Он стоял у открытого окна и медленно допивал чай. Внизу, беспрерывным потоком проносясь по Моховой улице, гудели машины; напротив лежала изнывающая от палящего солнца Манежная площадь с укрывшимся в прохладе подземелья огромным торговым комплексом; наверху, у фонтанов, поближе к прохладным спасительным брызгам, собирались и коротали своё время в ожидании вечера беспечные москвичи и москвички. Ещё дальше, прямо напротив него, через площадь, гордые кремлёвские башни вонзали свои острые наконечники в жаркое небо, как будто бросая вызов лучам обезумевшего июльского солнца; собирая на себе солнечный свет, равнодушные к жаре двуглавые орлы играючи разбрызгивали его золотые искры повсюду вокруг себя; пройдёт всего несколько часов, и они сами зажгут это небо.
Он жил в этом городе уже четвёртый день; прямо с аэропорта, с одной единственной сумкой через плечо, приехал на такси сюда, в гостиницу «Националь»; ему предлагали снять двухкомнатный номер, в котором в 1918 году жил и работал Ленин, но он отказался от этого сомнительного удовольствия (хотя бы потому, что окна тех комнат выходили во двор) и снял себе вот эти апартаменты на пятом этаже, с небольшим отдельным кабинетом и спальней.
Так получилось, что издевающаяся над городом жара его пока совершенно не покалечила: в его номере был кондиционер с регулятором температуры. Все эти дни он провёл, адаптируясь к местному времени: почти всё дневное время спал и выходил на короткие вылазки ночью, когда город остывал от гневливого солнца. Консьержи провожали его взглядом так, будто он был ночным фантомом, и, наверное, уже думали о нём Бог знает что, но ему не было до этого ни малейшего дела. Старые стены гостиницы были толстыми и глухими, и когда он, ложась утром спать, закрывал окна, уличного шума было почти не слышно. Вставая под вечер, он сразу же открывал их, и, когда все остальные городские звуки утихали, ночью, отчётливо слышал бой курантов на Красной площади. Несколько раз в тихий предрассветный час он ходил на площадь послушать их громче, в непосредственной близи.
На четвёртый день консьержи наконец-то приспособились к его графику и принесли ему завтрак не утром, когда он, вернувшись из ресторана, обычно готовился ко сну, а в пять часов вечера. Пятизвёздочный отель как никак!.. И сейчас, когда он пил чай у окна, от стоящего на тележке горячего ещё завтрака пахло ароматно и вкусно, но он решил не тратить на него время, боясь, к тому же, и погрузнеть от сытной еды, – сегодня он хотел сохранить бодрость: в этом городе его звали дела.
Допив чай, он вышел из апартаментов, спустился по мраморным ступенькам вниз, не дожидаясь лифта, и вышел на улицу. Подойдя к стоявшему рядом с подъездом такси, он сказал водителю на отчётливом русском языке совсем короткую фразу, но акцент выдал в нём иностранца:
– Это на «Новослободской»,– подсказал иностранец. По этой подсказке водитель без труда вспомнил, где находится переулок, и посмотрел на золотые часы на запястье иностранного незнакомца; иностранец тотчас спрятал руку с часами в карман, но водитель, по-видимому, нисколько не смущаясь, оценивающе оглядел его с головы до ног, проведя глазами сначала по тёмно-фиолетовой майке, а затем по чёрным брюкам, сшитым из дорогого, изысканного материала, после чего решился назначить цену:
– Семьсот рублей!
Ему было доподлинно известно, что это было совсем недалеко отсюда; она проходила это расстояние максимум за двадцать минут; но он лишь пожал плечами, садясь в машину на заднее сиденье. Не скрывая своего хищного удовольствия, водитель завёл машину, и они тронулись с места.
– Будешь ехать по Тверской до улицы Чаянова, потом свернёшь направо и проедешь вдоль Миусского парка,– очень медленно, останавливаясь на каждом слове, проговорил незнакомец водителю, хоть и с сильным акцентом, но почти на чистом русском языке. Это был бы чистейший русский, если бы не это неуклюжее «будешь ехать». Поймав безразличное лицо иностранного гостя в зеркало, водитель посмотрел на него с искренним любопытством.
— Как скажете, шеф! – улыбнулся водитель, качая головой: чего только на этой работе не встретишь!
Они промчались по Тверской улице в мгновение ока и свернули на Чаянова. Когда водитель, проехав по улице Александра Невского, выехал на Миусскую площадь, иностранец снова заговорил, осторожно и как будто бы даже с трудом:
— Замедли…ход!
Водитель, который, по мере возможности, всю дорогу разглядывал интересного незнакомца, снова впился в него глазами, но ход почти не замедлил. Они проехали вдоль всего парка за какие-то пять секунд, и незнакомец, сидя на заднем сиденье, поморщился: неужели он выразился не ясно? Странно; ведь он потратил столько времени, изучая этот сложнейший язык именно для таких вот, как этот, случаев... Он вздохнул. Ещё через несколько мгновений машина выкатилась в Весковский переулок, и он, прочитав табличку с названием, с замиранием сердца прильнул к окну. Водитель довёз его до самой Долгоруковской улицы, остановил машину и, обернувшись, весело сказал:
— Приехали, шеф! Домчали в считанные минуты! Сервис!
— Я же просил тебя... замедлить ход...– тихо проговорил он, хмурясь, и полез за кошельком в карман. Водитель лишь пожал плечами и улыбнулся чуть виновато. Он открыл кошелёк, и гложимый любопытством водитель, снова увидев золотой браслет на его запястье, приподнимая голову, заглянул внутрь – благо иностранец открыл свой кошелёк достаточно широко: в кошельке была нетолстая пачка российских банкнот и несколько кредитных карт, рассованных по различным отделениям, словно закладки в книге. Доставая купюры, иностранец снова поморщился; достал сначала одну сторублёвую, потом две пятидесятирублёвые бумажки и, разложив их на ладони веером, показал водителю, глядя на него вопросительно. Водитель громко рассмеялся:
— Маловато будет, шеф! Ты на цифры смотри! Считать умеешь? Ты мне должен семьсот! – показал ему водитель растопыренную пятерню левой руки и правую руку, сложенную в знаке «Виктория», после чего, убрав «Викторию», потёр средний и указательный пальцы о большой палец правой руки щёлкающим и выразительным жестом.– Так что вынь да положь, шеф!
Последнюю фразу он не понял, но это его не смутило нисколько. Всё так же напряжённо хмурясь, он медленно и с расстановкой сказал:
— Не называй меня так. Если бы я был твоим шефом, ты бы уже давно был уволен. Сервис – гнилой! Я же сказал тебе: замедли ход… Ты больше не заработал!
Водитель вдруг напрягся и вытянулся на своём сиденье, бледнея от злости и удивления. Его не переставал поражать этот странный иностранец.
— Что значит: не заработал?! – проговорил он возмущённо.– Ты видел, где я тебя взял?! Знаешь, сколько я там прождал?! За двести я бы и с места не тронулся! Был уговор – семьсот! Ты согласился; значит, плати!
С каменным, невозмутимым лицом, незнакомец убрал одну пятидесятирублёвку со своей руки, после чего снова посмотрел на водителя с мягким вопросом. Ещё больше бледнея и кипя от злости, водитель схватил с его ладони оставшиеся сто пятьдесят рублей и в ярости швырнул их куда-то перед собой, чертыхаясь. Он почему-то не сомневался, что спорить с этим типом бесполезно. А может быть, даже опасно...
Незнакомец между тем медленно вышел из машины и закрыл за собой дверь, сразу же забывая про случившийся инцидент; даже когда таксист отъехал от него с громким, вызывающим визгом, он не обратил на это внимания; его голова слегка кружилась от возбуждения; наконец-то он оказался на этом историческом месте!
Подойдя к краю переулка, он посмотрел через Долгоруковскую улицу напротив. «Московская страховая компания», «Китайский торговый дом», «Ёлки-палки»,– прочитал он кричащие вывески и покачал головой: в 1943 году ничего этого здесь не было и в помине…Повернувшись направо, он увидел угол дома, в котором сейчас находилась какая-то аптека; дом был явно поздней постройки, и в 43-м на его месте стоял другой; но угол был тот же самый; это должно было быть приблизительно здесь… «Грёзы»,– прочитал он надпись над входом в какое-то подземное заведение. «Клуб красоты и отдыха». И тут же рядом натяжка с рекламой: «Грёзы!.. всё, что вы хотели бы видеть...» «Everything you’d like to see»,– перевёл он на родной язык машинально и прочитал рядом уже по-английски: «SHOWGIRLS». «О Боже!» – горько усмехнулся он, качая головой. Если бы они только знали...
Развернувшись и взглянув вверх, над собой, он прочитал вывеску: «Т.Ж.И. Фрайди’с» и невольно отпрянул от неё, морщась. По-русски название американского ресторана выглядело совершенно убого. Дальше шли два ресторанчика подряд. Надписи были очень сложные и сделаны какими-то сложными, кривляющимися буквами, но он всё равно прочитал, складывая в уме по слогам: «Чайхана: Хаджа Насредин в Бухаресте» и «Ресторан Цимес». Эти названия не сказали ему ровно ничего, и он пожал плечами. В любом случае, ничего этого здесь тоже не было в том году... Напротив ресторана с загадочным названием «Цимес» небольшой участок тротуара был вымощен зубчатым булыжником; если бы он упал тогда на эти острые камни, он мог бы расшибить себя очень сильно…Пройдя по колючим булыжникам, он остановился: это должно было быть то самое место – место их нечаянного знакомства. Подняв глаза налево, он увидел старый дом бледно-малинового цвета и обрадовался: уж этот старый дом точно был здесь в тот день и всё видел! Они ходили мимо него много раз. Замечали ли они его? Неважно!; главное, что он не мог их не заметить – таких красивых и увлечённых друг другом... На ней было платье точно такого же бело-малинового цвета!.. Ему вдруг захотелось подойти и поцеловать этот дом, и он, наверное, сделал бы это, если бы не прохожие... «Но Боже, если бы только можно было вернуться в ту милую, далёкую весну!» – простонало его дрожавшее от волнения сердце. Напротив был такой же старинный дом грязно-жёлтого цвета с обветшавшей, облупливающейся краской, – ещё один очевидец! Не выдержав, он коснулся его рукой, – от стены отшелушился ещё один, маленький кусочек покраски. «Извини, старина!» – убрал он руку и, прочитав сложнейшую надпись на табличке: «Третье региональное управление пожарного надзора», понял только, что это как-то связано с пожарной охраной... Этой арки напротив тогда не было, но на её месте была другая, между домами, вот здесь, и он стоял сейчас на том самом месте, где всё произошло... Невозможно описать словами, что творилось в его голове! Куда-то, как ни в чём не бывало, сновали прохожие, то и дело трогая его своими неуклюжими плечами, – как и все эти новые дома, гудящие на Долгоруковской машины, отдыхавшие за стеклянными витринами посетители ресторанов и наперсники разврата из подвального клуба, они тоже ничего не знали... Закрыв глаза, он вспомнил, как всё начиналось. Если подумать, они не должны были встретиться никогда... Нигде и ни при каких обстоятельствах... И если бы та роковая, безумная, озорная весна, играючи, не столкнула их друг с другом...
Часть первая
Весна в Москве
26 марта, 1943
Если подумать, они не должны были встретиться никогда. Нигде и ни при каких обстоятельствах. Ведь они, хоть и жили в одном городе, обитали в совершенно разных мирах, не имевших точек прикосновения. И если бы та роковая, безумная, озорная весна 1943 года, играючи, не столкнула их друг с другом... Впрочем, судите сами. Вот как всё начиналось.
В тот тёплый и первый по-настоящему весенний день Дима ехал на Самотёчную улицу в гости к приятелю, Боре Соколову. Строго говоря, Дима должен был в тот день, скорее, остаться дома. Но месяца за два до этого Борис познакомился на катке с девушкой, с которой начал регулярно и увлечённо встречаться (говорил при этом, что у них «всё вроде бы очень серьёзно»). И у этой девушки (или невесты? Дима так и не понял, насколько у них всё серьёзно) Бориса, которую звали Женей, была совершенно свободная подруга, горевшая желанием познакомиться с таким же свободным, как она, парнем. Борис, конечно же, сразу подумал о Диме и принялся докучливо его приглашать. Правды ради нужно сказать, что Дима упирался и отказывался, как мог, до последнего; так прямо и сказал Боре, что у него не лежит сердце к подобного рода «смотринам». Но Борис смело уверял его, что ни о чём подобном речь не идёт, и превзошёл самого себя в убедительности:
«Ты придёшь как гость, она придёт как гость,– говорил он.– Пообщаемся, отдохнём немного. Опять таки, музыку послушаем. Ты пойми: где ещё порядочной девушке познакомиться с порядочным парнем, как не в кругу друзей? Не на улице же! В наше время девушкам с парнями очень туго, сам понимаешь...»
«И тебя это совершенно ни к чему не обязывает,– дипломатично уточнял при этом Борис.– Впрочем, как и её. Не получится, останетесь просто друзьями. Лишний друг никогда не помешает. Я даже имени её не знаю»,– добавил он зачем-то, как будто уже одно это обстоятельство могло служить стопроцентной гарантией того, что ничего страшного с Димой не случится.
И вот Дима ехал к Боре с тяжёлым сердцем... Как ни размышлял он теперь, как ни крутил, получалось, что зря согласился... Хотел даже отказаться вчера, но Борька чуть не вспылил.
«Тогда не нужно было соглашаться изначально! Ты ведь не паникёр и не ребёнок. Так что же ты нам всем голову морочишь?! Она уже точно придёт. И что я ей завтра скажу? Мы же взрослые люди, верно? Раз пообещал, будь любезен: исполни. Осчастливь нас своим присутствием; от тебя не убудет...»
Боря, конечно же, был прав: не нужно было соглашаться изначально! Эх, не хотелось ему играть в эти взрослые игры...
«Ну да ничего,– уговаривал он сам себя, сидя в трамвае.– Отмучаюсь как-нибудь и уйду. Не может же один вечер длиться вечно!» Эта мысль показалась ему уже утешением. Он закрыл глаза и попытался представить себе эдакую перезревшую девицу в самом соку, мечтающую познакомиться с недалёким и податливым парнем. «Наверняка все уже в сборе, сидят в гостиной и перемывают мне косточки»,– угрюмо вздохнул он и поднял глаза на небо.
«А может, я зря возвожу на неё напраслину? – отмахнулся он от своих грустных мыслей.– Может быть, она такая же жертва, как и я, вынужденная прийти под давлением своей подруги? Как знать? Может быть, она сейчас тоже едет с неохотой в каком-нибудь медленном трамвае, пытается помириться со своей совестью и уже мысленно считает оставшиеся до конца пытки минуты? Может оказаться вполне даже милым и приятным человеком». От этой мысли Дима взбодрился, воспрянул духом и некоторое время даже насвистывал какую-то танцевальную мелодию в пустом трамвае, но потом так же резко умолк и снова поник. Всё равно... Эх, не детские это были игры. Совсем не детские.
Он был на Самотёке без двадцати шесть, но из трамвая выходить не осмелился: было всё ж таки ещё слишком рано. Решил доехать до кольца и затем вернуться пешком.
«Заодно и свежим воздухом подышу»,– хитро рассудил он.
Все знают: лучше немного опоздать, чем назойливо прийти раньше. «А ещё лучше намного опоздать или же вообще не прийти...» – улыбнулся он, проезжая мимо дома, на третьем этаже которого в двух отдельных комнатах с матерью и младшей сестрой жил Борис. Это был не более, чем тактический ход. К сожалению, в данном конкретном случае время выступало за команду-соперницу...
Он вышел из трамвая у площади Белорусского вокзала и не спеша побрёл в обратную сторону. Совсем недавно проморосил тёплый весенний дождь, и крыши серых умытых зданий блестели на вечернем багряном солнце. Приходилось осторожно переступать лужи, чтобы не забрызгать широкие брюки, а в целом это был очень даже замечательный вечер.
Он пошёл не по Лесной, а через Миусскую площадь, срезая дорогу. Навстречу ему то и дело попадались гуляющие дети и старики. Ещё бы!..
«Лучше бы и я вот так вот пошёл и вдоволь погулял в парке!.. – с завистью вздохнул он.– Такой славный день... А я здесь всякой ерундой занимаюсь».
«Но хватит ныть! Ты уже взрослый ребёнок»,– приструнил он себя, стараясь успокоиться. В прохладной голове его пронеслось, словно оглашение приговора Верховного Суда СССР: «Будь что будет!»
С этими мыслями он проходил уже по Весковскому переулку, выходя на Каляевскую улицу, когда из арки справа вдруг вылетела девчонка и, как заправский истребитель, сбила его на землю.
Катя зашла к подруге, Вере Оболенской, всего лишь занести книгу. Она закончила писать реферат по поэзии средневековья и возвращала Вере толстенный учебник под названием «История европейской литературы». Писать реферат, как оказалось, было куда легче, чем нести эту книженцию дважды через весь город.
– Еле дотащила! – сказала Катя, взваливая ценный исторический труд на стол в гостиной.– Возвращаю ваш «Талмуд».
Да там и было пару страниц только. Про менестре-елей,– последнее слово Катя произнесла, улыбаясь, нараспев. Вообще-то, ей нужно было идти, так как она должна была ещё зайти на рынок, а там теперь было очень мало торговцев и к ним выстраивались ужас какие очереди!; но Верина мама, Настасья Петровна, конечно же, уговорила её выпить чаю. Разговор, как обычно, зашёл ни о чём.
О войне говорить было нельзя: муж Настасьи Петровны, Верин папа, погиб при обороне Москвы ещё в 1941-м. Они с Верой тогда учились на втором курсе. Катя хорошо помнила пустые и бессмысленные глаза Настасьи Петровны в те страшные дни. Вовсе не скорбящие, нет; просто тлеющие, как угли. Сама Верка тогда не ходила на занятия две недели. А после того как появилась наконец в институте, ещё месяц проходила в слезах. Катя пыталась утешить их обеих и помочь, чем могла; но как тут утешишь, когда у людей такое горе... Только и могла, что ходить за продуктами для них первые две недели, потому что они обе вообще не выходили из дома. И есть их нужно было заставлять, как детей. Каждый день после занятий – сюда, на Каляевскую улицу, как к себе домой. У неё тогда и ключ был.
Потом Вера пришла в себя. Что называется, «вернулась к жизни». Уже стало легче. Настасья Петровна вернулась к жизни намного позже. Если вообще вернулась. Глаза тлеть перестали, но осталась всё та же беспроглядная пустота, которую уже ничем не восполнить. Как будто само Время застыло в этих стеклянных глазах...
Вот и сейчас, заварив чай и перебросившись с Катей парой вежливых фраз, эта женщина села у окна и принялась что-то неспешно и отстранённо вязать. Наверное, тёплые носки для Веры. Или для фронта. Здесь, на площади Белорусского вокзала, работал приёмный пункт: можно было приходить и сдавать, кто что мог. В основном, сдавали тёплые вещи. Одежда эта предназначалась просто для фронта. Для общей победы. Это придумали для тех, у кого на фронте уже не было никого... А у них был Алёша. И Катина мама тоже вязала ему шерстяные носки. Впрочем, больше не вязала: ведь скоро наступит лето. А война... Не может же война длиться бесконечное число зим?..
Время летело незаметно; они с Верой затеяли разговор. Верка вообще была большой сплетницей и могла говорить часами; она рассказывала Кате самые последние новости обо всех и каждом, а Катя слушала, впрочем, без особого энтузиазма. Недопитый, несладкий травяной чай уже давно остыл в её кружке, и неизвестно сколько бы она ещё просидела в гостях, если бы старые настенные часы громко не пробили шесть раз. Вспомнив про рынок, Катя спохватилась и встала. Поблагодарив Настасью Петровну за угощенье и пожелав ей приятного вечера, она простилась с Верой и вышла, однако, сбежав вниз по лестнице и выскочив из подъезда, тут же застыла на месте, точно вкопанная. Взгляд её был прикован к огромной чёрной собаке, лежащей прямо напротив неё, метрах в пяти, у самой тропинки, по которой она всегда дворами возвращалась домой. Чёрная, затмевающая собой белый свет собака часто дышала и, как показалось Кате, совершенно зловеще облизывалась. Рядом с собакой, на чугунной решётке, сидел мальчишка лет десяти в чёрной кацавейке нараспашку. Глядя на Катю вызывающе насмешливо, мальчишка показывал ей все свои оставшиеся жёлтые зубы. Катя осмотрелась вокруг: во дворе кроме них не было ни души.
Был мальчишка с собакой в сговоре, или же он просто получал удовольствие от самой сцены, Катя не знала. Но ей стало совершенно не по себе. Дело в том, что она с детства не дружила с собаками всех пород и мастей. А такую большую было ещё поискать!
Застыв, Катя стояла на месте, не зная, что делать. И хотя собака вела себя пока очень мирно, Катю обуевал ужас; мальчишка же, по всей видимости, откровенно наслаждался её растерянным и беспомощным видом.
«Нужно взять себя в руки,– решилась Катя, делая шаг вперёд.– Просто пройду мимо неё и ничего со мной не случится. Думаю, не станет меня кусать. Не волк же»,– такая храбрость была для неё столь редкой, что она почти гордилась собой сейчас.
Можно было бы, конечно, сделать большой крюк и обойти решётку с другой стороны двора, но это было бы полным поражением – безоговорочной победой животных и детей над всеми взрослыми на земле. Не дождутся!
И она смело пошла к проходу, прямо на них. Ей оставалось сделать всего два шага, когда что-то случилось. То ли мальчишка пнул собаку ногой, то ли просто дал ей какую-то команду – этого она не успела заметить; только собака вдруг с лаем бросилась на неё! Сразу же позабыв про всё на свете и закричав, Катя в ужасе пустилась наутёк, оглядываясь на бегу.
Уже вбегая в арку, она каким-то задним зрением увидела, что собака отстала и больше её не преследует. Но замедлить бег Катя не успела, – выскочив из арки в Весковский переулок через мгновение, она врезалась в проходящего по тротуару мужчину, и они оба полетели на землю.
***
Девчонка вылетела ниоткуда, как пущенная кем-то ракета, и врезалась Диме в бок. Дима был человеком не хрупким, и сбить его с ног было вообще-то достаточно трудным делом, но к такому внезапному удару он оказался совершенно не готов: только и успев развернуться к объекту нападения лицом, он полетел на землю. Именно полетел, а не рухнул, – падал он, сложившись, профессионально: подставляя под себя руки и как бы расстилаясь по мостовой. Уже упав, он увидел, что девчонка летит прямо на него, и, выставив руки, попытался поймать её, чтобы она не пришибла его и не разбилась о тротуар.
Благодаря этому его усилию, она упала на него достаточно мягко. Какое-то время они так и пролежали на мостовой, с любопытством и изумлением разглядывая друг друга... Если бы вы прозевали момент столкновения и увидели их только сейчас, вам невольно пришло бы в голову, что перед вами безумно любящее друг друга супруги. Качая головой и хмуря брови, вы подумали бы дальше о том, что подобные сцены позволительно устраивать в закрытых спальнях частных квартир, на худой конец – в запертых гостиничных номерах, но никак не на улицах. И даже расплескавшиеся вокруг них лужи и их заляпанная грязью одежда не изменили бы направления ваших мыслей, – глядя на их застывшую позу и на то, как жадно они разглядывают друг друга, вы бы лишь укрепились в вашем первоначальном предположении.
...Катя лежала на Диме, упираясь локтями в мостовую и склонившись над его лицом; её рассыпавшиеся волосы щекотали ему нос и щёки. Она попыталась убрать их назад рукой, но они снова упали в лужу и на него. Она тяжело дышала, пытаясь отдышаться после стремительного разбега.
Дима лежал между её ногами, посреди лужи, на спине, невольно обхватив её руками за талию. Оправившись от первого шока, он внимательно посмотрел ей в глаза.
– Идиот! – сказала Катя чуть слышно, снова безуспешно пытаясь убрать с него свои волосы. Увидев недоумённо поднимающиеся брови на его лице, она тут же пояснила. – Не вы!.. Мальчишка...– сказав так, она кивнула головой в сторону арки, и по сторонам фонтаном феерически разлетелись брызги грязной воды из лужи. Через мгновение её волосы вернулись обратно, вымазывая грязью его лицо и воротник его белой сорочки.
Дыхание Кати стало уже почти ровным. Она посмотрела на его вымазанное грязью лицо, затем на лужу, в которой он лежал. Потом, приподнявшись на локтях и носках, заглянула под себя на его туловище и ноги.
– Уфф! – вырвалось из неё, когда она увидела полную картину.– Надо же!..
Мимо, пялясь на них во все глаза, проходили люди. Уже пройдя, они ещё долго неодобрительно оглядывались, ворча или переговариваясь друг с другом. Что было немудрено. Дима прочистил горло.
– Если бы вы убрали с меня любую из ваших ног, мне кажется, я смог бы подняться...– робко сказал он без тени иронии.
Катя кивнула. Упершись в мостовую ладонями, она встала на ноги во весь рост. Теперь Дима лежал между её ногами, и последние капли с её волос падали ему на грудь. Очень осторожно, чтобы не уронить на него ни брызги, Катя медленно перенесла свою ногу в мокрой туфельке через его белую сорочку.
Дима тоже поднялся на ноги и посмотрел на свою одежду: на сорочке было лишь несколько грязных клякс, но воротник её был измазан грязью совершенно; брюки и плащ спереди были ещё более или менее чистыми; сзади же можно было и вовсе не смотреть... Достав носовой платок, Дима попробовал вытереть своё лицо, но только размазал грязь.
Катя тоже посмотрела на свой плащ и малиновое платье в белую полоску: было очень грязно в районе колен, и, конечно же, грязь по-прежнему капала с её каштановых волос. Дима неловко уставился на грязный платок в руке.
– А ну-ка, повернитесь,– вежливо скомандовала Катя. Он послушно повернулся и, оглянувшись, тоже посмотрел через плечо. Можно сказать, ему почти повезло: плащ был в грязи только выше пояса; нижняя часть не попала в лужу и лишь немного испачкалась о тротуар.
– Считайте, что легко отделались,– улыбнулась Катя и, поймав на себе его осуждающий взгляд, пояснила.– Просто могло быть и хуже, верно? Снимите-ка плащ.
Он снял.
– М-да...– сказала она. В верхней части плаща на спине не было ни единого чистого места.– Просто беда...
Дима посмотрел на неё и поймал себя на мысли, что до сих пор не услышал от неё совершенно никаких объяснений; не торопилась она и с извинениями. Это показалось ему удивительным, просто невероятным.
– Вы сбили меня так неожиданно...– сказал Дима мрачно, оглядывая рубашку и брюки.
«Обиделся,– подумала Катя, вздыхая.– Ну, конечно!.. Кто бы не обиделся на его месте; посмотрела бы я на такого. Эх, дурацкая собака не вовремя подвернулась...»
– Я не сбивала, а врезалась в вас. Понимаете, эта дурацкая собака там во дворе,– она показала рукой,– погналась за мной. Всё получилось так глупо... Извините меня, пожалуйста.
Катя сощурила глаза, улыбаясь.
– Там ещё мальчишка был,– подсказал ей Дима.– Идиот.
Точно! – кивнула она, улыбаясь ещё шире.– Вы ведь не обижаетесь на меня, верно?
Дима посмотрел на неё. Она держала себя непосредственно, как ребёнок. «Неужели, она всегда такая?» – подумал он. Нет, он не обижался на неё. Ни капельки. Только как бы так сказать ей об этом?
– Ничего. Вы правильно сказали: могло быть и хуже,– сказал он, глядя на её платье; Катя снова улыбнулась ему, на этот раз намного сдержаннее и скромнее.– На вашем месте мог быть и трактор...
Катя лишь одобрительно кивнула. Ей определённо нравилось, что он не преувеличивал масштаб своего несчастья.
– Что касается плаща,– сказала она,– то я сейчас же почищу его. Здесь недалеко живёт моя подруга. И, если вы не сильно торопитесь, я могла бы к ней сходить...
Дима посмотрел на часы. Было восемь минут седьмого. «Наверняка уже все собрались,– подумал он.– И Борька начинает уже кипятиться из-за того, что я опаздываю. Но даже если она почистит мне плащ, я всё равно не смогу пойти туда в грязных сорочке и брюках». И Диме сделалось вдруг необыкновенно легко.
Интересно, поверит ли Борис его объяснению? Вряд ли. Но это уже ровным счётом ничего не меняло. Иногда в жизни просто так случаются разные штуки. БЫВАЕТ. Что тут скажешь?..
Чувство облегчения и освобождения охватило его совершенно, и Катя впервые увидела его улыбающимся. Ей было бесконечно интересно узнать, что вызвало улыбку на лице этого парня, но она не осмелилась спросить, и лишь тоже улыбнулась в ответ.
– Если вас это не затруднит,– осторожно проговорил Дима так, словно Катя была не девушкой, а птицей, которую можно было спугнуть одним неверным движением.– Видите ли, сам я ненавижу чистить и стирать. Так что буду рад, если придётся чистить на одну вещь меньше. К тому же, он действительно очень грязный. Даже не знаю, как идти в нём домой...
– Конечно, конечно,– закивала Катя.– Буду рада хоть как-то загладить свою вину.
Замыть и загладить...– совершенно неудачно скаламбурил он, но Катя, тем не менее, снова ему улыбнулась.
– Я мигом,– сказала она, блеснув своими глазами.
– Если хотите, я могу пройти с вами...
Впервые за всё это время она смутилась.
– Не обижайтесь, но это будет... не совсем удобно. Видите ли, там моя подруга... с мамой... и они могут...– Катя вспомнила о Вериной феноменальной способности делать из мухи слона и затем продавать своего слона другим как динозавра.
– Ничего, ничего. Это я просто так, к слову, сказал. Я подожду вас здесь,– сказал он как-то уж чересчур торопливо. Кончики его ушей, кажется, начинали гореть.
Во дворе по-прежнему гулял тот самый мальчишка, но уже без собаки. Проходя, Катя беззлобно нахмурилась и показала ему кулак. Он лишь рассмеялся.
«Эх, ты! Даже не подозреваешь, балбес, какую сцену только что пропустил в переулке!» – нашла она повод позлорадствовать над ним в отместку.
– Что-нибудь забыла? – спросила её удивлённая Вера.– Ой, смотри, у тебя платье испачкалось!
– Ты лучше посмотри вот на это! – Катя демонстративно, как грамоту, развернула перед подругой Димин испачканный плащ.
– Ой! – всплеснула руками Вера.– Что случилось, Катя?
Я только что врезалась в мужчину,– сказала Катя шёпотом и посмотрела на подругу совершенно загадочным взглядом.
– Вера, что там? – донёсся голос Настасьи Петровны из кухни.
– Ничего, мам. Просто Катя вернулась.
Вера повела Катю в ванную, и они начали чистить плащ.
Ещё поднимаясь по лестнице, Катя решила ограничиться лишь самым общим рассказом и не вдаваться в детали. Но сейчас не смогла сдержаться и выдала Верке всё до мельчайших подробностей, упомянув даже про позу, в которой они с парнем очутились на тротуаре. Верка слушала молча, лишь изредка покачивая головой, что было ей вообще-то очень не свойственно. А Катя, рассказывая о случившемся, вдруг отдала себе ясный отчёт в том, что, помимо гордости и волнения, испытывает ещё какую-то странную, незнакомую для себя радость, которая и пугает, и восторгает её душу одновременно. Когда плащ был готов, Катя вдруг не на шутку запаниковала. Она вспомнила выражение Диминых глаз, когда они лежали там, на тротуаре; вспомнила, как неловко стало ей, когда их глаза встретились, и её вдруг осенила идея!
– Слушай,– сказала она Вере.– Не в службу, а в дружбу. Отнеси ты ему плащ. Пожалуйста!
– Да ты что? – искренне возмутилась Вера.– Ты набедокурила, а я относи? А вдруг это судьба твоя стоит там и ждёт тебя в переулке? Ты хочешь, чтобы я вмешалась в твою судьбу?!
– Да вдруг не судьба он вовсе! – прохныкала, вытирая нос мыльной рукой, Катя.
Вера сосредоточенно нахмурилась.
– Он хороший. Но разве я могу судить по одной внешности? Кажется, он совсем не обиделся...– вспомнила она.– Не начал кипятиться. Держится достойно. А главное, не говорит ничего лишнего, как другие. Но ведь я его совсем не знаю!
– Парня можно узнать только поговорив с ним, проведя с ним какое-то время,– высказалась Вера авторитетно.
– Слушай, Вер! – блеснул в Катиных глазах хитроватый огонёк.– Ты сходи, поговори с ним. А потом расскажешь мне, какой он, ладно?
– Эх, глупая ты, Катька, глупая! – осуждающе покачала Вера головой и решительно подытожила.– Нет! Ты врезалась, ты и неси!
Дима ждал её, опершись о стену дома. Увидев её, выходящую из арки, он выпрямился, неловко переминаясь.
— Ваш плащ,– сказала Катя весело.– Почти как новенький!
Дима уставился на свой очищенный плащ.
— Он, правда, немного мокрый,– сказала Катя, смущаясь.
— Зато чистый. Спасибо,– сказал он, тоже опуская глаза.
— Сейчас постойте и не двигайтесь,– приблизилась она к нему,– я вам вытру лицо!
Она принесла с собой влажный платок и теперь принялась вытирать им размазанную по его лицу грязь. Когда их лица снова оказались близко друг к другу, сердце в Катиной груди запрыгало с непривычки. Она прилагала усилие не заглядывать ему в глаза; но когда оттирала лоб, не сдержалась и заглянула: их глаза встретились, и Катя почувствовала, что заливается краской.
«Что это со мной? – подумала она.– Не сгореть бы так!»
– Ну, вот и всё,– сказала она с облегчением, отступая назад.
— Спасибо,– сказал Дима, пронизывая её своим взглядом.
— Ну вот... Кажется, всё...– повторила она зачем-то, с удивлением отмечая, что смотрит себе под ноги.– Ещё раз извините меня...
— Я уже извинил вас.
— Просто эта дурацкая собака...– Катя подняла глаза, посмотрела на него и запнулась: их глаза снова встретились, обжигая друг друга. На этот раз первым не выдержал он.
— Бывает, что тут скажешь...– отводя взгляд в сторону, сказал он только потому, что нужно было что-то сказать. Он вдруг испытал совершенно неведомое для себя чувство и не поверил в него; но новое чувство было таким конкретным и таким сильным, что он даже смог сформулировать его в голове одним предложением: ему вдруг захотелось защитить эту девушку от всех собак в мире!
Ему стало неловко; он потерялся, не зная, что делать. Но делать что-то было нужно; ведь нельзя же было стоять здесь, друг против друга, вечно.
— Что ж, я пойду,– глупо сказал тогда Дима и повернулся, чтобы уходить. К его огромному удивлению, Катя обежала его, снова оказываясь перед ним лицом.
— Ну нет! Постойте! Куда же вы?! – прокричала она при этом.
Дима тупо уставился на неё, окончательно потерявшись. Он чувствовал себя сейчас полным идиотом-мальчишкой. Только собаки не хватало.
— Вы шли в другую сторону! Туда, на Селезнёвку! – улыбнулась Катя, но глаза её предательски заблестели. Дима зачем-то глупо обернулся и посмотрел в сторону Селезнёвки, как будто никогда не видел этой улицы прежде, затем повернулся обратно и посмотрел на Катю совершенно потерянным взглядом.
– Ах, вы про это?! Знаете ли... Дело в том, что я передумал...– попробовал улыбнуться он.—Да и поздно уже! Мне нужно туда,– беспомощно протянул он руку в сторону Миусской площади.
— Но это значит, что вы идёте обратно! – пришлось Кате объяснять ему очевидные вещи.– Как глупо!.. Эта дурацкая собака... То есть я... Помешала вам. Вы сказали, что не обиделись. Я очень рада. Но если я спутала вам планы на вечер, я сильно расстроюсь. Правда!
Она посмотрела ему в глаза, чуть не плача, но это не помешало ей пленительно улыбнуться.
— Всё так...– начал Дима. – Но я не расстроил... То есть, вы вовсе не сильно спутали... Я просто хочу домой...
«Боже, что я говорю?!» Ему стало стыдно.
— Честно? – просияла она, как солнце.
— Честно,– признался Дима.
— Ладно,– сказала она.– Только чур без обид! Ненавижу, когда люди обижаются! – глядя на него, мило пожала она плечами. Она с изумлением осознала вдруг, что ей ужасно грустно и хочется плакать, но она была не виновата перед ним, и это показалось ей сейчас самым главным. Катя сделала шаг по направлению к арке.
— Вот вы тоже возвращаетесь обратно,– заметил Дима робко.
— Ну, это совсем другое! – воскликнула она с улыбкой.– Я же просто убегала от собаки. Я видела: там её больше нет. Пока,– сказала Катя и, оборачиваясь, посмотрела на него напоследок. Их глаза снова встретились – острейшие ожоги с обеих сторон.
Она уже скрывалась в арке, когда Дима вдруг совершенно неожиданно для себя сказал:
— Смогу ли я снова увидеть вас?
Слетевший с его уст вопрос прозвучал так резко и глупо, что Дима не поверил своим ушам. Он готов был провалиться сквозь землю! Его слова громко звенели в чистом весеннем воздухе. Катя остановилась. Дима закрыл со страху глаза. Он всё ещё не верил, что осмелился такое произнести. На самом деле, он не произносил, – у него просто вырвалось, но кто теперь в это поверит?!
«Наверное, ей тоже очень неловко. Думает, как повежливей отвадить меня, чтобы я не обиделся. Ненавижу, когда люди обижаются – так она сказала?» – в ожидании её любого ответа, он переминался с ноги на ногу, как провинившийся второклашка.
Катя между тем развернулась и посмотрела на него – на её хитрых губах играла загадочная улыбка. Ему сейчас было почти физически плохо; отчего же улыбалась она? Дима никогда бы не смог этого понять. Ни единого шанса!..
— Смотри! – продолжая улыбаться, Катя зажмурила глаза и вдобавок закрыла их своими ладошками. Потом так же резко оторвала ладошки от лица, открыла глаза и посмотрела на него.– Я только что снова тебя увидела!
Дима даже не заметил того, что она перешла с ним на «ты», – настолько он бы сбит с толку её странным ответом. Он долго смотрел на её искрящееся светом лицо, по которому бродила всё та же хитроватая улыбка... Наконец, он горько улыбнулся, опуская голову обречённо. Кажется, он всё понял: это называлось издевательством.
— Ты тоже попробуй! – весело прокричала она ему.– Попробуй закрыть глаза!..
Дима ещё раз кивнул и медленно зашагал восвояси. Напоследок он обернулся и помахал ей рукой на прощанье. Она всё ещё стояла там, у входа в арку.
— Ровно через неделю на этом же месте! – крикнула она ему вслед. Её голос прозвенел так громко, что у неё неприятно защекотало в ушах. Возможно, кричать так громко не было необходимости, но он почему-то уходил прочь, и она вдруг сильно испугалась, что он не услышит.
Её слова разрезали весенний воздух и, конечно же, долетели до него, но он больше не обернулся. Просто шёл и шёл себе прочь. Катя вздохнула. Что бы это могло значить?..
КАТЯ
Катя покидала место их нечаянного знакомства со смешанными чувствами. С одной стороны, она чувствовала себя счастливой оттого, что всё так удачно прошло; чувствовала себя так легко, что, наверное, взлетела бы, стоило ей сильно этого захотеть! С другой стороны, она никак не могла взять в толк это его странное поведение в самом конце, когда он просто так взял и ушёл молча, ничего не ответив. Это оставило у неё на сердце какой-то тяжёлый осадок. Так что, может быть, и не взлетела бы вовсе...
Но она вдруг вспомнила, как он обернулся и помахал ей рукой, уходя; вспомнила чуть грустное выражение его глаз; однако он улыбался! И ведь он сам первый сказал, что хочет её снова увидеть! Катя просияла. Значит, она была ему не безразлична! Хотя...
«Как же всё это, однако, запутанно и странно,– думала она, переступая лужи.– Сам чёрт ногу сломит! Люди – такие сложные создания! Удивительно, как они вообще умудряются понимать друг друга хотя бы в самых элементарных вещах. Та же война, например».
Обыкновенные люди изощряются в попытках убить и ранить друг друга только потому, что кто-то не смог кого-то понять.
Сначала она хотела зайти к Вере, рассказать ей всё как на духу и выслушать её совет. Но потом передумала: «Верка только раскритикует меня и начнёт читать мне нравоучения. А нравоучения мне не нужны»,– здраво рассудила она.
И пошла домой по той самой тропинке, на которой ей сегодня повстречалась собака.
Уже стемнело. Катя перешла Садовое кольцо, свернула в переулок и была уже совсем рядом с домом, когда вдруг вспомнила, что забыла зайти на рынок.
«Вот растяпа! Голова садовая!» – всплеснула она руками. Была уже половина восьмого. Город всё ещё был на военном положении, и хотя комендантский час начинался только с полуночи, оставаться на улице после девяти часов строго не рекомендовалось, – в это время на улицах города полностью отключалось электрическое освещение и становилось непроглядно темно. А ведь колхозникам на рынке нужно ещё всё закрыть, отвезти на склад и добраться до места ночлега! Она развернулась и побежала в обратную сторону.
Когда она перебегала Садовое кольцо, постовой-регулировщик выскочил ей навстречу из своей будки:
– Девушка, с вами ничего не случилось? – в свете уличного фонаря он успел разглядеть грязь на её платье. Катя отмахнулась рукой.
— Я просто упала. Мне нужно успеть на рынок до закрытия,– крикнула она, пробегая мимо него.
— Будешь так носиться, снова упадёшь! – крикнул ей вслед регулировщик с улыбкой.
Ей повезло. Хотя рынок на Тишинской площади уже закрывался, ей отпустили три килограмма картошки и килограмм лука. Катя хотела купить ещё свёклы, но её уже нигде не продавали. Ну да ничего, хоть это успела взять. Запыхавшись от бега, она пошла домой быстрым шагом.
Когда она снова вышла на Садовое кольцо, тот же самый милиционер, увидев её из своей будки, переключил для неё зелёный свет и в шутку ей козырнул. Катя помахала ему в знак благодарности и перебежала улицу.
Подходя к дому, Катя твёрдо решила никому ничего не рассказывать о случившемся в Весковском переулке. Какое им всем до этого дело? Она и сама пока ни в чём толком не разобралась. Нет, уж лучше пусть это какое-то время побудет её личной тайной. У Кати было так мало личных тайн в жизни, что она решила пока ни с кем не делиться этой своей новой, нежданно осыпавшей её голову с неба золотым дождём, радостью.
Было без пятнадцати минут девять, когда она зашла в подъезд своего дома в Большом Козихинском переулке. Здание было нетипичной постройки – до 1917 года это был большой особняк, в котором проживал один частный владелец. После революции дом был несколько перестроен и отдан в жилкоммунальное хозяйство. Именно в этом бывшем особняке, а ныне – имуществе Мосжилкомхоза, на третьем этаже, в одной из трёх комнат общей коммунальной квартиры, вместе со своей семьёй с самого рождения жила Катя.
Она открыла дверь ключом. В прихожей, к счастью, никого не оказалось, и, тихонько разувшись, она прошла в комнату.
Родители, должно быть, уже сильно нервничали и переживали, дожидаясь её прихода. Отец отложил журнал, который читал, сидя в своём любимом кресле у большого рояля и посмотрел на неё поверх очков.
— Наконец-то! Явилась не запылилась! – вышла ей навстречу мать, но, вдруг увидев грязь на волосах дочери, остановилась, оторопев и не решаясь ругать её дальше.– Ой! Что это? У тебя грязь на волосах! И на платье тоже! Глянь-ка!
Отец, к которому были обращены эти последние слова, встал и подошёл посмотреть.
— Что-нибудь случилось, Катя? – спросил он её очень мягко. Петру Арсеньевичу было 52 года. Он преподавал в Гнесинском училище, и студенты знали его как исключительно вежливого и интеллигентного человека. Он вообще очень редко повышал голос.
Поставив сумку с продуктами на пол, Катя села на стул возле большого обеденного стола, стоявшего посредине комнаты.
— Я... Я сегодня... врезалась в одного... человека,– отвернувшись лицом к окну, тихо сказала она и прикусила губу.
— То есть как это... гм... врезалась? – изумлённо спросил Пётр Арсеньевич, поднимая очки на лоб. Родители обступили Катю с обеих сторон. Катя подняла глаза и посмотрела сначала на отца, затем на мать; она решала, насколько подробным должен быть её ответ.
«Эх, эти вряд ли поймут. Но ведь это так просто!» Вздохнув, она рассказала:
— Неужели непонятно? Я убегала от собаки и случайно врезалась в проходившего мимо... парня. Он упал в лужу, и я помогла ему вычистить плащ. На него было просто жалко смотреть, понимаете? Он был весь грязный и мокрый.
— Парень? – после некоторой паузы спросила мать недоверчиво.
— Да нет же! Плащ! С парнем всё было в порядке,– Катя невольно улыбнулась, но, поймав на себе строгий взгляд матери, тотчас же пожалела об этом и опустила голову.
— Хорошо, но если в лужу упал он, то почему у тебя у самой платье грязное? Ты, что, тоже падала? – спросила мать. Надежда Николаевна работала инженером на «Трёхгорной мануфактуре».
— Ну конечно! – не удержавшись, Катя вскочила на ноги.– Ведь я налетела на него, как паровоз! Мы оба упали! Пролетели метра три – самое меньшее! Я бы, наверное, вся испачкалась грязью, если бы он меня не поймал. А может быть, даже сломала бы себе руку...– закончила она очень грустно.
— Вот тебе раз! – сказал Пётр Арсеньевич, снял очки со лба, дунул на них и принялся тщательно протирать платком. Он часто делал так, когда нужно было переварить какую-нибудь новую информацию.
Катя снова опустилась на стул. Надежда Николаевна горестно вздохнула.
— Нужно же быть осторожней! – сказала она с упрёком.– Сколько раз я тебе говорила?! Вечно носишься как угорелая! Когда-нибудь точно голову свернёшь! Нужно же элементарно смотреть куда бежишь. А если бы ты врезалась в стену? Когда-нибудь или убьёшь кого-нибудь или сама убьёшься. А если бы вместо взрослого человека на твоём пути оказался ребёнок?
— Я была бы детоубийцей...– вздохнув, тихо сказала Катя. Она сидела, насупившись, и разглядывала свои грязные ладони.
— Когда ты, наконец, уже станешь серьёзной! – воскликнула её мать с надрывом. В этих словах слышалось уже нечто большее, чем просто упрёк.
Пётр Арсеньевич поспешил успокоить страсти:
— Ну да ладно! Криком делу не поможешь. И вообще, пора ужин готовить! – его голос звучал так же негромко и мягко.– Ты, Катя, молодец, что вспомнила зайти на рынок после такого необычного... гм... инцидента.
— Это точно! – подтвердила Надежда Николаевна.– Просто чудо, что вспомнила! Такой ветер в голове свищет!..
— Всё,– вступился за дочь Пётр Арсеньевич.– Прекрати бурчать, Надюша. Иди на кухню готовить ужин. А ты, Катя, переоденься и помой голову. Если ванная не занята,– добавил он, вспомнив, что Зинаида Лапина заняла ванную минут двадцать назад. А мылась она очень долго.– Потом помоги матери.
Надежда Николаевна пошла на кухню. Катя зашла в свою «комнату». На самом деле, это был всего лишь огороженный угол их большой общей комнаты – правый дальний угол, частично захватывавший широкое окно на улицу, так что днём даже в закрытой «комнатке» было очень светло. Спереди угол был отделён от остальной комнаты шкафом, а с боку – раздвигающейся ширмой. Всё убранство Катиной «комнаты» составляли кровать и тумбочка, и когда ширма закрывалась, там оставалось ещё достаточно места для того, чтобы Катя могла стоя переодеться.
А общая их комната выглядела так: как войдёшь в неё, слева, у стены, стояла большая двухместная кровать, на которой спали Катины родители. В левом дальнем углу и дальше по центру – вплоть до Катиной ширмы – стоял чёрный рояль – дореволюционный, ручной немецкой работы. Он достался Петру Арсеньевичу по наследству в 1933-м году после смерти какого-то профессора, у которого не осталось наследников. Рояль этот, хотя и был довольно маленьким – по меркам роялей, – занимал больше места, чем вся Катина «комната» вместе с огораживающим её шкафом. В центре комнаты стоял большой обеденный стол. В ближнем к двери правом углу, через шкаф от Катиной «комнатки», стояла Алёшина кровать. С тех пор как его забрали на фронт, её вот уже почти два года никто не трогал.
Катя переоделась в голубое домашнее платье и пошла на кухню помогать матери чистить картошку. Какое-то время они чистили молча, потом Катя спросила, не было ли письма от Алёши. Его, конечно же, не было, – иначе это было бы главным событием дня, а может быть, и целой недели; тогда все Катины проступки отступили бы на второй план, и о них бы никто не вспомнил. Ведь когда Алёша присылал письмо, они несколько раз читали его все вместе, а затем обсуждали во всех подробностях за ужином, – такие ужины были светлыми и запоминающимися, как праздники до войны; при этом они старались прочесть присланное с фронта письмо между строк; по Алёшиным словам и интонации угадать о чём он, быть может, счёл нужным не сообщать, – ведь все его письма были такими оберегающими, ободряющими, нежными... После ужина садились все вместе писать ответ. Письма приходили приблизительно с одной и той же периодичностью, и очередное письмо должно было прийти со дня на день. Как ни просили они его в каждом своём письме писать чаще (как они писали ему: каждые три-четыре дня, не считая Катиных личных писем), он писал им только один раз в двадцать – двадцать пять дней. Они прекрасно понимали: война есть война. Тут тебе не до переписки.
На ужин в этот день у них была жареная картошка с салом и луком, около двух третей полученных Петром Арсеньевичем и Надеждой Николаевной сегодня по карточкам суточных пайков чёрного хлеба (какую-то часть которых нужно было ещё оставить на завтрак на утро; Катя полагавшуюся ей по закону минимальную норму – 400 грамм – сгрызла по пути из института домой почти сразу же, едва выйдя из магазина) и солёные огурцы из банки. Питались они, можно сказать, хорошо. Конечно, не так хорошо, как Лапины (справедливости ради нужно отметить, что Лапины всегда угощали их, когда могли; просто могли не так часто: ведь у них было трое детей школьного и дошкольного возраста), но им тоже было грех жаловаться. Надежда Николаевна уже полтора года как имела долю в подсобном огородном хозяйстве при своём комбинате, да и Пётр Арсеньевич в своём училище теперь время от времени получал сверхнормированные пайки. Например, сегодня они могли бы съесть на ужин ещё грамм триста выданной ему несколько дней назад варёной колбасы, но они не тронут её, – отец настаивал, чтобы Катя с остатками хлеба ела её на завтраки по утрам. Он любил повторять, что для молодого человека самое важное – это основательный завтрак. Петру Арсеньевичу не раз приходилось видеть, как студенты падали в голодный обморок прямо во время его лекций в «Гнесинке». Осенью и зимой 1941-го случаи голодных обмороков были повальными; в те страшные дни кто-то валился на пол почти каждое утро; в ход шли нашатырный спирт и какая-то едкая питательная настойка препротивнейшего запаха для употребления внутрь, – изобретение заведующего училищного медпункта, – премерзкая штука, которая, однако, действовала почти безотказно. Сейчас обмороки, слава Богу, случались намного реже. Ситуация постепенно нормализовывалась. Даже бомбёжки становились всё более и более редкими. Не слишком придирчивый человек сказал бы даже, что Москва живёт почти мирной жизнью: просто не все ещё вернулись домой. Родную землю ещё топтал враг, но война должна была скоро кончиться, – все чувствовали приближение её конца особенно теперь, после Сталинграда.
Когда ужин был почти готов, на кухню вошёл Григорий Лапин, отец соседского семейства, – дородный и совершенно лысый сорокалетний мужчина. Он работал заместителем директора Хамовнического пивзавода. В общем это был добродушный и отзывчивый человек, однако Катин отец плохо ладил с ним и по возможности старался избегать его общества, поскольку встречи их почти всякий раз заканчивалось бессмысленными словесными перепалками (которые Лапин в шутку прозывал «классовой борьбой»), победителем из которых совершенно естественно выходил самый наглый, так что у воспитанного и кроткого по своей природе Петра Арсеньевича не было заведомо ни единого шанса. Кате Лапин не нравился потому, что вёл себя как полноправный хозяин всей коммуналки, хотя в ней на равных правах до войны проживали три семьи; теперь, правда, одна из комнат пустовала: Саша Бурденко (он был моложе Алёши на четыре года и Катин ровесник; Катя ребёнком играла с ним во дворе) погиб где-то на границе в самые первые дни войны. Эта ранняя потеря близкого всем человека ошеломила всех жильцов дома. Катя помнила те траурные дни с занавешенными зеркалами; она тогда только-только окончила школу. Сашу поминали и оплакивали все; мама не хотела отпускать на фронт Алёшу, на руках у которого уже была повестка из Военкомата; с ней тогда приключился самый настоящий припадок, и Катя с отцом просидели у её постели всю ночь. Все, как могли, утешали бабушку Саши – Василису Францевну, но та так и не пережила утрату единственного внука, бедняжка, – после известия о смерти Саши протянула всего две недели; её тоже хоронили всем домом; ей было семьдесят три. И вот со дня её похорон третья комната так и оставалась незаселённой, хотя прошло уже полтора года, и это был удивительно долгий срок; но управдом сказал, что занимать комнату нельзя, так как в неё скоро заселят другую семью, – в его конторе уже лежал ордер на имя нового квартиросъёмщика по фамилии Яремцов. Между прочим уже было известно, что это семья с двумя детьми; Яремцова переводили в Москву на службу из Баку; новых соседей ждали ещё около года назад, но их приезд всё откладывался: сначала из-за тяжёлого положения в столице, а потом, видимо, по каким-то иным причинам.
— Привет всем, кого не видел,– зычно сказал Лапин, широко улыбаясь. Войдя, он включил радио на полную катушку: передавали какую-то оперу из Большого театра.– Бодрее нужно жить, бодрее! Нам песня строить и жить помогает! Нам без песни никуда! Опять поздно ужинаете, ну-ну... Кстати, у Кати волосы грязные! Вы заметили?
Кате показалось, что он сказал это не без доли злорадства. Между прочим, мог бы и не обратить внимание!
— Заметили, Григорий Иванович. И давно,– ответила ему Катя.– Только как помыть-то, если ваша супруга заперлась в ванной и не выходит оттуда вот уже битый час! – Катя язвительно улыбнулась. – Может быть, подсобите? Замолвите словечко?
Лапин перестал улыбаться; ему стало явно неловко, и он откашлялся:
— Да-да. Ваша правда. Очень долго. Я пойду, скажу ей, чтобы поторопилась.
— Будьте уж так любезны.
Лапин вышел; Катя приглушила радио.
Они поужинали у себя в комнате и, составив грязные тарелки на край стола, пили чай втроём. Достали из своих запасов банку вишнёвого варенья и открыли её, – это был уже просто шик! Катя с удовольствием глотала тягучую жидкость и облизывала ложку, с невинным эгоизмом юности не замечая, что она единственная за столом, кто лакомится вареньем. Она помыла волосы ещё перед ужином (Зинаида Лапина соблаговолила освободить ванную) и теперь ждала, пока они высохнут. За ужином разговор не заклеился, и они большей частью ели молча; теперь же, когда они пили чай, отец внезапно вернулся к тому, что он назвал «гм... сегодняшним инцидентом».
– Послушай, этот парень, о котором ты говорила... ну, тот, которому ты помогла почистить плащ... Вам удалось... хотя бы познакомиться друг с другом?
Катя напряглась и посмотрела на отца. Горизонтально соединив указательный и большой пальцы правой руки и оставив между ними маленькую щёлочку, она посмотрела сквозь неё на отца и сощурила один глаз:
— Чуть-чуть только.
Отец прочистил горло:
– И как?
Катя принуждённо пожала плечами.
– Да так, вроде бы ничего.
— И сколько же ему лет? – требовательно спросила Надежда Николаевна.
— Не знаю. Кажется, он старше меня года на два.
— И при этом не на фронте? Очень странно!..– выразительно покачала головой Катина мама, и Катя метнула на неё обиженный взгляд.
— Ну, это, положим, ещё ничего не значит,– к Катиному облегчению, заступился за её нового знакомого отец.– В Москве осталось очень много мужчин призывного возраста, занятых на разных ответственных службах. Не все же поголовно ушли на фронт. Кто-то должен был и здесь остаться.
Катя улыбнулась отцу в знак благодарности. Пётр Арсеньевич посмотрел на дочь и осторожно, вкрадчивым голосом, спросил:
— Ты ещё увидишься с ним, Катюша?
Этот прямой, несложный вопрос застал Катю врасплох и залил её лицо краской.
— Да,– сказала она тихо и непроизвольно опустила глаза. Сложив руки на коленях ладонями вверх, она принялась их старательно изучать, чувствуя себя, как маленькая девочка перед поркой.
Пётр Арсеньевич прекрасно знал, в каких случаях его дочь поступает именно так, и боялся теперь перегнуть палку. Он слишком сильно уважал свою дочь, чтобы её обидеть, и боялся, как бы мать не испортила всё одним необдуманным словом. Изобразив на своём лице максимум всей неприсущей его мягкому характеру строгости, он посмотрел на свою бледную, как мел, супругу, которая уже открывала рот, чтобы что-то сказать. Под властным взглядом мужа Надежда Николаевна осеклась. Пётр Арсеньевич перевёл взгляд обратно на Катю.
— То есть вы уже договорились о месте и времени новой встречи?
Катя лишь кивнула, не поднимая головы. Пётр Арсеньевич ласково улыбнулся:
— И кто из вас это предложил, можно тебя спросить?
— Я,– без промедления ответила Катя и горько вздохнула. В этот же миг Надежда Николаевна уронила пустую чашку, которая со звоном покатилась под стол.
— Надя, ну что ты...– недовольно сказал жене Пётр Арсеньевич.– Нужно быть хоть чуточку внимательнее, в конце концов!
— Извините,– попробовала улыбнуться Катина мама.– Задумалась. Пойду помою посуду, а то уже поздно.
Увидев, что Катя собирается также вставать, она остановила её рукой:
— Нет, нет, ты сиди. Я сама. Здесь немного.
После того как мать, забрав посуду, ушла, отец спросил:
— И как же, если не секрет, зовут твоего нового друга?
Катя глубоко вздохнула:
— Этого я не знаю...
Теперь уже огорошенный отец смотрел на неё, бледный, как полотно. «Хорошо, что Надя не слышала этого,– подумал он про себя.– Ненароком разбила бы всю посуду». Несмотря на всю силу испытываемого им потрясения, Пётр Арсеньевич однако же в который раз восхитился своей дочерью, которая просто не умела лгать. Встав со своего места, отец подошёл к неподвижно сидящей Кате и обнял её сверху за плечи:
— Ты уже совсем взрослая, Катя. Я знаю: всё у тебя будет хорошо. Только обещай мне одну вещь: будь умницей, хорошо?
Катя обещала. Пётр Арсеньевич поднял чашку с пола и поставил её на стол.
— А волосы у тебя уже почти совсем сухие, так что пора спать,– сказал он.
Но заснуть спокойно Кате в ту ночь было не суждено. Уставшая даже думать о чём бы то ни было, она ещё долго ворочалась на своей кровати, приглашая сон в свою маленькую «комнатку», но он всё не приходил и не приходил... Перед её закрытыми глазами, словно в диафильме, мелькали картинки-эпизоды сегодняшнего дня: собака, плащ, Верка, торговцы на рынке, постовой милиционер на Садовом, в шутку козырнувший ей на прощанье, мальчишка... Картинки мелькали всё быстрее и быстрее, сменяя друг друга, но Димы (имени его она, конечно, не знала) на них почему-то не было. От этого ей сделалось вдруг как-то уж очень грустно и захотелось плакать, но в этот самый момент (тук-тук!) пришёл долгожданный сон. И она не стала с ним спорить. Он был очень нужен ей: завтра утром ей нужно было идти в институт.
Когда Катя заснула, над городом была уже глубокая ночь.
ДИМА
Дима вернулся в свою отдельную однокомнатную квартиру в тот вечер в никудышнем настроении. Первым делом он инстинктивно отключил телефон. Не потому, что не хотел объясняться с Борисом сегодня, – тот наверняка был ещё занят со своей невестой и вряд ли бы стал звонить; просто Дима не хотел ни с кем разговаривать. Иногда бывали у него такие настроения. Он был угнетён и подавлен: ему совершенно ничего не хотелось делать.
«Что же всё-таки могла значить эта её улыбка?» – ломал он себе голову беспощадно. «Ровно через неделю на этом же месте!» Дразнила она его, или это было обещанием встречи? И что это вообще за игры такие?
Ужинать он тоже не стал: напрочь отсутствовал аппетит. Просто попил чаю, помылся и лёг спать.
Как она сказала? «Попробуй закрыть глаза?»
Попробовал, тотчас же уснул и крепко проспал до утра.
На следующий день, в субботу, Дима работал, но не с утра. Поэтому, позавтракав, отправился гулять в парк. Было чуть прохладней, чем вчера, но воздух был таким же бодрящим и свежим. Вдыхал запах рождавшейся на деревьях листвы и слушал пение смелых птиц. Старался не думать о ней. Впереди была ещё целая неделя, и её нужно было прожить, не свихнувшись. Однако как ни старался он осознанно не думать о ней, она неотрывно была теперь с ним всегда, сокровенной тайной лежала на его сердце и делала его жизнь ярче только потому уже, что была.
Сокровенную тайну эту ему пришлось отрывать от сердца с кровью, когда он встретился на работе с Борисом; тот был пасмурнее грозы; подлетел к нему сразу же и выпалил вызывающе:
— Ну, что скажешь в своё оправдание?! Почему-то не хочется верить, что ты просто струсил!
— Я не струсил,– отвечал Дима спокойно.– Я шёл к вам и был уже недалеко от твоего дома, когда произошло ЧП.
— Дай догадаюсь,– язвительно усмехнулся Борька.– Тебя сбила машина? Полуторка выскочила прямо из-за угла, да?
— Почти,– Дима посмотрел на небо; ну вот, опять собирались тучи! – Меня сбила одна девчонка. Вылетела из арки...
— Это как? – оторопел Боря, моргая.
— Буквально. Вылетела из арки и сбила меня с ног. Прямо в лужу.
— Вот те раз! – Боря присвистнул.
— Плащ, брюки, рубашка,– Дима решил немного приукрасить – самую малость,– всё в грязи, представляешь!.. Плащ-то она мне вычистила, но всё остальное... Не мог же я заявиться к вам в таком виде. Видно, была не судьба.
— Да... Тогда понимаю, конечно,– медленно, раздумывая о чём-то, проговорил Борис.– Я им так и сказал, что ты человек слова. Раз не пришёл, значит, на то были веские причины.
— Спасибо, что заступился. И как она это восприняла? Та девушка, которая должна была... Ты хоть имя-то её узнал?
— Эльвира. Час посидела с нами и ушла. Обиделась немного. А что ей, по-твоему, оставалось делать?!
— Понятно...
— Слушай,– хитро сощурился на Диму Борис.– А та девчонка, которая тебя сбила... Ну, вы хотя бы познакомились с ней?..
Дима пожал плечами:
— Так, перебросились парой фраз...
— И как она? Ничего из себя?
— Что ты!.. Она очень хорошая. Лучше её я ещё никого не видел,– неожиданно раскрыл свою тайну Дима; для него самого эти слова звучали как откровение; на последнем слове его голос невольно дрогнул.
— Вот те раз! – изумлённым полушёпотом воскликнул Борис.– И что? Ну, вы хотя бы договорились о новой встрече?
«Если бы он только знал, как трудно это было сделать вчера! – вздохнул Дима, глядя на друга с упрёком.– Казалось и вовсе невозможным. Это теперь так легко об этом здесь говорить».
— Вроде бы...
— ?
— Если она придёт... А это не факт. Вовсе даже не факт...
— Я не понимаю. Если вы договорились о встрече, как же она может не прийти?! Да к тебе не то что на свидание... За тебя любая замуж пойдёт, не раздумывая, за глаза! Ты у нас такой классный парень! Шик, стиль «модерн»! – захохотал Борька.
— Но она же этого не знает! – усмехнулся Дима.– Это раз. А во-вторых, она не любая...
— Значит, может не прийти? – сочувственно нахмурил брови Борис.
— Нисколько этому не удивлюсь.
— Ну погоди, а что она сказала, когда вы прощались?
— «Попробуй закрыть глаза».
— «Попробуй закрыть глаза»? Так и сказала? – снова залился Борька смехом.– Ну, оригинал!.. И как, ты пробовал?
— Пробовал...
— И?
— Когда открывал, её нигде не было...
Боря озабоченно посмотрел на Диму:
— Неужели всё настолько серьёзно?
— Ага.
— Но существует место, куда она могла бы прийти? Если бы захотела?
— Да. Она сама его назначила. В следующую пятницу, в шесть часов.
— И что это за место?
Дима остановился и посмотрел Борису в глаза.
— А вот этого я тебе, извини, не скажу!
— Да ты что, брат, совсем рехнулся? – усмехнулся Борис.– У вас ещё ничего не успело начаться, а ты уже ревнуешь её! Да ты, Петелин, влюбился! Вот что я тебе скажу!
— Пусть будет так.
— Очень даже философский подход!
Дима снова посмотрел на небо: свинцовые облака, и дождь мог пойти в любую минуту... Вчера он пошёл приблизительно в это же время... Интересно было бы узнать, где она сейчас... С кем? Что делает? Думает ли о нём?..
Боря тоже посмотрел на небо, но совершенно ничего не увидел.
— Ты... это? В порядке? – помахал Борис рукой перед Диминым обращённым ввысь лицом.
— В полном,– безрадостно отозвался Дима.
«Просто вчера в Весковском переулке одна девчонка врезалась в моё сердце!»
Боря положил руку ему на плечо:
— Не унывай. Придёт она. Что-то мне подсказывает, что придёт.
В этот момент по небу раскатился гром; пора было заходить в помещение.
Понедельник, свой выходной, Дима провёл неплохо. Удалось немного отоспаться. Сходил в парк на лёгкую пробежку. Затем весь день провёл дома, занимаясь домашними делами. Думал о ней непрестанно. Вечером снова пошёл дождь – только этого ему не хватало!.. Сердце защемила неизъяснимая грусть!.. Думал даже всё бросить и съездить туда, в Весковский переулок; с большим трудом отговорил себя от этого глупого поступка – ну что он будет делать там один под дождём?! Даже если она вдруг тоже придёт? Что он ей скажет? Ведь они совсем не знали друг друга. Даже имён друг друга не знали! Остался дома.
Вечером долго не мог уснуть: ясно видел перед глазами её красивое лицо, каким запомнил его тогда, когда они лежали в луже и он держал её за талию. А её длинные волосы щекотали его щёки... Может быть, всё-таки стоило поехать туда сегодня?..
В последующие дни было много работы, и Дима прилично уставал, поэтому было легче. Но и во вторник, и в среду он не мог подолгу уснуть.
В четверг он присутствовал на одном собрании, на котором решалась судьба одного мероприятия с его участием. Изначально мероприятие было запланировано на субботу. Но вдруг, как гром среди ясного неба, кто-то предложил перенести его на вечер пятницы. Сразу прикинув, что отпроситься будет неимоверно сложно, Дима побелел, как стена. Другие начали высказываться, и чаша весов уже склонялась в пользу переноса, когда Борис, глядя на Димино бледное и омрачённое тоскою лицо, вдруг взял слово и высказался решительно против.
— Нельзя же постоянно переносить: на этой неделе так, на следующей эдак! Почему мы должны под кого-то подстраиваться?! Мы не тряпка какая-то, чтобы нами дыры затыкать! Наоборот, это с нами должны считаться!
Почувствовав, что это, может быть, последний шанс, Дима встал и поддержал Бориса. Другие высказывались после этого и за, и против переноса; но ход собрания всё же удалось переломить: с перевесом в два голоса проголосовали ничего не переносить. Итак, вечер пятницы был у Димы свободен! И он был очень благодарен Боре за его дружескую поддержку. Когда все расходились, Борис подмигнул ему: «Давай, мол, старик! Теперь дело только за тобой!»
Так-то оно так... Но придёт ли она? Это был вопрос.
Наступила пятница.
КАТЯ
На следующий день, в субботу, Катя опоздала на первую пару на десять минут, вошла, извинилась и села за самую верхнюю парту в аудитории. Профессор интересно рассказывал про античную литературу, про Трою и про Гомера, но она никак не могла сосредоточиться на предмете. Переглянулась с Верой: та вопросительно посмотрела на неё: «Ну как?»; Катя закрыла глаза и слегка кивнула: «Нормально».
Когда в перерыве между парами Катя вышла в коридор, Вера нетерпеливо отвела её в сторонку и, оглядываясь по сторонам, тихо, чтобы никто не услышал, спросила:
— Ну, рассказывай! Чем всё закончилось?
— Я не знаю,– кисло вздохнула Катя.
— То есть как?! Ну, вы хоть поговорили немного, после того как ты принесла ему плащ?
— Совсем чуть-чуть. Слово за слово...
— И что же он тебе, например, говорил? – не унималась Вера.
— Что хочет домой,– насупилась Катя, вспоминая вчерашний вечер.
— Вот нахал! – всплеснула Верка руками в возмущении.
— Он не нахал! – обиделась Катя.– Просто ему нужно было идти домой – он же был совсем грязный!
— И что, он, прощаясь, больше ничего тебе не сказал?..
— Сказал, что хочет увидеть меня снова...– опустила Катя голову, слегка покраснев.
— Да ты что?! – округлились Верины глаза от восторга.– И вы договорились о новой встрече?
Катя задумалась, прежде чем ответить.
— Не знаю...
— Ну, Катя, что ты как маленькая девочка!.. «Кажется, не знаю...» Ты расскажи толком! Что значит это твоё «не знаю»? Он что: говорил неуверенно и прятал глаза?
Катя замотала головой:
— Нет, глаз своих он не прятал,– вспомнила она его обжигающие взгляды с нежной улыбкой.
— Тогда в чём дело? Вы договорились о времени и месте?
— Я сама назвала и то, и другое. Когда он уже уходил. Но он ничего не ответил. Просто обернулся один раз и помахал мне рукой,– грустно вздохнула Катя.
— Ну что ты! Не вздыхай так! – обняла её Вера.– Это он от волнения себя так странно повёл! Опешил оттого, что ты легко согласилась. Такое с ними бывает!.. Это только с виду они такие крепкие. На самом деле, они совсем не железные.
«А мне и не нужен железный!..» – подумала Катя и, посмотрев на подругу, неуверенно спросила:
— Значит, ты думаешь, он придёт?
— Придёт! Куда денется?! – доверительно кивнула Вера в ответ.
Эх!.. Как хотелось Кате быть так же уверенной в этом!..
На следующий день девчонки из их группы собирались идти в Парк Горького. Днём там должен был состояться концерт, а ближе к вечеру ожидались культурно-массовые мероприятия. «Там соберётся полгорода!» – агитируя её, сказал кто-то. Сначала она не хотела идти – не было никакого желания; но в воскресенье вдруг передумала и пошла в смутной надежде встретить в парке его.
В парке и впрямь собралось много народа. Всем было очень весело. Пели какие-то певцы под гитару, выступали известные артисты эстрады. Они с девчонками ели мороженое, потом девчонки танцевали, в основном, друг с другом, потому что кавалеров почти не было. Катя не танцевала. Сидя под репродуктором на скамейке, она смотрела на танцующие пары, подперев голову руками, и грустно, обречённо вздыхала...
Его она, конечно же, не встретила (видимо, он был из той, другой половины города), а потому пожалела, что пошла...
А на следующий день, в понедельник, случилось и вовсе невероятное. Она кое-как отмучалась в институте на лекциях (голова теперь совершенно не соображала), сидела дома вечером на подоконнике у окна, поджав ноги и обхватив руками колени, и смотрела на улицу, как вдруг хлынул сильный, распугавший прохожих, дождь!
Повинуясь какому-то непонятному внутреннему чувству, Катя оделась, взяла зонт и, сама не зная зачем, пошла туда, на Каляевскую улицу.
Она пришла в Весковский переулок – на то самое место, где они столкнулись три дня назад. Катя не знала, зачем она здесь; ноги сами привели её. Долго простояв на одном месте, всматриваясь в заливаемый дождём переулок, она затем пошла к Миусской площади – в том направлении, в котором он ушёл в тот день, и её вдруг охватило какое-то неясное отчаяние: на этих мокрых пустынных улицах она почувствовала себя вдруг самым одиноким человеком на свете!..
Она вернулась домой с промокшими ногами; ей хотелось закрыться где-нибудь и поплакать. Но поплакать ей не удалось, потому что, как только она вошла в квартиру, из комнаты в прихожую вышла мама и тут же отругала её.
– Ну кто же гуляет в такую погоду! Горе ты моё! – сокрушалась Надежда Николаевна.
Необходимость держать удар и выслушивать очередную порцию материнской критики лишь немного взбодрила Катю. Вода стекала с неё ручьём; она стояла и молча пялилась на свои ладони.
— А ну-ка быстро марш в ванную! – скомандовала мать строго.
Следующие дни пролетели в будничных заботах. В четверг, когда до назначенной встречи оставалось чуть более суток, Катя прогуливалась с Верой на Пионерских прудах. Было пасмурно и прохладно. Небо затянуло тучами. Необъяснимый страх стянул Катину грудь.
— Я никуда не пойду завтра! – объявила она Вере.
— Да ты что, с ума сошла?
— Я боюсь! – взмолилась Катя.– Мне страшно!
— Но ты же сама говорила, что ждала этого дня всю неделю! – напомнила ей Вера.– Говорила, что с ума сойдёшь до пятницы, лишь бы пятница наступила скорее; говорила или нет?
— Говорила,– согласилась Катя.– Но это было тогда. А теперь я жутко боюсь. Мне кажется, мне лучше умереть, чем идти туда завтра. А вдруг он придёт; что я ему скажу? О чём мы будем говорить? Мы же совсем не знаем друг друга!
— А как ты хотела! – разозлилась Вера.– С чего-то же нужно начинать. Так, между прочим, у всех бывает.
Катя вздохнула.
— Ну, если бы я знала его немного, если бы мы учились вместе или ходили в один кружок, это было бы совсем другое, а так...– заметила она жалобно.
— Да не дрожи ты так! – успокаивала её Вера.– Нужно просто прийти туда, а там всё будет нормально. Слово за слово, и разговоритесь. Как в прошлый раз.
«В прошлый раз получилось как раз не очень»,– вспомнила Катя момент их странного расставания.
— Постарайся узнать о нём как можно больше,– продолжала напутствовать её Вера.– Задавай больше вопросов. И главное: с самого начала дай ему понять, что ты девушка серьёзная и тебя не интересуют мимолётные увлечения. Это очень важно!
Навстречу им шла девочка с чёрным пушистым пуделем на ремне.
— Это как? – озадаченно спросила Катя, прячась от пуделя за подругу. Как будто оскорбившись столь неуважительным к себе отношением, пудель, поравнявшись с девушками, грозно рявкнул и зарычал.
«Мамочки...» – прошептала Катя себе под нос.
— А так! – не обращая на собаку никакого внимания, продолжала Вера.– У всех парней одно на уме, сама знаешь. Поэтому, чтобы обезопасить себя, сразу же дай ему понять, что с тобой этот номер не пройдёт. В самом начале, после того как вы поздороваетесь, скажи, что перед тем как вы продолжите отношения друг с другом, ты должна сказать ему одну вещь? – это касается тебя и это исключительно важно.
— Так и сказать? – ужаснулась, раскрыв рот, Катя.
— Да,– кивнула Вера авторитетно.– Затем скажи, что, если ты начинаешь с кем-то встречаться, ты относишься к подобным отношениям очень серьёзно.
— Разве я смогу такое сказать?! – взмолилась Катя.
— Ты просто произнеси это, как заученный текст, и всё! Сказать это необходимо! Пусть знает, что ты порядочная и честная девушка. Это настроит его на серьёзный лад, и он позабудет про всякие там шуры-муры,– надменно усмехнулась Вера.
Катя подумала немного, затем глубоко вздохнула, поёжившись:
— Боюсь я, Верка!.. БО-ЮСЬ!
Наступила пятница.
2 АПРЕЛЯ, 1943
Катя вышла из дома, рассчитав время так, чтобы прийти на место ровно в шесть часов, но ноги шли быстрее, чем ей хотелось, и, когда она вошла в Весковский переулок, было только без семи минут. В этот раз она решила идти не дворами, как в прошлый раз, а по улице, со стороны Миусского парка.
Он уже ждал её в переулке; увидев его издалека, Катя замедлила ход и, пользуясь тем, что он не видит её, рассмотрела его хорошенько. Сегодня было совсем не холодно, и он был одет в чёрный костюм и кепку; держа руки за спиной, он стоял на тротуаре, выставив вперёд ногу, и выглядывал её со стороны арки. Подходя, Катя смутилась и опустила глаза...
Дима увидел её вдруг; она шла совсем с другой стороны. Пока она подходила, опустив голову, он успел наскоро разглядеть её: на ней было длинное зелёное платье и белый плащ нараспашку; её волосы были собраны и связаны сзади в «хвостик». Подойдя к нему, она наконец-то подняла свои яркие глаза, и они встретились взглядом.
— Привет,– Катя ласково улыбнулась.
— Привет,– ответил Дима с каменным от волнения лицом.
— Меня зовут Катя,– протянула она ему руку.– А тебя?
— Дима.
Их руки коснулись друг друга лишь на мгновение. Они стояли друг против друга на том самом месте, где впервые встретились неделю назад. В этом году, в отличие от двух предыдущих, страшных лет, весна выдалась на редкость ранней и тёплой. Вокруг них был ясный, в меру прохладный, приятный апрельский день. Катя развела руками, улыбнулась и посмотрела на него: «Что теперь?»
— Прогуляемся? – предложил Дима неестественно напряжённым голосом и кашлянул.
— Можно,– согласилась она, и они пошли бок о бок по переулку. Возникла неловкая пауза. Дима отчаянно ломал голову, думая что сказать, когда Катя вдруг заговорила сама.
— Дима,– сказала она как-то уж чересчур серьёзно.– Перед тем, как мы... То есть перед тем как нам... начать какие-либо отношения...– Катя искала слова, но они все попрятались от неё куда-то; ситуация казалось почти что безвыходной. Вдруг Катя и вовсе испугалась: «А что если его отпугнут слова про “серьёзные отношения”?» Ну конечно же! Как она раньше об этом не подумала, голова садовая?! У неё не было личного опыта общения с представителями противоположного пола, но она читала много книг и смотрела кое-какие кинокартины. И у неё сложилось устойчивое впечатление, что мужчины пугаются слов про «серьёзные отношения»! Да и какие тут могут быть серьёзные отношения, если они совсем не знают друг друга?! Сначала ведь нужно элементарно познакомиться!.. Эх!.. Выходила очевидная промашка, и было очень, очень обидно!
Катя молчала, не зная, что теперь говорить. Она была очень зла на Верку, которая впутала её в такое нелепое положение! Но время шло, а она ничего не могла придумать, и потому решила хоть как-то закончить свою дурацкую фразу. Сказала «А», будь любезна: скажи и «Б»:
— Я должна сказать тебе одну очень важную вещь... Это касается меня... Ну, и тебя тоже, конечно...– боковым зрением Дима заметил, что девушка хмурится всё больше и больше.– Перед тем как у нас что-либо будет...
«Боже, что я такое несу?» – испугалась Катя и прикусила губу.
— То есть перед тем как у нас начнутся... серьёзные... разговоры...
«Да когда же это кончится?! Убью Верку!!!» – Катя покраснела, как рак.
— В общем, ты должен с самого начала знать про меня одну вещь,– закончила она наконец очень сложное предложение и издала отчаянный вздох.
Заметивший её мучения Дима решил прийти ей на помощь.
— Подожди-ка,– остановился он, поворачиваясь к ней лицом.– Дай я попробую угадать. Это касается тебя... и меня тоже, и это очень серьёзно...– шептал он, задрав глаза к небу, как будто бы пытаясь смекнуть.– Стало быть... Ясно! – посмотрел он на неё с тихой улыбкой.– Ты – бесплодна! Угадал?
Катя уставилась на него широко раскрытыми глазами и вдруг рассмеялась.
— Да нет! Что ты! – Дима был рад видеть её такой же непринуждённой, какой она была неделю назад. Размахнувшись, Катя не больно ударила его кулачком по плечу, после чего вдруг снова нахмурилась.– То есть я не знаю пока. Откуда мне это знать? Но ведь, скорее всего, что нет... Я хотела сказать тебе совершенно другое!
Дима улыбнулся:
— И что же?
— Я очень серьёзная девушка и...– встретившись с ним глазами, Катя не удержалась и прыснула.
— Ну, это сразу бросается в глаза, могла бы и не говорить...
Залившись беззвучным смехом, Катя ещё дважды двинула его кулачком по плечу.
— Ну вот,– хныкнула она, утирая смешливые слёзы рукой,– ты опять всё испортил!
— Понятно,– усмехнулся Дима,– значит, это была твоя домашняя заготовка?
— Ага,– кивнула Катя жалостно.– И она, между прочим, должна была настроить тебя на серьёзный лад!..
Они снова пошли по улице.
— Ну, это было излишне,– сказал Дима.– Знаешь, мне было как-то не до смеха эту неделю. Признаться, меня сильно озадачили твои слова тогда,– он посмотрел на неё.– Я думал, ты можешь и не прийти.
«Ну вот,– подумала Катя.– Здравствуйте!»
— Кстати, я пробовал.
Она повернула голову и посмотрела на него с вопросом.
— Я закрывал глаза много раз. Но когда открывал, не видел тебя...
Она лишь улыбнулась сама себе, ничего не ответив. Они зашли в Миусский парк и сели на первую попавшуюся скамейку.
— Расскажи мне о себе,– попросила Катя.
Она задавала ему вопросы, а он отвечал. Да, он работал на одном предприятии. На фронт их не призывали – бронь. Работа тяжёлая, но ему нравится. Спросив раз, чем он занимается, Катя заметила, что он не хочет говорить про свою работу подробно, и допытываться не стала. Мало ли какие там могли быть секреты? Сейчас время такое. Война. Она всё понимала. Поэтому просто спросила:
— Но твоя работа... то, что ты делаешь, – это способствует нашей победе? Имеет хоть какую-то связь с событиями на фронте?
— Моё начальство уверяет, что самую прямую,– вздохнул Дима.– Хотя мне трудно судить: я выполняю лишь одну маленькую часть. То, что я делаю, – лишь малая толика общей мозаики.
Удовлетворившись таким ответом вполне, Катя рассказала о себе, о том, что она студентка третьего курса Историко-архивного института и изучает историю мировой культуры.
— Местами очень интересно,– прокомментировала она свою учёбу. Кем она будет, когда окончит? Она не знала. Скорее всего, педагогом. Детей она любит, и это главное. Вспомнив его шутку про её якобы «бесплодие», они, не сговариваясь, улыбнулись.
Зато собак она терпеть не может. Любых. И они, насколько она может судить, отвечают ей полной взаимностью. Она вкратце рассказала про своих родителей. И про Алёшу. Она не скрывала своей гордости. Её брат – герой! Освободитель Сталинграда. Был в 62-й армии генерала Чуйкова, освободившей город от немцев!..
Слушая про Алёшу, Дима заметно помрачнел, направил глаза куда-то вдаль и закрылся. Катя прикусила губу. Неужели она сказала что-то лишнее? Разве это плохо – гордиться своим братом, если он – герой?!
— А у тебя есть семья? – осторожно бросила она пробный камень.
— Я у матери один... Отец умер ещё до войны.
— А мама... живёт с тобой? – Катя заглянула ему в глаза и увидела наворачивающиеся на них слёзы. Но он сдержал себя:
— Она осталась в оккупированном немцами Крыму, в Алуште. Я даже не знаю, жива она или нет.
Катя взяла его руку в свою.
— Но она знает, что ты в Москве и что с тобой всё в порядке?
— Да,– кивнул Дима.– Меня... перевели в Москву в 40-м году.
— Значит, ты родом из Алушты? – улыбнулась Катя.
Он кивнул:
— Окончил школу, пошёл работать и меня почти сразу же перевели в Москву,– он говорил с явной неохотой, но ей было жуть как интересно, и она ловила каждое его слово.– Нужен был один узкий специалист. Я, вроде бы, подошёл. Потом только один раз успел съездить к матери в отпуск весной 41-го. Затем грянула война,– его голос дрогнул.
— Ничего, она жива! – погладила Катя своими тёплыми ладонями его руку.– Будем надеяться, что жива. Не убивают же эти изверги стариков! Твоя мама, должно быть, очень гордится тобой! Что бы там ни врали немцы, она знает, что Москва не пала. И ждёт освобождения,– Катя печально вздохнула.– И полстраны так... Мы до войны два раза всей семьёй отдыхали в Крыму, в Ялте. Я вспоминаю эти пляжи, эти улочки, эти лица... Что с ними сейчас? Сколько ещё продлится оккупация? Но ничего. Я верю, что война скоро кончится. Ты веришь? – она взглянула на него.
Дима задумчиво кивнул.
— А я правда верю, что скоро! – оживилась Катя.– Немцев погнали от Сталинграда! В этом году будет последняя летняя кампания. Так пишет мой брат! Мы ещё съездим и в Ялту, и Алушту, я точно знаю! Много-много раз! И не так это уже далеко от линии фронта!
Катя надеялась, что не ошибается; дома над кроватью у неё висела карта, на которую она наносила специальные отметки, отслеживая по радио все продвижения Красной Армии.
Уже темнело. Пора было расставаться. Они встали.
— Можно я провожу тебя? – спросил он.
— Нет,– неожиданно покачала головой Катя.– Правда, не стоит. Тебе завтра на работу. Да и потом, если ты проводишь меня, ты будешь знать, где я живу, не сможешь удержаться и будешь приходить к моему дому каждый день. Тогда всё станет обыденным и скучным.
Дима заметно помрачнел, опуская голову.
— Ты только не обижайся! – улыбнулась Катя.– Пусть всё пока остаётся как есть. Много хорошего сразу – тоже плохо, понимаешь?
Дима не понимал; просто пожал плечами. Катя взяла его за руки и приблизилась к нему.
— Ну, пожалуйста, Дима! Не обижаешься?
— Нет.
— Точно-точно? А то я расстроюсь...
Дима, выдавив из себя улыбку, кивнул. Он не успел опомниться, как она чмокнула его в губы, перебежала через дорогу и снова повернулась к нему уже на той стороне улицы, улыбаясь:
— Значит, ровно через неделю на том же месте?
— Я очень рад, что ты пришла сегодня, Катя,– сказал он вместо ответа. Ему было невыносимо грустно сейчас.
— Я тоже рада, что ты пришёл,– крикнула она ему весело.– И я буду ждать следующего раза! До встречи!..
Помахав ей на прощанье, Дима побрёл к трамвайному кольцу. Он недоумевал, зачем так долго ждать следующего раза, когда он мог проводить её до дома прямо сейчас и они могли бы ещё поговорить по пути?! Помимо общих приятных ощущений, от первого проведённого с Катей вечера на его сердце осталась ещё какая-то ссадина, которую теперь придётся заживлять. И сколько душевных сил на это уйдёт? Ждать ещё неделю? Дима вздохнул. Всё-таки мужчины и женщины – непостижимо разные существа!..
...Катя посмотрела ему вслед. Затем вприпрыжку побежала в сторону Оружейного переулка. Чувства переполняли её, и ей не терпелось побыть одной!..
ДИМА
И всё же Дима чувствовал себя несравненно лучше, чем неделю назад, – он даже поужинал с аппетитом. Хотя расстались они снова как-то не так, как-то уж совершенно по-детски, так и не поставив последней точки... От этого сердце ныло в его груди... Но он вспоминал, как она чмокнула его; вспоминал, как вдруг ощутил живительную влагу её губ на себе, – едва уловимую, потому что ревнивый ветер тут как тут слизал её своим языком; вспоминал, как она гладила его руку... И ссадина на сердце сама собой заживлялась.
«Что ж,– вздохнул Дима в постели перед сном.– Пусть будет так, как она хочет. Видимо, ничего не поделаешь. Девичьи причуды». Он много раз про них слышал. Конечно, хотелось бы видеть её почаще, но ничего: он может и потерпеть. До пятницы, значит до пятницы.
КАТЯ
В тот вечер Катя ещё погуляла немного вокруг Пионерских прудов. Ей не хотелось идти домой в таком возбуждённом состоянии: они будут читать её, как раскрытую книгу, а ей хотелось утаить своё сокровенное чувство от всего света – под замком, за семью печатями, с караульным часовым и паролем! Они хотели, чтобы она стала, наконец, взрослой? Что же, она будет играть по их взрослым правилам.
Катя ни о чём не думала – просто старалась дышать полной грудью. Лишь после того, как у неё перестала кружиться голова, она решила, что настало время возвращаться домой.
У неё получилось быть скрытной: родители не заметили в её поведении в тот вечер ничего особенного. После ужина они легли спать, а Катя ещё долго лежала с открытыми глазами и думала о нём с радостным сердцем...
На следующий день в их семью пришёл праздник. Наконец-то, с недельной задержкой, пришло письмо от Алёши, и все остальные заботы временно отступили на второй план. Прейдя домой после института, Катя первая обнаружила письмо в ящике, забежала в свою комнату, вскрыла конверт и прочитала долгожданную весточку с фронта. Вот что писал её брат:
«Милые Папа, Мама и Катюша!
Здравствуйте!
Полевая почта работает бесперебойно, поэтому регулярно получаю известия от вас, за что огромное вам спасибо. Вы просите, чтобы я отвечал вам чаще. Но писать мне сейчас особенно не о чем: боевые действия у нас почти не ведутся. Все с нетерпением ждут летней кампании – уж пусть лучше всё скорее закончится! Есть у нас в роте один солдат – Коля Ткаченко. Он из Белгорода, там под немцами у него осталась вся семья: мать, отец и жена с дочуркой. Он каждый день просит у меня карту: она вся уже расплылась от слёз! Ведь до Белгорода отсюда – рукой подать! Но от бессилия парень извёлся весь – смотреть больно. Я, как комсомолец и командир, говорил ему и вам пишу – и это общее мнение среди бойцов повсеместно: дни немца на нашей Родине сочтены! Дождёмся лета и погоним гадину с нашей земли! И пусть не ждут от нас пощады враги: растеряли мы нашу жалость на берегах Сталинграда, когда, как по земле, ступали мы по телам и кровушке товарищей наших...
Иногда с болью думаю о том, что по другую линию фронта в окопах сидят такие же, как мы, люди – вчерашние студенты, рабочие, хлебопашцы... Но пришли они с мечом и жгут нашу землю! И вопиёт наша матушка-Родина к сынам своим. И взяли мы булатный меч в свои руки. И беспощадно сотрём нацистскую сволочь с лица земли!
Вы спрашиваете, как мы питаемся. Питаемся мы хорошо. Трудные времена позади. Снабжение хорошее, всё у нас есть. Настал мой черёд беспокоиться о вас. Хватает ли вам денег, чтобы покупать продукты по коммерческим ценам сверх нормированного пайка? Покупаете ли вы иногда мясо и овощи на рынке, как прежде? До истощения себя доводить никак нельзя, чтобы не болеть потом, после войны. А нам тогда никак нельзя будет болеть! Нужно будет столько дел успеть переделать!
Передавайте привет Григорию, Зинаиде и их детям, а также всем, кто спросит вас обо мне.
Спасибо за вашу поддержку!
Крепитесь, уже не долго осталось ждать.
Ваш сын и брат, гвардии лейтенант
Алексей Егоров
P.S. А Катя, наверно, стала уже настоящей невестой. Нет ли у неё ещё жениха? Не собирается ли скоро замуж? Напишите. Буду с нетерпением ждать.
А. Е.»
Прочитав приписку про себя в конце, Катя покраснела. «И как это он только почувствовал? Ну, Алёшка! С ума сойти!» Эх!.. Теперь родители в разговоре с ней обязательно вернутся к её знакомству с Димой!..
Так и произошло. Вечером, прочитав письмо вслух, Пётр Арсеньевич откашлялся, поднял глаза и посмотрел на Катю поверх очков.
— Да, кстати,– медленно проговорил он.– Как у тебя дела с тем парнем, в которого ты врезалась на прошлой неделе? Вы встречались?
Катя кивнула и опустила глаза:
— Мы виделись ещё раз.
Пауза. Чего они ждут? Конечно же, она не продолжит!
— И? – лаконично спросил Пётр Арсеньевич, переводя взгляд с дочери на жену.
— Всё было хорошо. Мы познакомились ближе.
— И что он рассказал про себя? – нетерпеливо вступилась в разговор мать.– Где он работает?
Подняв глаза, Катя посмотрела на неё, насупившись, после чего снова опустила взор.
— Я не спрашивала...
— Ну вот! – с горечью всплеснула руками Надежда Николаевна.– Ну как ты могла не спросить, Катя? Неужели ты не понимаешь, как это важно?! Встречаешься с молодым человеком, который не на фронте! Знакомишься с ним «ближе»,– это слово она произнесла с отчётливым осуждением,– и даже не удосуживаешься поинтересоваться, чем он занимается! Детский сад, да и только!
«Начинает кипятиться»,– отметила про себя Катя, положила руки на колени ладонями вверх и уставила на них взгляд.
— Ну, погоди, погоди, Наденька! – мягко прервал супругу Пётр Арсеньевич.– Что-то же он наверняка о себе сказал. Как его, кстати, зовут?
— Дима...– тихо отозвалась Катя. Она не понимала, за что её сейчас бранят.
— Дима...– задумчиво повторил Пётр Арсеньевич.– Гм... И что же он рассказал о себе?
— Сказал, что работает где-то,– ответила Катя, морщась.– Его перевели в Москву в 1940-м году из Алушты. Сказал, что его работа связана с фронтом, но я почувствовала, что ему неловко говорить, и не стала расспрашивать.
— Значит, он не москвич? – попыталась как можно непринуждённее сказать Надежда Николаевна, но её слова всё же прониклись свинцовой тяжестью.
— А что? – подняла Катя голову с вызовом.
— Да нет, я так просто сказала,– защитилась её мать. И ринулась в новую атаку.– Но я, право, не понимаю, почему честному человеку может быть неловко говорить о своей работе!
— Ну ты меня просто поражаешь, Наденька! – усмехнулся Пётр Арсеньевич. Его голос при этом оставался совершенно спокойным.– Идёт кровопролитная война, полстраны стонет под немцем, человек работает в тылу, его работа связана с фронтом, он избегает говорить о своей работе что-либо конкретное, и тебя это удивляет?! Да он был бы последним изменником, если бы разболтал всё первой встречной девчонке!
Надежда Николаевна опустила глаза. Муж был прав. Это как-то не пришло ей в голову.
— Нельзя же быть столь наивной! – продолжал Пётр Арсеньевич невозмутимо.– Знаешь, сколько человек занято сейчас в органах госбезопасности? А в Генштабе? А в оперативных отделах Совнаркома? Все эти специалисты остались в Москве.
— Но он очень молод, если я правильно поняла...– не сдавалась Надежда Николаевна.
— Какая разница! Сколько разных ведомств, сколько специальных служб! Врачи, журналисты, техники, переводчики, наконец! Знаешь, сколько секретных документов сейчас переводится и читается в Москве каждый день? Пока там затишье,– ткнул пальцем Пётр Арсеньевич в лежавшее на столе Алёшино письмо,– судьбы войны решаются здесь!
Катя посмотрела на отца с благодарностью. В очередной раз он заступился за неё.
— Он хороший человек? – спросил её отец.
— Очень! – закивала Катя.
— Вы продолжаете с ним встречаться? – спросил он.
— Пока нет. Только через неделю... Нам некуда спешить,– Катя прикусила губу. Она надеялась, что эти последние слова успокоят её мать. Но та лишь тихо вздохнула.
Пётр Арсеньевич одобрительно кивнул, и разговор был на этом окончен.
Но обидней всего было то, что и в институте знакомство с Димой не удалось удержать в тайне. Как так произошло, Катя догадывалась, хотя Верка, – язык без костей, – уверяла её, что лишь пространно (она настаивала на этом слове) намекнула на положение вещей старосте группы, Вике Тодоровской, да и то после того лишь, как та поинтересовалась у неё, что происходит с Катей и почему она стала такой рассеянной. Ко вторнику уже всем девчатам было известно, что Катя Егорова «влюбилась» и у неё «роман с таинственным незнакомцем». Ну и пусть себе болтают, решила Катя по-философски. Что бы ни говорили, они ведь всё равно ничего не знают! «Да и как они могут знать, если я сама ещё ни в чём не разобралась?» – резонно рассудила она.
В среду, выходя из здания института, Катя столкнулась на ступеньках с Викой Тодоровской и Любой Заслоновой.
— Катя у нас гордая! – громко обратилась Люба к Вике так, чтобы Кате и другим девчонкам вокруг было тоже слышно.– Встречается со своим парнем только раз в неделю – и держит его на голодном пайке! – Вика засмеялась; кто-то ещё хихикнул.
Катя посмотрела на Любу остужающим взглядом. Хотела было ответить что-то, но вспомнила, что с Любой лучше не говорить о парнях и встречах: года полтора назад у неё погиб жених где-то на Украине, и рана была ещё слишком жива. Любиного жениха призвали в армию ещё за год до войны; говорили, что они с Любой в течение всего времени его службы писали друг другу нежные письма и были до беспамятства влюблены друг в друга. Кате стало жаль Любу: ранит других лишь затем, чтобы заглушить горечь собственной невосполнимой утраты... Оставив колкость без ответа, она просто ушла прочь, слыша их глупое хихиканье за спиной.
9 АПРЕЛЯ, 1943
Они пришли в Весковский переулок почти одновременно без пяти минут шесть – Катя со стороны Миусской площади, а Дима – со стороны Каляевской улицы. Подошли друг к другу и остановились. Весна уже вовсю трудилась своими кисточками, разукрашивая мир вокруг них в яркие краски. На ней был шерстяной белый свитер и чёрная юбка, на нём – чёрные брюки и красная майка под пиджаком нараспашку.
— Привет,– улыбнулась Катя, протягивая ему руку.– Пойдём?
Взявшись за руки, они пошли в сторону Миусского сквера.
— Как дела в институте? – спросил Дима.
— Всё хорошо. А у тебя на работе? Сильно устаёшь?
— Сейчас да. Потом будет легче.
Катя вспомнила слова отца о том, что судьбы войны сейчас решаются здесь, в тылу. Ей очень хотелось, чтобы Дима был причастен к решению этих судеб, и она крепко сжала его ладонь. Но она также вспомнила слова отца про секретность и не стала задавать ему дальнейшие вопросы про его работу. Она не хотела, чтобы он стал «последним изменником».
— А нам Алёша письмо прислал! С фронта, представляешь?
Катя достала из кармана юбки письмо, которое прихватила специально на этот случай.
— Я не знаю, откуда у него такое чутьё, но вот, послушай, что он написал про нас с тобой. То есть про меня, но ты сейчас всё поймёшь. Вот: «А Катя, наверное, стала уже настоящей невестой. Нет ли у неё жениха? Не собирается ли скоро замуж? Напишите, буду с нетерпением ждать». Впервые за всю войну он написал такое! С ума можно сойти, да?
Дима кивнул. Катя прочитала ему также про Колю Ткаченко и его семью, оставшуюся в оккупированном немцами Белгороде.
— А от Белгорода и до Крыма уже рукой подать! – улыбнулась очаровательная Катя.– Кстати, я на днях вспоминала, что когда мы ездили на море в 1938-м году, мы по пути из Симферополя в Ялту проезжали твою маленькую Алушту,– улыбающаяся Катя была совершенно неотразима; Дима нашёл её руку и сжал в своей.– Если бы я знала, что ты там живёшь, я бы обязательно вышла из автобуса, чтобы тебя найти!
— Но ведь мы тогда ещё не были знакомы,– робко напомнил он.
— Какая разница!..– запротестовала она уверенно.– Я бы тебя всё равно нашла. Мы бы узнали друг друга при встрече. Как две недели назад, в Весковском переулке. Время здесь не при чём.
Диму поразила решимость, с которой она бросала вызов самому времени! Они молча шли несколько минут, держась за руки. Катя о чём-то задумалась, а Дима боялся вспугнуть её мысли.
– Алёша пишет, что ждать осталось недолго,– Катино лицо снова просветлело.– Может быть, Алёша будет участвовать в освобождении Крыма!..
— Было бы здорово! – согласился Дима, который и сам был не прочь в этом освобождении поучаствовать.
— А там и война кончится! – весело заключила Катя.
Они уже зашли в сквер и медленно прогуливались мимо пустых скамеек. В обозримой близости вокруг них не было ни души; где-то вдали, за зданием клуба, шумно играли школьники; на клёнах зеленели первые листья.
— А что бы ты хотел делать, когда война кончится? – спросила дышащая весной Катя.– Когда у нас у всех будет уйма времени?
— Наверное, продолжать делать то, что делаю сейчас,– не совсем уверенно сказал Дима, пожимая плечами.– А ты?
— Не знаю,– улыбнулась солнцу Катя.– Целая жизнь впереди! Можно успеть столько всего переделать! Но главное, чтобы кто-то был рядом...
Они остановились и посмотрели друг другу в глаза. И тут Дима вдруг понял, что если не решится сейчас, то, может быть, не решится вовсе, и полез в карман. Дело в том, что он принёс ей подарок, но когда шёл сюда, даже представить не мог, при каких обстоятельствах сможет его подарить. Но сейчас, раз уж она сама заговорила об этом...
— Кстати, по поводу того, чем я хотел бы заниматься после войны...– сказал он несмело.
Катя подняла голову и посмотрела на него с интересом.
— У меня есть одно... даже не знаю, как это называется... увлечение, что ли?
Он замялся, переминаясь с ноги на ногу; ему было неловко говорить об этом, но Катя поощрила его улыбкой, и он решился.
— Я пишу музыку. То есть не пишу, а так, пробую только,– покраснел Дима и уткнулся глазами в землю.
— Мой отец преподаёт музыку,– осторожно произнесла Катя.– А ты её пишешь? Это должно быть очень увлекательно! Я бы с удовольствием послушала!
Дима достал из кармана и протянул ей сложенный вдвое листок нотной тетради.
— Это тебе. Я написал... это... после того как мы с тобой встретились,– Дима был готов умереть со стыда.
— Это твоё сочинение?! – развернула Катя листок. Нотный стан был аккуратно исписан чернильными нотами. Почерк был красивый и ровный.– Ой! – изумилась она.– Как здорово!
Сделав шаг вперёд, Катя поцеловала его в щёку:
— Спасибо. Я дома прочитаю с роялем. А где ты учился нотной грамоте? В Алуште?
— Нигде,– улыбнулся он.– Просто один знакомый дал общие уроки. У нас в клубе стоит старое пианино, вот я и подобрал на слух.
— Ты ходишь в клубы? – тотчас же взметнулись Катины брови вверх.– В какие? – её глаза загорелись.
— Только в один,– тупя взор, поспешил объясниться Дима.– Это, в общем-то, и не клуб в общепринятом смысле слова... Вернее, такой узкопрофессиональный клуб... Можно сказать, профсоюзный... В общем, там не бывает девушек,– краснея, выговорил он то, что она хотела услышать.
Он был похож сейчас на оправдывающегося ребёнка; Кате было очень хорошо знакомо это чувство, и она улыбнулась. Она хотела сказать ему что-то ободряющее, но вдруг, глянув вперёд, увидела бежавшую им навстречу собаку, побелела и напряглась. Дима прижал её к себе:
– Ну что ты! Это просто бездомный пёс!
— С-собака! – чуть слышно прошептала Катя сквозь зубы, глядя на пробегающую мимо дворнягу.
— А ты и впрямь их не любишь,– дотронулся Дима до её щеки рукой. Катя положила руку ему на плечо.
— Просто они меня не любят. Все до одной. В особенности немецкие овчарки,– вздохнула она.
Собака была уже далеко. Словно опомнившись, Катя мягко высвободилась из его объятий, отступила на шаг, посмотрела ему в глаза и улыбнулась совершенно невинно. Дима знал, что она не захочет, чтобы он её провожал, и боялся, что она сейчас возьмёт и перебежит на другую сторону улицы, как она сделала это неделю назад. А ему нужно было ещё сказать ей одну очень важную вещь. Чтобы не перекрикиваться потом через улицу, он на всякий случай взял её за руку для верности.
— Катя, давай встретимся на следующей неделе раньше пятницы,– Дима опустил глаза.– В пятницу я прийти не смогу...
— Почему? – насторожилась она, и Дима почувствовал, как напряглась вдруг её рука.
— Дела на работе...– посмотрел он на неё с надеждой.
— А разве ты не можешь отпроситься? Или сделать эту работу в какой-нибудь другой день?
— Боюсь, что на этот раз – нет.
Явно расстроившись, Катя высвободила свою руку. Какое-то время она молча изучала его. Может быть, ждала дальнейших объяснений, но Дима не думал, что должен что-либо ещё объяснять.
— Неужели никак-никак? – спросила она с сожалением.
— Никак...
Катя тяжело вздохнула:
— Значит, встретимся через пятницу...
Он не поверил своим ушам!
— Но это целые ДВЕ недели, Катя! – сказал Дима севшим и раздавленным голосом.
Катя шагнула вперёд и отдала ему обе свои руки.
— Две недели пролетят очень быстро,– улыбнулась она. Димины глаза заблестели; испугавшись, она заговорила скорее.– Я не знаю, как это объяснить, Дима, но постарайся меня понять. Я знаю, что, делая так, мы поступаем правильно, вот и всё. Мы очень разные. Тебе хочется поскорее, а мне нужно какое-то время. Хотя нет, всё это я не то говорю...– она перевела дух.– С самого первого дня, понимаешь? С самого первого дня, с тех пор как мы столкнулись с тобой... Это всё похоже на волшебство. И нам нельзя это волшебство спугнуть...
По его недоумевающим глазам, Катя увидела, что он не понял её, и прикусила губу. Ну неужели это так сложно понять?! Набравшись вдруг неизвестно откуда взявшейся у неё смелости, Катя заглянула ему в глаза и, пугаясь своей откровенности, сказала:
— Мы проживём долгую жизнь вместе. Что бы ни случилось – всегда рядом друг с другом. Будем просыпаться каждое утро бок о бок,– её щёки залил румянец, но она не отвела глаз.– Может быть, ещё успеем устать друг от дружки... А тут какие-то две недели! Мне никак нельзя торопиться, пойми! У меня уже голова кружится каждый вечер,– жалобно улыбнулась она.
Поражённый столь откровенным обещанием, Дима стоял, моргая глазами. Все краски весны вдруг предстали перед ним в совершенно ином, немеркнущем свете. Ему стало даже стыдно за то, что он её торопил. После таких слов, он готов был ждать и месяц, и полгода, если бы она попросила его. Впрочем...
— Это будут самые трудные две недели в моей жизни, Катя,– сказал он.
— Но ты... сможешь подождать... ради меня? Важно не вспугнуть волшебство!..– добавила она шёпотом и заглянула ему в глаза.
— Я сделаю для тебя всё, что ты попросишь,– выговорил он грустно.– Но я попрошу и тебя исполнить одну мою просьбу.
Катя посмотрела на свои крепко зажатые в его ладонях руки и, кажется, догадалась.
— Какую? – спросила она тихо, осмелившись снова встретиться с ним глазами.
— Позволь мне поцеловать тебя...
Катино существо проняла долгая и острая дрожь. Сколько ни думала, сколько ни мечтала она об этом моменте, сколько ни готовила себя к нему внутренне, она всё равно растерялась и покраснела, как маленькая девочка. Она совершенно не знала, что и как делают в таких случаях; вспомнила вдруг Веркины слова про «шуры-муры» и чуть не рассмеялась от волнения и страха; сжала и разжала свои захваченные в плен руки... Этот поцелуй, если быть честной, он, конечно же, заслужил... Безропотно приближая свои губы к его губам, Катя зажмурила глаза в томительном ожидании входящего в её жизнь нового чуда.
Дима отпустил её руки, перехватил её за талию и нежно поцеловал, – это был самый первый настоящий их поцелуй. Отдышавшись, Катя посмотрела ему в глаза, обвила его шею руками, и всё само собой повторилось. Второй поцелуй получился у них уже совсем долгим – так сложно было оторваться им друг от друга! Отчётливо осознав вдруг, что теряет контроль не только над ситуацией, но и над собой, Катя поняла, что пора уходить. «Как бы не случилось какой беды!» Их губы с усилием оторвались друг от дружки; Катя отбежала на несколько шагов в сторону и подняла вверх обращённые ладонями к нему руки.
— Теперь всё честно? – спросила она, искрясь улыбкой.
— Всё честно,– подтвердил он. Ему, конечно, хотелось поцеловать её ещё разок, но он не осмелился ей в этом признаться.
— Тогда до встречи?
— До встречи.
— И не грусти, милый! – обернувшись, крикнула ему уже с той стороны улицы Катя.
Какое-то время он стоял, провожая её взглядом. Отойдя уже достаточно далеко, она снова обернулась и весело помахала ему рукой, а ещё через минуту растворилась в вечерних сумерках. Дима пошёл к трамвайной остановке. Впервые после их встречи он уходил домой безгранично счастливым. Ждать две недели, было, конечно же, глупо, но это был её каприз, а он начинал любить даже её капризы! И она, конечно же, была права: две недели пролетят очень быстро, он в этом не сомневался.
КАТЯ
Катя шла домой по Оружейному переулку, облизывая губы. «Кто бы мог подумать?!» – кружили её голову мысли. «Всё получается так быстро!» «Молниеносно!» «И глазом моргнуть не успела!» «А они говорят!..» «И что я теперь?..» «Никому ничего не скажу!» Шагая по мостовой и чуть-чуть пошатываясь от непривычной для себя лёгкости, Катя впервые в жизни почувствовала себя окрылённой. Сейчас бы точно взлетела!.. «Сейчас приду домой, и опять двадцать пять...» Но разве им можно объяснить это чувство? Им невдомёк; а что если сегодня, всего десять минут назад, в Миусском парке, их дочь впервые в жизни почувствовала себя взрослой?!.. «А они говорят!..»
Когда она пришла домой, отец наигрывал что-то на рояле. На пороге их комнаты, опершись о дверной косяк, со скрещенными руками стоял одетый в домашний халат Григорий Лапин. Оглянувшись, он поприветствовал Катю. Поздоровавшись в ответ, Катя разулась и прошла мимо него в комнату.
— А вот сейчас вы сфальшивили, Пётр Арсеньевич! – добродушно заявил Лапин её отцу, дождавшись первой же паузы в произведении.
— Ну что вы такое говорите? – морщась, отвечал Катин отец, переставая играть.– Я сфальшивил? Наденька, ты слышала?! – обратился он к сидящей за столом и шившей что-то супруге.
— Сфальшивили, милый Пётр Арсеньевич! Именно что сфальшивили.
— Когда я сфальшивил? – начинал нервничать Катин отец.
— Вот только что-с. Я прекрасно видел-с.
Пётр Арсеньевич протянул Лапину ноты.– Вот, будьте любезны, покажите мне, где именно я, как вы выражаетесь, «сфальшивил»!
— Ну что вы мне нотами в нос тычете?! Как ребёнок, ей Богу! – сказал Лапин, пользуясь отчаянным жестом Петра Арсеньевича как приглашением и заходя в комнату. Катя села на Алёшину кровать и принялась наблюдать за этой сценой оттуда.
— Что, я, по-вашему, слепой, что ли? – всё так же добродушно улыбаясь, Лапин подошёл к роялю и показал пальцем на клавишу си-бемоль.– Вот тут, дорогой мой Пётр Арсеньевич, вот тут вы и сфальшивили! Да, да! Вы играли вот тут вот, по чёрным клавишам! А вы мне говорите!
— Но ведь это у Шопена так! – почти шёпотом прошипел Пётр Арсеньевич.
«Начинает кипятиться»,– с грустью подумала, глядя на него, Катя.
— Ну конечно! Шопен! Типичный представитель буржуазной школы! Немудрено, что очень фальшиво получается,– с досадой покачал головой Лапин.
— Не мешали бы вы моему мужу готовиться к выступлению, Григорий Иванович,– со вздохом заступилась за супруга Катина мама.– Час уже поздний...
— Позвольте, Надежда Николаевна, я нисколько не мешаю. Даже наоборот, я высказываю, так сказать, своё пролетарское мнение. Извольте выслушивать и соглашаться,– расплылся в улыбке здоровяк.
Катя вздохнула. Уж очень мягким человеком был её отец. С такими, как Лапин, так нельзя. Вот Алёша – тот бы никогда не позволил ему так себя вести – давно бы выставил его за дверь. Она вспомнила, как несколько лет назад, до войны, Лапины по просьбе своих детей принесли в дом щенка. Конечно же, разразился грандиозный скандал! Катин отец пытался протестовать, но Лапин отметал все его протесты тем аргументом, что это не собака, а всего лишь щенок; он пообещал к тому же, что Тузик (так прозвали его детишки собачку) не будет покидать пределы Лапинской комнаты. Обещание это оказалось, конечно же, утопическим: в первый же день Тузик буквально затерроризировал Катю! Он попадался ей повсюду: в прихожей, в ванной, на кухне – кидался и отчаянно лаял на неё во всех мыслимых и немыслимых местах! Катя продержалась три дня. На четвёртый не выдержала – закрылась в своей «комнате» и с утра до ночи проплакала на кровати. Щенок какое-то время терпел её отсутствие, но вечером не выдержал и принялся яростно лаять на дверь их комнаты из прихожей. Это было уже настолько фантасмагорично, что Катя смеялась сквозь слёзы. Кончилось тем, что Алёша пошёл к Лапиным, и у них с Григорием состоялся мужской разговор. О чём они говорили, Катя не знала, только на следующий день Лапин завернул щенка в одеяло (дело было зимой) и унёс его из квартиры. Больше того щенка никто не видел. Лапинские дети, совсем ещё сопливенькие тогда, хором проплакали по нему следующие несколько дней.
— Нам без музыки никуда! – продолжал изгаляться над её отцом Лапин.– Что называется, с песней по жизни!.. А тут такое играют! – наглядно развёл он руками.– Умоляю вас, Пётр Арсеньевич, обновите репертуар! Музыка должна быть светлой! Вот по радио песни крутят – совсем другое дело! Строить и жить помогают!..
Катя встала с кровати и подошла к Лапину. Сегодня она вообще была на удивление смелой.
— Извините, Григорий Иванович, нам нужно срочно поговорить,– сказала она.
— Вот как? – широко улыбнулся Лапин.– Я всегда к вашим услугам, Катюша!
— Наедине,– жестом пригласила Катя его выйти из комнаты. Заподозрив какой-то подвох, Лапин шагнул к двери с видимой неохотой.
— То есть прямо сейчас? – спросил он с недоумением. Катя кивнула:
— Да. Это весьма срочно. Понимаете, мне нужно срочно поговорить...– обхватив Лапина рукой, Катя проводила его до двери.– Наедине... С моим отцом... Извините!..
Перед тем как покинуть комнату, Лапин успел таки крикнул Петру Арсеньевичу:
— И не играйте больше по чёрным клавишам, умоляю вас!
Впрочем, последние два слова донеслись уже из коридора. Закрыв за ним дверь, Катя подошла к отцу и достала из кармана листок нотной бумаги.
— Посмотри, пожалуйста, папа!
— Что это? – взяв листок, Пётр Арсеньевич надвинул очки на глаза. Посмотрел сначала на ноты, затем на свою дочь, с удивлением.– Откуда это у тебя, Катя?
— Дима подарил мне,– невольно опустила она глаза.– Мы встречались с ним сегодня.
Мать посмотрела на неё с нескрываемой тревогой, но Пётр Арсеньевич не заметил этого взгляда, – он был поглощён совершенно другим; прочистив горло, он ещё раз внимательно изучил предложенный ему листок.
— Интересно, интересно... А что, Дима учился музыке? – спросил он.
— Нет. Он самоучка. Это он написал после того как встретился со мной. Сыграешь? – Кате не терпелось поскорее услышать.
— Наденька, иди-ка сюда! Ты только посмотри, что Дима подарил нашей дочери!..
Надежда Николаевна подошла к роялю и заглянула в листок.
— Так-так. Сейчас посмотрим,– сказал Пётр Арсеньевич возбуждённо. Выровняв сгибающийся лист по обратной стороне изгиба, он установил его на пюпитре.– До-диез минор. Четыре четверти. И аккорды выписаны. Надо же!.. А ну-ка...
Он заиграл, пожалуй, чуть медленнее, чем нужно, то и дело прерываясь, чтобы прокомментировать тот или иной аккорд, приговаривая: «Вот это интересненькое сочетание!», «Вот здесь немного фальшивенько...» или «Гм... А вот это очень даже талантливо!..»
– Но в целом очень неплохо,– прокомментировал Пётр Арсеньевич после того, как в тишине растворился последний аккорд.– Очень даже неплохо для любителя! Что скажете?
Оторвавшись от листка, он посмотрел на женщин, которые стояли возле рояля, обнявшись; Надежда Николаевна гладила голову дочери, а Катя тихонько плакала на материнской груди. И музыка здесь была уже не причём – ей было очень обидно, что мать так редко понимала её...
– А ты не писал мне песен, когда мы с тобой встречались! – сказала Надежда Николаевна мужу; по её щеке скатилась одна единственная слеза.
— Но, Наденька, я же не композитор...– пожал плечами Пётр Арсеньевич.– У меня никогда не было этого дара... Удивительно, Катюша!.. Ты бы как-нибудь пригласила Диму к нам на ужин или на чай. Мы бы с ним с удовольствием познакомились, правда, Надя?
— Конечно,– мама погладила Катю по волосам. «Стала уже совсем взрослой,– подумала она про себя.– Как безжалостно летит время!»
— Когда-нибудь обязательно,– обещала Катя, вытирая слёзы. Сегодняшний день был, может быть, пока самым счастливым днём в её жизни. И жизнь эта только лишь начиналась!..
ДИМА
Неделя пролетела незаметно, и наступила пятница – день, в который они могли бы встретиться, если бы не Димина работа.
Уставший после работы Дима вернулся к себе в квартиру и завалился на кровать прямо в одежде. Всю предыдущую неделю он держался молодцом и старался не сильно скучать; всю неделю он прожил двумя поцелуями и одним обещанием... Но в этот день, в который они должны были встретиться по праву, но не встретились, чувство тоски и несправедливости захватило его без остатка. Видимо, неделя была максимальным сроком, который он мог прожить без неё. Неужели теперь до конца жизни он будет завесить от другого человека? «Нужна, как воздух!..» – думал он, уткнувшись в подушку.
Дальше – хуже: ему предстояло провести без неё целый выходной день – понедельник. Не найдя более подходящего занятия, он уже намеривался проваляться весь день на кровати и прохандрить, как вдруг подвернулся Борис, предложивший ему погулять с ним и его невестой в парке. Прикинув, что так можно скоротать львиную долю дня, Дима, не долго думая, согласился: всё же лучше, чем лежать дома одному, думая о ней целый день...
Они встретились у входа в парк «Сокольники» в три часа дня и пошли по аллее вправо в сторону пруда, возле которого до войны устраивались детские аттракционы и шумели кафе. Женя оказалась разговорчивой и допытливой девушкой и всю дорогу осыпала Диму вопросами, связанными с его работой; Дима улыбался, отвечал с неохотой, большей частью общими фразами, из вежливости. Воспользовавшись одной из пауз в разговоре, уже Дима спросил «как поживает... Эльвира, кажется»; спросил просто так, чтобы сменить содержание разговора.
О, с Эльвирой всё было в порядке, заверила его Женя. Она, конечно, немного обиделась тогда. Но что поделать?! Видимо, не судьба, раз Дима встретил другую девушку... Кстати, как у них идут дела?
Хорошо, вздохнул Дима. Да, они встречаются, просто не так часто, как хотелось бы: много работы... Нет, она не работает, она учится... И сегодня? Скорее, что и сегодня... Что она делает сегодня вечером? Дима признался, что не знает. Сходить вчетвером в театр? Зайти к ней втроём и пригласить её на вечерний спектакль? Дима опустил голову. «Просто она не такая, как все!.. Разве не за это я её люблю?» – подумал он про себя и чуть не заплакал.
В парке было почти безлюдно. У окаймлённого слоем прошлогоднего мусора пруда работал один единственный ларёк. Сходив к нему, Борис вернулся с тремя пирожками с рисом.
– Ой, что ты! – запротестовала Женя с сияющими от удовольствия глазами.– Ты купил их по коммерческим ценам?! Это же безумно дорого! Ты сильно тратишься на меня. Тебе нужно экономить деньги, а то будешь в конце месяца голодать.
Борис попросил Женю не беспокоиться за него. Их руководство следит за тем, чтобы они хорошо питались. «У нас такая изматывающая работа, что это просто необходимо!» – заверил он девушку. Им и карточки давали общепитовские.
– Это что-то наподобие спецпайка? – спросила Женя, жадно откусывая от пирожка.
Нет, это такие талоны, которые выдаются занятым на вредной или изнурительной работе людям. Помнит ли Женя, как они ходили в столовую на прошлой неделе? Женя помнила. Так вот, это Борис просто сэкономил карточек, чтобы они могли вместе сходить и покушать. И на этой неделе он тоже сэкономит. Женя опустила глаза, трогая его руку: ему нужно хорошо питаться и не думать о ней. Но Борис лишь рассмеялся в ответ, глядя на неё очень нежно. Это всё чепуха. Это нисколько не навредит ему. Он только чувствует себя спокойней, зная, что Женя сыта. Да и не нужно ему одному столько, правда! Что он, буржуй какой?!..
Слушавшему их влюблённый разговор с опущенными глазами Диме стало вдруг очень обидно. Почему он не может точно так же угостить Катю, как угощает Женю Борис? Почему они, встречаясь, гуляют по парку, как пионеры, и никогда не сходят куда-нибудь?! Нужно проводить больше времени вместе. Ну какое может быть волшебство в том, что они встречаются только раз в неделю, а теперь уже и того реже – раз в две?!
С грустью повертев свой пирожок в руке, Дима вернул его Борису, сказав, что не голоден совершенно. «Что-то у тебя, брат, совсем не ладится с аппетитом с тех пор, как ты столкнулся со своей Катей!» – сказал Боря и отдал пирожок рассмеявшейся его шутке Жене.
Погуляв ещё немного, они простились: Борис и Женя торопились в театр; Дима остался в парке один. Набродившись по пустынным аллеям до тех пор, пока ему не сделалось беспросветно скучно и одиноко, он побрёл тоскливо домой.
КАТЯ
В тот самый момент, когда Дима прощался с Борисом и Женей в парке, Катя вернулась домой с института; сегодня после занятий было ещё длиннющее собрание в студенческом профкоме, которое она, забившись в уголок, тихонько промечтала, глядя в окно.
Был уже вечер, и родители были дома. Однако в квартире стояла такая неестественная тишина, что Катя невольно насторожилась. Толкнув дверь в комнату, она увидела их: мать лежала на кровати с закрытыми глазами и мокрым платком в руках, а отец сидел между роялем и столом на полу, обхватив голову руками. Катя вскрикнула, и Пётр Арсеньевич поднял на дочь болезненные, полуживые глаза; Катя даже не узнала его сейчас, – настолько померкшим был его взгляд. Её сердце вдруг замолчало в груди; переведя взгляд на стол, она увидела лежавший на нём коричневый листок.
Листок и Катя закричали одновременно. Похоронка!!!
В следующий же миг Катя стремглав бросилась из квартиры. Выбегая, она задела плечом Григория Лапина (который незаметно подошёл и стал у двери на тот самый случай, если Катя вдруг вздумает в состоянии аффекта бежать; с ней уже случалось подобное, когда она была ребёнком), и дородный мужчина, чертыхаясь, с грохотом полетел в угол, опрокидывая рукой вешалку с верхней одеждой.
Сбежав по ступенькам, Катя выскочила во двор; в её глазах всё расплывалось от слёз. Не останавливаясь ни на миг, она, как ракета, пронеслась по Палашевским переулкам, выбежала на Пушкинскую площадь и, пробежав сквозь толпу уворачивающихся, изумлённых прохожих, побежала по улице Горького; задетые и чуть не сбитые ею пешеходы оборачивались и подолгу смотрели вслед несущейся по улице, как метеор, девочке.
Слёзы застилали Кате глаза; вскоре она не видела уже ничего перед собой и лишилась возможности маневрировать; несколько раз на всём лету врезалась в кого-то, приходя к полной остановке, но, не обращая внимания на окрики и ругательства в свой адрес, тут же обегала препятствия и неслась дальше; чудом не попала под машину, перебегая Манежную площадь: водитель «Эмки», заметив выскакивающую под его колёса девушку, затормозил в самый последний момент; другие водители нажали на педали по инерции следом за ним; улицу огласил скрип тормозов. Выскочивший из «Эмки» водитель что-то разгневанно закричал Кате вслед, но она ничего не слышала и не видела. Пробежав мимо гостиницы «Москва», она выбежала на Красную площадь.
Дежуривший у мавзолея Ленина постовой недоумевающим взглядом проводил пробегавшую через площадь заплаканную девушку.
Пробежав мимо Спасской башни, Катя сбежала по Васильевскому спуску, пробежала по Большому Москворецкому мосту, свернула на Болотную площадь и перешла на шаг, – бежать дальше у неё просто не было сил. Задыхаясь от стекавших по её щекам на платье слёз и долгого бега, она пошла по аллее сквера мимо далеко расставленных друг от друга скамеек. Пройдя мимо первой скамейки, на которой сидела мамаша с малышом, и второй, на которой о чём-то шепталась какая-то немолодая пара, Катя подошла к третьей незанятой скамейке и рухнула на неё.
«Алёши больше нет на этой земле!»
Эта мысль была слишком жестокой; закрыв лицо руками, Катя горько и отчаянно зарыдала.
«Но ведь на фронте не ведутся боевые действия! Как же так?!..»
«Я больше никогда не увижу его!» – зайдясь в истерике, Катя ударилась головой о скамейку.
С начала войны она много раз видела, как это горе постигает других людей, – близких, знакомых и чужих, – сплошь и рядом. Где-то внутри она понимала, что это общее горе, которое может в любую минуту постичь кого угодно, потому что это война, а война не разборчива в людях, и нужно быть готовой ко всему, но... Разве можно быть готовой к такому?! Сколько ни готовься, беда всё равно застигнет тебя врасплох...
Катя дала себе выплакаться. Сколько она проплакала, она не знала, но когда подняла голову, увидела перед собой худого старика лет семидесяти на вид. Его непричёсанные седые волосы ерошил ветер. Мужчина был одет в чёрный старомодный костюм. На пиджаке висел орден – чёрные и жёлтые полоски на ленточке, планка и серебряный крест.
— Кто у тебя погиб? – с сочувствием спросил он.
— Брат,– ответила Катя, вытирая глаза рукой.– А как вы догадались?
— Так оплакивают только утрату самых близких людей.
Катя кивнула; действительно, глупый вопрос.
— Сколько ему было лет? – снова спросил старик.
— Двадцать пять.
— Никакие слова не могут облегчить твою боль, однако прими мои соболезнования,– вздохнул старик и протянул Кате руку.– Я потерял двоих сыновей с начала войны. В живых остался только один, самый младший...
Катя пожала его морщинистую, крепкую руку.
— Знаешь при этом, что страшнее всего? – спросил он, глядя на неё.
Катя помотала головой.
— Страшнее всего – остаться одному на всём белом свете,– вздохнул старик, глядя куда-то вдаль.– Моя жена умерла в 34-м году. Все дети ушли на фронт. Я остался совсем один. И если погибнет мой младший, Андрей, я буду стареть в одиночестве. У меня никогда не будет внуков... Знаешь, как приятно слышать смех малых детей? – посмотрел он на Катю.
Катя снова помотала головой.
— Я знаю тебя,– сказал вдруг старик.
— Вы – меня? Откуда, дедушка? – расширились у Кати глаза.
— Как откуда?! Ты же выросла в этом городе! Я знаю многих детей, выросших на этих улицах. Многих из них уже нет в живых...
Его лицо вдруг показалось Кате тоже знакомым; может быть, они действительно виделись раньше на каких-то улицах и площадях? Может быть, даже много-много раз?.. Катя приветливо улыбнулась ему, как старому другу, и показала рукой на крест на его груди.
— А, это? Я ведь тоже когда-то воевал...– вздохнул старик.– Тоже с немцами. Теперь с ними воюют дети. И погибают!.. Это ужасно и обидно, когда погибают дети!.. Но это не самое страшное... Знаешь, что страшнее всего?
Катя закивала головой.
— Остаться одному на всём белом свете,– тихо сказала она.
Старик одобрительно кивнул и улыбнулся.
— Кто ждёт тебя дома? – спросил он.
– Папа и мама,– сказала Катя, вздыхая.
— Ты лучше иди к ним. Уже поздно, и они волнуются за тебя. Ты ведь всё, что у них теперь осталось на этом свете, верно?
Катя кивнула; на её глаза выступили слёзы.
— Не оставляй их одних! Они ведь тоже мечтают когда-нибудь услышать смех внуков...
Катя встала. Он был прав: пора было возвращаться.
— Спасибо вам, – Катя ещё раз пожала его крепкую руку.
— До встречи,– улыбнулся он на прощанье,– на этих улицах...
Катя пошла домой; было уже поздно, и она ускорила шаг.
Она вернулась домой в Большой Козихинский переулок тем же путём, что и убежала оттуда. Войдя во двор, она увидела девятилетнюю Людочку Лапину, которая стояла у их подъезда и, озираясь по сторонам, выглядывала её.
— Ну где же ты так долго была?! – заревела, бросившись ей навстречу, Людочка.– Там все с ума сходят!.. Мы же беспокоились о тебе!
Катя нагнулась, обняла Людочку, и они обе заплакали.
— Извини меня,– тихо сказала ей Катя на ухо.
Когда они вошли в прихожую, Григорий Лапин разговаривал с кем-то по телефону:
— Да, сразу же звоните мне! Немедленно! – говорил он, но увидев Катю, с облегчением вздохнул и сказал в мембрану.– Хотя нет, всё, спасибо вам большое: она вернулась! Передайте ребятам огромное спасибо и полный отбой!
Катя вошла в комнату.
Её родители ждали её, сидя за столом. Услышав громкие слова Лапина в прихожей и стук двери, они оба вскочили на ноги. Мама бросилась Кате навстречу и крепко обняла её.
— Наконец-то! – тихо проговорил Пётр Арсеньевич.– Ну и напереживались же мы с матерью. Больше не пугай нас так, Катя, слышишь?!..
— А-га,– кивнула Катя в слезах.
Пётр Арсеньевич подошёл и обнял своих женщин.
— Ну, вот и славно,– сказал наблюдавший за этой сценой в двери Лапин.– Вы здесь пока... подождите, а мы с Зинаидой быстро ужин организуем!
— Ну, что вы, Григорий Иванович! – запротестовал Катин отец.– Мы сами... Зачем вы будете себя утруждать...
Но Лапин, не слушая его, уже отправился на кухню к жене.
В тот вечер Лапины приготовили большой поминальный ужин. Стол накрыли в комнате Егоровых. Григорий и Зинаида принесли горячие щи, копчёную рыбу, отварную картошку в мундирах, три банки тушёнки, чёрный хлеб и большой шмоток копчёного сала. Надежда Николаевна достала солёные огурцы из банки и почистила лук.
Помимо взрослых, за стол сели Лапинские дочки – Людочка и Наташа. Из всех жильцов квартиры на этой печальной трапезе отсутствовал только маленький Дёма Лапин, который, по всей видимости, уже спал.
Григорий Лапин принёс охлаждённую литровую бутыль водки. Наполняя рюмки, он посмотрел на Катю, но та отрицательно покачала головой. Пётр Арсеньевич, который пил редко и мало, поднял полную до краёв рюмку трясущейся рукой. Они помянули Алёшу, потом посидели какое-то время молча.
— Пусть земля ему будет пухом,– сказал Лапин скорбно.– Ваш Алексей был истинным патриотом и настоящим мужчиной! Такой никогда и ни перед кем бы не отступил... Там было написано: погиб смертью храбрых... Иначе и быть не могло. Если мы выиграем эту войну, то только благодаря таким героям, как он...
Лапин снова наполнил рюмки.
— Спасибо вам, что воспитали такого замечательного сына,– сказала Зинаида дрогнувшим голосом.
Обе Лапинские девочки беззвучно плакали. Катина мама тоже горько рыдала. Комок подступил и к Катиному горлу, но она не смогла заплакать: у неё больше не было слёз.
— Крепитесь! – похлопал Лапин Катиного отца по плечу. Они снова выпили и закусили.
Пётр Арсеньевич не плакал – внутри него обживалась какая-то чуждая ему пустота. Оглянувшись через плечо, он зачем-то глянул на свой рояль обречённым и потерянным взглядом.
...Когда Лапин наливал рюмки по четвёртому кругу, Пётр Арсеньевич закачал своей головой, но Лапин, пожав плечами, всё равно наполнил его рюмку – на всякий случай.
В тот вечер они допьют эту бутылку.
...Когда ужин был окончен, Лапины стали убирать посуду сами, не тревожа впавшую в горестную прострацию Надежду Николаевну. Катя хотела помочь, но Григорий вежливо отстранил её от стола. Он что-то шепнул Зинаиде и девочкам, и те, унеся грязные тарелки и приборы, оставили на столе банки с почти нетронутой тушёнкой и большой кусок недоеденного сала. Пётр Арсеньевич сидел у своего закрытого рояля и плакал...
...Лёжа в постели, Катя закрыла глаза. Очень хотелось плакать, но слёз внутри как не было, так и не было, как будто кто-то иссушил её изнутри. «Неужели закончились?» – изумилась она. Но на сердце осталась тяжёлая, невыплаканная горечь... Вымотанная и уставшая, она провалилась в чёрный сон на удивление скоро.
Родители не стали будить её на следующее утро, и она пропустила занятия в институте. Проспала до одиннадцати, а когда проснулась, все мышцы на ногах болели после вчерашней «пробежки».
Утром отец ходил в районный военкомат узнавать по поводу похорон. Его приняла какая-то женщина-лейтенант в очках. Перечитав похоронку и посмотрев какие-то записи в книге, она вежливо объяснила Петру Арсеньевичу, что его сын погиб неделю назад и уже похоронен в Воронежской области. Доставлять трупы погибших бойцов домой не было никакой возможности; исключение в отдельных случаях делалось лишь для героев Советского Союза. Пётр Арсеньевич обмолвился о наградах сына, полученных в Сталинграде, и о его «гибели смертью храбрых», но женщина покачала головой с сожалением. «Героев Советского Союза,– повторила она очень тихо.– Вы понимаете, о чём я вам говорю?!» Точное место захоронения должны были вскоре прислать из части. Можно было зайти и справиться позже. А после войны можно будет съездить и навестить могилу. «Спасибо, что воспитали такого сына»,– сказала женщина-лейтенант, перед тем как позвать в кабинет следующего посетителя.
Стало быть, Алёша вот уже неделю как лежал в сырой земле... Пётр Арсеньевич не знал, горевать ему по этому поводу ещё больше или нет. Похороны сейчас были делом хлопотным и дорогим; с другой стороны, мысль о том, что Алёша похоронен вдалеке от дома, не давала упокоения отцовской душе. Будь проклята эта война!..
В среду и четверг Катя ходила на занятия; правда, в среду высидела лишь полдня, – встала и ушла с третьей пары прямо посередине лекции. Находившаяся в эти дни при ней неотступно Вера Оболенская быстренько собрала свои вещи и догнала её в коридоре. После института они шли к Кате домой. Оба дня Вера сидела с подругой, как с малым ребёнком, до самого вечера, пока не приходил кто-то из Катиных родителей, и только «сдав» им Катю, уходила домой.
С Катей сейчас было трудно: она полностью замкнулась в себе. На лекциях ничего не записывала и даже не доставала тетрадь. Раньше она тоже бывала на занятиях рассеянной, но оставалась при этом живой: смотрела в окно или рисовала какие-то цветочки в тетради... Сейчас же просто сидела неподвижно, водя по аудитории отсутствующими глазами. Если раньше во время лекций она витала в облаках, то сейчас ушла в «никуда», и Вере было больно смотреть в её пустые глаза.
Дома Катя была не менее замкнутой и отрешённой; могла часами лежать на своей кровати и изучать висевшую на стене карту, нашёптывая вслух названия городов, населённых пунктов и рек. Вера поговорила с Катиной мамой, и они обе согласились, что Катино «полусоннозамкнутое» состояние должно скоро пройти, но как скоро?
К пятнице, по крайней мере, оно явно не прошло, и по пути из института домой Вера отважилась заговорить с Катей на очень деликатную тему. Они шли по Кузнецкому мосту, когда Вера сказала:
— Катя, может быть, ты всё-таки не пойдёшь сегодня на свидание с Димой?
— Как это? – Катя нахмурила брови так, что Вере стало не по себе.
— Просто ты сейчас не в самом лучшем состоянии, понимаешь? – попыталась объяснить Вера.– Ты посмотри на себя: у тебя ведь сердце сейчас не онемело даже, а омертвело... Ты с понедельника ни разу не улыбнулась! Он испугается, увидев тебя такой.
— Не говори глупостей. Он долго ждал нашей встречи и будет рад видеть меня любой.
Вера покачала головой, глядя в Катины пустые глаза.
— Боюсь я за тебя, Катя! Как бы не испортила ты чего-нибудь... Хочешь, я схожу вместо тебя?
Катя остановилась и посмотрела на подругу испепеляющим взглядом. Вера, нервно усмехнувшись, поспешила объяснить:
— Да нет же, не в этом смысле... Просто схожу и объясню ему про тебя, про Алёшу, про твоё горе. Он всё поймёт, и вы встретитесь в другой раз...
— Не говори чепухи,– сказала Катя железным голосом.– Спасибо за совет, но ты его просто не знаешь. Он очень расстроится, если я не приду. Он любит меня,– на одном духу отчеканила Катя бесцветно, и Верка испугалась за неё ещё больше.
Но Катя твёрдо решила, что пойдёт, и Вера поняла, что отговаривать её бесполезно.
23 АПРЕЛЯ, 1943
Катя пришла в начале седьмого. Дима сразу же почувствовал, что что-то не так; но что именно определить не сумел: видимо, ещё не знал её достаточно хорошо. К тому же, он знал, что её настроения переменчивы, как ветер, но... Эти сдвинутые брови, эта усталая, измученная, неискренняя... да нет, и не улыбка даже, а так, один след... Эти потухшие глаза, эта незнакомая ему ледяная интонация, с которой она сказала: «привет»...
— Что-нибудь случилось, Катя? – спросил он с испугом.
— Почему ты спрашиваешь? – ответила она вопросом на вопрос – впервые за всё то время, что они знали друг друга.
— На тебе лица нет...
— Странно... А по идее – должно быть, как у всех. Видно, папа с мамой схалтурили...
Катя не поверила, что смогла так грубо пошутить, и отвернулась, ненавидя себя. Но тут же почувствовав, что Дима в ужасе от её шутки, поспешила загладить свою вину, повернув к нему лицо и очаровательно улыбнувшись:
— Пойдём, погуляем?
— Может быть, лучше сходим куда-нибудь? А то как бы ещё дождь не пошёл...– глянул Дима на небо. Он заранее решил сводить её сегодня в столовую и теперь чисто автоматически предложил. Возможно, сегодня был не самый подходящий для этого день, – её замкнутый вид сбивал его с толку; но он не видел ничего зазорного в том, чтобы с ней где-нибудь посидеть. К тому же, погода и правда сегодня не заладилась: было пасмурно, и накрапывал дождь.
Она согласилась, и они вышли на Каляевскую улицу. Дима заранее присмотрел там небольшое предприятие Мособщепита.
Они шли по улице молча. Дима не знал, как снова начать разговор, а Катя угрюмо молчала, ругая себя за грубую шутку и не осмеливаясь больше ничего говорить.
Так ни слова друг другу и не сказав, они вошли в столовую. Зал был совсем небольшим; в нём было всего семь-восемь столиков, большинство из которых были свободны. Помещение было слабо освещено лишь тускло проникавшими сквозь два окна солнечными лучами, но внутри было тепло и уютно. Дима уже заходил сюда сегодня, чтобы посмотреть меню: это была типичная общепитовская столовая: гороховый суп, два вида вторых блюд, чай или компот на выбор, небольшой ассортимент булочек и пирогов.
У окошка заказов не было никого. Катя пробежалась глазами по вывешенному на доске меню и, глядя на Диму, покачала головой.
– Нас здесь не обслужат. Это столовая с государственными ценами для тех, кому полагается особый режим питания.
Дима с какой-то неловкостью достал из кармана талон.
– Разовый талон? – сделала Катя шаг посмотреть.– Нам тоже выдавали такие, когда мы всей группой сдавали для фронта кровь в январе. Ты – донор?
– Не совсем...– ещё большую неловкость испытал Дима под её острым взглядом.– Просто мне полагается по работе.
– Один чай,– сказала Катя женщине в окошко как-то чересчур резко.
– Два чая,– поспешил поправить её Дима,– и две булочки с повидлом.
Булочки он присмотрел в меню ещё тогда, когда заходил сюда в первый раз. Положенной ему нормы ещё как раз хватало на одну кулебяку с мясом, но о том, чтобы предложить ей кулебяку сейчас, – при столь странном её поведении, – не могло быть и речи.
Они сели за столик у стены друг против друга. Дима снял пиджак; Катя осталась в куртке.
«Никак поссорились,– глядя на поминутно опускавшего в чай глаза Диму и рассеянно окидывавшую взглядом помещение Катю, подумала составлявшая на поднос пустые тарелки в зале работница кухни.– Хорошо ещё если обойдётся без сцен!»
За соседним столиком сидела молодая компания – три девушки и двое мужчин, которые пили принесённое с собой бутылочное пиво и о чём-то весело разговаривали. Два парня были довольно молоды – им было от силы лет тридцать.
«И эти тоже не на фронте...– с горечью подумала Катя.– Сидят здесь в тепле, пиво пьют». Ей стало вдруг нестерпимо обидно. За Алёшу и за себя. И оттого, что всё в этом мире очень несправедливо.
— Как дела в институте? – ничего лучше не придумал спросить Дима.
— Нормально. Даже лучше, чем прежде,– зачем-то солгала она и прикусила губу. Осознав, что она оскорбляет его своей неискренностью, она почувствовала острую необходимость сказать ему что-то очень приятное.– Та песня, которую ты подарил мне в прошлый раз, оказалась очень даже хорошей,– сказала она, отпивая чай.– Особенно припев. Мои родители были в восторге.
И здесь было что-то не то! Замечательно, что он вызвал у её родителей восторг, но ведь не для них же он писал свою песню... «Понравилась ли она тебе, Катюша?»
— Спасибо,– ответил он грустно, взял булочку и откусил от неё. Заметив, что Катя не притрагивается к своей булочке, Дима нахмурил брови. «Ну, в чём же дело?»
— Я знаю, что у тебя что-то случилось,– сказал он, глядя на неё осторожно.– Но не знаю что. И если ты не расскажешь мне, я не смогу тебя поддержать. Тогда ты останешься со своей бедой один на один, и в наши отношения просочится горечь...
Катя посмотрела на булочку в его руке; «Что он вообще знал о горечи?!» Слёзы подступили к её глазам. Новые, долгожданные слёзы – в первый раз за эти четыре дня!
Увидев её наливающиеся глаза, Дима всё понял.
«Её брат!.. Боже, какой же я идиот, что сразу не догадался!.. Её брат – Алёша – погиб...»
Он лихорадочно соображал, как поскорее утешить её, и тут случилось невероятное! К их столику подошёл один из двоих, пивших пиво в весёлой кампании напротив, мужчин.
— Извините, что отвлекаю,– сказал он слегка подвыпившим голосом. Катя брезгливо отвернулась от него, стараясь изо всех сил не заплакать.– Но мы поспорили с друзьями, и мне кажется, что я вас узнал!
Дима побледнел, как мел. Только этого ему сейчас не хватало!
— Нет, не нужно, сейчас не время...– процедил он сквозь зубы.
— Да вы не беспокойтесь! Я не буду вам докучать. Я просто хотел удостовериться, что вы – Дмитрий Петелин! – протянул мужчина Диме руку с улыбкой. Сидевшие за соседним столиком девушки захлопали в ладоши. Дима пожал протянутую ему руку только для того, чтобы мужчина поскорей отвязался.
— Ты его знаешь? – спросила Катя, глотая слёзы, когда мужчина вернулся в свою кампанию.
— Так, совсем чуть-чуть,– опустил голову Дима.– Кажется, мы раньше где-то встречались...
Катя ужаснулась. «Пьяные мужики узнают его в общепитовских столовых, и он не помнит, где с ними раньше встречался!..» Это было уже слишком!
— Катя, я всё понял,– поднял он голову.– Что-то случилось с твоим братом, Алёшей... Я...
Но ему снова не дали договорить: собиравшая грязную посуду работница кухни подошла к ним и поставила на их стол открытую бутылку пива.
– Вас угощают,– сказала она с игривой улыбкой.
Дима закрыл глаза. Но разве мог он предположить, что всё так наложится одно на другое?! Ему самому сейчас было впору плакать!.. Когда он осмелился снова посмотреть, Катя беззвучно рыдала; слёзы катились градом по её милым щекам.
— Катя, я всё объясню...
— Не надо,– качнула она головой.– Да, Алёша погиб, ты прав. Но это уже не имеет к тебе... к нам... никакого отношения...
Она встала из-за стола.
— Извини, что всё зашло так далеко. Это было моей ошибкой,– говорила она с паузами, борясь со слезами.
Дима мёртвенно побледнел.
— Я больше не буду приходить на встречи с тобой. И ты, пожалуйста, никогда больше не приходи! – она уже рыдала взахлёб.
— Катя...– не сказал, а как-то неуклюже прохрипел Дима. Он вдруг понял, что это конец. В его глазах потемнело.
— И, пожалуйста, если ты настоящий мужчина, не иди за мной сейчас! Нам нужно поскорее забыть друг друга! Так будет лучше для нас обоих!
В следующий миг она выскочила на улицу, хлопнув дверью. Обхватив затылок руками, Дима припал поникшим лицом к столу.
«Ну как же так?! – подумал он.– Как я мог её потерять?!!!»
И кухонная работница, и компания за соседним столиком смотрели на него в гробовой тишине. Никто больше не смеялся. Дима поднял голову, утирая слезу. Нельзя было расклеиваться при них, нельзя! Иначе завтра весь город... Нужно было срочно взять себя в руки.
— Дима, извини, если я сделал что-то не так...– развёл руками подходивший к их столику мужчина, поняв, что как-то набедокурил.
— Эх, как же не вовремя ты подошёл, приятель! – сказал ему Дима, одел пиджак и вышел на улицу под усиливающийся дождь.
...Приехав домой, он переоделся в сухую одежду, достал из буфета бутылку красного вина и наполнил стакан. Его рука при этом заметно дрожала. Пригубив вино, он неотрывно выпил его до дна мелкими глотками и опустился на пол кухни.
«Неужели всё кончено? – спросил он себя, закрывая лицо руками.– Неужели это конец?! Что теперь будет?»
«Конец – это и есть конец. После него уже ничего не бывает...» – пронеслось у него в голове.
— Конец...– простонал Дима. Вино приятно горчило во рту.
КАТЯ
Катя пробежала вдоль Каляевской улицы и свернула в Весковский переулок. На бегу она несколько раз обернулась, чтобы убедиться, что её не преследуют, и не заметила за собой погони. Шёл плотный весенний дождь, и её волосы промокли через считанные секунды. Хоть за ней и никто не гнался, она зачем-то решила возвращаться домой дворами и забежала в ту самую арку, из которой вылетела на него тогда... На повороте зацепилась за что-то (в арке было совсем темно) и плюхнулась в лужу. Поднялась, стряхнула мокрую грязь с платья и пустилась дальше бежать!
Пробежав через три двора, Катя остановилась в нерешительности. Она потеряла ориентир; то ли потому, что небо было затянуто непроницаемыми тяжёлыми облаками, то ли потому, что она, убегая в большой спешке, свернула куда-то не туда... Вытерев рукавом слёзы, Катя осмотрелась кругом: со всех сторон её обступали мокрые высокие стены.
По большому счёту, нужно было вернуться назад и посмотреть, где именно она сбилась с пути, но возвращаться назад Катя не хотела; пошла наугад быстрым шагом вдоль дома, обошла его и вышла в следующий двор. Идя вперёд, она успокаивала себя мыслью, что заблудиться в этих дворах и переулках просто-напросто невозможно.
Она была права: уже через пять минут она вышла на улицу, в конце которой сквозь пелену дождя виднелось Садовое кольцо. Катя снова побежала.
Дежуривший на площади Маяковского регулировщик узнал её, переключил ей зелёный свет и, набросив на плечи плащ, выскочил из своей будки, но Катя перебежала Садовую улицу, не обратив на него никакого внимания. «Опять носится как угорелая!» – вздохнул милиционер, глядя ей вслед.
Увидев Катю на пороге, мама в ужасе схватилась за голову.
— Бог ты мой! Да что же это такое! Опять!..
«Опять вся мокрая и грязная»,– хотела сказать Надежда Николаевна, но не договорила, потому что Катя упала в её объятия и разрыдалась.
Вышедший из комнаты Пётр Арсеньевич посмотрел на дочь поверх своих очков. Испуганно переглянувшись с женой, он посторонился, и Надежда Николаевна завела рыдающую Катю в комнату.
— Ну что случилось на этот раз? – мягко и заботливо спросил Пётр Арсеньевич дочь, когда та опустилась на стул.
— Мы с Димой... Между нами... Всё кончено!..– отвечала Катя урывками, глотая сопли и слезы, в то время как мать стаскивала с неё заляпанную грязью куртку. «Никак купалась в лужах!» – другого объяснения Надежда Николаевна найти не могла.– Мы расстались... Навсегда...
— То есть как... расстались? – потёр Пётр Арсеньевич лоб в недоумении и тут же поправил себя.– То есть почему... навсегда?
— Потому что,– вытерла свой заплаканный нос ладонью Катя,– потому что так будет лучше... для всех!..– произнеся эти горькие слова, она разрыдалась с утроенной силой.
Пётр Арсеньевич протянул дочери полотенце.
— Что значит «лучше для всех»? – сказал он.– Во-первых, для тебя это уже очевидно «не лучше». Верно, Надя?
— Это уж точно,– вздохнула Надежда Николаевна, глядя на убивающуюся дочь.
— Да и для нас с матерью... перемены в лучшую сторону пока... гм... совсем не так очевидны...– горько улыбнулся Пётр Арсеньевич.
Катя громко высморкалась в полотенце.
— Вы что, поругались с Димой? – нагнулась над нею мать.
— Нет, мы не ругались... Просто я сказала ему... Что между нами всё... кончено!..
— Ничего не понимаю! – развёл руками отец.
Однако решив не торопиться с дальнейшими расспросами (Катя продолжала твердить одно и то же, ничего толком не объясняя), родители предложили дочери переодеться и отдохнуть. «Утро вечера мудренее»,– сказал Пётр Арсеньевич.
От еды Катя наотрез отказалась; уговаривать её в таком состоянии было бесполезно; родители с трудом упросили её выпить кружку чая с краюшкой чёрного хлеба. Допив чай, Катя сразу же легла и тихо проплакала весь остаток вечера в своей отгороженной «комнатке». Надежда Николаевна подходила успокаивать её, но она была безутешна. Подойдя в очередной раз, мать осталась с ней, присев на кровать.
— Всё будет хорошо,– говорила она, гладя дочь по головке.
«Мало того, что мы Алёшу потеряли, ты теперь хочешь потерять единственного любимого человека в своей жизни, дурёха маленькая?!» – думала она про себя. Надежда Николаевна так и просидела с дочерью до одиннадцати часов, пока та не умаяла себя в сон.
Наутро Катя проснулась с температурой; её всю знобило. Померили: 37 и 8; ни о каком институте не могло быть и речи. Пётр Арсеньевич позвонил Вере Оболенской и попросил её сообщить о Катиной болезни старосте группы. Он также попросил Веру навестить Катю после занятий.
Утром Катя уже не плакала. Но и ничего не рассказывала. Просто лежала бледная и смотрела на мир одинокими, больными глазами.
К вечеру её состояние не улучшилось. В воскресенье было то же самое. И в субботу, и в воскресение приходила Вера; родители надеялись, что Катя, может быть, откроется ей, но Катя ей тоже ничего не рассказывала. Все знали только, что она по какой-то неизвестной причине рассталась с Димой. В воскресенье температура Кати то падала, то повышалась.
В понедельник ситуация не изменилась, и пришлось вызвать врача. Участковый врач Жанна Георгиевна, знавшая Катю с малых лет, пришла, послушала её грудь – дыхание у Кати было с тоскливыми задержками и воздыханиями; выслушала от Надежды Николаевны (взяв отгул за пропущенный выходной, она не вышла в этот день на работу) всю имевшуюся информацию о том, что случилось в пятницу (в присутствии Кати, которая всё это время безразлично смотрела на мать с каменным выражением лица), спросила у больной, так ли это (Катя вяло кивнула), и выписала ей больничный лист до конца недели.
— Должно само пройти,– сказала Жанна Георгиевна.– Лекарства не нужны. Пить много горячего. А лучше всего помириться с тем парнем...
ДИМА
В воскресенье был рабочий день, но Дима на работе не появился. Телефон в его квартире в течение всего дня не отвечал. Приехав вечером к нему домой, не на шутку забеспокоившийся Борис долго и настойчиво звонил в дверь, но ему никто не открыл, и он отправился на поиски дворника.
Дворник был старым мужчиной с рыжими усами и затуманенным взором.
— Без милиции не открою! – сразу же объявил он.
— Ещё как откроешь! – заверил его Борис.
— Без милиции не положено!
Получив от Бориса деньги на водку, дворник после долгой словесной перепалки всё ж таки открыл дверь, и они с Борисом вошли.
Дима лежал одетый на своей кровати и смотрел в потолок. Рядом с кроватью на полу валялась пустая бутылка из-под портвейна. Боря похолодел; на секунду ему почудилось, что Дима мёртв. И только когда Дима перевёл на него стеклянный взгляд, он вздохнул с облегчением.
— Ну вот! – смачно плюнул на пол старик.– Человек жив здоровёхонек, а ты, понимаешь, тут поднял шуму! – и, потеряв всякий интерес к происходящему, дворник ушёл.
Борис посмотрел на Диму и ужаснулся; никогда в жизни не видел он ещё такого осунувшегося и распрощавшегося с жизнью лица.
— Ты что, с Катей поссорился? – сразу же догадался он.
— Она сказала, чтобы я больше не приходил...– прошептал Дима.
— Ну и что теперь? – грустно улыбнулся Борис.– Умирать, что ли?
— Ты не понимаешь,– тихо сказал Дима.– Без неё я жить не смогу...
— Да ты что,– вскричал Борис в негодовании,– с ума сошёл что ли из-за этой девчонки?! Никогда нельзя опускать руки,– сказал он уже помягче,– нужно бороться до конца. Всё у вас образумится. Вернётся она к тебе!
— Ты её не знаешь...– покачал головой Дима.
— А не вернётся, так и чёрт с ней! Значит, она была тебя не достойна! Ты только не смей раскисать, слышишь?! Не смей! – крикнул Борис и почесал подбородок.– Так, как давно ты уже здесь лежишь?
— Два дня... кажется...
— Когда ты ел в последний раз?
Дима ничего не ответил.
— А! – махнув рукой, Борис прошёл на кухню и открыл Димин буфет.
«Не густо! Но ничего, сойдёт». Поставив сковороду на плиту, Борис растопил в ней жир и разбил в него все пять нашедшихся у Димы яиц. Покопавшись в буфете, нашёл ещё немного недоеденных мясных консервов в банке и выскреб туда же. Почистил луковицу, нарезал дольками и высыпал сверху. Тщательно всё это перемешал.
...Дима лежал на кровати в комнате, глядя в потолок, когда до него донёсся ароматный запах из кухни. Для миллионов других людей – обычный запах жарящейся яичницы. Для Димы теперь – с этой минуты и навсегда – запах жизни.
КАТЯ
Вялое апатичное состояние продержалось у Кати до среды, после чего пропало куда-то бесследно так же внезапно, как и нашло. Вернувшись домой с работы, Пётр Арсеньевич нашёл дочь снова заплаканной.
— Вроде бы пришла в себя и сокрушается по поводу того, что натворила,– шёпотом сказала ему Вера в прихожей.– Говорит, что вела себя как настоящая дура, но подробности не объясняет...
Это была, скорее, хорошая новость, чем плохая, подумал Пётр Арсеньевич, провожая Веру и закрывая за нею дверь. Он предпочитал видеть дочь, скорее, плачущей, чем ко всему равнодушной. Меньшее из двух зол...
— Папа, что я наделала?! – сказала Катя ему сразу же, как только он вошёл в комнату.– Я сама себя погубила! Я сказала ему, что между нами всё кончено и чтобы он больше не приходил! А мы встречались в одно и то же время в одном и том же месте каждую неделю, понимаешь?!
Пётр Арсеньевич смотрел на дочь ласково и растерянно.
— Без него я жить не смогу! – сразу же предупредила его Катя, грозно нахмурив брови.
«Только этого нам не хватало,– подумал про себя огорошенный Пётр Арсеньевич, хватаясь за сердце рукой.– Час от часу не легче!»
— Ну что ты, Катя!.. Как ты можешь такое говорить?..– сказал он вслух мягко.
— А что я буду без него делать в этой жизни? – спросила Катя, и слёзы покатились по её исплаканным уже до лоска щекам.
На этот очень сложный вопрос Пётр Арсеньевич не нашёлся ответить.
— Он придёт,– сказал он вместо этого.– Вот увидишь! И всё у вас будет хорошо,– повторял он, убеждая в этом, скорее, самого себя, а не свою дочь.
...В полтретьего ночи, когда дом спал, Катя встала с кровати и босиком, в одной ночной рубашке, подошла к роялю, села на стул и тихонько открыла крышку. Поискав, она нашла Димину песню. Ночь была лунной, и в заливающем комнату свете Катя хорошо видела чётко выписанные ноты.
И Катя заиграла вдруг, распугав тишину; струны рояля запели так стройно и звонко, что Катю было слышно на Пушкинской площади, если не на Советской!..
— Господи Боже мой! – с криком вскочила с постели Катина мама.
Катя успела сыграть только полтора такта; мать буквально оттащила её от рояля.
— Ну всё, всё, успокойся... Завтра сыграешь...– шептала Надежда Николаевна, обнимая рвущуюся к роялю дочь.– Сейчас нельзя!.. Люди спят...
Остаток ночи Надежда Николаевна уже не спала – дежурила у рояля и присматривала за дочерью, от которой ожидать теперь можно было чего угодно вообще. «И всё-таки хлопотное это дело – иметь детей!.. Очень хлопотное...» – думала она, прогоняя сон...
...А на следующий день, в четверг, вечером, у них в комнате собрался семейный совет в расширенном составе – кроме Егоровых, присутствовали Вера Оболенская, Григорий Лапин и его сынок, Дёма, который принёс с собой резиновый мяч и, не обращая внимания на взрослых, гонял его по полу.
Одетая в голубое платье Катя сидела на своей кровати в углу, подложив под спину подушки. И хотя у неё больше не было температуры, она была укрыта одеялом по пояс. Остальные внимательно слушали её, расположившись кто где.
Обрисовав им общую картину того, что произошло в пятницу вечером, то и дело срываясь на плачь, Катя повторила свои последние, брошенные ему в сердцах слова и безудержно зарыдала.
«Пожалуй, может и не прийти,– подумала про себя Вера.– Уж очень круто она его отшила».
— Вот так вот,– издала Катя рваный вздох и посмотрела на родителей.– Значит, у вас никогда не будет внуков...
Опешив от категоричности этого заявления, Пётр Арсеньевич посмотрел на дочь с молчаливым упрёком.
— Ну что ты такое говоришь,– недовольно воскликнула Надежда Николаевна. «И всё же ещё совсем ребёнок,– подумала она про себя.– Глупый, маленький, бессердечный ребёнок!»
«Всё же уже лучше, чем вчера,– подумал Петр Арсеньевич с грустной иронией.– Вчера грозилась руки на себя наложить, а сегодня пугает “всего лишь” отсутствием внуков...»
В комнату вошла Зинаида Лапина с тарелкой горячего супа в руках. Постелив на Катиных коленях полотенце, она поставила на него тарелку и положила рядом кусок пшеничного хлеба. Приняв Катину благодарность и слегка приструнив разыгравшегося в мяч Дёму, Зинаида так же тихонько ушла. Пётр Арсеньевич нашёл глаза Григория Лапина и кивнул ему в знак благодарности. Григорий ответил на это едва заметным поклоном.
— А мне кажется, Дима завтра придёт,– заявил Пётр Арсеньевич вслух. Такой исход казался ему весьма и весьма вероятным.
— И я думаю, что придёт,– поддержала его Вера безо всякого энтузиазма.
— Должен, если настоящий мужик,– высказался Лапин, почесав подбородок.
— Тебе нужно будет просто извиниться перед ним, вот и всё...– добавила Вера.
Катя ела горячий суп. Это был вермишелевый суп на настоящем курином бульоне, в котором плавал кусочек курицы, и при любых других обстоятельствах Катя бы непременно обратила внимание на этот факт. Но сейчас она просто машинально поглощала густую вкусную жидкость.
— Извиниться перед ним...– покачала Катя головой. «Да если он только придёт, я готова не то что извиниться, я готова...– Катя посмотрела на них, и её глаза заблестели.– Если он придёт, я позволю ему сделать с собой всё, что он только захочет!..» Но им знать об этом было вовсе необязательно. Катя машинальным жестом поправила укрывавшее её ноги одеяло.
— Суп горячий, ешь помедленней, Катюша,– попросила её мама, заметив что-то неладное,– ты вся уже раскраснелась!
— Лишь бы он только пришёл...– простонала Катя; слёзы снова покатились по её щекам прямо в тарелку.
— Да придёт он, не убивайся! Придёт,– заверила дочь Надежда Николаевна.
— Но почему вы все так в этом уверены? – удивилась Катя.– Я же очень сильно обидела его тогда...
— Ну, это очень просто, Катюша! – улыбнулся Пётр Арсеньевич.– Извини за бестактный вопрос... Ты его любишь?
— Да,– без раздумий ответила Катя.
— А он любит тебя?
— Да...– кивнула Катя после несмелой паузы и опустила голову. Ей хотелось верить, что это было по-прежнему так.
— Значит, он поймёт, что ты говорила с ним в состоянии шока, простит тебя и придёт.
— Ну хорошо, будь ты на его месте, даже если бы он наговорил тебе всяких глупостей, ты пришла бы в следующий раз? – спросила её Вера.
Катя сделала глубокий вздох:
— Пришла бы...
— Ну вот! И он обязательно придёт! – заключил довольный Пётр Арсеньевич.
На том и решили: ждать завтрашнего дня и надеяться на лучшее. А что им ещё оставалось делать?..
Только уже лёжа в постели и чувствуя, как по всему её телу разливается тепло, Катя поняла, что съела что-то необыкновенно вкусное; это сытное тепло разморило её, и сон пришёл очень быстро.
Лёжа в своей постели, Пётр Арсеньевич обнял жену и тихонько прошептал ей на ухо:
— А ведь нам с тобой нужно молиться, чтобы он завтра пришёл!
Надежда Николаевна была согласна; ей было страшно даже представить, что будет с ними, если Дима завтра по какой-то причине на свидание не придёт.
КАТЯ
Весь следующий день Катя провела в состоянии обречённого ожидания. Была дома одна; от завтрака и обеда воздержалась: совершенно не было аппетита. Но даже если бы и был, она не стала бы есть: она не могла это сколько-нибудь внятно себе объяснить, но когда она вспоминала тот вечер в столовой на Каляевской, тот нетронутый ею пирожок, которым он угостил её, ей хотелось плакать от сознания своей вины... Нет, пока всё не будет исправлено сегодня вечером, она не притронется к еде... без него.
Днём пыталась слушать радио, но по нему, как обычно, передавали всякую неинтересную ерунду, и она убавила звук. Выключать радио полностью было нельзя: в случае немецкой бомбардировки, по нему передавали начало и окончание воздушной тревоги. Поэтому она лишь приглушила звук – и совершенно правильно сделала, потому что в час тридцать тревогу неожиданно объявили!
Катя уже не помнила даже, когда последний раз случался налёт; должно быть, полтора, а то и два месяца назад. Сейчас, когда город не был на осадном положении и жил почти мирной жизнью, объявление воздушной тревоги по радио казалось чьей-то дикой, кощунственной шуткой.
«К хорошему быстро привыкаешь...» – вздохнула Катя и, одевшись, с неохотой побрела в бомбоубежище, надеясь, что тревога продлится не долго. Помимо того, что налёты случались теперь всё реже и реже и были всё менее и менее массивными, они становились ещё короче и короче – главное доказательство того, что по радио говорили правду (а по городу ходили разные глупые слухи) и конец войны был не за горами.
Отличие от кошмарных налётов 1941-42-го годов было разительным во всех отношениях. Выйдя на улицу, Катя не увидела никакой паники: люди преспокойно шли себе в убежище не спеша. Гула самолётов также не было слышно (может быть, всё же ошибка? Если ошибка, то очень обидно: ведь все занятия во всех школах и институтах были сейчас по всему городу прерваны; москвичи организованно покидали рабочие места на предприятиях и в учреждениях и спускались в подвалы).
С содроганием Катя вспомнила никем не управляемый ужас, царивший здесь ещё год назад: искорёженные воронками до неузнаваемости улицы, полыхающие сутками здания (пожарных расчетов было недостаточно, чтобы справиться с последствиями столь массовых бомбардировок), паника, мародёрство и суматоха на улицах, часы и целые ночи (!) – Катя помнила две или три такие, – проведённые под землёй в переполненном вестибюле станции метро «Маяковская». Она навсегда запомнила никогда не утихавший там сквозной гул – крики и плач перепуганных детей, причитания и ропот подавленных взрослых, – а ведь там такая акустика! – и всё это под приглушённый, но отчётливый грохот рвущихся наверху снарядов. И каждый раз, выходя из убежища, гадаешь, цел твой дом или нет... К счастью, их дом в Большом Козихинском переулке пережил те страшные годы.
Вспомнила Катя также, как в один из страшных дней октября 1941-го года объявление о начале воздушной тревоги застало её утром прямо на улице по пути в институт. Уличные репродукторы завыли. Прохожие в панике бросились в разные стороны. Катя действительно растерялась тогда: за кем бежать и где находится ближайшее убежище?.. Вдали уже слышался гул приближающихся самолётов, а она всё ещё растерянно стояла посреди улицы – застывшая статуя ужаса в гуще хаотично бегущих в противоположные стороны, сбивающих друг друга с ног, обезумевших от страха, людей. Она попробовала спросить у какого-то мужчины с портфелем, но тот лишь грубо отпихнул её на бегу в сторону так, что она едва не упала. Так ничего ни от кого и не добившись, Катя решила возвращаться к метро на Пушкинской площади, – к ближайшему убежищу, о котором наверное знала; не нестись же ей было куда глаза глядят очертя голову, как они, и не оставаться там, посреди улицы?! Но не успела она пробежать и ста метров, как услышала рёв мотора совсем близко над головой, и в следующую же секунду её оглушило взрывом!.. БАБАХ! Земля содрогнулась, и Катя повалилась на мостовую. И тут же увидела его силуэт, – он пронёсся прямо над ней, – огромный, как слетевшая с их герба стальная хищная птица, самолёт, пролетая, накрыл своей тенью всю улицу – от дома до дома. Через мгновение небо заволокло чёрным дымом, и не видно стало ничего хоть глаза выколи: бомба поразила какой-то дом совсем рядом... Оглохшая Катя так беспомощно и лежала посреди улицы, укрыв голову руками и кашляя гарью, когда её случайно заметил пробегавший мимо солдат. Взяв её за руку, он что-то прокричал ей в самое ухо, но Катя не услышала его совершенно; она просто встала и послушно побежала за ним через клубы дыма и опалённые взрывом дома.
Они прибежали в убежище. Вся дрожа и ничего не соображая, она просидела в битком набитом подземелье несколько долгих часов. А когда налёт был отбит, пришла в себя и попыталась разыскать того самого, спасшего её жизнь, парня, но не смогла: видимо, тот уже куда-то ушёл. Выйдя на улицу, Катя увидела в развалинах разрушенного дома трупы обгорелых людей. Ей очень хотелось верить, что того солдата не было среди них...
А как радовались её родители вечером того дня! Как целовали её в щёки, в нос, в волосы, в губы... Из облетевшего город слуха они знали, что от утреннего налёта пострадали центральные улицы города как раз в то время, в которое Катя обычно шла по ним в институт. Мама плакала, а отец попросил Лапина налить ему чарку водки. Радость и облегчение её родителей можно было понять: среди погибших в то утро была Юля Грибоедова, учившаяся с Катей на одном курсе. Как и Катя, она вышла из дома, направляясь на первую пару. Но в институт она больше никогда не придёт: тот самый немецкий орёл, чёрная тень которого пронеслась в то утро над Катей, настиг её в Столешниковом переулке... Провожать её они ходили всей группой.
Но теперь всё было по-другому; ни гула самолётов, ни рвущихся вдали снарядов не было слышно. Катя шла в убежище, замедляя ход и глядя на безупречно чистое небо. И не успела она войти в вестибюль метро, как тревогу вдруг так же неожиданно отменили! «Ну вот! И стоило вообще выходить из дома!» – вздохнула она, поворачивая обратно. По всей видимости, произошла какая-то ошибка, и тревога, как она и думала, оказалось ложной.
Возвращаясь домой мимо Пионерских прудов, Катя решила, что, даже если повторно объявят тревогу сегодня вечером, она всё равно придёт в Весковский переулок в шесть часов ровно! И даже если случится настоящий массивный налёт и повторится огненный кошмар 1941-го, она просто закроет глаза и будет ждать его посреди пылающего вокруг ада... Веря, что он придёт за ней; ведь по-другому и быть не могло: сегодня вечером в Весковском переулке у Кати была встреча с судьбой!
Ровно в пять часов Катя надела малиновое платье в белую полоску – то самое, что было на ней в день их встречи, – и вышла из дома. Она была на месте в двадцать минут шестого – слишком рано, она знала; но сегодня она готова была ждать сколько угодно.
В половину шестого непослушное сердце заколотилось в её груди; без двадцати минут Катя вся напряглась: раньше Дима всегда приходил раньше шести, значит сейчас всё решится...
Без пятнадцати минут шесть, а его ещё нет...
Без десяти. Катя укусила себя за губу почти до крови; она смотрела на часы, и ей хотелось, чтобы секундная стрелка двигалась по циферблату со скоростью часовой, но время неумолимо таяло на её глазах: было уже без пяти минут шесть...
Димы по-прежнему не было; к горлу Кати подкатил комок; сердце больше не колотилось – оно уже всё знало... Катя озиралась по сторонам: «Ну где же ты, милый?»
Шесть часов ровно. Может быть, он решил немножко проучить её за прошлый раз и опоздать сегодня? Катя была согласна: она это заслужила. Но только она знала, что он бы с ней никогда так не поступил... И слёзы – её извечные верные подруги – покатились из её глаз по щекам... «Давайте же!..– поздоровалась с ними Катя.– Что-то давненько вас не было! Куда ж я без вас?!..» Ей стало очень жалко себя. «Ну что я такого сделала, чтобы заслужить это?!»
Шесть пятнадцать... Шансов уже практически не было. Но Катя не хотела с этим мириться. Жизнь вообще – очень капризная штука. За неё нужно цепляться.
Катя стояла на углу Весковского переулка и Каляевской улицы. По её щекам лились беззвучные слёзы, и немногочисленные прохожие обращали на неё внимание, но ей не было до них никакого дела.
«Попробуй закрыть глаза...»
«Димочка, родной! – подумала про себя Катя, закрывая глаза.– Пожалуйста, приди... Если ты только придёшь сегодня... Я буду... пересчитывать волосы на твоей голове... каждый день... Делай со мной что хочешь, только... не оставляй меня здесь... одну... Я так не умею...»
Катя открыла глаза и посмотрела: его нигде не было...
«Потеряла его!» – ударила её по сердцу страшная мысль – завтра наверняка проступит синяк! «Неужели я никогда не проснусь рядом с ним? Никогда не приготовлю ему завтрак? Мамочки, что я наделала?»
Полседьмого. Главное без паники, учил её отец. Нужно проанализировать ситуацию. «Ну что же могло произойти?» Может быть, он не пришёл из-за несостоявшейся бомбёжки? Но нет, это никогда бы не остановило его! Может быть, это как-то связано с его работой? Интуитивно Катя чувствовала, что это могло быть как-то связано с объявлением воздушной тревоги сегодня днём... Но как? А может быть...
«Не смей! – остановила она себя.– Не смей думать о нём плохо! Ты ему и в подмётки не годишься! Готова по земле кататься, лишь бы он только пришёл!»
А может быть... Неужели это и правда конец?!
Не обращая внимания на прохожих, Катя оперлась спиной о стену углового дома, съехала по ней вниз, уселась на грязную мостовую, уткнула лицо в колени и зарыдала...
...В десять минут восьмого к ней подошла Вера. Присев на колени, подруга обняла Катю за плечи и помогла ей подняться.
— Он не придёт,– сказала она.– Пойдём...
Девушки обнялись. На Катю было страшно смотреть: глянцевые, залитые слезами щёки, распухшие больные глаза... Она была совершенно непохожа на себя прежнюю... Да и прежней она уже не была.
КАТЯ
Когда Катя и Вера перешагнули порог квартиры в Большом Козихинском переулке, в прихожей собрались все, кто был на «семейном совете» вчера, а также две Лапинские девочки высунули головы из своей комнаты. Заготовленные заранее вопросы о том, как всё прошло, не понадобились. В квартире воцарилась гробовая тишина.
Увидев свою убитую горем дочь, Пётр Арсеньевич схватился за сердце. Впервые в жизни он видел Катю такой несчастной.
«Господи, пощади её!..– бессознательно подумал он.– За последние пару недель она выплакала слёз больше, чем мы с матерью за всю жизнь!» «Без него я жить не смогу»,– вспомнил он её вчерашние слова и содрогнулся. Какие бы силы ни стояли за Катиными страданиями, Пётр Арсеньевич решил бросить им вызов. Настало время сражаться за своего ребёнка! Его порыв был чистым и благородным; он чувствовал, что действовать нужно решительно и сейчас.
– Значит, он не пришёл? – тихим, но твёрдым голосом сказал Пётр Арсеньевич вслух, прервав тем самым молчание.– Ну, это ещё ничего не значит! Ровно ничего, слышите! А ну-ка проходите в комнату. Все, все проходите! Сейчас что-нибудь придумаем!
И широко раскрыв дверь, он жестом пригласил всех внутрь, сам вошёл первым, выставил на середину комнаты стул – для Кати – и жестом пригласил её сесть. Надежда Николаевна опустилась в кресло. Вера и Лапинские девочки присели за стол. На ногах остались стоять только Пётр Арсеньевич, расхаживавший возле Кати, облокотившийся о дверной косяк Григорий Лапин и его сынишка Дёма, в нерешительности застывший рядом с отцом с резиновым мячом в руках и наблюдавший за всей этой драматической сценой с раскрытым ртом.
Пётр Арсеньевич приглушил звук радиоприёмника, по которому передавали последние новости. Катя подняла на отца заплаканные глаза:
— Он не пришёл... Как я и думала... Это конец...
— Никакой это не конец! – уверенно парировал Пётр Арсеньевич.– Не пришёл, потому что не смог! Это яснее ясного! Такое ведь уже случалось раньше: ты сама рассказывала, что он однажды не смог прийти на свидание из-за работы... А сегодня ещё налёт объявляли днём, так что на работе его могло задержать что угодно...
— Его, кстати, так и не было, налёта-то,– вставил Григорий Лапин.
— Предположим,– нахмурил брови Пётр Арсеньевич, расхаживая по комнате.– Предположим, не было налёта, но это не так важно. Важно то, что Дима не смог прийти в Весковский переулок в шесть часов вечера. Физически не сумел. Вот от этого логического предположения мы и будем отталкиваться! – остановившись, Пётр Арсеньевич посмотрел на Катю, изучавшую разложенные на коленях ладони. Было исключительно важно, чтобы она поверила его словам сейчас. «Нужно дать ему ещё один шанс, Катюша!» – подумал он про себя и вслух продолжил.– Итак, не смог... Что мы имеем? Вы встречались только один раз в неделю, только в это время и только в этом месте, если я правильно понимаю?
— Строго...– кивнула Катя, шмыгнув носом.
— Так,– Пётр Арсеньевич взялся за подбородок.– Стало быть, вполне реально предположить, что он придёт на встречу в следующую пятницу. Если, конечно, сможет... Впрочем, не исключено, что он попробует прийти и в какой-нибудь другой день недели, скажем, завтра или через день... Но опять таки: мы не знаем наверняка, в какой день он может прийти, а в какой нет...– запутался он сам в своих рассуждениях.
— К тому же, время для встречи выбрано не совсем удобное,– подсказал Лапин,– шесть часов. Большинство людей занято на работе до семи, а то и до восьми вечера. Не исключено, что он освобождался так рано и мог приходить к шести только по пятницам. Следовательно...
— Он может не прийти до следующей пятницы,– согласился Пётр Арсеньевич.– Это логично. Или же,– выдержав небольшую паузу, он посмотрел на дочь. Катя смотрела на него и больше не плакала, а это было сейчас важнее всего! – или же он может прийти в будничный день на неделе после семи... Или восьми часов...
— Мы можем установить в переулке ежедневное дежурство,– предложила Вера.
— Неплохая идея,– высказался Григорий Лапин.
— Да, да... Но это, скорее, пассивный план действий,– сказал Пётр Арсеньевич, подумав,– а нам нужно действовать активно. Мы здесь строим догадки: если, может быть, скорее всего... Но ведь не забывайте, что идёт война! Всё может перемениться за один день. Его могут перевести куда-нибудь... Мы ещё вернёмся к этому варианту с засадой...
— Дежурством,– поправила его Надежда Николаевна.
— Да, да, с дежурством...– рассеянно посмотрел Пётр Арсеньевич на супругу.– Но нам нужно выработать и другой, так сказать, более деятельный план...
— Это как? – удивилась Вера.
— Раз их встреча по каким-то причинам не состоялась, им нужно попытаться найти друг друга,– сказал Пётр Арсеньевич и посмотрел на дочь.– Предположим, он попытается найти тебя, Катя. Что он о тебе знает?
— Почти ничего,– пожала плечами Катя.– Он знает, что я учусь в историко-архивном...
— А номер твоей группы знает? Отделение? Или хотя бы курс? – спросил отец; Катя издала рваный вздох.– Может быть, Дима знает твою фамилию?
Катя качнула головой:
— Только имя...
— Твой адрес он тоже не знает: домой он тебя никогда не провожал... Жаль, но ничего не поделаешь...
— Он знает, что рядом с Весковским переулком живёт моя подруга,– робко предложила Катя.– Я сказала ему об этом в тот день, когда мы чистили его плащ.
— А имя её он знает? Или хотя бы дом?
Катя снова покачала головой.
«Действительно,– подумала она, кусая уже до крови закусанную губу,– к чему была такая секретность?!.. Почему я ни разу не разрешила ему проводить себя домой?! «Это похоже на какое-то волшебство...»,– вспомнила она свои слова. Вот и села в лужу со своим волшебством! От обиды Катя снова заплакала. Надежда Николаевна подошла к дочери и погладила её волосы.
— Да, не густо. Пожалуй, ему будет нелегко тебя найти. Всё что у него есть – это Весковский переулок... И шесть часов вечера каждую пятницу... Не плачь,– мягко сказал ей отец.– Лучше скажи теперь, что тебе известно о нём.
— Ничего,– продолжая плакать, отвечала Катя. – Ровным счётом ничего, кроме имени...
— Ну, это уже кое-что,– Пётр Арсеньевич надел очки, взял карандаш и листок бумаги и написал на нём: «Дмитрий».– Не убивайся. Мы вычислим его. В понедельник... Да нет, завтра же я пойду по всем наркоматам! Я найду его. Только нужна какая-нибудь зацепка... Вспоминай, Катюша! Что он о себе говорил?..
Катя покачала головой. «Ходит в клуб,– вспомнила она про себя,– в котором не бывает девушек. И то хорошо,– вздохнула она,– что их там не бывает...» Но нет, это было совсем не то! Она снова прикусила губу.
— Ну как же! – воскликнул Пётр Арсеньевич.– Ведь он из Алупки! Ты нам с матерью сама рассказывала, помнишь?
— Да,– кивнула Катя.– Только не из Алупки, а из Алушты! Он говорил, что его перевели из Крыма в Москву... в 1941-м? Или 1940-м году... Он успел один раз съездить к матери в отпуск перед войной.
— Ну вот! – обрадовался Пётр Арсеньевич, потирая руки.– Это уже кое-что! Это уже совсем неплохо, скажу я вам. Ведь Алушта – маленький городок... Сколько человек в 1940-м году могли перевести в Москву, скажем, из Симферополя? Вряд ли очень много. А сколько из них родом из маленькой Алушты? Единицы, уверяю вас, единицы...– он записал название города на листке бумаги.– Теперь, Катя, постарайся вспомнить, не говорил ли он, в связи с чем его перевели в Москву? Не упоминал ли вскользь, на какую должность?
В голове пассивно, но очень внимательно слушавшего этот разговор Григория Лапина начала формироваться одна совершенно невероятная, почти безумная догадка, от которой его добродушное лицо перекосилось в глупой усмешке.
«Да нет, этого просто не может быть,– качнул он головой.– Дмитрий из Алушты... Перевели в Москву в 1940-м... Неужели... Да нет, просто исключено!..»
— Нет, не говорил,– покачала головой Катя.– Сказал только, что здесь срочно понадобился узкий специалист и его пригласили...
Григорий Лапин нервно сглотнул и расстегнул ворот рубахи.
— Узкий?..– изумился Пётр Арсеньевич.– С его-то молодостью?.. Гм... И всё же нам известно о его работе не так много. Эх, знать бы нам хотя бы первую букву его фамилии!..
И тут Катя вспомнила!
– Вспомнила! – закричала она.– Я слышала, как его приятель в столовой назвал его по фамилии!..
В комнате воцарилась мёртвая тишина. Катя ясно услышала барабанивший в окно дождь. Странно; она и не заметила когда он успел пойти!.. Её сердце, подобно дождю о стекло, бешено билось в груди.
– Ну что же ты, Катюша!..– улыбнулся оглушённый Пётр Арсеньевич, проводя ладонью по лбу.– Как же ты не вспомнила раньше?! И какая у него фамилия? – спросил он, поднося карандаш к бумаге.
— Петелин...
За окном грянул гром.
Лишившись дара речи, отец уставился на неё, не веря своим ушам. Григорий Лапин достал из кармана широких брюк носовой платок и вытер обильно выступивший на лбу пот. Лапинские девочки зашушукались между собой. Вера уставилась на Катю с широко раскрытым от удивления ртом.
— Твой жених – Дмитрий Петелин? – недоверчиво спросила она и добавила полушёпотом.– С ума сойти!..
Катя удивлённо смотрела на них поочерёдно, ничего ещё совершенно не понимая. Одну вещь, впрочем, она, уже поняла: все они были удивлены и ошеломлены намного больше, чем она.
— Вы все ведёте себя так, будто знаете его лично! – заявила Катя с упрёком.
Помимо Кати, впрочем, в комнате нашёлся ещё один пребывавший в полном неведении человек.
– И кто же этот Дмитрий Петелин? – спросила Катина мама с испугом.
— Я – Петелин! – закричал вдруг трёхлетний Дёма что есть мочи, подбросил перед собой резиновый мяч и ударил его ногой: просвистевший у Кати над ухом снаряд (попади он в неё, она бы ни за что на свете не увернулась!) шмякнулся о карту над её кроватью и отлетел куда-то в сторону под рояль. Улыбаясь во весь рот и хлопая в ладоши, Дёма помчался на поиски мяча, не скрывая своего восторга: впервые за всё это время он наконец-то понимал, о чём говорят эти взрослые!
Посмотрев на сына с безграничной нежностью, Лапин перевёл взгляд на всё ещё ничего не понимавшую Катю и сказал:
— Милая Катя... Говорите, он не смог прийти в шесть часов?.. Да вы, что же, вообще радио не слушаете?
Кате стало вдвойне обидно, потому что именно сегодня она как раз пробовала слушать радио – просто по нему не передавали ничего интересного.
– Об этом же сейчас говорит вся Москва! – подойдя к висящему на стене приёмнику, Лапин выкрутил звук.
— Так и не смогли сегодня вылететь в Сталинград,– говорил по радио знакомый голос Левитана,– поскольку существовала угроза целенаправленного нападения немецко-фашистской авиации на их самолёт. И хотя атака врага, благодаря доблестным действиям советских лётчиков, сорвалась, весь день сегодня спартаковцы провели на аэродроме в ожидании вылета, который так и не состоялся. Сегодня же вечером из Сталинграда поступило официальное уведомление о переносе этого поистине исторического футбольного матча. Итак, матч между сборной командой Сталинграда и московским «Спартаком» переносится с субботы, 1 мая, на воскресенье, 2 мая, и состоится в городе Сталинграде, куда футболисты московского «Спартака» вылетают завтра в полном составе. Как стало известно сегодня, самолёт со спартаковцами на борту будет сопровождать в небе наш прославленный ас-истребитель, сталинский сокол Александр Максимов. За судьбу выдающихся советских спортсменов можно не волноваться: она в надёжных руках!
Дальше передавали другие новости дня, и Лапин снова убавил громкость.
— Ну вот, и про воздушную тревогу всё прояснилось! – сказал он, улыбаясь.
Катя слушала радио с ладошкой у рта, боясь, что наружу вырвется крик; и сейчас, когда приёмник приглушили, оставалась сидеть в точно такой же позе.
– Ну вот мы его и нашли...– сказал Пётр Арсеньевич со вздохом, скомкал листок бумаги, на котором записывал ценную информацию, и снял с глаз очки.
Дёма нашёл под столом мяч и снова смачно приложился к нему ногой: мяч ударился в ножку рояля и отскочил Кате в руки.
— Значит, он... футболист? – не узнала свой собственный голос Катя.
— И какой! – потряс своим громадным кулачищем Григорий Лапин.– Игрок от Бога! Лучший левый инсайд в стране!
Катя недоверчиво перевела взгляд на отца.
— Григорий Иванович совершенно прав,– устало кивнул Пётр Арсеньевич.– Я был на нескольких матчах прошлого сезона. Это нападающий экстра-класса! Что и говорить: Петелин – это величина!..
И ты тоже знаешь его? – изумлённо посмотрела Катя на Веру.
— Ну, да! – улыбнулась Вера.– Мы с девчонками ходили на матч прошлым летом: «Спартак» – «Динамо». 2:0. Петелин как раз гол забил. Я не очень хорошо разбираюсь в футболе, но, по-моему, очень красивый!
— Финал кубка Москвы! – прокомментировал Лапин.– Отличный был матч! Дмитрий Петелин забил потрясающий гол! С двойной обводкой вратаря! Потом ещё и голевой пас отдал.
— Да, да, гол был на загляденье,– подтвердил Пётр Арсеньевич.
— Вобщем, мировой форвард! – Лапин снова расплылся в широкой добродушной улыбке.– А главное – наш парень! За наш профсоюз выступает, за пищевиков! В Союзе нет ещё пока команды лучше «Спартака»! Вот так вот... Нам сейчас без спорта никуда! Правда, сынок? – Григорий погладил белёсую головку сына; Дёма забрал у Кати мяч и теперь держал его в руках, внимательно слушая взрослых.
— А мне бросилось в глаза его позёрство...– с холодцой сказала вдруг Вера.
— Это как? – уставилась на неё Катя, не понимая.
— Например, когда он гол забил, то подбежал к нашей трибуне и приставил ладонь к уху, мол, почему тихо аплодируете, не слышу... Другие игроки, кажется, так не делают... И, вообще, это как-то не по-советски!..– Верка глянула на Катю с едва ли не личным упрёком, и её глаза сверкнули ледяной завистью: «Съела?»
Сбитая с толку Катя попыталась представить себе эту глупую картину: подбегающего к трибуне и приставляющего ладонь к уху Диму; картина показалась ей настолько невероятной, настолько это было не похоже на того Диму, которого она знала и любила, что она вдруг испугалась: а вдруг это совсем другой Дима Петелин?
— Позёрство!.. – согласился Катин отец.– Это действительно некрасиво – привлекать к себе столько внимания. Да и на поле он чрезмерно увлекается индивидуальными действиями: идёт в обводку, когда рядом партнёры и можно свободно отдать пас. Это его, можно сказать, единственный минус...
Катя слушала их с широко открытым ртом, не дыша.
– Ну, вечно вы так, Пётр Арсеньевич! – сказал Лапин с плохо сдерживаемым возмущением.– Это, можно сказать, ваше жизненное кредо – «загнать всех под общую гребёнку»! Никаких тебе, понимаешь, изысков! И вы, Верочка, извиняюсь за выражение, туда же! Разве так можно?! Если бы наши вожди мыслили так же стандартно, как вы, не видать бы нам с вами революции, как своих ушей! До сих пор бы мучились при царизме! Человек, понимаешь, художествует (есть такое слово?), творит на поле, можно сказать! Здесь нет канонов, нет шаблонных рамок; это вам не музыка какая-нибудь! – говорил уже не на шутку разошедшийся Лапин.– Вы, конечно, простите меня за то, что я сейчас скажу, но это просто счастье, что вы, Пётр Арсеньевич, не вождь и в футбол не играете! А то страшно даже представить, что было бы, честно вам говорю! Играете себе на клавишах, вот и играйте! Так от вас хотя бы вреда обществу никакого...
— Я – Петелин!!! – снова крикнул маленький Дёма, устрашающе потрясая своим мячом.
Пётр Арсеньевич лишь развёл руками, не зная, что на это сказать.
— Я не могу поверить! Ты ходила на футбол?! – спросила Катя Веру тихонько.
— Ну да! Мы ходили всей группой, разве не помнишь? И тебя звали, но ты не пошла,– пожала Вера плечами.– А мне нравится футбол. Эта игра такая... такая... мужская... Даже не знаю, как выразиться... Есть в ней какой-то особый... шарм...– мечтательно улыбнулась Вера, глядя куда-то вдаль.
«Это оттого, что футболисты бегают по полю в одних трусах»,– легко нашла за неё нужное выражение Катя.
Катя обратилась к Лапинским дочкам. Людочка сказала, что была на футболе четыре раза. Наташа ни разу не была, но была наслышана про «Спартак» и Дмитрия Петелина от Людочки, Дёмы, матери и отца.
— Но как же это тебя, Катенька, угораздило сбить его с ног? – всплеснула руками Надежда Николаевна.
— Действительно,– расплылся в своей широченной улыбке Лапин.– Ведь он так крепко держится на ногах, что сбить его практически невозможно!
Надежда Николаевна, по всей видимости, имела в виду нечто совершенно другое, но уточнять не стала. Катя лишь пожала им обоим плечами. По-настоящему, она, кажется, в себя ещё не пришла.
— Извините, Григорий Никонорович, у вас, случаем, не найдётся выпить? – обратился вдруг к Лапину Пётр Арсеньевич. Он настолько устал сейчас, что не мог даже толком обидеться на своего соседа за выпад. Да и не было яда у него обижаться... То, что его дочь случайно сбила на улице суперфорварда московского «Спартака», а затем влюбилась в него, плохо укладывалось в его голове. Суровый голос Левитана, Алёшино лицо, шум переполненного стадиона «Динамо», Александр Максимов на истребителе и сводки Совинформбюро об уличных боях в Сталинграде кружились в его голове, спутавшись в одно колесо. Поймав на себе недовольный взгляд жены, он не обратил на него никакого внимания.
— По такому-то поводу уж, конечно, найдётся, как ему не найтись! – отозвался довольный Лапин и оставил их ненадолго.
ДИМА
Весь день их продержали в здании аэродрома. Два раза они заходили в самолёт, но оба раза вылет сначала откладывался, а затем полностью отменялся.
Они должны были вылететь в Сталинград ещё в десять утра, но как только их привезли на аэродром, всё сразу же пошло наперекосяк: сначала им объявили, что вылет откладывается на час; в двенадцать часов сказали, что полёт задерживается уже на неопределённое время; на обед им раздали взятые на складе аэродрома солдатские сухпайки.
Затем они случайно по радио узнали о том, что в Москве объявлена воздушная тревога. Только тогда стало ясно, почему их не пускают в небо: ожидался мощный авиаудар немецких ВВС. В два часа начальник команды Павел Геннадьевич Дохтуров собрал всех и объявил, что они полетят вечером при условии, что погода будет благоприятной. Время не уточнялось. Начальник команды также по секрету сообщил им, что главной целью уже провалившейся воздушной атаки немцев был их спецрейс. И уже совсем доверительным тоном Павел Геннадьевич намекнул на то, что, по некоторым данным, приказ о ликвидации их самолёта был отдан «Люфтваффе» Адольфом Гитлером лично.
Хоть это и звучало вполне правдоподобно – предстоящему матчу придавалось огромное политическое значение, Диме было трудно в это поверить. Немцы, конечно же, не забыли операцию «Кольцо» и сдавшуюся в плен армию фельдмаршала Паулюса и были бы рады за неё отомстить, но при чём здесь спортивная игра, в которую во дворах играют миллионы русских и немецких мальчишек?! И будут играть, когда война кончится. Впрочем, немцы есть немцы – кто осмелится предположить, что у них на уме?!
Спартаковцы коротали время в здании аэродрома; гулять по лётному полю было запрещено; кто-то раздобыл шахматы и устроил турнир на выбывание. Дима принял в нём участие, но в первой же партии уступил Олегу Тимакову (так и не смог сосредоточиться) и играть перестал. Просто скучал в кресле, время от времени прохаживаясь по комнате ожидания, чтобы размять ноги. В какой-то момент к нему подошёл обозреватель «Красного спорта» – представитель прессы летел с ними освещать исторический матч – и попросил Диму ответить на несколько вопросов для газеты, но Дима вежливо ему отказал: не время и не место.
А время тянулось ужасно медленно! Около четырёх часов по аэродрому разошёлся упорный слух о том, что вылет сегодня уже не состоится и команда полетит завтра. Но когда Дима нашёл Павла Геннадьевича и попросил его подтвердить или опровергнуть этот слух, начальник команды сказал, что окончательно ситуация прояснится не раньше шести-семи часов. Стало быть, на встречу в Весковский переулок Дима уже никак не успевал! Обидно было до слёз!.. И будет вдвойне обидно, если они промаются здесь весь вечер, но так и не улетят... Однако ничего поделать было нельзя, и Дима постепенно смирился. Немного утешала мысль о том, что Катя вряд ли придёт... Она ведь сама ему об этом сказала. Всё было кончено, он знал. Но сердце почему-то непреклонно звало и тянуло его туда, в Весковский переулок! И вопреки всякой логике, он отдал бы всё на свете, лишь бы оказаться ровно в шесть часов на том самом месте, у арки!..
Ещё говорили, что завтра в воздухе их будут сопровождать военные истребители. Называли даже фамилию Максимова (!), но Диме в это тоже не верилось: как будто сталинскому соколу больше делать нечего, кроме как сопровождать футбольные команды на матчи!..
В шесть часов пятнадцать минут их попросили собраться. «Сейчас всё решится»,– подумал Дима.
Начальник команды действительно объявил, что вылет сегодня отменяется и переносится на завтра. Ориентировочно на десять часов утра. Выезд из Сокольников назначался на 6 часов. Сбор команды, как обычно, у метро. Все игроки лично отвечали за то, чтобы не опоздать к отправлению автобуса. Те немногие ребята, что жили в других районах города, переночуют эту ночь в Сокольниках...
...Когда их везли домой, Дима не без труда уговорил водителя проехать через Каляевскую улицу, хотя это было «по кривой» и им пришлось отклониться от намеченного маршрута.
— Зачем тебе Каляевская? Уж не свидание ли с девушкой у тебя там, Петелин? – сказал кто-то, и все рассмеялись.
— Ты на часы глянь! Думаешь, она тебя ещё ждёт? – воскликнул кто-то другой.
— Конечно, ждёт,– сказал Толик Сеглин.– Ведь они договаривались на час дня, а она уже давно привыкла к тому, что Дима вечно опаздывает!
Раздался новый взрыв хохота.
«Ну и пускай себе смеются...» – подумал Дима, отворачивая лицо к окну. В его глазах были слёзы.
— Только не забывай, что тебе нужно завтра быть в Сокольниках в шесть утра! – напомнил ему Василий Соколов.
— Непременно,– обещал Дима.
Автобус остановился у Весковского переулка, и Дима вышел из машины под ледяной дождь. Странно; он и не заметил как дождь пошёл.
Было начало девятого, и в заливаемом водой переулке, конечно же, не было ни души... Сама идея ехать сюда была глупой, но он почему-то ни капельки не жалел.
Прогулявшись от начала переулка до арки и так же медленно вернувшись обратно, Дима подошёл к углу дома на пересечении Каляевской улицы и Весковского переулка и остановился. Он стоял на том самом месте, где всего час назад сидела на мостовой Катя, но узнать ему об этом было не суждено, потому что предательский дождь уже растворил в себе все оставленные здесь ею следы. Дима прислонился к стене дома и почувствовал вдруг страшную пустоту в душе.
Небо с треском расколол гром. «Неужели я больше никогда не увижу её?! Никогда не усну в её объятьях?!» Настал его черёд ронять слёзы в их общую с дождём лужу на тротуаре...
Ему вдруг посигналили; оказывается, ребята не уехали сразу, а решили немного подождать, предчувствуя, что Дима уже никого не встретит здесь в этот час. Дима был благодарен им за это. Они были правы: не стоит оставаться под этим холодным, бессердечным дождём. Нельзя раскисать. Смахнув слёзы рукой, он побежал обратно к машине.
КАТЯ
Катя провожала Веру до двери.
— Эх, счастливая же ты, Катька! – с завистью сверкнула глазами Вера на подругу в прихожей.
— Но ведь я потеряла его...– опешила Катя.
— Всё равно! – мечтательная улыбка вернулась на Верино лицо.– Ты встречалась с самим Петелиным! Девчонки в институте от зависти перемрут! Такое никому из них и в самом сладком сне не приснится!
Катя нахмурилась и обожгла Веру ледяным взглядом.
— Ты только не подумай, что я завидую тебе... Впрочем, немного завидую... Но ты очень счастливая! Надеюсь, вы ещё встретитесь и всё у вас будет хорошо,– сказала Вера напоследок.
Катя закрыла за ней дверь и задумалась. Слова Веры задели её; «Встречалась с самим Петелиным!»; как же всё это было глупо!
И, стоя у двери, Катя вдруг замерла, прислушиваясь к своему сердцу. Неужто?!.. Но ведь ошибиться она никак не могла: ей нужно было найти Диму во что бы то ни стало и как можно скорей!.. Она не претендует на его прощение, нет; уж очень сильно обидела она его тогда, она понимала; но извиниться перед ним ей было просто необходимо! «Даже если он меня не простит,– на её глаза навернулись слёзы,– я должна извиниться перед ним за то, что вела себя, как дура, и наговорила ему всяких гадостей. Иначе быть беде!» – отчётливо почувствовала она.
Когда Катя вернулась в комнату, Григорий Лапин вёл оживлённую беседу с её отцом. На столе стояла бутылка, рюмки и блюдо с селёдкой.
— Я Жору Глазкова видел в прошлом сезоне вот как вас сейчас! – увлечённо рассказывал Лапин.– Его толпа окружила страшная, а он стоит и так скромно по сторонам смотрит. Три мяча тбилисцам забил в переигровке кубка в 39-м! А тут, понимаешь, смутился даже; говорит, что там, дескать, те три мяча. Тут, мол, говорит, уже новые забивать надо. А народ в ответ ему такую овацию устроил! Стали кричать: «Ура Глазкову!» А он так скромно всё на нас смотрит. Говорит, вам спасибо, ребята, мол, что пришли и не подкачали. Клянусь, так и сказал! Сразу видно, скромняга, наш парень, из пищевиков!
— Папа,– прервала их Катя, которая уже всё решила. Она подозревала, что их ошарашит то, что она собиралась сказать, а потому говорила медленно, уверенно и спокойно, чтобы впечатлить их всей необратимостью своего решения.– Я должна поехать за ним в Сталинград!
Как она и предполагала, мужчины замолчали и застыли от удивления. Отец посмотрел на неё глупым и ничего не понимающим взглядом; казалось, до его сознания ещё просто не добрались сказанные ею слова. К Кате тотчас же подлетела мать.
— И думать не смей! – закричала она.– Слышишь?! Какой Сталинград?! Ты, видно, с ума сошла?! Петя, скажи ей!
Пётр Арсеньевич молча смотрел на дочь.
— Я должна поехать... Поймите, я должна извиниться перед ним...– умоляла Катя отца.
— Вот те раз,– тихо проговорил Лапин себе под нос.
— Даже думать забудь! Ишь что придумала?! Сталинград! – разрывалась мать.– Там война идёт! Петя, ну скажи же ей что-нибудь!..Что ты молчишь?!! – взмолилась она со слезами в глазах.
Пётр Арсеньевич прочистил горло:
— Но, Катя, к чему такая спешка? Ведь «Спартак» летит в Сталинград всего лишь на пару дней. Он скоро вернётся,– отец попробовал улыбнуться.– Теперь мы знаем, кто он. Нужно лишь немного подождать. Уже очень скоро начинается первенство Москвы...– он повернулся за помощью к Лапину.
— Первый тур – шестнадцатого мая,– подтвердил тот.
— И ты сможешь сходить на любой матч... Здесь... И увидишь его...
Катя отчаянно замахала головой:
— Нет! Мне ждать никак нельзя! – возразила она, чувствуя, как её сердце рвётся и зовёт её в Сталинград; ей нужно было встретиться с Димой как можно скорее; «Иначе быть беде!» – снова пронеслось в её голове, но как им это было объяснить?!.. Ну почему они такие жестокосердные?! Слёзы выступили из её глаз.– Я чувствую себя сильно виноватой перед ним. С этим чувством в сердце я жить не могу. Я должна извиниться. Немедленно. Неужели не ясно?..
— Только через мой труп! – заорала Надежда Николаевна.
— А может быть, попробовать найти его завтра утром на аэродроме?..– совершенно безумную идею высказал Лапин и сам её испугался.
— Нет, это нереально,– покачал головой Пётр Арсеньевич.– Во-первых, неизвестно какой это аэродром – с учётом возможного нападения немецкой авиации, это будет держаться в тайне. А во-вторых... Если бы мы даже наверное знали какой, нас бы не пустили на охраняемый военный объект...
— Значит, мне нужно ехать за ним в Сталинград! – настойчиво заключила Катя со слезами в глазах.
— А в Сталинграде, ты думаешь, тебя подпустят к нему? – попробовала вразумить её мать.– Знаешь, как их будут там охранять?..
— Тогда я просто пойду на матч,– тихо сказала, опуская голову, Катя,– и мы увидимся с Димой там.
— Увидитесь на переполненном стадионе?! – всплеснула Надежда Николаевна руками. Идея поездки в Сталинград была, конечно же, полным ребячеством.– Вы слыхали? – обратилась она за помощью к мужчинам.– Какая наивность!..
— Но у меня нет другого выбора! – пыталась донести до них свою очевидную истину Катя. Ведь если другого выбора нет, значит... нужно ехать, разве нет?.. Как взрослые могли не понимать столь очевидные вещи?! – Я должна увидеть его!
— Я слышал, поезда в этом направлении сильно перегружены,– сказал Лапин сосредоточенно и спокойно.– Хоть пассажирское сообщение и восстановлено, билеты распределяются, в основном, через ведомства и наркоматы. Попасть на поезд будет в любом случае очень трудно...
«Практически невозможно»,– хотел на самом деле сказать он, но в последний момент смягчил выражение в Катину пользу. Он знал, что не имеет права вмешиваться в семейное дело Егоровых, но ему почему-то очень хотелось, чтобы Катя отстояла своё решение. Иногда ему казалось, что он понимает её больше, чем оба её родителя вместе взятые.
— Я должна попробовать! – продолжала умолять родителей Катя.– Я должна увидеть его! В Сталинграде или где угодно, только не откладывая, как можно скорей! Мне по-другому нельзя!
Смотревший всё это время на дочь с какой-то глухой отрешённостью Пётр Арсеньевич вдруг взял бутылку и медленно наполнил свою рюмку дрожащей рукой. Катя напряглась, скованная надеждой. В глазах её отца на самом деле отразилась какая-то перемена или ей лишь показалось?..
Все умолкли. Надежа Николаевна с ужасом смотрела на своего мужа. То, что он был слабохарактерным человеком, знали все. Но ведь всему должны быть границы! В её груди застыл готовый в любой момент прорваться наружу крик.
Петру Арсеньевич уже ничего не понимал, кроме одного: его дочь была влюблена, и что бы ей сейчас ни сказали, она, пожалуй, всё равно отправится за ним хоть на край света. Сталинград же был всего лишь в сутках езды от Москвы, и маршрут пролегал через очищенную от немцев территорию... Поэтому из всех возможных вариантов, Сталинград представлялся не самым худшим. Он посмотрел на Катю и с ужасом подумал, что она, пожалуй, отправилась бы за ним и в оккупированную немцами Алушту!..
— Сколько может стоить билет до Сталинграда и обратно? – спросил он вдруг тихо, и каждое слово отозвалось в его голосе мучительной болью.
— Петя! – закричала Надежда Николаевна и зарыдала.
Лапин пожал плечами:
— Рублей двести. Самое большее.
Пётр Арсеньевич подошёл к гардеробному шкафу, открыл его и, нисколько не стесняясь присутствия Лапина, отыскал свою старую фланелевую рубашку, в кармане которой они хранили все свои семейные сбережения. Надежда Николаевна бросилась к мужу в ноги:
— Да ты что, совсем из ума выжил? – причитала она в ужасе.– Не успел одного ребёнка потерять, второго погубить хочешь? Одумайся, Петруша! – перешла она вдруг на мягкий и жалостный тон.– Какой Сталинград?! Там война идёт! Люди тысячами без вести пропадают! Потеряется и не увидим её никогда! Она же совсем ребёнок ещё...
— Во-первых, там больше нет войны,– так же мягко отвечал ей Пётр Арсеньевич, утирая скупую мужскую слезу.– Там в футбол играют. А во-вторых... Катя уже не ребёнок. Она выросла, Надя,– посмотрел он ласково на жену.– Мы просто не заметили, как это произошло, но это так. И мы с тобой больше не вправе распоряжаться её судьбой.
Катя подбежала к отцу и обняла его. Надежда Николаевна с помощью Григория Лапина села на стул и горько заплакала.
Катя обняла маму:
– Не плачь, всё будет хорошо.
— Да ну вас всех...– махнула рукой Надежда Николаевна.– Делайте что хотите. Будь проклята эта война!.. До неё мы вообще горя не знали!..
— Сто рублей. Ровно,– посчитал Пётр Арсеньевич. До зарплаты оставалось ещё пять дней, и этих денег как раз должно было хватить на всё это время. Но для поездки в Сталинград этого было слишком мало.
Пётр Арсеньевич посмотрел на дочь. «Пожалуй, поедет и без денег на обратный билет»,– с ужасом подумал он.
Григорий Лапин молча встал и вышел из комнаты.
Катя подошла к отцу и улыбнулась ему, вдруг просветлев; кажется, он не видел её такой светлой уже целую вечность... Пётр Арсеньевич вспомнил, какой она вернулась с Весковского переулка сегодня, и у него опять заболело сердце... Тоже улыбнувшись, он обнял свою дочь и поцеловал.
— Всё будет хорошо, папа, веришь? – спросила она.
— Верю,– сказал он и вдруг... отчётливо осознал, что гордится своей дочерью!
Из комнаты Лапиных между тем донёсся приглушённый звук спорящих голосов. Высокий голос Зинаиды недовольно запричитал, а низкий голос Григория что-то коротко отрезал в ответ.
Лапин вернулся через считанные секунды.
— Вот, возьмите,– протянул он Петру Арсеньевичу сложенные вдвое купюры.– Ещё двести рублей. Отдадите, когда сможете...
Пётр Арсеньевич пробормотал что-то в благодарность, а Катя, подбежав к Григорию, звонко чмокнула его в щёку и тут же отбежала в сторонку.
— Сумасшедшая...– расплылся раскрасневшийся Лапин в довольной улыбке.– Я ведь сам был таким... Когда ухаживал за Зинаидой Васильевной в 1925-м году...
— Я сейчас мигом на вокзал и обратно! – донёсся до них Катин голос уже из прихожей, где она обувалась.
— Куда?!! – не поверила своим ушам Надежда Николаевна. Выбежав в прихожую, она загородила собою дверь.– Никуда ты сегодня в ночь не пойдёшь!!!
Пётр Арсеньевич с Лапиным переглянулись в недоумении, после чего тоже выскочили в прихожую и принялись её отговаривать: идти за билетами сейчас, действительно, не было никакого смысла; было уже очень поздно; на вокзале работала только спецкасса, билет в которой Кате не продадут; обычные же кассы откроются только утром... Их здравые доводы подействовали на неё – увидев столь сплочённое сопротивление, Катя сдалась и осталась дома.
Но на сердце у неё, несмотря на это временное поражение, было на удивление легко и спокойно. То, что произошло сегодня в Весковском переулке, как-то само собой стёрлось из памяти. Закрывая глаза, она видела Димино ясное лицо; вспоминала, как они впервые увидели друг друга – как она врезалась в него и они повалились на тротуар, он посмотрел на неё, и её сердце растаяло в его удивлённых глазах!.. «Я просто извинюсь перед ним, и если он меня простит...» Как же ей хотелось увидеть его поскорей!.. Катя с нетерпением ждала завтрашнего утра!
Они решили сегодня снова поужинать семьями, причём на этот раз в комнате Лапиных. По такому поводу Григорий попросил Зинаиду пожарить картошку со свининой. Зинаида и Надежда Николаевна возились на кухне, и Катя отправилась им помогать.
Как только она ушла, Пётр Арсеньевич спрятал деньги в надёжное место – под матрац Алёшиной кровати.
— Это чтобы она не выкинула сегодня ещё что-нибудь,– объяснил он Лапину при этом.– Мало ли что ей ещё взбредёт в голову!.. А без денег она сегодня уже точно никуда не пойдёт.
(Пётр Арсеньевич не знал, что Надежда Николаевна, со своей стороны, тоже подстраховалась, спрятав Катины туфельки под тазик в ванной, отодвинув его далеко, к самой стенке, – чтобы Катя сегодня не выкинула ещё какой-нибудь номер).
Лапин кивнул и налил себе водки в рюмку. Рюмка Петра Арсеньевича была по-прежнему полной: он так и не прикоснулся к ней до сих пор. Теперь же они чокнулись, и Лапин сказал:
— За вашу дочь! И за Дмитрия Петелина,– в его глазах блеснул хитроватый огонёк,– который, возможно, уже очень скоро станет для вас просто Димой...
Петру Арсеньевичу почему-то по-прежнему не верилось в это, и он, вздохнув, поднёс рюмку ко рту.
Они выпили и закусили селёдкой.
— Дмитрий Петелин – большой талант! – сказал Пётр Арсеньевич, дожёвывая селёдку и глядя на листок с нотами на пюпитре. С кухни донёсся приятный шваркающий звук и запах жарящегося мяса.
— Игрок от Бога, что и говорить!..– согласился Лапин.– Другого такого ещё поискать! Что вытворял в матче с «Торпедо» две недели назад! Вы видели?
Матч, о котором упомянул Лапин, состоялся на Ширяевском стадионе ровно две недели назад, 16 апреля, в пятницу, в 19:00. Он и был причиной той самой «пропущенной» Димой и Катей встречи. Сейчас об этом, впрочем, никто не сообразил.
Пётр Арсеньевич покачал головой.
— Ну что же вы?! – Григорий разочарованно посмотрел на него.– Как можно пропускать такие матчи?! Пусть даже товарищеские!
Петру Арсеньевичу стало стыдно.
— Знаете-ка что, дорогой Пётр Арсеньевич? – загорелись весёлые глаза Лапина.– А не выпить ли нам перед едой ещё по бутылочке свежего пивка? У меня как раз где-то и высушенный волжский лещ залежался!
Пётр Арсеньевич был не против отнюдь.
Когда они уже легли спать, Катя спросила, кутаясь в одеяло за своей ширмой:
— Папа! А что такое левый инсайд?
— Левый полусредний... гм... ну как тебе объяснить...– сказал Пётр Арсеньевич и потёр рукой подбородок.– Команда играет с пятью форвардами. Три форварда играют впереди, а ещё два – чуть сзади, под ними: один справа и один слева. Вот тот, который играет слева, и есть левый инсайд. Я понятно объяснил?
— Ну, в общем-то, понятно,– кивнула в темноте Катя.– А какая у него задача?
— Забивать голы,– ответил отец, зевая.
«Хоть бы раз посмотреть, как это делается!» Катя до этого ни разу не была на футболе. Раньше ей не было до этого никакого дела, а теперь всё стало вдруг до безумия интересно!.. «Может быть, в Сталинграде увижу,– подумала она,– хотя бы одним глазком...»
— А это узкая специализация – забивать голы? – спросила Катя, облокотившись на своей кровати.
— Очень, очень узкая...– отозвался Пётр Арсеньевич сквозь сон.– Уже неё нет уже ничего...
Катя была очень довольна. «Надо же! Кто бы мог подумать!.. Он забивает голы... с двойной обводкой вратаря!» И хотя Катя совершенно не понимала этой терминологии, она засыпала очень гордой за Диму. Раньше она видела, как мальчишки гоняют мяч во дворе. «И забивать голы было, по-моему, ох как трудно!» – припоминала она.
Катя хотела, чтобы ей приснился настоящий футбольный матч!..
Поднявшись на допотопном старом лифте с решёткой и закрывающимися вручную дверьми на пятый этаж, он нашёл нужную ему квартиру и позвонил. Ему долго не открывали, и он позвонил ещё раз.
В квартире жил известный спортивный обозреватель, сотрудничавший с известным в России спортивным изданием и специализировавшийся как раз на интересующей его теме. Его интересовал, впрочем, лишь один небольшой вопрос, и он надеялся, что этот эксперт сможет пролить на него свет.
Хозяин квартиры, бурча под нос, вышел из своего кабинета и пошёл по коридору открывать дверь. Несмотря на столь поздний час (в Москве было половина десятого), он был по-прежнему одет в рубашку и брюки. Ещё днём ему позвонили из редакции и предупредили, что в девять тридцать к нему придёт один человек.
«Извини, что так получилось, Алискер… Нужно было предварительно тебе позвонить, но мы и глазом моргнуть не успели – очень настырный тип! Оставил для тебя пятьсот долларов – за одну консультацию! Говорит: у меня один маленький вопрос, минут на пятнадцать. Мы хотели было возмутиться, но куда там! Деньги назад не взял, а даже наоборот… заставил нас дать ему твой адрес… и сказал, что зайдёт к тебе в полдесятого… Говорю же: очень настырный тип!.. Говорит с акцентом, вроде бы иностранец… И ещё он нам кое-что показывал; мы подумали, это может тебя заинтересовать!..»
Он ждал таинственного незнакомца весь вечер, и вот, наконец-то, тот пришёл. «Настырный тип!.. Пятьсот долларов за консультацию!.. Если ещё и иностранец… Нужно отучить его врываться в частные дома по ночам… Сейчас преподам ему урок приличных манер!» – приговаривал обозреватель, открывая три замка на своей двери. Он уже готовился произнести какую-то осуждающую вступительную тираду, как вдруг увидел своего гостя и осёкся; перед ним стоял молодой мужчина, лет тридцати, в чёрной рубашке и тёмных брюках, с короткими, зачёсанными на лоб волосами, и было в его уверенных глазах что-то упреждающее, что-то, что заставило хозяина промолчать. И по виду никак не скажешь, что иностранец.
— Разрешите войти? – мягко спросил гость, не здороваясь и не представляясь.
Хозяин отодвинулся и впустил его; из детской спальни высунулась длинноволосая голова хозяйской дочери-восьмиклассницы, которой захотелось поглазеть на папиного позднего гостя.
— Прошу в мой кабинет!.. В конце коридора,– пригласил обозреватель, поправляя очки на носу. Когда они направились в сторону детской, голова сунулась внутрь. Впрочем, ненадолго: как только они прошли, незнакомец снова ощутил на своей спине острый и любопытный взгляд.
Хозяин усадил гостя в удобное мягкое кресло, а сам сел в своё, рабочее, перед компьютером, за столом.
— Может быть, чаю? – спохватился обозреватель, невольно вспоминая про оставленные в редакции пятьсот долларов.
— Нет, спасибо. Я ненадолго,– сказал гость, и обозреватель отчётливо уловил его коверкающий слова акцент. Но то, как правильно он выстраивал последующие русские фразы и предложения, совершенно не путаясь в падежах и окончаниях, вкупе с его чёрной одеждой навеяло на хозяина дома почти суеверный страх.– Время позднее. Позвольте мне приступить сразу к делу. Я слышал, вы занимаетесь архивами, специализируетесь,– (гость произнёс это слово, закрыв глаза, медленно, по слогам, но без единой ошибки),– на футболе середины прошлого века и ведёте какую-то летопись,– гость улыбнулся, подался вперёд и свёл свои ладони вместе.– Меня интересует матч «Динамо» Сталинград – «Спартак» Москва, состоявшийся в Сталинграде 2 мая 1943 года.
Обозреватель посмотрел на гостя и поправил съехавшие на нос очки. Какое-то время он собирался с мыслями, не зная, с чего начать.
— Ах, вот вы про что,– выговорил он наконец.– Вас интересует этот конкретный матч? Ну, что же…Главная изюминка этого матча состояла в том, что совсем незадолго до его проведения, в марте...– обозреватель закрыл глаза, напрягая память; он всё-таки вёл футбольную летопись, а не военную! – или нет, скорее, в феврале, в Сталинграде отбушевала грозная битва…Полностью разрушенный город лежал в руинах…
— Всё это я знаю!..– перебил его незнакомец; голос его звучал спокойно и ровно.– Меня интересует сам матч и то, что связано непосредственно с его проведением…
— Вас интересуют подробности самой игры? – развёл руками обозреватель с грустной улыбкой.– В таком случае вынужден вас огорчить: они до нас почти не дошли. Большинство участников той встречи давно умерло...– пожал он плечами.– А оставленные ими свидетельства скудны и противоречивы… Организация матча осуществлялась сталинградским обкомом партии в большой спешке, так что никаких документов не сохранилось. Сами понимаете, какое то было время... В центральных газетах матч освещался исключительно с политической стороны, как свидетельство мирной жизни в уничтоженном городе и предвестник скорой победы. До нас, конечно, дошёл итоговый счёт и ориентировочный состав московского «Спартака». А вот фамилии сталинградских игроков история, к сожалению, не сохранила… Очень жаль...– обозреватель посмотрел на незнакомца задумчиво и вдруг улыбнулся.– Есть, конечно, ещё легендарные истории о том, как самолёт со спартаковцами до самого Сталинграда сопровождали военные истребители; о том, как сталинградцы специально для этого матча соорудили в своём городе целый стадион и о том, как перед игрой на футбольное поле с самолёта был сброшен футбольный мяч, который, стукнувшись о кочку, улетел куда-то через трибуны – его потом так и не отыскали... Но больше я вам ничего сказать не могу. Дело в том, что не осталось ни одного, как сейчас принято говорить, «инсайдера» тех событий…
— Insider? – переспросил его гость на чистейшем английском языке.
— Человека, который видел всё изнутри и мог бы обо всём рассказать,– обозреватель откинулся в своём кресле.– Когда я дошёл до этого места в своей летописи, мне пришлось посвятить этому матчу один жалкий абзац… Можно, конечно, съездить в Волгоград и покопаться в местных архивах, но я сильно сомневаюсь, что там можно хоть что-то теперь найти... Всё-таки не до футбола было тогда этим людям,– сказав это, обозреватель зевнул.
Достав из кармана рубашки сложенный вдвое листок, незнакомец протянул его хозяину:
— Пожалуйста, взгляните на это.
Протянутый гостем листок был какого-то древне-пожелтевшего цвета, и обозреватель посмотрел на него с интересом; перевёл взгляд на гостя, но тот лишь указал глазами на листок. И ещё, когда хозяин брал пожелтевшую страничку из рук незнакомца, он чисто машинально отметил, что рука гостя, несмотря на то, что находилась в напряжённом положении уже какое-то время, не подрагивала, а застыла в воздухе, словно каменная.
Развернув листок, обозреватель пробежал по нему глазами.
— Показательный матч. «Динамо» Сталинград – «Спартак» Москва,– читал он с пожелтевшей странички.– 2 мая 1943-го года. Облачно. Нереализованный пенальти... О, Боже!
— Такого там нет,– медленно проговорил незнакомец с ухмылкой.
— Откуда это у вас? – бросил на него острый взгляд обозреватель, но незнакомец молчал, и он вернулся к листку.– Вот и подробные составы команд!.. Со всеми заменами. Написаны немного небрежно, может быть, даже в спешке, чернильной ручкой, но разобрать не составляет труда…
— Что это, по-вашему? – мягко спросил, глядя на него, незнакомец.
— Это официальный протокол матча, составленный арбитром сразу же по окончании игры. Вот подпись и её расшифровка: судья в поле Л.Ф. Безруков! Ну, конечно же,– победоносно посмотрел обозреватель на гостя.– Ведь этот матч проводился под эгидой Всесоюзного Комитета Физкультуры и Спорта и имел статус показательного; стало быть, судивший матч арбитр по уставу обязан был составить и направить в ВКФС отчёт! Только, по-моему,– глаза обозревателя тронул хитроватый огонёк,– отчёт этот во всех архивах значится как утерянный. Это оригинал?
— Ну что вы,– улыбнулся гость.– Это всего лишь ксерокопия, отпечатанная с обеих сторон на высококачественном цветном принтере. А вид у неё такой древний, потому что я замусолил её, таская в кармане,– незнакомец улыбнулся, и обозреватель снова невольно поразился его стройному и правильному русскому языку. «Замусолил»... Говорит почти как носитель, если бы не этот смешной акцент…Обозреватель посмотрел на страничку и отругал себя за ненаблюдательность. Действительно, как можно было предположить, что этому листку больше 60-ти лет?! Оригинал, наверное, рассыпался бы в его руках и был бы почти прозрачным.
— Вы не возражаете, если я пропущу это через свой сканер? – спросил, глядя на гостя, обозреватель.
— Нисколько,– сказал тот и, видимо, не выдержав, поднялся с кресла и стал расхаживать по кабинету.– Меня интересует один вопрос. Вернее, одна деталь…Собственно, за этим я к вам и пришёл.
— Буду рад помочь, чем смогу,– отозвался возившийся со сканером обозреватель.– Что именно вы хотите знать?
— На тридцать девятой минуте игры,– сказал незнакомец и остановился напротив стола,– было зафиксировано взятие ворот.
Обозреватель поднял брови и посмотрел на листок.
— И на этой же минуте, согласно данному протоколу, произошла замена: с поля ушёл Дмитрий Петелин,– необычно быстро для себя выговорил незнакомец – почти что выпалил – со скидкой на его трудный акцент.
— Дмитрий Петелин,– восторженно воскликнул обозреватель,– играл в этом матче?! Ах, ну конечно же…1943 год!.. Да, да…И был заменён так рано?.. Странно... Впрочем, он был слаб здоровьем. Вероятно, он прилетел в Сталинград с какой-то незалеченной травмой. Но не выйти на поле вообще он не мог – ведь он был тогда настоящей звездой, а матч был показательным! Вот он, видимо, и сыграл лишь столько, сколько смог, после чего его заменили.
— Нет,– твёрдо сказал незнакомец, качая головой,– он был здоров. Но меня интересует другое: и замена, и гол произошли на одной минуте. Мне нужно знать: какое из этих двух событий – (он снова говорил медленно, подбирая слова с видимым усилием) – произошло раньше? А если говорить точнее, то меня интересует один единственный вопрос: – незнакомец вновь перестал ходить и нагнулся над застывшим в кресле обозревателем – был ли Дмитрий Петелин на поле в тот момент, когда забивался гол?
Обозреватель поправил очки и задумался; действительно, как это он сам не обратил внимания на столь странное совпадение в протоколе? Взяв страничку в руки, он ещё раз внимательно изучил её; затем, глубоко вздохнув, посмотрел на своего странного гостя:
— К сожалению, это протокол, а не стенограмма матча… Голы зафиксированы отдельно, замены – отдельно и, наверняка, довольно приблизительно… Судья отмечал их в своём блокноте по ходу матча, скорее всего, округляя минуты, а потом перенёс свои записи в протокол… Видите, здесь зафиксированы замены на 70-й, 80-й и 85-й минутах… Но Петелин был заменён согласно протоколу именно на 39-й, голевой минуте. Стало быть, эта замена в памяти арбитра сильно ассоциировалась с забитым мячом – по этой причине он не округлил время, а указал точную минуту. То ли замена непосредственно предшествовала голу, то ли она была проведена сразу же после того, как гол был забит... Точно сказать не берусь,– развёл обозреватель руками.– Я понимаю ваше любопытство; Дмитрий Петелин – культовая фигура, но... есть вещи, которые нам узнать не дано. Извините, что ничем не могу вам помочь...
— Ничего,– сказал незнакомец, забрал свой жёлтый листок, аккуратно свернул его и сунул в карман. Показалось обозревателю, или на лице гостя действительно мелькнула загадочная улыбка? – Благодарю вас за ваше время,– добавил он, и эта была первая за весь вечер сказанная им не совсем русская фраза. Незнакомец развернулся и пошёл к двери; понимая, что он сейчас просто обуется и уйдёт, любопытный обозреватель бросился ему вслед; ему нужно было ещё кое-что непременно для себя прояснить.
— Прошу прощения, но чем вызван ваш интерес к этому событию, если можно полюбопытствовать... Не будет ли слишком назойливо с моей стороны спросить...– бросал он своему гостю вдогонку.– Вы так прилично говорите по-русски... История российского футбола – ваше увлечение?.. Но почему именно этот матч?.. И откуда у вас, наконец, копия этого протокола?..
Незнакомец остановился у самой двери. Краем глаза он заметил всё те же, высунувшиеся из спальни, любознательные девичьи глаза.
— Вы задаёте слишком много вопросов,– сказал он, и обозреватель невольно оторопел, прижимаясь к стене.– Я могу ответить лишь на один. Подумайте, что вас интересует больше всего…
Незнакомец сам по очереди открыл все три замка и взялся за ручку; обозреватель всерьёз задумался; вопросы кружились в его голове стаей, но был среди них один, самый главный; он уже сегодня мелькал у него в голове…И он вспомнил!..
— Дмитрий Петелин,– почти закричал он,– был легендой советского военного и послевоенного спорта, но потом совершенно пропал из виду! О его дальнейшей судьбе не известно почти ничего. Мне показалось, вы кое-что знаете о нём. Если я не ошибаюсь, скажите мне: что с ним стало?
Незнакомец вдруг рассмеялся; если бы на все вопросы можно было ответить так же легко!..
— Он уснул,– сказал незнакомец совершенно серьёзно.– Они оба уснули,– добавил он, выходя из квартиры.
Обозреватель переваривал его слова некоторое время, но когда понял их простое, истинное значение и выскочил на лестничную площадку, было уже поздно: не дожидаясь лифта, незнакомец уже спускался вниз по лестнице на одном из нижних этажей. Обозреватель хотел крикнуть ему, чтобы он заехал в редакцию и забрал свои пятьсот долларов, но не решился; этот тип, впрочем, никогда бы и не забрал.
Часть вторая:
Весна в Сталинграде
СЕЛИВАНОВ
Пятница, 30 апреля, 18 часов 57 минут
1-й секретарь Сталинградского обкома ВКП (б) Пётр Степанович Селиванов сидел в своём кабинете за рабочим столом. Эта просторная комната в разрушенном здании бывшего обкома партии, впрочем, служила ему не личным кабинетом, – помимо его стола, здесь находились рабочие места ещё четырёх человек. Между собой они называли эту комнату «штабом».
Вернувшись сюда три месяца назад и пройдя по всем этажам напрочь разрушенного здания, они нашли всего лишь три относительно нетронутые войной и хоть сколько-нибудь пригодные для работы комнаты, поддающиеся хоть какому-то восстановлению; но все эти три комнаты находились в разных частях здания и на разных этажах, и чтобы попасть из одной в другую нужно было петлять по насквозь просвечивающим развалинам и полуразрушенным лестницам, а потому Селиванов, не долго думая, выбрал самую просторную из них и сделал из неё одной некое подобие общего «оперативного штаба». В его довоенный кабинет первого секретаря прямым попаданием попал снаряд; там всё невосстановимо сгорело. Во всём здании шли уличные бои, следы которых придирчивым взглядом можно было заметить и на стенах этой уцелевшей комнаты, несмотря на сделанный здесь на скорую руку косметический ремонт, который всё же значительно улучшил картину; находящийся на высоте пяти метров от пола кое-где пробитый потолок сверху накрыли временной кровлей, так что даже во время проливного дождя сюда не протекала вода.
То, что Селиванов со своим вернувшимся в город штабом (сам Селиванов во время осадного положения был председателем Городского Комитета Обороны и Сталинград не покидал – штаб ГКО, правда, находился в Красной Слободе, по ту сторону Волги) расположился в жалком, разрушенном здании бывшего обкома партии должно было показать местным жителям решительную готовность партийного руководства безотлагательно преступить к делу мирного строительства и своим личным примером показать всем остальным сталинградцам как сходу, засучив рукава, можно решать самые трудные задачи в самые кратчайшие сроки. Решение Селиванова создать «штаб» на старом месте вызвало чувство искреннего уважения в среде простых граждан и чувство молчаливого презрения у руководителей властных ведомств, сразу же переехавших в новые, отремонтированные кабинеты. Но Селиванова это как будто не задевало. «Ничего, пусть пока смеются над нами – сейчас главное быть с народом! – говорил он своим молодым подчинённым весело.– А расположение силовиков мы вернём, когда будет нужно; пусть подождут, пока мы въедем в наше новое здание – локти искусают от зависти!» Селиванов уже лично отобрал место для строительной площадки на расчищаемой от обломков прибрежной площади и утвердил проект здания нового обкома партии, строительство которого должно было начаться по намеченному плану уже в июне; пока же можно было и потерпеть – в тесноте, но не в обиде.
Продолжая работать на объектах, Селиванов весь день сегодня ожидал решения из Москвы. Положа руку на сердце, нужно было честно признать, что к приёму спартаковцев город был не готов. Поэтому, когда в четыре часа его второй зам Володя Чащин нашёл его на Тракторном заводе и сообщил, что спартаковцы прилетают только завтра, он вздохнул с облегчением: значит, у них были ещё почти сутки, а за это время можно было ещё очень многое успеть сделать.
«Время есть. Будем работать!» – сказал он Володе.
Дело в том, что помимо предстоящего прилёта спартаковцев, у них было множество других, куда более важных, дел, которые нужно было решать в самую первую очередь: восстановление и запуск трёх огромных заводов. На «Баррикадах» работали уже три цеха, на «Красном Октябре» – два, и один был почти готов к запуску; на Тракторном было тяжелее всего: катастрофически не хватало специалистов. Весь технологический процесс был налажен и недостатка в рабочих руках уже не было; даже наоборот: люди всё прибывали и прибывали. Но чтобы восстановить важнейший участок цепи, нужно было установить парогидравлический пресс, для чего требовались инженеры-гидравлики, а таких во всей области не оказалось ни одного! Селиванов сначала даже отказывался в это поверить! Жители тысячами возвращались в город из эвакуации, а в отделе кадров ему, хлопая глазами, сказали, что в городе нет ни одного дипломированного специалиста с опытом работы в этой области! Куда смотрел начальник отдела кадров раньше?! Емельянов – директор завода («хотя какой из него к чёрту директор?! – думал Селиванов в сердцах.– А ведь и заменить совершенно некем!; хоть сам иди и руководи заводом!») – тоже хорош! Где был раньше?! Только сегодня Селиванов отправил в наркомат танковой промышленности срочный запрос. Жаль, что с самим наркомом связаться не удалось – Пётр Степанович был с ним на короткой ноге, – пришлось говорить с его первым замом; тот произвёл на Селиванова хорошее впечатление: очень компетентный молодой человек; чувствовалось: сделает всё, что сможет. Но только когда теперь пришлют людей – неизвестно! Ведь сначала их нужно было найти (Селиванов просил пятнадцать (!) дипломированных специалистов, хотя точно знал, что для них наскребут в лучшем случае семь-восемь – на это, собственно говоря, и рассчитывал), а потом с семьями отправить сюда! В наркоматах сейчас царила чудовищная неразбериха!; большинство руководителей уже переехали в Москву, а архивы и некоторые отделы всё ещё работали в Куйбышеве; работать в таких условиях было практически невозможно! К тому же, Селиванов прекрасно знал, что и железнодорожное, и речное сообщение на направлении Москва – Сталинград было катастрофически перегружено; значит, гидравликам придётся ждать своей очереди, а как до них там, в белокаменной, докричаться, что тебе в первую очередь нужны гидравлики и что из-за их отсутствия стоит целый завод! Это для них, в наркомате путей сообщения, пару дней ничего не решают!.. А ты попробуй объяснить им, что гидравлики для города важнее всех НКВДистов вместе взятых, – тебя и слушать не станут! Нет, процесс доставки гидравликов в город нужно было как-то ускорить; Селиванов взял это дело под свой личный контроль, однако пока ещё не придумал что по этому поводу предпринять. Но сделать что-то было просто необходимо; однако это уже не сегодня; Селиванов вздохнул.
Теперь, когда с другими насущными заботами дня было покончено, можно было заняться предстоящим матчем. Это, конечно же, тоже было важнейшим делом. Что называется, делом чести.
Его секретарша, Лена Колотова, красивая, голубоглазая двадцатитрёхлетняя волжанка в больших толстых очках в роговой оправе с собранными в две кисточки по бокам тёмными волосами, положила ему на стол экземпляры отпечатанных билетов на матч.
— Только что привезли из типографии. Отпечатано четыре тысячи билетов стоимостью десять рублей и семь тысяч билетов стоимостью четыре рубля. Итого одиннадцать тысяч,– сказала Лена. Селиванов посмотрел на билеты. На них, кроме цены, было написано:
«Сталинград. Стадион «Азот». «Динамо» Сталинград – «Спартак» Москва. 2 мая 1943 г. Без печати недействителен». Время начала матча указано не было: оно ещё не было даже утверждено.
«Определённо повезло,– подумал про себя Селиванов,– что спартаковцы не смогли вылететь сегодня!» Когда они отправляли срочный заказ в типографию в час дня, ясности с вылетом спартаковцев ещё не было, а тянуть дальше было нельзя, и Селиванов на свой страх и риск распорядился указать дату 2-е мая, а не 1-е. Если бы спартаковцы прилетели сегодня и матч состоялся завтра, получилось бы не очень красиво, но предложение своего первого зама, Вити Коноваленко, печатать билеты без даты, он отмёл сразу же, без раздумий:
— Нет, Витя, дата нужна! Люди сохранят эти билеты и будут потом показывать внукам. Ведь это исторический матч! Никто ещё никогда не играл в футбол в таком городе,– его голос помрачнел; ему, повидавшему многое и ответственному за многое человеку до сих пор хотелось плакать всякий раз, когда он проезжал по разрушенным улицам, по которым он так любил прогуливаться с Лидией Павловной и Кирюшей до начала войны.– А билет без даты и не билет вовсе...
Ему почему-то казалось, что спартаковцы сегодня не прилетят. «Хотя бы потому, что мы к этому не готовы». Этот во всех отношениях абсурдный для других довод Пётр Степанович рассматривал совершенно серьёзно. У него было сильнейшее предчувствие, что этот матч, как и все другие мероприятия, организатором которых выступал он, пройдёт с блеском. А это представлялось более вероятным в том случае, если у них будут лишние сутки на подготовку. «Значит, 2 мая...» – решил он тогда, и заказ отправили в типографию.
И вот теперь он с гордостью смотрел на билет, на котором красовалось: «Сталинград. 2 мая 1943 г.» Виктор был ещё совсем неопытен и зелен, ему было всего около тридцати. Про себя Селиванов называл всех своих помощников «комсомольцами». Нет, если их хорошенько обучить и они наберутся опыта, из них, конечно же, будет толк. Иначе и быть не могло: ведь всю свою команду, включая Лену Колотову, он отбирал лично. Но пока Виктор ещё многого не понимал.
2 мая 1943 –го. Спустя всего три месяца после завершения операции «Кольцо», пленения фельдмаршала Паулюса и капитуляции 6-й армии!.. Пройдут десятилетия, а люди будут с ужасом и болью вспоминать о том, что выпало на долю их города. Селиванов лично помнил, как на рассвете одного сентябрьского дня вся вода в Волге напротив Центральной Переправы была красной от крови наших солдат!.. Упаси Бог кому-нибудь хоть раз в жизни увидеть такое. И теперь в этом городе играли в футбол. Прямо сейчас они творили историю.
— Очень даже неплохо,– сказал Селиванов вслух, разглядывая отпечатанную бумажку.– Как у нас обстоит дело с продажей билетов завтра? – посмотрел он на Виктора Коноваленко, сидевшего за столом справа от него, у стены.
— Всё готово. Продавать будут в трёх окошках в кассах бывшего драмтеатра.
— Всего лишь в трёх? – переспросил Селиванов, хмурясь от слов «в здании бывшего драмтеатра...» Он никак не мог привыкнуть к тому, что ко всем привычным, довоенным названиям домов теперь нужно было добавлять приставку «бывший», потому что от них ровным счётом ничего не осталось. Бывшая школа № 3, бывший «дом Лётчика», бывший Речной вокзал и так далее. Но это всё ничего; это временно.
— Там уцелело всего три кассы, а продавать билеты вживую, не через окошко, мы посчитали опасным,– объяснил Виктор.
Билетных касс на «Азоте», трибуны которого в данный момент ещё сколачивались, не было как таковых. Строить их специально для этого было слишком хлопотно и накладно. Поэтому они и решили использовать уцелевшие кассы драматического театра.
— Знаю, знаю,– кивнул Селиванов, вздыхая. «Завтра эти три кассы просто сметут! Хоть три кольца обороны выставляй – бесполезно!»
– Объявление по городу сделали?
— Да. Во всех трудовых коллективах через парткомы должны были объявить, что кассы открываются завтра в восемь утра,– отвечал Виктор.
«Завтра в восемь весь город соберётся у касс. Весёлый будет праздник Первомай...» – подумал про себя Селиванов, барабаня пальцами по столу. Впрочем, они решили не проводить завтра крупных мероприятий и ограничиться небольшим митингом у центральной пристани в 12 часов. Если одно на другое и наложится, то ничего страшного в этом городе не произойдёт. Самое главное событие завтра – встреча спартаковцев в аэропорту – ориентировочно в три часа.
— Вот что, Витя,– сказал своему заму Пётр Степанович.– Позвони Сидельникову и попроси его от моего имени организовать порядок у касс завтра в первой половине дня. Выработайте с ним совместно план действий.– (Сидельников был начальником областного НКВД).
— Хорошо,– сказал Виктор, снимая трубку телефонного аппарата.
— А для тебя, Леночка,– посмотрел Селиванов на стоящую у его стола секретаршу,– у меня есть одно особо ответственное задание.
Пётр Степанович открыл ключом сейф и достал печать.
— Нужно проставить печать на всех этих билетах до восьми утра,– когда он говорил эти слова, его самого немного покоробило от сложности задаваемого им поручения. Задача казалась совершенно невыполнимой, и он отдавал себе в этом прекрасный отчёт. Но другого выхода не было: на билетах должна была стоять обкомовская печать. Другой степени защиты на этих бумажках было просто не предусмотрено. Желающих присутствовать на матче было как минимум в десять раз больше, чем мог вместить «Азот». Даже если поставить круглосуточную охрану у станка в типографии «Сталинградской Правды», были ещё типографии в Куйбышеве, Саратове, Казани и других городах, где по одному такому образцу можно было изготовить трафарет и напечатать на такой же точно бумаге десятки тысяч таких же точно «билетов». А это неминуемо приведёт к давке на стадионе и тысячам людских жертв. Ещё одно кровавое воскресенье. Нет, такую опасность нужно было исключить; безопасность людей – превыше всего!
Не поверившая своим ушам Лена смотрела на своего начальника, широко раскрыв глаза под толстыми стёклами очков и чуть-чуть не плача:
— Но Пётр Степанович, миленький...
— Знаю, знаю,– кивнул он, вставая из-за стола.– Здесь очень много работы. Но её необходимо сделать. И печать у нас только одна,– закончил он грустным голосом, подошёл к окну и посмотрел на улицу. В городе было уже настоящее лето; напротив окна чудом ожила и расцвела опалённая войной кривая берёза.
Стоя к Лене спиной, он услышал её первые всхлипывания.
— Но я не справлюсь и до восьми вечера завтрашнего дня!..– взмолилась секретарша.
— В том-то всё и дело,– задумчиво сказал Пётр Степанович, глядя в окно.– В том-то и дело... Не волнуйся, сейчас что-нибудь придумаем...
— А я так хотела встречать спартаковцев на аэродроме завтра...– глядя в спину первому секретарю, призналась вдруг Лена.
— И будешь,– неожиданно легко пообещал ей Селиванов, явно думая о чём-то совершенно другом. Лена тотчас же перестала шмыгать носом и успокоилась. Она уже привыкла верить любым обещаниям этого человека, какими бы фантастическими они не казались на первый взгляд, и приготовилась просто слушать. Селиванов продолжал.– Билеты должны быть готовы к восьми, а «Спартак» прилетает не раньше трёх... Для такой здоровой молодой девушки как ты пять часов сна – более чем достаточно. Вот что! – сказал он, поворачиваясь к Лене.– Можешь найти себе двух помощниц? Из числа хороших подруг, не важно, кого угодно, двух добровольцев, кто помогал бы тебе работать всю ночь до утра. За сдельную зарплату, разумеется. Скажем, тридцать рублей за ночь работы. Не ахти, конечно, но две кружки молока на рынке можно купить.
— Вы, Пётр Степанович, на рынки ходите? – с коварной улыбкой спросила Лена.
Селиванов ухмыльнулся в ответ и нахмурил брови:
— Не паясничай! Тебе не идёт!..– сказал он с полустрогой насмешкой.
Они с женой, может быть, и не отоваривались на рынке, но он заезжал туда регулярно, а потому был в курсе цен на продукты в своём городе. И прекрасно знал, что кружка молока стоит сейчас на рынке 15 рублей. Дороговато, конечно, но что поделаешь...
— Ты тоже получишь 30 рублей за внеурочную работу,– продолжал он. Глаза Лены округлились от ещё большего удивления. Это уже было чем-то новеньким! Официально их рабочий день длился с восьми утра до семи вечера, но она редко заканчивала работу так рано; даже сейчас шёл уже восьмой час. Часто им приходилось задерживаться допоздна. Селиванов мог работать и до часу, и до двух часов ночи, а она была его секретаршей со всеми вытекающими отсюда последствиями: он мог отпустить её домой и в десять, и в одиннадцать часов... И никогда раньше она не слыхала от него о «внеурочной работе». Селиванов как ни в чём не бывало продолжал, не замечая её удивления.– Билеты ведь уже разрезаны, верно?
Лена кивнула.
— Если тебе будут подкладывать их, а ты будешь лишь автоматически шлёпать по ним печатью, ты сможешь обработать шестьдесят билетов в минуту,– посмотрел он на её протестующие глаза.– Ну, хорошо, пускай пятьдесят,– тут же охотно уступил он.– Получается сто билетов за две минуты.– Селиванов потянулся, разминая позвоночник: у него сегодня весь день болела спина.– Это даёт нам тысячу билетов за двадцать минут. Значит, одиннадцать тысяч вы закончите за три часа сорок минут. Какое-то время, конечно, уйдёт на перерывы – это всё таки рутинный, кропотливый труд. Но часов за пять-шесть вы спокойно управитесь. Ну так как? Найдёшь себе помощниц? – всё ещё потягиваясь, спросил он.
— Есть такие люди,– тихонько сказала Лена. Теперь, когда он описал всё с такой лёгкостью, работа казалась ей вполне выполнимой.
— Вот и хорошо. Оставайся здесь и занимайся только этим. Ясно?
Лена опять послушно кивнула.
— Вполне возможно, к тому же, что не придётся ставить печать на всех билетах. Я сегодня ещё съезжу на «Азот», уточню реальное количество мест и заеду к вам узнать, как идут ваши дела. Хорошо?
Лена кивнула в третий раз, грустно опуская свою красивую головку.
— Пойми, Леночка,– мягко взял её за плечи Селиванов.– Я никому не могу доверить эту печать, кроме тебя, понимаешь? Никому. Нас здесь всего четыре человека,– указал он рукой в сторону Чащина и Коваленко.– И дел у нас по горло! Так что сегодня ты будешь работать не секретаршей, а палочкой-выручалочкой... Выше нос! – улыбаясь, он задрал её нос вверх рукой и вручил ей ключи от сейфа.– Ты ведь читала газеты? Это исторический матч. Сегодня ночью у тебя есть возможность войти в историю!
«Или же в неё вляпаться...» – подумала про себя Лена, вздыхая.
– Я просто очень хочу быть на аэродроме завтра!..– снова сказала она.– Может быть, я понравлюсь кому-то из спартаковцев, и он возьмёт меня в жёны... Уеду в Москву и буду учиться...
Селиванов посмотрел на неё. Лена говорила искренне и серьёзно, смущённо опустив голову. Пётр Степанович пожал плечами; он мог понять её девичьи мечты. Коренная сталинградка, за свои двадцать три года она ничего кроме Сталинграда и Куйбышева не видела. «А теперь, когда Сталинграда больше не существовало в природе, оставался и вовсе один Куйбышев...» – горько усмехнулся про себя Селиванов. Машиностроительный техникум не окончила – помешала пришедшая в её родной город война. Потом работала длинные смены на оборонном заводе в эвакуации. Она не скрывала, что пойдёт учиться, как только жизнь в городе немного наладится. И Пётр Степанович не питал никаких иллюзий на этот счёт: хотя Лена очень нравилась ему как работник и как человек, он не сомневался, что она упорхнёт от них рано или поздно – это был лишь вопрос времени. Жаль!.. Таких ответственных людей, как она, сейчас днём с огнём не сыскать...
— Ну да,– усмехнулся Чащин,– как же! Женится кто-нибудь из них на провинциалке!.. Знаешь, какие они заносчивые, эти столичные звёзды!
— А что, я смотрела,– повернулась к нему Лена, блеснув мечтательными глазами.– Среди них много неженатых... Может быть, это сама судьба посылает их в наш город!
Селиванов тоже усмехнулся. Если это и была судьба, то у неё были имя, отчество и фамилия: Пётр Степанович Селиванов. Исключительно благодаря его стараниям спартаковцы прилетали завтра в их город. Лена, конечно же, была ещё молодой, а потому глупой и наивной девчонкой, но ведь чем чёрт не шутит! А вдруг...
— А что,– сказал он задумчиво вслух.– Лена у нас девушка достойная. Мы её ещё не за любого спартаковца отдадим! Пусть только попробуют увезти её в Москву! Устроим с пищевиками торговлю!
Лена нервно засмеялась.
Когда она думала о спартаковцах, особенно ей хотелось познакомиться с новой спартаковской звездой – Дмитрием Петелиным. Про него в их городе ходили легенды. У неё была его фотография из газеты; ещё с сорокового года она собирала о нём вырезки из «Красного Спорта». Когда с газетами не было перебоев, разумеется.
– Поиграются и бросят,– покачал головой Чащин.– В лучшем случае! Я же говорю – столичные звёзды...
Селиванов украдкой взглянул на Виктора Коноваленко. Тот, уже закончив разговаривать с Сидельниковым по телефону, сидел молча, насупившись, за своим столом, глядя куда-то вниз и нервно теребя руками краешек лежавшей перед ним бумаги. Он был влюблён в Лену с самого дня их встречи (то есть, вот уже три месяца), влюблён томительно и отчаянно, до болезни. Селиванов это прекрасно видел, видел это и Володя Чащин, но сама Лена то ли не замечала этого, то ли просто предпочитала этого не замечать. Пётр Степанович понимал её: она была лет на семь моложе Виктора и во всех отношениях очень завидная невеста, но Виктор тоже был живым человеком, и издеваться над ним было негоже. В коллективе должна быть здоровая атмосфера, поэтому Пётр Степанович строгим голосом прекратил эту болтовню:
— Ну, хватит лясы точить. Пора за работу!
Лена смущённо посмотрела на него и пошла к своему столу.
— Куйбышевцы прислали телеграмму,– сообщил Чащин.– Просят выделить им шестьдесят билетов на игру. Говорят, что готовы прислать баржу с людьми завтра. Ночёвка на барже. Питание за свой счёт. Просят лишь оставить для них билеты,– Володя посмотрел на Селиванова, который задумчиво тёр свой подбородок рукой.– Что ответить?
— А в какой форме просят?
— В сугубо строгой и деловой.
«Комплекс старшего волжского брата,– вздохнул Селиванов; он уже устал с этим бороться.– Приедут – точно будут болеть за спартаковцев!»
— Вежливо откажи. У нас только со Сталинграда подано 100 тысяч заявок. Можешь сообщить им, что кассы откроются завтра в 8:00 – всё равно все билеты сметут к их приезду... Но перед этим,– Пётр Степанович глянул на Лену, которая звонила подругам по телефону; сегодня она занималась исключительно билетами, поэтому ёё секретарские функции перекладывались на Чащина,– перед этим позвони Трифонову и скажи, что я буду у него через пятнадцать минут.
Володя кивнул и поискал в списке номер. Трифонов был начальником аэродрома.
Селиванов уже был на аэродроме сегодня днём, но с Трифоновым так и не встретился, хотя Лена позвонила туда за полчаса до этого и предупредила, что Пётр Степанович выезжает. Когда Селиванов вошёл в кабинет, адъютант Трифонова с равнодушным видом сообщил ему, что начальник аэродрома «отлучился» и будет через «пятнадцать-двадцать» минут. Селиванов мог многое понять, он сам был простым человеком. Трифонов мог отлучиться в туалет или куда-угодно вообще, но такого пренебрежительного отношения к себе он не терпел. «Пятнадцать-двадцать минут!» Это была уже наглость!
— Моя секретарша предупреждала вас, что я подъеду приблизительно в это время? – так же хладнокровно спросил он адьютанта, – высокого лысого лейтенанта с военной выправкой.
— Предупреждала,– отвечал тот.
— Она сказала, кто к вам едет?
— Сказала...– вытянулся в струнку адъютант. На его лысой голове заблестела капелька пота.
— Значит так,– спокойно сказал ему тогда Селиванов.– У меня нет времени ждать и десять минут. Когда ваш начальник появится, доложите ему, что я был здесь и выражал крайнее недовольство из-за того, что потратил своё время впустую. Попросите его впредь быть пунктуальней. И скажите, что я ещё заеду к нему сегодня. Пусть он обязательно меня дождётся. Ясно?
— Так точно! – сказал адъютант вслед хлопающему дверью Селиванову.
«Эти военные! – недоумевал он тогда, спускаясь по лестнице.– Что они о себе воображают?! Он думает, я буду сквозь пальцы смотреть на его безответственность?!» Больше всего Селиванов не мог терпеть, когда ему мешали работать. С местными же военными начальниками была просто беда. Нет, были среди них и приятные люди, которые всё понимали. Но терпеть такое! Когда каждая минута дорога, увольте! Ладно ещё когда город был на осадном положении – без вопросов! Он всё прекрасно понимал! Но сейчас, когда он с таким усилием налаживал в городе мирную жизнь, по которой истосковались сталинградцы! И это при том, что города, как такового, больше не существовало?! Нет уж! В воспитательных целях он заставил Трифонова прождать целый день. Пётр Степанович посмотрел на часы: была половина восьмого.
— Он на месте. Ждёт вас,– сказал Чащин, вешая трубку.
«Ещё бы!.. После того разноса, который я учинил его адьютанту!»
— Ладно,– обратился Селиванов ко всем свои троим помощникам сразу.– Слушай диспозицию. Я поехал к Трифонову. Оттуда заеду на «Азот». Если успею, то ещё съезжу к команде узнать, как идёт подготовка к матчу.
Он посмотрел на своих двоих измотанных и уставших «замов». По большому счёту, если бы они могли на самом деле его заменить, они бы разъехались сейчас одновременно в эти три места, быстро сделали все дела и отправились домой отдыхать через час, самое большее – полтора. У него был ещё и третий зам, Паша Жунин, – самый опытный из них всех; но он был откомандирован в районы и мотался сейчас где-то по области, собирая для Селиванова отчёты о состоянии колхозов и деревень. Пётр Степанович с ностальгией вспомнил довоенные годы в Днепропетровском обкоме, когда у него было три настоящих зама и один, что называется, «на подходе». Вот тогда была не жизнь – сказка! Поручи им что угодно, любое самое ответственное дело, и можешь не сомневаться – всё будет сделано в срок. Столкнутся с серьёзным препятствием и возникнет хотя бы малейшая вероятность того, что дело сорвётся, – незамедлительно сообщат. И такие случаи становились всё более и более редкими, потому что они сами учились устранять любые преграды. Это был опыт! Это была хватка! А эти... Всё нужно делать самому. Если поручил что-то, нужно проверять, а потом ещё перепроверять дважды. Он вспомнил, как во время битвы за город он сутками не спал, лично занимаясь всеми делами вместе с Хрущёвым. Нужно было выгружать раненых с барж – и он на переправе; нужно обеспечить бесперебойное питание для бойцов – и он лично организовывал кухни для сборки сухих пайков; Ставка приказала срочно построить Волжскую рокадную железную дорогу – и он с инженерами с картами в руках лично летал над участками и делал разметку, а потом лично же налаживал ход работ. Но ничего. Всё приходит со временем. Квалифицированных специалистов сейчас катастрофически не хватало везде, в каждой отрасли. Селиванов подумал, что в идеале нужно было бы взять кого-то из них с собой к Трифонову, чтобы они поучились у него работать с людьми, но ему стало их жалко: они ужасно устали, а завтра их ждал точно такой же долгий и трудный день.
— Ну что, нашла кого-нибудь? – спросил Селиванов у Лены, отвлекаясь от своих мыслей.
— Нашла двоих. Уже выехали.
— Отлично.
— Вы предупредите на охране?
— Обязательно,– Пётр Степанович подошёл к Коноваленко.– Значит так. Поезжай-ка ты, Витя, домой и отоспись хорошенько. Завтра в семь сюда. Лена оставит тебе здесь готовые билеты; возьмёшь Руденко (так звали одного из обкомовских водителей) и отвезёшь их к кассам. Останешься там и лично проконтролируешь обстановку. Если возникнут серьёзные трудности, найдёшь меня. Встретимся на митинге. Ясно?
— Ясно,– устало кивнул Виктор, поднимаясь со стула. Собирая бумаги в портфель, он бросил на Лену печальный и укоризненный взгляд.
— Ты, Володя,– обратился Селиванов к Чащину,– посиди здесь часиков до девяти. На всякий случай. Проконтролируй, чтобы у девчонок заспорилась работа с билетами, а потом поезжай домой. Утром Лены не будет: она будет отсыпаться. Приезжай сюда к восьми. Будешь отсюда координировать наши действия.
Чащин кивнул.
— А ты, Леночка, завтра утром отоспись, и сразу после встречи футболистов на аэродроме – сюда!..
Лена кивнула, тяжело вздыхая. У неё была тяжёлая работа, но сейчас всем было тяжело.
— Впрочем, я ещё заеду сюда и увижу тебя сегодня,– напомнил ей Пётр Степанович, одеавая кепку и уходя.
19 часов 33 минуты
Проходя пост охраны, Пётр Степанович попросил начальника смены, молодого учтивого капитана, вести этой ночью усиленное дежурство: «будет вестись работа с печатью»,– предупредил он.
— И ещё,– добавил он, уже открывая наружную дверь.– К нам сегодня на всю ночь придут две девушки – помочь с кое-какой работой. Позовёте Лену Колотову, и если это к ней, то пропустите.
— Слушаюсь,– взял под козырёк лейтенант.
Селиванов вышел на улицу во двор и подошёл к своей машине – цвета вороного крыла ГАЗУ-М1. Он осмотрелся, но водителя нигде поблизости не было видно.
— Захар! – громко на весь двор крикнул Пётр Степанович.
— А? Иду! – отозвался его личный водитель, худощавый мужчина лет сорока. Он возился с другой машиной в гараже, но теперь всё бросил и, вытирая засаленные руки тряпкой, побежал к «Эмке» – 1-й секретарь ждать не любил!
...Селиванов сидел в кабинете Трифонова, немолодого тучного майора с уставшим, поктытым оспинками лицом и красными глазами.
«Неужели пьёт? – подумал Селиванов, но тут же отогнал эту мысль.—Человек, может быть, элементарно не досыпает, а я сразу же предположил невесть что. Да и не моё это дело; лишь бы только он своё дело знал». Ему вдруг стало даже немного жаль этого Трифонова. Рядом с Селивановым сидел его адъютант – тот самый лысый лейтенант с худым овальным лицом.
— Извините, что так некрасиво получилось сегодня днём,– сразу же сказал ему Трифонов.– Меня вызвали по срочному делу... Я думал, займёт не больше десяти минут, но там, как обычно...
— Ладно,– металлическим голосом сказал Селиванов.– Извинения принимаю. А теперь к делу. Во сколько завтра прилетает самолёт со спартаковцами по самым уточнённым сведениям?
— В три часа дня,– напрягся Трифонов. На самом деле, он не понимал, чего хочет от него первый секретарь обкома. Они разговаривали по телефону вчера и всё до мелочей обсудили. Аэродром был готов к прилёту футболистов уже сегодня. Неужели он задержал его на рабочем месте после окончания трудового дня только затем, чтобы заехать и уточнить во сколько ожидается прилёт самолёта? Но ведь и это он тоже прекрасно знал: его люди звонили из обкома сегодня несколько раз. Трифонов посмотрел своими до боли усталыми глазами на Селиванова, но ничего не смог прочитать на его строгом лице. «Что нужно от меня этому человеку?»
— Хотите чаю? – предложил Трифонов.
— Хочу. Но у меня нет времени его пить,– потянулся на стуле Селиванов – у него вдруг снова заболела спина.
«Да он просто издевается надо мной!» – начинал уже злиться Трифонов.
— Честно признаться,– сказал он вслух, не в силах сдержать раздражение в голосе,– я думал, мы с вами уже всё обсудили вчера по телефону.
— В том то и дело, что у меня от того звонка осталось впечатление, будто вы меня не до конца понимаете,– хитро улыбнулся Селиванов.– Помнится, я сказал вам, что толпа с транспорантами должна встречать спартаковцев на лётном поле.
«Опять двадцать пять! – даже как-то оторопел от неожиданности Трифонов.– С виду же неглупый мужик... Неужели он и врямь ничего не понял?»
— Но Пётр Степанович, позвольте... Мне ли вам объяснять, что это военный аэродром. Массовое присутствие гражданского населения на лётном поле исключено по уставу! Это говорю не я, а инструкция! Это даже не обсуждается!
Селиванов хлопнул себя по коленке. Этот майор его уже утомил.
— Завтра спартаковцы выйдут из самолёта,– сказал он,– и что они увидят? Пустое поле и ваших людей с автоматами? И какое впечатление сложится у них после этого о нашем городе? Не город, а военный объект!..
— Ну почему же... Толпа встречающих будет ждать их снаружи, за воротами...
Селиванов покачал головой:
— Вы газеты читаете? Радио слушаете?
— Ну...
— Британская радиокомпания Би-Би-Си анонсировала наш матч! Президент США Рузвельт пришлёт команде-победителю личную поздравительную телеграмму. Нет, вы ошибаетесь, дорогой Василий Игнатьевич,– улыбнулся Селиванов.– Спартаковцы прилетают завтра не на военный объект. На нём они лишь приземляются. А прилетают они в Сталинград! И встречать их будет весь город! – Селиванов встал и потянулся.– Война в нашем городе кончилась, поймите же наконец! Мы переводим жизнь на мирные рельсы. Вот и начнём с вашего аэродрома завтра. Иногда нужно закрывать глаза на инструкции. Ответственность за это я беру на себя. Пойдёмте!
— Куда? – глупо уставился на него подавленный Трифонов.
— Как куда? Осмотрим лётное поле!
Селиванов, начальник аэродрома и адьютант вышли из здания и прошли вперёд метров двести. Ветер с Волги пронизывал пустые, разрушенные здания города, беспрепятственно гуляя между дырявыми стенами, и долетал сюда уже таким сильным, что Селиванову едва удавалось удерживать обеими руками кепку на голове; он бывал здесь до войны и не припоминал ничего подобного даже в самый ветреный день.
— Вот здесь,– показал Селиванов одной рукой, снимая другой кепку с головы – чтобы она не улетела куда-нибудь в Казахстан,– будут стоять люди. Их я обеспечу к полтретьему. А лучше даже к двум: чем дольше прождут, тем больше будут радоваться при встрече!
— Но спартаковцы должны будут без промедления пройти к автобусу! – предупредил его Трифонов, шедший на уступки этому напористому обкомовцу с очень тяжёлым сердцем: какую бы там ответственность ни брал на себя на словах Селиванов, случись здесь что завтра, командующий фронта ударит именно по его, Трифонова, мозгам. Однако и категорично перечить Селиванову Василию Игнатьевичу было не с руки: ведь обкомовский серкретарь, хоть и был лицом сугубо гражданским, формально всё ещё оставался председателем Сталинградского Городского Комитета Обороны и его распоряжения приравнивались к обязательным для выполнения военным приказам.– Здесь их продвижение никто не должен задерживать! Все приветсвенные церемонии за пределами объекта!
— Хорошо,– кивнул Селиванов, которому даже импонировал такой рабочий подход к делу.– Тогда здесь,– он показал рукой,– выстроим детей с цветами, – что-то наподобие передового отряда. А отсюда и до ангара будут стоять все остальные встречающие гостей сталинградцы. Спартаковцы пройдут сквозь них к автобусу без задержек. Это я беру на себя,– Селиванов посмотрел на безучастно наблюдавшего за всем этим лысого адьютанта и, доверительно обращаясь к нему, сказал.– А вы, молодой человек, лучше бы записывали всё это.
Смутившись, лейтенант извлёк из своего нагрудного кармана блокнот.
— Теперь меры безопасности,– сказал Селиванов.– Вы собираетесь привлекать к охране аэродрома Николая Сергеевича? – (Н. С. Сидельников был главой областного отделения НКВД).
— Да, у нас просто не хватит людей удержать вашу толпу своими силами,– развёл руками Трифонов.
— Вы сможете сами скоординировать с ним действия, без меня?
— Естественно,– обиделся даже Трифонов.– У нас уже сегодня всё было готово.
— Вот и отлично,– кивнул Селиванов.– Только не испортите людям праздник,– посмотрел он на начальника аэродрома очень строго.
Когда они возвращались обратно, Трифонов спросил:
— Сколько будет задействовано на завтрашнем мероприятии человек?
Его командно-канцелярский жаргон резал Селиванову уши.
— Сколько счастливых сталинградцев придут встречать прославленных советских спортсменов, вы имеете в виду? – улыбнулся он.– Человек пятьсот на лётном поле и тысячи две снаружи аэродрома. Там может быть и больше, это уж сколько придёт!.. Но внутрь пускать будем только ограниченное количество: представители прессы, ударники труда, герои соцпроизодства, герои войны. Пропусков не будет, приедет мой человек и всё лично организует. Ну что ж, если вам всё ясно, то на этом и порешим...
Трифонову было всё ясно, но при этом неимоверно страшно. Как всё завтра пойдёт – одному Богу было известно. Не любил он такой самодеятельности. Никогда на его объектах ещё не было столь массовых гражданских мероприятий... «Эх, наверное зря согласился отойти от иинструкции...» – подумал он и как-то уж совершенно поник.
— Да не волнуйтесь вы ни о чём,– увидев его напряжённое лицо, улыбнулся Селиванов.– Всё пройдёт так, как надо. Это я вам обещаю!
– На «Азот»! – сказал он Захару, садясь в машину.
Шёл девятый час; начинало темнеть. Ездить по улицам Сталинграда было сейчас особым искусством. Хотя улицы методически расчищяли – ежедневно работали специальные бригады, – на многих из них всё ещё оставались груды развалин обрушившихся домов и срезанных осколками снарядов деревьев.
Когда опрерация «Кольцо» была успешно завершена и осада города кончилась, Селиванов первым делом организовал крупномасштабную акцию по очистке улиц и развалин города от трупов. Все трудоспособные жители Сталинграда были мобилизованы и поделены на команды, а весь город – на сектора. И ежедневно с утра до ночи живые методично вывозили за город и хоронили мёртвых: советских – в одних братских могилах (там работали специальные комиссии по идентификации погибших – по удостоверениям, нашивкам и прочим знакам, у кого что находили), немецких – в других (сначала там работали такие же точно комиссии (этого требовали нормы международного права), но потом Селиванов, у которого катастрофически не хватало людей, приказал хоронить немцев прямо с документами и жетонами, переформировал «немецкие» комиссии в рабочие бригады и отправил их в самые отстающие «сектора»). Тогда люди получили указание: собирать только трупы и оружие, а всё остальное пока оставлять на месте. Работали круглосуточно, по сменам, до изнеможения; каждый день вывозили по нескольку десятков тысяч солдат... Селиванов лично провёл на улицах один полный день, убирая трупы наравне со всеми. На всё про всё ушло несколько недель; еле управились: не успели закончить, как началась оттепель. Селиванову даже думать не хотелось о том, как бы он всё организовал, будь на дворе не морозный февраль, а жаркий месяц май (про удушливый июль ему было страшно даже подумать!). Если бы трупы быстро и болезнетворно разложились, в городе бы начался мор; тогда пришлось бы серьёзно подумать о перенесении Сталинграда на другое место, севернее по реке (такая идея была предложена ему из Москвы; но он убедил самых высших руководителей государства, что удастся восстановить этот город). Но тот лютый февраль спас их. Он вспомнил, как однажды, когда они выбрали место для очередной немецкой «братской» могилы и начали копать, кто-то из рабочих громко посетовал на то, что зима выдалась очень морозной и копать мёрзлую землю практически невозможно. Тогда Селиванов взял лопату, пристроился к землекопам и стал наравне с ними молча долбить окаменевшую землю. Ничего, выкопали же!.. Да, им пришлось изрядно попотеть, однако все тяготы физического труда были сущей ерундой по сравнению с пережитым ими психологическим ужасом. Картины тех февральских дней – как апофеоз войны – до сих пор стояли у Селиванова перед глазами! Советскому народу объявили, что в Сталинграде погибло двести тысяч советских солдат и около трёхсот тысяч немецких. Но убиравший трупы с улиц Пётр Степанович доподлинно знал, что в битве за город пало около двух миллионов советских бойцов и около миллиона семисот тысяч немецких. Плюс-минус сто тысяч с каждой стороны. Селиванов проследил за тем, чтобы эти цифры не узнала даже Лена Колотова. И секретность здесь была не при чём: эти нули могли свести с ума любого, даже самого психически крепкого человека. Только Селиванов и его «замы» знали, как тяжело жить с этой информацией на земле...
Только после очистки города от трупов сталинградцы начали планомерную, основательную очистку улиц от искорёженной техники (в первую очередь: ведь в город возвращались дети!), кирпича и прочих завалин. Эта работа велась уже не такими мобилизованными силами: в ней участвовали лишь не занятые на восстановлении заводов жители города.
Поэтому мало было хорошо знать расположение городских улиц; нужно было ещё знать удобные маршруты объезда тех из них, которые всё ещё были завалены, а также знать, какие из них в данный момент расчищались. И здесь Захар мог дать фору любому другому водителю. Поэтому Селиванов и выбрал его; с ним он мог перемещаться по улицам, не тратя времени на двойные объезды.
20 часов 45 минут
Они неслись по разрушенным улицам полностью уничтоженного города; справа за окном проплывали каркасы дырявых, просвечивающихся кровавым солнцем домов, стены которых были изуродованны металлом. И эти дома, и эти улицы можно было узнать по милым довоенным воспоминаниям, но лишь сродни тому, как узнают обугленное тело родного человека, вспоминая, каким красивым и светлым он был при жизни...
«Азот» был отдельной гордостью Селиванова.
Перед тем как дать окончательное «добро» на проведение этого матча две недели назад, Москва поставила обязательное условие: наличие настоящего футбольного поля с травой и стадиона, вмещающего, как минимум, пять тысяч зрителей. Селиванова спросили, может ли он это гарантировать. «За кого вы нас принимаете?! – сказал тогда Пётр Степанович со смешливым возмущением.– Не думаете же вы, что мы предложим спартаковцам провести встречу на минном поле?!!» Чиновник из Всесоюзного Комитета физической культуры и спорта не вполне удовлетворился этим хоть и уверенным, но всё же достаточно уклончивым отшучиванием. «У вас, правда, есть стадион?» – деликатно спросил он после некоторой паузы. – «Два! – не задумываясь, отвечал Пётр Степанович.– Причём один – почти нетронут войной. Осталось только подогнать его немного».
Ещё только выступив с идеей проведения футбольного матча в Сталинграде, Селиванов уже имел на примете «Азот». Стадион был нужен, как воздух, а в городе до войны было всего две пригодные для матчей такого уровня спортивные арены: «Азот» и «Трактор». Пришлось выбирать между ними. На самом деле, им крупно повезло с «Азотом»: все трибуны, конечно же, были разрушены до оснований и не поддавались восстановлению, но поле, как он и сказал чиновнику из Москвы, было почти не тронуто отгремевшей войной. То есть, в нём были две-три воронки от случайно попавших в него снарядов, но в нём, по крайней мере, не рылись окопы и по нему не ездили танки, как на «Тракторе». Слова про окопы многим казались шуткой, но только до тех пор, пока они не видели поле «Трактора» своими глазами; возведённые на нём, вбитые глубоко в землю, изуродованные прицельным артиллерийским обстрелом баррикады склоняли Селиванова к мысли, что этот главный довоенный стадион города придётся окончательно срыть.
После того как Селиванов выбрал «Азот», ему пришлось долгое время ждать. Работы на объекте не могли начаться до тех пор, пока Москва не даст окончательное согласие на проведение матча: лишних людей на «бумажные», существующие только в перспективе проекты в городе просто-напросто не было. Да и не любил Селиванов преждевременной суеты. Заезжал пару раз на объект после работы, представлял себе возможные здесь в скором времени футбольные баталии и не без радости любовался пробивавшейся на поле первой бледной травой.
И вот две недели назад это заброшенное поле превратилось в самый приоритетный городской объект; помимо привычного названия «Азот», они так и называли его между собой – «объект №1». Конечно же, Селиванов вёл его всё это время лично. Сначала поле выровняли бульдозерами (Селиванов сделал это скрепя сердце; травой кое-где пришлось пожертвовать, но это была необходимая мера: на неровном, испещрённом ямами поле играть в футбол было невозможно); потом из мужского населения города были выявлены плотники, которых разделили на специальные, работавшие в четыре смены, бригады. Комендант гарнизона города Фёдор Никонорович Сологуб выделил для работы на объекте ещё две сотни солдат, за что Селиванов был ему весьма благодарен. Руководить стройкой на месте был назначен молодой инженер Сергей Максимович Клюев. Селиванов вместе с ним лично разработал проект стадиона. Когда он перед началом строительства, нахмурившись, спросил Клюева, будет у них через две недели пять тысяч мест или нет, инженер, поразмыслив немного и что-то в уме прикинув, отвечал, что пять тысяч мест у города «почти наверняка будет, если только немцы к нам не вернутся». Селиванов просветлел и распорядился начать работу; у Петра Степановича было чутьё на людей, и в Клюеве он почему-то не сомневался – парень сделает всё, что сможет. Значит, спать можно было спокойно.
В небе уже догорала вечерняя заря, но работа на объекте шла полным ходом: сотни молотков одновременно сколачивали сотни досок, которые зачищались и готовились тут же. Две недели назад бригады Клюева начали с возведения десятиярусных трибун по центру поля с обеих сторон и продолжали строить их по периметру в оба конца: первоначальная идея состояла в том, чтобы замкнуть их в кольцо с двух сторон за обоими воротами одновременно (операция «кольцо!» – шутил Клюев, который эти две недели жил и спал на объекте). На поверку идея оказалась нереальной: сейчас, за полтора суток до матча (и за ночь до начала продажи билетов!), трибуны с обеих сторон едва обхватывали половину периметра поля и не доходили даже до ворот (Клюев зорко следил за тем, чтобы строительство во всех четырёх идущих на соединение друг с другом направлениях продвигалось симметрично). Сначала работа велась с шести утра до десяти вечера, в дневное время суток, но пять дней назад, когда время стало поджимать не на шутку, ввели ещё и «ночную» смену до четырёх утра: Селиванов позаимствовал у коменданта военного гарнизона восемь огромных прожекторов.
— Две тысячи – две тысячи пятьсот мест,– сказал Клюев, пожимая Селиванову руку.
Селиванов молча кивнул, подошёл к рабочим и понаблюдал за их работой, оценивая ситуацию на объекте в целом. Он строго предупредил Клюева с самого начала: самое главное – это прочность конструкций и безопасность лавок. «Вы можете сделать всего тысячу мест, но за безопасность людей будете отвечать передо мной лично! У нас просто не будет времени, чтобы сдать объект по всем правилам. Так что работа ведётся на вашу совесть. Безопасность людей – превыше всего!» Сейчас он поднялся на самый верхний ярус, сел на лавку и попрыгал на ней. Селиванов был не самым худым человеком, но лавка могла выдержать и человека в два раза тучнее. Удовлетворившись, он встал и руками испытал на прочность крепление досок. Клюев, не торопясь, забрался к нему. С высоты Селиванов ещё раз окинул взглядом всю стройку и поле.
— Трибуны стройте только до ворот,– сказал он, поворачиваясь к Клюеву.– Но постарайтесь закончить со всех четырёх сторон. За воротами – по всему периметру – соорудите трехъярусный настил для стоячих мест. Отступите от линии поля метров пятнадцать: там люди будут стоять на земле. Затем, первый помост, а метров через пятнадцать – ещё один, уровнем выше. Но достаточно низко от земли, чтобы люди, в случае чего, попадав с него, не разбились. Понимаете?
— Да,– кивнул главный инженер.
— Сделаете? – снова посмотрел на него Селиванов.
— Приложим все усилия,– вздохнул комсомолец.
— Заканчиваете работу над объектом завтра. Ориентировочно в это время. В крайнем случае – в самом крайнем! – подчеркнул Селиванов – у вас ещё будет завтрашняя ночь. Возникнут проблемы, сразу же сообщите.
— Хорошо, Пётр Степанович.
— Время есть,– щурясь и глядя на уходящую зарю, сказал Селиванов.– Работайте!
Вокруг стадиона один за другим загорелись мощные зенитные прожекторы. Пётр Степанович спустился вниз и прошёлся по полю. Примерно две трети его площади были покрыты травой и ещё треть – землёй. Он попробовал ногой: земля была хорошо утоптана (её утрамбовали солдаты, обутые в специальные спортивные ботинки – он распорядился об этом ещё позавчера), на поле по всем правилам белой краской уже была нанесена разметка (качество краски он тоже проверял лично, чтобы она не размылась вдруг под дождём). Состоянием поля Селиванов остался, в общем, доволен.
— Лишь бы не было дождя...– как заклинание пробормотал он себе под нос и посмотрел на вечернее небо. Если до матча, не дай Бог, пойдёт дождь, это поле превратится в огород; а если дождь не прекратится в течение получаса, оно станет непролазным болотом. Селиванов грустно вздохнул.
К нему снова подошёл Клюев.
— Пётр Степанович...– ему было явно неловко просить.– У вас, случаем, не найдётся папиросы?.. Мои закончились. А новые мне привезут только утром...
— Захар! – громко крикнул Селиванов своему шофёру. Сам он уже четыре года как не курил.
Захар не заставил себя ждать.
— У тебя есть с собой папиросы? – это, конечно же, был глупый вопрос. Селиванов поправил себя.– Сколько у тебя осталось в пачке? Оставь себе минимум до утра; остальное отдай; завтра я тебе всё верну.
Захар протянул Клюеву наполовину полную пачку.
— Благодарствуйте! – улыбнулся Клюев.
Попрощавшись с ним, Селиванов с Захаром вернулся к «Эмке». Было без пятнадцати минут девять.
— На базу, к команде! – распорядился Селиванов, открывая дверцу машины.
«Базой» служил бывший детский оздоровительный лагерь в Ельшанке, в десяти километрах от черты города. Два корпуса и здание столовой были почти не тронуты войной. И самое главное, на территории лагеря было вполне приличное футбольное поле, размерами хоть и чуть поменьше настоящего, но в хорошем состоянии – даже лучше «Азота»! На ворота натянули сетку. Бывший тренировочный лагерь команды мастеров «Трактор» Сталинград (во время боевых действий в нём размещался немецкий командный пункт) был полностью разрушен советской артиллерией – от него остались одни руины и щепки; и при данном стечении обстоятельств, лучшего места для подготовки футболистов, чем лагерь в Ельшанке, было не найти. По крайней мере, Селиванов не нашёл.
Футболисты команды, которая готовилась к матчу под названием «Динамо», жили и тренировались в Ельшанке уже три с половиной недели, две последние из которых – не отвлекаясь ни на что, полное время. К подбору игроков Селиванов имел минимальное отношение – всем, что было связано непосредственно с футболом, занимался Николай Иванович Кличко, главный тренер команды.
Найти главного тренера оказалось совсем непросто. Поиск начался ещё месяца два назад. Попытка разыскать главного тренера сталинградского «Трактора» – команды мастеров, участвовавшей до войны в классе «А» чемпионата СССР по футболу, не увенчалась успехом: во время эвакуации он отбыл в Красноярск, и там его след таинственно затерялся. Вёлся поиск и двух других тренеров «Трактора», но так же безрезультатно.
И тогда в самом Сталинграде вдруг объявился этот человек: Николай Иванович Кличко. До войны ему доводилось тренировать команду мастеров «Сельмаш» Харьков; в 1937-38-м годах он был её главным тренером. После эвакуации Николай Иванович работал на оборонном заводе в Свердловске, а в марте этого года приехал в Сталинград восстанавливать танкоремонтный цех Тракторного завода. Услышав о предстоящем матче со «Спартаком», он сам пришёл в обком, попал на приём к Виктору Коноваленко и предложил свои услуги. Выслушав его внимательно, Виктор решил представить его Петру Степановичу. Поговорив с Кличко всего двадцать минут, Селиванов распорядился прекратить все поиски: главный тренер команды был утверждён.
21 час 31 минута
Они проехали совершенно разрушенную площадь, в центре которой до войны был фонтан – об этом напоминали разбросанные гипсовые осколки скульптурной композиции и развороченный снарядом бассейн. Город погружался во мрак.
Футболистов «Трактора» война тоже разбросала кого куда: кто-то ушёл на фронт, кто-то работал в тылу у станка. По уцелевшим архивам удалось установить, что к моменту начала боёв на подступах к Сталинграду, как минимум девять игроков команды работали на Тракторном заводе и «Баррикадах». С началом боёв в черте города они все вступили в ополчение и продолжали выпускать танки. Двое из них пали в уличных боях, защищая родной город: их смерть была доподлинно установленной. Пятеро числились пропавшими без вести. Ещё двоим удалось выжить: Никитину и Тарасенко. Они были тут же найдены в срочном порядке. Остальных игроков пришлось набирать отовсюду: во все трудовые коллективы города был направлен призыв: всем мужчинам в возрасте от 16 до 36 лет, имевшим хоть какой-то опыт выступлений за сборные города, района, завода, части или полка, предлагалось пройти конкурсный отбор на право представлять сборную Сталинграда в предстоящем матче с московским «Спартаком». Это была радикальная и крутая мера, но Селиванов нашёл повод гордиться своей идеей: на базе «Трактора» таким образом создавалась самая настоящая сборная города, народная команда, обречённая на любовь и поддержку всех без исключения сталинградцев!..
На призыв откликнулось 42 человека, из которых Кличко в присутствии Селиванова отобрал пятнадцать самых способных. Почти все из них успели поиграть на достаточно высоком для любителей уровне, однако их физическое состояние вынуждало тренера хвататься за голову.
Ещё троих футболистов – Моисеева, Щеглова и Аветисяна – Селиванову удалось заполучить по своим каналам из эвакуации. Они не имели никакого отношения к Сталинграду, но имели опыт выступления за команды мастеров и могли оказать городу неоценимую помощь. Посмотрев их в деле, Кличко остался доволен. В распоряжении Селиванова и Кличко, таким образом, оказались двадцать футболистов, которые, запершись на базе, начали подготовку к самому главному в своей жизни матчу.
С названием команды, которой предстояло помериться силами ни с кем иным, а с самим московским «Спартаком», также случилась неразбериха. Когда Селиванов обратился во Всесоюзный Комитет Физкультуры и Спорта, он попросил разрешение на проведение матча между командами «Трактор» Сталинград – «Спартак» Москва. Команду тракторного завода города – крупнейшего машиностроительного предприятия страны – хорошо знали на всесоюзном уровне. Но когда выяснилось, что ни тренера, ни игроков «Трактора» (кроме двоих, участвовавших в боях с немцами, ребят) найти не удалось, и когда был объявлен тот самый «всенародный» набор, Селиванов, поговорив с Кличко, решил, что команду целесообразней называть «сборная Сталинграда». Это звучало сколь патриотично, столь и справедливо. Итак, Селиванов сообщил в Москву, что в случае приезда в Сталинград, спартаковцы сразятся со сборной командой города-героя. Всё складывалось вроде бы очень удачно, но тут вдруг выяснилось, что большинство «нетракторовцев» – 14 из 18-ти игроков, включая двоих из троих «приезжих»! – по какому-то невероятному стечению обстоятельств (когда Кличко осуществлял набор, они с Селивановым не обращали никакого внимания на принадлежность к тому или иному обществу; в первую очередь их интересовали чисто игровые качества футболистов) представляли спортивное общество «Динамо»! Не долго думая, «динамовцы» провели собрание команды и приняли решение выступать под эгидой родного ведомства. Узнав об этом, Селиванов приехал в Ельшанку вразумлять игроков, но те заняли на удивление твёрдую и сплочённую позицию.
И всё же Селиванов попытался их образумить. Он выступил перед ними в том духе, что защищать честь не склонившего своей головы перед врагом города-героя – величайшая честь для любого советского спортсмена, вне зависимости от его «общественной» принадлежности. Да, согласились они, это так. Они как раз и собираются постоять за честь этого великого города, ставшего для многих из них родным. Разве кто-то из них был против? Только биться за честь Сталинграда они будут под цветами своего спортивного общества – «Динамо». А полное название команды – «Динамо» Сталинград. Селиванов предпринял попытку их переубедить, но они были непреклонны: «Если бы к нам приезжала сборная города Москвы, мы бы сыграли против них как сборная Сталинграда. Но к нам едет московский «Спартак» – представляющий московскую пищевую кооперацию – и мы должны представлять на поле и город, и наше спортобщество вместе. Если бы «Трактор» смог выставить свою команду, мы бы с удовольствием усилили её. Но трактористы этого сделать не могут; следовательно, динамовцы, усиленные игроками других обществ, возьмут на себя это нелёгкое бремя и примут тяжёлый удар спартаковцев на себя». К тому же, «Динамо» – одно из самых любимых в стране обществ; значит, поддержка сталинградцев в предстоящем матче им гарантирована, а это тоже не маловажно, говорили они.
Селиванов с этим спорить не стал и лишь пожал плечами в ответ. Переубедить их было невозможно – они были по-своему правы. Пришлось уступить: спартаковцы приезжали уже через считанные дни, а других футболистов у него не было. Согласившись напечатать динамовское название на билетах, он, однако же, не стал сообщать в Москву об изменении названия своей команды, решив сказать спартаковцам об этом уже на волжской земле, по возможности смягчив для них этот удар.
Ну как эти люди не понимали, что одно название «Динамо» может подействовать на спартаковцев, как красная тряпка на быка?! «Спартак» и «Динамо» – сколько лет длилось принципиальное и непримиримое соперничество этих двух обществ!.. А злить спартаковцев было никак нельзя!.. Потому что если они разозлятся... Селиванову было страшно представить итоговый счёт. А ведь, несмотря на то, что матч имел статус показательного и команде говорили лишь об отстаивании чести города, проигрывать с крупным счётом в воскресенье Селиванову было нельзя. Но об этом, кроме него, не знала ни одна живая душа.
Идея провести в Сталинграде матч с участием московского «Спартака» возникла у него третьего февраля. Прошло всего два дня после пленения Паулюса. Селиванов проводил митинг среди груды развалин на площади Дзержинского, где собрались бойцы Донского фронта и уцелевшие жители города. Он говорил им о начале новой, мирной жизни.
— Уберём трупы; восстановим горячие линии на заводах; а когда управимся с первоочередными делами и сойдёт снег, проведём настоящий футбольный матч!.. Пригласим в гости московский «Спартак»!
Ему не поверили. Он даже услышал чей-то слабонервный хохот в толпе. И тогда, в тот морозный февральский день, он пообещал им. Они могли смеяться над ним сколько угодно: они ведь ещё толком не знали цену его словам. Он приехал в Сталинград в конце тысяча девятьсот сорокового, меньше чем за год до войны. За тот довоенный год они привыкали к нему, но так толком и не привыкли; он оставался для них чужим; его не считали за настоящего сталинградца. Но ничего, уже очень скоро они перестанут над ним смеяться...
Уже через неделю в разговоре с Москвой он упомянул о своей идее. Идея понравилась на самом верху. Ему сказали, что если сталинградцы своим трудом заслужат этот матч, то он состоится. И пусть кто-нибудь скажет, что они его не заслужили: первый ремонтно-механический цех был открыт на Сталинградском Тракторном уже в феврале!.. С апреля с ремонтной очереди завода сходили готовые к бою танки!..
Около двух месяцев была какая-то неопределённая ситуация: «добро» на матч, вроде бы, было получено, но практически ничего не решалось. Была известна лишь ориентировочная дата: 1 мая. Он несколько раз звонил в Центральный Комитет и просил решить судьбу матча однозначно, но подвижек как не было, так и не было. Создавалось впечатление, что в московских кабинетах предстоящий матч имеет немало противников. Дело очень долго никуда не двигалось. А потом, в начале апреля, ему вдруг позвонил Нарком Внутренних Дел и спросил:
— Товарищ Селиванов, почему вы настаиваете на том, чтобы к вам приехал именно московский «Спартак»? Почему не «Локомотив», допустим, или «Динамо»?
Учитывая прошлогодние аресты игроков и руководства «Спартака», вопрос из уст наркома звучал зловеще.
— Во-первых, потому что это сильнейшая команда Союза,– и глазом не повёл Селиванов.– Победитель первенства и кубка Москвы. Во-вторых, потому что среди трудовых коллективов нашего города был проведён опрос,– пришлось Селиванову врать напропалую,– и сталинградцы в подавляющем большинстве пожелали увидеть именно «Спартак» – команду, о которой в нашем городе ходят легенды.
— Но вы не обладаете достаточно сильной командой, чтобы противостоять столь мощному коллективу,– сказал нарком, коверкая слова, с сильнейшим кавказским акцентом.– За исходом этого матча будет следить весь мир. Команда города-героя Сталинграда не имеет права «ложиться» под другую, пусть даже самую лучшую в стране, команду. Проигрывать с крупным счётом вы не имеете права. А «Спартак», в свою очередь, не имеет права играть с вами вполсилы. Вы отдаёте себе в этом отчёт?
Селиванов взял небольшую паузу и нахмурился. «Ну зачем опять делать из футбола политику и искать повсюду врагов?» Но нужно было соглашаться; судьба матча и его обещания висела на волоске.
— Отдаю,– сказал он.
— Мы могли бы послать к вам команду послабее,– смягчился нарком.– Например, ЦДКА. Или «Динамо» Тбилиси. Это по крайней мере будет гарантией того, что вы не осрамитесь.
— Мы ни перед кем не осрамимся! – хлынула кровь в голову Селиванову; что он вообще о себе думает, этот мингрел?! – И мы будем настраиваться только на московский «Спартак». Сталинградцы своими подвигами заслужили приезд лучшей команды Союза. Вы так не считаете?
Теперь уже нарком на другом конце провода взял длинную паузу.
Селиванов встречался с ним несколько раз до войны и не испытывал к этому человеку никакой симпатии; нарком отвечал ему полной взаимностью и этого не скрывал. С присущим ему чувством юмора Селиванов говорил некоторым своим близким друзьям, что от его отношений с народным комиссаром внутренних дел веяло «некоторой прохладцей»: Селиванов чудом избежал плахи в 1939-м. Чудом!..
— И вы готовы взять на себя личную ответственность за то, что ваша команда не проиграет с крупным счётом? – медленно произнёс нарком.– Подобный результат будет расценен советскими людьми как попытка опозорить город-герой.
Селиванов так и знал, что всё кончится именно этим; «неужели он правда думает, что я могу струсить?!» Но нужно было держать ответ.
— Если вы, товарищ нарком,– (он побрезговал назвать его по фамилии, не говоря уже про имя и отчество),– считаете мою личную ответственность за результат непременным условием проведения этого матча, то я готов взять её на себя,– проговорил отрывисто Селиванов и закрыл глаза. Он чуть-чуть не добавил: «только не понимаю, какое отношение всё это имеет к делу госбезопасности», но грубить наркому было, во-первых, глупо, а во-вторых, опасно. Сердце учащённо колотилось в его груди. «Ничего! Пусть знает, что я его не боюсь!» – улыбнулся Пётр Степанович про себя. Может быть, он немного завёлся, но он готов был пойти на что угодно, лишь бы выполнить своё обещание и привезти в город «Спартак».
Сухо пожелав ему удачи, нарком повесил трубку. Какое-то время Селиванов просидел молча у аппарата. Ему захотелось выпить коньяка, но ему было нельзя: у него была больная печень.
«Подумаешь! – подумал он наконец.– Что же мне теперь, собирать чемодан и ждать финального свистка?»
В Москве у него была протекция. Высочайший заступник. Перед самим Сталиным. «Если бы мегрел мог меня тронуть, он бы сделал это ещё в 39-м. Значит, он просто пускает мне пыль в глаза...» Оставалось надеяться на это. В то, что они будут «работать» со спартаковцами, ему верилось с трудом.
Об этом состоявшемся месяц назад разговоре он не сказал никому. Ни единому человеку. И сам постарался забыть об этом звонке: в конце концов, работы было невпроворот. У него ещё было время; нужно было работать.
21 час 40 минут
Они проехали пост заставы, и дежурный офицер, отодвигая шлагбаум, отдал Селиванову честь. Сталинград остался лежать в темноте позади. Лагерь был уже совсем близко.
Селиванов имел о силе московского «Спартака» реальное представление. До войны спартаковцы приезжали в Днепропетровск играть с местным «Спартаком», и днепропетровские одноклубники были биты вчистую. Бывая в Москве, он также ходил на некоторые игры «Спартака», а во время своего отпуска в июле 1937-го года специально прилетал из Ялты в Москву, чтобы посмотреть вошедший уже в историю матч «Спартака» со сборной Басконии. Перед этим баски без труда обыграли столичные «Локомотив», «Динамо» (дважды), сыграли вничью со сборной Ленинграда и повергли в шок всю советскую общественность. «Спартаку» предстояло биться за флаг всего советского спорта. И «Спартак» в том матче одержал победу – 6:2. Селиванов хорошо помнил, как баски были смяты спартаковцами во втором тайме – на них было просто жалко смотреть!
Половина игроков, громивших басков на стадионе «Динамо», прилетала в Сталинград завтра. И как будто этого было мало, в составе «Спартака» не так давно появилась ещё эта сверхновая молодая звезда – Дмитрий Петелин. Он не обманывал наркома: о Петелине и других спартаковцах по городу действительно ходили легенды. Людей будоражили истории о футбольных подвигах москвичей. Сам Пётр Степанович, например, от двух разных людей слышал рассказ о финале прошлогоднего кубка Москвы, в котором встречались столичные «Спартак» и «Динамо». Оба рассказчика не были на матче в Москве, но якобы достоверно «от очевидцев» слышали и во всех подробностях пересказывали Селиванову какой чудо-гол провёл в динамовские ворота Петелин, дважды (!) обыграв вратаря. Селиванов искренне не понимал, зачем нужно снова обыгрывать уже обыгранного один раз вратаря, и затруднялся даже представить себе, как это может выглядеть на футбольном поле, однако все эти рассказы воодушевляли его: он был искренне рад, что спартаковцы порадуют своей игрой утомлённых войной сталинградцев, которые наконец-то смогут увидеть легендарных мастеров воочию. В общем, с какой стороны 1-й секретарь обкома не смотрел на предстоящее событие, приезд спартаковцев в город стоил всех затраченных усилий. И Пётр Степанович ни о чём не жалел.
Однако силы были явно не равны. Селиванов знал, что имевшие «железную» государственную бронь спартаковцы с начала войны были приписаны к московским оборонным предприятиям. Но он также знал, что они работали на лёгких участках «короткие» смены через два дня на третий. А две трети своего времени проводили играя и тренируясь. Футболисты «Трактора» делали то же самое, пока немцы не подошли к городу. Это, конечно же, было правильно: не могли же спортсмены играть в футбол после двенадцатичасовых смен в танкосборочном цеху! А футболисты его новоиспечённого «Динамо» – за исключением, может быть, трёх приезжих – ещё три недели назад пахали эти самые смены шесть дней в неделю. К тому же, в Москве регулярно проводился чемпионат и разыгрывался кубок города: благо в столице хватало трудовых коллективов, выставляющих на соревнования команды мастеров. Сталинградские же футболисты с июня 41-го года не провели ни одного официального матча! Теперь он полностью освободил свою команду от всех занятий, и они могли сосредоточиться на футболе, но смогут ли они всерьёз противостоять спартаковским мастерам? Серьёзные сомнения вкрадывались Селиванову в душу.
21 час 49 минут
Он нашёл главного тренера в его кабинете, где тот молча и, как показалось Селиванову, угрюмо смотрел на нарисованные мелом на чёрной доске кружочки, стрелочки и квадраты. «Тактические схемы!» – отметил про себя Селиванов.
— Матч послезавтра. Днём,– сказал он, пожимая Николаю Ивановичу руку.– Значит, у вас ещё есть время: можете спокойно работать. Как проходит подготовка?
— По плану. Сегодня отрабатывали длинные пасы и бегали кросс. Вечером сыграли двухстороннюю игру. Конечно, за три недели подготовить команду к такому матчу – очень сложно,– вздохнул Кличко, опуская глаза.
Селиванов внимательно посмотрел на тренера и отметил, что выглядит тот, пожалуй, как-то уж чересчур блекло. Сомнение снова закралось в его сердце. «Неужели неуверен в себе? Уж не ошибся ли я, доверив ему подготовку команды?» Послезавтра этот человек будет держать в своих руках судьбы матча. И, может статься, ещё чьи-то человеческие судьбы. От холодной головы Кличко зависело слишком много.
— Знаю, знаю,– улыбнулся ему Селиванов.– Вы мне это уже сотый раз говорите. От вас никто чудес и не требует. Просто сделайте то, что сможете. Вернее, то, что успеете,– поправился Селиванов. Он подумал, стоит ли сказать тренеру про крупный счёт или лучше не накалять страсти. Всё же решился.– Всё, что нам нужно, – это подарить людям праздник. Послезавтра сталинградцы придут на Акимова, Глазкова, Петелина. Ну, и поболеть за свою команду, конечно. Если не проиграем с крупным счётом, будем уже считать, что справились с задачей успешно,– снова улыбнулся Селиванов и сменил тему.– Тактику уже выбрали? Будем играть по системе «дубль вэ», я предполагаю?
— А куда нам деваться? – вздохнул Кличко.– Сегодня детально её разбирали...
— С составом уже определились? Надеюсь, оба сталинградца будут играть?
— Никитин будет играть точно. Если не случится ничего непредвиденного. Такого левого защитника ещё поискать! А вот насчёт Тарасенко ничего определённого сказать не могу. Он ничем не лучше других, а четыре месяца назад ему прострелили руку. Травму до конца он так и не залечил. Определюсь в день игры.
— Это не травма, Николай Иванович. Это ранение,– поправил его Селиванов.– В уличном бою какой-то немец ранил. Помимо спортивной формы, есть ещё патриотизм, желание сыграть за родной город... Ну да ладно. Я вам обещал не вмешиваться, поэтому вам решать. Я хочу с командой поговорить.
Они спустились в столовую, где футболисты пили чай и ели печенье.
— Как настроение? – спросил Селиванов, здороваясь с каждым из игроков отдельно за руку.– Надеюсь, боевое?
— А мы, что, с немцами играть будем? – пошутил кто-то, вызывая всеобщий смех.
— Придёт время, и с немцами сыграем,– серьёзно сказал Селиванов.– А сейчас поднимите руки те из вас, кто до этого хотя бы раз встречался со спартаковцами на поле.
Руки подняли только два человека. Одним из них был Алексей Никитин, и Селиванов кивнул ему. До войны Сталинградский «Трактор» провёл в классе «А» чемпионата СССР четыре сезона. «Спартак» приезжал в Сталинград трижды. Никитин сыграл во всех этих матчах. В том числе и в домашнем матче сезона 1939 года, когда «Трактор» обыграл москвичей 3:1. Селиванов приехал в город только в 1940-м, и о том матче знал понаслышке. Зато он помнил победу «Трактора» над «Спартаком» в Москве со счётом 2:1. Это случилось в сезоне 1940 года. Селиванов помнил, как праздновали сталинградцы эту победу. Команду, обыгравшую чемпионов страны на выезде, встречали на вокзале, как настоящих героев. Все разговоры только и были о том, как «Спартак» открыл счёт во втором тайме, но затем пропустил два мяча подряд и уже не смог отыграться: отлично сыграла защита «Трактора». Никитин защищался за трактористов в том матче; значит, у него был опыт победителя; это могло сыграть послезавтра неоценимую роль. В последнем, недоигранном сезоне 1941 года «Спартак» успел в первом круге приехать в Сталинград и обыграть «Трактор» со счётом 3:1; на том матче Селиванов был со своим сыном Кириллом. (Пётр Степанович вообще старался не пропускать домашние матчи «Трактора», который, в отличие от днепропетровского «Спартака», регулярно выступал в классе «А» и был крепким середняком союзного первенства). Затем грянула война; в июне 41-го никто и предположить не мог, что немцы продвинутся за рубежи Родины так далеко... И вот спартаковцы снова приезжали в Сталинград.
Вторым поднявшим руку игроком был один из трёх приехавших специально для этого матча футболистов. Его фамилия, если Селиванов не ошибался, была Моисеев.
— И ты играл со «Спартаком»? За какую команду? – с удивлением спросил Пётр Степанович.
— За одесское «Динамо»,– отвечал парень.
— Сколько матчей?
— Два. В сезоне 39 года. Между прочим, дома мы сыграли с ними вничью: 0:0.
— А с каким счётом вы проиграли в Москве? – спросил Селиванов, настораживаясь.
— 0:8,– ответил Моисеев, опуская глаза. Другие игроки бурно отреагировали на его слова: кто-то засвистел, кто-то ахнул, кто-то захлопал в ладоши. Один парень похлопал Моисеева по плечу со словами: «Поздравляю», и Моисеев окончательно смутился: он был нападающим.
— Значит, опытные игроки у нас есть! – сказал кто-то из стоявших сзади, и раздался взрыв нового дружного смеха.
«0:8!» – содрогнулся Селиванов; он решил немедленно сменить тему:
— Как вас кормят?
— Не жалуемся,– отвечал кто-то.
И кто-то тут же добавил:
— Но мы много не едим – бережём аппетит: говорят, послезавтра будет много МЯСА!!! – они снова рассыпались в дружном смехе. Пропустив эту шутку мимо ушей, Селиванов поинтересовался, что они ели сегодня на ужин. Ещё три недели назад он направил сюда обкомовского повара, Ольгу Михайловну, которая готовила теперь специально для футболистов.
— Голубцы,– отвечали ему.
Он спросил, по сколько давали штук.
— Каждый брал столько, сколько хотел,– услышал он в ответ и кивнул.
Наступила тишина. Переводя глаза с одного игрока на другого, Селиванов сказал:
— Не стоит даже и говорить, что послезавтра вам предстоит сыграть самый главный матч вашей жизни. На стадионе за вас будут болеть те счастливцы, которым удастся купить билеты. Ещё десятки тысяч не попавших на игру сталинградцев будут переживать за вас в домах и бараках. Но и это ещё не всё: кроме земляков-сталинградцев, за вас будут болеть ещё миллионы и миллионы других людей – тех, в чьих сердцах навсегда сохранится название нашего города. Слово, ставшее символом непоколебимой воли. Слово, услышанное посреди бесконечно долгой одинокой зимы в радиосводках и согревшее миллионы сердец. Слово, подарившее людям всей земли веру в то, что враг не всесилен, а стало быть, рано или поздно они дождутся победы. Слово, подарившее людям надежду на свободную жизнь. И на то, что они снова увидят своих родных и близких... живыми. Послезавтра вы будете биться за город, озарённый славой этого слова. Сталинградцы очень долго ждали праздника. Не подведите их. Мне стало известно, что президент США Рузвельт пришлёт поздравительную телеграмму победителю этого матча,– на лице Селиванова заиграла усмешка.– Так пусть же спартаковцы, читая эту телеграмму, вспоминают, какой дорогой ценой досталась им победа над нами!..
Футболисты радостно загудели.
— Время ещё есть,– сказал Селиванов уже совсем тихо.– Работайте...
Футболистам пора было спать: режим есть режим. Когда они разошлись, погрузившийся в какие-то мрачные мысли Селиванов вдруг ни с того, ни с сего спросил Кличко:
— Николай Иванович, а какой счёт принято считать в футболе разгромным?
— С разницей в три мяча и более,– отвечал тренер.
«Так мало?!» – удивился Селиванов, и в его висках застучало.
«0:8»,– вспомнил он и содрогнулся. Ему пора было ехать.
Селиванов хотел уже уходить, когда вспомнил, что нужно заехать ещё в обком к Лене Колотовой и её «команде», и, пройдя на кухню, попросил у последней, уже запиравшей двери работницы пачку чая и кулёк галетного печенья, которое ели перед сном футболисты. Подумав, он взял ещё пачку сливочного масла.
Теперь можно было ехать к девчатам в обком.
23 часа 12 минут
Войдя в свой «штаб», Селиванов увидел, что работа кипит полным ходом. Девушки расположились за Лениным столом, на котором были разложены кипы голубоватых листков. Оказалось, некоторые билеты были плохо разрезаны, поэтому одна полная девушка с косичками разрезала их ножницами, тогда как другая, рыжая девушка с веснушками подкладывала разрезанные бумажки Лене, которая ставила на них печать и складывала готовые билеты в коробку.
— Дело, я вижу, спорится! – с порога сказал им Селиванов с добродушной улыбкой.
Лена представила ему своих помощниц: полную девушку звали Ирой, а рыженькую – Эллой.
— Пётр Степанович Селиванов,– представился он, пожимая им руки.
— Пока что-то не получается работать так быстро, как вы сказали,– вздохнула Лена и сдунула сбившийся на лицо локон волос.– Уже три часа маемся и обработали только половину билетов... Две тысячи десятирублёвых и пять тысяч четырёхрублёвых...
— Билеты на стоячие места нужно делать все. А сидячих мест будет только три тысячи, а не четыре. И это значит,– улыбнулся Селиванов,– что вы сделали уже больше половины. Сейчас я заварю вам чаю,– потряс он пакетом, который держал в руке,– вы сделаете перерыв и подкрепитесь. А затем заработаете с удвоенной силой и всё мигом закончите!
— Звонила ваша жена,– сообщила ему Лена.
— Давно?
— Час назад. Я сказала, что вы планировали ещё заехать сюда, и она просила, чтобы вы позвонили домой.
Положив пакет на стол, Селиванов набрал номер своей городской квартиры.
— Привет! – сказал он в трубку и улыбнулся.
Лена очарованно посмотрела на своего начальника. Сколько они были уже женаты с Лидией Павловной? Лет двадцать, никак не меньше. И как им удавалось сохранять нежные отношения поры первой влюблённости?! Она всегда недоумевала. «Всегда ведут себя так, будто только что поженились...» Лена вздохнула. Она искренне завидовала Лидии Павловне...
— Звонила? – спрашивал тем временем жену Пётр Степанович.– Да, немножко задержался сегодня, подготовка к матчу, сама понимаешь. Сейчас вот только девчонок чаем напою и приеду... Да работают тут у меня комсомолки, помогают Лене готовить билеты к матчу,– он посмотрел на девушек, и предназначенная другому человеку нежность в его глазах нечаянно осветила их робкие лица.– Скоро. Минут через сорок. Пока!
Селиванов положил трубку всё с той же нежной улыбкой.
— Вы бы ехали уже домой, Пётр Степанович! – сказала ему Лена.– Что мы сами чай без вас не заварим?
— Даже не уговаривай! – покачал головой Селиванов.– Вы работаете, вам нельзя отвлекаться! У вас нет времени заваривать чай. Выпить его или просто отдохнуть – другое дело! А заваривать... Ты предлагаешь, чтобы начальник пошёл домой, оставив своих подчинённых корпеть над бумагами до зари? Ну как тебе не стыдно! – посмотрел он на неё насмешливо-строго.
Лена покачала головой, улыбнулась и посмотрела на него влюблённым взглядом. В этом он весь и был! «Эх, счастливая всё-таки женщина – Лидия Павловна!..» – снова подумала Лена, вздыхая и возвращаясь к своим билетам.
Через десять минут он принёс заварник, чайник с кипятком, сахар-рафинад, галеты, открытую пачку масла на блюде и нож и разместил всё это на столе Володи Чащина.
— Перерыв! – скомандовал он.
Проголодавшиеся девчонки оставили свою работу и налетели на чай и угощенье.
— Эх, жалко я не смог найти ключ от буфета,– сказал Селиванов.– А то я бы вас ещё лимоном угостил.
Приглашённые Леной девчонки посмеялись, приняв это за шутку, хотя Пётр Степанович и не думал шутить. Некоторое время он наблюдал за тем, как Ира и Элла поглощают печенье с маслом; ничего не евшая Лена смотрела в чёрное окно погрустневшим взглядом и помешивала ложечкой сахар в стакане. Встретившись с ней глазами, Селиванов едва заметно кивнул на исчезающее масло на блюде: «Давай, а то ничего не достанется!»
Но Лена проигнорировала этот жест.
— Я слышала, что после матча в честь спартаковцев будет банкет,– сказала вдруг она, посмотрев на своего начальника умоляюще, но тут же смутилась и опустила блестящие за толстыми стёклами очков глаза.– Я хотела узнать, кто будет... То есть, могу ли я... Если бы я только...
Селиванов посмотрел на её красивые глаза и, вспомнив про её мечту стать спартаковской невестой, невольно улыбнулся, однако тут же пересилил улыбку и вернул своему лицу серьёзно-спокойное выражение.
— Можешь даже не просить,– сказал он, и глаза Лены потухли; Пётр Степанович даже подивился, как у человека может так резко выйти вон свет из глаз; он поспешил объясниться.– Ты уже включена в список приглашённых гостей, и тебе не нужно просить об этом. Вот что я имел в виду, только и всего.
Глаза Лены снова загорелись, на этот раз ещё ярче.
«Пора срочно идти домой»,– подумал про себя Селиванов, вставая.
— Но я всё же хотела бы попросить вас об одном... одолжении,– сказала Лена. Её подружки, наевшись, молча смотрели на неё и на Селиванова.
Лена подошла вплотную к нему, и её увеличенные стёклами, блестящие глаза проняли всё его существо.
— Не могли бы вы завтра на аэродроме представить меня спартаковцам... лично?..
Лена густо покраснела и потупила голову. Селиванов неловко улыбнулся.
— А меня в гимназии учили, что целомудрие и скромность – две главные женские добродетели. Это... не правда? – медленно выговорил он.
Лена горела, не зная, куда деть глаза.
«Точно пора домой,– твёрдо решил Селиванов.– А то наобещаю сейчас всяких глупостей».
— Значит, увидимся завтра на аэродроме,– как ни в чём не бывало сказал он своей секретарше, которая, покраснев, разглядывала сборки на своей юбке.– Теперь вот что,– подошёл он к столу с билетами.– Когда билеты будут готовы, отложи по два билета – из тех, что по десять рублей, – на каждого сотрудника обкома. Сколько у нас человек в штате?
Он обернулся и посмотрел на Лену. Та по-прежнему стояла посреди комнаты, не смея поднять глаз.
— Ты слушаешь? – спросил он её, чуть повышая тон.– Лучше запиши...
Лена послушно подошла к столу, взяла карандаш и стала записывать.
— Двадцать два человека. Значит, отложишь сорок четыре билета. Их нужно будет завтра раздать. Ещё пятьдесят... или нет: сорок билетов отдашь Сидельникову; пусть сам распределяет их, как хочет, по своему ведомству. Записала?
— Да.
— Ещё двадцать... а лучше тридцать билетов отложи про запас. Оставишь их в моём сейфе вместе с печатью.
Лена кивнула и наконец осмелилась посмотреть на него; её глаза стыдливо блестели.
— Остальные сложи и оставь здесь; Коноваленко заедет за ними рано утром. Это всё,– сказал Селиванов, взял со стола два билета и протянул их помогавшим Лене девушкам.– Это вам за ваши труды. Мы вычтем по десять рублей из вашей зарплаты. Все вырученные от матча средства пойдут на нужды фронта.
— Да, мы знаем, спасибо,– радостно закивали они.
— Что ж, не буду вам больше мешать. У вас ещё много работы.
Уходя, Селиванов обернулся и, обращаясь уже к одной Лене, сказал:
— До встречи на аэродроме!
Она по-прежнему стояла у своего стола с карандашом в руке. Её грустные глаза больно коснулись Селиванова, когда он закрывал дверь.
23 часа 58 минут
Выйдя из машины напротив своего подъезда, Селиванов попрощался с Захаром до утра, миновал пост наружной охраны и поднялся по лестнице на третий этаж. У двери его квартиры дежурил ещё один НКВДист в зелёном мундире и синей фуражке. Поднявшись со стула, он не спеша вытянулся и поднял руку под козырёк. Не обращая на него внимания, Селиванов открыл дверь ключом и вошёл внутрь.
Лидия Павловна встретила его в прихожей, и он поцеловал её в щёку.
— Сегодня ты что-то уж совсем припозднился,– сказала она с нежным укором.
Глянув в сторону детской, а затем в глаза Лидии Павловне, кивком подтвердившей, что их одиннадцатилетний сын Кирилл уже спит, Пётр Степанович обнял жену и поцеловал её уже крепко, после чего разулся и прошёл на кухню.
Их старая довоенная квартира совершенно сгорела. Съездив туда в феврале, Пётр Степанович насчитал в ней четыре немецких трупа: двое лежали в гостиной, один на кухне и ещё один – в их бывшей супружеской спальне. В квартире шли бои. От комнат остались разодранные снарядами стены. Лидия Павловна и Кирилл должны были вот-вот вернуться из Куйбышева. Встал вопрос о выборе нового жилища. Во всём городе уцелело лишь восемь жилых домов. Просмотрев все имеющиеся варианты, Селиванов отобрал, на его взгляд, самый оптимальный. В выбранной им квартире был сделан капитальный ремонт. Петру Степановичу это было не нужно, – проводя почти всё время на работе, он был не привередлив к окружающей обстановке и мог жить в самых спартанских условиях; но Лидия Павловна привыкла жить с удобствами, и Пётр Степанович оберегал её от лишних хлопот. Они въехали сюда в марте. Когда, в первую же их ночь на новом месте, изо всех сил старавшаяся не отвлекать мужа от государственных забот Лидия Павловна поинтересовалась, многое ли пришлось переделывать здесь специально к их переезду, Пётр Степанович, и бровью не поведя, отвечал, что нашёл квартиру в её нынешнем состоянии. И судя по чистому, прозрачному взору, с которым его жена посмотрела на него, она поверила ему совершенно. Помимо уюта, они наслаждались здесь тишиной: основная масса сталинградцев жила либо на севере города в районе заводов, либо в меньше всего разрушенном войной Кировском районе; их же дом был в равной степени удалён от обоих этих жилых кварталов и находился в совершенно необитаемой части города; в нём кроме них жили лишь две другие семьи.
На кухне вкусно пахло, и что-то булькало на плите.
— Эх, что-то я проголодался! – сказал Пётр Степанович, потирая руки.
— Ещё бы!.. Ты бы ещё в четыре утра приехал! – сказала Лидия Павловна, облокотясь о плечо мужа.
— Между прочим, Лена Колотова с подругами будет работать сегодня именно до четырёх. Я просто бросил их там,– сказал он с совестливой улыбкой, уходя в ванную помыть руки.
Когда он вернулся, сковорода с тушёной говядиной и картошкой уже стояла на столе. Лидия Павловна доставала из банки солёные помидоры.
— Тебе нельзя оставаться без ужина допоздна,– сказала она ему, нежно наблюдая за тем, как он кладёт в рот горячую пищу. Лидия Павловна следила за тем, чтобы её муж хорошо питался: у него была очень больная печень.– Бедненький, ты, наверное, сегодня очень устал...– добавила она, проводя рукой по его волосам.
— Ммм!..– запротестовал он, отправляя следом за мясом в рот полную ложку картошки.– Устал? Ты меня не знаешь!.. Устал!.. Иди готовься: сейчас пойдём делать второго ребёнка! – весело пошутил он.
Жена посмотрела на него с трогательной улыбкой.
После аборта, сделанного Лидией Павловной в страшном 39-м, у них уже никогда не будет второго ребёнка. Тогда в Днепропетровске посыпались головы: за три с половиной месяца арестовали и расстреляли половину подчинённых Петра Степановича. Причём людей арестовывали не валом, а зряче: брали лишь тех, кого привёл в обком лично он. Старожилов, работавших при прежнем секретаре, не трогали совершенно. Волна расстрелов ещё пенилась кровью, когда в Днепропетровский обком прислали человека из Киева, – холёного педанта в очках с глазами запуганного зверька; он был всего на два года старше Селиванова. Для этого человека даже придумали новую должность: секретарь-контролёр. Едва появившись в Днепропетровске, он принялся на глазах у всех перенимать дела в свои руки; самого Селиванова при этом полностью игнорировал, как будто по коридорам обкома ходил не живой ещё первый секретарь, а его предрасстрельная тень. Работать стало совсем невозможно: все переподчинились новому «руководителю» и открыто дожидались ареста Петра Степановича. В те дни с ним никто не здоровался, за исключением трёх-четырёх самых преданных ему людей... На которых уже тоже ложилась тень плахи. На собраниях в адрес Селиванова зазвучала открытая критика: новичок с запуганными глазами обвинил руководство обкома (читай, Селиванова) в «отсутствии решительности, слабоволии и попустительстве вредителям», после чего его стали пинать даже последние «моськи». Те, кто раньше лизал ему ботинки, теперь издевались над ним в открытую, не таясь. Глава Днепропетровского НКВД на одном собрании в присутствии четырёх других руководителей области открыто заявил ему, что скоро в городе останется только один из них: либо он, либо Селиванов, потому что вдвоём им здесь нет места; «один из нас точно вредитель!..» – прокричал он Селиванову в лицо, брызжа слюной. С того дня даже ближайшие товарищи стали прятать глаза, встречая его в коридоре; и он их нисколько не осуждал; ещё бы: кто рискнёт миндальничать с вредителем?! Вскоре Селиванов и вовсе перестал выходить на работу (в этом уже не было никакого смысла: нормально работать ему всё равно не давали), – просто сидел дома и удивлялся, почему они тянут с его арестом. В те дни все были убеждены, что он обречён. Да и сам он не мог представить для себя другого конца.
Именно тогда бывшая на четвёртом месяце беременности Лидия Павловна втайне от мужа и решилась на тот злополучный аборт, который сделал её бесплодной. Позже, когда всё обошлось и гроза прошла стороной, она со слезами на глазах рассказала мужу о своём малодушном поступке и просила у него прощения на коленях; но осуждать её за то, что она сделала, у него бы не повернулся язык: какая же мать решится рожать ребёнка, зная, что её дитя всю жизнь будет нести на себе клеймо проклятия своего отца? Тогда, когда она во всём призналась ему, они просто обнялись и долго плакали вместе, потому что изменить ничего уже было нельзя...
Но не могла же она знать тогда, в июле 39-го, что ареста не последует; что вместо людей в зелёной форме с голубыми петельками на пороге их дома окажется совнаркомовский курьер с депешей, который принесёт Селиванову срочный вызов в Москву. Втроём с восьмилетним Кирюшей они уедут из ненавистного им Днепропетровска навсегда и проживут десять дней в гостинице «Москва» на Площади Революции. Десять счастливых дней, в третий из которых решится его судьба: на третьем этаже четырёхэтажного жёлтого здания, в комнате с ореховым столом и красным ковром, Селиванов даст подробный отчёт о своей работе в Днепропетровске, и гора свалится с его плеч. «Партия доверяет вам, товарищ Селиванов,– скажет ему человек во френче.– Своей дальнейшей работой вам предстоит оправдать это высокое доверие...»
После той судьбоносной встречи в Кремле они провели ещё семь безумно счастливых дней в Москве, упиваясь жизнью и вновь обретённой свободой; меч больше не висел над ними; они смеялись тогда по всяким пустякам, как сумасшедшие, постепенно отходя от своего затянувшегося нервно-шокового состояния; гуляли с Кирюшей в парке Горького и всей семьёй катались на каруселях; ездили к друзьям на дачу на шашлыки; сходили на футбольный матч: «Спартак» – «Динамо» Киев... Селиванову предоставили недельный отпуск, и они наслаждались жизнью, как свалившимся на них с неба подарком. Как знать?; может быть, это были самые их счастливые дни. Кровавая волна, вынесшая Селиванова наверх в 1937-м, чуть не накрыла его в 1939-м...
Они получили квартиру на Петровском бульваре и прожили в Москве ещё восемь месяцев: Селиванова назначили первым секретарём Ворошиловского райкома столицы. Затем он пошёл на повышение, и они уехали в Сталинград: около года Селиванов проработал 2-м секретарём областного комитета ВКП (б), а перед самой войной, после того как первый секретарь возглавил ЦК компартии Белоруссии, – стал первым; так, спустя всего два года после днепропетровского кризиса, чуть было не стоившего ему и его семье жизни, он снова стал у руля области, и какой! Сталинградской!.. Выпускавшей две трети всех тракторов в Советском Союзе и имевшей колоссальный военно-промышленный потенциал! Она считалось даже более приоритетной, чем Днепропетровская. И дышалось ему привольным волжским воздухом куда легче...
...А того днепропетровского НКВДиста расстреляли в 1940-м году как вредителя. Но Селиванов не имел к этому уже ни малейшего отношения.
Суббота, 1 мая, 00 часов 51 минута
Они лежали с женой в постели.
— Завтра хоть отосплюсь,– сказал Пётр Степанович.– Машину вызвал только на семь утра...
Лидия Павловна погладила мужа по голове.
— Сейчас особенно много работы, да?
— Да. Кутерьма перед матчем: все волнуются, мечутся, суетятся... Кому-то нужно оставаться с холодной головой. Вот если завтра не выйду на работу – всё провалят, как пить дать! Молодые ещё, неопытные... Но нужно ценить то, что имеешь. После войны заживём лучше.
— Эх,– вздохнула она, кладя голову ему на плечо.– Как хорошо нам было в Днепропетровске! – она имела в виду не лето 39-го, а два предыдущих года.– Когда у тебя были толковые помощники и тебе не приходилось самому мотаться повсюду. Ты проводил больше времени с нами. Нам так одиноко сейчас...
Пётр Степанович промолчал, лишь погладив её плечо.
— А нельзя вернуть тех ребят, которых ты обучил тогда? – спросила она тоскливо.– Костю Постышева... Или того красавца, Лёню... Как была его фамилия? Бережной?
— Брежнев,– поправил он её, разевая рот.
— Нельзя каким-нибудь образом перевести их сюда? Тебе стало бы намного легче...
— Ну что ты! – усмехнулся он, проводя рукой по её волосам.– Знаешь, сколько работы будет после того, как война окончится? Всю Украину нужно будет восстанавливать после немцев. Кто же мне их отдаст?! Это уже готовые руководители, на вес золота. Они сами теперь могут руководить обкомами,– сказал он, снова зевая.
— А где они сейчас, ты не знаешь?
— Костя где-то в Сибири, в одном из крайкомов... Куёт победу в тылу... А Лёня, насколько я слышал, политработник одного из фронтов...
Костя Постышев и Лёня Брежнев были одними из немногих, кто не отвернулся от него в июле 39-го. Пётр Степанович невольно подумал о том, как бы повели себя на их месте его нынешние подчинённые? Остался бы Витя Коноваленко на его стороне? Прятал бы Володя Чащин при встрече с ним глаза? Лена Колотова не предала бы его никогда, в этом он нисколько не сомневался.
— Кстати, Лена Колотова хочет познакомиться со спартаковцами,– вспомнил он вдруг с улыбкой.– Представляешь? Надеется, что кто-то из них возьмёт её в жёны.
— Гм,– задумалась Лидия Павловна.– Она, конечно же, завидная невеста, но, говорят, футболисты – ветреный народ... Да и жизнь – не сказка.
— Особенно завидная невеста она для Виктора Коноваленко. Он влюблён в неё по уши. Это всё запутывает, понимаешь?..
— И что ты собираешься делать? – спросила она с лёгким любопытством.
— Я? – усмехнулся он.– Ровным счётом ничего. Как ты сказала: жизнь – не сказка,– он снова широко зевнул.– А я не волшебник! Пусть сами выкручиваются.
«0:8!» – всплыли в его голове зловещие цифры. Он не представлял, как можно было так безбожно продуть?!
Через минуту он уже спал крепким сном.
ДИМА
В субботу, 1 мая, в 10 часов 20 минут, когда на Красной площади ещё шла демонстрация, спартаковцы заняли свои места в самолёте.
Летавший до этого всего лишь один раз в жизни Дима откровенно побаивался полётов; сердце не звало его в воздух; он сел через кресло от окна, у прохода, чтобы во время полёта не видеть землю.
Бортпроводница заполняла полётный лист, обходя пассажиров, спрашивая их имя, фамилию и место работы.
«Дмитрий Петелин, общество “Спартак”»,– записала она в своём листке и очаровательно улыбнулась.
Лист был заполнен в двух экземплярах, – один будет у борткоманды, а другой останется на земле, – но вылет почему-то опять задерживался: они снова кого-то ждали...
Дима посмотрел в окно и увидел стоящий рядом с их самолётом серый военный истребитель с красной звездой на фюзеляже. У штурвала машины никого не было. Ещё проходя по лётному полю, он заметил два таких истребителя, стоявших по обе стороны их пассажирского судна.
...В это самое время пилот одного из истребителей Сергей Данилович Корчагин и начальник аэродрома Фёдор Никонорович Прохоров прохаживались по взлётной полосе, нетерпеливо поглядывая на часы.
– Ну где же он?!..– горячась, сказал Корчагин.– Да вылета осталось всего... две с половиной минуты!
– Ума не приложу! – развёл руками Фёдор Никанорович.– Впрочем, начальство гарнизона характеризовало его как человека положительного и аккуратного.
Они начинали уже сильно нервничать, когда в десять часов сорок пять минут ровно из здания аэровокзала вышел и скорым шагом направился к стоящим на поле самолётам мужчина. Одной рукой он прижимал к себе шлем, в другой у него был какой-то съедобный предмет, который он пытался поскорее доесть. Что это был за предмет, никто не узнал, потому что ещё на полпути к самолётам мужчина со шлемом отправил в рот последний остававшийся в его руке кусок и вытер освободившуюся руку о комбинезон. Поравнявшись с ожидавшими его офицерами, он сначала отдал им честь, после чего по очереди пожал им обоим руки.
— Прошу меня извинить: с машиной вышла задержка,– сказал он безо всякой неловкости.– Ну да это ничего: нагоним время в пути,– сощурился он добродушно. Подойдя к большому пассажирскому самолёту, он махнул рукой, а затем соединил обе руки в физкультурном приветствии, приветствуя всех сразу. Из открытого люка высунулась бортпроводница и, улыбаясь, поприветствовала его от имени пассажиров.
«Максимов!» – пронёсся оживлённый гул по салону.
Ребята, сидевшие в левом ряду, повскакивали с мест и прильнули к окнам справа, пытаясь увидеть прославленного сталинского сокола хотя бы одним глазком.
Дима тоже вытянул голову в попытке разглядеть знаменитого советского аса. Обычный темноволосый парень с прямыми и красивыми чертами стоял к нему лицом и разговаривал с кем-то, слегка прищурив глаза. Надо же; а ведь встретишь такого на улице и пройдёшь мимо!.. Он был старше Димы, может быть, всего года на три. Александр Максимов! Кто не слышал про аса советской авиации?! Про героя сталинградского неба?!..
«Стало быть, угроза немецкого нападения была реальной,– подумал Дима, ёжась в своём кресле; сгрудившиеся возле него ребята постепенно возвращались на свои места в левом ряду,– если командование прислало его сопровождать наш самолёт!» Дима выдохнул с облегчением. Пугавший его ещё несколько секунд назад перелёт представился ему вдруг вовсе не таким уж и страшным...
— Ну, желаю удачного полёта! – начальник аэродрома полковник Прохоров пожал руки обоим лётчикам-истребителям.– Пора!
Надев на голову шлем и застегнув ремень под подбородком, Максимов направился к своей машине. Сергей Корчагин догнал его:
— Вы ознакомились с инструкцией полёта? – спросил он.
Максимов посмотрел на своего коллегу с таким недоверием, что тот, сглотнув, и сам было уже поверил, что оговорился и сказал полную ерунду. Но это было не так: к порученному им заданию прилагалась строго секретная инструкция с подробным указанием правил координации двух истребителей сопровождения в воздухе.
...Александра Максимова предупреждали, что с ним полетит квалифицированный, но не имеющий большого боевого опыта лётчик. Он не удивился, потому что даже на фронте опытных пилотов было немного; особенно в начале войны; матёрые немецкие асы истребляли их беспощадно; даже его эскадрилья на две трети состояла из необстрелянных, только что окончивших лётную школу курсантов, – откуда здесь взяться военному опыту? Если таким было положение дел на фронте, можно было представить, что творилось в тылу. Его проинструктировали насчёт того, что задание сопровождать спартаковцев в Сталинград носило исключительно важный характер, и этот вылет имел статус боевого; но в памяти Максимова ещё слишком свежи были другие полёты над Сталинградом, когда он вошёл в только что сформированный специальный полк, получивший задание командования противостоять в небе немецким мессершмиттам и попробовать хотя бы претендовать на стратегическую инициативу над пылающим городом...
Он был несколько удивлён, когда увидел вместо юнца-курсанта взрослого Корчагина, которому было уже под сорок. Казалось очень странным, что у такого возрастного пилота нет боевого опыта. Но «инструкция полёта» – это было уже слишком!
Корчагин достал из кармана куртки листок:
— Эта инструкция, разграничивающая наши обязанности с указанием совместного плана действий на тот или иной случай! – сказал он.– У меня приказ довести её до вашего сведения до полёта!
— Хорошо, давайте, я прочитаю,– сказал Максимов, засовывая листок в карман. Он прищурился и посмотрел на Корчагина.
Пассажирский самолёт включил двигатель.
— Что-нибудь ещё, товарищ капитан? – ровным голосом, почти вежливо спросил Максимов. В шуме пропеллеров Корчагин с большим трудом разобрал эти слова.
Корчагин молчал. Одним ловким движением Максимов взобрался на свой истребитель и опустился в кресло пилота.
— Это очень важный полёт! – крикнул ему снизу Корчагин.– Существует реальная угроза нападения!.. Вы должны прочитать инструкцию!..
Максимов кивнул в ответ, натягивая на руки перчатки. Корчагин не знал даже, услышал он его слова или нет.
— Вы летите слева, а я – справа,– перекрикивая шум мотора большого пассажирского самолёта, крикнул ему Максимов.– Будем держать связь по рации!
«Какие тут могут быть ещё инструкции?!» – подумал про себя Максимов с досадой, надел на глаза лётные очки и помахал Корчагину рукой в сторону его самолёта.
Выругавшись про себя, Корчагин подбежал к своей машине, одним лихим движением забрался в люк и закрыл крышку.
«Неплохая координация движений,– подумал про себя Максимов с усмешкой.– Наверное, много тренировался...»
— Как слышите меня, второй? Приём? – тут же услышал он по рации Корчагина.
...В это же время начальник аэродрома полковник Прохоров стоял в кабине пассажирского судна «ПС-84», сделанного на советском заводе по американской лицензии и в просторечии называемого «Ли-2», рядом с командиром корабля, майором гражданской авиации Голобородько.
— Ну, с Богом! Под прикрытием таких асов я бы сам куда угодно полетел! Хоть в Киев!.. – сказал он с улыбкой.– А если серьёзно, то всё должно пройти нормально.
И, похлопав командира по плечу, Прохоров пожал руки штурману и второму пилоту. Бортпроводница Маша вручила ему полётный лист; он пробежался по нему глазами:
— Двадцать три пассажира... Эй, а себя-то вы забыли включить! Где бортовая команда? Здесь только футбольная...
— Извините, это моя вина,– сказала Маша, краснея.
— Ничего, я сам допишу,– сказал Прохоров и уже вышел из кабины, но тут же снова просунул голову в дверь.– И, прошу тебя, Юрий Никифорыч, поосторожней! Народное достояние везёшь!
Маша задраила люк, и самолёт вырулил на взлётную дорогу; двигатель взревел и пропеллеры закрутились с утроенной силой.
ВОЗДУХ!
Командующим Московского, Приволжского и Закавказского округов.
Копия – начальникам всех аэродромов, командирам всех полков и дивизий, расположенных на территории Московского, Приволжского и Закавказского округов.
Приказываю:
1) Без особого распоряжения ни один самолёт не имеет права покидать расположение части и находиться в воздухе на территории Московского, Приволжского и Закавказского военных округов 1 мая 1943 года с 9-ти до 17-ти ноль-ноль. На территории вышеупомянутых округов обеспечить в течение этого времени закрытый «воздушный коридор».
2) Все войска Противовоздушной Обороны, расположенные на территории Московского, Приволжского и Закавказского округов привести в состояние повышенной готовности. Войскам ПВО находиться в состоянии повышенной готовности 1 мая 1943 года с 9-ти до 17-ти ноль-ноль или до особого распоряжения.
3) На протяжении маршрута Москва – Сталинград подготовить боевые истребительные группы по 2 эскадрильи в каждой (интервал базирования групп – 200 км). Сформированным группам находиться в состоянии боевой готовности 1 мая 1943 года с 9-ти до 17-ти ноль-ноль или до особого распоряжения. Контроль за формирование групп поручить командующему Приволжского Военного Округа В.А. Гаврилову лично.
Приказ действителен до истечения указанного срока или до особого уведомления о его отмене.
Москва, 30 апреля 1943года
Главнокомандующий ВВС СССР В. И. Стрельников.
Истребитель Корчагина заревел и покатился вслед за «Ли-2», держась чуть сзади и слева от его хвоста.
Максимов медлил и не трогался с места.
— Второй! Ответьте, почему не трогаетесь с места и не держите объект справа? – запросил недовольный Корчагин по рации.
— Должен же я ознакомиться с вашей чёртовой инструкцией! – услышал он в наушнике насмешливый голос Максимова.– Вы же сами сказали: до полёта. Взлетайте, я вас нагоню!
Это его «взлетайте, я вас нагоню» было уже грубейшим нарушением инструкции!; Корчагин выключил микрофон и громко выругался.
Максимов тем временем бежал глазами по документу.
«Сбивать любой самолёт...» – было выделено жирным шрифтом. Ага, вот: его позывные были «второй», а Корчагина – «четвёртый»; стандартная частота ближней связи; всё было ясно. Небрежно сунув бумажку обратно в карман, Максимов посмотрел вперёд и увидел, как большой пассажирский самолёт и истребитель Корчагина с рёвом отрываются от земли. Захлопнув крышку своего люка, лётчик пристегнулся, мотор его машины так же отчаянно заревел, и в следующий же миг он погнался за ними...
Здание аэродрома, лётное поле и Москва с её нарядным парадом на Красной площади остались позади. Взлетев, Максимов стремительно набирал скорость. Уже через сорок секунд после взлёта его ленд-лизовская «Аэрокобра» по дуге облетела самолёт Корчагина слева.
Корчагин снова отчаянно выругался! «Что он делает?! Он же обязан «вести» объект справа!» – прокричал он сам себе вслух.
Вырвавшись вперёд, серая «Аэрокобра» обогнала пассажирское судно на вираже и взяла перед ним резко вправо.
Командир корабля Голобородько увидел, как истребитель Максимова пронёсся по уходящей траектории вправо метрах в ста перед носом его кабины, но не успел ни испугаться, ни понять что происходит. Второй пилот успел приглушённо выругаться.
Уйдя вправо и вверх от большого самолёта, истребитель Максимова описал дугу в воздухе, «перевалился» на левый бок, развернулся и полетел прямиком в правый бок борта «Ли-2»!
Откинувшись в кресле и посмотрев в иллюминатор, Дима увидел, как лёгкий истребитель, паря в воздухе, совершил полукруг, развернулся и понёсся прямо на них. Дима открыл рот, кто-то в салоне вскрикнул, но истребитель вдруг ушёл куда-то вправо и под них... Тут же возник в поле их зрения снова, выровнялся по их борту и, плавно качнувшись сначала вправо, а затем влево, как будто бы примеряясь к незримому воздушному креслу, ровно полетел по параллельному с ними курсу.
Дима жестом подозвал бортпроводницу и спросил, есть ли на борту сода. У него снова разболелся желудок: с тех пор как они расстались с Катей и он не ел двое суток подряд, у него обострился почти залеченный когда-то гастрит.
Бортпроводница ушла и вскоре вернулась с графином и стаканом в руках.
Увидев графин, Толик Сеглин громко зааплодировал на весь салон:
— Ну, Петелин! Не выдерживает элементарных правил приличия! Не успели оторваться от земли – он уже начинает!..
Они засмеялись, но если бы они только знали, как ему было плохо сейчас!.. Залпом осушив стакан шипучего напитка, он снова откинулся в кресле, положил руки на живот и закрыл глаза.
Их смех не успел умолкнуть, как он уже думал о своей Кате; интересно, чем занимался сейчас этот милый и дорогой его сердцу человек?..
КАТЯ
Проснувшись рано утром чуть свет, Катя помчалась на Павелецкий вокзал.
Она была у билетных касс в полседьмого, хотя кассы открывались только в восемь, так что ей пришлось коротать время в зале и на площади вокзала; благо утро было не слишком холодным.
В восемь часов у касс выстроилась уже внушительная очередь, но Катя была у окошка самой первой; билетов на Сталинград на сегодня не было; более того, ближайшей датой, на которую можно было купить билет до Сталинграда, было семнадцатое июня (!). Катя была в отчаянии.
— Но мне очень нужно уехать сегодня! – объяснила она кассирше, накрашенной блондинке с миловидным и гордым лицом.
— Подходите ближе к отправлению поезда,– без особого энтузиазма посоветовала та.– Может быть, кто-нибудь бронь сдаст. А вообще, это очень горячее направление. Если вам так нужно, можете попробовать водным транспортом, но там сейчас почти наверное то же самое.
— По реке мне нельзя!.. Очень долго плыть...– сказала Катя, нахмурясь.– Мне нужно быть в Сталинграде уже завтра днём!..
Кассирша присмотрелась к ней с любопытством.
— Ну, сколько можно задерживать очередь, девушка! – сказал толстый мужчина в шляпе, навязчиво покашливавший у Катиного уха последние сорок секунд.– Вам же сказали: билетов нет!
И толпа тут же оттеснила её от касс. Кате было очень обидно, и она чуть было не заплакала, но усилием воли удержала себя от слёз:
«Не дождётесь от меня...– насупилась она, глядя на них.– Сегодня,– пообещала она себе,– точно уеду от вас в Сталинград!..»
Она посмотрела сводную таблицу расписаний: сталинградский поезд отправлялся в 15 часов 40 минут...
«Подходите ближе к отправлению поезда»,– сказала ей раскрашенная барышня в окошке. Катя тут же заняла очередь в соседнюю кассу.
...Сначала время на вокзале тянулось мучительно медленно; стоя в очереди то в одну, то в другую кассу, Катя то и дело поглядывала на висящие на стене часы; стрелки ползли по циферблату еле-еле, и Кате показалось, что с восьми часов до двенадцати протянулась целая вечность.
Очереди тем временем становились всё длиннее и длиннее. Чтобы отстоять очередь и подобраться к окошку одной из касс требовалось уже минут сорок, никак не меньше.
К двенадцати часам все три кассирши знали её в лицо и, даже не выслушивая её, молча качали головой в ответ: билетов на Сталинград не было! Наконец одна из них, – та самая, накрашенная блондинка, сжалилась над ней и сказала:
— Ты больше не стой в очереди. Просто подходи и спрашивай каждые полчаса. Если хоть что-то появится, я для тебя оставлю.
Катя была очень ей благодарна; ведь до отправления поезда оставалось уже немногим более трёх часов!
Она как раз проголодалась; в сумке у неё был хороший ужин, который мама приготовила ей в дорогу: варёная картошка, солёный огурец и две говяжьи котлеты (Надежда Николаевна пожарила их вчера поздно ночью специально для того, чтобы Катя рано утром могла взять их с собой). Но ей очень хотелось верить, что они ещё пригодятся ей этим вечером в поезде; поэтому она пошла на привокзальную площадь, купила у лотошницы пирожок с капустой за двенадцать рублей и жадно съела его, присев на скамейку.
Она подходила к кассе каждые десять минут, но раз за разом получала отказ...
...И отходя от кассы в очередной раз, вдруг заметила, что время изменило свою тактику долго тянуться, перестроилось и стремглав помчалось вперёд: стрелки на вокзальных часах завелись, как бешеные – не остановить! Только что показывали час пятнадцать, а когда Катя снова подняла голову, на них было уже два часа ровно!
Время таяло неумолимо, а с ним и её надежда... Но она твёрдо решила не плакать до самого конца сегодня («что толку от моих слёз; чем они могут помочь Диме?»), и ей удавалось держать себя в руках... Пока...
...Катя отошла в сторону и закрыла глаза. Ей очень хотелось заплакать, но вместо слёз из неё вдруг вышел шёпот: «Господи, если ты только дашь мне одну, самую маленькую возможность уехать в Сталинград сегодня... Я знаю, это кажется невозможным, но если Ты только дашь мне одну малюсенькую возможность...»
Она не знала, как продолжить. Даже удивилась, что вообще произнесла эти слова. Но она по-прежнему верила... Пусть это будет их с Димой личное волшебство – она никому не расскажет... Но она верила... И ждала чуда...
«Я буду хорошо себя вести. Буду слушаться родителей. Возьмусь за ум, наконец,– горько вздохнула она, хотя с трудом представляла себе, как это делается вообще.– Буду очень хорошей, правда!.. Только мне очень нужно попасть в Сталинград завтра!..» – закончила она свою странную молитву и вытерла нос.
Медленно, волнуясь, снова подошла к кассе и заглянула в окошко; накрашенная блондинка отрицательно покачала головой: билетов не было...
Катя посмотрела на часы. Они показывали два сорок! Её сердце сжалось в комочек; до отправления поезда оставался один час!.. Всего лишь час...
ДИМА
Пока Катя маялась у касс, пассажирский «Ли-2» со спартаковцами на борту в гордом одиночестве (кроме них и двух истребителей сопровождения ни один самолёт сегодня не поднимется с аэродромов по маршруту их следования) рассекал потоки холодного воздуха.
Полёт проходил, в целом, благополучно.
Однажды их самолёт «провалился» в воздушную яму и бесконтрольно падал несколько секунд, но капитан Голобородько легко справился с этой ситуацией и «вытянул» машину наверх.
...Самолёт падал секунды две-три, максимум, – пять, но этого было достаточно, чтобы Дима испугался. Хорошо ещё, что он был пристёгнут; впрочем, им всем строго настрого запретили расстёгивать ремни в продолжение всего полёта. Крепко зажмурив глаза, он вцепился левой рукой в ручку кресла. В правой он держал стакан с водой; вода пролилась ему на брюки в самом неудачном месте... Теперь попробуй докажи ребятам, что это всего лишь вода с содой. Хорошо ещё, что рядом с ним сидел серьёзный Василий Соколов, а не острый на язык Толя Сеглин!..
...Пока всё складывалось нормально. Максимов и Корчагин беззаботно переговаривались друг с другом в радиоэфире, и в бортовой кабине «Ли-2» пилоты могли слышать их весёлую болтовню.
— Когда мы вернёмся, у меня будет двухдневный отпуск в Москве! – говорил Максимов.– Ко мне прилетает невеста. Ты москвич?.. Куда можно сходить в вашем городе, чтобы приятно провести время?
В эфире воцарилась пауза. Затем послышался ответ Корчагина:
— Даже не знаю. Сходите в Большой театр. Я с женой ходил... до войны... Нам обоим понравилось.
В своём самолёте Максимов громко рассмеялся.
— Вот чудак-человек! – сказал он вслух сам себе.– Ещё бы на Красную площадь сходить посоветовал! В мавзолей!..
Нажав на кнопку микрофона, Максимов снова вышел в эфир:
— Нет, я в том плане, чтобы посидеть где-нибудь с девушкой, поговорить по душам; когда теперь снова увидимся?.. Есть в Москве место, где можно вкусно пообедать вдвоём... недорого?
Александр улыбнулся. Ему было интересно, куда теперь пошлёт его этот Корчагин. В ресторан «Прага»? Или в привокзальный буфет?..
После очередной паузы в эфире раздалось шипение, и голос Корчагина произнёс:
— Говорят, в гостинице «Москва» открылся хороший ресторан. Я сам не был, но ребята говорили, что там не заоблачно дорого и в целом очень прилично.
— Это идея. Спасибо. Подумаю,– откликнулся Максимов.
Корчагину действительно говорили, что в «Москве» после ремонта открылся отличный ресторан. Меню отменное, цены хоть и коммерческие, но раз в месяц сходить можно, и обслуживание, к тому же, вполне сносное: ждать горячее блюдо приходится не более часа. Очень даже недурно.
«Нужно будет самому сходить туда с Настей и Илюшей»,– подумал он про себя. Они с женой уже давно собирались выбраться куда-нибудь и посидеть вместе, как до войны, но руки всё как-то не доходили. А этот проныра Максимов отлично проведёт время со своей невестой и без его совета, он в этом не сомневался.
Предаваясь этим мыслям, Корчагин вдруг вгляделся вдаль и оцепенел. Его лицо побледнело; ещё раз пристально присмотревшись, он нажал на кнопку и снова вышел в эфир:
— Вижу какие-то самолёты! Слева по курсу! – в его голосе было различимо волнение.– Летят группой прямо на нас: машины две-три. Приём!..
«Неужели и правда атака? – успел подумать Корчагин, и его лоб покрылся испариной.– Но как они могли беспрепятственно оказаться здесь, в нашем тылу?!!»
— Четвёртый, вас понял,– послышался в наушнике стальной голос Максимова.– Как далеко?
— Километров шесть-восемь. Трудно определить,– Корчагин на секунду закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Сейчас как никогда нужно было хладнокровие. Как же не вовремя они здесь оказались, эти самолёты!..– Я вылетаю навстречу и открываю огонь на поражение,– сказал Корчагин.– А вы обеспечьте прикрытие.
Так гласила инструкция: самолёты летели прямо на них слева по курсу, то есть с его стороны.
Он и не подозревал о том, что Максимов уже принял молниеносное решение. Немцы бы не вели их так долго, а напали бы сразу, если бы только могли: это были наши. А этот «тыловик» хочет подлететь к своим и расстрелять их без предупреждения, согласно какой-то слепой инструкции!.. Такие «боевые вылеты» и «сбитые самолёты» были Максимову не нужны. Он вышел на связь:
— Капитан, «прикройте» объект сверху, а я вылечу им навстречу. Если понадобится, я сам открою огонь. А вы, что бы ни случилось,– он подчеркнул эти слова,– огонь первым не открывайте. Как поняли меня? Приём?
Максимов потянул руль на себя и взметнулся вверх.
– Но мы обязаны совместными силами уничтожить противостоящие самолёты! – закричал на него Корчагин. Он хотел напомнить Максимову про инструкцию, но, вспомнив его презрительное к ней отношение, решил сослаться на документ, не упоминая само это слово.– Так ведь гласит... приказ!..– прокричал он.
— Я действую по ситуации,– незамедлительно ответил Максимов; его голос был совершенно спокоен.
Командир корабля Голобородько, второй пилот, штурман и бортпроводница с замиранием сердца слушали перепалку своих конвоиров в эфире.
Корчагин что есть мочи выругался в своей машине. Ну как можно так пренебрегать приказами?! Ведь если это станет известно командованию, им обоим конец!.. Но поделать он уже ничего не мог: нарушив инструкцию полёта грубейшим образом, Максимов перелетел на его сторону и понёсся навстречу приближающимся самолётам. Ещё раз выругавшись, Корчагин потянул на себя штурвал и стал набирать высоту.
Максимов летел на приближающиеся и увеличивающиеся точки. Вскоре он уже мог их хорошо разглядеть. Как он и предполагал, это были советские штурмовики Илюшины-2 с красными звёздами на борту. Их было всего два.
В попытке выйти с ними на связь Максимов покрутил регулятор приёмника, проверяя поочерёдно все доступные каналы короткочастотной передачи. Могло повезти, а могло и нет, – всё зависело от активности их радиопереговоров и мощности установленных в их машинах передатчиков.
Пилоты двух штурмовиков явно растерялись при виде агрессивно летящего на них истребителя. Чуть сбавив скорость, они немного «просели» вниз в явном недоумении. Максимов, немного наклонив нос своей машины, понёсся на них сверху вниз. Он уже готовился уйти выше и пройти прямо над ними, но лётчикам хватило благоразумия, и они расступились, – Максимов со свистом пронёсся по открывшемуся между ними в самый последний момент коридору.
Лётчики явно не понимали, что происходит, и вели себя очень пассивно; значит, это были наши, а не немцы в камуфляжных машинах, – это было уже очевидно. Максимов перевернулся на правый бок и, круто развернувшись в воздухе, устремился обратно за ними; поравнявшись с ними слева, он тут же перегнал их на полтора корпуса. Пассажирский «Ли-2» со спартаковцами был уже совсем близко. Максимов хорошо видел, как парит над ним истребитель Корчагина.
«Лишь бы ему хватило здравомыслия не открывать огонь сейчас!..» – пронеслось в голове у Максимова. Он накренил свою машину на правый бок – его правое крыло ушло вниз, как бы закрывая несущиеся справа от него неопознанные самолёты от Корчагина, – и взял вправо.
Пилоты конвоируемых им самолётов увидели летящее им навстречу слева по курсу огромное пассажирское судно, смекнули, в чём дело, и также ушли вправо.
Максимов оттеснил их ещё правее, и через какой-то миг «Ли-2», сотрясая воздух, с оглушительным рёвом пронёсся мимо где-то сверху и сзади, за их хвостами.
Максимов выдохнул, снова потрогал рукой настройку, и внезапно появилась связь:
— Уйти вправо... Как слышите? – сказал чей-то испуганный голос, и рация замолчала.
Максимов тут же надавил на кнопку своего микрофона:
— Немедленно доложите: кто вы и как вы здесь оказались!..
После секундной паузы, тот же самый голос сказал:
— Старший лейтенант Чотуев, 3-тья эскадрилья 2-го авиационного полка. Выполняем особое задание штаба Уральского военного округа. Из-за вас мы отклонились от курса. Что происходит?..
— Произошла какая-то ошибка. Вы находитесь в закрытой для полётов зоне. Мы чуть не открыли по вам огонь. Немедленно возвращайтесь на станцию вылета! Как слышите меня? Приём!
Пауза длилась несколько долгих секунд. Они всё так же летели куда-то в сторону; Максимов вёл их самолёты, уклоняя их всё дальше и дальше вправо, в сторону от напичканного системами ПВО маршрута спартаковского «Ли-2».
— Слышу вас хорошо. Выполнить ваши указания мы не можем: долететь до станции вылета – Чкалова – у нас не хватит топлива. Как поняли нас, приём?
— Возвращайтесь назад по курсу следования и садитесь на любом доступном аэродроме,– прогремел в эфире Максимов.– Как поняли меня? Немедленно покиньте закрытую зону!
— Вас понял. Возвращаемся по курсу следования... Покидаем зону...– прошипела рация и отключилась.
Максимов оставил их и повернул влево; два самолёта ушли ещё правее и стали стремительно удаляться; через несколько секунд он потерял их из виду.
Разогнав свою «Аэрокобру», Максимов помчался догонять воздушный кортеж. Как ни вглядывался он в бледно-голубое, дымчатое небо, он не различал никаких следов унёсшихся вперёд самолётов.
Максимов переключился на волну Корчагина и вызвал его, но в ответ была тишина. Он было уже подумал, что безнадёжно отстал. Кабину самолёта сильно трясло; он летел, рискуя, на самой предельной скорости.
Ему удалось догнать их уже на подлёте к самому Сталинграду. Увидев их перед собой, он снова попробовал вызвать Корчагина, но в ответ снова ничего не услышал. Он перестал вызывать своего напарника; в конце концов, Корчагин мог просто обидеться на него и специально не отвечать. Ну и пусть себе обижается, решил Максимов, махнув рукой... Хотя не отвечать на позывные во время военного вылета – это уже, извините, чистой воды пижонство. Не говоря уже про нарушение всех мыслимых правил и инструкций на свете.
...Поравнявшись с ними справа, Максимов увидел впереди перед собой обескровленные руины растянувшегося вдоль берега Волги города.
«Сталинград!..– подумал он.– Вот всё, что от тебя осталось...»
СЕЛИВАНОВ
Суббота, 1 мая, 14 часов 20 минут
После митинга и демонстрации на набережной Селиванов заехал в обком, откуда почти сразу же выехал на Тракторный завод. Дело было в том, что директор завода, Алексей Емельянов, прямо во время митинга огорошил его, сказав, что ко дню праздника на заводе приурочено открытие цеха по ремонту танкостроительного оборудования. Селиванов не поверил своим ушам. Восстановления и открытия любого нового цеха на Сталинградском Тракторном в городе ждали жадно и с нетерпением. Москва, несмотря на то, что он полностью укладывался в утверждённые правительственной комиссией сроки, постоянно торопила его: нужно было как можно скорее восстановить довоенные производственные мощности и наладить беспрерывный выпуск столь необходимых стране танков; Родина торопила. Сами сталинградцы ждали выхода на былые мощности с особым энтузиазмом ещё и по другой причине: это будет их настоящей «мирной» победой; одна только очистка завода от трупов чего стоила – бушевавшие на территории Тракторного завода бои оставили в цехах более ста тысяч убитых тел! Но Селиванов также знал и то, чего не знали другие сталинградцы: в конце этого лета совсем недалеко отсюда, между Орлом и Воронежем, состоится новая битва, которая решит исход всей войны. Селиванов уже получил из Москвы секретную директиву: к июню от Сталинградского Тракторного гиганта ждали открытия бесперебойных танкоремонтных очередей, помимо чего, также в кратчайшие сроки, нужно было кровь из носу наладить производство танковых моторов к «тридцатьчетвёркам», – в Челябинске и Барнауле, где кипела работа непосредственно по производству Т-34, для изготовления дизельных моторов к ним производственных мощностей не хватало; дорог был действительно каждый день.
Однако услышав ошеломляющую новость от директора завода во время демонстрации, Селиванов попросту растерялся. Восстановление завода шло по намеченному им, Селивановым, графику, и открытие нового цеха сейчас в этот график никак не входило... Что это было: инициатива заводского руководства? Трудовой подвиг? Или очередной ляп, который мог выставить его, руководителя области, на всесоюзное посмешище?.. О худшем он думать не хотел. Не было у него в области вредителей. Он знал об этом наверное.
К Емельянову Селиванов относился осторожно и сдержанно-скептически; поэтому, когда тот попросил у него разрешения всенародно объявить о запуске цеха прямо на митинге всем сталинградцам, Пётр Степанович покачал головой и, пытаясь скрыть своё раздражение, сказал, хлопая директора по плечу:
— Не нужно. Запустите, тогда и объявим. Сегодня у людей и так праздник. Давайте-ка лучше после митинга съездим к вам, и вы мне всё хорошенько покажете.
Емельянов согласился, но досады не скрывал: ведь он хотел приурочить открытие цеха к этому празднику мира, весны и труда...
Когда Селиванов приехал на Тракторный, директор завода не без гордости показал ему готовый к открытию цех. Петра Степановича поразило увиденное. Ремонтный цех был полностью укомплектован станками, дыры в потолке были залатаны деревом и брезентом, только в одной стене из четырёх была сквозная дыра в четверть всей её площади.
— Людьми цех укомплектован полностью! – отрапортовал Емельянов.– Хоть сейчас можем завозить сюда повреждённые станки и их ремонтировать.
Оглядев помещение, Селиванов поздравил директора; цех действительно казался совершенно готовым к открытию. Посмотрев на сияющего Емельянова украдкой, Пётр Степанович подумал, что, пожалуй, немного недооценивал его раньше. Ничего, так иногда бывает; это не страшно. Он был всегда рад, если ошибался в человеке в худшую сторону, а человек проявлял себя потом с лучшей. Куда хуже, когда наоборот.
Селиванов вспомнил, что на заводском складе хранится несколько десятков выведенных из строя станков. «Отремонтировав их все, мы сможем открыть новый танкоремонтный цех,– думал Пётр Степанович, направляясь в кабинет директора. В его голове гремели новые и новые танки. «К тому же, какие-то станки постоянно ломаются и требуют срочной починки». Специальные ремонтные станки были привезены из Омска на прошлой неделе, но Селиванов посчитал, что цех по ремонту оборудования, учитывая предельную загрузку на заводе, можно будет открыть только дней через восемь-десять, не раньше. Но Емельянов каким-то образом выкроил и людей, и время. «Видимо, он совсем не плох, этот директор,– думал Пётр Степанович.– Скоро установим все станки, отстроим помещения и тогда...»
Емельянов протянул ему все бумаги.
— Вот мой приказ о запуске цеха в работу от сегодняшнего числа,– сказал директор.– Если вы его подпишите, мы можем хоть завтра же приступать к ремонту станков.
Селиванов кивнул и пробежался глазами по документу. Всё вроде бы было в порядке.
— Похоже, вы и вправду отлично поработали, Алексей Тимурович,– сказал Селиванов, как вдруг его голову пронзила острая, физической болью отозвавшаяся в его мозгу, мысль.– Надеюсь, вы принимали этот цех по всем правилам техники безопасности?
— Но...– замялся Емельянов, опуская глаза.– У нас просто нет квалифицированных специалистов, чтобы набрать комиссию, как того требует... довоенный закон...
— Довоенный закон? – прищурил глаза Селиванов, не веря своим ушам.– Да в своём ли вы уме?! – пронзительно резко, но не переходя на крик, сказал он.– Сколько у вас в этом цеху будет работать человек? Шестьдесят? Восемьдесят?
— Сто,– тихо сказал Емельянов, не смея поднять глаза.
— Сто! – поднял Селиванов вверх указательный палец правой руки.– Вы подвели незнакомые вам ремонтные станки к работе кустарным способом и теперь хотите, чтобы я в обход комиссии взял на себя ответственность за жизнь ста человек, толком ничего не проверив?
— Я лично проверял станки...– задрожал Емельянов.
— Вы нагружали их на полную мощность?! Вы работали несколько дней кряду?!! – перешёл таки на крик Селиванов, но тут же взял себя в руки.– Речь идёт о безопасности труда в цеху, а не о работе станков. А электричество? А безопасность производственной базы? Вам известно о том, что принять такой цех в эксплуатацию по уставу может только комиссар по технике безопасности не ниже второго государственного ранга, проходивший переаттестацию в течение последних четырёх лет?! Каковым ни вы, ни я, к сожалению, не являемся?!
Емельянов стоял совершенно раздавленный, с потупленной головой.
— Но ведь идёт война...– тихо проговорил он.– Стране нужны танки. Это же не мирное время, чтобы комиссии созывать: тут каждый час дорог!..– сказал директор, искренне недоумевая, как первый секретарь обкома ВКП (б) может не понимать такие элементарные вещи.– Враг ещё топчет сапогом землю у наших ворот. Сотни солдат гибнут на фронте каждый день. А вы говорите: техника безопасности...– от отчаянной откровенности и волнения Емельянов укусил ноготь на своём пальце.– Запустим цех, а потом и технику безопасности проверим. Ведь на войне иногда рискуют ради общей победы!..– Емельянов поднял наконец глаза и, увидев побагровевшего от ярости Селиванова, ухватился рукой о стену, чтобы не рухнуть в обморок.
— Нет, Алексей Тимурович, вы ошибаетесь,– несмотря на грозный вид, сказал Селиванов совершенно спокойным голосом.– Даже на войне ради общей победы военачальники рискуют солдатскими жизнями по своей совести, потому что знают, что в ответе за каждого; и солдатские жизни дороже многих скорых побед. А в условиях мирного труда,– устало посмотрел на жёлтого директора Селиванов,– люди на производстве не погибают. По крайней мере, не в моём городе... И нет такого дела, которым можно было бы оправдать отнятую у человека в мирных условиях жизнь. В Сталинграде война окончилась. За жизнь каждого свого рабочего вы отвечаете своей головой точно так же, как я – за жизнь каждого сталинградца. И случись что, и вы, и я будем держать самый строгий ответ!..
Емельянов, оправившись от первого потрясения, смотрел на Петра Степановича с любопытством. Никогда прежде не видел он Селиванова в таком пылу. Директор не знал, насколько зол был сейчас первый секретарь, но он понял, что в гневе этот человек будет страшен!.. Селиванов славился в городе тем, что никогда не терял самообладания, но, как говорят, в тихом омуте черти водятся!..
— Я вас не виню,– совершенно смягчился вдруг Селиванов.– Вам пока элементарно не хватает опыта работы директором такого крупного завода, как наш. Но это ничего. Опыт приходит со временем.
— Но вы же сами говорили, что от нас ждут запуска производственных мощностей как можно скорее,– робко напомнил директор завода.
— Да, говорил,– подтвердил Селиванов.– Но поймите: от нас ждут не того, чтобы мы просто собрали оборудование и людей в кучу, кое-как соединили провода и запустили завод на полную мощность как можно скорее, а там будь что будет: кругом, мол, война идёт, а стране нужны танки. Нет; от нас ждут, чтобы мы как можно скорее наладили производство по всем правилам, с гарантией, что завод будет ремонтировать, – а затем и производить, – танки день и ночь, если потребуется, ещё месяцы и годы без остановки. И ещё раз прошу вас,– строго и назидательно сказал Пётр Степанович,– думайте о людях! Безопасность людей – превыше всего!
Селиванов отошёл к окну и посмотрел во двор.
— Комиссаров по технике безопасности я вызову из Москвы в срочном порядке,– продолжал он задумчиво.– Думаю, приедут на следующей неделе: мы теперь будем много новых цехов открывать. В остальном же вы очень неплохо потрудились; признаться, я даже не ожидал от вас. Продолжайте в том же духе: усиливайте другие цеха согласно нашему плану. Готовьте к ремонту станки. Скоро будем выходить на трёхсменный график работы. Время у нас есть. Будем работать.
Указав рукой на огромный, прибитый к заводскому корпусу напротив, на всю стену, плакат, на котором было написано: «А ЧТО ТЫ СЕГОДНЯ СДЕЛАЛ ДЛЯ ФРОНТА?», Селиванов обернулся к Емельянову:
— Раньше здесь такого не помню. Ваша идея?
— Моя,– несмело сказал Емельянов, не зная, что его ждёт: похвала или очередной разнос. «Наверное, зря вставили туда слово «фронт»...» – подумал он про себя.
— Неплохо,– сказал ему Пётр Степанович.– Очень даже неплохо. В тылу про фронт нужно помнить всегда. Как обустраиваются ваши рабочие? – вернулся Селиванов к столу.– Какие есть жалобы?
— Они не жалуются,– сказал Емельянов.– Всё понимают. Но устали в землянках жить... Настоящие дома хотят. Спрашивают, когда жильё будем восстанавливать.
— Запустим заводы и сразу же примемся за жильё,– ответил Пётр Степанович.– Думаю, в конце лета разработаем детальный план восстановления жилищного фонда и приступим.
Селиванов вздохнул. Ни о каком «восстановлении», строго говоря, не могло быть и речи: город с населением в полмиллиона человек нужно было отстраивать заново. Перед этим ещё придётся хорошенько поработать, чтобы очистить стройплощадку: все старые разрушенные дома придётся сносить... Те, кто предлагал строить новый Сталинград на новом месте, вверх по реке, были правы: сделать так было бы намного легче. Но Селиванов был рад, что отстоял своё мнение перед Москвой: город нужно было восстановить ради будущих поколений советских людей.
– Обещайте рабочим от моего имени,– уверенно сказал Селиванов,– что они въедут в новые дома уже через год-полтора. А в хорошие, утеплённые бараки из землянок – в августе-сентябре... А как у вас обстоит дело с питанием? – озаботился он вдруг.– Давно хочу приехать в вашу заводскую столовую и пообедать с рабочими. Может быть, сегодня? – поднял он руку с часами к глазам, но тут в кабинет, постучавшись, вошла коротенькая стриженая девушка – секретарша Емельянова – и огорошила Селиванова известием:
– Пётр, Степанович, к вам приехала жена! Она ждёт вас во дворе.
Оторопев на некоторое время и растерявшись, Селиванов смутно припомнил вдруг, что обещал Лидии Павловне заехать домой на обед – ведь как никак сегодня был праздник – и почесал лоб. Было уже без десяти минут три. И как это он забыл?! Неприятная получалась история!
– Такие вот, Алексей Тимурович, пироги,– беря со стола кепку, сказал он Емельянову торопливо.– Если у вас больше нет вопросов, можете продолжать работать. Да, чуть не забыл! – обернулся он к директору уже у самой двери.– Тот приказ о запуске цеха пришлите мне в обком. И вот ещё что... Составьте свой подробный план вывода завода на полную мощность. Потом встретимся, сверим наши планы и выработаем один, общий. Наши планы должны совпадать,– улыбнулся Селиванов.– Я заеду к вам на следующей неделе.
Попрощавшись с Емельяновым, Пётр Степанович быстрым шагом спустился по лестнице и вышел во двор. Так оно и было! – Лидия Павловна взяла Руденко и приехала сюда на машине!
— Я не смог приехать, как обещал, прости,– подойдя к жене, сказал Пётр Степанович виновато.– После митинга закрутился совсем...
Он боялся, что Лидия Павловна обиделась на него, но она лишь улыбнулась и сказала:
— Я всё знаю, милый. Володя сказал мне, что у тебя возникли срочные дела на заводе. Я попросила его, и он прислал мне машину. Ты ведь, наверное, ужас как проголодался!..
— Честно сказать, я уже думал идти обедать в заводскую столовую! —признался Селиванов, глядя на жену с нескрываемой нежностью.
Сливая мужу на руки воду из специально захваченного ею из дому бидона, Лидия Павловна тихонько вздохнула: идея обеда в заводской столовой пришлась ей явно не по душе.
Они сели в Селивановскую «Эмку» на два передних места (Захар отправился гулять по двору), и Лидия Павловна принялась заботливо ухаживать за мужем, подавая Петру Степановичу приготовленные ею бутерброды, солёности и квас и время от времени промокая его рот полотенцем. Селиванов был в самой середине трапезы, когда во двор, посигналив, въехала третья обкомовская машина. Глазам Селиванова представлялась невероятная картина: рядом с его ГАЗом-М1, на котором он приехал с Захаром, уже стояла машина Руденко; теперь же к ним подъезжала ещё одна – третья – обкомовская машина, за рулём которой был худощавый сержант Коля (водителей в городе не хватало, и Селиванов позаимствовал этого сержанта у военного коменданта). Три машины областного комитета партии рядом – такую картину нечасто увидишь даже в обкомовском гараже!
Машина остановилась, сержант выскочил из неё, быстрым армейским шагом подошёл к вышедшему из «Эмки» Селиванову и, приложив ладонь к пилотке, протянул ему депешу.
Селиванов уже несколько раз устало объяснял Коле, что он, Селиванов, является гражданским лицом, поэтому отдавать честь ему не полагается, но Коля по привычке продолжал упорно козырять перед «начальством». «Ничего,– подумал про себя Селиванов,– отучим». Но сегодня на это не было времени. Разорвав конверт, Пётр Степанович прочитал текст сообщения: «По уточнённым данным, спартаковцы прилетают в 15:25. Чащин» и посмотрел на часы: они показывали два часа пятьдесят семь минут.
— Спартаковцы прилетают через двадцать восемь минут,– обернулся Селиванов жене.– Хочешь поехать со мной на аэродром?
Лидия Павловна покачала головой.
— Что я там буду делать?! К тому же, Кирилл остался дома один. Ты же знаешь, он не любит одиночества; я поеду к нему.
– Ладно. Извинись перед ним от моего имени за то, что я не приехал на обед. Скажи, что я постараюсь сегодня вернуться пораньше и мы поужинаем втроём,– сказал Пётр Степанович, вытирая руки,– как в старые добрые времена.
— Хорошо. Тогда я отправляюсь готовить праздничный ужин. Но ты уже вытираешь руки?! Доешь, милый! – запротестовала Лидия Павловна.– Успеешь на свой аэродром. Всё равно без тебя никто не прилетит!
Пётр Степанович посмотрел на жену. Она была, пожалуй, права, и он снова сел в машину и захлопнул за собой дверь.
— Достань, пожалуйста, мою записную книжку из правого кармана пиджака, а то у меня руки жирные,– попросил он её.
Лидия Павловна выполнила его просьбу, достала из его нагрудного кармана ручку, открыла записную книгу на указанной Петром Степановичем странице и под его диктовку своим красивым каллиграфическим почерком написала: «Комиссары по технике безопасности. СРОЧНО!»
Селиванов доел свой обед, запил его холодным квасом из большой деревянной кадушки с крышкой – довоенного подарка чешских представителей Коминтерна, поцеловал жену... и только после этого поехал на аэродром.
15 часов 25 минут
Подъезжая к воротам аэродрома, Селиванов с удовлетворением увидел, что у них собралась внушительная толпа – около трёх тысяч человек, если не больше.
Захар воодушевлённо посигналил, и ворота открылись. Они въехали внутрь, и Захар остановил машину у ангара рядом с автобусом «Виллис», который приготовили для спартаковцев. Во дворе, между забором и парой маленьких административных построек, было совсем немного людей – человек тридцать, почти все из которых были сотрудниками НКВД; но по ту сторону построек всё бурлило!..
На лётном поле у ангара столпилось около семисот человек. Помимо военных охранников Трифонова, которые как могли теснили людей и не позволяли им разбредаться по раскинувшемуся перед ними огромному простору, спартаковцев здесь, по задумке Селиванова, должен был встречать цвет города: герои недавней битвы, передовики труда, представители профсоюзных организаций... Их всех подбирал Витя Коноваленко лично.
По полю перекатывался разноголосый гул; все были очень взволнованны; где-то раздался чей-то звонкий голос:
— Приземлились!– и народ загудел ещё громче. До Селиванова донёсся звук играющего аккордеона.
«То ли ещё будет!» – подумал он не без беспокойства и начал пробираться через празднично одетое море. Впрочем, пробираться ему пришлось лишь в самом начале; завидев его, сталинградцы с почтением расступались, и он быстро зашагал по образовываемому ими для него коридору.
Проходя мимо пионеров в белых рубашках и галстуках, он внезапно заметил Лену Колотову, стоявшую за их спинами чуть поодаль, и невольно остановился; выделившись из этой пёстрой толпы, она приковала его глаза!.. На ней было нарядное зелёное платье в чёрную клетку с окаймлёнными белым кружевом рукавами и воротом; в волосы были заплетены две нарядные ленточки – розовая и белая («красную не нашла»,– подумал про себя Селиванов). С этими ленточками она была немного похожа на школьницу, но сходство со школьницей было безоговорочно в её пользу; эти красивые ленточки невероятно ей шли; Селиванов находил её просто неотразимой!.. Сколько ни всматривался он в неё сейчас, он никак не узнавал в ней свою прежнюю секретаршу!..
«Вот и начало сказки! – улыбнулся он сам себе.– Следующая сцена: явление принцев на красно-белых конях!..»
Всё так же улыбаясь, Селиванов подошёл к ней. Её глаза блестели за толстыми стёклами очков, и она смущённо улыбнулась в ответ. Пётр Степанович поймал себя на мысли, что она вовсе не похожа на сказочный персонаж. В этом женственном, плотно лежащем на её стройной фигуре платье она была реальней, чем происходившая вокруг неё жизнь.
— Ну как, выспалась? – спросил Пётр Степанович, хотя вопрос был явно излишним: она была свежа, как распустившаяся после зимнего сна роза. Лицо этого цветка при этом ярко светилось.
Лена лишь кивнула и посмотрела на него с мольбой.
— Ладно, позже поговорим,– сказал он ей и пошёл дальше.
Пройдя наконец сквозь всё это гулкое море, Селиванов вышел на открытое пространство. Метрах в тридцати от общей толпы встречающих, столичных гостей, как они вчера с Трифоновым и договаривались, ждала ещё одна, меньшая и куда более организованная группа людей. Дети разных возрастов, выстроившись в три шеренги, стояли с цветами и красными флажками в руках. И, словно увенчивая это построение, чуть с краю и дальше от детей стояли нарядные девушки-комсомолки, в руках которых также были цветы; две из них при этом держали ещё огромный транспарант. Красной краской на белом ватмане крупными буквами было написано: ГОРОД-ГЕРОЙ СТАЛИНГРАД ПРИВЕТСТВУЕТ ФУТБОЛИСТОВ МОСКОВСКОГО «СПАРТАКА»!
«Молодец, Коноваленко! – отметил про себя Селиванов мимоходом.– Очень даже неплохо придумано». Миновав и эту передовую группу встречавших, Пётр Степанович увидел и самого Виктора, стоявшего рядом с Трифоновым.
Метрах в трёхстах от них, на лётном поле, Селиванов увидел ещё катившийся по посадочной полосе и, видимо, только-только приземлившийся пассажирский самолёт. По обе стороны от него по травяному полю катились два истребителя, казавшиеся отсюда совсем крохотными, по сравнению с большим пассажирским судном. К самолёту уже побежали военные с лестницей.
— Ну что, пойдём? – сказал Селиванов Коноваленко и Трифонову, поравнявшись с ними, и, не замедляя шаг, продолжил путь к остановившемуся наконец самолёту.
— Мы уже боялись, что вы не приедете! – крикнул ему поспешавший за ним Трифонов.
– Зря боялись! – усмехнулся через плечо Селиванов.
Входной люк самолёта открыли, и спартаковцы начали по лестнице спускаться на землю.
Первым спустился начальник команды, Павел Геннадьевич Дохтуров. За ним – главный тренер, Владимир Иванович Горохов. За ними спускались игроки команды в одинаковых, нарядных, коричневых костюмах с саквояжами в руках.
Некоторых из них Селиванов тут же узнавал в лицо: Глазков, Степанов, Акимов, – его сердце радостно заколотилось в груди! Даже для него эти люди были полулегендами! Ради таких моментов, ради таких эмоций и стоило работать не покладая рук!.. Селиванов почувствовал вдруг неимоверное облегчение. Значит, не зря он затеял всё это. Не зря они работали, как проклятые, даже по ночам. Раз спартаковцы прилетели, значит их труд не был тщетен. Однако ещё предстоит сделать очень многое, напомнил он сам себе. Нужно было ещё сыграть этот матч.
Они подошли к руководству команды. Искренне улыбаясь, счастливый Селиванов сказал:
— Рад приветствовать вас в Сталинграде! – и пожал руки сначала Дохтурову, Горохову, Акимову и Степанову, а затем ещё нескольким футболистам выборочно. То же самое сделали Коноваленко и Трифонов.
— Позвольте мне от имени всех спартаковцев приветствовать в вашем лице жителей и защитников Сталинграда,– сказал Дохтуров Селиванову.– Ваш подвиг мы будем помнить всегда.
Увидев встречающую их толпу, спартаковцы были поражены. Анатолий Акимов присвистнул.
— А нам сказали, что у вас в городе разруха и мирная жизнь только-только налаживается...– развёл руками Дохтуров.
— Так оно и есть,– незамедлительно отреагировал Селиванов.– Город мы вам ещё покажем, и вы лично убедитесь в том, что из всех довоенных зданий Сталинграда неразрушенным осталось только одно – вот это! – указал Пётр Степанович на здание ангара с горькой улыбкой.
Кто-то из игроков нервно засмеялся, но Дохтуров грозно обернулся назад, и смех сразу же стих.
— Просто сталинградцы с нетерпением ждали вас в гости,– улыбнулся Селиванов, делая рукой козырёк от солнца.
— Что же, мы постараемся не разочаровать вас,– сказал главный тренер Горохов.
Жестом – «добро пожаловать!» – Селиванов указал спартаковцам в направлении аэровокзала, и они дружно потянулись к нему. Их ожидал воистину жаркий приём во всех отношениях: кое-кто из игроков уже успел снять пиджак и расстегнуть ворот рубашки. Сталинград встречал спартаковцев жаркой даже по южным меркам погодой!..
Максимов вылез из люка, спрыгнул на землю и снял шлем. Было очень жарко. Он посмотрел на нарядную, встречавшую футболистов толпу и в нерешительности направился к ней. Через секунду к нему подлетел Корчагин:
— Я хочу выразить вам своё возмущение! – явно громче, чем следовало, сказал он.– Вы думаете, вы – «ас», а потому можете действовать так сумасбродно и на всех наплевать? Да?..
Максимов молча шёл по лётному полю. Было так жарко, что ему пришлось снять куртку комбинезона.
— Думаете, я не мог сделать то же самое? – продолжал Корчагин.– Вы нарушили инструкцию наигрубейшим образом!.. Вы должны были открыть огонь на поражение, не сближаясь с ними! Это приказ, а приказы не обсуждаются!..
— Я действовал по ситуации,– тихо проговорил Максимов.
— А если бы это была хорошо продуманная вражеская атака?! – закричал Корчагин, забегая вперёд и перекрывая Максимову путь.– А если бы это была лишь отвлекающая группа?! Они бы спокойно расстреляли вас, после чего главная группа атаковала бы нас с правого фланга. Что бы было тогда?..
— Но ведь продуманной атаки не было,– всё также тихо сказал, стиснув зубы, Максимов.– Получается, мы сохранили две боевые машины. И две советские жизни, если это вас, конечно, интересует.
Корчагин готов был взорваться. «За кого он меня принимает?! Он думает, я штабная крыса какая-нибудь?!»
– Вы подвергли опасности жизни двадцати пяти человек! – снова на повышенных тонах заговорил он.– И не стройте из себя Христа-Спасителя! Вы могли поразить хвосты неопознанных самолётов; штурмовики могли оставить машины и выпрыгнуть с парашютом!..
Теперь уже не выдержал Максимов.
— Да вы что, правда, такой идиот?! – закричал он на Корчагина.– Это по инструкции они могли выпрыгнуть с парашютом! Только вы ни разу не видели, как открывают огонь на поражение в ближнем бою! В груде искорёженного металла лежали бы где-нибудь сейчас два обгорелых трупа! В каком-нибудь лесу – их бы и не нашли никогда!..
Обойдя Корчагина, Максимов спокойно зашагал дальше. Он прошёл мимо пассажирского самолёта, который уже осматривали военные техники. Футболисты были далеко впереди; они уже подходили к встречавшим, и Максимов услышал, как громко приветствовала их ликующая толпа.
Корчагин снова догнал его.
— Так или иначе, как старший по званию я прошу вас написать рапорт! – с надрывом сказал он.– Я тоже напишу... По прилёту в Москву сдадим начальству. Я хочу, чтобы руководству стало известно всё, поэтому рапорт прошу написать подробный!..
— Хорошо, хорошо,– устало улыбнулся Максимов.– Будет вам рапорт! Только не кипятитесь так: и без вас жарко...
Корчагин замедлил ход и отстал.
15 часов 46 минут
Когда футболисты поравнялись с встречающей их толпой, от неё отделились нарядные девушки в белых сорочках и вручили каждому из них по букету цветов. Толик Сеглин при этом умудрился чмокнуть «свою» девушку в щёчку.
Возникла непроизвольная пауза; спартаковцы остановились поприветствовать встречающих их людей.
Поймав на себе обеспокоенный взгляд Трифонова, Селиванов вспомнил, что обещал провести футболистов к ожидавшему их автобусу без заминок.
— Прошу вас, следуйте за мной! – тут же сказал он Дохтурову и игрокам и повёл их за собой в самую гущу людей.
...Дима шёл одним из последних. Как только они приблизились к встречавшим, их обкатила бурлящая людская волна!.. Дима не поверил своим глазам; он не припоминал, чтобы их прибытие раньше где-либо встречало такое большое количество человек. Очевидно, их приезд вызвал в этом городе небывалый ажиотаж!
Несмотря на хаотичное, на первый взгляд, скопление народа, ведомые Селивановым спартаковцы передвигались по полю без каких-либо препятствий; люди жались в стороны и почтительно расступались в двух шагах перед ними и так же синхронно смыкали свои ряды за их спинами.
— Встретить вас пришли достойнейшие из сталинградцев,– перекрикивая гудящую толпу, объявлял спартаковцам Селиванов.– Герои войны, передовики труда, комсомольские активисты, представители прессы...
— У вас уже и газеты выходят? – изумился главный тренер команды.
— Две! – не без гордости ответил ему Пётр Степанович.– Здесь живут образованные и любознательные люди.
Начальник аэродрома Трифонов остался на своём месте, решив дождаться прохода лётчиков. Когда Максимов и следовавший за ним на расстоянии Корчагин приближались к собравшимся на лётном поле сталинградцам, их тоже встретили радостным приветственным гулом.
«Максимов! Ууууу!..» – пронеслось в толпе.
Девушки наперегонки бросились к нему с букетами, и Максимова окружила окончательно расформировавшаяся толпа.
Корчагину тоже вручили букет. Ему чуть-чуть не достался второй: к нему подлетела маленькая девочка, лет восьми, с букетом гвоздик в руках.
— Вы тоже прославленный лётчик-герой? – спросила она, щурясь на солнце. Корчагин на минуту растерялся; затем открыл было рот что-нибудь отвечать, но к первой девочке вдруг подлетела другая, постарше, и крикнула:
— Максимов – вон тот!..– и обе девочки унеслись со своими букетами к обступившей Максимова толпе.
Опустив голову, Корчагин поспешил смешаться с толпой.
Трифонов не обратил на Корчагина ни малейшего внимания; раскрыв рот, он в ужасе наблюдал за тем, как ещё минуту назад организованная толпа встречающих энтузиастов превращалась в бесформенную рыночную толчею. Люди столпилась вокруг Максимова. Оказавшись в плотном людском кольце, Александр и не думал продвигаться к автобусу; улыбаясь, он о чём-то дружелюбно разговаривал со сталинградцами. На лётном поле военного аэродрома складывалась совершенно нештатная ситуация.
К Трифонову подбежал адъютант – высокий лысый лейтенант.
— Василий Игнатьевич! Нужно очистить лётное поле! Нужно сказать Максимову, чтобы он немедленно шёл к автобусу!..
Трифонов с невыразимой тоской посмотрел на окружённого очарованной толпой Максимова.
— Вот вы подойдите и скажите ему,– произнёс Трифонов.– А я послушаю, какими словами он вас пошлёт. Если, конечно же, не постесняется девушек.
— Так что же делать?..– спросил обиженно адъютант.
— Пошлите охрану и скажите им, чтобы они вежливо – слышите, вежливо! – начинали оттеснять людей к воротам. И накажите им, чтобы они самого Максимова не трогали!.. Ни в коем случае!
...Спартаковцы продвигались сквозь самый центр бурлящей толпы. Дима шёл со всеми, с опущенной головой, стараясь не смотреть на громоздящееся вокруг них море людей, но сделать это было практически невозможно. С обеих сторон на него накатывались до невменяемости счастливые лица. Он ловил на себе сотни голодных и жадных глаз... Дима вдруг почувствовал себя совершенно неловко здесь; он ощутил острейшую необходимость срочно выбраться отсюда и уйти прочь; побыть какое-то время одному; запереться в каком-нибудь туалете... Ведь должны же у них здесь поблизости быть туалеты со щеколдой на двери?! Диме показалось, что он задыхается, и он расстегнул верхнюю пуговицу сорочки. Какая-то толстая девчонка схватила его за руку, протягивая ему их общую командную фотокарточку и ручку, и он механически поставил свою подпись под своей довоенной фотографией, обведённой в серый овал.
— Скажите, прилетел ли Пека Дементьев? – спросил у шедшего впереди Георгия Глазкова вынырнувший из толпы и повисший у него на руке старичок в пенсне.
— Нет,– улыбнулся Георгий.– Это же московский «Спартак», а не сборная Союза!
Глаза старика ярко вспыхнули и потухли.
«Жаль...– промямлил он, вздыхая.– Не взяли Пеку в сборную!..» Море других лиц тут же поглотило и растворило его в себе.
— Скажите, Василий,– вырос перед Василием Соколовым мужчина в галстуке, с широкой шляпой на голове.– Кто, на ваш взгляд, является сегодня сильнейшим футболистом в СССР?
— Дмитрий Петелин,– ответил Василий без секундных раздумий.
— Как вы думаете, наша команда даст вам бой или вы рассчитываете на лёгкую победу? – спросил Акимова худощавый паренёк в военной форме с шеренгой медалей на гимнастёрке.
— Мы рассчитываем на победу! – лукаво ответил Анатолий, поднимая вверх указательный палец правой руки.
— Но ведь вы не знаете реальную силу сталинградских футболистов! – не унимался паренёк.
— Отчего же... Мы играли с «Трактором» раньше,– широко улыбнулся Акимов, и парень в гимнастёрке остался далеко позади.
— Здесь собрались передовые жители Сталинграда! – радостно говорил Селиванов.– Те, кто день и ночь трудится на благо нашего города...
...Шедший первым и рассекавший толпу Пётр Степанович вдруг увидел Лену Колотову по ходу своего движения справа и осёкся. Лена стояла в первом ряду; она была неестественно напряжена и сильно переживала. Их глаза встретились, и Селиванов остановился. В его спину уткнулись шедшие за ним спартаковцы, но Пётр Степанович продолжал стоять на месте, глядя в глаза девушке с ленточками в волосах.
Окончательно остановившиеся спартаковцы выдвинулись вперёд посмотреть, что вызвало задержку в движении, и окружили Селиванова полукругом.
Пётр Степанович достал из кармана пиджака носовой платок и провёл им по своему лицу, хотя на нём не было ни капельки пота. Дохтуров посмотрел на него вопросительно. Вокруг воцарилось некое подобие обеспокоенной тишины.
Селиванов почувствовал себя вдруг не первым лицом области, а Гансом Христианом Андерсеном, только почему-то очень больным. Подойдя к Лене и ещё раз заглянув ей в глаза, он повернулся к спартаковцам и сказал:
— А вот один из таких людей! Знакомьтесь: Лена Колотова, моя секретарша. Лена не спала прошлую ночь, готовя билеты к завтрашнему матчу. А сегодня, вместо того чтобы остаться дома и выспаться, пришла сюда встретить вас,– Пётр Степанович повернулся и посмотрел на Лену, которая счастливо улыбалась, потупив взор.
— Открою вам секрет,– добавил Селиванов, не спуская глаз с загнанной в краску девушки.– Лена не замужем!..
Спартаковцы радостно загудели; к ним тут же присоединилась толпа стоявших вокруг Лены «передовых» сталинградцев.
Виктор Коноваленко стиснул зубы и отвернулся.
Дождавшись, пока Лена поднимет на него глаза, Селиванов заглянул в них – они были полны нежности и обожания – и только после этого пошёл дальше.
Оживлённые спартаковцы двинулись за ним.
ЛЕНА
Они закончили «штамповать» билеты в полчетвёртого утра. Когда Лена пришла домой, не дождавшаяся её мама уже спала на диване в зале. Передвигаясь по их маленькой квартирке тихонько, на цыпочках, Лена отыскала два имевшихся в доме будильника и под огнём керосиновой лампы на кухне завела оба (на всякий случай!) на одиннадцать часов утра. Потом, несмотря на страшную усталость, ещё долго ворочалась в постели: мозг был перевозбуждён, и усыпить мысли удалось не раньше пяти.
Проснувшись в отличном настроении, помылась холодной водой из таза. Одела то самое, зелёное платье, которое ей так нравилось (платье было, собственно, не её: специально по случаю прилёта спартаковцев Лена позаимствовала его у Вики Козаченко. В этом платье Вика становилась королевой выпускного бала в 38-м; в этом же платье она кружила до войны головы всем ребятам; в этом платье она гуляла по набережной Сталина с Серёжкой Гладилиным. Защищать родной город от врага Серёжке было не суждено: враг убил его в Белоруссии осенью 41-го).
В двенадцать пришли девчонки и помогли ей красиво заплести ленточки в волосы.
— Никак на свидание собираешься! – развела руками мама, увидев её такой сияющей и нарядной.– Это с кем же?!
— Ну что ты! – покраснела Лена, опуская глаза.– Просто иду на аэродром встречать футбольную команду. Сегодня прилетают футболисты московского «Спартака».
Это объяснение, как ни странно, успокоило её мать.
Но сама она пребывала в возбуждённом состоянии все последующие часы. Здесь, на аэродроме, она ждала самолёт с половины второго, всё это время ловя на себе восхищённые взгляды военных и гражданских мужчин... Держалась в стороне, ни кого к себе не подпуская... Встретилась глазами со вторым секретарём обкома, Виктором Коноваленко, и холодно кивнула ему в знак приветствия. После этого отвернулась и старалась больше не смотреть в его сторону, – она едва вытерпела на себе его первый взгляд, когда его глаза сделались воспалённо больными, и он весь вытянулся, увидев её такой...
Пётр Степанович, увидев её, тоже был поражён. Лена это прекрасно видела. И несказанно обрадовалась: ведь не меньше, чем на спартаковцев, ей хотелось произвести впечатление на него. До этого он только шутил и посмеивался над ней, не воспринимая её всерьёз, как будто она была маленькой девочкой-заморашкой. Он как будто бы отрицал её женственность априори. Милый и добрый человек, он даже не замечал того, как терзает и ранит это отрицание её трепетное женское сердце!.. Он, конечно, был женат и намного старше её, но Лена была неизъяснимо и давно влюблена в своего начальника. Это была безответная и безнадёжная любовь с её стороны; она отдавала себе в этом прекрасный отчёт и чувствовала ту грань, за которую переходить ни в коем случае было нельзя; но ведь мог же он, по крайней мере, обращаться с ней как с женщиной, а не как с мягкой игрушкой?.. Она, может быть, была не такой красавицей, как Лидия Павловна, но и не пацанкой какой-нибудь... И Лена была искренне счастлива, что он, наконец-то, заметил это.
Когда он ушёл от неё, ничего конкретного не пообещав, Лена отчаялась уже увидеть спартаковцев вблизи; но толпа вдруг разверзлась, и он вдруг вышел прямо на неё вместе с ними. Лена была обескуражена и сбита с толку. Неужели он воспринял её вчерашнюю просьбу всерьёз?.. Неужели он намеренно подыграл ей? А как же его слова о падении современных нравов? Но вот Пётр Степанович начал представлять её спартаковцам... Потерявшись, Лена слушала его слова в смущении, не зная, куда деть глаза. Думала, её сердце сейчас выпрыгнет из груди и поскачет по залу без неё – так бешено оно колотилось!
Всё случилось быстро и неожиданно; когда Пётр Степанович упомянул о том, что она не замужем, Лена и вовсе перестала соображать от волнения и счастья. Течение времени, зацепившись за неё, остановилось.
Очнувшись в какой-то сказке, Лена подняла голову и посмотрела в их сторону. «Сегодня я – королева дня!» – только и пронеслось в её шальной голове.
Они пошли в её сторону друг за другом в тесном людском коридоре. Картинка поступала в её мозг с небольшим опозданием, и она видела их как будто бы в замедленной кинохронике. С потолка на их головы золотился какой-то неестественный свет. Всё вокруг расплылось у Лены перед глазами, но их лица она видела отчётливо и ясно.
Первыми мимо неё прошли двое взрослых уже мужчин лет пятидесяти, очевидно – из руководства команды, которые приветствовали Лену учтивыми поклонами головы. Лена вежливо кивнула в ответ, но смотрела уже влево.
Следующим шёл Василий Соколов. Лена сразу же узнала его! Его серьёзные глаза были, как всегда, сощурены и смотрели куда-то вдаль, сквозь неё. Поравнявшись с Леной, он выудил из себя улыбку и кивнул ей. Лена склонила голову и улыбнулась в ответ.
Владимир Степанов! Она столько раз видела его в кинохрониках!..
«Никогда бы не подумала, что он такой низенький!» – пронеслось у Лены в голове. Проходя мимо неё, Степанов пожал ей руку!.. Лена чуть не вскричала от счастья!..
Анатолий Акимов, легендарный вратарь! Она узнала и его тоже! По сравнению с маленьким Степановым, он показался ей великаном! Проходя мимо Лены, он, улыбаясь, зачем-то помахал рукой, как ей показалось, у неё перед самым носом...
Следующего игрока она не узнала.
«Малинин!» – как будто в подсказку выдохнула очарованная толпа.
— Очень приятно познакомиться! – сказал он и также пожал её ватную руку.
Виктор Соколов! Легендарный нападающий – с устремлёнными ввысь волосами на голове – тоже пожал ей руку, сказав что-то очень тихо; жаль, она не расслышала что!..
«Глазков!» – дружно ахнули сзади! Он тоже пожал ей руку.
– Спасибо вам,– сказал он Лене зачем-то; Лена изумилась: такой скромный с виду человек!..
Следующего игрока Лена также не знала, и сзади никто не подсказал. Молодой парень с белёсыми волосами взял её руку, поднёс к губам и поцеловал! Кто-то в толпе ахнул; Лена с трудом устояла на ногах!
Следующим шёл он. Сердце заколотилось в её груди с утроенной силой!.. Лена выпрямилась и затаила дыхание.
«Петелин!!!» – загудели вокруг.
Он был в точности таким, каким она его представляла: средний рост, русые волосы, щупловатые плечи...
Они встретились взглядом, и Лена чуть не вскрикнула: такими тяжёлыми, выколотыми и больными были его глаза!.. На его лице не было даже маски; он был весь напоказ; у Лены защемило сердце. Ей стало невыносимо жалко его, но это была не просто жалость; она поняла, что хочет растворить в себе его боль.
«Как можно ходить по белому свету с такими глазами?!» – поразилась она. Ей стало вдруг очень больно и одиноко, как и ему.
Возможно, почувствовав это, он нашёл в себе силы и улыбнулся.
— Здравствуй! – тихо сказала ему Лена, закрывая глаза.
Когда его спина окончательно растворилась в толпе, Лена посмотрела и увидела, что спартаковцы уже прошли и она стоит в сомкнувшейся за ними толпе.
«Максимов!» – загудел кто-то, и люди вновь оживились.
В Волгоград он поехал автобусом – чтобы лететь самолётом или ехать поездом, нужно было предъявлять паспорт при покупке билета, и паспортные данные потом куда-то заносились, а он не любил оставлять за собой много следов – это было нескромно.
Рейсовые автобусы частной волгоградской компании под символическим названием «Ной» отправлялись с площади Павелецкого вокзала каждые два часа. Он как раз успел на шестичасовой; когда он покупал билет, его попросили всего лишь назвать своё имя. Автобус был ночным и прибывал в Волгоград рано утром. Если бы такие автобусы ходили в Сталинград весной 43-го, всё было бы совсем по-другому... Усаживаясь в кресло у окна, согласно билету, он улыбнулся…
Рядом с ним ехала какая-то девчонка лет семнадцати, скорее всего студентка, недавно сдавшая сессию. