На лавочке во дворе двухэтажного дома сидели двое пожилых мужчин. Один из них, тот что с бородой, был в темных брюках, и несмотря на жару, в пиджаке того же цвета, он вольготно сидел, откинувшись на спинку, выставив левую ногу вперёд, а справа от него на лавочку был облокочен самодельный байдик. Другой же, с седыми размашистыми усами, был в светлых брюках и черной телогрейке, сидел, согнувшись вперёд, придвинув максимально очки и жадно пытаясь что-то увидеть в тексте газеты. Во двор налегке вбежала девочка в легком светлом сарафане.
– Да между строк смотри, между строк! – вдруг закипел бородатый, угнувшись резко к соседу и несколько раз тыкнув пальцем в газету. – Видишь?!
– Ага, ага… – неубедительно проговорил второй и отвлекся от текста на проходящую мимо девочку. – Здравствуй, Лиличка!
– Здравствуйте, Матвей Егорович! – поздоровалась она именно с очкариком, так как второго дедушку она не знала, но смотря уже именно на него, добавила: – Здрасти…
– Здравствуй, здравствуй, снежинка… – поздоровался незнакомец, проводив её взглядом до крыльца дома, улыбнулся и уже спокойно спросил у Матвея Егоровича: – Увидел?
Лиле было десять лет, но из-за худобы и невысокого, для своих лет роста давали ей всегда не больше семи. У неё были кипельно белые прямые волосы до плеч и такое приятное лицо с естественным румянцем на щеках, чуть задранным острым носиком и глазами цвета неба. Из-за такого нежно-молочного вида её часто называли, то белкой, то снежинкой даже незнакомцы, как и сегодня вот этот старичок.
Матвей Егорович был ей мил по трём причинам: во-первых, он никогда не кричал ни на неё, ни на других детей во дворе, даже если видел, что они шкодничают. Во-вторых, он часто угощал конфетами и порой даже шоколадными, которые были в дефиците. И самая главная причина скрывалась в его отчестве – Егорович, оно как-то подсознательно роднило Лилю с ним, потому что фамилия у неё была более чем созвучная – Егорова. Матвей Егорович был неотъемлемым «атрибутом» их двора, если не стоял холод. Он всегда был во дворе: то на лавочке сидел с пришедшими навестить приятелями, то на крыльце курил, то просто ходил по двору. И в те нечастые дни, когда он куда-то уходил, Лиля, возвращаясь со школы, даже удивлялась его отсутствию. До этого лета он часто прогуливал по двору бабушку Нюру Безбожнову, придерживая её под локоть: ей было уже за девяносто. Но после этой зимы она еще, ни разу не появилась во дворе, среди взрослых ходили разговоры, что она скоро помрёт, и эти разговоры порождали лишь тяжелые вздохи.
Неделю назад начались каникулы, и Лиля прибежала от Народного суда, возле которого жила её школьная подруга Ира. Иры дома не оказалось, и Лиля вернулась сразу на удивление маме.
– Ты уже пришла? – спросила мама, сидя за столом на кухне и качая на руках годовалого сына Витю. – А я забыла тебе сказать, чтобы ты хлеба купила. Сбегаешь?
– А можно и я с ней? – спросила младшая дочь Валя.
– Бегите, только не задерживайтесь! – разрешила мама. – Если останется сдача, купите себе мороженое…
Когда девочки выбежали из кухни, Елена Васильевна улыбнулась, но к этой улыбке категорически не подходили её уставшие глаза. Она занималась исключительно детьми, и, несмотря на то, что и Лиля и Валя уже ходили в школу, её сильно выматывал неспокойный Витя. Ей настолько сильно хотелось выйти на работу, что месяц назад она уговорила мужа, и тот разрешил ей убираться в магазине, где он был и заведующим, и продавцом, и уборщицей в одном лице.
– Ты чего удумала?! – недовольно спрашивал он, нахмурив брови, когда она завела этот разговор в первый раз.
– Петечка, ну, пожалуйста, и тебе легче будет, и я отвлекусь… – просила она.
Ей хотелось убежать от этих бесконечных стирок, готовок, убежать из этих стен двухкомнатной квартиры куда-нибудь, хоть на чуть-чуть, но обязательно, она хотела работать. В конце концов, Пётр сдался, и она с сыном на руках садилась на трамвай чтобы через четыре остановки сойти, пройти еще два квартала пешком, прийти в магазин, отдать сына мужу, а самой с каким-то чувством нужности и полезности обществу, согнувшись пополам, вымывать начисто деревянный крашеный пол.
Лиля с Валей, пробежав наперегонки по двору и оказавшись на Рабоче-крестьянской улице, перешли на шаг. До хлебной лавки пройти шесть домов, но это был другой мир, в своём дворе можно было вести себя по-всякому, а здесь надо было вести себя прилично. Так всегда говорила мама, если они гуляли с ней, она одёргивала за руку или даже чуть повышала голос: «Лиля! Ты на людях. Ты уже не ребёнок, веди себя подстать. Валя! Прекрати бегать, на тебя мальчики смотрят!». На Рабоче-крестьянской, действительно, было много мальчишек всегда, их как магнитом притягивали трамваи. И летом, и зимой они не переставали цепляться за прицепное и волочиться в любом направлении, порой сбивая в кровь ноги, разрывая обувь, чтобы отцепиться на следующей остановке и вернуться оттуда таким же способом, или доковылять пеше с гордо поднятой головой. Вот и сейчас взявшиеся за руки сестры, шедшие молча и горделиво, понимали, что на них смотрят мальчишки с той стороны улицы, от чего еще более выгнулись.
– Белки! – закричал на всю улицу один из них.
– Дураки… – словно про себя сказала Лиля, не поворачивая головы.
– Лиль, а у нас останется на мороженое? – спросила Валя, не поняв, что крик с той стороны улицы был адресован именно им.
Лиля посмотрела на сестру и подумала: «Нет, всё же мы совсем разные». Единственное, что их точно объединяло, это прическа и округлость лица, а остальное – нет: у Вали были темные волосы, округлый нос «картошкой», более крупные скулы и темно-карие глаза. Еще схожи они были телосложением: одинаково худые ноги-спички, торчащие из светлых сарафанов. «А может и похожи» – поколебалась Лиля и ответила сестре:
– Не знаю, если хлеб не подорожал опять, то хватит даже на три!
От этой мысли настроение заметно приподнялось у обеих, и они зашагали быстрее.
Возле булочной снова было многолюдно, очередь растянулась метров на двадцать и двигалась медленно. Девочки молча дожидались своей очереди, периодически осматриваясь по сторонам. Впереди них стояла очень крупная женщина в темно коричневом платье. Валя была ей многим ниже поясницы, она посмотрела на женщину, на сестру, снова на женщину, опять повернулась к сестре и сказала достаточно громко:
– Лиль, а я не хочу быть такой!
Лиля, продолжавшая держать её за руку, сразу же одернула, по примеру матери, и укоризненно посмотрела.
Мимо прогрохотал трамвай, на котором сзади висел Колька, один из тех мальчишек, ученик параллельного класса, а двое других его друзей бежали по той стороне и что-то кричали, видимо подбадривая товарища. «Дураки…» – опять подумалось Лиле. Она не понимала, что может быть в этом веселого и интересного, всё-таки это опасно, да вдобавок можно схлопотать от водителя трамвая или милиционера, или случайный прохожий потом так приподнимет за ухо, что желание пропадет смотреть на эти трамваи.
Легкий ветерок пронес по очереди запах хлеба, вкусный аромат зашевелил народ, и один из трех мужчин, живо беседующих поперед большой женщины, отвлекся от разговора и возмущенно крикнул: «Да двигаемся там или не двигаемся? Чаво стоим, каво ждём? Взяли, отошли!». У Вали громко проурчал желудок, и сестры засмеялись как по команде. «Да что ж это-то такое то?!» – недовольно пробурчала проходящая мимо очереди бабушка, на ходу убирая хлеб в авоську.
– Лиль, а кто такой Гитлер? – спросила Валя, услышав эту фамилию в разговоре трёх мужчин, который Лиля тоже невольно слушала. Сегодня она уже слышала разговоры о нём в Ирином дворе у Нарсуда, упоминали там и товарища Сталина, и Молотова.
– Адольф Гитлер? – переспросила Лиля, делая акцент на том, что знает даже имя этого человека, – Это как наш товарищ Сталин, только в Германии.
– А в Германии это далеко?
– Это возле Польши.
– А Польша далеко?
– Далеко.
– Сильно далеко? – не унималась с вопросами Валя, желая загнать сестру в тупик её знаний.
– Сильно!
– А на трамвае туда можно доехать?
– Так всё! – Лиля снова одёрнула её за руку, и Валя обиженно замолчала, но потом улыбнулась, добившись цели.
В школе классный руководитель Ольга Павловна рассказывала на уроке, что товарищ Гитлер в дружественных отношениях с товарищем Сталиным, что наши страны тоже дружат, их специалисты приезжают к нам в страну перенимать опыт наших советских передовиков. Только вот эти слова никак не сходились со словами мужчин у нарсуда, один из которых назвал Гитлера «дураком», вроде как он может, как и Колька катается там, в Германии, на прицепных трамваев. От этой мысли она улыбнулась, представила, как взрослый дядька повиснет на трамвае, и, вероятно, сотрёт себе коленки о булыжник, пока доберётся до следующей остановки. А другой мужчина тогда, уже тише, но всё же отчетливо сказал: «Будет война, я вам говорю, будет!». Какая она эта война Лиля не знала, но все вокруг говорили, что страшная. Из всех взрослых в их дворе войну видели только бабушка Нюра и Матвей Егорович, говорили даже, что Матвей Егорович эту войну победил и имеет за это какой-то неведомый Георгий, но Лиля этого «георгия» не видела, и ей он о войне не рассказывал. Взрослые всегда, однако, одинаково сопровождали слово «война» словами: голод, ужас, страх, стрельба, смерть. А слово «смерть» у Лили ассоциировалось с большим количеством крови – она потрусила головой, стараясь не думать об этом.
Она подумала о школе. Ей нравилось учиться, нравилась новая четырехэтажная школа, нравились учителя, одноклассники – и, даже когда она приболела зимой, всё равно рвалась в школу. Ей хотелось новых знаний, она не успела устать, а учебный год уже кончился, и впереди было еще целых три месяца каникул.
Их очередь почти подошла, женщина в коричневом платье попросила аж семь горчичных булок, они были самые вкусные и самые дорогие. Она долго копалась в кошельке, потом не торопясь начала укладывала хлеб в сетку, чем вызвала негодование в очереди, и после неодобрительных криков ускорилась и отошла. Лиля протянула продавцу двадцать копеек, женщина подала хлеб, высыпала в ладонь сдачу, и девочки сразу же отошли. Остановившись чуть поодаль ларька, Лиля убрала хлеб в авоську и открыла ладонь, в неё с любопытством заглянула Валя, и они обе расстроено вздохнули, лежало всего три монеты по копейке.
– Не хватит, да? – на всякий случай спросила Валя.
– Нет… – подтвердила Лиля.
Они не спеша пошли обратной дорогой, думая о своём. Полуденное палящее солнце пошло на убыль, но заметно легче от этого не стало, легкий ветерок по-прежнему гонял разогретый малоприятный воздух, который совсем не охлаждал тело. На подоконниках домов ворковали голуби, цокотя когтями по металлическим подоконникам. Из открытого окна по улице расплывалась, уже затертая за последние четыре года, песня, постоянно прерываемая шумами:
Широка страна моя родная, много в ней лесов, полей и рек!
Я другой страны такой не знаю, где так вольно дышит человек.
От Москвы до самых до окраин, с южных гор до северных морей,
Человек проходит как хозяин, необъятной Родины своей…
– Слушай, а пошли тогда в Бювет? – предложила Лиля, когда они уже свернули с Рабоче-крестьянской на Борисоглебскую и должны были вот-вот заходить в свой двор.
– А нам хватит? – спросила Валя.
– Должно… На обычную-то точно должно. – неуверенно ответила сестра.
– Пошли! – заулыбалась Валя.
Они повеселели и пошли вниз по Борисоглебской. Пройти надо было всего квартал по маршруту, по которому Лиля каждый день ходила в школу, этой же дорогой можно было попасть и на рынок, и в трамвайное депо, и к Нарсуду. Улица была намного уже, тротуаров не было, машины почти не ездили. Бювет представлял из себя старое, покосившееся, но свежеокрашенное, светло-синее, деревянное строение со ставнями, которые закрывали на ночь. Зимой Бювет спросом не пользовался, потому и не работал, а вот летом, в жару возле него останавливались многие, чтобы выпить холодной газированной воды, чуть остыть в тени и утолить жажду. На удивление сегодня рядом с ним почти никого не было, только чуть поодаль стояло несколько мальчишек, пересчитывая мелочь.
– Здравствуйте! – поздоровались с молоденькой продавщицей девочки.
– Здравствуйте, мои хорошие! – поздоровалась в ответ она, с улыбкой посмотрев на них из-за прилавка, – Вам с сиропом или обычную?
– А сколько стоит? – спросила Лиля, думая, что газировка, как и хлеб, могла подорожать.
– Как всегда: простая – копейка, с сиропом – три!
Сестры посмотрели друг на друга, находясь перед выбором. Пить обычную обоим не хотелось, хоть её получалось и по стакану, хотелось с сиропом, она значительно вкуснее, долго не думали и почти одновременно крикнули:
– С сиропом!
– Малина, клубника, ваниль?
Ответили они ещё раз одновременно, но уже по-разному:
– Малина!
– Клубника!
– Валя, давай сегодня возьмём с малиной, а в следующий раз с клубникой, хорошо? – сразу же мягко спросила Лиля, зная, что Валя может заканючить, и прогулка может закончится слезами, но Валя на удивление быстро согласилась:
– Хорошо.
Лиля протянула три копейки. Продавщица в несколько секунд что-то сделала под прилавком, раздалось шипение, и она протянула девочкам стакан со светло-розовым напитком, еще кружившимся в стакане и выбрасывающим множество пузырьков на поверхность. Лиля взяла стакан и протянула его сестре, та сделала несколько глотков и, улыбаясь, отдала его обратно. Лиля допила и отдала стакан продавщице.
Они вернулись домой, отдали хлеб матери и выбежали гулять во двор. Ни Матвея Егоровича, ни его приятеля уже не было. Зато по двору пинали ногами консервную банку соседские мальчишки Лёва Житников и Саша Алякин, сестры стали чуть в стороне, периодически разговаривая с ребятами и дожидаясь, пока они набегаются со своей банкой и, наконец, остановятся и уделят внимание им.
Вообще в их дворе было много детей, почти в каждой из шести квартир по двое. В первой квартире жили Житниковы, их отец работал на железной дороге, в семье помимо Льва был еще младший сын Дима Валиного возраста. Саша Алякин с родителями жил во второй квартире, у него тоже был брат, но намного старше, в прошлом году он окончил школу и теперь появлялся здесь очень редко. В третьей квартире жила семья Гавриловых: мать работала в садике, а отец трудился на каком-то заводе, у них был приёмный сын Андрей, которому очень нравилась Лиля, они были одного возраста. Четвертая квартира была самая загадочная, в ней проживали Назаровы, они почти не общались ни с кем – ни взрослые, ни дети. Мать, несмотря на то, что оба ребенка ходили в школу, не работала, а отец появлялся раз-два в неделю, и то приходил поздно вечером, а уходил рано утром, но кто видел его хоть раз, подмечали, что одет всегда он был «с иголочки» и мало походил на работягу, да и глава ли семейства это был – никому достоверно не было известно.
Эти четыре квартиры располагались в основном кирпичном строении их дома. А в деревянной, с виду понятно, что пристройке, на первом этаже была двухкомнатная квартира Егоровых, а над ними проживали Безбожновы, у них были отец, мать, дочь Зина и бабушка. Зина Безбожнова была неописуемо красива: высокого роста, стройная, с шикарными волосами, аккуратными эталонными чертами лица и выразительными глазами. Еще со школы у неё было много поклонников, но она близко, никого не подпускала. А сейчас она уже окончила театральное училище и почти год как выступает на сцене городского ТЮЗа, её имя нередко мелькает на театральных афишах. Именно на неё хотели быть похожи и Лиля, и Валя, да и женщины во дворе часто подражали ей. Внешность Зины, несмотря на красоту, не вызывала женской зависти, что в жизни бывает крайне редко. И поведение её повседневное не отторгало окружающих: она излучала доброжелательность, всегда улыбалась и была полна энергии. И именно поэтому, когда её после концерта привозил кто-то из поклонников на автомобиле, во дворе про неё не сплетничали. Периодически она занималась с детьми: разучивала с ними песни и подсказывала, как поставить голос, иногда доставала билеты и водила их на спектакли.
Спустя две недели ясным воскресным утром семью Егоровых, как это часто бывало, разбудил крик Вити. Сразу же раздалась команда отца:
– Так, бабоньки мои, подъём! Собираемся, умываемся и айда купаться!
В дни воскресные Петр Фёдорович Егоров был особо энергичен, просыпался рано, но сразу не вставал, выжидал первый крик сына. Только после него поднимал любимых дочерей, жену, чтобы с ними отправиться куда-нибудь: в город, за город, в зоопарк, цирк, просто в парк погулять, в Красноармейск к отцу съездить, но обязательно всей семьёй. Он очень уставал в будние дни, все эти магазинные приходы, расходы, постоянные ревизии и периодически появляющиеся недостачи заставляли его дергаться, казалось, сводили с ума. В его бытность завмагом, четыре года уже как, арестовали и осудили не одного из его знакомых заведующих. Выматывался он не столько физически, хотя и таскать приходилось много и лотков, и ящиков, и мешков, сколько морально, постоянно всё проверяя, перепроверяя и пересчитывая. Когда он приходил домой, сразу же ложился спать. Он был благодарен супруге, за то, что она приезжала к закрытию магазина вымывать полы, хотя он категорически противился и не понимал этого тогда, не понимает и сейчас, но был рад тому, что именно в это время у него была возможность поиграть с сыном. Сын уже делал первые шаги, не один и не два, если давать ему держаться за пальцы, мог протопать несколько метров, но пока всё же ленился, как казалось отцу, и предпочитал играться сидя на широком прилавке. А вот то, что с дочерьми редко общается, Пётр Федорович знал и испытывал за это вину, и если субботний вечер он еще приходил в себя и отдыхал, то в воскресенье утром он подскакивал с легкостью, был полон сил, и не хотел проводить этот день в лёжке, а хотел полностью посвятить его детям.
Пока супруга пошла кормить сына, Пётр Федорович вошел в комнату, где спали девочки. Ни Лиля, ни Валя не шевелились, и, несмотря на жару, с головой были спрятаны под одеялом. Он сел на край кровати и чуть потянул одеяло на себя. Девочки, выжидавшие момента, набросились на него.
– Ух ты! – от неожиданности воскликнул он, через мгновение они обе уже обхватили в его шею.
– Папка, папка! – закричала младшая Валя
– А мы на песчанку пойдём?! – спросила Лиля.
– А ты удочку возьмёшь?!
– А мама с нами?!
– А будем строит замки?!
– А потом поедим мороженого?!
Пётр Федорович встал с кровати вместе с ними, девочки продолжали висеть, но недолго, первая отцепилась Лиля, за ней Валя. Они стояли босиком в одних трусиках, и смотрели на него снизу вверх уже молча, ожидая ответов на заданные вопросы.
– Будет вам и мороженое и пироженное! Давайте, собирайтесь!
Девочки запрыгали от радости и начали быстро собираться.
Пётр Федорович вернулся в кухню. Виктор с закрытыми глазами посасывал материнскую грудь. Пётр Федорович посмотрел в усталые глаза супруги, подошел к ней, и погладил её по голове, Елена Васильевна смиренно наклонила голову.
Когда Пётр Федорович с женой и сыном вышли из дома, девочки уже ждали во дворе, сидя с Матвей Егоровичем на лавочке.
– Опять балуете, Матвей Егорович? – спросил Петр Фёдорович, увидев у дочерей по ириске.
– Шо молодой, шо старый – сладость в радость! – улыбаясь, ответил старик, и, увидев удочку, спросил: Вы никак до Волги?
– Да, Матвей Егорович, пока день выходной: позагорать, покупаться, может рыбки половить…
– Загорать вот и купаться не охота, а на рыбалку бы с радостью… – с досадой проговорил Матвей Егорович.
– Так, а что мешает?
– Да ну брось, родненький… – он посмотрел на небо, – Ни облачка нет, и так задыхаюсь от жары этой, спрятаться не знаю куды. А под солнцем сидеть уже не смогу, отойду сразу в мир иной…
– Ну тогда осени ждать…
– А вот энто верно, не забыть бы, что хотел порыбалить! Напомнишь мне, родненький, осенью, и удочку дашь, коли не жалко будет…
– Напомню, напомню…
Они вышли со двора на Борисоглебскую и пошли вниз к Волге. Елена Васильевна несла Виктора, Пётр Федорович нес корзинку с продуктами и удочку, девочки с полотенцами бежали поперёд, так что родители за ними еле поспевали. Пройти мимо Бювета не случилось, уже было жарко, и попить газированной воды желание было общее. Девочки выбрали клубничное, взрослые простой воды, стакан на двоих. Пока пили, Пётр Федорович думал, что надо бы еще на рынок заскочить...
Вдруг со стороны Рабоче-крестьянской раздались крики. Все оглянулись, но не придали этому значения. Он расплатился, и они пошли дальше. Лицо супруги заметно похорошело, было видно, что она рада этому походу, на мгновение Пётру Федоровичу показалось, что она даже счастлива, отчего он сам тоже расцвел.
Крик повторился уже заметно ближе и заставил насторожиться. Пётр Федорович обернулся. В их сторону по дороге бежал мальчишка лет четырнадцати. Мчался быстро, еле успевая перебирать ноги, и, когда он уже был ближе, Петр Федорович успел рассмотреть его и по выпученным и полным страха глазам понять, что что-то случилось. Мальчишка на секунду остановился и, тяжело дыша, прокричал:
– Война! Война началась! – и побежал дальше.
Пётр Федорович посмотрел на супругу, её глаза в мгновение налились ужасом и непониманием. Ещё несколько секунду он и сам не понимал, что это, шутка ли или правда. Парень вроде взрослый уже, и эти глаза его – он немного смутился, но всё же быстро взял себя в руки и строго крикнул:
– Валя, Лиля, быстро домой! – развернулся, взял жену под локоть и они быстрым шагом пошли в обратном направлении так, что уже девчонки не поспевали за ними.
Они быстро забежали по ступенькам в дом. Пётр Федорович строго наказал:
– Из дома ни шагу! – укоризненно посмотрел на дочерей, – Понятно?!
– Хорошо… – согласились они, не понимая, что происходит.
Оставив семью дома, сам он отправился на Рабоче-крестьянскую, узнавать, так ли это на самом деле и откуда такая информация пошла. Он шел по улице в направлении хлебного павильона, помня, что именно там висит ближайший репродуктор, по которому иногда передавали новости. Прохожие были не меньше его напуганы, удивлены, растеряны. Люди куда-то спешили, кто-то из них тихо шептал: «Война, война, война…», кто-то откровенно плакал. Возле столба с репродуктором, собралось много народа, и все с какой-то надеждой и большим ожидании смотрели на верхушку столба.
– Братцы, чего случилось? – спросил он у мужчин, стоявших в толпе.
– Подожди, подожди, сейчас повторять будут… – отвлеченно ответили те.
Спустя полминуты раздалось шипение и скрежет, спустя еще полминуты громкий голос известил:
«Внимание! Говорит Москва! Говорит Москва! Заявление Советского правительства. Граждане и гражданки Советского Союза. Сегодня, двадцать второго июня, в четыре часа утра, без объявления войны, германские войска напали на нашу страну, атаковали наши границы во многих местах и подвергли бомбардировке города: Житомир, Киев, Севастополь, Кеунас и другие…»
По телу пробежал дрожь, и появилась какая-то вата в ногах. Страх блуждал по телу, страх не за себя, за семью: Виктор совсем маленький, девчонки тоже не взрослые. И в голову лезли вопросы: вдруг призыв, что теперь будет с продуктами, где немцы сейчас? Пётр Федорович снова взял себя в руки и отправился к трамвайной остановке. Помимо семьи, была еще работа. Он понимал, что надо ехать в управление и получать установки: что делать с магазином, консервировать или продолжать работать, если продолжать, то как.
Девчонки сидели в своей комнате безвылазно. Пытались разговаривать, но разговор не шел. Хотелось поиграть, но строгий голос отца утром и напуганные глаза матери давали понять, что это неуместно сегодня. Успели поспать. Часов в пять они услышали обычный крик брата, но почему-то напугались. Потом к ним зашла мать.
– Мам, а что такое война?
– Лиль, сходите во двор подышите воздухом, а то сопреете здесь! – сказала она, не ответив на вопрос. Взгляд её был уже более спокоен, но чувствовалась напряженность и озадаченность. – Только со двора ни ногой!
Девочки оделись и вышли из квартиры. Они остановились на крыльце, огляделись. Всё было, как и прежде, ничего не изменилось: лавочка, дерево, забор и сараи с погребицей. Войны не было. Лиля ожидала, что будет: голод, ужас, страх, стрельба, смерть. Но этого не было: она совсем не хотела есть, ей не было страшно, не было слышно стрельбы и все были живы, в подтверждение чему от соседнего крыльца к сараю прошагал Матвей Егорович. Девочки побежали к нему.
Он снял навесной замок, открыл дверь и зашел в сарай. Девочки ждали возле двери, а из темноты раздавался грохот, шорох и кряхтенье. Через минуту Матвей Егорович вышел наружу.
– Чего вы, миленькие? – спросил он с сочувствием.
– А вы куда, дедушка? – спросила Валя, увидев в его руке небольшой дорожный чемоданчик.
– Поеду я подальше, поеду. Я своё отвоевал… – он тяжело вздохнул, захлопнул дверь и начал вешать замок.
– А вы на войне воевали?
– На войне, Лиличка, на войне. – он закрыл замок, повернулся к девочкам, убрал ключ во внутренний карман пиджака и оттуда же достал что-то.
На дрожащей, старой, широкой ладони в шрамах лежал небольшой крест с черно-оранжевой ленточкой. Посередине креста просматривался круг с каким-то изображением, но из-за дрожи руки девочки не могли рассмотреть рисунок.
– Вот это моя война! Это моё ранение и моя кровь! Нет уж, мне хватит! – он сжал ладонь и убрал крест обратно. Снова сочувственно посмотрел на них и пошел в дом: Да поможет вам Бог…
Позже к сестрам присоединились и соседские мальчишки, им тоже строго запретили уходить со двора, и если в остальные дни это вряд ли бы их остановило, то сегодня все понимали, что что-то происходит и уходить, действительно, нельзя.
Дети ждали войну, но её не было ни в этот день, ни на следующий, ни позже. Напряженность взрослых стала меньше, но по лицам было видно, что она не исчезла совсем: люди были хмурые, злые, агрессивные и почти не было улыбок.
Продолжались каникулы. Пётр Федорович продолжал ездить на работу – он стал еще более напряженным, выходных дней не было. Елена Васильевна, как и раньше, занималась сыном. Лиля снова начала ходить к подружке к Нарсуду, иногда брала с собой Валю. Часто вместе с мальчишками со двора они бегали на Волгу купаться. Валя зачастую брала с собой отцовскую удочку и пыталась что-нибудь поймать, но ловились только пескари и то нечасто.
Лиля заметила, что из жизни исчезла музыка, исчезли песни, которые она так любила. Не слышно их было из окон, не звучали они из репродуктора на столбе, не пели их во дворах. В городе росло количество военных, взвода и роты проходили в разных направлениях по Рабоче-крестьянской, появились вооруженные патрули. Зачастую она выбегала на Рабоче-крестьянскую и подолгу сидела там на лавочке в ожидании колонны солдат. Солдаты ходили строем и пели песни, а она слушала. Песни были невеселые, но красивые, они часто повторялись, она сходу запоминала слова и мотивы, а потом тихо напевала их дома и во дворе. Особенно ей нравилась одна песня, раньше её не было, и сейчас её пели нечасто – слаженный шаг военных и грубые мужские голоса придавали словам мужественности и неведомой силы:
Вставай страна огромная,
Вставай на смертный бой.
С фашистской силой тёмною,
С проклятою ордой!
В сентябре дети пошли в школу. Лиля очень ждала этого не только из-за желания учиться и увидеть одноклассников. Она очень хотела посмотреть на Ольгу Павловну, которая весной сказала, что товарищ Гитлер в дружественных отношениях с товарищем Сталиным и что страны наши тоже дружат. Она непременно хотела спросить её об этом, и спросила первого сентября на первом же уроке, секунды спустя после произнесенных учительницей поздравлений, посвященных началу учебного года. В классе повисла тишина, вопрос был более чем актуальный, учительница залилась краской, ей было неудобно и, прокручивая в руке мел, она пыталась подобрать правильные детские слова для ответа, но не могла. И в первый раз, вероятно, обрадовалась выкрику с задней парты:
– Батя сказал, что Гитлер – «чёрт»!
– Бортников, ну что это такое, прекрати… – без каких-либо эмоций сказала Ольга Павловна, поймав себя на мысли, что в любой другой ситуации за такое сын папы рецидивиста, который тоже учился у неё, был бы выгнан из класса, но не сегодня, потому что, понимая в общих чертах смысл сказанного определения, она не могла, не согласится с Бортниковым-старшим. – Вы понимаете, дети… В жизни зачастую встречаются нечестные люди, люди, которые говорят, но не делают, слова которых часто расходятся с их действительными поступками…
– Вруны? – спросил кто-то.
– Лжецы! – скорректировала она, – Вот так получилось и с Гитлером, который говорил одно, а сделал другое, обманув и предав товарища Сталина. Но вы же знаете, что за ложь непременно придет расплата. Доверие трудно заслужить, но легко потерять…
Дальше продолжать этот разговор Ольга Павловна не хотела, спустя два месяца после начала войны, даже в учительской об этом разговоры заходили нечасто. Говорили о том, что победим, что враг будет разбит, что необходимо продолжать выполнять свою работу, а вот о том, почему так произошло, никто не говорил…
В классе была тишина. Дети смотрели на Ольгу Павловну. Она сначала улыбнулась, подумав, что уже не те дети сидят перед ней, что были в мае, что война, не только состарила её, добавив седины в пряди, но и заставила повзрослеть её воспитанников. А потом, вспомнив о погибшем в гражданскую войну муже и призванном в начале июня на военные сборы в Красную армию сыне, находящемся сейчас где-то в Ленинграде, вдруг сильно испугалась за него, заплакала и вышла из класса.
В школьной жизни почти ничего не изменилось: стали еще больше рассказывать о героических подвигах во имя Родины, нередко, почему-то ставя в пример испанку Долорес Ибаррури и её сына Рубена; стало больше занятий БГТО: мальчиков чаще гоняли на стадион, девочкам постоянно рассказывали об оказании медицинской помощи.
С начала войны Лиля, как и все дети, пыталась следить за новостями с фронта, и первые учебные дни в классе говорили о наступлении немцев, но те двигались настолько быстро, что детям это надоело, и они перестали отслеживать их победы. Информации было слишком много: иногда о продвижении немцев рассказывали учителя; сводки с фронтов сообщали по репродуктору, их читал мужчина с интересным голосом; короткометражные сюжеты о бесчинствах немцев иногда показывали в кинотеатре «Ударник» и каждый день о войне говорили все взрослые, включая родителей. От этих разговоров было некуда скрыться, и даже в солдатских песнях на Рабоче-крестьянской пели о том же:
Двадцать второго июня, ровно в четыре часа,
Киев бомбили, нам объявили, что началась война…
Порой Лиля даже задавалась вопросом, почему столько разговоров о ней, ведь здесь её нет, и вряд ли здесь она будет, далеко Сталинград от границы, и немцев обязательно вот-вот остановят солдаты – так зачем о ней говорить?
Но немцы, почему-то не останавливались, а казалось, что только набирали обороты: давно сдан Минск, теперь вот сдан Киев… Немцы вплотную подошли к Москве, начался массовый призыв в Красную армию.
Пётр Федорович собирался весь день – хоть и собраться на войну, что голому подпоясаться. Он нервно ходил из угла в угол. Сначала он думал надеть полуботинки, потом всё же решил надеть сапоги. Пиджак надевать не стал, натянул старый свитер, брюки с несколькими латками. Периодически он присаживался на стул и закуривал, хотя до этого никогда не курил в квартире. Елена Васильевна наблюдала за ним, сидя на кровати.
– А что мне поверх надеть?! – нервно спросил он.
– Полушубок надевай…
– Да какой полушубок, он почти новый, вам тут сгодится, зима заходит!
– Петя, зима то заходит, но мы то хоть в доме, а где завтра будешь ты – неизвестно… – спокойно сказала жена, – Надевай, надевай – даже думать нечего…
Он накинул бежевый полушубок, и даже застегнулся, потом снял его, и снова закурил, сев на стул.
– Лёль, вы если что, к отцу уходите… А если уж совсем…
– Никаких если уж совсем! – грубо сказала жена, на её глазах проступили слёзы, – Никаких! Вас зачем призывают?! Чтобы остановили! Чтобы победили! Вот и сделайте так, чтобы не дошли они к нам! Слышишь меня?! Нас никогда не побеждали, и теперь мы права не имеем сдаваться!
Он потушил сигарету и, пересев на кровать, обнял её, пытаясь остановить начинающуюся истерику. Она пыталась вырваться из объятий и кричала:
– Не имеете права их подпустить к нам! Не имеете! Всех должны убить! Каждого немца убить должны! – потом Елена Васильевна чуть затихла, и, захлёбываясь, попросила мужа, – Ты только вернись… Живой вернись, я не смогу без тебя, слышишь? Вернись, миленький… Мы тебя ждать будем…
Она замолчала. Он ещё крепче прижал её голову к груди, и чуть покачивался, переполняемый неведомыми до этого объемами эмоций: ненависти к врагу, страхом перед смертью, обязательством вернуться к семье. А её слёзы ручьём лились по щекам и, каплями падая на свитер, впитывались в ткань. Она представить себе не могла, как теперь сложится их жизнь без него, как ей справляться с детьми, на кого облокотиться, и у кого просить помощи…
Он вошел в комнату к детям. Девочки, сидевшие на кровати и слышавшие крики матери, были напуганы, а Виктор стоявший на полу и державшийся за кровать, посмотрел на отца и, улыбнувшись, растопырил руки.
– На руки хотите, Виктор Петрович? – заулыбался Пётр Федорович, и присел на корточки возле дверей, – Ну так иди ко мне, давай, давай, давай!
Сын отпустил кровать и аккуратно, медленно начал шагать, не опуская руки. Пётр Федорович подхватил его, подбросил, и, поймав, прокружил вокруг себя. Комната наполнилась детским смехом. Девочки тоже улыбнулись.
– Пап, а ты когда вернешься? – спросила Валя.
Он с сыном на руках сел на кровать к дочерям и уверенно сказал:
– Скоро, девочки! Немцев прогоним и вёрнёмся, и всё будет как раньше: на рыбалку ходить будем, в зоопарк сходим – и всё будет хорошо, родненькие, всё будет хорошо… Только я вас прошу, мать слушались чтобы! Понятно?
– Конечно! – ответили они.
– Помогайте ей. С сорванцом этим помогайте, воспитывайте брата.
– Хорошо, пап…
Девочки еще долго не могли заснуть. Они слышали, что родители тоже не спят, был слышен шепот, тихий шум, скрип, периодически сквозь щели сквозняком тянуло запах только что выкуренной сигареты.
Утром Пётр Федорович одел с вечера приготовленные вещи, зашел к девочкам в комнату и поцеловал их спящих. Лиля почувствовала этот поцелуй, отцовскую щетину, и где-то сквозь сон вспомнила, что отец должен уйти на войну. Она вскочила с кровати, но в комнате его уже не было, она выбежала в переднюю комнату, но отца не было и там, мать не спала, сидела на кровати. Лиля выбежала на крыльцо в чем была, холодный ветер окатил по телу… Свежие следы отцовских сапог на свежем, ночью выпавшем снегу, тянулись от их крыльца через весь двор на Борисоглебскую. Отец ушел на войну…
Спустя месяц Елена Васильевна получила письмо от мужа. Она читала его вслух детям, он писал, что жив и здоров, находится в Керчи, получил военное обмундирование и полушубок выслал обратно, что их подразделение со дня на день должны перебросить в Севастополь, что очень соскучился по всем и скоро обязательно вернётся. Елена Васильевна плакала. На следующий день и Лиля, и Валя писали отцу ответ, прям на уроке, абсолютно не слушая учителей.
Посылка пришла через неделю. Елена Васильевна вернулась с почты с большим свертком. Когда распаковала его, внутри обнаружила старые мешки и два больших голыша. Проревела весь вечер… Такая человеческая подлость в это время больно и неожиданно ударила по её вере в советского человека.
Количество военных в городе росло. Елена Васильевна сдала комнату девочек четырем молодым ребятам, учащимся недавно образованного танкового училища. Дети спали на одной кровати с матерью. Ребята были совсем еще юные, они были полны оптимизма и решимости, часто смеялись и шутили. Платили немного, но делились едой из пайков. В марте они уехали в полной уверенности, что скоро вернутся, оставляя Елене Васильевне на хранение два чемоданчика с личными вещами: бритвенные принадлежности, личные фотографии, четыре пары трёхпалых рукавиц и прочее. Ни Елена Васильевна, ни дети их больше никогда не видели…
В это же время четырехэтажное здание школы отдали под военный госпиталь, буквально в несколько дней школьники перенесли всё имущество школы в старое двухэтажное здание на перекрестке Рабочее-крестьянской и Борисоглебской улиц. Теперь до школы девочкам было рукой подать. Учились в три смены, Лиля и Валя ходили в первую, ранним утром. Почти сразу после переезда поменялся классный руководитель, правду скрывали, но дети всё же узнали, что Ольге Павловне пришла похоронка на сына, и она в больнице.
Лиля, как и все, боялась похоронок, уже у троих в их классе отцы погибли на фронте, а её отец почему-то не писал…
Вместе с летними каникулами началась массовая эвакуация. С запада тянулись беженцы и, останавливаемые Волгой, наполняли город. Партийные работники и инженеры вывезли семьи уже давно, теперь через Волгу переправляли остальных, но со всем потоком не справлялись. Немцы были уже близко, над городом часто летали немецкие самолеты, периодически бомбили город. Волга была под постоянным обстрелом, как только от берега отходила баржа или пароход, самолет бросался в атаку – топили всё… По улицам города разлетались ужасные крики тонущих людей. Не многим удавалось добраться до берега.
– Лучше в земле гнить, чем рыб кормить! – сказала Елена Васильевна, отказавшись от эвакуации.
В августе Лиля уже знала, что учебный год вряд ли начнётся. Над городом летали самолеты: днём немецкие – ночью советские. То там, то здесь раздавались взрывы, возникали пожары. Без особой необходимости люди не выходили на улицу.
В воскресенье, двадцать третьего августа сорок второго года, полдня они просидели дома, но в городе было на удивление очень тихо: не было самолетов, неслышно было и выстрелов. Погода стояла жаркая, на небе не было ни облачка, дул лёгкий ветерок. По небу кружили ласточки, а на фруктовых деревьях гудели пчелы. После обеда Лиля с трудом отпросилась у матери к Ире. Валя идти не захотела, и, взяв с собой братика, осталась играть во дворе, где уже гулял Дима Житников.
Лиля промчалась по Борисоглебской до Нарсуда. Ира была уже во дворе с каким-то мальчиком. Не без сожаления Лиля рассказала о своих догадках по поводу школы, только Ира не сильно расстроилась, училась она хуже и без желания особого. А мальчик сказал, что немцев всё-равно остановят со дня на день, потому что на днях добровольцем на фронт ушел его старший восемнадцатилетний брат. «Да уж… – подумала Лиля. – Если её отец на фронте уже девять месяцев, и немцев еще не остановили, то его брат точно ход войны не изменит!». От мыслей об отце ей стало грустно, он так и не написал больше с того первого письма. Лиля думала идти обратно домой, но задумалась, засмотревшись на грузовую машину с двумя военными в кабине, медленно катившуюся по улице…
Неожиданно раздался пронзительный вой сирены.
Сирены одна за другой разорвали тишину по всему городу, мерзким звуком вселяя страх и панику. Одна верещала ближе всех, а звуки десятков других сирен, протяжно доносились со всех сторон. Пассажир военной полуторки в офицерской форме открыл дверь на ходу, и, встав на крыльцо, тщательно рассматривал голубое небо. Потом осмотрелся по сторонам, и, забравшись обратно в кабину, как показалось детям, указал водителю на них. Машина повернула во двор, дети бросились к Ириному подъезду, навстречу из подъезда выскочил её отец и, больно схватив детей за руки, швырнул их в направлении вырытой во дворе щели. Ира покорно спрыгнула в щель, за ней мальчик. Ирин отец посмотрел на Лилю и строго крикнул:
– Лилька! Быстро сюда!
– Не пойду! – огрызнулась она, разозлившись на его «Лилька», не переносила, когда её так называли. – Нет никого! – она еще раз посмотрела на пустое небо.
Из подъезда выбегали еще люди и забирались в щель. Полуторка остановилась под громадным клёном во дворе. Водитель, и офицер выскочили из неё и присоединились к спрятавшимся в укрытии местным жителям.
Лиля стояла одна посреди двора, не понимая, чего они так испугались, ведь не раз бывало, что сирена срабатывала вхолостую, прилетал самолет, кружил над городом и улетал, не сделав ни одного выстрела, не сбросив ни одной бомбы. А сейчас и самолёта видно не было… Вой сирен не прекращался, протяжно проносился над домами, отражался от стен, блуждал по закоулкам и дворам города.
Дима схватил Виктора и вместе с Валей побежал через огороды до погребицы. Из дома выбежали все соседи и побежали туда же. Бабушку Нюру женщины несли на руках. В маленьком погребе, размером три на три метра, началась сумятица, семь женщин пытались взгромоздить бабушку на верхнюю полку, Валя быстро убирала с неё немногочисленные банки с купоркой. В этот момент никто не заметил как по лесенке наверх вскарабкался Витя и выбрался на поверхность. Он немного отбежал в огород и замер, внимательно осматривая небо. Кружился вокруг себя, выискивая над собой черные точки, но их не было: не было ни птиц, ни самолетов – было только исключительно чистое небо и несмолкающий вой сирены. Он перестал кружиться, когда сквозь сирену пробился гул, он смотрел в сторону забора, отгораживающего их двор от Рабочее-крестьянской, ладошкой закрывая медленно опускавшееся солнце. По сторонам от ладошки, сильно щурясь от пробивавшихся сквозь маленькие пальчики лучей, он всё же рассмотрел приближающиеся самолеты. Его глаза загорелись в восторге, точка была не одна, не десять, их было сотни и сотни...
– П а т а в а … – радостно проговорил он «своё» слово «самолёт».
Елена Васильевна как ошпаренная выскочила из погребицы, когда обнаружила отсутствие сына. Схватила его на руки, но еще несколько секунд не могла двинуться, в ужасе смотря туда, куда сын смотрел с восторгом, как роем с запада на город двигались изогнутой дугой сотни немецких самолётов. И только когда из них посыпались маленькие точечки, и спустя мгновения под роем стали подниматься столбы огня и дыма, а спустя еще несколько секунд она услышала звуки взрывов, и по земле пошла дрожь, она кинулась обратно к погребу, спустилась в него, закрыла за собой крышку, не собираясь отпускать Виктора ни на шаг от себя.
В погребе, в кромешной темноте повисла тишина, как-то машинально все смотрели вверх, вслушиваясь как сквозь вой сирены, всё ближе был гул двигателей. Заработали одинокие зенитки, всё сильнее раздавались взрывы, всё сильнее дрожала земля, и от этого звонче дребезжали стоявшие бок о бок стеклянные банки. Снаряды начали рваться совсем рядом, стены погреба заходили ходуном. Гул моторов завис над ними, после взрывов стало слышно, как по стенам дома бьют осколки, как из окон вылетают стёкла, а по крышке погреба не переставая, барабанили земля и камни.
От каждого взрыва сердце сжималось, умирало…и оживало вновь, осознавая, что не сейчас, что эта мина не попала в них. Тяжело дышала бабушка, кряхтел на руках маленький Витя, пытаясь вырваться, отчетливо слышалась дрожь чьих-то зубов, всхлипывание Вали, по-детски тонкий писк Зины Безбожновой, и был слышен пронзительный вой вороха летевших на них мин. Одна из мин легла совсем рядом и уже сильнее взрывов они слышали биение своих сердец в ушах… Впервые за долгое время молчания бабушка Нюра Безбожнова произнесла чуть слышно, на выдохе, протяжно: «И р о д ы . . .». Елена Васильевна упала на колени и, не отпуская Витю, начала тараторить единственную молитву, рассказанную ей еще бабкой: «Отче наш, и иже еси на небесах! Да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое, да будет воля Твоя, яко на небеси и на земли. Хлеб наш насущный даждь нам днесь; и остави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим; и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого. Ибо Твое есть Царство и сила и слава во веки. Аминь!». Она повторяла её снова и снова, на колени встали остальные женщины в подвале и повторяли молитву вместе с ней…
Когда Лиля выглянула из щели и увидела сквозь дым самолёт, летящий в обратную сторону, то поняла, что они отбомбили, хотя от Волги еще были слышны взрывы. Она выскочила на поверхность, её попытался остановить Ирин отец, но она слушаться не стала, ей во что бы то ни стало надо бежать домой, иначе перепадёт от матери, и даже мысли не было в её голове, что они могли погибнуть. Нет, она была полностью уверена, что её мама, братик и Валя живы, обязательно живы. Она мчалась к дому, что было сил, по пылающей улице, спотыкаясь о булыжники на дороге, а над ней летели на базу вражеские самолёты, устроившие настоящий АД в некогда светлом городе.
Она забежала по крыльцу в квартиру, там никого не было, сразу побежала к погребице. Подняла крышку, все находящиеся внутри вздрогнули, почему-то уже ожидавшие немцев.
– Мамочка, мама, они улетают! – говорила Лиля, спускаясь в погреб.
Пока ещё та спускалась, Елена Васильевна встала с колен, передала Виктора Вале, а как только Лиля спустилась вниз, с десяток раз отходила её ладонью по мягкому месту, а потом заплакала и обняла.
Ещё примерно час выбираться на поверхность никто не рисковал. Только когда пропал гул мотора последнего, вероятно отставшего, самолета, они выбрались из погреба. Не было ни солнца, ни голубого неба – только дым, много дыма: серого, темно-синего, черного… Не слышно было ни насекомых, ни птиц, ни животных – только треск пылающих домов и крики людей…
В воздухе была смерть…
Дом уцелел, только не осталось ни одного целого окна, только темные пустые глазницы. За домом виднелись языки пламени, горел дом через Борисоглебскую. Деревянный забор взрывной волной от разорвавшейся в огороде мины повалило на тротуар Рабоче-крестьянской, теперь было видно школу.
Елена Васильевна быстро зашагала по грядкам к дому, девочки устремились за ней. Входная дверь вместе с рамой лежала в квартире, всё было разбросано, пол был усеян битым стеклом, штукатуркой с потолка, вещами. Дверцы шкафа и тумбочки были открыты, тяжелая металлическая заслонка печи оказалась в дальней спальне.
Аккуратно пройдя по комнате, Лиля посмотрела в окно, на пылающий соседний дом, языки пламени вырывались из окон, зажигая деревянные стены снаружи. По улице пробежал мужчина. В обратном направлении быстро прошагала женщина, толкая поперёд себя тележку с вещами.
Та спорить не стала и несмотря на жару покорно надела бушлат и забрала у Вали брата. Елена Васильевна быстро укладывала детские вещи в их школьные маленькие ранцы. Свои вещи и документы, оставленный до этого братом мужа черный кожаный плащ, вещи танкистов из их маленьких чемоданчиков и заготовленные в котомке сухари она уложила в большой чемодан. Валя тоже надела бушлат. Елена Васильевна подняла с пола опрокинутый пятилитровый чайник, поставила его на стол, взяла в углу комнаты ведро с водой и перелила её в чайник до краёв.
– Готовы? – она пристально посмотрела на дочерей, посмотрела по комнате, пытаясь понять, не забыла ли чего, – Ранцы одевайте! – сама надела пальто, забрала на руки сына, взяла чемодан, – Чайник берите вдвоём!
Они пошли вверх на Рабоче-крестьянскую, и далее по улице КИМ на запад, откуда сегодня прилетели самолёты. Елена Васильевна задавала темп ходьбы, ей хотелось идти еще быстрей, но было неимоверно тяжело, почти сразу же начала «ныть» поясница, простреливая до самых лопаток, но это не могло её остановить, ей срочно нужно было увести детей из этого пекла. Она очень надеялась, что частный сектор на Дар Горе, на которой жили их друзья, уцелел, и она с девочками сможет у них перекантоваться, определяясь, что делать дальше.
Валя и Лиля плелись чуть поодаль матери, неся вдвоем огромный чайник, еле успевая перебирать своими тонкими ножками, дрожащими под всей этой тяжестью. Длинные рукава армейских бушлатов очень мешали, а подолы сзади неприятно били по ногам. По лицу лился пот и слёзы, как в самом страшном сне они шли по улице больше похожей на огненный туннель: горел почти каждый дом, порывы ветра поднимали пламя вверх и с силой загибали его в середину улицы. Дорога была усеяна, непонятно откуда взявшимися металлическими бочками, кусками рельсов, еще больше было досок, стекла, булыжников и трупов… Возле уцелевшего куска стены сидела, уткнувшись в колени, женщина, рядом с ней лежала горящая доска, она зажгла её платье, огонь поднимался вверх, обугливая кожу, но женщина не шевелилась. Воронка от взрыва, чуть дальше неё лежит мертвый мужчина с протянутыми руками и согнутыми в напряжении пальцами, в нескольких шагах от рук мёртвый годовалый ребенок. Через несколько шагов на боку лежала женщина с распоротым животом, её кишки лежали на песке, песок был и сверху внутренностей. И снова мёртвые, мёртвые, мёртвые… Из дворов были слышны крики выживших, из-под завалов – душераздирающие крики уже «мёртвых»…
Шли долго. Добрались только к полуночи. Оказалось, что мамина подруга уехала в Тулу, туда же собирались ехать и её муж Саша с сыном Колей, но не успели. Детей, измученных дорогой уложили спать, да и Елена Васильевна, поговорив с Александром десять минут, улеглась и сразу заснула…
Следующим днём, когда Коля показывал Лиле и Вале оставшееся хозяйство: пять кур и грязного гуся – с запада снова послышался гул, а на востоке, в городе, опять заработали сирены. Они укрылись в старом погребе с деревянной крышей. Самолеты пролетали над ними, только напряжением двигателей нарушая тишину – ни одного взрыва, ни одного выстрела… Было понятно, что самолёты прошли мимо, взрослые вышли на поверхность, детям выходить запретили. Елена Васильевна с ужасом наблюдала, как самолеты, подобравшись к городу, начали сбрасывать смертельный груз, уцелевшее превращая в пепел. Земля сыпалась на головы детей сквозь щели потолочного перекрытия… Донеслись тупые звуки удаленных взрывов…
Двадцать пятого, рано утром, Елена Васильевна разбудила Лилю и сказала, что сходит до дома и вернётся и чтобы та присмотрела за Валей и Витей, пока её не будет. Виктор, проснувшись, заревел, после безуспешных попыток его успокоить и дядя Саша, и Коля с Валей вышли из дома, Лиля была с ним один на один, не зная, что делать, раньше он так никогда не кричал – она подумала, что с матерью что-то случилось… Но Елена Васильевна вернулась к обеду. Она взяла Виктора на руки и тот сразу же перестал плакать, она села на скамейку у дома, тяжело вздохнула, и как-то по-особенному спокойно, и даже безразлично сообщила, что их дома больше нет: первая-четвертая квартиры уцелели, а пятую и их шестую снесло. Всё, что она принесла – это бутылка водки «Белоголовки», уцелевшая в кирпичной печи.
Следующим утром Елена Васильевна собрала детей и повела их обратно в город, этому предшествовала неприятная беседа с дядей Сашей, содержание которой дети не знали, но неприятную интонацию разговора уловили. Домой не пошли, ведь не было его, Елена Васильевна решила остановиться у дома «водников» и одно явное оправдание этому было – дом был добротный, кирпичный, пятиэтажный, и подвал в доме был настоящим бомбоубежищем. Лиля часто бывала здесь до войны, дом больше походил на замок, большой, с огромными арками, башней и не самыми бедными жильцами.
Радости у уже обосновавшихся в подвале людей новым постояльцам не было, но что-то сказать женщине с тремя детьми никто не посмел, впустили, подвинулись, освободили клочок бетона. В подвале стояла тьма: то там, то здесь одиноко горели свечи, слышались стоны, разговоры… Было много женщин, совсем не было мужчин, и куча детей шныряли то в подвал, то из него.
– Как зовут?! – спросил девочек подошедший во тьме мальчишка.
– Меня Валя, а это – Лиля! А тебя?
– Максим Заветников я. Пойдёмте на улицу, бомбить сегодня не будут! – предложил он.
– Можно, мам? – спросила Валя.
Елена Васильевна положила чемодан на пол, сверху кинула два дочкиных бушлата, уселась на них, в бессилии облокотилась на стену, собираясь покормить сына:
– Идите, далеко не уходите, вдруг что – сразу сюда! Понятно? Лиля, посмотрите, может кастрюльку какую найдёте, или ёмкость какую, каши сварить…
Лиля гулять совсем не хотела, сил было немного после очередного перехода, но оставаться в сыром, тёмном, вонючем подвале тоже не хотелось. Дети выбежали из бомбоубежища, яркий свет неприятно ударил по глазам, но спустя секунды, девочки смогли рассмотреть неизвестного доселе Максима – перед ними стоял в зимних полуботинках на босу ногу, в коротких шортах, в когда-то белой майке и темной кепке, большого размера, конопатый мальчик Валиного возраста, лет девяти, с оттопыренными ушами, на одном из которых не было кромки, а были неровные запёкшиеся кровью края. Он также внимательно осмотрел новеньких девочек, вынул из-за целого уха невесть где взятую папиросу, по-взрослому постучал по ней, помял, достал из кармана спички и подкурил, на удивление сестрам не закашляв.
– Шкливотные вы какие-то, белки! – заключил он, выдыхая густой сизый дым.
– Максим, ты подскажи, где нам кастрюлю поискать? – спросила Лиля, абсолютно не обращая внимания на его попытки выглядеть старше.
– Ща, пойдём, я вам такое покажу, шо потом вы вряд ли где увидите, а потом и с кастрюлей разберемся вашей! – он зашагал к подъезду дома, продолжая курить.
Девочки пошли за ним. Перед подъездом была куча кирпичей, он взобрался на неё, а сверху на ступеньки, прям перед Максимом, упал кирпич. Максим посмотрел наверх, туда же посмотрели сёстры, на последнем этаже не было куска стены, он обернулся к ним, и всё с тем же ребячьим пафосом сказал:
– Вот бы нелепа смерть была – вчера выжить, а сегодня умереть. Не зевайте, проскакивайте в подъезд! – он спрыгнул с кучи на крыльцо и скрылся в подъезде.
Девочки быстро проследовали за ним.
Они поднимались по широкой каменной лестнице вслед за Максимом. На ступеньках валялись кирпичи, оконные рамы, какие-то железяки, куски детских игрушек. Двери во все квартиры были настежь распахнуты. Навстречу им спускались два мальчишки, ещё младше Максима, один из них нес баян, а второй деревянную лошадь-кочалку. На площадке третьего этажа он остановился, и сказав: «Ну, поторопитесь!» – зашел в одну из квартир. Сестры осторожно зашли в распахнутые двери, на полу длинного коридора лежала мягкая ковровая дорожка, справа стоял огромный вишнёвый резной комод, слева – такого же типа шифоньер.
– Ты где?! – крикнула Валя, испугавшись тишины.
– Сюда идите! – крикнул Максим из дальней комнаты.
Девочки медленно прошли по коридору и, отслонив двери, заглянули в комнату, где был Максим. Это была детская комната, которая должна была бы вызвать у девочек восторг и зависть: светлые обои на стенах, двухъярусная кровать с розовыми покрывалами, много разбросанных игрушек – но они отшатнулись в испуге назад: посередине комнаты стояла огромная бомба, своим хвостом возвышающаяся выше рядом стоящего Максима.
– Вот такой вот подарок вчера прилетел… – сказал Максим и похлопал черную бомбу по бочине, отчего девочки отошли еще дальше в коридор, он посмотрел на дыру в потолке, – Не бойтесь, два этажа прошла и не взорвалась, от моих хлопков точно не взорвётся… Эх, фотоаппарат бы сейчас сюда, да? А то будете кому рассказывать, а вам не поверят! Ладно… – проговорил он, осознав, что девочкам не интересно, а просто страшно, – Кастрюлю, говорите…
Он прошел мимо них по коридору, и зайдя на кухню начал греметь, расталкивая ногами всё, что уже валялось на полу. Открыл шкафчик, что-то еще со звоном упало на пол.
– Пойдёт такая?! – спросил он, вертя в руке эмалированную глубокую миску.
– Да! – сказала Лиля, забрав посудину.
– Ща, ещё погодите чуть… – он вернулся на кухню, и через минуту вышел с двумя столовыми ложками, протянул их Вале, – Не руками ж хлебать будете…
Они спустились вниз и выбежали на улицу. Лиля пошла к матери, а Валя разговорилась с Максимом. Он рассказал ей, что сам приютский, а в подвале этого дома живёт уже три месяца, в мае здесь еще были жильцы, но потом они в срочном порядке эвакуировались, с того времени сюда начал стекаться народ с окрестных деревянных домов. А после воскресенья так и вовсе людей сбежалось столько, что он планировал искать новое пристанище, уж слишком шумно теперь было по ночам и слишком многие предпринимали попытки его воспитать или просто сделать замечание. На Валин вопрос про ухо он горделиво сказал, что осколком посекло два дня назад, она заулыбалась, не поверив… Он даже обиделся, но потом для ясности еще раз повторил:
– Больно это когда в лоб, а так – даже не заметил…
Уже когда была ночь и люди укладывались спать, мать вернулась с улицы с полной миской горячей пшёнки. Виктор съел пол-ложки и сразу же выплюнул её обратно, запачкав кофту. Елена Васильевна отреагировала спокойно, но когда девочки заканючили, что не вкусно, строго, почти приказала: «Есть! ». Они хотели есть, но с трудом проглатывали эту кашу…
Если бы сейчас Лилю спросили, с чем у неё ассоциируется слово война, она бы рассказала про сирены, взрывы и трупы, рассказала бы про ту женщину с кишками наружу, про огонь и треск горящих домов, про застрявшую бомбу и сырые подвалы… А если бы спросили, чего она хочет, то, не задумываясь, ответила бы, чтобы всё было как и раньше: чтобы дома был отец, а они могли каждый день ходить в школу и иногда есть мороженое и пить газировку в Бювете…
Ночью Елена Васильевна долго не могла уснуть, потом вскочила, услышав ужасный женский крик, вздрогнули дети, женщина пыталась кричать ещё, но, видимо, кто-то закрыл ей рот и повторял: «Тише, тише, тише…». Спящая, рядом женщина, перевернулась на другой бок и как бы безадресно сказала: «У неё ребёнок заживо сгорел. Сама выбежала, схватив куклу впопыхах, а он сгорел…». Этот крик раздавался еще несколько раз за ночь. Кто-то стонал, кто-то кряхтел, периодически раздавался детский плач. Под утро стало холодно, влажный холодный воздух пробирал открытые участки тела, она сняла с себя пальто и накрыла им детей… Поспать совсем не удалось…
Утром Елена Васильевна решила возвращаться в свой двор, здесь она чувствовала себя одинокой, а там пусть и не родственники, но всё же уже родные соседи, которым и детей доверить можно, и поговорить есть о чём, да и в погребе было теплее.
Дорога заняла с полчаса, несколько кварталов пройти. Кварталы эти теперь мало походили на жилые: одиноко возвышающиеся трубы печей – это всё что осталось от многих домов и руины, руины, руины... Среди руин бродили одинокие силуэты несчастных женщин и беспризорных детей.
И действительно, несмотря на все события последних дней, соседи действительно были рады возвращению Егоровых. Даже Назарова вроде как улыбнулась, но как и раньше со стороны. Как и говорила мать, дома у девочек больше не было – только одна печная труба осталась. Остальные квартиры стояли нетронутые, окна заколотили, двери вставили… Женщины стали рассказывать, что произошло за время их отсутствия: квартиру снесло при бомбёжке двадцать четвертого, горела Волга, а бабушка Нюра совсем отказалась от еды и была на последнем издыхании… Слушать дальше Лиля не стала, и пошла на развалины, искать куклу, которую мать при уходе взять с собой не разрешила. Но куклы нигде не было…
Как по часам, в девять, на небе появились немецкие самолеты-одиночки, все спрятались в погреб. Лиля смотрела на бабушку Нюру и действительно не понимала, дышит та или уже нет… Где-то стреляли, где-то бомбили, но было это не рядом, хотя прямо над ними самолет пролетал не единожды. Полёты прекратились к двенадцати, пунктуальные немцы прерывали войну на обед. В это время народ выходил на поверхность и занимался поиском еды и воды, дети тоже искали пропитание. После двух полеты возобновлялись, и на улицах снова становилось безлюдно… Ночью топили печь, варили кашу, одну бадью на весь двор, сыпали в неё, что было: и овёс, и пшено, и гречу – не было только уже ни масла, ни сахара, ни соли… Печь сразу же тушили, чтобы к утру и дымка не оставалось. Спали по своим квартирам, Безбожновы ютились в первой, Егоровых к себе забрали Гавриловы, чему был рад влюбленный Андрей. В подвале оставалась только бабушка Нюра…
Следующим утром она умерла. Зина Безбожнова ревела сидя на крыльце, с ней рядом ревели и Лиля с Валей… Женщины разбудили еще спящих мальчишек и сказали вырыть могилу, нужно было успеть до девяти часов, пока немцы еще, вероятно, завтракали. Ребята управились быстро, выкопав углубление у стены первого сарая. Её переодели в чистое и перенесли в могилу… Лиля гуляла по двору с Витей, не желая на это смотреть, Валя стояла, крепко вцепившись в ногу матери, и смотрела, как мальчишки забрасывали тело землей, как комья пачкали светлое одеяние покойной, как она медленно исчезает в земле. Зина упала в обморок… Мальчишки закидали быстро, сразу же от дома натаскали камней и приложили сверху земли, Саша Алякин вставил в холм крестообразный штакетник от забора, а Андрей Гаврилов черной школьной акварелью написал на стене сарая: «Бабушка Нюра – 28 авг.1942 г.»
Начались полеты, начался новый день войны…
В обед во двор заезжала черная машина с открытым верхом, из неё вышел муж Назаровой, как, по крайней мере, все думали, в сером костюме и черной шляпе, с начищенными туфлями, он прошагал в свою квартиру, ни с кем не поздоровавшись. Оказалось, они уже были собраны, водитель погрузил чемоданы в машину, они сели в неё с детьми и уехали, слова никому не сказав…
Вечером, когда стало темнеть, во двор зашел мужчина грузной прихрамывающей походкой, Лиля сначала не поняла кто это, а Валя сразу побежала навстречу с криками: «Дядя Ваня, дядя Ваня!». Мужчина поднял её на руки, поцеловал, и подошел ближе, это был брат их отца, директор трампарка – Иван Васильевич Егоров.
– Живы значит, родненькие… – констатировал он с облегчением, – А мать-то где?
– Мама, мама, мама! – заверещала Валя прям возле его уха, он опустил её на землю, – Мама, дядя Ваня приехал! Мама!
Из дома на крыльцо в недоумении вышла Елена Васильевна, всмотрелась в фигуру мужчины, стоящего с её дочерьми, угадала его и, сбежав по крыльцу, обняла.
– Жив, значит, Ванечка!
– Вы-то как выжили здесь? – спросил он, – Нас-то не бомбили…
– Ой, Ванечка, в воскресенье после обстрела ушли на Дар Гору к кумовьям, – запричитала Елена Васильевна, – Потом возвращалась сюда, видишь, дома нет… В доме «водников» ночевали, но он как бельмо на глазу у летчика, по нему не промахнешься, решила сюда вернуться. Петя больше не писал, только что в Керчи, отправляли их на Севастополь, но больше вестей не было, так уже скоро как год. Выслал он полушубок домой, когда в Керчи им обмундирование выдали, так представляешь, мешки с камнями пришли, тварюки подменили где-то…
– Лёль!
– И так обидно, ты не представляешь…
– Лёля! – еще раз крикнул он, желая прервать бабий лепет, который переносить не мог.
– А?
– Сами живы, и добренько! Лильку со мной отпустишь?
– Куда? – не поняла Елена Васильевна.
– Я козу бить буду, мяса пусть вам принесет, да может еще чего съестного передам…
Елена Васильевна в замешательстве посмотрела на Лилю, та положительно кивнула головой.
– Так а вернётся она как?
– Пеше! – ухмыльнулся Иван Васильевич, – Ночью забью – утром придёт!
– Ну, если только так…
– Тебе собираться надо чаво? – спросил он у Лили, та покачала головой, – Тогда потопали, дорога неблизкая…
Лиля ушла с ним. Дорога была действительно долгая, через весь город до Красных Казарм, пешком туда Лиля никогда не ходила, но несколько раз ездила с отцом на трамвае, и даже помнила ту козу, они игрались с ней, а та больно бодалась. Дядя Ваня хромал давно, отец рассказывал, что он получил травму, когда еще не был директором, а был начальником цеха, какая-то железяка свалилась ему на ногу и раздробила кость. Дядя по дороге был угрюм, молчал, потом начал говорить о детях, о дочках, о среднем сыне, ударился в воспоминания, чуть повеселел, но, вспомнив о старшем сыне Алексее, который полгода уже был на фронте и тоже давно не присылал писем, снова замолчал.
Добрались уже за полночь, дети Иван Васильевича уже спали. Он уложил Лилю в передней, а сам ушел резать козу…
Она моментально заснула, не слышала как жалобно бекала коза – ничего не слышала. Ей снился отец: он сидел в окопе, почему-то в том самом белом полушубке, который он отправил домой, и стрелял из «Максима» по идущим к нему немцам, они падали один за другим, но всё равно настырно продолжали наступать, он закурил, она слёзно просила его: «Папочка, папа! Стреляй, стреляй!» – и он стрелял, а она отчетливо чувствовала запах его сигарет… У него закончились патроны в ленте, он посмотрел на неё, она думала, попросит принести ленту, а он сказал: «Вставай, пора…»
Иван Васильевич дернул её за плечо: «Лиль, пойдём, время…» – шепотом сказал он. Она ничего не понимала, не хотела открывать глаза, ведь надо принести отцу патроны, ведь ему никто не поможет, а он один, а немцы прут и прут… «Лиль, вставай!». Она скинула с кровати ноги, в комнате было темно, только огонек дядиной сигареты ярко-красной точкой загорался, когда он затягивался, освещая его глаза. Она встала и послушно, опустив голову, побрела за ним из дома.
Только-только начало светать, еще не замолчали сверчки… Иван Васильевич пошел со двора, держа в руке авоську, в которой лежал большой кусок мяса, завернутый в ткань, она пошла за ним… Он шел быстро, она, еще полностью не открыв глаза, и скрестив от утренней прохлады руки на груди, старалась не отставать, всё ещё думая, кто же принесёт отцу патронов, его же убьют или возьмут в плен.
В городе шли по трамвайным путям. Хотя сейчас назвать это городом, было трудно: отдельно стоящие здания, камни, кирпичи, развалины – сплошная серость и уныние – от слева стоявшего здания железнодорожного вокзала осталось немного, огромные пустые оконные проемы смотрелись особенно страшно, здание цирка справа в целом уцелело, прошли под железнодорожным мостом…
Лиля несколько раз предлагала дяде Ване возвращаться, но он отказывался, она рассказывала, что ходила сюда и сама до бомбёжки, когда на подступах к Сталинграду сбили большой немецкий самолёт и его выставили на обозрение в сквере Павших борцов. Люди шли со всего города посмотреть на него, и она бегала с дворовыми ребятами… Но он противился и продолжал её сопровождать.
– Дядь Вань! Ну, тут-то я уже сама! Вам еще возвращаться сколько?! – настояла она, когда уже подходили к реке Пионерке.
– Ладно… – согласился он остановившись. – Ты давай бегом домой, поняла?!
Она кивнула. Он отдал ей авоську, нагнулся, поцеловал в щеку и, посмотрев на светлое небо, добавил еще строже:
– Бегом домой!
Она побежала вниз к мосту через реку, по которому проходила и трамвайная линия. Авоська, казавшаяся в дядиных руках невесомой, оказалась на самом деле тяжелой, и перевешивала Лилю набок, самую малость не касаясь земли. Пройдя по мостку, она пошла не по дороге, а наверх, напрямик, чтобы через пустырь срезать путь, минуя Рабоче-крестьянскую. Она обернулась, дядя Ваня быстро удалялся, еще сильнее, как ей показалось, хромая. Она как-то на автомате с благодарностью помахала рукой, хотя он шел не оборачиваясь.
Идти с мясом в горку речного оврага было еще тяжелее, но оставалось совсем немного, уже появились макушки пирамидальных тополей, растущих на краю пустыря. С каждым шагом стволы тополей увеличивались. Она поднялась и замерла…
На неё были обращены дула двух черных танков, чуть прикопанных между тополей. И только сейчас она обратила внимание на мёртвую тишину в округе: ни шелеста, ни звука… Казалось, тишина разрывала воздух, становилось дико страшно от этого безмолвия природы.
Из люка башни ближнего танка, переклонившись, свисал танкист в шлеме, его руки почти доставали до гусениц. Преодолев страх, Лиля бросилась к нему, бросила мясо, встала на пригорок и стала тормошить его за плечи.
– Дяденька, дяденька, давайте я вам помогу! – кричала она, желая помочь ему вылезти. – Дяденька! Давайте, спускайтесь, аккуратно!
Она смотрела в его белоснежные глаза, на фоне чёрного лица, продолжала трусить, но он почему-то не двигался. Она схватилась за куртку и повисла, но тело даже не шевельнулось. Лиля в бессилии опустила руки, опустила глаза, и только сейчас увидев на черных, окаменевших, обугленных руках, трещины, сквозь которые проглядывались, как и глаза, белоснежные хрящи и кости, поняла, что танкист мёртв. Она пошатнулась и попятилась в ужасе назад. Еще несколько минут она неподвижно стояла, рассматривая его и категорически не понимая, почему же он тогда смотрел на неё, она была уверена, что у мёртвых глаза должны быть закрыты...
Она схватила авоську и решила бежать, но ноги непослушно лишь медленно шагали дальше, где за танком, в нескольких метрах лежал еще один мёртвый солдат. Она подошла ближе, он лежал на спине с раскинутыми в стороны руками, в одной из которых была крепко сжата винтовка. У него не было ног, только тёмно алые пятна мяса на уровне колен. Лиля огляделась по сторонам и увидела в нескольких метрах правее сапог, с торчащей из голенища костью, она оставила авоську на траве, и пошла за ногой. Она была уверенна в том, что так быть не должно, что у него должны быть его ноги, рядом, чтобы его ноги положили вместе с ним в могилу, чтобы они не оказались в чужой могиле, чтобы его не похоронили без ног – так не должно быть… Она схватила сапог за носок и поволокла, он оказался неимоверно тяжелым, и то и дело выскальзывал из детских рук, но она снова и снова цеплялась в него пальцами, во чтобы то ни стало, желая подтащить его к телу. Получилось… Она снова осмотрелась, но больше не видела ничего, только воронки от разрывов снарядов и длинной нитью поперек пустыря протянутую насыпь свежей земли. Лиля подошла ближе, поднялась на насыпь и обомлела: она стояла на бруствере, а перед ней была свежевырытая траншея, битком набитая советскими солдатами: молодыми и старыми, худыми и толстыми, усатыми и наголо выбритыми – кто-то сидел, кто лежал – и ни единого звука, ни единого движения – они все были мертвы…
Еще пуще прежнего ей стало страшно. Кружилась голова и безумно молотило сердце. Из глаз текли слёзы и хотелось кричать, но она молчала. Она увидела в стороне еще один сапог, подбежала к нему, схватила подмышку и поковыляла к безногому солдату. Бросила рядом с ним ногу, схватила авоську и побежала, что было сил, через пустырь к дому. Слёзы замывали глаза, она почти ничего не видела, очень боялась: где-то вдали появился вой первого самолёта, а ей казалось, что он совсем рядом, над ней – и она бежала, не останавливаясь: быстрее, к маме, мама обязательно спасёт её от самолётов, от немцев, от этого ужаса…
– Мамочка, мама! Там солдаты, солдаты – наши! Они мертвы все! Танкисты мертвы! Там все мертвы! Я помочь ему хотела, выбраться, а он смотрит и молчит! А я тяну! У солдатика ног не было – а я нашла! Обе нашла! Мама! Почему мертвые смотрят на нас?! Почему?!
– Тихо, тихо, доченька… – успокаивала Елена Васильевна, сама не на шутку испуганная ночными боями в такой близости, – Всё позади… В подвал, в подвал, в подвал…
В погребе её сразу уложили на матрацы, Лиля пыталась ещё что-то рассказывать, но мать гладила её по голове и всё повторяла: «Тише, тише… Всё прошло». Лиля не заметила, как заснула…
В этот день самолётов было совсем немного, немцы брали квартал за кварталом – по городу бесконечным эхом разносились пулеметные и автоматные очереди…
Лиля проснулась уже в послеобеденное время от криков. На лестнице, приподняв крышку погреба, стоял Сашка Алякин и орал во всё горло:
– Сюда ползи! Сюда! Ползи! Давай, давай, родненький! Ползи!
– Не ори ты так! – одёрнула его мать, – А то с ним и немцы приползут!
– Ползи! – чуть тише крикнул он еще раз
С полчаса назад на угол Борисоглебской и Рабоче-крестьянской солдаты подкатили пушку-сорокапятку, а как следует укрепиться не смогли, по ним открыли огонь. Они успели выстрелить всего три раза, до того момента, как вражеский снаряд приземлился совсем рядом. Расчет бросился бежать, бросив у пушки командира, которому осколком сломало ногу… Он недолго смотрел в спины убегающим, и отчетливо, даже сквозь боль, понимал, что эти двое за ним не вернуться, его расчет, его друзья, его настоящие товарищи погибли два дня назад, а этих «сопляков» ему дали только вчера – они не вернуться. Он даже улыбнулся, представив, какие «полные у них сейчас штаны», должны по идее сползти на бегу. И стало неимоверно страшно, первый раз вот именно так сильно, ему красногвардейцу, взрослому мужику, сержанту стало дико страшно… За год войны, постоянных боёв, стало страшно именно сейчас – не из-за страха приближавшейся смерти, а просто потому, что не было опоры за спиной, просто бросили, просто убежали. Ему стало стыдно за свой страх…
Он заметил какое-то движение, схватил автомат, вгляделся в сараи на другой стороне дороги, но ничего не увидел, только услышал еще не мужской, но всё же русский крик: «Сюда ползи! Сюда! ». Свои, подумал он, значит, будем жить. Он пополз, по над домами, превозмогая боль волокущейся ноги, перебитая кость которой при каждом движении разрывала плоть. Бросило в жар, от боли казалось вылезали глаза, а зубы вот-вот начнут крошиться от напряжения скул. Фашисты продолжали стрелять… Он не останавливался, нельзя ему было умирать, он обещал вернуться живым – ведь мать ждала дома, и жена, и дети – и права он не имеет вот так погибнуть …
Раздался взрыв, скрежет, Сашка резко отвернулся, зажмурив глаза, потом ещё раз посмотрел на Рабоче-крестьянскую и, с тяжелым вздохом опустив крышку, спустился с лестницы. Очередной выстрел немцев раздался за спиной, уже переползавшего улицу солдата, и его не зацепило, но зацепило столб, который со скрипом упал на него…
– Мам, я кушать хочу… – сказала Лиля.
– Потерпи, доченька… Потерпи до вечера.
Она безумно хотела есть, последний раз она ела вчера до прихода дяди Вани. Желудок не урчал, он был абсолютно пуст. Как же сильно она хотела, чтобы война кончилась, чтобы, как и в сороковом, взять у мамы денег и сходить в столовую покушать. Она очень любила гороховый суп, который готовили в столовой, именно таким он не получался ни у кого: сытный, наваристый. Зимой всегда готовила мама, а вот летом печь не топили, плюс Виктор родился – проще было обедать в столовой, оттуда носили обед матери и ужин отцу.
Покушать так и не удалось, стрельба не смолкала до поздней ночи, из погреба никто не выходил. Стихло только к утру…
Крышка погреба открылась, и яркий луч света больно ударил по глазам, все испугались. Первое что увидели – чёрные сапоги…серые кальсоны, дуло автомата, китель, каска.
– Ausgehen, ausgehen![1] – сказал что-то немец и показал рукой, чтобы люди выходили из погреба, – Bescheunigt![2]
Первой вышла Зина, и рыжий немец расплылся в улыбке. За ней поднялись все остальные, дети были заспанные. Они стояли кучкой, боясь пошевелиться. Почти сразу же подошел немецкий офицер: в фуражке, с крестами на груди и с пистолетом в кобуре – лицо его было строгим, угловатым, а глаза полны напряжения, это заметил даже солдат, и улыбка спала с его лица. Пока офицер осматривал местных обитателей, солдат спустился в погреб, убедиться, что там никого не осталось. Подошел еще один немец.
– С данного моментя, ви находэтэсь на территории Германии! – начал говорить солдат на ломанном русском, – Ви подчиняитесь Германскому руководству. Ви запрещени памагать помощь русским сольдятам, оказивать вред германским сольдятям. Нэ воровать, нэ мещать – иначе расстрел! Скора вас увезут, и ви будите жить в безёпасности. Вопроси?
Все молчали, прижавшись друг к другу.
– Х о р о ш о… – сказал он и тоже ушел.
Они стояли и не понимали, что делать, а рыжий немец снова заулыбался. Особенно внимательно его рассматривали дети, и не находили ничего особенно отличительного – человек, самый обычный человек: среднего роста, худощавый, молодой, рыжий, конопатый, с совсем незлыми глазами. И эта его улыбка: если бы с него снять форму, и надеть обычные шорты с майкой, очень был бы похож он на местного «дурочка» обитавшего неподалёку до войны.
Неожиданно раздалось рычание, и все, вздрогнув, посмотрели в сторону двухэтажного здания на Рабоче-крестьянской. Это завелся большой немецкий танк. Возле здания было много немцев, они ходили в спешке, что-то выносили, заносили. Высунувшемуся танкисту что-то объяснял офицер, потом он огляделся и помахал рукой рыжему солдату, тот сразу же побежал к нему.
Они остались одни в недоумении. Кто-то предложил спуститься обратно в погреб, никто не возражал, оставаться на поверхности совсем не хотелось, и они юркнули обратно вниз.
К обеду крышку погреба снова подняли снаружи. Это был русскоговорящий немец. Он попросил подняться только детей, женщины испугались, дети поднялись. Немец повел их к двухэтажному зданию, где шло оборудование штаба. На дороге так и лежало тело вчерашнего солдата, его только чуть оттащили с проезжей части, столб тоже убрали в сторону. Возле штаба стояла грузовая машина, возле которой немец показал детям подставить руки. Солдат, находящийся в кузове, открыл одну из стоявших там бочек, и достал булыжник слипшегося сахара.
Валя схватила протянутый кусок, и, задрав платье, положила его в подол. Её примеру последовала и Лиля, ей немец тоже дал кусок сахара, после чего он закрыл бочку и открыл другую, и дал мальчишкам по два хвоста селёдки. После из мешка достал три буханки, необычного прямоугольного черного хлеба, и на край кузова поставил упаковку муки. Они забрали всё, и медленно, чтобы не уронить пошли к сараям, и только сейчас заметили, что за сараями появилось кладбище, как-то незаметно, вмиг выросло огромное немецкое кладбище. Белые березовые кресты растянулись метров на тридцать-сорок. «Один, два, три…» – про себя считала Лиля ряды, но постоянно сбивалась, они рябили в глазах...
С того момента дети перестали бояться немцев… Рыжего немца поставили в охранение. В отсутствии других солдат он мало походил на военного, обычный парень балагур: дети смеялись над ним, он смеялся вместе с ними, он где-то достал книжку с картинками про зоопарк и пытался учить их немецкому, они хватали на лету, а вот он от русского был далек:
– Nilpferd! – повторяла Валя, и говорила по-русски, – Бегемот!
– Бииримёт… – пытался выговорить он.
– Дубина ты стоеросовая! – презренно смотря на него, говорил Алякин.
– Дьюбина ст..ст…сто…
– Во-во!
Женщины побаивались немцев и совсем перестали покидать двор, ползли слухи о том, что женщины пропадают, их насилуют и убивают фашисты. Поэтому добытчиками стали дети: именно они ходили по городу, между руин в поисках дров; они искали еду, бегали к разбитому продовольственному эшелону, перерывали вагоны, в поисках уцелевших банок с тушенкой; ходили на Волгу за водой, воду черпали у берега, она была розовая, на берегу горами лежали трупы – пили эту воду, заваривали чай, варили кашу.
К середине сентября заметно похолодало, и немцы начали выгонять местных из города.
– Вам нада двигаться Нижня Чирскайа, после вы будете получать дополнительную команду! – сказал женщинам переводчик.
Безбожновы, понимая, что Елена Васильевна одна с тремя детьми, предложили двигаться вместе. Зина где-то нашла тачку, всё необходимое скинули в корыто, его на тачку, и в путь, сколько идти никто не представлял, да и направление движения знали примерно. Но заблудиться было трудно, по дороге на запад от Сталинграда тянулись тысячи людей: женщин, детей, стариков, голодных, замученных, раненых, изнеможенных – все двигались к Нижне-Чирской, в неизвестность…
На станции было много народа, прибывали поезда, людей грузили и отправляли. На очередной состав, с открытыми платформами, перевозившего огромные булыжники, погрузились и Егоровы с Безбожновыми: расположились на камнях, вместе с тачкой. Паровоз шел медленно… Долго… Ночью было прохладно, под детей и сверху них набрасывали всё имеющееся с собой тряпьё, а днём, в обеденное время, еще всё же припекало солнце – такое было бабье лето сорок второго года…
В гору поезд буквально полз. Елена Васильевна смотрела в степь, на буераки и овраги, на пожелтевшую до горизонта траву… Всё это казалось нереальным, вымышленным, неправдивым, не настоящим – каким-то чуждым сознанию живого человека… И сотни вопросов вертелось в голове: куда движется поезд и что там будет; как дальше жить; где наши войска; где муж Петр; добрались ли до станции остальные соседи; чем кормить детей… – спрашивала она себя, не зная ответов.
Некоторые спрыгивали с поезда, чтобы пройтись, размяться. Девочки посмотрели на мать, и та одобрительно кивнула. Они спрыгнули с платформы и побежали в поле, на ходу срывая синие цветы «бессмертника»… Елена Васильевна смотрела на них, и улыбалась: ведь может не так всё плохо было – они живы, она смогла уберечь троих детей от гибели, они ехали, пусть и к немцам, но подальше от войны, подальше от смерти… Но что там дальше? Девочки забрались обратно на платформу с огромным букетом «бессмертника» и подарили его маме, по её щекам полились слёзы…
Поезд остановился поздней ночью, приказали сгружаться. Сквозь строй автоматчиков люди побрели к светившемуся недалеко лагерю: Елена Васильевна с Зиной толкала тачку, Лиля несла на руках спящего Виктора, Валя несла мамин букет… Лай собак, немецкая речь, крики, режущий свет прожекторов – через километр они оказались за колючей проволокой. Они прошли в один из нескольких десятков бараков. Елена Васильевна загнала тачку в угол, побросала на деревянные нары тряпки, и уложила детей спать.
От тех, кто уже жил в бараке не первый день, она узнала, что это станица Белая Калитва, сортировочный немецкий лагерь, разбитый на месте бывшей птицефабрики, что отсюда людей отправляют в Германию… Что здесь много сталинградцев… Что здесь кормят, но есть это трудно… Что можно договориться с охраной и сходить в город, что-то продать или выменять на еду, с условием, что в лагере останется близкий родственник, как залог твоего возвращения, а если кто-то не возвращается, оставшегося расстреливают… Что здесь нельзя показывать слабость, усталость… Что здесь нельзя болеть – расстреляют… Что при подозрении на тиф сжигают весь барак, со всеми находящимися внутри… Что придётся ждать еще очень и очень долго, пока решится дальнейшая судьба…
Дети постанывали, почему-то сильно вздрагивал Виктор – Елена Васильевна испугалась, не простудились ли они в дороге. Почему-то ноги больно пощипывало. Вроде затихли, но через некоторое время снова: сын начал плакать, проснулись и девочки.
Елена Васильевна распахнула её бушлат, задрала к подбородку все надетые вещи, и при тусклом свете с улицы, рассмотрела, как по белой коже дочери, перемещаются жирные чёрные точки, а тело покрывается тёмными пятнами.
– Блохи… – донеслось с ближайшей полки пояснение.
Виктор не прекращал реветь.
– Дети, на улицу! – приказала Елена Васильевна.
Лиля взяла Виктора на руки и вышла из барака, следом вышла Валя, Елена Васильевна снова покидала вещи в тачку, и вытолкала её на улицу. Она осмотрелась по сторонам: блуждающий свет прожекторов, всё тот же лай, и редкая немецкая речь – идти было некуда. Метрах в пятнадцати от ворот барака стояло размашистое дерево, она потолкала тачку к нему, дети пошли следом. Она раздела всех наголо, вытряхнула одежду, снова одела, раскинула вещи на земле, и сказала ложиться.
Так они и поселились на улице, под старой тютиной. Охрана с какой-то улыбкой и иронией смотрела на эту чудную мать, заставлявшую своих детей жить под открытым небом. Единственное, что точно успокаивало Елену Васильевну, что здесь их не сожгут заживо – эта история, про недавно сожженный с людьми барак, испугала её до смерти. Она даже подумала, что лучше было бы тогда утонуть в Волге при эвакуации, чем теперь сгореть вместе с детьми здесь.
День в день по лагерю перемещались люди. Кого-то привозили, кого-то увозили, кто-то уходил в город, кого-то расстреливали, кто-то умирал сам… Все были вместе: и женщины, и старики, и дети, и солдаты… Кормили раз в сутки, несъедобной баландой – за которую и ругались, и дрались в очереди. Собранный по дороге букет «бессмертника» был съеден в первый же день. Елена Васильевна несколько раз было порывалась вырваться в город, выменять бутылку «Белоголовки» на еду, но так и не решилась, опасаясь исчезнуть в незнакомой станице, обреча детей на верную смерть…
С каждым днём на тютине становилось всё больше желтых листьев. Они опадали сначала поодиночке, редко, а потом полетели один за другим, устилая собой землю. Девочки сгребали листву ближе к тачке в кучу, делая себе «матрац».
Зарядили дожди: мелкие, моросящие, холодные, пробивающие дрожью насквозь, следом проливные, злые, обивающие остатки листвы, и образующие на территории лагеря огромные лужи – из которых утром пили заключенные…
Сорвался первый снег. Елена Васильевна не прекращала стаскивать любые найденные тряпки к тютине, чтобы устелить землю, чтобы оградить детей от идущего от земли холода и влаги. Зима заходила быстро, резко похолодало, снег перестал таять, ложась на землю, он превращался в грязь только днём, когда его втаптывали туда-сюда шныряющие люди. Но скоро грязи не стало совсем, мороз пробил землю, а снег плотно накрыл лагерь…
С диким страхом Елена Васильевна смотрела на спящих детей, от которых шел пар… Она понимала, что зиму так не пережить и металась в догадках, как покинуть лагерь. И снова выручила Зина, не желавшая сгинуть в этом проклятом месте и не собиравшаяся уезжать в Германию. За припрятанное золото – несколько колец, серьги и цепочку – она договорилась с охранником, что ночью им всем дадут уйти.
Перед рассветом Елена Васильевна растолкала детей, рядом с ней в ожидании стояла Зина с матерью, они быстро скинули вещи в тачку, и немецкий солдат повел их к тыльным воротам лагеря. Там уже ждали сани, за полозьями которых сидел бородатый дед в тулупе:
– Быстро, быстро давайте! – слышался противный голос старика, который начинал подергивать вожжи, – Дураку воля – что умному доля: сам себя губит!
Лошадь медленно подалась вперёд, запрыгивали в сани уже на ходу.
– В пустой бочке – шума много! – продолжал ворчать дед, добавляя ударов, лошадь фыркнула и погребла быстрее, полозья со скрипом продавливали снег, удаляя беженцев от лагеря.
В санях все замерли, казалось, может вот-вот поднимут тревогу, погонятся за ними, но стояла тишина, лагерь почти исчез из вида. Остро слышался скрип полозьев по снегу, да фырканье лошади и тишина… Со всех сторон покрытое снегом поле, отражающее лунный свет, чистое морозное темно-синее звездное небо над головой… Дети уснули…
Проснулись они, когда сани заехали во двор дома, распложенного на окраине какого-то хутора. Безбожновых уже не было, они сошли на перекрестке по дороге, и двинулись в сторону Киева, там у них жили родственники. У Егоровых все родственники жили в Сталинграде, и деваться им было некуда, кроме как искать пристанища здесь, в хуторе со странным названием Апанасовка. За дорогу с дедом, Зина расплатилась последним колечком, за ночлег Егоровых разговора не было, поэтому, когда Елена Васильевна завела эту тему по приезду, дед от неожиданности, сначала категорически отказался.
– Есть и квас, да не про вас! – отсёк, он, – Сгружайтесь и топайте, другого уговора не было!
– Куда я ночью потопаю с детьми?
– Куды глаза глядят – туды и топай! – сказал дед, скидывая вещи с саней. – Не, не, не… Мне хоть весь свет гори, только бы я жив был! А с вас чего?
– Да что ж вы так? – Елена Васильевна, не знала, что делать, – Я заплачу…
– Ласковый взгляд, да на солнце яд! Не будет разговора! – грубо отрезал старик, распрягая лошадь, – Дай Бог здоровья кнуту да хомуту, а лошадь довезла… На этом моя сторона выполнена.
Елена Васильевна готова была заплакать, но двери избы открылись, и в дверях появился силуэт старушки, которая без церемоний и, не стесняясь посторонних, грубо сказала:
– Афанасий! Сюда иди!
Дед обернулся от неожиданности и покорно пошел к избе. Они о чем-то говорили, дед не пестрил поговорками, а вот старушка заметно повышала голос на него. После он чуть посупившись вернулся к саням.
– Чего ты там про заплачу говорила? Слову – вера, хлебу – мера, деньгам – счет!
Елена Васильевна, отдала ему обручальное кольцо, и он уже более радостный погнал лошадь в стойло.
– Дитё! – крикнула старушка Елена Васильевне, – Давай детвору в дом, замерзнут, заболеют!
Елена Васильевна с какой-то улыбкой и облегчением вздохнула, посмотрела на старушку с мыслью, знала бы та, что детки эти два месяца под открытым небом изо дня в день жили, и ни насморка, ни кашля, а сегодня совсем можно ничего не бояться им, в тёплой избе спать будут. Дети не дожидаясь маминых указаний, схватили вещи и побежали к дому. Елена Васильевна думала, куда поставить тачку, но тут вернулся старик, и сказал:
– Оставь, я сам в сени отволоку… – схватил он тачку, и потолкал её к сеням, уже под нос себя, говоря, – Взяло раздумье, глядя на безумье…
Елена Васильевна пошла в дом. Старушка расправляла большую постель в передней.
– Кровать одна… – говорила она, убрав на табурет подушки и складывая покрывало, – Здесь и спать будете…
– Спасибо вам…
Старушка промолчала. Елена Васильевна огляделась по сторонам, на столе стояла лампа, в комнате было очень просторно, из мебели только кровать эта, небольшой стол, два табурета, вешалка да скамейка. Она посмотрела на оставленные у входа детьми сапоги, с которых стекал снег, и извинилась за доставленные неудобства:
– Вы извините, натоптали здесь, мы долго не задержимся, я завтра постараюсь жильё найти…
– Да ты не кайся, высохнет... Получится найти – съедете, нет – останетесь, с детьми я тебя не выгоню и ему не позволю, самого в сени спроважу. На него не обижайся: и Богу и черту угодить хочет, старый… Меня Настасья Михална звать, то и будем знакомы.
– Меня Елена…
– Давай, Лена, укладывай свою гвардию, да сама ложись, отдыхайте…
В дом зашел старик, снял тулуп, повесил его на вешалку, недовольно прокряхтел, высматривая, куда среди такого количества обуви поставить валенки, и пооконцовке взяв их с собой, молча прошагал в следующую комнату.
Дети быстро уснули, следом заснула и Елена Васильевна, впервые за всё это время на кровати, в тёплой избе, не за колючей проволокой, без прожекторов, лая собак и немецкой речи…
Следующим днем, к полудню, они проснулись от разносившегося по всей хате вкуснейшего аромата выпечки, и когда начали ворочаться, от чего скрипнула кровать, в комнату заглянула Анастасия Михайловна, и как-то по родному сказала:
– Вставайте, архаровцы, кушать пора…
Деда уже не было, ни в доме, ни как потом стало ясно ни во дворе, запряг лошадь и укатил по своим делам, не посвящая в них старуху. Она позвала постояльцев к столу, на котором стояла большая миска с пирожками, кружки и крынка с молоком. Валя с Лилей накинулись на пирожки: громадные, размером с ладонь взрослого человека, горячие, ароматные пирожки, с картофелем и луком внутри. Они слегка обжигали нёбо и язык, но кусать медленнее у девочек не получалось. Елена Васильевна же старалась себя сдерживать, и, несмотря на личный голод, сначала отламывала кусочек, дула на него, остужая, отдавала его Виктору, который жадно цеплялся в кусок двумя руками, пачкая не только пальцы, но и все ладони, и сразу вгрызался в пирожок немногочисленными зубами, и лишь потом она ела сама. Также быстро поглощаемое детьми молоко, оставляло веселые усы на верхней губе, которые после с задором стирались запястьем.
– Ты, дочка, время не теряй. – сказала Анастасия Михайловна, – Кушай, и в хутор иди, узнавай к кому поселиться можно. У нас гости гостят не часто, а если и гостят, то недолго – Афанасий того не любит, мне он наперекор не пойдёт, но как вас выпроводить придумает, поэтому лучше сами…
По взгляду её, Елена Васильевна поняла, что не со зла она это сейчас говорит, что в доме всё же дед хозяин, а не как ей вчера показалось, старуха. Как жена она поняла, что вчера у Анастасии Михайловны был просто порыв смелости, и был, видимо, найден какой-то один, разовый аргумент, а вот как убеждать его в дальнейшем она не знала.
– С хаты выйдешь, направо глянешь, мы на бугре, увидишь хутор, туда и иди. Вдруг чего немцы спросят, скажи: племянница моя с Жирнова. А местным всё как есть рассказывай… Пока будешь ходить, я воды согрею, детей помою…
Хутор был небольшой, казачьи подворья, домов двести от силы, казалось, что война его совсем не коснулась – ни одного разрушенного дома, с каждой трубы дым, никто не убежал, значит. Только вот как и везде – не было мужиков, по улицам ходили местные женщины, и здесь же спокойно разгуливали немцы, здесь тебе и собаки, и кошки, во дворах скотина: где курица заквохтит, где петух закукарекает, с некоторых подворий мычал крупный скот. Люди не были напуганы, понятно было, что фашистам рады не были, но, видимо, те несильно изменили уклад привычной жизни своим появлением. Вдоль хутора протекала небольшая речка с названием Быстрая, хотя она уж совсем этому названию не соответствовала, поскольку морозы смогли её уже сковать.
Первый день поисков результатов не принёс, в каждом доме отказывали: где уже были постояльцы, где боялись принимать, где не хотели, где просто на крик не выходили. И как начало темнеть, Елена Васильевна вернулась обратно. Дети спокойно сидели на кровати. Она сообщила о результатах старушке. Почти следом зашел в дом дед, ходивший кормить живность.
– Тьфу! Званый – гость, незваный – пёс! – зло проговорил он и прошел к себе, больше ничего не добавив.
Следующим днём Елена Васильевна вновь отправилась в хутор, результат был тот же, только в одном доме, почти возле переправы, хозяйка колебалась, но в итоге всё же отказала. Зато она сообщила, что в хуторе есть работа, немцы содержали ферму, работать, хоть завтра, в качестве оплаты паек.
А вечером снова бурчал дед, только теперь она уж очень испугалась его взгляда, злой, ненавистный. Долго не могла уснуть… Вдруг за окном взмыла сигнальная ракета, за ней и еще две, вдалеке раздалась стрельба, потом замолкла…
Утром в дом вошли немцы.
– Wakey[7], с к о т ь и н а! – крикнул один из них.
Елена Васильевна вскочила с кровати. Следом спрыгнули дети и забились в угол. В дверях стоял дед, изображая на лице недоумение, но, не скрывая в глазах удовлетворение происходящим. Солдаты начали досматривать их вещи: вывернули чемодан, сразу же забрали трехпалые рукавицы танкистов, скинули все с кровати. Елена Васильевна не понимала, что они ищут.
Елена Васильевна смотрела на него, абсолютно не понимая о чем он говорит.
– Wo die raketen?!
– Мам, он спрашивает про ракеты… – сказала из угла Лиля, державшая на руках Виктора.
– Я, я, я не понимаю о чем вы… – испуганно ответила Елена Васильевна, но теперь ни слова не понял немец.
– Mutter schlief mit uns, wir haben keine raketen…[9] – с трудом выговорила Лиля из угла.
Немец посмотрел на детей в углу, на Елену Васильевну, потом вопросительно посмотрел на старика, и будто получив команду «отбой», смягчился в лице и вышел из дома с остальными солдатами. Только тут она поняла, откуда ноги растут в этом утреннем визите, не за просто так солдаты пришли на окраину хутора, видимо, дед попросил напугать, а ночные ракеты – лишь повод. Она кинулась собирать разбросанные вещи, дети продолжали стоять в углу.
– Собирайтесь! – сказала Елена Васильевна им.
Они начали одеваться. В дверях комнаты появилась Анастасия Михайловна и укоризненно посмотрела на супруга, тот «тьфукнув» развернулся и вышел из хаты. Елена Васильевна снова уложила всё в большой чемодан, а мелочь раскидала по детским рюкзакам, застелила кровать, как та была в день их появления. Подошла к хозяйке дома и, взяв за плечо, вполне искренне сказала:
– Спасибо вам большое, что пригрели, пойдём мы…
– На старика не серчайте… – произнесла та, сама себе не веря и злясь на деда, – Удачи вам…
Они вышли на улицу, старик ждал их, предварительно уже приволочив тачку нежданных постояльцев. Елена Васильевна бросила вещи на тачку, взяла её за ручки, и с ухмылкой обратилась к старику:
– Хозяин! Не то червь, что человек ненароком съест, а то червь, что человека ест!
