Воспоминания фронтовиков о войне, записанные Ю. Орябьевским
Я была еще девчонкой и в политике, конечно, мало разбиралась, но обстановка перед войной воспринималась какой-то напряженной, и окружавшие меня взрослые люди говорили, что пакт о ненападении между СССР и Германией вряд ли будет для войны каким-то препятствием. Поэтому я уже заранее для себя решила: если она начнется, иду на фронт. Но сообщение по радио 22 июня все-таки было неожиданным. Вся Москва гудела, и мы с подружками сразу же помчались в военкомат. Но там заявили, что у нас нет военных специальностей и на фронте нам делать нечего. Вот, мол, поучитесь – тогда посмотрим.
Там же, в военкомате, висело объявление о наборе на девятимесячные курсы медсестер. Мы были наивными и решили, что за девять месяцев война кончится, и мы на фронте не побываем. День и ночь пришлось нам с подругой сидеть и готовиться, через два месяца с отличием сдали экзамены экстерном, получили удостоверения и снова отправились в военкомат, окрыленные тем, что уж на этот раз отказать не смогут. Но нам опять: “Идите домой, вас вызовут”. Ну, думаем, дня два-три подождем. Но нас не вызвали ни через три дня, ни через неделю. Терпение мое лопнуло, и я опять в военкомат. Села возле одного офицера и заявила:
– Никуда отсюда не уйду, пока не дадите направление на фронт.
Он коротко бросил:
– Ну, сиди, хоть день и ночь.
Так мы с подругой просидели до вечера. Тогда этот военный вздохнул и говорит:
– Ну, ладно, вот вам направление.
Объяснил, где под Москвой располагается часть, и мы отправились.
Поначалу попали в санитарный поезд, доложились. Нам определили вагоны, и вскоре состав тронулся. В моем тогда еще глупом представлении санитарный поезд должен был подходить прямо к передовым окопам, грузить раненых и отвозить их в тыл. Но когда мне сказали, что едем в Челябинск, я опешила:
– Так ведь это же тыл?
– Ну, конечно, вот наберем в Москве раненых и отправимся на Урал.
Я пришла в ужас, но делать было нечего.
До войны я много читала стихов и занималась в самодеятельности, поэтому в перерывах между перевязками и другой основной работой выступала перед ранеными с импровизированными концертами. А сама, между тем, надоедала начальнику поезда, чтобы он отправил меня на передовую. Так я допекала его изо дня в день: “Что нам тут делать? В поезде и старушки управятся”. Тогда для меня человек в возрасте за тридцать уже казался пожилым. В конце концов, он сдался и выписал нам направление в Верещагине под Молотов, где формировалась дивизия. Меня определили в медсанбат.
Дивизия уже побывала в боях, отступала и понесла большие потери. После пополнения нас отправили под Сталинград. Последние 300 километров шли пешком. А 19 ноября 1942 года наша артиллерия стала бить внутрь “котла”. Подготовка длилась сутки. Было до того грохотно, что даже с рядом стоящим человеком трудно было разговаривать.
Потом стали поступать раненые. Сотнями. Халаты наши были, как у мясников, в крови. Всех перевязывать не успевали, и легкораненые по фанерным указателям – стрелкам сами шли: кто, куда мог добраться. Трое суток мы не ели и не спали. Ноги сделались кольчужными, одеревенели.
На одном раненом я все же не выдержала, голова моя упала ему на плечо, и я уснула. Тогда меня отправили спать. Отправить-то отправили, но самостоятельно я уже передвигаться не могла – ноги не слушались. Таких нас, девчонок, набралось человек пять. Нам еще наказали перекусить на кухне и предупредили, что там, где будем спать, много крыс. Но было уже не до еды и не до крыс. Кое-как мы доползли и рухнули замертво. Часа через три нас разбудили, и опять – перевязывать, перевязывать, перевязывать...
Раненые лежали прямо на снегу перед палатками, и некоторые, не дождавшись очереди, умирали от потери крови...
Кольцо окружения понемногу сжималось, и мы продвигались вперед вместе с нашей 252-й стрелковой дивизией. Так мы вошли в Сталинград. Он горел, и – ни единого уцелевшего дома.
Что меня тогда поразило, так это колонны пленных. Шли они в сплошном тряпье: какие-то лоскутки, шарфы, женские чулки, кофты – все, что хоть немного могло бы защитить от холода, вешали на себя. Но все равно – у многих ноги были приморожены к сапогам. Колонны тянулись мимо нашего медсанбата, и мы помогали им всем, чем могли. Ненависти уже не было, осталась простая человеческая жалость. А они кляли Гитлера, и в сознании возникала мысль, что это такие же простые люди, может быть, насильно угнанные на фронт.
Кроме немцев, были и румыны. Они рыли огромные, метров 8 – 10 шириной и 50 длиной траншеи, очень глубокие, подбирали трупы и сбрасывали их вниз. Там тоже стояли пленные и аккуратно штабелями их укладывали. Таких ям-траншей было несколько. Однажды подошла к одной из них, и мне подумалось, что это ведь тоже чьи-то отцы, сыновья, братья и где-то там, далеко, тоже плачут женщины...
Еще во время Сталинградской битвы немцы постоянно сбрасывали на парашютах окруженным продовольствие, и оно часто попадало к нам. Но меня прельстили не консервы и хлеб, а сам парашют. Вот, думаю, окончатся бои, и мы с девочками сошьем себе из него шелковые белые кофточки. Как-то раз я подобрала такой парашют, а поскольку он был огромным, то волокла его за собой по снегу, как шлейф. И вдруг неожиданно вышла к оврагу, а там – фриц. У меня был браунинг, я направила его на немца:
– Хенде хох!
А он тычет мне пальцы растопыренные:
– Драйкин дер!
Села я на свой парашют и по склону оврага спустилась к нему. А сзади шли наши санитары. Подходят они к обрыву и видят, что я уже перевязываю немца, у которого были перебиты обе ноги. Я им снизу кричу:
– Ребята, спускайтесь! Дотащим его до первых домиков, а там сдадим.
– Ну да! Мы своих натаскались, еще эту гадость волочь.
– Так человек все-таки и трое детей у него.
Они уперлись:
– Нет, вылезай.
– Ведь замерзнет.
– Ну и пусть мерзнет.
Спорили-спорили, ушли санитары. А я взвалила немца на парашют и все же дотащила его до строений, до тепла, передала нашим. Интересно, остался ли он живой?
После Сталинграда месяц стояли на отдыхе. Организовали концерт. У нас был солдат, профессиональный артист, и мы с ним играли сцену из “Маскарада”. Я – Нину, а он – Арбенина. Мне сшили из бинтов и марли прекрасное платье, накрахмалили его мерзлой картошкой. Замечательный получился концерт, даже генералы на нем были.
Но мне не давала покоя мысль, что наш 270-й медсанбат все-таки не на передовой, а километрах в пятнадцати от нее. Не устраивало меня это, хотелось в самое пекло. И стала я опять упрашивать начальство отпустить меня на передний край. И тут я переупрямила – направили меня в медицинскую часть полка. Она находилась примерно в трех километрах от передка – опять не передовая! Пробыла я там немного и стала проситься в батальон. И доконала ведь! Отпустили меня санинструктором в самые передние траншеи, согласно моему “высшему” медицинскому образованию – двухмесячным курсам. Воинское звание я тоже имела не так себе – старшина!
Вынести раненого с поля боя – это не смелость, а крайняя необходимость. Не думалось тогда, боязно мне или нет. Страх – он ведь приходит или перед боем, или после него, а во время самого дела некогда в своих ощущениях копаться. Это теперь я понимаю, что, наверно, был все же он – мой ангел-хранитель. Ведь 325 раненых вынесла на себе за войну. Но это не значит, что буквально на собственных плечах. По-всякому приходилось: где ползком, где волоком на плащ-палатке, где на коленках, иной раз просто идешь, поддерживаешь.
Однажды наш батальон лежал в окопах вдоль железнодорожной насыпи, за которой шел танковый бой. Мы должны были подняться в атаку вслед за прорывом наших танков, а пока только молча наблюдали за боем. Зрелище, надо вам сказать, страшное – все черно, все горит. И я смотрю и думаю: так в танках раненые, а я тут сижу. Просто подмывало меня вскочить и броситься туда. Тогда и говорю солдату рядом:
– Я пошла.
– Ты что, очумела? Ты к ним не дойдешь даже.
– Не знаю, дойду ли, нет, но должна.
Когда поднялась, этот самый солдат и говорит:
– Лелька, какой у тебя окоп глубокий! Можно, я в него проберусь?
Я рукой махнула:
– Лезь! Все равно не вернусь.
Не знаю, сколько уж метров отошла, как позади раздался взрыв. Оглянулась – в мой окоп попал снаряд, и мальчика этого разметало, даже кусочка не осталось.
В другой раз, на Днепре, сидело нас на броне больше двадцати человек. И вдруг танк содрогнулся. Я вначале подумала, что он выстрелил, но когда посыпались убитые и раненые, поняла, что это попали в нас. И, представляете, из всех, кто был на броне, я одна оказалась невредимой. Слетела сверху, крикнула ребятам: “Перебирайтесь за танк!”. Всех перевязала, кто жив остался, и последней уползла за ранеными.
Был еще случай перед наступлением. Нас, комсомольцев и партийных, собрали на опушке леса, и комбат поставил задачу. Вдруг прибегает посыльный и спрашивает:
– А Лелю можно? Там раненых много. Комбат говорит:
– Можно.
И мы с тем солдатом побежали. Чуть отдалились, и в кружок оставшихся на опушке угодил снаряд. Погибли все. И сколько раз еще должна была умереть я, а умирали другие. Как будто действительно ангел-хранитель уводил меня с того места.
Была у нас повозка, вроде цыганской кибитки, на которой возили раненых от передовой к санроте. И вот однажды во время боя командир взвода приказывает:
– Оставайся с повозкой, будешь возить раненых. А мы станем подносить и грузить. Я заартачилась:
– Так я же без дела сидеть не буду. Вы их там все равно перевяжете, а с лошадьми и ездовой управится. Командир рявкнул:
– Молчать! Выполнять приказ!
Ладно, думаю, вот отойдете подальше, чтобы вас из виду не потерять, и я следом. Так и сделала. Только отбежала, и опять в повозку снаряд. Ни лошадей, ни этого бедного человека.
А я так и оставалась целой. Но однажды и меня ранило. Дело было так. Наши связисты с этими громадными катушками за спиной тянули связь. И был там особенно опасный участок, который простреливался и хорошо просматривался с того места, где я стояла. Меня предупредили, чтобы я не маячила, потому что до меня здесь немецкий снайпер уже положил двоих наповал и троих ранил. Но я все не уходила и переживала, пройдут ли наши мальчишки тот проклятый участок. Тут меня и чиркнула пуля. Я даже не сообразила, что произошло, и поняла все, когда из рукава потекла кровь. Ранение, слава Богу, было легким, только слегка задета кость. Меня тут же зашинировали и перевязали, и никуда с передовой я не ушла. Тогда больше всего, наверно, боялись потерять свою часть.
Так и прошла я с ней почти до самого конца войны. Здесь и со своим мужем познакомилась. А от Дня Победы запомнились только слезы. И до сих пор стоят перед глазами погибшие – мальчики наши.
Елена Прусакова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
