Имена

Жила- была мать, и было у нее четыре сына, четыре славных молодца...

На этом сказка кончается.

Если хочешь — можно начать со сказки любую историю. Но потом сказка в этой истории, как детство в жизни человека, вдруг кончается, и начинается то, что было в действительности.

Извини, пожалуйста, сказка, прощай, детство, — в сорок первом началась вой­на, и сказки вместе с детьми увезли на восток, а с востока трех материных сыно­вей вместе с другими сыновьями повезли на запад. Четвертый сын был еще ма­ленький и для войны не годился. Он мог читать сказки, но сказки в ту пору были глухими и немыми — глухонемыми, они не звучали и не откликались — видно, их оглушило войной, как тогда говорили, контузило, и они лежали на полках, как на больничных койках.

Вместо сказок четвертый сын слушал сводки. В сводках говорилось о по­гибших — и их нельзя было спасти никакой живой водой, упоминались села и города — по ним можно было учить историю и географию, сводки звучали как заклинания: сегодня, завтра и во веки веков не упади, не отступи, не умри.

В сорок первом — летоисчисление в войну шло своим чередом — под Мо­сквой погиб первый материн сын. Его звали Василием — такое у него было имя, и оно ему шло.

— Под Москвой, под Москвой, — шептала мать, пытаясь соединить в себе оборванные клетки, но они никак не соединялись. Москву мать знала, и это ее немного успокоило.

В сорок третьем году под Курском погиб второй материн сын. Его звали Пе­тром, и после него осталось только одно это имя, будто сам он вышел из вагона номер двенадцать и пропал, а поезд, не дождавшись его, ушел дальше. Казалось бы, ничего страшного: в вагоне номер двенадцать поехали другие пассажиры — мало ли людей с именем Петр продолжали жить на свете, но у матери был один Петр, и она, потеряв его, потеряла полмира.

А война, как поезд без расписания, все шла и шла. Были и у нее свои станции, которые объявляли в сводках, но когда она дойдет до конечной точки — знали плохо. Она и не торопилась доходить — война никогда не торопится.

В сорок пятом под Берлином погиб третий материн сын. Ему оставалось сде­лать всего один шаг до мира, всего один шаг из тысячи, когда он упал и уже боль­ше не поднялся. Его звали Никитой, и имя его потом записали на гранитной плите, обращенной к солнцу, — маленькая записка, которую можно читать даже жителям других планет. После войны остался порох и остались снаряды, но от материных сыновей, ушедших на войну, ничего не осталось, словно они пришлись друг дру­гу как раз впору — война и сыновья, и только- только друг на друга их хватило. Мать собрала их имена — эти стреляные гильзы калибра года рождения, которые бренчали, задевая друг друга, будто стонали об утрате своей сути, — мать собрала их и оставила себе, чтобы мальчишки, случайно подобрав, не могли играть ими в войну.

Было у матери четыре сына, а остался один. После войны он вырос и в один и тот же год стал ровесником всех своих братьев, потому что они рождались и умирали через два года после друг друга, а он, родившись позже, продолжал жить. Его звали Андреем, и только одно это имя сохранило полный смысл и полное зву­чание, без пустотелости и эха.

Все его звали Андреем — все, кроме матери. Мать тоже хотела бы называть его так, как зовут другие, но одно его имя у нее никак не получалось. Сначала ей на ум приходили имена ее погибших сыновей, эти стреляные гильзы калибра года рождения, которые бренчали, задевая друг друга, и она называла их, словно стреляла холостыми патронами, и только потом, когда оставалось одно имя, она называла и его — живое, счастливое имя своего четвертого сына.