Подмигнула ему и двинулась со двора в сторону хутора, и дети за ней пошли, один за другим по снегу, цепочкой, как утиный выводок. Елена Васильевна была спокойна, радуясь, что это не в ночь произошло, а с утра, и с какой-то необоснованной уверенностью, что в тот дом у переправы та женщина обязательно впустит.
Лиля часто жалела, что её не оставили жить у тётки. С тысяча девятьсот тридцать четвертого года, с трёх лет, она воспитывалась у родной сестры матери в Ворошиловграде, вплоть до тридцать девятого. Все её первые воспоминания и впечатления были именно там, в доме главного инженера завода Октябрьской Революции – Гаврилова Андрея Тимофеевича и его супруги Анны Васильевны Ракуновой, которую Лиля тоже называла мамой. Её холили и лелеяли не имевшие собственных детей родственники. И сейчас она очень по ним скучала… Именно сейчас вспоминалась их совместная прогулка по городу в выходной день, когда многие прохожие, знавшие Андрея Тимофеевича, останавливались, и говорили, как она на него похожа… Сейчас она хотела именно к ним, где любовь и ласка и где нет войны. И невдомёк ей было, что любимый ею город немцы заняли ещё раньше Сталинграда, тётка эвакуирована в Алма-Ата, а дядька ушел настоятелем в монастырь…
Но теплые детские воспоминания всплывали постоянно, они контрастом крутились в голове. Там было спокойно и беззаботно, а что теперь? Хотелось ей верить, что самое страшное позади, что не будет больше в её жизни ничего похожего на Сталинград двадцать третьего августа сорок второго года, что не придется никуда идти, не от чего убегать, не придётся вновь жить за колючей проволокой, где огромные куриные блохи, больно кусают тело… Хотелось верить, что вернётся с войны отец, и они снова будут жить счастливо, ходить в школу и с нетерпением ждать выходных, чтобы сходить куда-нибудь всей семьей. Хотелось верить, что когда-нибудь, она сможет сходить в столовую и поесть тот самый гороховый суп, и сможет позволить купить горчичного хлеба, отломить горбушку и не спеша её съесть…
После их приезда в этот хутор прошла уже неделя, две ночи переночевав у ворчливого старика, они съехали к тёте Лиде, в первый дом у переправы. Не сказать, что Лида приютила их только как мать из жалости, был в этом и свой расчет: у неё, как и у всех, муж ушёл на войну, а с ней осталось двое детей пяти и шести лет, которых надо было кормить. Её давно звали на немецкую ферму, но оставить погодок было не с кем, поэтому и впустила Елену Васильевну, увидев, что её девочки были уже взросленькие. Не пожалела, они вместе вышли на работу, сдружились, а девочки без капризов присматривали за младшими. Гостить пришлось недолго, через два дня в хутор прислали еще взвод немцев на охрану переправы, и те вытолкали их всех из дома в полчаса. Скитаться не пришлось, Алексей, которого по хутору кликали Ёсей, сосед через дорогу, сам позвал их всех жить к себе. Он жил с мамой, женой Олей и годовалым сыном, дом у них был таких же размеров, только на комнаты не разделенный, прихожая и одна большая комната, метров шесть на двенадцать, поэтому разместились свободно. Взрослые ходили на ферму, старшей над детьми оставалась бабушка. Лиля и Валя помогали ей присматривать за малышами. Только вот вчера, когда все уже вернулись с работы, недоглядели, как Виктор под себя разлил таз с горячей водой, сильно ошпарил ноги и попу – вся кожа плотно покрылась волдырями, если бы не земляной пол в комнате, всё же втянувший кипяток, и не одежда на нем, всё было бы куда хуже. Орал Витя без умолку, и только после того, как Ёся, по настоянию матери, сходил к реке, набрал глины, и Вите сделали глиняный компресс, боль видимо спала, и он заснул на пару часов.
Лиля стояла на берегу реки, в бушлате по колено и с длинными рукавами, в армейских, давно не чищеных сапогах, в повязанном на голове платке, в одной руке держа небольшую миску, в другой тяпку. Декабрь с первых дней показал себя, дул холодный пронизывающий ветер. Она нашла это место по неполностью заметенным ночным следам. К воде был плавный спуск, сушняк камыша стоял по сторонам, лёд явно был тоньше у берега, в том месте, где ночью глину брал Ёся. Лиля, аккуратно ступая громадными сапогами, спустилась к кромке, несколько раз несильно ударила по льду и разворошила лунку, опустила в неё тяпку, через тридцать сантиментов упёрлась в дно, поддела его, и вытащила тяпку на поверхность – на лезвии лежало грамм пятьдесят рыжей плывущей жижи. Сделав с десяток таких нехитрых движений, она набрала полную миску, и отправилась к дому, где уже ждала бабушка, чтобы поменять Вите компресс.
Лиля ушла из хаты, как только раздался Витин плач, видимо смена компресса была болезненна для брата. Она стояла у ворот, намереваясь вернуться, как только плач стихнет, но он не стихал, не выдержав, на улицу вышла и Валя, и они решили прогуляться по хутору. Но не получилось, сделали только несколько шагов, и их как магнитом потянул к себе головокружительный запах колбасы, тянувшийся из дома тёть Лиды. Как завороженные они шли на запах, перешли улицу, подошли к окну, с открытой форточкой и, встав на цыпочки, заглянули внутрь дома: немцы не заселились в него, а оборудовали здесь столовую, расставив принесенные столы и скамейки, на печи что-то кипело в котле. По комнате разгуливал грузный мужчина лет тридцати, лысый, в белом халате по колени и черных начищенных сапогах, напевая немецкую незвучную песню. Он периодически заходил, в другую комнату, видимо оборудованную под склад, и выходил из неё с провизией: то галеты вынесет, то печенье, то масло… Столы были уже рассервированы, и помимо посуды, на них уже лежали тарелки с хлебом и колбасой…
Немец заметил торчащие в окне девичьи головы и расплылся в улыбке. В это время открылась дверь, и в дом начали заходить солдаты, пришедшие на обед. Немецкий офицер, увидев девочек, грозно крикнул:
– Von hier aus ging…[10] – почему-то оборвав фразу и застыв в изумлении.
Лиля с Валей в испуге отбежали от окна, и пошли вверх по улице, удаляясь от столь приятного и желанного аромата. Желудки заработали рефлекторно как бешенные, давно они не слышали этот запах… Сразу вспомнилась довоенная жизнь, довоенная еда: котлеты, пельмени, жаркое по-домашнему – им очень хотелось мяса, очень надоели эти «пустые» вареные крупы…
После обеда Лиля еще раз сходила на речку за глиной. Раньше обычного вернулась мать, отпросилась у дежурной, измучившись в переживаниях за сына. И когда начали перевязку, Лиля опять вышла из дома. Того запаха уже не было, но всё ещё открытая форточка манила собой, ей казалось, что запах может висел где-то рядом с ней. Не спеша она двинулась к окну, подошла, заглянула, никого не было: ни солдат, ни колбасы – только лысый повар протирал столы. Он опять улыбнулся, увидев её, выпрямился, оставил тряпку на столе, и, накинув поверх халата серую шинель, вышел из дома, обошел его, и аккуратно, не желая спугнуть ребёнка, вышел из-за угла, Лиля пошатнулась в испуге.
– Furchte dich nicht…[11] – мягко сказал он, медленно шагая к ней. – Werde ich sie schaden.[12] Furchte dich nicht …
– Ооо, Лилья… – заулыбался он еще больше и, поманив рукой, сказал: Gehen sie wir im haus, es ist sehr kalt drauBen…[15]
Совсем не боясь, Лиля пошла за ним. На улицу, в одной кофте, выскочила Елена Васильевна, наблюдавшая за этим в окно, но не успела, дочь вместе с немцем уже скрылась в доме…
Войдя в дом, повар снял шинель и повесил её на вешалку, в помещении действительно было жарко, на печи уже снова кипела вода, заготовленная для ужина. Лиля сняла бушлат, осторожно прошла между столами к окну и увидев маму, заулыбалась и помахала ей рукой. Елена Васильевна попыталась улыбнуться, но чувство страха не позволило ей это сделать. Ветер пронизывал её насквозь, но она не шевелилась, безотрывно смотря в окно, боясь потерять дочь из вида. Заметив это, повар тоже подошел к окну и показал обе громадные ладони, обозначая миролюбивость и нежелание сделать ребёнку что-то плохое. Потом он взял Лилю подмышки и посадил на подоконник, так, чтобы мать могла видеть её постоянно и не поднимала шум, за такое общение ему могло влететь.
– Шёл отряд по берегу, шёл издалека! – начала с удовольствием петь она, но повар сразу же показал, чтобы она пела тише, и она, сбавив тон, продолжила: Шёл под красным знаменем, командир полка!
Повар довольно расхаживал по кухне, нарезая овощи, помешивая периодически картофель в котле, раскладывая хлеб на тарелки, вскрывая банки с тушенкой, а Лиля пела советские песни, одну за одной, беря и низкие, и высокие ноты и испытывая неимоверное удовольствие, видя в этом поваре пусть одного, но всё же своего слушателя и зрителя:
Наш паровоз вперёд летит, в коммуне остановка!
Иногда нет у нас пути, у нас в руках винтовка!
В седьмом часу повар попросил Лилю уйти. Когда она уже накинула бушлат и собиралась выходить, он остановил её и протянул полкотелки колбасы.
– Ausblenden! – сказал он, показывая убрать колбасу подмышку, – Kommen sie morgen…[26]
Лиля довольная помчалась домой. Этот, еще в обед недосягаемый запах, сейчас тянуло из-под одежды, и она торопилась домой, уж очень хотелось попробовать её на вкус. Такому подарку все удивились и обрадовались, но женщины запретили есть её, заставив сначала поесть вареной пшеницы, и только потом полкотелки, разделили поровну на всех детей и взрослых. Каждый из присутствующих, свой сантиметровый кусочек не ел сразу, а смаковал, растягивая удовольствие, и даже маленький Витя, казалось, перестал постанывать от боли, а лишь кряхтел от удовольствия.
На следующий день Лиля снова пошла за глиной, потом, намереваясь отправиться в столовую, снова петь песни с надеждой, что наградой за это снова будет колбаса. Но к повару попасть не удалось, ему в помощь на кухне оставили солдата, который бы вряд ли понял присутствие там русской девочки, поющей песни про Сталина. В расстроенных чувствах, стоя перед захлопнутыми перед носом дверьми, она посмотрела под ноги – в снегу было полно бычков от немецких сигарет, солдаты курили после приема пищи и бросали окурки здесь же. Машинально она подняла один, второй, третий – пооконцовке собрав все окурки возле кухни, и даже придумав в процессе сбора этому занятию разумное объяснение: по чуть-чуть постепенно соберется много табака, и она его выменяет у местных мальчишек на что-нибудь, на что конкретно, она еще не придумала. К вечеру она вернулась в хату с полным карманом «бычков», она распотрошила их, в итоге получив щепотку мерзко пахнущего табака, который положила на подоконнике сохнуть.
– Фуууу… – сказала Валя, подойдя посмотреть, что делает сестра.
– Тише, а то придется выкинуть… – сказала Лиля.
– А зачем тебе эта дрянь?
– Не знаю, поменяю потом на что-нибудь…
– На подзатыльники от мамы… – хихикнула Валя.
На печи бурлил котелок с просом, бабушка помешала его еще раз, сообщив, что еще пять минут и ужин будет готов. Неожиданно входная дверь распахнулась – никого не ждали, все были уже в доме, бабушка отшатнулась как глухонемая к стене, в дверях стоял немецкий офицер. Пригнувшись, он вошел в комнату и остановился на пороге, внимательно рассматривая присутствующих. Он был в шинели, с пистолетом, высокая фуражка чуть-чуть не доставала до потолка, из-под её козырька виднелись прямые светлые брови, напряженный презрительный взгляд, прямой нос, тонкие губы, большой подбородок, широкие, играющие в напряжении скулы. Все замерли… Его взгляд медленно скользил справа-налево, въедаясь в лица, но остановился в недоумении на Лиле. Её сердце заколотилось в испуге, она узнала его, это тот самый офицер, который увидел вчера их в окне кухни придя на обед, видимо он узнал про колбасу, и сейчас что-то будет… Офицер, не спеша, не отрывая от неё взгляд, прошел по комнате, сел на табурет, и тихо, глотая слова, еле вымолвил:
Лиля дрогнула, боясь, что он сейчас будет её бить или убивать…
– Komm zu mir…[28] – всё так же чуть слышно произнёс он.
Лиля подалась к нему, остановившись в шаге. Он приоткрыл рот, в изумлении рассматривая её лицо, потом протянул руку, убрал свисавшую прядь волос ей за ухо, дотронулся до щеки, брови, кончика носа. Начал чаще моргать, улыбнулся и, схватив её, обнял и заплакал…
Лиля не понимала, что происходит, ей было больно от этих объятий, шинель неприятно колола шею, но она не могла пошевелиться. Елена Васильевна сжалась в оцепенении, держа под подушкой нож и в любой момент готовая кинуться на немца, если он попытается сделать что-то с её дочерью. Но он просто продолжал обнимать её, повторяя: «Eichhornchen, eichhornchen». Только спустя десять минут он отодвинул её, улыбнулся, вытер глаза, встал и ушел прочь.
На следующий день, уже после обеда, Лилю снова позвал повар, и она снова, усевшись на подоконник, раз за разом пела подряд все песни, которые знала. И убежала вприпрыжку перед самым ужином, зажав под мышкой полкотелки колбасы. А вечером снова пришел немецкий офицер, также зашел в хату, позвал Лилю к себе, и несколько минут смотрел на неё, только уже молча и не плача. Потом встал, посмотрел на Елену Васильевну и сказал:
– Да ничего я не буду тебе стирать, падаль фашистская! – огрызнулась она, как-то инстинктивно поняв его слова.
– Господин офицер, мы всё сделаем, всё сделаем… – подскочила к нему бабушка, испугавшись, что и за столь дерзкий тон Елены Васильевны, немец мог сейчас её убить, но он не потянулся за пистолетом, одобрительно посмотрел на старушку и вышел из дома.
Так проходили дни: взрослые уходили на ферму, бабушка присматривала за малышами, ухаживала за Витей, а девочки слонялись от безделья. Они ходили на речку за глиной, благодаря ли ей – неизвестно, но полученные братом ожоги заживали очень быстро. Собирали окурки, Лиля стала брать с собой Валю на кухню, и они уже вдвоем пели повару песни; и всё чаще, сидя на разбитой телеге у дома, смотрели на проходящие на запад колонны измученных военных: болгар, итальянцев, поляков… Конечно, в сравнении с немецкими солдатами они были неухоженными, неуклюжими, замученными, злыми заморышами… Поговаривали, что под Сталинградом идут жестокие бои, и вот-вот немцев выбьют из города. И каждый вечер, почти в одно и то же время приходил офицер, подзывал к себе Лилю, и молча смотрел на неё, порой тяжело вздыхая, порой улыбаясь, порой обнимая…
Двадцатого декабря через хутор тянулись румыны. Одна группа остановилась на привал, прямо возле кухни, их командир попытался договориться об обеде, но немецкий офицер строго отрезал все предпосылки к этому, расстегнув кобуру. Им вынесли только хлеба, этого прямоугольно немецкого, но они не стали его есть. Валя попросила кусочек у одного румына, но тот ехидно глянув на девчонку, скормил всю буханку лошади.
Вечером опять пришел офицер, отдал бабушке грязное нательное белье, снял шинель и пистолет, повесил их на вешалку у входа, спокойно прошел в конец комнаты, сел на свой табурет и закурил. Потом расстегнул китель, достал из внутреннего кармана фотокарточку, позвал Лилю и показал её ей. Она сначала не поняла: на фотографии был запечатлён он в красивой форме, рядом стояла красивая женщина в светлом шикарном платье, по-видимому, жена, а в ногах у них стояли две нарядные девочки, лет двенадцати. И только всмотревшись в лицо одной из них, Лиля с удивлением обнаружила, что они похожи: такой же нос, такие же глаза, брови, только она была не столь худа как Лиля, и вместо двух косичек, у неё была настоящая прическа с завитыми локонами.
– Meine tochter… – сказал офицер и позвал к себе Елену Васильевну: – Mom, gehen.[31]
Елена Васильевна, оставив нож под подушкой, нехотя подошла, посмотрела на фотокарточку, и тоже заметив большое сходство между детьми, по-матерински улыбнулась, наконец, успокоившись.
– Ihre namen sind Sofie und Hanna, bereits ein ewachsener, elf und zwolf jahre alt. Ich vermisse sie…– он снова закурил, – Sie warden wahrscheinlich verstehen, krieg ist schrecklich, und sie hatte mich wahnsinnig mude! Ich will nicht straiten! Ich will nach hause zu seiner frau, tochter – habe keine kraft zu kampfen![32]
Двадцать четвертого числа с самого утра немцы начали собираться – им поступила команда отступать. Раньше положенного пообедав, они начали загружать в грузовую машину остатки провизии. Повар отдал девочкам целое ведро недоеденной рисовой каши, с громадными кусками сала, которое они вдвоем еле дотянули до хаты.
Когда все уже были по машинам, офицер подошёл к Лиле, и еще крепче прежнего обнял, и не просто заплакал, а зарыдал, не стесняясь подчиненных.
– WeiBt du, native, ich umkommen diesen verdammten krieg! Ich werde nie wieder nach Deutschland gehen, ihre kinder wurden nie sehen warden! Nie! – он отодвинул её, ладонями держа за плечи, и мокрыми глазами, смотря на неё, добавил, – Und du wirst leben, Лильичка, unbedingt live![33]
Он вскочил на машину, и они уехали…
Утром в белых халатах, на лыжах в хутор вошла разведка. В дом заглянул усатый мужчина уже в годах, с автоматом наперевес.
– Немцы где? – спросил он.
Ёся объяснил ему, что в хуторе осталось не больше десяти немцев, и рассказал где их поискать. Разведчик удалился… Через несколько минут раздались одиночные выстрелы, через несколько минут еще несколько выстрелов и тишина… Разведчик вернулся через час, с двумя молодыми бойцами, и, улыбаясь, сообщил, что всё: немцев больше в хуторе нет. Казалось, вот так и закончится война, закончатся их мытарства, и нахождение в немецком тылу, именно сегодня в католическое рождество – двадцать пятого декабря…
– Ну как вы тут без нас, родненькие? – спросил усатый, усевшись на ближнюю кровать.
– Заждались… – честно призналась Елена Васильевна.
– Как только смогли, извиняйте… – с пониманием ответил он.
– Все хутора бы так легко брать… – сказал один из молодых, тоже сев на кровать.
– Да не говори… – согласился второй, и стал потягиваться. – Эх, сейчас бы закурить…
– А у меня есть, дяденьки! – закричала Лиля, вскочив с кровати, и занырнув под неё.
Солдаты засмеялись.
– Есть у неё, ага…
– И давно покуриваешь?! Ха-ха…
Но замолчали, когда та протянула им металлическую коробочку из под немецких леденцов, доверху набитую табаком.
– Вот так да! – обрадовался старший. – А газета? – он оглядел всех, но все покачали головой. – Вано, давай по хатам, прессу надо!
Солдатик убежал, быстро вернулся с газетой. Слепив самокрутки, они закурили, довольно пуская по комнате кольца.
– Вас покормить может, миленькие? – спохватилась Елена Васильевна – У нас каша есть!
– Да не откажемся, хозяйка!
Они ели с удовольствием немецкую кашу, а потом снова курили.
В эти дни местные ребята и Ёся в том числе, вскрыли немецкий склад, и потянули оттуда всё: и посуду, и бутылки какие-то, и инструмент, Ёся велосипед притащил, новый немецкий, большой чувал посуды принёс. На следующий день сказали, что немцы возвращаются, Ёся отволок посуду к реке и выбросил, а велосипед пожалел. Немцы без боев заняли хутор, нашли своих мертвых солдат в заброшенном колодце, разозлились, ходили по хутору, стреляли, из домов никто не выходил. А потом начали искать, кто разворовал склад, устроили обыски – собрали семнадцать человек, у которых что-то нашли, все молодые от пятнадцати до двадцати трёх, Ёся был самым старшим – их заперли в сарай…
Бежать они не пытались, думали, отпустят, но на седьмое января, в рождество, их вывели на расстрел. Ёсина мама выскочила из дома, узнав об этом, Лиля побежала за ней, пытаясь остановить, она успела пробежать несколько домов, как с окраины хутора, от балки, раздались автоматные очереди – бабушка упала в обморок прям на ходу… Лиля бегала над ней, не зная, что делать, пока не подбежали рыдавшая Ёсина жена с Еленой Васильевной и не отнесли её в дом.
Шестнадцать бездыханных молодых тел свалились в заранее вырытую для них яму…
Выжила только одна девочка, притворившись мёртвой, она упала в яму вместе со всеми. До поздней ночи, не шевелясь, на морозе она лежала между быстро остывшими телами своих сверстников, не плача не от ужаса, не от боли в голени, куда всё же попала немецкая пуля… Звали эту девочку Валя Видман, сталинградка немецкого происхождения. После она ушла в поле, где спряталась в стогу сена, где и жила до февраля месяца, изредка выбираясь ночью в хутор за едой…
В феврале немцы ушли так же, как и в первый раз, собрались и быстро уехали.
Через хутор нескончаемым потоком на запад потянулись советские войска.
В конце февраля Лиля как и всегда сидела на телеге, смотря на проходящих солдат, и уже точно понимала, что немцы не вернутся – советские солдаты шли, шли и шли… Вдруг из колонны раздался крик: «Лилька! Лиля!» – из строя выбежал солдат, схватил её на руки, и крепко обнял.
– Лиль, а мамка где? – спросил он, и только сейчас она признала в нём двоюродного брата отца, и тоже от неожиданности обняла.
– В хате она.
– Командир! – закричал он своим, – Командир, я сейчас догоню! Мои это! Братава жена с детворой! Я мигом! Я щас!
Он забежал в дом. Они с Еленой Васильевной обнялись, обменялись главными новостями, мама сказала, что от Пети вестей не было, а он строго сказал, чтобы они двигались в Красноармейск, к деду.
– В Красноармейске все собираемся, Лёля! – кричал он, побежав догонять своих.
В хуторе они жили до первого апрельского тепла, пока окончательно не сошел снег и не начало пригревать солнце. Потом собрались все семьи из Сталинграда и пеше двинулись на Морозовск. Там их погрузили в теплушки и отправили на Сталинград… Ехали очень долго, сначала топили печи, потом уже совсем тепло стало, и только в мае поезд пришел на «второй» Сталинград.
Как и было договорено, Елена Васильевна повезла детей в Красноармейск. До Елшанки город был стёрт, а Красноармейский район почти не тронули. От центра поезд шел два с половиной часа. Дед умер, а бабушка была не родная: она курила, материлась, и особо рада приезжим не была. Елена Васильевна каждый день ходила на поиски работы, а дети таскали из речки воду в огород, бабка что-то сажала. И когда кто-то из детей что натворит, в выражениях она не стеснялась: «Лиля пусть живёт и Валя хай живёт! А Витька пусть сдохнет!» – говорила она, когда Витя разбил тарелку; «Валя пусть живёт и Витя хай живёт! А Лилька пусть сдохнет!» – бормотала, увидев как Лиля прошлась по грядке; «Лиля пусть живёт и Витя хай живёт! А Валька пусть сдохнет!» – ругалась, когда Валя плохо вымыла полы в доме.
Как только Елена Васильевна устроилась на двести шестьдесят четвертый судоремонтный завод и получила однокомнатную квартиру, они сразу же съехали.
Народ постепенно привыкал к мирной жизни, пусть и в руинах, которые постепенно разгребали: появились стихийные рынки, то там, то здесь начиналась стройка…
Осенью тысяча девятьсот сорок третьего года девочки пошли в школу, где уже каждый день отслеживали победы советских войск, их продвижение сначала к границам СССР, а после и освободительное движение по Европе…
От Петра Федоровича вестей не было: сорок второй год, сорок третий прошел, миновал сорок четвертый. По городу ползли слухи о бабке-гадалке, она рассказывала о близких – живы или нет. Елена Васильевна долго сопротивлялась, не верила, но в феврале сорок пятого всё же сходила – та сказала, что он живой и скоро приедет –Елена Васильевна все равно не поверила.
В начале апреля сорок пятого в дверь постучали, Елена Васильевна открыла: на пороге стоял Пётр Федорович в форме, с вещмешком за спиной и букетом ромашек в руке… Он ничего не говорил, молча курил сидя на кухне, смотря на слёзы жены, прыгающих от радости дочек и испуганно стоявшего в углу сына, отца не признавшего. Ни слова произнести не мог Петр Федорович, громадный ком перекрыл дыхание, и наворачивались слёзы: трудно было ему поверить, что они выжили, ведь не одну сотню раз он слышал, что в Сталинграде был АД, а они выжили. Трудно было поверить, оглядываясь назад, что выжил и он сам: сначала в аду на Сапун-Горе под Севастополем; потом в румынском концлагере; в боях по освобождению Венгрии; и как он выжил в том своём последнем бою при форсировании маленькой реки Ипель, когда кончились снаряды, и он волоком тянул ящик с боеприпасами к своему расчету, как всё погасло вокруг… Ему снова стало страшно от осознания, что это просто чудо или просто случайность, что два осколка рванувшего рядом снаряда по касательной задели голову, а ещё три впились в ноги… Ведь мог он сейчас не здесь сидеть, а гнить в земле у села Ипойдамашц…
А когда Витя, спустя несколько минут попривык, не выдержал манящего его блеска медали «За отвагу», подошел, взял её маленькой ручкой и улыбнулся – Петр Федорович расплакался, смог вздохнуть полной грудью, схватил его на руки и обнял, точно осознавая, что он дома, что кончилась война, что теперь можно жить…
– А потом был май, и была Победа… – подвела к завершению свой рассказ моя бабушка Полупанова Лиля Петровна. – Мы были в Сарепте: салюты, стрельба, песни… В сорок шестом мама родила Аллочку, она умерла в сорок седьмом, когда я закончила семилетку. Ты может покушаешь чего?
– Нет, спасибо… – ответил я и улыбнулся, посмотрев на неё.
Белка… Она всё такая же: улыбающийся, восьмидесятитрехлетний ребёнок с седой головой и шкодливыми глазами. Эти глаза почти не видят, операция уже невозможна – только инвалидность, но бабушка над этим смеётся… Ослепнуть им стоило бы тогда ещё, наверное, в сорок втором, чтобы не видеть того мертвого танкиста и солдата без ног, ту женщину с кишками наружу… Лучше бы и перестать было слышать тогда, чтобы не было в этой жизни свиста сыплющихся с неба мин, звука взрывов, дикого крика горящих людей, и плача осиротевших детей… И обоняние, наверное, лучше бы исчезло тогда, чтобы легче было есть траву, недоваренную кашу, заплесневелый хлеб… Но всё это было в её жизни, и всё это она запомнила…
– А… – спохватилась бабушка, – я забыла рассказать: в один из дней, когда мы были в Апанаскине, во дворе столовой немцы забили корову, мясо занесли в дом. А я втихую пробралась и собиралась ливер стянуть, из него можно бульон сварить. Хватаю я, значит, кишки, и вдруг дверь открывается, немец за пистолет, я кишки бросила и драпать… Хорошо следом повар вышел, он успел подбить руку фрицу, и пули пошли выше меня. – она засмеялась, – Драпаю, что есть сил, а на меня ветки падают… Вот так было. Наверное, так должно было быть в жизни…
По странному стечению обстоятельств, после целины они переехали жить в только образующийся в чистом поле угольный поселок Шолоховский, вблизи города Белая Калитва. Она часто бывала на месте распределительного немецкого лагеря, сейчас там крупный завод, а рядом районная больница. В Апанасове она больше не была никогда…
– Валя всю жизнь помнила, как после моего похода с дядей Ваней на Красные Казармы, она схватила сумку и пошла за зерном на элеватор…и в этот момент по элеватору начали обстрел… Я до сих пор помню, с какими глазами она прибежала назад.
Валентина Петровна Щербина (Егорова) всю жизнь прожила в Волгограде. Более гостеприимных людей, чем она с мужем Анатолием – я в своей жизни не встречал. Она умерла три года назад, но два сына, пять внуков и трое правнуков хранят память о ней…
– Как-то ещё был случай, там же, в Апанаскине: зашли в дом два немца, к бабушке, наверное. Витя маленький был, два-три года, или до того как обварил ноги, или уже после, но не суть – зашли они, Виктор под столом сидел, игрался. Один из немцев ему рафинада кусок протянул, тот взял, и вместо спасибо, улыбаясь, сказал: «Гитлер капут!». Слава Богу не расстреляли…
Виктор Петрович Егоров живет в Волгограде. Давно уже на заслуженном отдыхе, так уж распорядилась судьба, что он стал лётчиком – водителем «патавы». Женат, дочь, два сына и трое внуков.
– После войны, в Сталинграде, я встречала Валю Видман с двумя детьми. Андрей Гаврилов учился в Московском суворовском училище, а потом не знаю, военным, наверное, стал…
С остальными участниками тех событий, она больше не встречалась. Кажется даже удивительным: бабушка через пять минут забывает, куда положила ключи, но с точностью помнит фамилии, имена и даты – а прошло ведь больше семидесяти лет…
– В сорок седьмом я уехала в Ворошиловград, поступила в музыкальное училище. В пятьдесят третьем родилась доченька Оля… Первого мая пятьдесят пятого мы с твоим дедом уехали поднимать целину, там и родился твой отец. Через пять лет родился Виталик…
Двадцать первый век на дворе, кажется порой, тяжело жить: кредиты, ипотеки, дефолты, девальвации, доллар взлетел, нефть упала… Бабушкин первенец – дочка Оля, умерла через год после рождения, с лекарствами было тогда туго. Когда родился мой отец, они жили в палатке в казахстанской степи и зимой, и летом. Потом, когда сыновья уже подросли, она оформила опеку над своей ученицей Таней. Умер муж. Когда родился первый внук, сломался младший сын, в прямом смысле этих слов – прыгнул в воду и сломал шейные позвонки, и двадцать семь лет она ухаживала за инвалидом первой группы, и похоронила его шесть лет назад…
– Сын Долорес Ибаррури, про которую нам так часто рассказывали в школе, погиб при защите Сталинграда. Его похоронили на площади Павших борцов. Кстати, там же похоронен и известный лётчик Герой Советского Союза Каменщиков, он погиб здесь, в боях за Белую Калитву…
Сломало её за всё это время? Надломило: она плачет часто, вспоминая дочь, мужа, сына, сестру… Но не сломало: в восемьдесят лет она забралась на верхнюю полку плацкартного вагона и отправилась в Казахстан проведать свою куму и учеников навестить – три дня в пути. Бабуля безмерно пьёт кофе и никогда не меряет давление. В огород она лазает через окно: поставила стульчик, залезла на подоконник, перекинула стульчик, спустилась в огород. Она не пропускает ни одного выпуска жилищной лотереи уже двадцать лет, и до сих пор верит, что выиграет квартиру.
– На том месте, где был танкист, возвышенность у реки Пионерки, это её так в советское время называли, теперь она опять Царицей стала… На том месте, только через дорогу, сейчас стоит памятник «Чекистам»… И дом «водников» до сих пор стоит, а нашего дома вроде нет…
Она оптимист… Она двадцать лет ждала переселения из аварийной квартиры и дождалась, вот-вот она переедет в новую квартиру, куда обязательно возьмёт с собой своих питомцев: двух кошек и трёх котов – чтобы потом обязательно поворчать, что они надоели ей, а следом погладить, и рассказать мне вновь, что Малыш – умный, Серый – хороший, у Мурки на спине доллар, Малёк – маленький, а у Соньки три лапы, она инвалид, её обижать нельзя… А потом бабушка обязательно споёт:
Сердце, тебе не хочется покоя
Сердце, так хорошо на свете жить
Сердце, как хорошо, что ты такое.
Спасибо, сердце, что ты умеешь так любить…
– Это внешне, внучек, я старенькая – здоровье не то, а внутри-то мне…ну не шестнадцать, конечно, но где-то лет двадцать пять! – она снова засмеялась, – А жизнь она хоп, и пронеслась… То ли было, то ли не было – как кино – только обратно не перемотаешь. А легко жить, наверное, нельзя, должны быть трудности, проблемы… Вот только б войны не было…
[32] – Их зовут Софи и Хана, уже взрослые, одиннадцать и двенадцать лет. Я очень скучаю по ним… Вы, наверное, поймёте, на войне страшно, и она безумно мне надоела! Я не хочу воевать! Я хочу домой, к дочерям, к жене – уже нет сил воевать!
[33] – Ты понимаешь, родненькая, я погибну на этой чертовой войне! Я уже никогда не вернусь в Германию, никогда не увижу своих детей! Никогда! А ты обязательно живи, Лильичка…обязательно живи!
Константин Полупанов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
