. Тогда, наблюдая всё это со своего привала, я мечтал только о том, чтобы больше туда никогда не попадать – век бы не видеть эту передовую. Хотя прекрасно понимал, что после госпиталя другого пути у меня не будет – просто не может быть. Госпиталь – всего лишь отсрочка. Но на данный момент и это меня успокаивало и радовало.
В таких размышлениях, вперемежку с дремотой, я дождался светлого времени и двинулся дальше. Но ни на госпиталь, ни на какое другое медицинское подразделение не было даже намека. Кругом было пусто и тихо. По дороге движения не было. Я стал волноваться. В случае чего, как я могу объяснить: почему так далеко ушел от передовой? У меня уже появились сомнения – а не вернуться ли мне обратно. Но я понимал всю очевидную бессмысленность такого намерения и поэтому продолжал идти дальше.
Ближе к полудню я увидел в стороне от дороги трех бойцов-пограничников в зеленых фуражках. Они направлялись в сторону дороги. Я очень обрадовался и поспешил к ним в надежде что-нибудь у них узнать. На мой вопрос они потребовали документы и, ознакомившись с направлением в госпиталь, объявили, что я задержан и должен следовать с ними. Не чувствуя за собой вины, я не слишком расстроился, и надеялся, что недоразумение должно быстро разрешиться. Хотя на войне всё может быть. Оказывается что это был патруль заградотряда. Такие отряды были организованы повсеместно по известному приказу Верховного Главнокомандующего № 227. Я тогда об этом еще не знал. Меня привели в обычный деревенский дом и поместили в какую-то очень тесную каморку, где я оказался в компании нескольких человек, также задержанных. Допросил меня офицер в звании капитана. А после допроса отвели обратно в каморку. Утром капитан допросил еще раз и, посмотрев, что у меня под повязкой делается с ухом, велел пойти в Санчасть, получить там необходимую помощь и немедленно отправляться обратно в свою часть.
Санитарная часть, куда меня направил капитан, размещалась совсем рядом, в уютной, довольно просторной палатке. Военфельдшер очень милая, доброжелательная и внимательная девушка, осмотрев меня, сказала, что о возвращении в часть не может быть и речи – мне немедленно надо идти в Госпиталь. Она рассказала, как туда добраться и посоветовала, дойти до шоссе – «проголосовать», а машина довезет. Я так и сделал. «Проголосовал» первой же полуторке. Она остановилась и водитель попросил мое направление в Госпиталь, объяснив, что без направлений им не разрешают никого подвозить. Убедившись, что всё в порядке, велел мне лезть в кузов и минут через десять высадил меня прямо около Полевого Передвижного Госпиталя. Здесь всё прошло быстро без волокиты. Завели на меня историю болезни, велели сдать винтовку, каску, отвели в палатку и указали свободное место, которое я могу занять. Палатка была очень большой на несколько десятков человек. Вдоль обеих боковых стен были размещены топчаны, на которых можно было свободно разместиться – сидеть и лежать. После недостаточно устроенного быта передовой такие удобства показались настоящим раем. Госпиталь всегда вселял чувство обнадёженности, пусть даже призрачной, но позволяющей успокоиться, прийти в себя, и, на какое-то время, забыть все трудности фронтовой жизни с её непредсказуемостью и постоянной опасностью.
С уходом в Госпиталь закончился тот небольшой, но насыщенный событиями, в основном трагическими, очень важный период моей военной жизни. Пребывание на передовой очень трудно изложить в виде какого-то последовательного рассказа, даже охватывающего все стороны существования нашего Отдельного Пульбата, настолько все события переплетены. О чём я здесь пытался рассказать, это малозначащие эпизоды, с точки зрения масштабности всей войны, одной военной операции и даже истории нашего Пульбата. Но эти мелкие эпизоды очень важны для каждого конкретного человека, суммируясь они обретают новое качество и позволяют охарактеризовать и составить представление о более масштабных военных событиях.
Что же касается конкретно нашего Отдельного Пулеметного Батальона, то основная канва событий, в которую вписаны несколько изложенных здесь эпизодов, такова: на передовую шли 225 человек, а когда я через три недели уходил в Госпиталь, в строю оставалось всего 7 человек ! Суммарные потери составили 218 человек. Из них, по статистике, безвозвратные потери составляют от 30 до 50 %. То есть потери Батальона только убитыми составили от 70 до 100 человек! В основном это молодые ребята 18 – 19 лет.
Такова арифметика войны!
Если же коснуться того: какая цель и в чём заключалась идея создания нашего Отдельного Пулеметного Батальона? И цель и сама идея – неплохие, но нам почему-то не повезло – потери были слишком большими. Трудно также объяснить: почему совершенно забыли и не вспоминают о нашем Батальоне. В историческом плане он нигде не числится. Его как будто и не было. В Подольском архиве о нём никаких сведений нет. По этой причине я не мог получить там справку о ранении. А вот о моем отце там всё известно, хотя он участник Первой Мировой Войны.
В госпитале, а точнее в разных госпиталях, мне пришлось задержаться ни две-три недели, как я рассчитывал, а значительно дольше – это Бокситогорск, Рыбинск, Боровичи.
В запасной полк я попал уже зимой, годным к нестроевой службе.
ЭХ, ДОРОГИ…
И так, я теперь рядовой 137 Отдельного Дорожно-Строительного Батальона. В расположение нашей части из 220 Запасного Полка мы проделали путь на поезде и теперь последний участок пути преодолеваем пешком. Дорога идет по зимнему хвойному лесу – очень красиво. До передовой далеко. Не слышно даже артиллерии. Это зона Эвакогоспиталей, различных подразделений фронтового уровня, аэродромов. Пока мы идем по лесу, позволю себе поразмышлять о дорогах, поскольку я теперь имею к ним самое непосредственное отношение.
Ещё в девятнадцатом веке некоторые классики российской литературы высказывались о российских дорогах с чувством сожаления, сетуя на то, что в России с дорогами не всё благополучно. Они оставляют желать лучшего, тем более, что вторая часть высказываний классиков не приносила облегчения и не вселяла надежд на улучшение бедственного положения с существующей ситуацией. Даже в войну, когда вопрос с дорогами стоял достаточно остро, о чем можно судить по словам известной песни, в которой, прямо со всей откровенностью, говориться: «Эх! Дороги – пыль да туман» и т.д. Если же отбросить все высказывания классиков и просто дилетантов о дорогах и посмотреть: какое место отводится дорогам в Отечественной Войне, то конкретно разговор пойдет о дорогах Ленинградского, Волховского и Прибалтийских фронтов.
Вторая Мировая война требовала хороших дорог с достаточно высокой пропускной способностью. Из-за плохих дорог армия может нести очень большие потери. Надо перемещать технику, подвозить боеприпасы, и продовольствие, эвакуировать раненых и т.д.
Весь северо-западный регион, особенно вокруг Ленинграда и Волхова характеризуется тем, что там много заболоченной местности, по которой дороги прокладывать очень сложно. Современной техники для строительства дорог не было, да и сами-то дороги должны были строиться только для кратковременного пользования. Они нужны, чтобы обеспечить конкретную операцию, но они нужны! И если таких дорог нет – то их надо строить. А для строительства дорог необходимы строительные материалы. Не везти же их из тыла. В качестве строительных материалов для дорог использовались дерево, песок и что-то вроде известняка. Поэтому в задачи Дорстройбатов входило: заготавливать строительные материалы, прокладывать дороги и выполнять работы по поддержанию их в соответствующем состоянии.
Наше жилое помещение, куда мы прибыли, представляло нечто среднее между землянкой и наземной постройкой, довольно просторное, с низкими нарами вдоль стены густо засланными еловым лапником, с довольно высоким потолком, позволяющим ходить во весь рост. В середине помещения была чугунная печка. Освещение, как и положено, гильза от снаряда с подобием фитиля. В общем, помещение вполне пригодное для фронтовых условий. Я бы сказал, что оно было даже уютным. После трудового дня хорошо закурить махорочки, закутаться поудобнее в шинель и завалиться на нары, засланные еловым лапником.
В эту зиму мы занимались заготовкой леса, который в случае необходимости предполагалось использовать на строительство и ремонт дорог, для наведения переправ и строительства мостов. Дневная норма такая: два человека вооруженные двухручной пилой и топорами должны спилить 30 деревьев, очистить их от сучьев и напилить из них 90 бревен (или шпал) длиной 4 –4,5 метра. Прямо скажем нормы невыполнимые – и техника не та, и работники не те (все нестроевые) и, откровенно говоря, питание тоже не то.
Завалить дерево не так просто, есть ряд тонкостей, которые нужно знать. Хорошо, если безветренная погода, то работать можно в нормальном режиме, а во время ветра дерево раскачивается и периодически, в такт раскачиванию, пилу зажимает так, что её в этот момент не протащишь. Режим работы нарушается. Мы с напарником очень старались, но больше 15 – 17 деревьев завалить и обработать не могли. Правда одна пара у нас каждый день выполняла норму. Им все завидовали. Главным в этой паре был крепкий смоленский мужичок лет сорока пяти. Однажды, не помню в силу каких обстоятельств, мне пришлось работать с ним в качестве напарника. Я очень обрадовался: думаю – вот теперь я у него поучусь и выведаю секрет его небывалой производительности, и очень удивился, когда увидел, что он работает также как все и даже не очень торопится. В чем же секрет? А секрет оказался простым: он выдавал фактическое за желаемое. В гражданской жизни это называется приписками. Я его не осудил и никому об этом не сказал. Не мог он, человек в возрасте, осилить такую норму. Кто только эти нормы устанавливал? В то время часто любили ссылаться на то, что это требуется для победы и во имя победы. Естественно те, кто устанавливал эти потолочные нормы, сами их выполнять не собирались.
Ближе к весне мы оставили наше уютное пристанище построенное по всем правилам прифронтовой архитектуры, и «передислоцировались» в другое место – из леса на поляну. Место было очень живописное, около неглубокого овражка и рядом с мало загруженной дорогой. Не далее двух километров от нас находился какой-то эвакогоспиталь и военный аэродром. Теперь мы жили в небольших палатках с печкой, человек по 10 – 12.
Чем ознаменовался для нас приход весны. Мы уже не занимались валкой леса, а перешли на обслуживание и ремонт дорог. Это было полегче, потому что эти работы не нормировались. Чем ещё ознаменовался для нас приход весны. Наш контингент – это люди, имеющие серьёзные проблемы со здоровьем: либо в результате ранения, либо в результате каких-то заболеваний, либо просто по возрасту не способные служить в строевых частях. Такие люди или сразу направлялись, или переводились в нестроевые части, каким был наш Отдельный Дорожно-Строительный Батальон. В нашей палатке было четыре человека страдающих эпилепсией, у троих из них она явилась результатом либо ранения, либо контузии. В зимнее время всё было относительно спокойно – приступы с ними случались редко, а с приходом весны приступы участились и могли повторятся несколько раз в сутки. В палатке мое место на нарах было между двух страдающих этим заболеванием. И очень часто, почти каждую ночь, а иногда и по несколько раз за ночь, с ними случались приступы. Но мы уже знали, как им помочь и что надо делать, чтобы они себе не навредили – их надо было просто придержать и они быстро успокаивались, а иногда даже и не просыпались.
Слева от меня был Петя Захаров из Мордовии. Он был на год моложе меня. Говорили, что он подбил два немецких танка из ПТР и об этом, опять же по слухам, сообщалось в какой-то центральной газете, а его, якобы, за это наградили орденом «Боевого Красного Замени». Хорошо, если это правда. Он в результате ранения (или контузии) полностью потерял речь. Если я заикался, то он вообще не говорил. Общался с нами он либо с помощью знаков, либо при помощи записок. Иногда он даже писал на земле палочкой. Он всегда был доброжелательный, относился ко всем по-товарищески. И его сложное положение, в которое он попал не по своей вине, не повлияло на него отрицательно. Внешне он всегда выглядел очень аккуратным, даже телогрейка сидела на нём как-то особенно, и шапку он умел носить тоже по особенному. Мы так не умели. Он был всегда чистенький, ухоженный, и в этом отношении, очень выгодно выделялся на общем нашем фоне. Из-за участившихся приступов его направили в госпиталь в город Боровичи. По слухам, там ему восстановили речь (не знаю частично или полностью), хотели даже отправить домой, но по настоянию замполита госпиталя его направили в нестроевую часть.
Из событий, связанных с пребыванием в этом Дорстройбате, мне запомнилось, как мы строили, а точнее собирали из готовых блоков, финские домики для военно-политического управления фронта. Размер каждого домика шесть на четыре метра. В качестве фундамента использовались чурбаки из толстых брёвен длиной около одного метра. Один конец чурбака закапывали в землю, а верхние плоскости выравнивали при помощи реек и уровней, на них клали блочный пол, ставили стены и всё остальное. Таких домиков пришлось собрать довольно много.
Нас не удивила эта работа – нас удивило другое: мы попали в мир, от которого мы уже практически отвыкли. Из кухни доносился и щекотал воображение запах блюд, приготавливаемых на сливочном масле, а не на комбижире, поставляемом по Ленд-Лизу. Удивили нас несколько женщин. Пока мы там работали, они буквально порхали по территории, как бабочки. Конечно не для того, чтобы очаровывать нас. Они не были втиснуты в казенную армейскую форму, на них были модные эффектные гражданские наряды и модные прически.
Вскоре нас перебросили на ремонт дорог. Наше подразделение должно было загружать автомашины песком прямо в песчаном карьере. Нас разбили по группам по пяти человек. Норма на группу – 55 машин в день. И хотя это были газовские полуторки и зиловские трехтонки, а не современные КРАЗЫ, всё равно было очень тяжело. Бросать песок приходилось очень высоко – выше головы. Перекуры отменялись. Курить можно было только во время работы, когда нагруженная машина отъезжала и пустая становилась под погрузку. Кратковременный отдых только во время обеденного перерыва. Работать приходилось весь световой день. Ночевали тут же в палатках. У нескольких человек обнаружилась так называемая «куриная слепота». Это заболевание от недостатка витаминов. Днем они видят как все, а при наступлении темноты перестают видеть. После работы до палаток мы их водили под руки.
Но это всё мелочи по сравнению с тем, свидетелями чему мы были. В середине лета мы ремонтировали дорогу и видели, как эшелоны наших бомбардировщиков, а не одиночные самолеты, летели бомбить врага и возвращались после бомбёжки. Это продолжалось с утра до вечера, несколько дней. Это был не один эшелон. Они летели один за другим со сравнительно небольшими промежутками времени. Один эшелон не мог за такой короткий промежуток времени долететь до аэродрома, вновь заправиться боеприпасами и горючим и вернуться. Мне вспомнились прошлогодние бомбежки под Синявино. Там был совсем другой масштаб – один, два «Юнкерса» и то мы не знали, куда от них спрятаться, а здесь эшелоны: один за другим, один за другим… Мы пытались представить, что делается там куда они летают. Ещё мы были очень довольны тем, что все самолеты возвращались. Каким строем они летели на задание, таким же возвращались обратно. За всё время только один самолет возвратился с пробитой вертикальной частью хвостового оперения. Все мы в эти дни, наблюдая за нашими бомбардировщиками, испытали чувство гордости. Мы поняли и почувствовали на сколько окрепла наша военная мощь, поняли что наша чаша весов – перевешивает и немцам нас уже не догнать. Было лето 1943 года.
* * *
Закончилось мое пребывание в этом Отдельном Дорожно-Строительном Батальоне весьма неудачно. Меня где-то просквозило и я заболел крупозным воспалением легких. Когда это обнаружил наш военфельдшер и доложил командиру роты, то тот приказал немедленно меня отвезти в батальон. Он мог бы это оставить до утра, ведь рабочий день уже кончился. Когда в батальоне доложили командиру батальона, он также приказал немедленно отвезти меня в госпиталь и лично пришел проследить, как меня отправляют. Велел посадить меня в кабину вместе с шофером, а врач, сопровождавший меня, разместился в кузове. В госпитале меня приняли безо всяких проволочек. И вот что меня поразило: был уже вечер, на дворе темно, пора спать, а мне из столовой принесли омлет из сухого яичного порошка. Такого вкусного омлета я никогда раньше не ел – ни до этого, ни после. Думаю, что он был вкусный не только сам по себе, а ещё и от той людской заботы, которую люди вложили в него.
Вспоминая об этом, я до сих пор испытываю чувство глубокой благодарности и к командиру роты и к командиру батальона и к работникам госпиталя, проявившим заботу. Ведь шла война, и известно чего иногда на войне стоила человеческая жизнь, и их бы ни кто не осудил, если бы они поступили иначе.
Я часто вспоминаю об этом случае, а точнее я о нём не забываю никогда. Это было в военное время, но почему сейчас, в мирное время, очень часто приходится сталкиваться с откровенным хамством чиновников, с их безразличием к нуждам людей, пекущихся только о своей карьере и о своем удобном кресле. Я понимаю, что это очень непростой вопрос и когда он будет решен, никто не знает.
Утром меня перевели из «приемного отделения», если так можно назвать большую многоместную палатку, в «палату». Это было большое добротное, из толстых брёвен, строение барачного типа, с высокими потолками. В нём было светло и чисто. Удивляло одно: когда и кто мог это построить.
С моей болезнью, учитывая тяжесть заболевания, справились сравнительно быстро. Тогда только появилось весьма сильное лекарственное средство – сульфидин. Бактерии ещё не успели к нему приспособиться, поэтому его действие было очень эффективным. Всего через неделю я уже был практически здоров. В этом госпитале была своя рентгеновская установка. В госпитале ей откровенно и заслуженно гордились. Электропитание она получала от дизельной электростанции. Мне просветили легкие, сказали, что я здоров и выписали в батальон выздоравливающих, тут же при госпитале. Реабилитацию после болезни заключалась не в том, чтобы целыми днями бездельничать, а в трудотерапии, то есть в выполнении посильных работ по обслуживанию госпиталя.
После выписки я переселился в обычную землянку, где кроме меня было ещё три человека. Две ночи меня заставляли охранять какое-то имущество принадлежащее госпиталю, сложенное в кучу, напоминающую стог сена средних размеров и накрытое брезентом. Охранять надо было всю ночь, смены не полагалось. Это очень трудно: садиться нельзя – заснешь, а ходить всю ночь на ногах – тяжело, тем более после болезни. Положение немного облегчала, звучащая почти всю ночь танцевальная музыка. Недалеко был запасной полк, где каждую ночь заводили пластинки. Это был хороший признак, так как люди могли уже веселиться, как-то развлечься. Прежде всего это свидетельствовало о том, что обстановка на фронте менялась к лучшему для нас.
Дня через три меня решили послать в качестве помощника на кухню. Повара там работали тоже после ранения. Например, один повар был ранен в ногу, он так и ходил с ногой в гипсе. В мои обязанности входило обслуживание 10-ти ведёрного котла, встроенного в кирпичную печку с высокой трубой, двух титанов и обеспечение водой двух котлов на самой кухне. Это около ста ведер в день. Правда, колодец был рядом и носить воду было недалеко. В «моем» котле утром варили кофе, в обед – картофельное пюре и вечером опять кофе. В титанах всегда должен быть кипяток для чая. Довольно сложной являлась проблема дров. В день необходимо было не менее 8 –10 хороших охапок дров. Здесь сучками и хворостом не обойдешься. Нужны настоящие дрова. Днём заготавливать дрова было некогда. Надо таскать воду для всех котлов, для титанов, надо их кипятить. Три раза в день надо помыть котел. Помыть надо очень чисто – иначе… И это справедливо, ведь в котле готовилась пища для больных.
В самый первый день утром из-за моей неподготовленности, из-за отсутствия настоящих дров и откровенной растерянности котел кое-как удалось вскипятить, а с титанами не получалось. Не хотели они кипеть. И все мои усилия оказывались тщетными. Надо уже отбирать кипяток, а они всё не кипят. Назревал инцидент. Пришел старшина, заведующим всем хозяйством госпиталя, и поняв в чём дело, со всей откровенностью, на какую только был способен, дал оценку моему дебюту в роли рабочего по кухне. Но как это случается либо в кино, либо в дешевых детективах, когда казалось бы все надежды уже безнадежно потеряны, злополучные титаны вдруг закипели, в самый последний момент.
После завтрака у меня было около двух часов, чтобы как-то выправить положение с дровами. Госпиталь был расположен рядом с болотистым местом, но поскольку уже было начало осени – там подсохло. На нём попадались засохшие сосенки толщиной не более 10 –12 сантиметров, с подгнившими корнями. Поэтому их довольно легко, без каких-то сверх усилий можно было выдернуть из земли. Они-то первое время в основном и позволяли использовать их в качестве дров. Правда пилить их было не с кем, поэтому на поленья их приходилось рубить топором – неудобство, но все же это выход из положения.
Теперь я ночью заготавливал дрова, а днем обслуживал котлы, то есть таскал воду, топил печку и титаны, мыл котлы. На обед, как я уже говорил, в моем котле варили картофельное пюре. После того как его выгребали, в котле на стенках оставалось что-то среднее между печёной и жареной картошкой. Я должен был со стенок всё соскрести и как следует вымыть котёл. Этих пенок набиралось один – два круглых котелка. Они были очень вкусные. Поэтому за их счет мой рацион питания существенно пополнился. Вспомнил я и о моих соседях по землянке и отнёс им целый котелок этих пенок. Они были очень довольны. Прямо скажем, тот госпитальный диетический рацион был явно маловат для них – крепких здоровых мужчин приблизительно сорокалетнего возраста. Я им сказал, если они придут после ужина я им налью кофе. Узнав о моей проблеме с дровами, они мне решили помочь, то есть напилить и наколоть дров. Пока их не выписали из батальона выздоравливающих, я был обеспечен первоклассными дровами.
Через неделю я уже полностью отработал и освоил основные технологические операции и приемы. Спал я на кухне прямо на песчаном полу, завернувшись в бушлат, как говорится, на рабочем месте. Это было очень удобно. Видя это, врачи (в основном молодые женщины) очень переживали за меня. Их буквально ужасал такой образ жизни человека, перенесшего воспаление легких. А мне было очень хорошо. Всё было отлажено. Вечером после ужина я мыл котел, заливал его водой, а в печку клал дрова на раскаленные колосники. Как правило, ночью дрова загорались. В четыре часа меня будили. Я шел и ещё подкладывал дров. К завтраку и котел кипел и титаны тоже.
Запомнилась одна встреча. Однажды я увидел парня, показавшегося мне очень знакомым. Я не сразу вспомнил, где я его встречал. Потом вспомнил: мы с ним вместе учились в одной школе – в московской школе № 1. Разговорились. Он был в десантных войсках, ранен в легкие. Выглядел он очень плохо. В школе мы с ним не общались, но встретить на фронте земляка из одной школы – это событие. Мы общались с ним несколько дней. Потом он исчез. Его или направили в запасной полк или в другой госпиталь.
Я уже полностью освоился с обязанностями работника пищеблока. У меня были хорошие отношения с остальными работниками и пищеблока и госпиталя. Старшина, который в своё время критически оценил мой дебют, относился теперь ко мне очень хорошо, называл меня не иначе, как «Сынок». Но пребывание в батальоне выздоравливающих ограничивается только одним месяцем и не больше. Поэтому по истечении месяца меня направили в запасной полк для дальнейшего прохождения службы. И хотя работа на кухне была очень трудоёмкой, расставаться с ней было жалко. Здесь было больше свободы. Я сам себе был командир. Но служба – есть служба.
* * *
Запасной полк жил обычной жизнью. Численность его пополнялась в основном за счет прошедших лечение в госпиталях после ранения или после болезни. Мое пребывание в запасном полку совпало с очередным медицинским переосвидетельствованием нестроевиков. Правда на этот раз на переосвидетельствование прислали даже несколько человек с передовой. Мне очень запомнился один из них: у него были перебиты обе ноги, причем одна нога намного короче другой, и обе ноги сильно деформированы, туловище перекошено очевидно в результате искривления позвоночника. Короче человек-паук. Совершенно непонятно, как этот бедняга мог выполнять даже самые простые обязанности в строевом пехотном подразделении, тем более на передовой. Глядя на него сразу же возникал вопрос: как в таком состоянии он мог быть признан годным к строевой службе? Естественно комиссия сразу же признала его негодным к службе в Армии вообще и он был направлен домой, как говориться, по чистой.
Из общения с ребятами, снятыми с передовой, узнали, что в настоящее время тот участок передовой где они были, охраняется очень небольшим количеством людей. А чтобы создавалось впечатление, что данный участок охраняется нормально укомплектованным подразделением, по всему участку на некотором расстоянии друг от друга клали заряженные автоматы. Те, кто в данный момент находился в боевом охранении, буквально всю ночь бегали от автомата к автомату и стреляли из них, создавая этим видимость большого количества людей.
Не думаю, чтобы немцы не догадывались об этой выдумке. В сорок первом – сорок втором годах они наказали бы нас за эту довольно наивную хитрость. Но уже заканчивался 1943 год. Отгремели бои на Курской дуге, лишившие немцев последнего шанса перехватить инициативу. Наступательная война для них окончилась и в дальнейшем она должна была развиваться только по нашему сценарию. Мы это понимали и они это понимали. Поэтому мы могли уже себе позволить некоторые вольности, вроде той, о которой я рассказал.
Медкомиссия опять признала меня негодным к строевой, хотя я надеялся, что меня на этот раз переведут в строевики. Таким образом, моя судьба была определена до следующей медкомиссии, то есть приблизительно на полгода. Через несколько дней я был направлен в часть, и снова в Отдельный дорожно-строительный батальон, но, к сожалению уже в другой, а не в тот, в котором я служил до болезни.
Начало 1944 года ознаменовалось окончательной ликвидацией блокады Ленинграда, что явилось одной из причин отступления немецких войск на этом фронте. На некоторых участках немцы отступили довольно далеко. Это было приятно. Сделан ещё один шаг к окончательной победе!
Не скрою: всем очень хотелось, чтобы Вооруженные силы Ленинградского фронта преследовали отступающего противника, не давая ему передышки, не давая возможности укрепиться на новых рубежах. Известно правда, чтобы Вооруженные силы не теряют своей боеспособности, преследуя отступающего врага, если они перемещаются, не отрываясь от своих вспомогательных служб и подразделений, то есть вместе со своими тылами. В практическом же плане, по целому ряду причин, это очень непросто. Одной из таких причин является наличие транспортных средств и дорог, способных обеспечить быстрое и надёжное перемещение живой силы и, что особенно важно, боевой техники. В данном случае, всё осложнялось надвигающейся весенней распутицей, грозящей вывести из строя и без того довольно скромное дорожное хозяйство данного региона, которому с наступлением весны предстояло стать театром военных действий. Поэтому для перемещения войск использовались все возможности и железных и шоссейных дорог.
Я был свидетелем, как на станции (если не изменяет память) Жихарево производилась погрузка в эшелон Гвардейской Минометной части – «Катюш».
Хорошо грузить в эшелон технику в мирное время. Все делается спокойно, не торопясь, что не так – можно исправить, потому что погрузка происходит в местах приспособленных для этого. Другое дело война. Зачастую приходится грузиться прямо, как говорится, с колес, в местах для этого совершенно неприспособленных; к тому же положение осложняется ещё и тем, что погрузка обычно, с целью маскировки, должна производиться в тёмное время суток, без излишеств в освещении и в минимально короткие сроки. Малейшая неточность, малейшая оплошность и боевая установка может опрокинуться, а это уже трудно поправимое ЧП. В таких условиях многое зависит от мастерства водителей и опыта непосредственных руководителей погрузки. И хотя на станции Жихарево условия для погрузки боевой техники были вполне приемлемые, все же, наблюдая за погрузкой мы переживали и волновались, но успокаивало то, с каким мастерством водители загоняли установки на платформу, и то как умело командовали офицеры, непосредственно руководившие погрузкой. Освещала место погрузки машина с зажженными фарами.
Рёв моторов боевых установок, отлаженные и чёткие действия водителей и офицеров; свет фар, выхватывающих из темноты место погрузки; возникающие при этом причудливые тени людей и машин; сами реактивные установки, из-за своей необычной формы, казались сошедшими со страниц фантастических повестей и с экранов фантастических фильмов. Не скрою: наблюдая за погрузкой, ребята из нашей роты испытывали чувство радости и гордости при виде этой, по тем временам, могучей, непревзойденной, легендарной боевой техники.
От созерцания погрузки нас отвлекла песня, что показалось нам необычным: кто это вздумал заниматься пением в такой ответственный момент. Но необычного здесь ничего не было: просто часть бойцов (в основном это номера орудийных расчётов), не участвующих в погрузке боевой техники, решили вот так использовать свое свободное время – в обычных условиях это бывает очень редко. Пели ребята известную украинскую песню о том, как на горе трудолюбивые люди жнут жито, а под горою «…долом долиною – казаки идут». Первым своих храбрых запорожских казаков ведет Дорошенко, а за ними со своим войском идёт Сагайдачный. Украинский эпос не мог удержаться от того, чтобы не сообщить в песне некоторые подробности из личной жизни Сагайдачного, которые характеризовали его как человека очень решительного, способного принимать нестандартные решения: а именно, перед самым походом он «…променял жинку на тютюн на люльку», исходя из того, что «жинка» ему в походе совершенно ни к чему, «…а тютюн да люлька казаку в походе пригодится».
Честно говоря, меня не очень удивил поступок атамана Сагайдачного – это его личное дело. А вот само исполнение песни и с каким настроением и, я бы сказал, подъемом она исполнялась меня и удивило и обрадовало. Ведь война-то еще не кончилась. Предстояли тяжелые бои с еще очень сильным противником, к тому же ожесточенным крупными неудачами. А здесь идет погрузка в эшелон мощной военной техники, молодые веселые ребята поют, не какую-нибудь заунывную, а лихую песню на приятном русско-украинском диалекте, сопровождая пение молодецким свистом. Всё это просто здорово! Всё это улучшает и поднимает настроение! Да! Это уже не сорок первый год. Тогда было не до песен. По всему чувствовалось, что хозяевами положения окончательно стали мы. Видно было как выросла наша военная мощь, организованность, оптимизм. Мне, привыкшему к нестроевым будням, это особенно было заметно. Мы, наблюдавшие всё это, сразу почувствовали себя жалкими и убогими нестроевиками.
Признаюсь, что наблюдая всё это, я размечтался: прежде всего я позавидовал этим ребятам и мне очень захотелось вместе с ними служить в их части. Но мечты мечтами, а реалии армейской жизни и порядка, особенно в военное время, говорят о том, что подобные мечты просто неосуществимы. Я это понимал, хотя было обидно.
Уже много лет этот эпизод с погрузкой, и особенно с песней. вызывает у меня следующие ассоциации.
Как-то ещё в бытность на передовой, то есть в августе 1942 года, нашему Пульбату пришлось ночью переходить на другую позицию. Шел очередной артиллерийский обстрел. Снаряды рвались довольно близко. Было, прямо скажем, страшновато. Вдруг к нам подошли два офицера – один в звании подполковника, другой майор. Скорее всего это политработники нашей дивизии, штаб которой находился недалеко. Подполковник обратился к нам с такими вопросами: «Вы могли бы прямо сейчас вступить в бой с немцами? Не испугались бы?» Нам откровенно было не до того, чтобы обсуждать подобные вопросы – кругом рвались снаряды. Но мы ему отвечали: «Нет, нам не страшно. Готовы вступить в бой хоть сейчас». Я понимаю, что подполковнику и его спутнику очень хотелось услышать именно такие ответы – других вариантов ответов быть не могло.
Вспоминаю другой случай из 1944 года, о котором мне стало известно. Из политотдела Армии позвонили и спросили: «Как у вас с политобеспечением?» Естественно ответ был: «Хорошо. Регулярно проводим занятия». «Как настроение у бойцов?» Тоже ответ стандартный: «С нетерпением ждут наступления. Все рвутся в бой». Это очередная попытка выдать желаемое за действительное. А вот песня лихая, молодецкая, немного озорная показала, что ребята, судя по их настроению, не подведут. Я не могу сказать, рвутся ли они в бой, но чувство долга и ответственность перед страной, перед народом у них есть и что свои задачи они выполнят – это вне сомнений. Очевидно это и есть то, что подразумевается под так называемым политобеспечением. Но я не отрицаю политической воспитательной работы с бойцами. Нужны и беседы и хорошие доклады, естественно, что без этого в армии просто нельзя.
Как уже было сказано, немец откатывался очень быстро и его надо было догонять и не давать ему возможность укрепиться. Необходимы были дороги. Надо было строить новые, восстанавливать и приводить в порядок уже имеющиеся. Нашей роте было приказано восстановить дорогу через нейтральную полосу под Вороновом. Нас привезли туда на полуторке. Немец еще огрызался. Недалеко разорвалось несколько снарядов. Но это были уже последние.
Грунтовая дорога, которую нам надо было восстанавливать, под прямым углом подходила к нейтральной полосе, около наших окопов заканчивалась и продолжалась после немецких траншей. Нам надо было восстановить разрушенный участок дороги непосредственно на самой нейтральной полосе. Что представляла сама нейтральная полоса после трех лет обороны. Насколько было видно, вправо и влево от дороги, вся земля была буквально перепахана снарядами не один раз. Влево от дороги на нейтральной полосе лежал тяжелый танк КВ, вернее то, что от него осталось. Он был препарирован так, что узлы и механизмы его ходовой части, сам корпус, вооружение было разбросано в радиусе 30 –40 метров. Слева и, в основном, справа от дороги на нейтралке в непривычных позах покоилось несколько тридцатьчетверок. Все они были черными от копоти, с орудиями понуро опущенными вниз или неестественно повернутыми в сторону. В нескольких шагах от наших окопов, тоже на нейтралке, рядом с дорогой стояло несколько бывших сосен, когда-то вековых, толщиной чуть ли не в обхват. От них остались только стволы расщепленные и нашпигованные до такой степени осколками снарядов и мин, что металла в этих стволах наверно было больше чем древесины.
На другой день дорога через нейтралку была более менее восстановлена. Работа по восстановлению дороги осложнялась тем, что там могли быть мины, поэтому работать надо было очень осторожно. По ней начали двигаться в основном артиллерия и танки Т-34. Не обошлось без потерь. На мине подорвалось одно орудие – у него разорвало литую резиновую шину на колесе и контузило, шедшего в строю за орудием бойца. Наша рота тоже понесла потери: один наш боец подорвался на мине и потерял ногу.
Нам захотелось посмотреть, как жили немцы на передовой. Их полуземлянка, отгороженная от нас достаточно мощным бруствером, внутри была обита белым картоном, имела удобные нары, столик и небольшое застекленное окошко. Печки не было – её очевидно увезли с собой при отступлении. Но в общем для передовой это весьма комфортабельно.
Нам пришлось ночевать в норах, вырытых в насыпи узкоколейной железной дороги. Освещались мы электропроводами. Вешали его и поджигали сверху, чтобы подольше горел. Так ночевали мы две ночи. На третью ночь возвращались обратно в часть. Это около тридцати километров. Шли всю ночь. С инструментом, с оружием, по скользкой обледенелой дороге, из-за чего идти было не только тяжело, но и неудобно. Думаю, что командование батальоном вполне могло бы прислать за нами машину.
В часть мы пришли только утром, когда уже совсем рассвело. Оказывается в этот день наш батальон должен был грузиться и уезжать. Эшелон стоял на станции буквально под парами. Наше начальство очень волновалось – вдруг мы не успеем. Это могло закончиться скандалом – эшелон в военное время задерживать нельзя. Поэтому, встретившийся нам заместитель командира батальона, очень удивился, обрадовался и даже растерялся. Первое, что он произнес: «Неужели пришли?!» и затем добавил: «Ну и молодцы! Вот это я понимаю!» В этот же день мы погрузились. Ехали около суток. Потом три дня шли пешком. Переход был тяжелым. Шли с утра до ночи, да к тому же два дня были на вынужденной «диете», так как отстали от кухни, а наши надежды на заслуженную компенсацию, к сожалению, не оправдались. Ничего – на войне такое случается.
Во время этого трехдневного марша нам предстояло пройти через Новгород. Мы, конечно, слышали, что после немцев остается много разрушенных городов, деревень, сёл. Но одно дело слышать и другое дело видеть. В городе не осталось ни одного целого дома. Господин Великий Новгород лежал в развалинах. Это зрелище производило жуткое впечатление. Мне запомнился один разрушенный дом. Оставшийся кусок стены имел красивый зеленый цвет изумрудного оттенка. Осталась входная дверь и над ней резной металлический козырек. Я представил: как же хорошо и уютно было на этой улице, в этих домах. В них жили люди со своими заботами со своими надеждами. А теперь одни развалины. Когда мы перешли реку Волхов, то мне почему-то вспомнился легендарный Садко, прославившийся сам и прославивший Великий Новгород своей предпринимательской деятельностью. Думаю, что действие легенды разворачивалось именно здесь. К нашему удивлению за рекой Волхов остались нетронутыми несколько домов типа «хрущевок» и памятник Тысячелетию России. Конечно, город восстановят, но уже на современном уровне, а ту самобытность и былинность, которые делают каждый город уникальным, восстановить невозможно. Хорошо хоть памятник Тысячелетие России остался цел – не успели вывезти. Видно было не до него.
В Новгородской области наш Дорожный батальон занимался поддержанием дорог в необходимом состоянии. Это было не трудно, так как была зима. В это время в сторону фронта двигалось много танков, поставляемых нам по ленд-лизу (кажется английских). До тридцатьчетверок им конечно далеко.
К концу зимы меня и еще одного бойца из нашей роты направили в командировку в Ленинград в качестве сопровождающих начальника одной из служб батальона. Мы не застали тех ужасных картин, имевших место во время блокады. Слава Богу она уже была полностью снята. Но сам Ленинград и его жители еще полностью не восстановились, не пришли в себя, не отошли от ужасов блокады. Но чувствовалось, что понемногу город восстанавливается и оживает. Поразила оборонительная полоса вокруг Ленинграда. Ширина её в несколько километров. Железнодорожный путь, по которому мы ехали, очевидно, был проложен совсем недавно, потому что на старой колее все рельсы на стыках были взорваны. Несколько раз попадались опрокинутые под откос вагоны. Это, по всей вероятности, дело партизан.
Возвращался из командировки я уже в Эстонию под Нарву. Под Нарвой намечалась очередная наступательная операция. Армия подтягивала тылы и накапливала силы для удара. Движение по дорогам было весьма интенсивным. Перебрасывалось много техники, боеприпасов, живой силы и т.д. Начавшаяся распутица очень мешала этому. Доходило до того, что снаряды на боевые позиции приходилось подносить на себе. Машины подъехать просто не могли.
В апреле нашему батальону пришлось строить дорогу прямо через болото. Строительство дороги через болото имеет свои особенности. Её надо построить так, чтобы она могла удержаться на болотистой местности и не расползтись. Для этого необходимо строить её как единое целое – как ленту, все звенья которой должны быть связаны между собой. Практически это выглядело так.
По ширине дороги клали и тянули пять ниток из толстых (не менее25 сантиметровтолщиной) бревен, которые соединялись между собой в «лапу». На них поперек, под некоторым углом, сплошь настилались шпалы из бревен толщиной 15-20 сантиметров и по краям клали колесоотбой. Это тоже бревна толщиной не менее 20-25 сантиметров. Колесоотбой соединяли между собой также в «лапу», прирубали его к шпалам, и стягивали с нижними крайними бревнами толстой проволокой. На шпалы настилали колеи из досок толщиной не менее пяти сантиметров, прибивали их к шпалам гвоздями и дорога готова. При необходимости топкие участки дороги гатили, то есть застилали толстым слоем сучьев, больших веток и кустарников. На расстоянии прямой видимости – около 250-300 метров делали разъезды для встречных машин. Когда по такой дороге шла машина, то дорога могла прогибаться под тяжестью машины. Сказывались особенности заболоченной местности. Эти дороги были рассчитаны на транспортные машины, на артиллерийские установки и даже больших калибров, на Гвардейские Минометы «Катюши».
Танков эти дороги выдержать не могли.
При строительстве дороги исходили из того, что каждый взвод в течении дня должен был построить50 метровдороги. При этом, если сегодня взводу отводился первый пятидесятиметровый участок, то завтра этому взводу отводился такой же второй, а послезавтра – третий. К концу каждого трудового дня рота должна построить150 метровготовой дороги. В качестве строительного материала использовались бревна, которые подвозились на машинах, а непосредственно на место работы бревна доставлялись вручную. Если для первого участка расстояние ручной доставки бревен не превышало 50 –60 метров, то для третьего участка оно уже составляло не менее 100 –150 метров.
Независимо от расстояния дневная норма по переноске бревен непосредственно к месту работы составляла для человека – 80 бревен, а для лошади, на такое же расстояние, дневная норма составляла 48 бревен. Таким образом на подноске бревен человек должен был выполнять около 1,5 – 1,7 лошадиных нормы! Бревна были очень сырые и тяжелые – одному их носить просто не под силу, поэтому пришлось объединяться по два человека. Естественно, что и норма соответственно увеличивалась вдвое, то есть составляла – 160 бревен! Особенно тяжело было тем, кто работал на третьем участке.
Для удобства, вдоль строящегося участка, были проложены доски. Это безусловно не только облегчало работу по подноске бревен, но и делало её возможной – по болоту с бревном не пройдешь. Правда из-за того, что доски на болотистой земле лежали непрочно и неровно, шатались и наклонялись, когда по ним идёшь с бревном, то очень часто ноги с них соскальзывали и, если это случалось над ямой заполненной водой, то приходилось иногда, и не один раз в день, окунаться по пояс, а то и выше в апрельскую ледяную воду. Это случалось со всеми, кто подносил бревна, но не один человек не заболел от простуды. Видно включались какие-то дополнительные защитные силы организма.
Моим напарником по подноске бревен оказался мужчина кавказской национальности. Не знаю какой. Ему было немногим больше сорока лет, он был среднего роста, крепкий, кряжистый, спокойный и неразговорчивый, плохо знал русский язык, как человек он был очень симпатичен – чувствовалась кавказская особенность его натуры. Поскольку у меня тоже были проблемы с речью, то мы с ним во время работы общались в основном при помощи жестов и взглядов. Бревна носили на плече. Обязанности между нами распределялись так: он как более пожилой ставал под вершинку – она легче; а мне как более молодому – доставался комель – он толще и тяжелей.
Все, кто занимался подноской бревен, старались выполнить установленную норму, хотя прекрасно понимали, что её выполнить невозможно, особенно тем, кто работал на третьем участке – носить было далеко. Царил соревновательный дух. Бревна были нарасхват. Их стаскивали с ещё едущей машины и чуть ли ни бегом несли на свой участок. Поэтому иногда машины, особенно полуторки, к месту разгрузки подъезжали почти пустые.
Работа по подноске бревен была тяжелой и изнурительной, но не легче было и тем кто укладывал и стыковал их. Чтобы состыковать все бревна пяти нижних рядов и два ряда колесоотбоя, необходимо было сделать около трехсот соединений в лапу. Чтобы плотно уложить колесоотбой на шпалы нужно было вырубить в шпалах канавку длиной (с обеих сторон) не менее ста метров. А чтобы шпалы плотно ложились на все пять рядов бревен, необходимо было между ними строго выдерживать горизонтальную поверхность. Все работы выполнялись только топорами и двуручными пилами и людьми подчас не очень знакомыми с плотницким мастерством.
Работа заканчивалась, когда все запланированные150 метровдороги были готовы. Мы направлялись в своё расположение, находящееся от места работы километрах в трех. Дорога была очень красивая: с двух сторон обсаженная соснами, но после напряженного трудового дня красоты дороги, откровенно говоря, нас не очень интересовали. Помещение, где мы ночевали, было временным строением барачного типа, скорее всего, построенного немцами. Там были нары и небольшие оконца – это уже хорошо. По прибытии нам сообщили, что нас ждёт ужин – суп-пюре гороховый. То, что плеснули в котелок, действительно пахло горохом и имело вкус гороха, но по консистенции содержимое котелка не было ни пюре, ни даже супом. Эту мутную водичку, заваренную гороховым порошком, скорее можно было назвать не ужином, а вечерним чаем. Как и многие, я довольно сдержано выразил своё недоумение по поводу такого очень скромного ужина, прямо скажем, несоответствующего нашим физическим нагрузкам, и, за неимением хлеба – он был съеден ещё днем – выпил содержимое котелка прямо через край. И помня, что подъём будет в четыре часа, я даже не покурив, что обычно делал перед сном, лег на нары и тут же крепко заснул, надеясь за ночь хоть немного восстановиться, ведь предстоял очень трудный трудовой день.
После болотистой местности нас перебросили на сухой участок. Там не было неприятностей, связанных с особенностями заболоченной местности, но режим работы, по своей напряженности, оставался прежним. Чувствовалось – дороги очень нужны. Это подтверждалось тем, что к работе был привлечен даже весь женский персонал батальона. В обычное время они использовались как регулировщики и на вспомогательных работах. Мобилизовали всех больных. Меня выписали из батальонной санчасти, где я залечивал травму ноги, с ещё незажившей раной. Но полностью, важность выполняемой нами работы, мы поняли, когда к нам на трассу нагрянул в полном составе штаб дивизии во главе с командиром дивизии. Они появились на нескольких машинах. Все такие чистенькие, ухоженные. На фоне нас, измученных тяжелой работой, не очень нарядных, они выглядели собравшимися на какое-то праздничное мероприятие. Сам командир дивизии пообщался с нашим руководителем работ, человеком очень тихим, трудолюбивым, очень добросовестным и ответственным. Общение, как и положено, происходило в менторском тоне. В заключении этого короткого общения генерал ласково пообещал расстрелять нашего руководителя работ, если по дорогам, которые мы строим, не смогут пройти танки. Кавалькада исчезла также быстро, как и появилась.
Вспоминая этот эпизод, я удивляюсь – как, все-таки, далеко ушла цивилизация. Например: в свое время фельдмаршал Суворов Александр Васильевич, направляясь командовать штурмом Измаила – крепости, считавшейся неприступной – ехал туда верхом на лошади, сопровождаемый ординарцем с небольшим узелком своих вещей. А теперь, чтобы только посмотреть, как идут работы и отругать руководителя работ, на машинах приехал не фельдмаршал, а простой генерал и вместе с ним весь штаб.
Работа по строительству дороги продолжалась. Работали с рассвета до заката, без перекуров, только с перерывом на обед. Дни уже были длинные, поэтому к вечеру уставали так, что едва двигались. Спали в палатках, вперемежку с девчонками, но при этом никаких эмоций не возникало. Было ни до этого.
В конце апреля намечалась очередная медицинская комиссия по переосвидетельствованию нестроевиков. Чтобы выяснить всё более обстоятельно я решил обратиться к нашему ротному военфельдшеру. Она объяснила: в связи с тем, что теперь вопрос стоит не так остро, как в предыдущие годы, направлять на комиссию людей может командир роты, по своему усмотрению. В стройбатах люди тоже нужны. Она также добавила, что меня на медкомиссию не собираются направлять. Я её очень попросил, чтобы она уговорила командира роты направить меня на комиссию. Она обещала.
На медкомиссии я сказал, что до стройбата служил в пулеметном батальоне и попросил признать меня годным к строевой службе. Мою просьбу удовлетворили, а глава комиссии при этом добавил: «Ну что ж, поможем молодому человеку снова стать пулеметчиком». Как мне показалось: моя просьба вызвала у членов комиссии некоторое удивление и недоумение. Но возможно, что мне это только показалось.
В Армии, особенно в военное время, все решается быстро, без проволочек. Поэтому, на другой же день после медкомиссии, сразу после завтрака, я уже, наслаждаясь свободой, шагал в запасной полк. Погода была отличная. Я это счёл хорошим предзнаменованием. Природа только ожила и начала распускаться; всё было еще нежным и свежим; ярко светило Солнце. И настроение у меня тоже было отличным. Дорога в основном шла лесом. До запасного полка было всего около двадцати километров. Для человека привыкшего к физическим нагрузкам, преодолеть это расстояние было не так уж трудно. Но пока идешь поразмыслить и разложить все соображения по полочкам времени вполне хватало. Решение – правильное или неправильное – уже принято и оно окончательное. Я и до этого не раз думал, что меня ждет, если меня переведут в строевые? Но тогда это было на уровне абстракций и предположений, а сейчас всё необходимо конкретизировать. По моему твердому убеждению, кроме как стать опять рядовым пехотного подразделения, мне ничего не светило. Ни на что другое, в силу объективных причин, я рассчитывать не мог. Ну что же, решил я, буду опять пехотинцем. Я уже не новичок. У меня за плечами, как я считал, уже был кое-какой полезный опыт, приобретенный и в пулеметном и дорожно-строительных батальонах. Рассуждая так, я старался не поддаваться мрачным мыслям, а наоборот пытался с оптимизмом и надеждой смотреть в будущее. Очень хотелось дожить до Победы! Рассуждая так, я дошел до запасного полка.
Начинался очень важный этап моей службы и моей жизни.
ВЫХОДИЛА НА БЕРЕГ КАТЮША…
И так я снова в запасном полку – уже в четвертый раз. После регистрации и постановки на довольствие иду осваивать новое место жительства, где придется спать, где можно оставить свой вещмешок с очень скромными пожитками и где, в случае необходимости, можно укрыться от непогоды или просто отдохнуть. В отличие от прошлых раз, здесь, вместо довольно основательных барачных помещений, были сооружены простые шалаши из ельника и елового лапника. В данной ситуации и с учетом конкретных условий, очевидно, это самое правильное решение. Шалаши были высокими и просторными. В них можно было ходить во весь рост и свободно себя чувствовать. Чтобы их не продувало ветром и чтобы они не промокали и не текли во время дождя, при их сооружении ельника и лапника, чувствуется, не жалели. Поэтому всё получилось очень основательно и надежно. Вместо нар по обе стороны был настлан толстый слой елового лапника, на котором было очень удобно лежать и спать. Добавить лапника по своему усмотрению можно было всегда – ельника кругом было полно. В шалаше стоял приятный запах свежей хвои.
На другой день после завтрака были занятия по строевой подготовке и тактические учения. Их проводил старший лейтенант, находившийся здесь, очевидно, тоже после госпиталя. Судя по нашивкам, у него было одно легкое и два тяжелых ранения. Правая рука у него была сильно повреждена и плохо слушалась его. Он также едва заметно прихрамывал. Тактические занятия заключались в том, что по команде старшего лейтенанта мы рассыпались в цепь и атаковали воображаемого противника. После успешного завершения атаки шли на обед. Так продолжалось три дня. Мне такой режим очень нравился. Солнечная погода. Строевые и тактические занятия, напоминавшие скорее игры, не требовали таких физических нагрузок, как в Дорожно-строительном батальоне, уютный шалаш – всё это скорее больше походило на отдых чем на службу. На четвертый день после обеда приказано было всех построить. Оказалось, что в полк приехал полковник из Управления Армии отбирать бойцов для артиллерийских частей. Обстановка складывалась такая: количество артиллерийской техники увеличивалось, а людей для её обслуживания не хватало. Приезд полковника застал всех врасплох, поэтому многие, и я в том числе, просто растерялись. Я, например, уже считал себя верным служителем Царицы Полей – пехоты, а тут вдруг реально вспыхнула надежда перейти в лагерь Бога Войны – артиллерии. Это не шутка! Вполне естественно: чем иметь дело с довольно жестокой, требующей больших жертв, часто непредсказуемой, а иногда просто капризной Царицей Полей, лучше и спокойнее быть вместе с Богом Войны. Прежде всего это другой уровень технической оснащенности, больше порядка, больше стабильности, прежде всего из-за того, что нет такой текучести людского состава, как в пехоте. Что говорить, в пехотных подразделениях, после очередной операции, приходится существенно обновлять личный состав, иногда чуть ли не полностью. Очень показательным является пример Отдельного Пулеметного Батальона, в котором я начал службу на фронте под Синявином. Ясно, что в артиллерии больше шансов остаться в живых по сравнению с пехотой. Это немаловажно и нечего это скрывать – ведь каждый мечтает дожить до Победы и посмотреть, что будет после неё.
Вот такой всплеск эмоций произвело появление полковника-артиллериста. Но эмоции эмоциями, а какие реальные действия надо предпринять, чтобы добиться успеха – мне было не ясно, так как представление об артиллерии я имел только на уровне постороннего наблюдателя. Полковник опрашивал, стоящих в строю, и тех кого он отбирал становились тут же в другой строй. У меня сложилось впечатление, что полковник отбирал не только настоящих артиллеристов, это само собой, но и тех, кто по его мнению, мог бы быстро освоить необходимые для артиллериста практические навыки, позволяющие их успешно использовать непосредственно в боевых условиях. Пока полковник, проходя по строю, беседовал с другими, я, слушая их разговор, пополнял свои знания о специальностях, которые существуют в артиллерии. Я знал, что в орудийном расчете должен быть наводчик, знал, что должен быть ездовой, но совершенно не подозревал о существовании подносчика снарядов и заряжающего. Когда дело дошло до меня я ответил, что я служил на «сорокопятке», подносил снаряды. Он спросил: «Покажи, какой у неё калибр?». Я большим и указательным пальцем левой руки сделал что-то вроде кружочка диаметром около пяти сантиметров. Полковник сделал утвердительный знак головой. Думаю, что моя хитрость его не обманула: он производил впечатление человека очень умного, бывалого, опытного, и он понял в чем дело. Мне показалось, что он колеблется. Он ещё раз осмотрел меня, подумал несколько секунд и, махнув рукой, сказал: «Ладно! Иди становись в строй», то есть туда, где стояли отобранные им люди. Я постарался как мог скрыть мою радость и чувство благодарности. Хотя уверен – всё это отразилось в моем взгляде.
В запасном полку имелась совершенно новенькая 76-миллиметровая пушка, очевидно презентованная ему как учебное пособие. Поэтому на другой день, всё вновь сформированное накануне артиллерийское подразделение, уже не занималось строевой подготовкой и «не штурмовало укрепления противника», а проводило занятия, используя эту пушку. Мы вручную старательно выкатывали её на огневую позицию, закрепляли, укрывали её там, обнаруживали цели, по очереди прицеливались и «уничтожали» их.
У каждого рода войск имеются выражения, характеризующие специфику данного рода войск. Это есть и у пехоты и, особенно, у моряков и у других родов войск. Естественно это шутливые выражения, но они очень точно характеризуют каждый род войск. Если перемещая пушку вручную, ты ухватишься за её ствол, то обязательно кто-нибудь пошутит: «Осторожно! Ствол не сломай». Такие выражения служат своего рода пропиской в тот или иной род войск.
Я и несколько человек, ставших артиллеристами по доброй воле полковника, старались изучить устройство и работу основных механизмов пушки, естественно, насколько это возможно в данных условиях. У этих пушек всё довольно просто и понятно. Это залог надёжности действия пушки в бою. С увеличением сложности соответственно уменьшается надёжность, а в бою это может подвести и, как правило, это может случиться в самый неподходящий момент.
Артиллерийская идиллия продолжалась три дня. На занятиях мы каждый день меняли огневые позиции, полюбившейся нам 76-миллиметровой пушки, условно поражали много воображаемых целей, старались лучше ознакомиться с устройством орудия. Всё происходило, как и положено в учебном процессе. Наставниками, в основном, были сами ребята-артиллеристы. Офицера-артиллериста в это время в запасном полку не было. Все были очень довольны. На третий день, сразу же после обеда, объявили о построении только артиллерийской группы. Нам не пришлось долго теряться в догадках. А то, что мы узнали, нас просто ошеломило. Команду приехали набирать ни кто-нибудь, а «катюшники», то есть представители Гвардейской Минометной части. Что касается меня, то я тотчас же вспомнил о погрузке «Катюш» на станции Жихарево и о своем желании служить в такой части. Тогда это было просто невозможно, а сейчас появилась реальная возможность осуществить свою мечту. Правда, с одной стороны, я особых надежд не питал, но, с другой стороны, в этих частях служили, в чём я был абсолютно уверен, не только какие-то особенные, но и самые обыкновенные люди, такие же как все мы, и это вселяло надежду.
Направляясь на построение, я считал, что сейчас каждая мелочь может иметь значение, поэтому, не скрою, я был доволен, что на мне была одета совершенно новая гимнастерка. История такова. Незадолго до ухода из Дорстройбата меня ею наградили за хорошую работу. Награждение было официальным, перед строем. Я её берег и не носил. Одел её только когда ушел в Запасной полк. Поэтому она была ещё чистая и не полинявшая от длительной носки. Я думал, что благодаря этому, я буду выглядеть не хуже других. Сейчас, каждый раз, когда я смотрю фильм «Офицеры», то всегда вспоминая случай с моей новой гимнастеркой. Аналогичный случай, как известно, произошел с одним из героев фильма в гражданскую войну. Правда его наградили не гимнастеркой, а красными шароварами за отличную стрельбу.
Приехавший нас набирать офицер представился нам, как гвардии капитан Сельский. Его сопровождал старший сержант (его фамилии к сожалению не знаю). Если капитан Сельский был одет, как положено, в обычную офицерскую форму, то экипировка, сопровождающего его старшего сержанта, поразившая нас и даже вызвавшая у нас зависть, заслуживает особого внимания. У него были черные артиллерийские погоны с желтыми поперечными ленточками, подчеркивающие его сержантское звание, а у нас были обычные фронтовые погоны защитного цвета; пуговицы на гимнастерке и на погонах золотистого цвета были начищены до блеска; шикарные (другого слова не подберу) галифе черного цвета и сапоги (а не обмотки как у нас) тоже были начищены до блеска; на широком добротном ремне эффектно висел пистолет в кожаной кобуре. При виде такого великолепия, мои наивные надежды на новую гимнастерку сразу поблекли, тем более, что остальные части моей одежды носили явные признаки их довольно длительного использования. Как выяснилось имел место совершенно другой фактор, и он для меня оказался решающим. Отбирая людей, капитан Сельский интересовался еще и их образованием. Узнав, что я имею законченное среднее образование, он сказал, что я подхожу для службы в их части и он меня берет. После его слов я не сразу понял и поверил, что моя мечта, казавшаяся мне несбыточной – вдруг может осуществиться. Ощущение счастья буквально завалило меня, как обрушившаяся снежная лавина в горах. Я даже растерялся.
Позже я узнал, почему, в данном случае, при отборе людей интересовались их образованием. Причиной было недавно вышедшее распоряжение о введении в артиллерийских частях специальности вычислителей, которые должны заниматься очень точной привязкой батарей и других артиллерийских подразделений к местности. Это нововведение, рожденное очевидно в тиши кабинетов, следует отнести к числу тех, не очень удачных мероприятий, которые изредка появляются на свет. Чтобы точно определить координаты батареи, нужны точные измерительные приборы (например: теодолиты), нужны специалисты высокой квалификации. Этого ничего нет. И если бы даже было, то при том изобилии артиллерии, всё это занимало бы очень много времени и вносило бы такую путаницу, что и воевать просто было бы некогда. Командиры подразделений заявили, что они этого ни кому доверить не могут, потому что в случае ошибки, отвечать придется им. Но чтобы выполнить приказ, все организовали у себя отделение вычислителей, постарались укомплектовать их грамотными ребятами, провели с ними подготовительные курсы и на этом всё закончилось.
Отобрав людей, капитан Сельский сообщил, что в часть мы отправимся завтра и пошел оформлять необходимые документы. Мы все окружили старшего сержанта. Это естественно. Хотелось узнать, что нас ждет в части – какая там жизнь, какие порядки. Кто-то спросил: «Где расположена часть и далеко ли до неё?». Ответ старшего сержанта нас удивил. Он сказал: «Не знаю. Но мы же поедем на машине». Обычно добираться до части из запасного приходилось пешком – это километров 20 – 25 – не больше, но пешком. А здесь – на машине! Это уже совсем другой уровень. И хоть машина оказалась обычной полуторкой, техническое состояние которой не вполне соответствовало уровню всех требований, но всё ж это была машина – а не пешком!
Наконец едем в часть. Наша полуторка мелко дребезжит колесами на тех участках, где дорога в виде бревенчатого настила, и плавно объезжает рытвины, ухабы, воронки на грунтовых участках. Настроение у всех приподнятое: еще бы – едем служить в престижный род войск! Об этом мечтают многие, а повезло только нам! Сегодня утром я проснулся очень рано. Волновался – а вдруг про меня забудут и уедут без меня, хотя в Армии такое исключено – а всё таки … Поэтому даже такое важное мероприятие как завтрак отошло на второй план. Но теперь все сомнения позади – едем в часть.
Меня, в числе других, определили в первый дивизион. Каждого персонально представляли командованию дивизиона. Для этого был собран весь свободный офицерский состав дивизиона. Всё происходило в помещении командира дивизиона. Это было обычное, по-фронтовому наспех собранное сооружение, в основном, из не очень толстых деревьев, иногда обложенное землей и дерном. От прямого попадания снаряда оно не спасало, от осколков и пуль защищало вполне надёжно. Мне хотелось выглядеть как можно лучше. Поэтому я поправил шинель, подтянул ремень, проверил как сидела пилотка и вошел, испытывая вполне законное и понятное волнение. Чётко взяв под козырек и щелкнув каблуками ботинок, доложил, что рядовой такой-то прибыл для дальнейшего прохождения службы. Своим поведением я был доволен: всё сделал как положено по уставу. Правда мой внешний вид не произвел того впечатления, на которое я рассчитывал. Об этом я узнал позже от начальника штаба дивизиона – он признался: «Петренко, когда ты вошел, то показалось, что вошла палка, на которой висела шинель – такой ты был худой». Но это всего лишь мелочь, не заслуживающая внимания. Когда вошел, я сразу почувствовал атмосферу доброжелательности и внимания. И хотя было тесновато, но присутствующие офицеры сумели разместиться. Это были в основном молодые, очень симпатичные, бравые ребята, по-военному подтянутые, собранные. Что еще меня удивило: там было очень много света. Что явилось источником освещения и откуда этот свет исходил – не помню. Помню только, что было светло. За столом сидел командир дивизиона, ленинградец Женя Шестак; рядом с ним начальник штаба дивизиона, уроженец Ленинградской области Федя Нилов; командиры батарей – мой тёзка москвич Аганянц и сибиряк Плеханов. Все мои одногодки. Фамилии остальных не помню, хотя в лицо их помню до сих пор. Заместитель командира по политчасти украинец и др. Меня спросили: откуда я родом, в каких частях служил, какое образование? Выслушав меня, командир дивизиона, обратившись к офицерам сказал: «Возьмем его вычислителем». А мне добавил «Ладно, будешь вычислять, когда война кончится». Реплика была встречена легким всплеском веселья. После этого меня отпустили.
Итак, теперь я уже не просто рядовой, а гвардии рядовой Первого дивизиона 30-го Гвардейского Минометного Ропшинского Краснознаменного и Ордена Суворова третьей степени Полка. Я почувствовал, что попал совсем в другой мир, куда мне хотелось, о чем я мечтал, совершенно не надеясь в него попасть. Прежде всего мне хотелось бы оценить ту общую обстановку, сложившуюся к настоящему времени, по сравнению с первыми годами войны на примере той части, в которую я попал. Напомню, что немцы рассчитывали на «молниеносную войну», но она у них, как известно, не получилась: мы им её сорвали. «Молниеносной» война в первый год скорее оказалась для нас – особенно для нашего командного состава, в том смысле, что им от самых границ до Москвы приходилось принимать буквально «молниеносные» решения по переброске частей войск с одного участка на другой, чтобы как-то организовывать заслоны, закрывать бреши в наших оборонительных порядках, изматывать силы противника, зачастую ценой больших потерь и т.д. И это при острой нехватки в то время у нас и живой силы и техники. Даже успешное наступление наших войск под Москвой, началось, когда численное превосходство и в живой силе и в технике приблизительно в 1,5 раза было на стороне противника. Поэтому, характеризуя тот период войны, нельзя не восхищаться беспримерным мужеством и самоотверженностью наших солдат и талантливостью нашего командного состава всех рангов. Теперь в 1944 году обстановка изменилась в корне. И, хотя противник был ещё очень силен и воевать с ним, прямо скажем, было не просто, но наше превосходство по всем составляющим уже стало очевидным и условия диктовали мы. А если противник ещё осмеливался где-то огрызаться, то нами это очень решительно пресекалось. Мы стали полноправными хозяевами. И тот полк, куда я попал, был, в этом отношении, типичным примером.
* * *
Чтобы удостоится звания вычислителя необходимо было сдать экзамен. Поэтому первые дни пребывания в части пришлось, в основном, в составе всей группы полка, заниматься изучением необходимо иметь вычислителю. Преподавали нам офицеры из штаба полка. Это грамотные, интеллигентные люди, имеющие высшее или незаконченное высшее образование. Часть материала кто мог, изучал самостоятельно. Изучаемый материал был описательным и не очень сложным. Для человека, окончившего 10 классов, то есть имеющего среднее образование, изучение этого материала особого труда не представляло. Лично мне после всего, что пришлось пережить и испытать, обучение доставляло удовольствие, поэтому я занимался очень добросовестно.
Экзамены у всей группы принимал сам начальник штаба полка. Здесь необходимо уточнить следующее. Начальник штаба полка имел дефект речи – он заикался. Чтобы не возникло недоразумений, и он не подумал, что я его передразниваю, его предупредили, что и у меня аналогичный дефект речи. Экзамен прошел благополучно в атмосфере доброжелательности. По всем предметам я получил «отлично». При подведении итогов экзамена мои успехи были отмечены особо. Не скрою – мне это было очень приятно.
Продолжая повествование, хотелось бы кратко охарактеризовать ту часть и то подразделение, ставшее для меня теперь родным домом. Боевая техника – легендарные «Катюши», как полагалось, были замаскированы и размещены в аппарелях, представляющих защитные сооружения из толстых бревен, размещенных вокруг установок. «Катюши» не использовались для стрельбы по одиночным целям. Это были установки залпового огня, предназначенные для подавления групповых целей: в виде кустов артиллерийских и минометных батарей. Незаменимы и высокоэффективны они были при отражении атак и контратак противника, когда требовалась очень высокая оперативность в действиях орудийных расчётов, так как в подобных ситуациях счёт шел на минуты и даже на секунды. Поэтому действия всех орудийных расчетов отрабатывались очень тщательно, в процессе каждодневной учебы.
Я постепенно осваивался и знакомился с ребятами. Это было легко, особенно с ребятами моего возраста. Народ молодой, коммуникабельный, охотно шедший на общение. Правда, с тех пор прошло столько времени, многое уже стерлось и ушло из памяти, но общее впечатление осталось. В землянке, где жило и наше отделение вычислителей, я как-то сразу подружился с Саней Кумериным из Подмосковья. Он был немного старше меня, но в жизни – гораздо опытнее, поэтому не раз его пример был для меня поучительным, за что я ему искренне благодарен. Из пяти братьев он один вернулся домой с войны. Наша дружба с ним продолжалась и после войны.
Однажды я был очень удивлен, когда увидел одного из наших бойцов играющего на скрипке. Делал он это очень здорово и задорно и чувствовалось, что делает это он далеко не в первый раз. Прямо скажем зрелище необычное в трех – четырех километрах от передовой. Нашим дивизионным Паганини оказался рядовой Трошка из Украины. Это был круглолицей очень веселый и жизнерадостный парень. Лицо его, когда он играл на скрипке, буквально светилось радостью и счастьем. Какую мелодию он исполнял – понять было трудно, но мелодия была веселая, как и сам её исполнитель. Скорее всего это была импровизация на темы быстрых украинских народных танцев. Не знаю где он взял скрипку. Возможно – трофейная. Неизвестно также, было ли у него какое-то музыкальное образование, или он был самоучка. Но это всё не важно, это всё второстепенно. Важно то, что и ему и всем нам был весело.
Недалеко от входа в штабную землянку, на столбе, вкопанном в землю, на вертикальную металлическую ось, вбитую в торец столба, было надето колесо от обычной телеги. На колесе было укреплено противотанковое ружье так, чтобы его угол наклона в вертикальном направлении можно было менять в широких пределах и вращать его вместе с колесом в горизонтальной плоскости. Это простое и очень остроумное приспособление было оборудовано на всякий случай и, очевидно по инструкции свыше, для борьбы с немецкой авиацией. Все понимали, что подобное оборонительное приспособление вряд ли могло эффективно противодействовать авиации противника, но инструкция – есть инструкция. Однако рядовой Демин не разделял этих сомнений и когда однажды появился немецкий самолет – он прицелился и выстрелил. К сожалению – промахнулся. Неизвестно: заметил ли немецкий летчик, что его пытались сбить, но начальник штаба дивизиона, услышав выстрел, вышел из землянки, чтобы узнать в чем дело. Когда всё выяснилось, он сочувственно улыбнулся и спросил: «Промахнулся, Демин?», добавив при этом, «Ничего – такое случается. Не горюй, Демин, у немцев самолетов много», а заключении, предупредил в шутливой форме, чтобы тот ненароком не завалил вход в землянку сбитыми немецкими самолетами. На такой веселой ноте закончился этот эпизод. После этой неудачной попытки Демин больше не пытался сбивать немецкие самолеты, так что опасность быть погребенной под их обломками штабной землянке не угрожала.
Позже я познакомился с двумя командирами орудия – москвичами. С Лёшей Шарапатовым мы дружили и после войны до конца. Меня удивляла его способность во всём быть либо в числе первых, либо самым первым, не прибегая при этом ни к каким сверхусилиям. Просто это было качеством его натуры.
С другим командиром орудия Лузгановым я общался меньше, хотя он мне также очень нравился. Сам по себе он был очень симпатичный человек. В его орудийном расчет был полный порядок – и всё это тихо и спокойно, без ненужной трескотни.
Связь – один из факторов успешного функционирования любой воинской части. Обеспечение связи это ответственная, тяжелая и опасная работа. При смене огневой позиции необходимо срочно протянуть связь и с вышестоящим подразделением и пехотным подразделением, которое поддерживаешь и со своей разведкой. Часто это приходится делать под огнем противника. Можно напороться на мину. Ликвидация разрывов связи из-за повреждения телефонного кабеля, особенно во время операции, когда кругом стреляют и кругом рвутся снаряды и мины, и особенно ночью, прямо скажем задача не из легких!
Оперативность, с которой всегда устанавливалась связь при перемене позиций, меня очень удивляла. И удивляли ребята-связисты. Один из них, рядовой Елисеев, не отличался богатырским сложением. Я никогда не видел его мрачным, чем-то недовольным. Напротив: всегда веселый, приветливый, полный здорового оптимизма. Правда он немного прихрамывал, виной этому была противопехотная мина, на которую он напоролся, прокладывая кабель. Но мне кажется, что, за его веселый нрав и неиссякаемый оптимизм, даже мина его пощадила. Он остался с обеими ногами, что в подобных случаях, случается крайне редко. Он даже в госпиталь не пошёл. Немного подлечился, не покидая части, и вновь приступил к своим обязанностям. Правда после этого его походка стала немного подскакивающей. Но он по-прежнему сохранил лучшие черты своего характера.
Я обратил внимание на одного связиста, внешне очень похожего на Маяковского. Не могу припомнить его фамилии, всё время путаюсь – поэтому называть его не буду. Мы с ним довольно часто общались и однажды он показал мне написанное им стихотворение из восьми строк и попросил меня подправить его. В стихотворении говорилось о бушующих на море волнах. И хотя я ничего не понимал в стихотворчестве, но просьбу его я уважил и, как мог, стих его подправил, после чего он его отослал в редакцию (не помню: дивизионной или армейской) газеты. Там его ещё раз подправили и напечатали. Газету со стихотворением, как только получили, сразу же вручили автору. Он был очень доволен. Тем более, что стихотворение сопровождалось комментариями о том, как гвардеец такой-то не только по-гвардейски бьет ненавистных фашистов, но ещё, в перерыве между боями, пишет стихи. Правда после двух правок содержание стихотворения существенно изменилось. Речь уже шла не только о разбушевавшейся стихии, но и о защите наших морских рубежей. Но не это главное! Прежде всего это положительно повлияло на настроение самого автора: у него появилось чувство уверенности в своих силах. Да и в дивизионе это не прошло незамеченным – приятно ведь, когда появился свой поэт-фронтовик. Я считаю, что редакция газеты, в данном случае, поступила очень правильно.
Радистом в дивизионе был уралец Саша Матвеев. Он очень напоминал положительных персонажей из сказов Бажова. Спокойный, не суетливый, за его кажущейся неторопливостью, чувствовалась уверенность в своих знания и надёжная профессиональная подготовка. Его уральский характер проявлялся во всём. Пришлось ему удалять зуб. Врач, очень милая, хрупкая женщина предупредила, что зуб очень сложный и удалять его можно только по частям, естественно без обезболивания – новокаина не хватало. По этой причине даже осколки из ран в госпиталях и санбатах удаляли без наркоза. После того как врач, чем-то вроде медицинского долота, расколола зуб и стала по частям его удалять – случилось непредвиденное: ей стало плохо. Я представляю состояние в тот момент Саши Матвеева, но уральский характер и здесь его выручил. Он стал успокаивать доктора и сказал, чтобы она не волновалась по пустякам. К счастью, врач пришла в себя, и всё закончилось благополучно.
Если охарактеризовать в целом моральный климат в дивизионе, имея в виду взаимоотношения между офицерским, сержантским и рядовым составом, между отдельными подразделениями и службами, то его вполне можно было назвать демократичным. И тон в этом задавало командование дивизиона и весь офицерский состав. В то же время все понимали, что взаимоотношения, при всей их демократичности, не должны выходить за рамки воинского устава. Как говорится: «дружба – дружбой, а служба – службой». И это строго всеми соблюдалось. По существу дивизион был одной семьей, в которой признают и уважают старших по званию и сохраняют уважительные возрастные отношения. Особенно это проявлялось в разведывательном подразделении. Оно и ближе к передовой и часто ему приходится находиться непосредственно в боевых порядках пехоты. Поэтому там приемлемы только такие отношения, которые могут называться братскими. Иначе там нельзя.
Разрушительная сила «Катюш» сразу обратила на себя внимание. Застигнутое врасплох немецкое командование, устроило буквально охоту на «Катюш». Но попытки захватить «живую» «Катюшу» ни к чему не привели. И поэтому немцам пришлось ограничиться только надеждой на авиацию. Из-за этого, почти до 1944 года, очень часто, «Катюшам» приходилось производить залп с выездных позиций. Всё осуществлялось по следующему сценарию: при получении задания, батарея выезжала на позицию, с которой должна была произвести залп; там наводили установки на цель; давали залп; и немедленно, буквально сразу после того, как сходила последняя мина, не дожидаясь немецкой авиации, уезжали с позиции.
Такой способ ведения огня требовал очень высокой подготовки офицерского состава и отличной выучки рядового состава. В отличие от ствольной артиллерии, «Катюши» ведут огонь без пристрелки, поэтому расчет прицельных данных должен быть очень точным. Ошибок быть не должно!
К сожалению Дивизион тоже не избежал людских потерь. Только убитыми они составили 22 человека. Конечно, что и говорить, наши потери несоизмеримы с потерями пехотных подразделений – там они гораздо больше. Но всё равно, смерть – есть смерть, и не имеет значения в каких войсках она тебя настигла.
Все виды стрелкового оружия для нас особой угрозы не представляли, так как дивизион обычно располагался в трех – четырех километрах от передовой, где свиста пуль уже не слышно. Немецкая авиация перестала нас преследовать после каждого залпа, как в первые годы войны, ей уже было не до нас, да и «Катюш» стало много. Потери убитыми и ранеными мы несли, в основном, от вражеской артиллерии. Очень трагический случай произошел зимой сорок четвертого года, когда во время артиллерийского обстрела, от прямого попадания снаряда в землянку, полностью погиб целый орудийный расчёт.
Аналогичный случай произошел во втором дивизионе: также прямое попадание снаряда в землянку ночью. Это случилось месяца через полтора, после того как я попал в полк. Вместе с орудийным расчетом там погиб боец, с которым мы вместе, одной командой, прибыли в полк. Еще в запасном у нас с ним возникли товарищеские отношения. До призыва он работал учителем в Башкирии. Башкир по национальности. Он был старше меня лет на десять. Удивляло и располагало к нему то, что не смотря на суровые условия военной действительности, ему удалось сохранить ту внутреннюю, душевную (а не показную) интеллигентность, свойственную подавляющему большинству учительского сословия. Нам хотелось попасть вместе, в один дивизион, но не получилось. Меня направили в первый – его во второй. Гибель орудийного расчета и моего товарища, ещё раз напомнили – что такое война…
В начале 1944 года наш 30 Гвардейский Минометный полк участвовал в операции по окончательной ликвидации блокады Ленинграда и в весенней операции на Нарвском плацдарме. Успешные действия полка в этих операциях, подняли боевой престиж полка, чувство уверенности всего личного состава в своих силах и чувство гордости за свой полк.
Как известно, окончательная ликвидация Ленинградской блокады была осуществлена нашими войсками с 13 по 30 января 1944 года. Наш полк был успешно переправлен водным путем, через Финский залив, в район Ораниенбаума. Удар группировки, в состав которой входил наш полк, был нанесен в направлении Ропши. Это был укрепленный узел обороны противника. В районе Ропши располагались немецкие артиллерийские батареи, которые обстреливали блокадный Ленинград. Хотя удар со стороны Ораниенбаума и Петергофа был неожиданным для противника, его сопротивление всё же было достаточно упорным. После окончания операции нашему полку было присвоено название Ропшинский. Для частей, участвовавших в освобождении Ленинграда от блокады это название считалось очень почетным.
Нарвский плацдарм был захвачен сходу, еще до наступления распутицы. На нем, в основном, обосновались пехотные части и подразделения. Боевая техника, преимущественно это артиллерийские и минометные части, проявила разумную осторожность и заняла позиции, не переходя реку Нарву. Боевые позиции занимали с таким расчетом, чтобы, в случае необходимости, пехоте была обеспечена эффективная поддержка. Пока накапливался кулак для очередного удара, началось потепление, дороги раскисли и их так размесили, что передвигаться по ним стало довольно тяжело. Боевая техника еще как-то могла по ним двигаться, самостоятельно или с помощью тягачей, а транспортные машины с боеприпасами безнадежно застревали. Поэтому очень часто снаряды и мины на огневые позиции приходилось доставлять на себе.
Так под Нарвой, чтобы иметь на позиции необходимый комплект мин, пришлось несколько дней подряд, с утра до темна, на довольно большое расстояние, самим носить мины. Это была тяжелая, но как оказалось, очень нужная и оправданная работа.
20 апреля для Германии был знаменательным днем. Это день рождения Гитлера. Немецкое командование решило сделать своеобразный подарок любимому фюреру – сбросить нас с Нарвского плацдарма. Думаю, что в случае удачи, это дало бы повод геббельсовской пропаганде раскрутить всё надлежащим образом. Всё-таки какой-то небольшой проблеск на фоне тех крупных неудач, которые начала терпеть Германия. Но мне кажется, что поводом для проведения этой операции была конечно не любовь к фюреру, которая к тому времени уже порядком потускнела. Все немцы, от мала до велика, прекрасно понимали – война проиграна и мирового господства им не видать. Дальнейшее ведение войны лишь приведет к многочисленным бессмысленным и неоправданным людским жертвам и не только людским. Просто столь упорное сопротивление немцев было вызвано желанием их правителей оттянуть неизбежный час расплаты за все их преступления, совершенные против людей.
Немецкое командование хорошо понимало обстановку, сложившуюся на данном участке фронта. Из-за быстрого наступления наши войска растянулись; распутица затрудняла подтягивание и сосредоточение наших войск, особенно боевой техники; затруднился подвоз боеприпасов, подтягивание тылов и т.д. Момент для контрудара был выбран удачно. И контрудар состоялся. Он лишний раз напомнил, что противник ещё очень силен. Но мы, даже в данной ситуации не очень для нас благоприятной, оказались сильней! Попытка сбросить нас с плацдарма немцам не удалась! Было доказано полное наше превосходство. Операция, практически, была закончена в течение одного дня. Очень существенную роль в успешном завершении операции сыграл наш Полк – 30 Гвардейский Минометный.
Спустя почти год, мне удалось узнать очень интересные подробности о заключительном этапе этой операции, непосредственно от её участника. К нам в дивизион он попал после госпиталя, где залечивал рану, полученную именно в этой операции. Он был пулеметчиком в пехотном полку. Узнал я об этом совершенно случайно в разговоре с ним и сразу заинтересовался. Что он рассказал – постараюсь передать, как сумею, в общих чертах.
«Во время артподготовки, которую устроили немцы, его ранило осколком снаряда в левую руку». И он, засучив рукав гимнастерки, показал мне рубец, еще не побледневший полностью. «Рана не очень тяжелая – продолжал он – мой напарник быстро забинтовал мне руку, использовав свой индивидуальный пакет. Очень хорошо, что удалось остановить кровотечение. Врачи в госпитале сказали, что какие-то связки повреждены, поэтому три пальца плохо действуют. Но сразу после ранения я в госпиталь не пошел. Немец так молотил, что просто не высунешься из траншеи. Где уж тут добираться до госпиталя, да еще раненому. И потом, как-то неловко было оставлять в такой момент ребят, их и так немного. Напарник советовал идти в госпиталь, но я решил остаться. Как говориться: будь – что будет!
Сразу после артподготовки на нас двинулись немецкие танки и пехота. Не могу сказать, сколько было танков. Из нашей траншеи не всё просматривалось, да и, потом, на ходу их не сосчитаешь – не до этого. Всегда кажется, что их больше, чем на самом деле» – сказал он усмехнувшись. «Но думаю, что только на нашем участке их было не менее десяти, а может и больше. Пехоты было много – непонятно, где они столько набрали.
Танки на ходу вели огонь. Наша артиллерия им отвечала. Где-то рядом затявкали сорокопятки; с того берега начала бить наша артиллерия всех калибров. Бой завязался нешуточный, но по тому как отвечала наша артиллерия, мы поняли, что немцев остановить не удастся. Правда, один или два танка уже горели. Но это всего лишь один или два… В начале атаки нас с немцами разделяло не более пятисот – шестисот метров. И это расстояние стремительно сокращалось, а, если учесть те потери, особенно в людях, которые мы понесли во время артподготовки, то становилось ясно, что нас ожидает. Мы с напарником переглянулись и, чтобы как-то снять то нервное напряжение, которое всегда нарастает перед боем, он стал готовить к бою пулемет, хотя готовить его было нечего – он всегда у нас готов и в порядке. Приказано было подпустить немцев поближе и только тогда открывать огонь. Стало ясно, что бой будет накоротке, поэтому мы прямо под ноги, подтащили ящик с гранатами-лимонками. Мы их очень уважали, поэтому припасли на всякий случай. Припасли ещё с десяток противотанковых гранат. Понимали, что сегодня придется их использовать. Надо сказать, что боеприпасов: патронов, гранат-лимонок, гранат – «консервных банок», противотанковых гранат и др. хватало даже с избытком. Стреляй – не хочу.
Знали, что бой будет очень жестоким! Ведь если бы только пехота, может как-то и справились, а то еще и танки. Понимали, что их не успеют остановить – ни артиллерией, ни ружьями ПТР, ни противотанковыми гранатами. Положение было не только тяжелым, а если откровенно, то просто безвыходным. Напарник уже подготовил наш пулемет так, чтобы первая же пулеметная очередь показала немцам каково наше русское «гостеприимство». Чувствовалась напряженность и сосредоточенность. В подобных случаях, каждый настраивается подороже продать свою жизнь, хотя вслух говорить об этом не принято. И, не смотря на безнадежность нашего положения, какая-то искорка надежды, пусть даже очень слабая, всё же тлела и светилась. Так уж устроен человек – надеяться надо всегда, даже понимая, что надежды, в общем-то, уже нет, но тогда остается только ожидать – вдруг произойдет какое-то чудо. Правда, как известно, чудес тоже на свете не бывает». Помолчав, мой собеседник добавил несколько торжественно: «Но на этот раз чудо все-таки произошло!». И после небольшой паузы он продолжал: «Всё случилось очень неожиданно. Когда до немцев оставалось не более двухсот метров, а может даже меньше, буквально за несколько секунд, их от нас скрыла стена мощных разрывов. Вначале никто не понял: в чем дело? Я, например, просто растерялся. Мой напарник, толкнув меня в бок, крикнул «Катюши»! Но я уже и сам догадался, что это «Катюши».
Когда все поняли что произошло, то уже ни кто не скрывал своей радости. И было чему радоваться! Залп «Катюш» сразу расставил всё по своим местам – всё изменилось для нас в лучшую сторону. Пока мы приходили в себя от радости, события развивались очень быстро. Залп был настолько плотным и интенсивным, что вся немецкая пехота и танки утонули среди разрывов. От грохота разрывов закладывало уши, а под ногами сильно дрожала земля. Ещё не успел полностью рассеяться дым после первого залпа, как «Катюши» обрушили на немцев второй сокрушительный залп.
Прекратилось всё также внезапно, как и началось. Как только грохнули последние разрывы – наступила тишина, после только что происшедшего, прямо скажем, неожиданная и непривычная. Когда дым немного рассеялся – увидели несколько подбитых и догоравших танков, а что касается автоматчиков, их просто не осталось, думаю, мало кому из них удалось спастись. Зато мы от радости все были на седьмом небе! Тут я вспомнил о своей раненой руке, и решил обратиться к нашему военфельдшеру. Но, чтобы снять нервное напряжение, и хоть немного прийти в себя – всё-таки бой – есть бой, даже с таким счастливым исходом как этот – необходимо какое-то время – сразу это не проходит. Самое надежное средство – закурить. Мой напарник свернул две хороших самокрутки, для меня и для себя, из знаменитой Бийской махорочки. Она была очень крепкая, как всё, что родом с Алтая. Всего несколько затяжек и, если выдержишь, то на душе становиться легче.
Военфельдшер осмотрела раненую руку, похвалила моего напарника за то, что он хорошо забинтовал мне рану, на всякий случай, дополнительно подбинтовала еще и сказала: «Теперь всё в порядке. Можешь отправляться кушать компот». Это шутливое замечание иногда делалось тем, кого отправляли в госпиталь, где в обед на третье обычно давали компот или что-то более-менее похожее на него. Я попрощался и отправился в госпиталь лечить рану и «кушать компот». После госпиталя повезло – попал в ваш полк».
От себя хочу добавить следующее. Как теперь стало известно, из воспоминаний непосредственных участников, в сорок первом году, в столь же тяжелых ситуациях, в лучшем случае, могли дать разрешение только на один дивизионный залп «Катюш», а в данной операции произведено два полковых залпа! Уверен, если потребовалось бы, то дали и третий полковой залп. Вот как всё изменилось по сравнению с сорок первым годом.
Заканчивая повествование об этой операции, хочу сказать, что желание немецкого командования преподнести своему фюреру подарок в день его рождения – не оправдалось. Скорее можно считать, что подарок-сюрприз немецкому фюреру преподнесли мы и сделали это от души. Но этим не ограничилось. День рождение своего фюрера представители немецкого командования армии (или фронта) собирались торжественно отметить, в оперном театре города Таллина. Наша разведка, работавшая там, узнав об этом, шепнула нашему разведовательному управлению о намечающемся мероприятий. Командование распорядилось: стереть с лица земли! И стерли, вместе со всеми там присутствующими. Уже гораздо позже, проезжая по Таллину, мы убедились – где был театр, теперь ровное место. Развалин нет. Всё аккуратно, по-немецки, убрано. Лишь кое-где из земли торчат остатки фундамента. Это всё, что осталось от театра. После войны театр восстановили.
* * *
Жизнь нашего первого дивизиона в период затишья, когда шла подготовка к новым наступательным операциям, сводилась к тому, чтобы орудийные расчёты каждый день занимались боевой подготовкой – расслабляться нельзя – и в очередном порядке несли караульную службу; связисты должны обеспечивать связь со штабом полка и с развед-подразделением дивизиона; снабженцы – выполняли различные снабженческие операции; технические службы – должны были обеспечивать надлежащее состояние, в первую очередь, боевой техники, а также транспортных средств.
Мои обязанности, в основном, сводились к тому, чтобы охранять в ночное время штаб дивизиона, а днем носить донесения в штаб полка, иногда назначался на несение караульной службы. С охраной штаба всё было просто: полночи охраняю я – полночи напарник. А вот обязанности посыльного однозначно охарактеризовать нельзя. Хорошо, если штаб полка располагался рядом – не дальше четырех, пяти километров, то отнести туда донесение, особенно в период затишья, не составляло никакого труда. Другое дело, если до штаба полка 10 или даже15 километров(и такое тоже бывало). В этом случае, чтобы отнести донесение и возвратиться обратно, а это около двадцати – тридцати километров, уходил практически весь день.
Перекрестки дорог, отдельные строения, церкви, ветряные мельницы, водонапорные башни, другие заметные объекты на местности и даже иногда отдельно растущие деревья, то есть всё, что может служить в военном деле ориентирами, обозначается и очень точно наносится на оперативные географические карты. Напомню, что это так называемые реперы. От них легко переносить огонь. Поэтому они периодически пристреливались немецкой артиллерией, из-за чего иногда приходилось попадать под артобстрел. Правда такое случалось не часто. Бомбёжек в сорок четвертом уже не было – выдохся немец. Неприятны были кустарниковые заросли: каждый куст мог преподнести сюрприз в виде автоматной очереди или, что тоже неприятно, одиночного выстрела. Очень неудобно и, прямо скажем, сложно выполнять обязанности посыльного в тёмное время суток. При частой смене позиций во время наступления обязанности посыльного существенно усложнялись.
Нарвская операция была назначена на середину лета. В порядке подготовки, наш дивизион оставил занимаемую и обосновался на позиции, с которой он должен будет вести огонь во время артиллерийской подготовки. «Катюши», как положено, были укрыты, а на самой позиции была сделана разметка, позволяющая быстрее ориентироваться и облегчающая наводку установки на очередную цель, что очень важно во время боя. В первый день наступления дивизион и полк должны были сделать восемь плановых залпов во время артиллерийской подготовки и два залпа, предусмотренных на сопровождение пехоты. Всего десять залпов – это много! Как тут опять, в который раз, не вспомнить сорок первый. Тогда о десяти залпов дивизиона, а тем более полка, в течение одного дня и речи быть не могло.
Сигналом для начала артиллерийской подготовки был залп «Катюш». Сочли, что это и удобно и более оперативно. Как только в назначенное время по команде «Огонь»! первые снаряды, оставляя за собой след в виде огненных стрел, сошли с направляющих и устремились в сторону неприятеля, дружно загрохотала ствольная артиллерия. Залп «Катюш» длится не долго: не более 8 – 12 секунд, но за эти секунды только одна установка обрушивает на врага 16 мин, каждая из которых по своей силе приблизительно равна 152 миллиметровому артиллерийскому снаряду. Такая эффективность совершенно не под силу ствольной артиллерии.
Мне не раз приходилось слушать артиллерийскую подготовку. С расстояния в 4 – 5 и более километров всё воспринимается как беспрерывная однотонная молотьба, в которой невозможно уловить какие-то особенности – они неразличимы. Другое дело, когда находишься непосредственно в самой зоне артиллерийской подготовки, когда стреляют вокруг тебя со всех сторон: справа, слева, спереди, сзади и на разном расстоянии. В этом случае выстрелы звучат уже по-разному – как говорится в разной тональности и, что удивительно, довольно стройно. Складывается общее впечатление, как будто играет большой оркестр ударных инструментов. Выстрелы, которые близко, бухают редко, иногда просто оглушительно и они могут восприниматься как аккомпанемент.
Очень возможно, что из-за этого и появилось выражение – «сыграли артподготовку».
Я впервые видел «Катюши» в действии, находясь непосредственно на самой огневой позиции, наблюдая их с расстояния всего тридцати – двадцати шагов и даже ближе. Прежде всего, хочу отметить слаженные действия орудийных расчетов. Это результат каждодневной учебы. Четкие команды и их четкое выполнение, производило впечатление хорошо отлаженного часового механизма. И это понятно: высокому техническому уровню боевой техники должен полностью соответствовать уровень её обслуживания и эксплуатации, только при этом условии может быть получен нужный эффект при использовании такой техники.
Передать впечатление, которое на меня произвели залпы «Катюш» непросто: почти наверняка, поддавшись только внешнему впечатлению, захлебнешься дешевой восторженностью и упустишь главное. Я разобрался в этом чуде военной, и не только военной, техники гораздо позже. А пока для меня были команды и залпы. Это было необычно, так как не укладывалось в наше представления и понятия, связанные со стрельбой ствольной артиллерии, к которой мы привыкли, и, которая являлась для нас своего рода эталоном. Я видел как мины-ракеты, оставляя за собой след в виде огненной стрелы, с характерным звуком, напоминающим короткое рычание могучего и рассерженного зверя, одна за другой срывались с направляющих и улетали в сторону противника. Близкое ощущение такой мощи, с одной стороны, подавляло и даже немного пугало, а, с другой стороны, заставляло испытывать радость и гордость.
Наблюдая много раз, непосредственно на огневой позиции, как стреляют «Катюши», задаешься вопросом: а что происходит там куда ложится залп? Зачастую об этом приходилось довольствоваться только слухами, в основном, от нашей пехоты. Это понятно – в силу своей особенности, она чаще других находится в центре событий. Мы такой возможности, практически, лишены, так как «Катюши» ведут огонь с закрытых позиций, откуда цель не видна.
И всё же мне (и не только мне) удалось все таки увидеть со стороны – что такое залп «Катюш», как говорится – от начала и до конца. Это произошло уже после войны летом 1946 года, во время научно-исследовательских стрельб на Лужском полигоне. Заключительная часть предусматривала залп батареи «Катюш». Наш наблюдательный пункт был расположен на высоте, господствующей над местностью. Для улучшения обзора, на дереве, метрах в десяти от земли, была настлана довольно удобная площадка, с которой на много километров вокруг открывался очень красивый вид. В качестве цели был выбран сосновый бор с вековыми деревьями. От нашего наблюдательного пункта до опушки бора было меньше километра. Ракурс был удачный. Всё – как на ладони. Короче – наблюдать было очень удобно.
В назначенный день, я вместе с другими, заблаговременно, чтобы не пропустить это важное мероприятие, забрался на площадку наблюдательного пункта. Огневая позиция, с которой батарея должна произвести залп, находилась километрах в пяти в шести, за лесом. Все с нетерпением ожидали залпа. Через некоторое время над лесом, за которым находилась батарея, замелькали, так хорошо знакомые нам, вспышки в виде огненных стрелок. Это означало – батарея открыла огонь – мины пошли. Секунд через 15, они обрушились на вековые деревья бора, ломая и разбрасывая их как спички. Грохот разрывов слился в непрерывный мощный гром. Это продолжалось не более десяти секунд и прекратилось также внезапно, как и началось. Мы, находясь под впечатлением увиденного, продолжали молча смотреть туда, где только что рвались мины. Многие деревья были изуродованы, повалены, образовались завалы, дым от взрывов еще не рассеялся. Всё стремительно началось и также стремительно закончилось, поэтому каждый молча пытался разобраться и переварить увиденное. Молчание прервал один из нас. Он сказал, растягивая слова: «Вот это да-а!» и, помолчав, добавил: «Здорово!». После этого начался обмен восклицаниями и впечатлениями. Все, главным образом, отмечали мощь залпа и высокую плотность огня в течении столь короткого промежутка времени, подчеркивая при этом, что такое возможно только для «Катюш». Удовлетворив этим самым свою профессиональную гордость, мы стали не торопясь, по лестнице, спускаться с «высот» наблюдательной площадки на землю.
Возвращаясь к прерванному рассказу об артподготовке, напомню, что батареи дивизиона продолжали вести огонь – залп следовал за залпом, обрушивая на противника сотни мин. И хотя стрельба минами-ракетами и сами установки выглядели необычно и оригинально, но всё это воспринималось очень органично. Поражал высокий уровень совершенства самих установок, целесообразность их устройства. В этом была несомненная заслуга их создателей: ученых, конструкторов, инженеров и рабочих.
Участие в операции для нашего полка и дивизионов ограничилось залпами во время артподготовки и на сопровождение пехоты. Оборона противника была разрушена, и он, понеся потери, вынужден был отступить. В связи с новой обстановкой, сложившейся после успешного проведения Нарвской операции, наш полк, по указанию свыше, несколько раз передислоцировался. А наш дивизион, меняя позиции, в конце концов очутился на берегу Финского залива.
В этой связи вполне естественно вспомнились слова из известной песни о том, как «выходила на берег Катюша, на высокий берег, на крутой». Всё правильно! Всё справедливо!
* * *
Наш дивизион расположился в очень живописном месте. Создавалось впечатление, что здесь война ничего не тронула. Все установки тщательно были укрыты и замаскированы так, чтобы не искушать противника желанием их уничтожить. Штаб дивизиона занял бывший склад, где до войны хранились снаряды и другие боеприпасы для нашей береговой артиллерии. Занятое нами помещение было очень просторным, общей площадью не менее ста пятидесяти – двухсот квадратных метров, а высота – не менее пяти метров. Стены, пол и потолок метровой толщины, были отлиты из бетона. Внутри помещение было разгорожено пополам бетонной стеной тоже метровой толщины. Помещение было глубоко утоплено в крутой высокий склон оврага так, что над ним сохранялось еще три – четыре метра земли, на которой росли многолетние большие деревья. Занимая помещение, мы нашли его чистым, не замусоренным, что в подобных случаях случается очень редко. Кроме того там оказалось два или три сооружения, напоминающих кровати. Для фронтовых условий это совсем не плохо. В общем находиться в этом помещении было и довольно уютно и абсолютно безопасно.
До войны, на самым берегу, буквально метрах в ста от того места, где в данный момент был наш дивизионный штаб, размещались орудия береговой обороны. От орудий остались только растрескавшиеся зацементированные площадки, на которых, уже кое-где сквозь трещины, пробивалась растительность и виднелась ржавеющая арматура. В этом месте берег был очень высоким и обрывистым и с него залив было видно далеко – далеко.
Традиционно и Финский залив и Балтийское море – короче вся Прибалтика, в отличие о наших южных курортов, считается не очень приветливой, даже немного суровой, и это ассоциируется с каким-то общим сероватым колоритом, сложившимся вокруг этого региона. Лето сорок четвертого в Прибалтике выдалось погожим с большим количеством солнечных дней. И в этих условиях всё уже не казалось таким неприветливым и суровым. Наоборот! Мне в эти дни приходилось несколько раз, с нашего высокого берега, любоваться Финским заливом.
Водная гладь, щедро насыщенная светом, отливала красивым синим цветом с играющими солнечными бликами. И в эти короткие минуты казалось, что ты попал в какую-то сказочную страну, где всё так красиво и гармонично: и голубое небо с редкими светлыми и прозрачными, как вуаль невесты, облачками, спокойно плывущими мимо; и, раскинувшийся перед тобой, уходящий в необозримую даль, сверкающий водный простор; и, окружающее тебя, неповторимое разнообразие растительного мира – всё казалось необычным. Но это кратковременное идиллическое заблуждение резко пресекалось, мысленно возвращая тебя к реальной действительности – ведь кругом война, разруха, смерть! В каких-нибудь пяти километрах на безымянной высоте засел враг, который стремится тебя уничтожить. Там проходила передовая…
С того места, где расположился наш дивизион, высоту не было видно. Но мне несколько раз приходилось наблюдать и саму высоту и что там происходило. Это случалось при следующих обстоятельствах. До штаба полка, куда ежедневно отправлялись донесения, было не меньше пятнадцати километров. Иногда, если туда отправлялась машина и нам – посыльным – удавалось воспользоваться этим, в оба конца или в один конец, всё равно – это было большое облегчение. Если же донесение приходилось доставлять пешком, то выбирали дорогу покороче, а не в объезд – как на машине. В этом случае дорога проходила мимо высоты на достаточно близком расстоянии. По карте: меньше двух километров. Идти по этой дороге было гораздо опаснее, зато короче. И даже в этом случае уходили с донесением вскоре после завтрака, а возвращались только к ужину. Это было тяжеловато даже для такого опытного ходока как Саша Кумерин, который до войны работал обходчиком в лесничестве.
Что можно рассказать о высоте, преградивший, как считали, путь на Таллин. Она достаточно высоко возвышалась над местностью и позволяла надежно контролировать всё вокруг. Вся она была усердно перепахана артиллерийским огнем, полностью облысевшая, без единой травинки, а во время обстрела нашей артиллерией, напоминала дымящуюся вершину вулкана. Не раз пытались овладеть ею и непосредственно ударом в лоб или хитростью, и всё безуспешно. Но высота не была неприступной – просто серьезно ей не занимались. Через некоторое время мы узнали, что высоту обороняют власовцы. Неизвестно только: самостоятельно или совместно с немцами. После каждой неудачной попытки власовцы, используя радиоаппаратуру, громко предупреждали, что у нас всё равно ничего не выйдет, и в заключении добавляли: « мы вам не немцы – мы русские»! Вот так!
По моему, это довольно неожиданные заявления комментировать не следует – всё ясно. Эти люди, потеряли свою Родину. Попытаются ли они её вернуть и захочет ли она принять их? Другой Родины они уже никогда и ни где не обретут. Они никому не нужны. Везде их ждет лишь презрение. Для всех они только предатели. Всё это очень сложно, трагично и неоднозначно.
К радостным событиям я хочу отнести вручение мне Гвардейского Значка. Я был очень рад, когда командир дивизиона вручил мне значок, на котором красовалось гордое слово «ГВАРДИЯ». И хотя он не считается правительственной наградой, как ордена и медали, но все-таки это боевая награда и я его отношу к числу наград самых дорогих для меня – он характеризует целый этап моей жизни.
Из правительственных наград мне всего дороже медаль «За оборону Ленинграда». Конечно значимость медали «За победу над Германией» очень высока, но в ней общее для всех.
Медаль же «За оборону Ленинграда» уточняет участие в конкретных событиях, связанных с обороной Ленинграда и с ликвидацией его блокады. Это также память о людях, с которыми в это время приходилось делить трудности, опасности, успехи.
Если с упомянутыми медалями всё ясно, и никаких сомнений не может быть, и доподлинно известно кого ими награждать, то при представлении к индивидуальным наградам, нередко возникали вопросы и сомнения, не имеющие однозначного ответа. Попытка использовать в этих случаях статут об орденах и медалях, где определено за что награждать тем или иным орденом или медалью, не всегда позволяла найти выход из затруднительного положения, так как статут не мог предусмотреть и отразить всего многообразия и значимости конкретных ситуаций, могущих возникнуть, и безусловно возникающих, непосредственно в боевой обстановке. Это очевидно. Кроме того, нельзя не учитывать и влияние человеческого фактора, а он, как известно, может внести даже элемент необъективности, а иногда и откровенной предвзятости.
И всё же главное в вопросах о наградах определяла интенсивная динамика самой войны. Не смотря на некоторые сбои, происходившие иногда, общая картина не страдала – люди награждались и, как правило, заслуженно. Наших офицеров мы уважали и не только за их человеческие и деловые качества, но и за их награды. Чем больше наград у твоего командира, тем престижнее служить под его началом. Когда нашего командира дивизиона наградили орденом «Александра Невского», весь личный состав был очень доволен и испытывал при этом неподдельное чувство гордости. В части награждения, рядовой и сержантский состав, по сравнению с офицерским, выглядел гораздо скромнее. Хотя известно, и все знают, что рядовой солдат главное действующее лицо войны. В высказывании генерала Чуйкова, ранее приведенное нами, находим лишний раз подтверждение этому. В данном случае всё справедливо и правильно. Но, не смотря на это, жизнь обязательно вносит свои коррективы и они не покажутся неожиданными, если вспомнить эпиграф к одной из глав с описанием королевской охоты (не помню или у В. Скотта или у А. Дюма), где сказано: «Вепря убил паж, а слава досталась королю». Эта мудрая формула для нас так естественна, привычна, и не вызывает никаких сомнений в ее справедливости. Она в той или иной степени реализовывалась, реализуется и будет реализовываться всегда, пока существуют определенные формы взаимоотношений между людьми, пока существуют начальники и подчиненные. От этого никуда не денешься. Уж такова жизнь.
* * *
Наступление на Таллин началось для нас совершенно неожиданно. Этому предшествовали некоторые моменты, которые мы не могли объяснить, из-за кажущейся их нелогичности. Прежде всего мы были удивлены активизацией немецкой артиллерии. С чего бы это вдруг? Особенно интенсивно и довольно беспорядочно обстреливалась зона расположения наших артиллерийских подразделений. Изредка немецкие снаряды залетали даже в расположение нашего дивизиона. Но потому что это случалось довольно редко, а подразделения и службы дивизиона были рассредоточены, больших неудобств это не доставляло, но всё равно неприятно.
Артиллерийская активность немцев также неожиданно прекратилась, как и началась. Канонада сменилась тишиной. Но ещё большей неожиданностью оказалось то, о чем донесла пехотная разведка: немцы оставили злополучную высоту – ушли с неё. А причина, как выяснилось, оказалась в следующем. Верховным командованием была намечена операция по рассечению немецкой обороны в направлении Шауляй – Клайпеда с выходом наших войск к Балтийскому морю. Для этого была создана усиленная ударная группировка, которая под руководством маршала Баграмяна, успешно осуществила эту операцию. Немецкие войска, находящиеся на территории наших прибалтийских республик – Эстонии и Латвии, оказались под угрозой окружения и уничтожения, чтобы избежать этого началось их срочное отступление, а точнее бегство. Этим и объясняется кратковременный всплеск активности немецкой артиллерии на нашем участке, их двухдневная довольно интенсивная, а подчас просто беспорядочная пальба. Чтобы не оставлять снаряды противнику, они решили, что лучше будет их срочно использовать. Это они и сделали.
Наше наступление на Таллин начиналось несколько необычно: без традиционной артиллерийской подготовки, без атаки пехотных подразделений. Нам предстояло догонять убегающих немцев.
Наш дивизион легко снялся с занимаемой позиции. Направление движения и конечная цель – Таллин! Теперь, проезжая мимо высоты, можно было её рассмотреть и оценить, как она выглядит вблизи. Дорога проходила прямо по её краю. Как и положено переднему краю, она была вся изрезана траншеями и перепутана колючей проволокой, а между траншеями изрытая взлохмаченная земля, кое-где напоминающая застывшие волны.
С утра всё было без проблем. На душе легко! Наступаем! Весело светило Солнышко. Колонна двигалась беспрепятственно. Но постепенно дорога всё больше и больше заполнялась боевой техникой и транспортными машинами, вливающимися в общий поток и двигающимися с нами в одном направлении. К полудню даже стали образовываться кратковременные пробки. И это понятно: дорога не была рассчитана на такие транспортные потоки. Понятно, что это являлось главной причиной. Другой причиной, которая затрудняла движение на данном участке дороги – был мост при въезде в населенный пункт районного масштаба. Этот мост построенный, а точнее вылепленный, из булыжника выглядел очень оригинально и красиво. Кстати булыжники и валуны это необходимая принадлежность Прибалтики, оставленная ей, как утверждают, ледниковым периодом. Очищая от булыжника землю, из него складывают что-то вроде наших изгородей и заборов, огораживая ими свои участки, угодья, владенья. Упомянутый мост, как и дорога, не был рассчитан на такой поток машин, кроме того движение ещё больше затрудняли два довольно больших сквозных отверстия выдолбленных на его проезжей части. В них должны были заложить взрывчатку и взорвать мост. Но видно отступление было настолько поспешным, что на это время не хватило. Мост был сделан через не очень широкий, но глубокий овраг с почти отвесными склонами, и на его (моста) восстановление ушло бы довольно много времени. Поэтому хорошо, что мост остался цел и тратить время на поиски объездного пути или как-то пытаться переправить всю технику через этот овраг – не пришлось.
Переехав мост и задержавшись ненадолго в населенном пункте, дивизион двинулся дальше. Назвать продвижение наших войск наступлением можно было только условно, так как мы двигались не встречая никакого сопротивления со стороны противника. Его просто не было. Видно удар наших войск под Шауляем был настолько сильным и неожиданным, что отступление немецких частей скорее напоминало бегство, а наше наступление – просто перемещение войсковых частей на новые более выгодные позиции. Но всё равно, мы совершенно справедливо, чувствовали себя освободителями нашей земли от немецких захватчиков.
Ближе к вечеру наше внимание привлекла машина, расположившаяся за кюветом, на резервной полосе, в очень неудобной позе. Многие останавливались посмотреть: в чем дело? Мы тоже остановились. Это был грузовой автомобиль под тентом, марки «Опель». Выяснилось, что за кюветом он очутился после того, как по нему выстрелила тридцатьчетверка. В кузове машины лежало трое молодых ребят. Они свернулись калачиком и как будто спали. Всё произошло совсем недавно, с их лиц ещё не успел сойти румянец. Ни у кого не вызвало особого удивления: и то, что машину подбили и то, что эти ребята погибли, всё это выглядело вполне логично – война – есть война. Всех удивило другое: почему весь кузов «Опеля» был засыпан пуговицами? Такого количества пуговиц – таких расцветок и таких форм – я никогда не видал. Все кто останавливались, выразив удивление и не найдя ответа по поводу пуговиц, садились в машину и ехали дальше. Мы поступили точно также. И всё же: для чего им столько пуговиц? Кто они: оригиналы или крохоборы?
Наступление на Таллин продолжалось четыре дня. В Таллин вошли на пятый день. Хотя наш полк наступал в числе передовых, но мы так и не почувствовали задержек в результате противодействия противника. Сложилось впечатление, что его вообще нет. Правда небольшая заминка произошла в пригороде Кохтла Ярве, эстонском центре по добыче горючих сланцев. Даже кто-то распространил слух, что это заслон, оставленный немцами с целью хоть как-то задержать наше продвижение. Чтобы разобраться в чем дело, срочно была сформирована команда из наиболее мобильной части личного состава дивизиона, которая во главе с начальником штаба дивизиона совершила марш-бросок через весь город. Противника мы не обнаружили, но порядком напугали тех немногочисленных жителей, оставшихся в городе. Правда, многие из них, когда мы уже ехали через город на машинах, вышли приветствовать нас как освободителей.
Задержка произошла и на окраине города Раквере. Это довольно большой город. В нём имелись силикатно-керамическое и пищевые предприятия. Когда мы проезжали, на окраине города горели несколько четырехэтажных домов, По улице, между горящими домами, были разбросаны вещи и изуродованная мебель. Эта картина усилила неприязнь к немцам. Зачем срывать таким способом свою злобу на мирном населении – разрушить просто так то, что каждая семья наживала десятилетиями. Это подчеркнуло не только неоправданную жестокость немцев, но и их мелочность – сразу вспомнился подбитый «Опель» с кузовом, заваленным пуговицами.
Движение наших войск возобновилось после нескольких выстрелов тридцатьчетверок.
Думается, если бы причиной задержек были заслоны оставленные немцами, то всё оказалось бы гораздо сложнее и серьезнее. Скорее всего, эту задержку можно отнести за счет самодеятельности местных националистов или какой-нибудь другой нечисти, решившихся под шумок тявкнуть из подворотни. Не исключено также, что это было сделано людьми, оставленными немцами для шпионской или диверсионно-подрывной деятельности на освобожденной территории.
В середине третьего дня наступления пришлось переправляться через тихую, спокойно текущую речку. Моста не было; понтонную переправу делать некогда. В том месте, где было решено переправляться, ширина речки составляла около тридцати метров, а глубина – не больше метра. Это нельзя назвать бродом, но переправляться можно и без моста, и без понтонной переправы. Наш берег был высоким: до воды было не менее двадцати – двадцати пяти метров и он довольно круто обрывался к реке. Такой крутой спуск был большим неудобством для всей техники и особенно для «Катюш». Из-за фермы с минами на них, центр тяжести был расположен достаточно высоко, что снижало их устойчивость и они могли опрокинуться на бок даже на крутом повороте или из-за неровности местности.
Но, несмотря на все трудности, всё же нашли удобное место, где можно довольно спокойно спускаться к реке и переправа заработала. Командовал переправой полковник. Всё было очень четко, а иначе нельзя! Некоторые машины переправлялись сами, некоторым приходилось помогать. На тот берег, невысокий и полого спускающийся к воде, поставили одну из «Катюш». Она, при помощи своей лебедки, перетаскивала поочередно наши машины через речку и даже помогала другим.
Образовавшаяся перед переправой пробка постепенно рассасывалась. На берегу скопилось много народа – несколько сот человек. Это в основном те, кто ждал когда подойдет очередь для машин, на которых они ехали. Такое скопление людей чем-то напоминало растревоженный пчелиный улей. Я тоже был среди них. Невольно представил себе, что в подобной ситуации, то есть при таком скоплении техники и людей, наверняка случилось бы, например, два года тому назад. Думаю, что, пока шла переправа, несколько визитов нам нанесли бы «Юнкерсы» и почти ощутимо представил, как происходили бы эти визиты, и что осталось бы после них. А сейчас всё идет вполне спокойно и переправа работает.
Как обычно и как положено в таких случаях, люди собирались кучками, общались, рассуждали, курили. Мне запомнилось два эпизода. Среди многочисленной толпы я приметил человека в немецкой форме. Это был немецкий солдат, лет двадцати – двадцати двух, высокий, стройный, красивый, со светлокаштановыми волнистыми волосами. Короче говоря, настоящий ариец. Он свободно расхаживал среди нас. На него никто не обращал внимания. Ясно было, что это был, скорее всего, пленный, с которым никому неохота и некогда возиться. Своих дел хватает. Я видел не одного пленного, о них речь впереди. Но этот меня удивил больше всех. Он ходил между нами с независимым видом – как хозяин, а мы все здесь для него были просто случайные люди. Судя по его манерам и по тому, как он на нас глядел и нас воспринимал, создавалось впечатление, что не он наш пленник, а мы все у него в плену. Ничего себе!
Я не успел окончательно привести свои мысли в порядок, после встречи с человеком в немецкой форме, как мне на глаза попался еще один, тоже в немецкой форме. Правда, в отличие от первого, он не был высоким , стройным красавцем с пышной шевелюрой, а наоборот, едва дотягивал до среднего роста, с бесформенной фигурой и с заискивающим, испуганным выражением лица. Арийского в нем ничего не было. И это понятно – он оказался «власовцем». То есть простым русским мужиком, непростой волей судьбы, попавшим в армию генерала-изменника Власова, и воевавшим против нас. Вокруг него собрались человек десять наших бойцов. Я подошел к ним. Интересно было посмотреть на живого «власовца» вблизи. Я прекрасно понимал его состояние. И не только я – все это понимали. Не просто, после всего, что он сделал, решиться на такой шаг. Его просто могли расстрелять тут же сами бойцы, не доводя дело до «Смерша». Их бы за это никто не осудил – он предатель. Но он всё-таки решился, поняв всю безысходность своего положения, поняв, что в данном случае у него появляется хоть какая-то надежда, правда очень – очень призрачная. Он знал, что возврат к прошлому лежит через суровые и жестокие испытания, но другого пути у него не было. На вопросы: «Не стыдно носить немецкую форму»? «Как попал к немцам»? «Чего раньше-то не перешел к нам»? он отвечал заученными фразами, их формулировка оттачивалась наверно не один месяц. Ответы сводились к тому, что их заставляли всё делать против их воли и т.д. Правда четкого ответа на вопрос: «Это от тебя нам на высотке-то доставалось»? – так и не последовало. Напомнили ему, как нам грозили тем, что «мы вам не немцы – мы русские». Наблюдая эту сцену, меня откровенно удивило, тактичное, поведение наших бойцов. А тон в этом задавал, наш боец средних лет, убедительность его слов, его житейская мудрость и врожденное чувство такта и выдержка, позволяли нормально и спокойно общаться даже с такими людьми как власовцы.
На следующий день после переправы двигались не торопясь с частыми продолжительными остановками. Дорога, в отличие от предыдущих дней, проходила не по лесу, а по открытой местности. Хотя было начало сентября, но солнце светило по-летнему. Было жарко. Техника двигалась по проезжей части шоссе, а Царица полей – пехота топала по пыльной обочине. Выглядела Царица полей очень утомленной. Еще бы, каждый день с раннего утра до вечера надо идти, идти и идти, да еще с полной боевой выкладкой. То есть нести своё оружие, шинель, вещмешок, котелок и возможно что-то еще. Хорошо знаю по собственному опыту: во время длительного похода, всё это становиться во много раз тяжелее. Каждый грамм кажется лишним, а бросить ничего нельзя. При таких длительных переходах, кухни не редко отстают. На этот случай каждому бойцу выдают, в виде так называемого неприкосновенного запаса – НЗ – двухдневный запас продуктов. Но частенько бывает, что и НЗ уже нет, а кухня отстала. Что тогда?..
Нередко слышались высказывания, проходящих мимо пехотинцев, иногда настолько откровенные, что я не могу их передать дословно. Я их прекрасно понимаю, ведь у них впереди много километров пути и бои, всегда тяжелые и связанные с большими потерями. Что поделаешь – война, а они всегда на переднем крае.
Наконец, мы вырвались вперед. Всё как-то само собой рассосалось. Мы нормально ехали по шоссе, обгоняя пехоту. Верные служители Царицы Полей, по-прежнему идущие по пыльной обочине бросали на нас завистливые взгляды и делали иногда замечания, смысл которых был ясен, но расслышать их мы не могли из-за шума моторов. Мне было очень неловко перед ними потому, что мы едем, а они идут пешком.
Принято считать: только та территория является завоеванной или освобожденной, если туда вступила пехота. В этом ее неоспоримый приоритет, и, возможно, одна из основных причин, по которой противник в первую очередь стремится уничтожить именно пехоту. Для этого он использует все, имеющееся в его распоряжении средства и виды вооружения – стрелковое, артиллерийское, минометное, авиационное и др. Так, сидя в машине, я рассуждал и сокрушался о незавидной, совсем не царской участи Царицы Полей, сетуя на неоправданную несправедливость, проявляемую к ней самой жизнью.
Оторвавшись от всех, мы вскоре въехали в лесной массив. Ехали по нему одни, впереди всех и вдруг непредвиденная остановка. Причиной явился небольшой мост через неглубокое – не более полутора двух метров глубины – и не очень широкое образование, предусмотренное природой, для стока весенних и дождевых вод. Так чем же напугал нас этот мост?
А дело заключается в следующем. Наш полковой представитель «Смерш», предупредил, что на освобождаемой территории оставляются и специально перебрасываются из Германии, а также вербуются из местного населения лица для шпионской и террористической деятельности. Из местных националистов формируются банд-группы. Их задача – шпионаж и террористическая деятельность. Поэтому надо быть очень внимательным и проявлять повышенную осторожность во всём. Конкретно, в данном случае, требовалось убедиться – не заминирован ли мост?
В этой ситуации сразу возник один из традиционных русских вопросов: что делать? Отбросить все сомнения и поехать по мосту. А вдруг он заминирован… Сделать в объезд моста, прямо по топкому овражку настил из бревен? На это уйдет очень много времени, учитывая, что нет ни готовых бревен, которые надо настилать, нет инструмента, чтобы заготавливать бревна и закрепить их при укладке так, чтобы они не расползлись под тяжестью боевых установок и транспортных машин. Короче говоря, нужно построить метров двадцать нормальной дороги. А вдруг окажется, что она не нужна, а время упущено. Вопрос переместился в плоскость престижа. Мы ведь Гвардейская Минометная часть, и об этом никогда не следует забывать. Плохо будет, если кто-то приедет и решит вопрос раньше нас. Актуальность традиционного вопроса – что делать? – обострилась еще больше. Но как почти всегда происходит в таких случаях, решение нашлось.
Его предложил водитель транспортной машины. Я не помню его фамилии, он похож был и внешне и по манерам на артиста Дурова. Предложение заключалось в том, чтобы на машине на предельной скорости проскочить мост. В этом случае, считал он, если даже мост взорвется, то из-за большой скорости взрыв не успеет ни ему, ни машине причинить вреда, но зато всё сразу станет ясно. Подумали и согласились.
Полуторка, водителем которой он был, и на которой он собирался проскочить по мосту и обмануть взрывное устройство, если конечно оно там заложено, была во вполне удовлетворительном состоянии и внешнем и техническом, не смотря на свой бальзаковский возраст. Трудно на глаз оценить, до какой скорости он разогнал машину, но даже при самых благоприятных условиях это 80 – 90 максимум100 километровв час, не больше, а такой скорости не хватило, чтобы избежать последствий взрыва, если бы он произошел. Все понимали, что в таком поступке много риска – это вопрос жизни и смерти, но на войне это обычное дело.
Уже после всего, когда мы его спросили о том, как он себя чувствовал в это время, он спокойно ответил: «А что мне. Я жал, на всю железку жал». Хотя он и до и после внешне выглядел очень спокойным, но мы, кто наблюдали за ним, буквально затаили дыхание и волновались, когда он разгонял машину и, особенно, в тот момент, когда он буквально влетел на мост на своей легендарной полуторке марки ГАЗ-АА. Когда же это закончилось, все облегченно вздохнули и были откровенно рады такому благополучному исходу.
Обрадовавшись, что преодолеть мост нам удалось без проблем и неприятностей, дивизион двинулся дальше. Мы заметно оторвались от тех, кто наступал в нашем направлении. Сказывалась видно более высокая техническая оснащенность. Буквально через четверть часа наша колонна имела очень стройный и солидный вид. Всё было на своем месте. Мы считали, что путь на Таллин открыт и рассчитывали войти в него завтра в первой половине дня. Правда командир дивизиона на своей машине оторвался от нас. Мы расценили это как попытку войти в Таллин одним из первых. Но, проехав с полчаса, мы вновь догнали его машину. Подумали, что он решил подождать нас, чтобы двигаться с нами одной колонной. Но дело оказалось не в этом. Его машину обстреляли. Хорошо, что всё обошлось, как говорится, без жертв – не пострадали ни командир дивизиона, ни водитель. Пока они отстреливались, подъехала колонна и усилиями ребят был задержан тот, кто стрелял. Им оказался молодой парень, наших лет.
Я толком не понял: оставили его в качестве заслона – вряд ли; скорее всего он сделал это из личных побуждений, а точнее – из личных убеждений. Он был из местных, хорошо говорил по-русски. Я не верю, что слепая неукротимая ненависть толкнула его на этот опасный и совершенно бесполезный поступок, который уже ничего не мог изменить в общем ходе событий, а для него он мог оказаться очень опасным и просто роковым. Вел он себя довольно спокойно, сознавая, что его ждет, по законам военного времени. В последний момент он попросил закурить, покурив, сказал «Ауфидерзейн» и закрыл лицо полой своей куртки.
Дляменя онбылоднойиз жертв безжалостной
пропагандистской машины. Её ядовитая паутина отравляет и калечит души людей, которым нередко, за проповедуемые ею «идеалы», приходится расплачиваться своей жизнью, как случилось в данном случае. Для меня он не герой – заблудился и получил по заслугам, хотя по человечески мне его жалко, ведь у него еще вся жизнь была впереди с её радостями горестями и проблемами.
После этого неприятного происшествия наша колонна двинулась дальше и уже к вечеру мы были на окраине Таллина.
* * *
Утром мы рассчитывали, сразу, без задержек, как говориться сходу, въехать в освобожденный город Таллин – столицу Эстонской Республики. Нам это казалось естественным и закономерным завершением нашего стремительного марша-наступления по освобождению Эстонии – но, произошла задержка. Её причину мы так и не узнали. Да нас – рядовой состав – это и не очень волновало. Понимали, что это временно и скоро всё разрешиться. Ясно было одно, что задержка была вызвана не каким-то силовым противодействием, например, в виде заслона оставленного немцами, чтобы как-то задержать нас и обеспечить более спокойный отход своих частей. Любые подобные заслоны – это плохо, так как их преодоление, как правило, связано с людскими потерями. Задержка, скорее всего, была связана с тем, что дорога или дороги ведущие в Таллин, не могли свободно, без пробок, пропустить, двигающуюся по ним боевую технику – а техники было много. Как и предполагали, задержка оказалась не очень продолжительной, но последовавшее указание, откровенно говоря, нас удивило: мы должны были въехать в Таллин по железнодорожным путям.
Я решил ехать на нашей новой транспортной машине, только что захваченной. Это был трофейный грузовик в очень хорошем состоянии. Он имел длинный кузов с брезентовым верхом – не машина, а красота! Наши полуторки и наши ЗИСы по сравнению с ним выглядели довольно скромно. Ехать по железнодорожному полотну, прямо по рельсам, перескакивая со шпалы на шпалу очень непросто и опасно, тем более, что полотно проходило по пересеченной местности и насыпь в некоторых местах была высока и обрывиста. При такой езде, если по какой-то причине потеряешь управление машиной буквально на одну – две секунды, то можешь запросто загреметь под откос. Прямо скажем, езда по шпалам удовольствия не доставляла. Хорошо, что ехать пришлось не более пяти – шести километров. Правда я больше переживал за машину, чем за себя. Человек может приспособиться – машина всё воспринимает как есть. Боевую технику на железнодорожное полотно не направляли. Гвардейскую Минометную установку – «Катюшу» – да к тому же ещё заряженную, трясти по шпалам нельзя.
Наконец мы в Таллине. Наш полк и наш дивизион расположились в парке Кадриорг. Это очень живописное место располагающее к тому, чтобы отдохнуть, расслабиться, встретиться с друзьями, просто погулять, назначить свидание девушке – в общем место, где можно полезно использовать свой досуг и свободное время. Временно, всего на несколько дней, хозяевами в парке стали мы – наш 30 Гвардейский Минометный полк. Но повторяю – это не надолго.
На следующий день, после того, как подразделения и части наших войск вошли в Таллин, было намечено и состоялось что-то вроде парада нашей боевой техники. Как такие торжественные мероприятия проходят в действительности, хорошо известно из многочисленных кинохроник, демонстрировавшихся и в войну, и, особенно, после войны. Для подобных мероприятий всегда характерна радостная и торжественная атмосфера. Но не смотря на то общее, что объединяет и характеризует их, каждое всё же имеет свою окраску и своё значение, в зависимости от места, где оно происходит, а также от целого ряда других условий. Это хорошая традиция: она позволяет населению освобожденных городов и населенных пунктов ощутить не только нашу боевую мощь, но и поднять настроение людей, улучшить его, вселить в людей уверенность, надежду.
В числе боевой техники, выведенной на парад, был и наш 30 Гвардейский Минометный Полк. Вся техника проехала по главной улице Таллина. Многочисленные жители города радостно приветствовали нас, как подобает приветствовать освободителей. Женщины нарядные и симпатичные, приветливо махали руками, многие из них с цветами. Некоторые мужчины встречали нас, поднимая вверх руку со сжатым кулаком. Непонятно было: что это приветствие или угроза. Но мы это воспринимали как радостное приветствие.
Общее впечатление от парада хорошее, все были довольны. Парад прошел солидно, внушительно, спокойно. Появление на параде «Катюш», вызвало особое оживление у зрителей, пришедших посмотреть на парад. Многие не могли скрыть своего восхищения. И это понятно: шла вторая половина сорок четвертого года. К этому времени «Катюши» уже успели обрасти довольно толстым слоем слухов и легенд, и всем было интересно увидеть своими глазами это грозное оружие и чудо современной техники. Если для нас оно было ласковой «Катюшей», то немцы, испытавшие на себе её боевую мощь и разрушительную силу, называли её не иначе как «Сталинский орган», наверно из-за того, что звуки, издаваемые «Катюшей» при стрельбе чем-то напоминали могучее и величественное звучание органных аккордов. К слову сказать, и наши военные относились к «Катюшам» очень уважительно. Они знали: что в трудную безнадежную минуту, когда уже бессильны и пулеметы и артиллерия и авиация – их могут выручить только «Катюши».
Таллин обычный европейский город с его архитектурной спецификой, свойственной прибалтийским городам. Удивило ни это, а то, что пережив войну, он мало пострадал, хорошо сохранился. Его разрушения, по сравнению с российскими городами и населенными пунктами, через которые прошла война – были несопоставимыми. В России многие города и населенные пункты были буквально стерты с лица земли. Об их существовании иногда напоминали только оставшиеся от печек трубы. В Эстонии не только Таллин, но и те населенные пункты, в которых нам пришлось бывать, сохранились без ощутимых потерь. Одной из причин следует считать мощные и стремительные удары, наносимые нашей армией противнику. Ему приходилось поспешно отступать и времени на то, чтобы осуществлять свои разрушительные действия, не оставалось.
Удивило также количество оставленной техники (в основном автомашин) и продовольственных запасов, что также свидетельствует о поспешном отступлении, а правильнее паническом бегстве. Среди брошенных легковых машин, были машины самого высокого класса. Наверно в них разъезжало немецкое высокое начальство. Грузовые автомашины были различных марок и разной грузоподъемности, а также санитарные и прочие автомашины. Правда многие из автомашин завести не удалось. И всё же наш дивизион выбрал для своих нужд несколько автомашин. Одну из них решили использовать как штабную.
Это был фургон марки «Опель» оборудованный под санитарную машину. Всё в ней поражало целесообразностью и продуманностью. Внутри стены и потолок были покрыты флуоресцирующей краской, которая светилась в темноте. Посреди салона был большой стол для обработки раненых. Вдоль боковых и у передней стены предусмотрены мягкие скамейки, которые могли быть использованы как спальные места. В переднем углу небольшая чугунная печка с решетчатым ограждением и теплоизолирующими прокладками на стенах. Дополнительная секция позволяла наращивать трубу, если на стоянках топили печку. Выдвижная лесенка-трап во время движения убиралась. Большие окна на боковых стенках салона, в случае необходимости закрывались светонепроницаемыми черными занавесками, а предусмотренные для их закрепления простые, удобные и надежные фиксаторы, обеспечивали абсолютную светомаскировку. Кабина была очень удобной; все приборы в ней светились синим светом – тоже с целью светомаскировки. В случае необходимости свет фар тоже переключался на синий. В кабине имелись гнезда для двух карабинов. Короче говоря, всё было предусмотрено, всё было рационально.
В Таллинском порту лениво покачивались на волнах несколько судов, а вернее то, что от них осталось. Судя по их виду, наша авиация крепко поработала. Они не успели выйти в море, так и остались в порту.
Среди оставленного немцами продовольствия было много плавленого сыра, меда и даже эрзац-шоколада. Всё было аккуратно расфасовано. Нас очень удивил хлеб выпечки 1938 – 1939 годов и расфасованный в обычные консервные банки средней величины. Он был очень плотный. Если его подержать над паром, то он превращался в довольно большую мягкую буханку. Мы его употребляли не распаривая. Удивили нас также небольшие консервные баночки, в которых содержалась заправка для одной порции супа. Ничего не скажешь – немцы очень предусмотрительный народ, и готовились они к войне очень тщательно, продумывая всё до мелочей.
Через несколько дней наш полк покинул Таллин. Начались наши переезды по освобожденной Эстонии. Первые дни нам попадалось много беженцев. Преимущественно это были местные жители, а также освобожденные из рабства россияне. Люди возвращались в свои жилища. Их было много. Они шли почти непрерывным потоком со своим не слишком обременительным скарбом, с ребятишками. Маленьких несли на руках, кто постарше шли сами. Не смотря на усталость и пережитые тревоги и лишения, настроение у всех было хорошее, как у людей, оставивших позади испытания и невзгоды, и, обретших, наконец, надежду на лучшее, сознавая, что всё плохое уже позади. Приветствуя нас, многие не скрывали радости. Это и понятно.
В нас они видели избавителей от тех невзгод и лишний, которые выпали на их долю, которые им пришлось пережить. Женщины и ребятишки махали нам руками, мужчины традиционно приветствовали нас поднятой вверх рукой со сжатым кулаком. В этом чувствовалась и благодарность и уважение и пожелание дальнейших успехов. Мы также отвечали на их приветствия. Настроение было радостное. Этому ещё способствовала хорошая погода. Стояли солнечные теплые дни. Настоящее Бабье лето!
Вскоре определилась наша дальнейшая судьба. Полк вошел в состав группировки по освобождению эстонских островов. Самым большим среди них был остров Сарема. Предстояла, как оказалось, судя по ее масштабам, очень серьезная и затяжная десантная операция, требующая значительного количества и живой силы и боевой техники.
Попасть на остров Сарема можно было, переправившись на пароме на остров Муху через пролив шириной около шести километров, а с остова Муху по дамбе около двух километров можно попасть уже непосредственно на сам остров Сарема. Паром, на котором нам следовало переправляться был не очень большим. Он полностью удовлетворял запросы и нужды местных жителей. Его грузоподъемность ограничивалась двумя максимум тремя грузовыми машинами за один рейс. Для срочных военных операций это было маловато. Возможно были и другие варианты переправы на остров Сарема, но нашему полку предписано переправляться именно здесь. Было ясно, что процесс переброски боевой и вспомогательной техники, боеприпасов, продовольствия, людей будет производиться не так быстро как хотелось бы. К тому же паром будет работать только в дневные часы. И на это следует обратить внимание – ночные переправы отменялись, что означало: мы перестали бояться немецкой авиации. Немцам было не до того. Как тут не вспомнить осторожную ночную погрузку полка Гвардейских Минометов на станции Жихарево; ночную переправу нашего полка через финский залив, при окончательном снятии блокады Ленинграда. Всё это в прошлом. Сейчас немецкая оборона то тут, то там трещала по швам. Наше господство стало очевидным и бесспорным. Наши военно-начальники искусно маневрируя и, используя наше превосходство, наносили удар за ударом. Хотя не следует забывать, что противник всё еще был очень силен, к тому же ожесточен и озлоблен своими неудачами. Поэтому во время переправы необходимые меры предосторожности всё равно были приняты. В жизни это никогда не мешает – на войне тем более и даже необходимо.
Под мирное стрекотанье мотора трудяга паром, мягко, не торопясь, аккуратно перебираясь с волны на волну, старательно и добросовестно выполнял нелегкую задачу по переправке наших частей с материка на остров. Когда переправлялся наш дивизион стояла отличная солнечная погода. Финский залив встретил нас приветливо: легкой прозрачной волной и приятным освежающим ветерком.
Разгрузившись с парома на острове Муху, вся техника должна была по дамбе ехать на остров Сарема в район сосредоточения полка. На дамбе произошла небольшая заминка из-за того, что дамба была повреждена. Когда подъехали ближе к месту повреждения мы увидели, что воронку уже пытаются заложить булыжником и, к моему удивлению, делают это бойцы того Дорстройбата и той роты, в которой я служил до мая этого года. Чтобы осторожно объехать воронку и не свалиться с дамбы водители, подъезжая к месту повреждения, снижали скорость или останавливались. Я надеялся, в случае остановки, пообщаться с моими бывшими сослуживцами. Всё-таки интересно узнать: как у них дела, что произошло за последнее время. Но мы проехали не останавливаясь, поэтому пообщаться с ними не получилось – а жаль! Больше я их не встречал.
Миновав поврежденное место, мы быстро без приключений добрались до места назначения.
Сарема самый большой из всех эстонских островов. Длиною он около ста километров, а его ширина не превышает всего сорока – сорока пяти километров. На географических картах очертания острова напоминают какое-то взлохмаченное существо, украшенное длинным довольно пушистым хвостом и сделавшее стойку на двух лапках, как бы демонстрируя своё желание устремиться куда-то в северном направлении.
Переезд нашего дивизиона в район боевых действий проходил обычным путем. Возглавлял колонну командир дивизиона. За ним шли боевые установки и остальные машины дивизиона, в основном с боеприпасами, и, конечно, с продовольствием и кухней. Замыкала колонну машина-мастерская с техническим персоналом или просто «техничка». Её задача: оперативно оказывать помощь в случае каких-то неполадок. Если же такую помощь оказать нельзя, то брать машину на буксир и разбираться в неполадках более детально по прибытии на место. Ответственность за это возлагалась на начальника штаба дивизиона. Он замыкал колонну.
На этот раз решили к каждой боевой установке прицепить при помощи жесткого буксира по машине и таким способом её транспортировать к месту назначения. Это было вызвано желанием сэкономить какое-то количество бензина, с поставкой которого могли возникнуть трудности. В данном случае одной из причин могло быть отставание тыловых и снабженческих служб из-за стремительного наступления наших войск и вторая возможная причина могла быть связана с доставкой бензина на остров. И хотя это временно, но этот период надо переждать. Поэтому сэкономленный бензин не помешает.
Дороги на острове очень неплохие: с твердым, хорошо укатанным покрытием и нормально профилированы. Отчасти, благодаря этому, и решились на применение жестких буксиров. На плохих дорогах такое просто невозможно, тем более, в составе всей колонны. Организация движения большой колонны машин дело непростое, особенно если машины имеют различия по своим техническим характеристикам. Все машины должны строго соблюдать скоростной режим и выдерживать дистанцию. Даже малейшее нарушение этих требований может привести к самым неприятным последствиям.
Нагрузка на дороги острова, особенно до войны, была небольшая: в основном гужевой транспорт и велосипеды, машин было мало. Поэтому они так хорошо сохранились. Этому также способствовало и хозяйское отношение жителей острова к своим дорогам. Велосипедами же пользовались все – и мужчины и женщины. Нередко можно было увидеть как по заснеженному шоссе на велосипеде едет, а точнее пытается ехать, женщина довольно преклонного возраста. В России такого не увидишь. Правда, вызывало удивление, что на некоторых участках – дороги были очень извилистыми и напоминали что-то вроде серпантина, обычного для горных дорог. Непонятно, чем это можно объяснить, имея в виду ровную поверхность острова, не имеющего заметных возвышений. На материке даже на равнинной местности имеются подъемы и спуски. Здесь этого не встретишь.
Наша колонна двигалась со скоростью не более пятидесяти километров в час. Для колонны это довольно большая скорость. Боевые машины и прямые участки и даже довольно крутые повороты проходили легко, демонстрируя своё техническое совершенство. Машины же, которых тянули на жестком буксире, и особенно те, кто ими управлял, как они потом признались, испытывали немалые трудности и неудобства. И это понятно. Хорошо, что до места назначения доехали без происшествий.
Курессааре единственный город на острове Сарема. Наш полк и наш дивизион будет тесно связан с ним довольно длительное время. Поэтому хотелось бы коротко рассказать о нем. Это что-то вроде столицы острова. Он не очень большой с его неширокими чистенькими улицами и улочками, домами с высокими крутыми черепичными крышами и другими признаками обычного европейского провинциального городка. Жители города, окрестных населенных пунктов и хуторов простые, добрые и спокойные люди. Нам показалось, что шестикилометровый пролив, отделивший остров от материка, способствовал не только выработке у них перечисленных качеств, но и оказался рубежом, защитившим этих людей от европейской суетности, ненужной изощренности и излишней амбициозности, поэтому, когда мы узнали, что жители Курессааре считают его – ни больше – ни меньше – Маленьким Парижем, то, откровенно говоря, были удивлены. Объяснить причину такого сравнения даже сами жители Курессааре затруднялись, ну а нам, на этот счет, приходилось только строить догадки и предположения.
О Париже можно сказать очень многое. Упоминание о Париже всегда вызывает целый рой ассоциаций, как правило, восторженных. Это и понятно. Ведь Париж – это город прославленный творчеством Виктора Гюго, Жоржа Бизэ, Оноре де Бальзака, Дюма, Флобера и др. Париж – это Версаль, Лувр, Собор Парижской Богоматери, Монмартр, и конечно Бастилия. Париж всегда у нас ассоциируется с изысканностью и утонченностью во всех сферах жизни, в общей культуре, в искусстве, в архитектуре и уж, конечно, в любви. Здесь пальма первенства безусловно за Парижем. Нельзя промолчать и о парижанках. Их всегда выделяют особо и стараются изобразить очаровательными, неотразимыми и, что очень важно, знающими толк в любви.
Славный город Курессааре не располагает таким богатым набором известных всему миру писателей и композиторов, архитектурными памятниками вроде Собора Парижской Богоматери, музеями вроде Лувра, так что по этим показателям вряд ли Курессааре можно сравнивать с Парижем. А вот женщины Курессааре могли бы поспорить с парижанками: они также милы, красивы, обаятельны и кое в чем, я уверен, не только не уступят, а даже могут превзойти парижанок. У них особенный, свойственный только им, шарм. И, скорее всего, поводом и причиной для сравнения Курессааре с Парижем и послужил именно чисто женский фактор. Но это лишь наше предположение и догадки, на которых мы не собираемся настаивать.
На окраине города была построена современная мельница. Это пятиэтажное здание облицованное стеклом и сталью и издающее сильный шум. Около неё всегда стояло несколько подвод с мешками зерна, дожидающихся своей очереди. В то время подобная мельница была редкостью. Правда в архитектурный облик Маленького Парижа она явно не вписывалась и выглядела искусственно прилепленной. Но всё это вполне естественно и неизбежно. Такова уж жизнь. И всё же, не смотря на некоторые эстетические неудобства, необходимость такой мельницы для города Курессааре и острова не вызывала сомнений.
Плоский ландшафт острова, без больших перепадов по высоте, свободно продувался со всех сторон ветрами, что безусловно создавало идеальные условия для ветряных мельниц, для их работы и являлось основной причиной их традиционного использования. Другой, не менее важной причиной, использования ветряных мельниц, была чисто хозяйственная необходимость. Правда мы, как независимые наблюдатели, были далеки от каких либо хозяйственных забот и оценок, связанных с ветряными мельницами. Для нас они были всего лишь экзотическими деталями пейзажа и украшением ландшафта, вызывающие определенные идиллические эмоции и настроение. Нам казалось, что пейзажи с мельницами, нанесенные на полотно послушной кистью художника и заключенные в багетные рамки, выглядели бы даже более эффектно, чем сама натура.
Работающие мельницы производили иное впечатление. Размахивая своими крыльями, они вполне могли бы показаться рассерженными великанами, смутившими, как известно, даже такого храброго человека как Дон Кихот. Поэтому, когда наблюдаешь за работающими мельницами, так и кажется, вот – вот на своем Россинанте появится рыцарь Печального Образа со своим верным оруженосцем Санчо Пансой и постарается усмирить разбушевавшихся великанов.
На этом, наверно, следует закончить краткое знакомство с островом. Впереди ждут тяжелые бои. Поэтому, как говорится, «По машинам! И вперед на врага!»
Первое время наш дивизион несколько раз менял позиции. На одних мы задерживались по несколько дней, а на других всего несколько часов. Иногда производили залпы. Судя по тем темпам какими мы теснили противника, ясно было, что он оказывает упорное сопротивление. И мы это чувствовали, по той напряженности, которая с передовой проникала даже к нам. Иногда за несколько дней удавалось продвинуться всего километра на два – максимум на три. Как всегда, в подобных ситуациях, находились любители строить предположения, подчас самые невероятные. Поэтому мы не очень удивились, когда к нам проникли слухи о том, что остров, якобы, обороняют так называемые «смертники», то есть люди, которые не при каких обстоятельствах не имеют права отступать – они должны стоять насмерть. Это их принцип. Но судя потому, что наши части хоть и незначительно но всё же теснили противника, то разговоры о смертниках, мы восприняли, всего лишь как обычные домыслы и слухи, которых всегда хватает. Хотя нельзя отрицать, что на острове против нас вполне могли действовать хорошо подготовленные немецкие части. Но главной причиной, мешавшей нам успешно завершить операцию по освобождению острова, по нашему убеждению, было недостаточное количество наших сил, и, в первую очередь, боевой техники – темпы пополнения которых ограничивались возможностями средств переправы. Ясно, что некоторое затишье было кажущимся. Мы накапливали силы для решающего удара; противник готовился – отразить этот удар. Мы были настроены оптимистично. Думаю, что противник понимал свою обреченность.
Кажущееся затишье позволило нам обосноваться на позиции, которую мы не оставили до начала заключительной стадии операции. Позиция была удобной во всех отношениях. Хотя она была в довольно тихом месте, но боеспособность дивизиона от этого не снижалась, что подтвердили несколько успешных залпов, произведенной с этой позиции. Она была хорошо укрыта от любопытных глаз. Не пострадала мобильность дивизиона: мы могли легко сняться и быстро переехать в указанное место.
На новой позиции первым делом положено укрывать сами боевые установки: их надо замаскировать и обезопасить от случайных осколков, в случае обстрела. На сухом месте, какое занимал наш дивизион, в качестве аппарелей лучше всего использовать, для каждой установки окопы, выкопанные в полный профиль и со съездом в них. Копать такие окопы – дело довольно трудоемкое, но, как показала практика, это себя оправдывает.
При смене позиций, в штаб полка немедленно надо было отсылать схему новых огневых позиций с указанием её координат. Чертить схему поручали мне, поскольку у меня это получалось лучше других. Я с удовольствием выполнял эту обязанность, так как в этом имелись компоненты интеллектуального труда, по которому я соскучился. Чертить схему надо было тушью, чтобы она не расплывалась в случае попадания на неё влаги. С оперативной карты копировался участок, на котором в данный момент находился дивизион. На скопированный фрагмент карты, в виде условных обозначений наносилась позиция дивизиона и её координаты, которые определял и рассчитывал начальник штаба дивизиона. Схема немедленно отправлялась с посыльным в штаб полка, независимо от времени суток.
Во второй половине октября нас передвинули ближе к передовой. Многое уже стерлось в памяти, но я помню, мы расположились недалеко – метрах в ста от главного шоссе, по которому проходило движение в сторону передовой и обратно. Помню: недалеко был перекресток и около него полуразрушенное строение. Степень разрушения не позволяла определить чем это строение было раньше. Возможно это был жилой дом, довольно высокий, может быть даже двухэтажный, что не совсем обычно для данной местности. По оставшимся немногим архитектурным фрагментам, а точнее намекам на них, строение могло быть и чем-то вроде церкви. Откровенно – меня не интересовали причины разрушения. Их могло быть несколько – война неразборчива. И это полностью подтвердилось, когда среди осколков кирпича, в пыли, я увидел обрубок детской ножки – стопу. Судя по ее размерам, она принадлежала очень маленькому ребенку.
Смерть на войне дело обычное. Без неё войны не бывает. Но в любом случае, и чтобы там не говорили, даже смерть взрослого человека, солдата – это трагедия! А уж гибель ребенка не может быть оправдана никакими законами войны. Поэтому крохотная детская ножка, непонятно как, вопреки здравому смыслу, оказавшаяся здесь, на военной дороге, среди осколков кирпича, в грязи, оставила неприятное, не проходящее и угнетающее впечатление.
Через дорогу, напротив разрушенного строения, в роще больших вековых хвойных деревьев был склад боеприпасов для пехотных частей. По форме он напоминал большой стог сена. Если нужны патроны, гранаты – бери сколько хочешь. Это и удивляло и свидетельствовало о том, что, не смотря на сложности с переправой, боеприпасами сумели запастись.
Переехав на эту позицию, мы сразу почувствовали близость передовой. Это было зона артиллерийских обстрелов. В темное время суток противник активизировался. Почти каждую ночь, в небе барражировали немецкие самолеты и вывешивали какие-то осветительные устройства. А с моря немецкий крейсер «Принц Евгений» вел огонь, очевидно, желая оказать поддержку немецким частям, обороняющим остров, скорее моральную, чем реальную, так как вел стрельбу безприцельно. После войны, Соединенными Штатами Америки этот крейсер использовался в качестве мишени при испытании атомной бомбы в районе атолла Бикини. И хотя эта трескотня не приводила к нашим потерям, но она настораживала.
Передовая вела весьма активный образ жизни и напрямую об этом свидетельствовало то, что немецкая пехота пыталась атаковать наши позиции по всей линии обороны острова. Делала она это, не считаясь с временем суток: и в светлое и в темное время и даже глубокой ночью. При отражении немецких атак, большую, а зачастую решающую, роль играли, конечно батареи «Катюш» нашего полка. Откровенно говоря, нас удивляло упорство немцев – совершенно непонятное и бессмысленное.
По тому, как живет дорога, ведущая к передовой, также можно судить о том, что там происходит. Активность жизни на дороге и на передовой напрямую связаны между собой. Это очень интересная тема, поражающая своим многообразием сюжетных линий. Но их раскрытие и даже поверхностный анализ, не является нашей задачей. И все же о двух встречах следует рассказать.
Однажды, возвращаясь в дивизион из штаба полка, среди довольно большого количества людей, идущих по дороге в обоих направлениях, я заметил двух человек в немецкой форме. Они шли со стороны передовой, под руку, не торопясь. Подойдя ближе, я разглядел их получше: не очень высокие, они даже в военном обмундировании выглядели довольно бесформенно. Это уже довольно пожилые люди, напоминающие любителей посидеть на завалинке своего дома или где-нибудь на скамеечке в сквере. Ничего воинственного в них не было. Я понял – это обычные немецкие «тотальники», от которых в армии иногда бывает больше хлопот, чем пользы. Они были очень напуганы всем происходящим и поэтому крепко держались друг за друга, понимая, что в данном случае это их единственная опора и надежда. Ведь кругом враги! Их, в меру расквашенные физиономии, можно было расценить как пропуск и посвящение в разряд пленных. Жалкие и растерянные они у меня не вызвали ничего кроме сочувствия. На врагов они не походили, а больше напоминали жертв войны.
Через несколько дней я встретил ещё одного пленного. Его вели трое наших ребят с автоматами на изготовку. Наверно этот пленный дорого достался, если его вели трое крепких и, чувствуется, бывалых парней. Все на дороге расступались, пропуская их, и разглядывали пленного. Руки у него за спиной были связаны ремнем. На нем была каска с рогами – признак привилегированности. Меня поразило выражение его лица и глаз: в них было столько злобы и непримиримой ненависти, что отпусти его – он зубами перегрызет всем горло. Типичный продукт человеконенавистнической немецкой пропаганды. Такие как он, в плен не сдаются, и в плен их просто так не берут. Скорее всего это был «язык» и очень ценный. Наверно этим и объяснялось такое бережное и внимательное обращение с ним.
В один из дней я услышал странные звуки, которые не вписывались в привычную гамму наших звуковых ощущений, вызываемых орудийной стрельбой или разрывами снарядов. Казалось, что эти звуки издает какое-то живое существо. Если бы не война, то я бы подумал, возможно что это лось, либо, испытывая нежные чувства, призывает подругу, либо наоборот – вызывает на поединок соперника. Время как раз было для этого подходящее – вторая половина октября. Мои сомнения разрешил, стоящий рядом боец, обращаясь ко мне сказал: «Во, слышал – ишак» и, видя мое недоумение, уточнил: «Это немецкий шестиствольный миномет». А помолчав, добавил, презрительно махнув рукой, «Так, ерунда! Против наших «Катюш» он не годится». Я знал о существовании немецкого шестиствольного миномета, но почему он получил такое унизительное и оскорбительное прозвище. Мы жители европейской части нашей страны об осликах знаем больше по детским книжкам. В них он изображается всегда очень милым и даже трогательным существом, которое так и хочется погладить, и всегда либо украшенного пышным бантом, либо нагруженного непосильной ношей. Но, не смотря ни на что, вид его всегда вызывает добрые чувства.
Почему шестиствольный немецкий миномет назвали «ишаком» я узнал, ознакомившись с немецкими таблицами и инструкцией о нём, имевшимися в штабе дивизиона, естественно в русском переводе. У немцев были не только шестиствольные минометы. На Лужском полигоне, во время экспериментальных стрельб, в качестве экспонатов демонстрировались и другие модификации – имевшие более шести стволов. Конструктивно они не выглядели современными, а скорее напоминали поделки двухсот – трехсот летней давности.
Существенным недостатком немецких минометов этого класса явилось использование, для разгона мины-ракеты при выстреле, черного пороха. Он был очень хрупким и в нем могли образовываться трещины даже при обычной тряске во время транспортировки, при погрузке, при укладке и т.д. Трещины могли явиться причиной взрыва мины при выстреле. Поэтому огонь приходилось вести из укрытий, способных защитить людей в случае взрыва мины. Это создавало большие неудобства при использовании минометов.
Другим существенным недостатком было большое рассеивание мин при стрельбе. Согласно табличным данным расстояние между минами, а точнее между воронками, оставленными ими, могло составлять до шестисот метров и даже больше. Иначе говоря, прицельный огонь из таких минометов вести нельзя – бесполезно. Поэтому мы их не боялись. Возникал естественный вопрос: зачем тогда они вообще нужны? И обидное прозвище им видно дали не зря. Они его заслужили.
Гвардейские минометы «Катюши» – родоначальники мобильной ракетной техники. Над их созданием работала группа ученых, возглавляемых академиком М. В. Келдышем. О ракетах в то время упоминалось лишь в фантастических произведениях. Поэтому созданный в Советском Союзе реактивный снаряд не имел аналогов в мире. Их просто не было. Для разгона мины-ракеты на активном участке траектории использовался особый порох, а точнее химическое вещество, отличающееся от черного пороха, и не только внешне. Совершенно исключалось появление в нем трещин. В снаряд закладывалось всего несколько элементов этого вещества. Элементы имели форму макарон, то есть были цилиндрической формы с продольным отверстием через весь цилиндр. При выстреле поджигалась внутренняя поверхность элемента и процесс горения, распространяясь от внутренней поверхности элемента к наружной усиливался, отчего разгонный импульс нарастал, увеличиваясь при этом в четыре-пять раз. Это улучшало баллистику снаряда. Ни в какое сравнение не шла кучность стрельбы, по сравнению с шестиствольным немецким минометом. А когда в сорок четвертом году стали применять снаряды улучшенной кучности марки М–13 УК – кучность стрельбы улучшилась еще в два раза. Мне пришлось вычерчивать схему расположения воронок, полученных при залпе батареи «Катюш». Зона поражения имела форму круга, а расстояние между воронками не превышало пяти – семи метров, что свидетельствовало о достаточно равномерном распределении воронок внутри зоны. При такой плотности и равномерности укрыться в зоне было просто невозможно. Очень важным баллистическим показателем явилось и то, что снаряд во время полета не испытывал бокового смещения от ветра. Благодаря хвостовому оперению он всё время поворачивался против ветра на угол зависящий от скорости ветра. Поэтому поправки на боковой ветер не делалось. Учитывался только попутный и встречный ветер.
Приведенное сравнение полностью опровергает неуклюжие попытки некоторых немецких авторитетов в области вооружения, доказать бесспорное превосходство немецких многоствольных минометов над нашими «Катюшами». Откровенно говоря наши Гвардейские Минометы – «Катюши» сравнивать было просто не с чем. Они были уникальны. Подобных установок залпового огня в то время еще не было. Гвардейские Минометы явились для немцев полной неожиданностью и крайне неприятным сюрпризом, заставшим их врасплох. Появление «Катюш» было воспринято с полной растерянностью и завистью. Определилось явное техническое отставание, которое немцам так и не удалось преодолеть до конца войны. Их попытки как-то компенсировать своё техническое бессилие свелись лишь к созданию шестиствольных и других вариантов многоствольных минометов, которые по сравнению с «Катюшами» по существу являлись недоразвитыми уродцами и конструктивно и по своим боевым качествам.
Но представители избранной Арийской расы не смогли доказать своего превосходства над «неполноценными» народами не только в этом виде вооружения. Например: наша знаменитая тридцатьчетверка, являла собой образец классической модели танка оптимальной по всем компонентам. Немцы, чтобы ликвидировать отставание и перегнать нас, грозились создать танк – дредноут. Но дальше попыток дело не пошло. Не было у немцев и самолета равноценного нашему непревзойденному самолету – штурмовику ИЛ, прозванного летающим танком. И даже знамениты автоматы «Шмайссер» уступали нашему ППШ, что подтверждали даже сами немецкие солдаты.
Признаком скорого начала операции было появление «Андрюш». Они заняли позицию в одну линию с нами, но по другую сторону шоссе, от нас всего метрах в двухстах. Это реактивные установки залпового огня, имеющие одну родословную с «Катюшами». Главное отличие заключалось в том, что снаряды у них имели форму «головастиков», а не стреловидную – как у «Катюш». Боевая головка снаряда была диаметром тридцать один сантиметр и обладала очень большой разрушительной силой. Она могла пробить и разрушить оборонительное сооружение противника на глубину до шести метров. Разгонная часть снаряда была такая же как у «Катюши», но только короче, поэтому максимальная дальность полета не превышала трех с половиной – четырех километров.
«Андрюши» имели несколько необычную историю. Первое время, чтобы произвести залп использовалась технология, не совсем соответствующая требованиям современности. На позиции все снаряды, прямо в ящиках, устанавливались под необходимым углом и ориентировались в нужном направлении. Ящики в этом случае использовались как направляющие устройства. Запуск снарядов производил боец, который шел вдоль ряда с зажженным факелом и по очереди поджигал запальные устройства каждого снаряда. Всё очень просто. Правда, иногда снаряд улетал вместе с ящиком, что дало немцам повод говорить: «Русский Иван бросается ящиками». Прибывшие же «Андрюши» – это уже установки, по аналогии с «Катюшами», с направляющими в виде ферм, смонтированных на автомашинах. Каждая установка заряжается и рассчитана на 12 снарядов.
Жизнь шла своим чередом, как и положено на войне. Днем противник лишь изредка удостаивал нас артобстрелами. А ночью, как обычно: барражирующие самолеты, осветительные устройства (ракеты или что-то другое), «Принц Евгений», палящий из своих орудий на всякий случай. Мы уже к этому привыкли и воспринимали всё не как угрозу и опасность, а, выражаясь современным языком, больше как шоу. Чувствовалось, что противник не столько хочет напугать нас, сколько сам пытается как-то себя подбодрить и избавиться от страха. Мы же проводили ночь без лишних тревог. Нам повезло: нас приютила большая глубокая яма-окоп, где можно было укрыться и спокойно поспать.
В один из дней я получил приказание пойти на наш наблюдательный пункт, который находился почти на самом переднем крае. Добраться туда было непросто. Шоссе – простреливалось, резервная полоса вдоль шоссе – заминирована. Но наши разведчики нашли коридор, где нет мин. Правда эти поиски не обошлись без жертв: разведчик из второго дивизиона напоролся на мину и остался без ноги. Обидно!
Метрах в тридцати от шоссе, вдоль него, шла лесополоса. Коридор, свободный от мин, проходил вдоль этой полосы и был шириною не более двух метров. Он использовался связистами всех частей и подразделений: по нему были протянуты линии связи от артиллерийских подразделений к пехотным частям, которые они поддерживали, к наблюдательным пунктам и т.д. Кроме того эти кабели служили ориентиром и предупреждением. Шаг, два вправо – шаг, два влево и можешь остаться без ноги. А может быть и хуже. Немцы наставили противотанковых мин, которые взрываются если даже на них наступает человек, а не танк. Наступишь на такую и нечего будет хоронить. Об этом узнали после того, как несколько саперов, при попытке разминировать этот участок, подорвались на таких минах.
Мы пошли на передовую вместе со связистом. Он меня предупредил, чтобы я шел строго за ним и ни шага в сторону. Примерно на половине пути мы увидели подводу. Видимо по ошибке или по незнанию она заехала на заминированный участок и подорвалась. Лошадь погибла, возница в неестественной позе раскинулся на телеге. Их теперь оттуда не скоро вытащишь – всё вокруг заминировано.
Передовая встретила нас характерным для неё непрерывным посвистыванием пуль. Артиллерийские и минометные обстрелы теперь были редкостью. Авиация вообще уже не бомбила. Раненых было очень мало. Мне запомнилась передовая сорок второго года под Синявиным. Здесь было по-другому, всё изменилось. Связисты обосновались в добротном немецком блиндаже, с бревенчатым накатом в один ряд, оставленным немцами при отступлении. Он был не очень высоким, но удобным. Выполнив задание я без приключений вернулся в дивизион.
Операция, как и положено, началась с артиллерийской подготовки. Сигналом для начала артподготовки были первые огненные стрелы «Катюш» и «Андрюш». Снаряды «Катюш» терялись из вида сразу после разгона, а снаряды «Андрюш», в виде маленьких головастиков, мы наблюдали пока они не достигали верхней точки своей траектории и, только начиная снижаться, пропадали из вида. Их взрывы по содроганию земли ощущались на расстоянии до трех, четырех километров. Такова была мощь их снарядов. Во время артподготовки, если противник не слишком активно сопротивляется, то испытываешь чувство надежды на успех и какой-то удовлетворенности происходящим. Артподготовка осуществлялась как обычно. Наш дивизион дал все предусмотренные плановые залпы, а запросы на залпы по сопровождению пехоты – не поступали. Командование дивизионом недоумевало. В чем причина? Вскоре всё выяснилось. Оказывается, когда наша пехота после артподготовки поднялась в атаку, ее встретил шквальный огонь противника. Пришлось отступить, понеся потери. Поэтому ни о каком сопровождении пехоты не могло быть и речи. Ожидаемого успеха достичь не удалось – операция провалилась. Выход из этого неприятного положения командование видело в том, чтобы собраться с силами (то есть завести побольше снарядов) и всё повторить. Следуя этому указанию, через несколько дней всё было вновь разыграно по тому же сценарию. И опять тот же результат. Успеха не последовало.
В этой непростой ситуации со всей откровенностью встал вопрос: почему так получилось и что делать дальше? Просочились даже слухи (не знаю, насколько они достоверны) о том, что Верховный Главнокомандующий выразил свое недовольство Командующему нашей группировки войск телеграммой приблизительно следующего содержания: «если не имеете военной совести, имейте хоть гражданскую». Если это правда, то Верховный был прав. Боеприпасы делались на заводах в основном женщинами и подростками, часто в две смены и без выходных. Снаряды это – вещь дорогая, особенно для «Катюш» и «Андрюш». Доставить их на остров тоже непросто. Естественно всё это вызвало переполох и заставило разбираться – в чем же все-таки дело? Почему в данном случае не сработала классическая технология прорыва обороны противника?
И всё-таки разобрались. А дело заключалось в следующем. Во время артподготовки огневой вал должен перемещаться от самой передней линии обороны противника – от траншей – в глубь обороны и возвращаться обратно, то есть к траншеям, проутюжив, таким образом, оборонительный рубеж противника два раза в обоих направлениях, на всю глубину. Считается, что после этого наша пехота может подниматься в атаку и производить окончательную зачистку того, что случайно осталось после артподготовки. Но по своему, уже печальному опыту, немцы тоже об этом знали. Поэтому, как только начиналась артподготовка, они немедленно отходили в тыл и возвращались в окопы, следуя за нашим огневым валом, когда он перемещался обратно. Таким способом им удавалось избежать людских потерь. Когда же, после артподготовки, в атаку поднималась наша пехота, они, как ни в чем не бывало, встречали ее огнем.
После второй неудачной попытки, наши разгадали эту хитрость немцев. И чтобы при третьей попытке ввести немцев в заблуждение, решили начать операцию с ложной артподготовки, которая, как и в предыдущих двух случаях должна проутюжить, для видимости, оборону немцев в оба конца. После этого поднять в атаку пехоту и сразу же, как только немцы, возвратившиеся в окопы, откроют по нашим огонь – отступить. И тут же немедленно начать настоящую артподготовку, ударить всей огневой мощью по передним траншеям немцев. Так и сделали. Всё было разыграно как по нотам. И когда была окончена настоящая артподготовка, а не ложная, наша пехота поднятая в атаку, встала и пошла во весь рост. Противник был уничтожен. Оборона прорвана.
Уже упоминалось о том, что Гвардейские Минометы ведут огонь с закрытых позиций, обычно расположенных довольно далеко от своих целей, и то, что делается там, куда ложатся залпы, мы не знаем – будь то передовая или глубина обороны противника. Об этом до нас доходят лишь отрывочные сведения: или в виде слухов от нашей пехоты, или в виде более достоверной информации от наших разведчиков дивизиона. Они во время операции обычно присутствуют на командном пункте того пехотного подразделения, которое наш дивизион поддерживает. С командного пункта пехотной части или подразделения можно увидеть много того, о чем, находясь на огневой позиции, мы совершенно не имеем представления и даже не догадываемся. О последней операции от наших разведчиков мы узнали следующее: когда во время третьей артподготовки вся огневая мощь была сосредоточена на переднем крае немецкой обороны, они признались, что даже им было страшно, хотя они всего лишь были наблюдателями – земля, буквально, уходила из под ног.
Через несколько дней наш дивизион был уже на другой позиции, около какой-то деревни, прямо на ее окраине. Батареи расположились по обе стороны шоссе, проходившего через деревню, около неглубокого овражка – стока весенних и дождевых вод. Кругом был лес. Деревня буквально утонула в лесном массиве. Лес начинался сразу же на другой стороне овражка и уходил вдоль шоссе, насколько видел глаз. После грохота артподготовок и после того, когда, почти непрерывно, где-то, что-то стреляло и грохотало – было непривычно тихо. О войне напоминала лишь обезлюдившая деревня. В ней не осталось ни одного человека. Ее жители ушли. И эти пустые, но целые дома производили странное впечатление. В России очень часто, после отхода немцев, от деревень оставались только одни печные трубы. Наши старались не наносить вреда жилым постройкам, чтобы людям, перенесшим ужасы войны, было куда вернуться.
Молчание немецкой стороны, скорее всего, объяснялось теми потерями, которые она понесла во время операции: пережить три артподготовки – это не шутка. По законам войны, в данный момент, противник должен осуществлять перегруппировку, то есть собрать то, что у него еще осталось и готовиться к финальной части операции, даже понимая, что ему уже ничего не светит. Мы это тоже понимали. И здесь у нас с противником было полное взаимопонимание.
Если днем было тихо, то с наступлением темного времени суток, в небе опять нудно начинали гудеть барражирующие немецкие самолеты, разбрасывающие назойливые осветительные устройства, а со стороны моря вел стрельбу «Принц Евгений». Но всё это уже не производило должного устрашающего эффекта, а скорее напоминало иллюминированную демонстрацию стойкости немецкого духа, и не более.
И всё же тишина на войне в любое время суток очень обманчива. Подтверждением этому были несколько залпов, которые нам, всё таки, пришлось произвести с этой, казалось бы очень мирной огневой позиции, расположенной в таком живописном, таком тихом и таком уютном месте, совершенно несовместимом с самим понятием о войне. Но реальность войны такова, когда у нас на позиции тишина и спокойствие – передовая всё равно продолжает воевать. Поэтому, как всё на войне – и эта тишина и это спокойствие лишь кажущиеся и очень хрупкие.
На другой день, на новой позиции всё началось как обычно. После ночной демонстрации силы, противник немного успокоился. Наступило затишье, обычное для дневного времени суток. В середине дня наш командир дивизиона решил посмотреть, что делается в опустевшей деревне, и действительно ли она опустевшая. Это вполне естественное желание знать и быть в курсе всего что нас окружает, что происходит вокруг и может ли это иметь какое-то отношение непосредственно к нам, тем более, что мы здесь пока одни. Удивляло и настораживало также то, что по шоссе, которое проходило через деревню, не было движения. Вот уже второй день оно было совершенно пустое: ни людей, идущих в обе стороны; ни боевой техники; ни машин с боеприпасами и продовольствием.
Конечно, командиру дивизиона отправляться в деревню в одиночку – не следовало. Всё-таки война – есть война. Всё может случиться. И справедливость этого опасения на этот раз подтвердилась тем, что обратно в расположение он вернулся
не один, а с пленным немецким солдатом. Это очень удивило. Ведь брать пленных – это дело и привилегия пехоты. А для нас, не имеющих непосредственного контакта с противником, пленный – это очень редкая случайность. Но она произошла. Несколько человек сразу пришли посмотреть на настоящего живого пленного немца. Если верить первому впечатлению: пленный выглядел вполне нормальным человеком. Было ясно, что он не «тотальник». Это крепкий мужчина, лет тридцати пяти – сорока. Мы не заметили у него явных признаков моральной деградации. Скорее всего, как мы думали, это был обычный цивильный немец, который в непростой обстановке, сложившейся в Германии, пытался как-то определиться и, с точки зрения собственного здравого смысла, найти свою позицию в жизни. События же последних лет войны, внесшие определенность, открыли наконец глаза, позволили разобраться – что к чему и помогли выпутаться из грязных сетей геббельсовской пропаганды. Поэтому его решение сдаться в плен, чтобы сохранить себе жизнь, с человеческой точки зрения, выглядит вполне логично. Общение проходило вполне цивилизованно. С нашей стороны бестактностей не допускалось. Хотя он хорошо понимал, и это чувствовалось по его поведению, что общение носило характер общения сытой кошки с пойманной мышкой. Но здесь уже ничего не поделаешь.
После того как командир дивизиона в шутливой форме сообщил, как он взял в плен и привел «языка», мы общими усилиями попытались выяснить: кто он и из какого рода войск? Но наши усилия довольно долго не могли достигнуть успеха, разбиваясь о трудности, вызванные очень скромными познаниями в немецком языке. Потому, что помимо расхожих выражений, порожденных войной и напоминавших скорее боевые кличи индейцев, к примеру, таких как: «Хенде хох!», «Гитлер капут!» и другие, каждый, к сожалению, имел очень небольшой запас немецких слов, которых явно не хватало для более или менее свободного общения. После того, как пленный несколько раз упомянул слово «инфантерия» мы вспомнили, что в переводе оно означает что-то связанное с пехотой. Поэтому единодушно было решено, что наш пленный – не иначе как пехотинец. Правда у меня сразу же возникло некоторое недоумение и даже вопросы. И это было вызвано вот чем. За последние дни немецкой пехоте трижды пришлось пережить артподготовку, и особенно страшную – третью, а по нему это незаметно, очень уж он чистенький. И второе: я не совсем понимал, как он оказался в деревне рядом с нашей огневой позицией? Но потом я себя попытался успокоить – ведь на войне всякое может случится, а может быть, ему просто повезло. Всё бывает. Поэтому я не высказал своего недоуменья. Но признаюсь, с самого начала, в отношении пленного, испытывал весьма противоречивые чувства. Не всё мне было понятно. Однозначной оценки у меня не было и не могло быть. Поэтому все мои суждения о нем не выходили за рамки предположений.
Наше общение с пленным прекратилось, когда он показывал фотографию своей дочки. Пехотная часть, которую мы поддерживали запросила помощи. Сразу всё отошло на второй план. Залп дали приблизительно через минуту. Ближайшая к нам установка была всего метрах в пяти от нас и немного впереди. Так что наблюдать за залпом с крылечка дома, где мы расположились, было очень удобно. Люблю я в этот момент смотреть на «Катюшу». Это не то, что ствольная артиллерия, особенно, если, например, 152 миллиметровое орудие на близком расстоянии стреляет через тебя: того гляди могут лопнуть не только барабанные перепонки, но и голова может расколоться на части. Другое дело «Катюши»: их огненные стрелы это сочетание мощи и красоты. Этим невозможно не восхищаться. Даже сами выстрелы, и те звучат почти как музыка. Пленный вместе с нами наблюдал за залпом «Катюш». Мы не стали интересоваться его мнением. Он сам через некоторое время покачал головой и произнес: «О!…Stalinisch Оrgel!». Такова была его оценка увиденного, и мы без перевода поняли, что он имел в виду.
Когда всё успокоилось, возник вопрос: что делать с пленным? Было решено отвести его к нашему уполномоченному «СМЕРШ». Конвоировать пленного, было приказано моему напарнику. По возвращении напарник рассказал, что после допроса пленного уполномоченный «СМЕРШ» велел отвести его в сторонку и застрелить. Напарник ответил: «В безоружного стрелять не могу». Тогда уполномоченный сказал, куда надо отвести пленного. Я бы тоже в безоружного, беззащитного человека стрелять не мог. Застрелишь, а потом всю жизнь будешь каяться. В бою – другое дело.
Почему уполномоченный «СМЕРШ» велел застрелить пленного? Что им руководило: жестокость, перестраховка или справедливость?
Чтобы ответить на этот вопрос, надо знать шпионскую и диверсионную обстановку, сложившуюся в то время в Прибалтике. Стремительное наступление наших войск заставило немцев засылать и оставлять на освобожденной территории прибалтийских республик шпионов, мелкие шпионские и диверсионные группы из немцев, их агентов, привлекать местных националистов, жаждущих удовлетворить свое «патриотическое» чувство голода и прочей нечисти. Короче говоря, Прибалтика, описываемого нами периода, была буквально нашпигована шпионами и диверсантами. Об этом тогда нечего не сообщалось. Известно об этом стало много лет спустя, и то не из официальных источников, а из литературных. Очень хорошо об этом сказано у Богомолова в его романе «Момент истины» показано, как именно в Прибалтике, в каких непростых условиях приходилось находить, разоблачать, бороться и уничтожать всю эту нечисть. Поэтому, вряд ли, уполномоченного «СМЕРШ» следует обвинять в предвзятости и ненужной жестокости. Очень может быть, что он прав. Ни нам об этом судить. Всё закончилось благополучно и это хорошо: если пленный не шпион – то пусть живет; если же он шпион, то там куда его поместили, с ним досконально разберутся и решат, что с ним делать, но как шпион он реализовать себя уже ни сможет, ни сейчас, ни в дальнейшем– пусть сидит.
Ближе к вечеру, совершенно неожиданно, штаб полка затребовал схему огневой позиции дивизиона. Меня сразу же посадили ее чертить. Приблизительно через час, снова позвонили из штаба полка и сам начальник штаба полка спросил: «Почему схему до сих пор не представили?». Наш начальник штаба ответил: «Схема уже в пути. Недавно отправили с посыльным». Такой ответ избавил от ненужных пререканий и упреков. Начальник штаба меня торопить не стал, считая это лишним. Я и сам понимал, что надо торопиться. Чтобы внести ясность я обещал закончить через 10 – 15 минут.
Схему в штаб полка пришлось нести мне. Я совершенно не представлял, где, в данный момент, после вчерашнего переезда, находится штаб полка, и решил обратиться к связистам: они туда тянули телефонную связь и всё знали. Связисты объяснили так: «Это недалеко: всего километра три по шоссе и метров сто налево в лес». Прямо скажем – не густо. Было начало ноября, темнело рано, шел восьмой час вечера. Это означало, что штаб полка мне придется искать в темноте. А это плохо. Ориентиров нет. То есть полная неопределенность. Но расслабляться нельзя и заблудиться нельзя – ведь схему-то ждут. В подобных ситуациях надо полагаться на интуицию и на седьмое чувство, если вообще такое существует, ну и на русское авось – оно иногда тоже может выручить.
Идти по шоссе вначале мешали осветительные устройства, сбрасываемые барражирующими самолетами. Когда они горели – всё было видно хорошо, когда гасли – глаза не успевали приспособиться и поэтому некоторое время идти приходилось в темноте, соблюдая осторожность. Минут через десять я отошел настолько, что свет уже не казался таким ярким и не мешал. Глаза привыкли и я ощущал и даже различал дорогу.
«Принц Евгений» тоже давал о себе знать. Он вел постоянную стрельбу, с немецкой педантичностью. Судя по тому как ухали разрывы, можно предположить, что стрельба велась из орудий главного калибра. Эта стрельба была уже совершенно бесполезным занятием, но, как говориться, немцам виднее. Плохо, если вдруг снаряд разорвется где-то поблизости – не оберешься неприятностей. И сегодняшний случай с пленным немцем наводил на мысль еще и о том, что из леса всегда может прозвучать и автоматная очередь или выстрел. Такое тоже не исключалось. Но вскоре всё отошло на второй план: и осветительные ракеты и «Принц Евгений» и остальное. Волновал только один вопрос – где кончаются эти злополучные «всего километра три», чтобы свернуть в лес. А он с левой стороны, метрах в двадцати от шоссе, возвышался темной, непроницаемой и неприступной стеной. Что можно разглядеть в этой сплошной черноте? Штаб полка имел точно такую же машину, как наша штабная, только на гусеничном ходу. У нее такие же окна как у нашей, но наверняка их закроют, чтобы себя не демаскировать. Всё-таки прифронтовая полоса. Надо проявлять осторожность. И вообще неизвестно: может ли свет пробиться через стометровую толщу леса, если она очень густая и даже, если окна у машины не затемнены.
Так я шел, отягченный неразрешимыми вопросами, грустными мыслями, подбадривая себя надеждой и уповая на седьмое чувство. Я понимал, что так можно идти хоть до утра – это бесполезно и ничего не даст. Начать поиски штабной машины прямо в лесу – также бесполезное занятие. Короче говоря, если не принять какого-то решения, а продолжать и дальше блуждать по дороге и по лесу, то окончательно потеряешь ориентировку и заблудишься. Поэтому мне ничего не оставалось, как только положиться на свое чутье и опыт человека, меряющего каждый день своими ногами фронтовые дороги. Через какое-то время все-таки решил остановиться. Интуиция и накопленный опыт подсказывали, что где-то здесь кончаются эти «всего километра три» и где-то здесь надо сворачивать с дороги в лес. Я стоял и смотрел в лес… Время шло… И хотя меня одолевали сомнения, но как мог, старался поддерживать угасающую надежду и уверенность в правильности принятого решения. А для сомнений были причины. В лесу всё было черным-черно и оттуда не веяло ничем кроме безнадежной черноты. Но продолжал стоять и ждать и надеяться, а вдруг… И вдруг случилось. Там, куда я смотрел, глубине леса, буквально на мгновение, мне почудилось что-то вроде очень слабого проблеска. Что это было понять трудно. А может вообще ничего не было, мне это только показалось и было лишь игрой моего воображения. Такое тоже возможно. Ведь кругом всё по-прежнему было черным-черно. Но я уже принял решение. И хотя какие-то сомнения еще оставались, но надежда уже начала заполнять меня. Я сошел с шоссе и стал неторопливо и осторожно пробираться в глубь леса, обходя кусты, и, перешагивая через поваленные деревья, когда натыкался на них. И лес мне уже не казался таким страшным и неприступным, а темнота такой непроглядной. Я не могу сказать, как далеко я углубился в лес, но оглядевшись очередной раз, впереди, метрах в двадцати, заметил силуэт автомобиля. «Наконец-то» – подумал я. Что это машина штаба полка, у меня сомнений не было. Удивляло другое: как она могла забраться сюда. В темноте в этом не разберешься. Наверно помог гусеничный ход. Но сейчас не это было главным. Я обрадовался и направился машине, а в это время кто-то открыл дверь. Свет из салона машины осветил маленький кусочек поляны, на которой стояла машина, и выхватил несколько стволов деревьев, растущих поблизости. Подойдя к раскрытой двери, как положено по уставу, попросил разрешения обратиться и доложил, что прибыл из первого дивизиона с донесением. Диалог был очень коротким. Начальник штаба вскрыл пакет и стал рассматривать схему. Чувствовалось, что он не доволен задержкой. Пришлось пережить несколько напряженных секунд: а вдруг что-нибудь не так. Посмотрев схему, он спросил, уже добродушно: «Ты чего так долго?». Я понял: туча рассеялась, всё в порядке, схема принята без замечаний и поэтому поспешил ответить: «Торопился, товарищ гвардии майор!». Ничего другого для ответа я не нашел. Он сказал: «Ладно, молодец, можешь идти».
Возвращался в дивизион в хорошем настроении. И это понятно: прежде всего я испытывал удовлетворение от того, что по тем скудным сведениям, которыми располагал, сравнительно легко и довольно точно удалось вычислить расположение штаба полка, а вернее его штабной машины. Но, откровенно говоря, ничего особенного, в данном случае, не произошло: подобные ситуации, при переезде на новые позиции, особенно во время наступления, возникают довольно часто – и бывают они не менее сложные, а иногда даже более опасные, чем эта. Возвращаться в дивизион всегда приятно – всё-таки там все свои, что-то вроде родного дома. Правда, приподнятое настроение не вязалось с пустым шоссе, где нет ни людей, ни машин. Отчего возникает какая-то неприятная настороженность, при которой даже стрельба противника, создает иллюзию присутствия чего-то. Возвратившись, довольно радостно доложил начальнику штаба об исполнении. Он моей радости не разделил, а просто сказал: «Хорошо! Иди отдыхай». Меня это ни сколько не обидело. На войне не до сантиментов. Всё должно быть в рамках устава. Я покурил и пошел на свое место в избе. Положил под голову свой вещмешок, уютно устроился и под негромкий и какой-то робкий гул барражирующих немецких самолетов, напоминающий скорее колыбельную песню – заснул.
Через несколько дней операция по освобождению Эстонских остров успешно закончилась. Для нас она завершилась несколькими залпами по отступающему противнику. Наступила непривычная тишина…
Вскоре полк получил указание переместиться ближе к Курессааре. Наш дивизион расположился километрах в пяти от города, в одном из хуторов. По тому впечатлению, какое производил дом, правда деревянный, но очень основательный, по количеству и добротности дворовых построек, на прилегающей к дому площади, это был не хутор, а скорее небольшое поместье. Чувствовалось, что хозяин был не бедный человек. Жил в достатке. Его самого не было – сбежал с семьей от войны. Остались только его работники и прислуга. Дом быстро переоборудовали под казарму для личного состава. Все боевые установки довольно свободно и удобно разместили в просторном, высоком, хорошо крытом навесе, огороженном с трех сторон стенами. Другие хозяйственные постройки и помещения заняли технические службы, караульное помещение, столовая, кухня. Офицерский состав был расквартирован по ближайшим хуторам и в населенном пункте сельского типа, довольно большом по масштабам острова, расположенным также недалеко.
Признаться, очень удивило, что жители этой местности, даже не смотря на боевые действия, своих жилищ не покидали и никуда не уходили, как это наблюдалось в других местах. Очевидно потому, что война их просто обошла стороной. Разбираться в этом не входило в наши обязанности – нас это не касалось, тем более, что отношения с населением складывались вполне нормально. Их спокойствие и умиротворенность, подействовали на нас благотворно, и это вполне естественно. Мы уже не чувствовали той напряженности, как во время боевых действий, это позволило нам немного расслабиться. В то же время мы прекрасно понимали, что чрезмерно расслабляться всё же не следует и разумную осторожность необходимо проявлять всегда. Война-то ведь еще не кончилась. Безусловно, какие-то последствия немецкой оккупации остались. Иногда еще, в виде отдельных эпизодов, проскальзывали, оживившиеся при немцах, националистические настроения, И с этим тоже надо было считаться. К сожалению, через некоторое время пришлось убедиться, что оккупация даром не прошла. Был разоблачен и арестован местный житель, работавший у немцев надзирателем. Он буквально в пятидесяти шагах от нашего дивизиона жил, а точнее трусливо прятался в своей халупе, надеясь избежать справедливого возмездия за свои злодеяния, а их у него, как выяснилось, хватало.
Время шло и мы ждали: на какой участок фронта направят наш Тридцатый Гвардейский Минометный. Что нас обязательно заберут с острова, в этом никто не сомневался. Охранять остров уже не имело смысла – немцам было не до него, а держать в резерве такой полк, как наш, неразумно и накладно. Так считали мы, предполагая, что войну придется заканчивать, скорее всего, на берлинском направлении. Понимали, что путь до Берлина будет очень трудным и очень опасным. Немцы уже поняли всю безнадежность своего положения и будут еще яростнее сопротивляться, как затравленный зверь, загнанный в угол клетки.
Вопреки нашим ожиданиям, полк на материк отправлять не спешили. Забегая вперед скажу: мы так и остались на острове до конца войны. Таким образом война для нас окончилась с освобождением островов. Был конец ноября 1944 года. До полной победы оставалось чуть больше пяти месяцев. И всё-таки настойчиво возникает один и тот же вопрос: почему наш полк, прославленный в боях, вооруженный самыми последними моделями боевых установок, укомплектованный грамотным офицерским составом, имеющим боевой опыт, с хорошо обученным сержантским и рядовым составом – оставлен в резерве?
Надо опять вспомнить 1941 год. Тогда, во время битвы за Москву, почти каждый дивизионный залп «Катюш» распределялся либо командиром дивизии, либо даже командованием Армии. Но к сорок пятому году боевая мощь наших Вооруженных Сил возросла настолько, что их несокрушимость позволяла в разгар ожесточенных сражений держать в резерве даже такой полк как наш 30 Гвардейский Минометный. Это, пожалуй, и есть единственно правильный ответ – почему мы остались на острове.
И, наконец, 9 Мая 1945 года объявили о нашей полной ПОБЕДЕ и о безоговорочной капитуляции Германии!
Историки, политики, политологи впоследствии начали анализировать всестороннюю значимость этой Победы, находить и вскрывать всё новые и новые её аспекты. Этот процесс растянулся на много лет и продолжается до сих пор. Для нас, непосредственных участников, всё гораздо проще: война кончилась, мы дождались победы, и нас, особенно молодёжь, как мы были уверены, ждет большая и содержательная жизнь.
У нас на острове этот день был солнечным и теплым. Радовало безоблачное голубое небо. Из земли всё настойчивее пробивалась свеженькая и чистенькая травка. А березовый лес, как всегда осторожно, ещё только покрывался первой робкой и нежной зеленью. В нескольких сотнях метрах от нас, в зарослях тростника и кустарника, галдел большой птичий базар. Хлопотливые крики тысяч чаек и уток, постоянно висевших в воздухе в течение всего продолжительного майского дня, свидетельствовали о том, что они заняты очень важным делом – готовят гнезда для будущего потомства. Всё вокруг гармонировало с радостным днем Победы!
Вот на этой оптимистической ноте хотелось бы закончить своё повествование. Дальше будет уже другая жизнь. Начинается и входит в свои права обычная жизнь воинского гарнизона со всеми его особенностями. Но мне особенно дороги те военные годы, которые я провел вместе с коллективами, спаянными едиными задачами и единой целью, ведущей к нашей общей Победе. Для ее достижения каждый внес свой посильный вклад. После окончания войны прошло почти три четверти века и беспощадное время многое стерло и унесло. Но в моем подсознании прочно и навсегда закрепилась память о ребятах: о тех, кого я помню живыми, и о тех, кто погиб. Я не помню всех имен и лиц – их было много. Но они с тех пор и до конца моих дней будут всегда со мной, а я с ними. Их забывать нельзя.
Я начал войну рядовым пехотинцем Отдельного Пулеметного Батальона, а закончил ее гвардии рядовым Тридцатого Гвардейского Минометного Ропшинского Краснознаменного и ордена Суворова третьей степени Полка.
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Хотя Великая Отечественная война – совершенно однозначно и бесспорно – явилась главным фактором, в целом определившим
исход и результаты Второй Мировой войны, но до сих пор всё еще нет объективной оценки её самой и её основных аспектов. До сих пор не утихает разноголосица по этому поводу и не только за рубежом, но даже и у нас в России. Основным же мотивом, подавляющего большинства толкований, по-прежнему остаются попытки принизить и исказить роль Советского Союза в этой войне. Кое-кто просто предлагает подождать пока не уйдет из жизни последний участник войны, тогда без свидетелей легче будет навязать любое искаженное мнение о войне. Всесторонняя оценка войны не простое дело. Естественно, что на войне не бывает всё правильно и справедливо, и всё так как хотелось бы. Война непредсказуема. Она всегда безжалостно рушит все моральные нормы и устои, порождая разгул откровенного беззаконья – когда можно безнаказанно убивать, грабить, жечь и т.д., даже выходя за рамки принятых и дозволенных жестоких правил и норм военной действительности. И этот разгул беззаконья не всегда удается сдерживать законами военной дисциплины и призывами к соблюдению морали.
Очень часто воюющие стороны вместо правды о войне, выдают свои варианты её толкования, в которых пытаются свалить вину друг на друга и обелить себя, используя при этом, в качестве косметических средств, различные уловки и зачастую просто недозволенные приемы. Для войны нет и не может быть косметики. О войне нужна только правда – какая бы она не была! Как любое историческое событие война требует достоверности. Поэтому в дополнение к мемуарной, художественной и исторической литературе, рассказы и повествования непосредственных рядовых участников позволяет наши познания о войне сделать и более достоверными и более убедительными.
Войны – без преувеличения можно сказать – это самые отвратительные события в истории человечества. Убивать себе подобных, даже придумывая для этого «благовидные», или не очень благовидные предлоги и объяснения – недопустимо. Человек появился не для этого. Он должен трудиться, любить, растить детей, общаться с друзьями. Жить нормальной жизнью, как положено человеку. А его заставляют убивать и бесчинствовать. При этом на вооружение тратятся колоссальные средства! И в то же время на земле ежедневно умирают люди, в том числе дети, от нищеты и болезней. Хотелось бы, чтобы эти несметные богатства тратились не на вооружение, а на развитие и благополучие человека: на его нормальную жизнь, на его здоровье, на его образование, на повышение его общей культуры и духовности.
Вся история человечества – по существу история войн. Это подготовка к войне, сама война, и период после окончания войны, когда подсчитываются убытки и доходы, зализываются раны и начинается подготовка к новой войне. Великая Отечественная война серьезно предупредила всё человечество, что война это не способ разрешать противоречия. Войны – это путь к всеобщей гибели.
Наша победа в этой войне была очень трудной и досталась ценой ни с чем несоизмеримых и невосполнимых жертв и потерь. Наша победа в этой войне, это Победа с большой буквы. Победа, спасшая всю планету от черного мрака и его последствий, которые представить себе даже трудно, если бы победа оказалась на стороне фашистской Германии.
Чтобы спасти человечество от гибели, войны должны быть объявлены вне закона. Им должно быть поставлено непреодолимое препятствие, основанное на здравом смысле. Человек не должен разрушать планету, войнами и ядерными взрывами, а заняться её благоустройством, чтобы она стала уютнее, удобнее и безопаснее.
Александр Петренко (Москва)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
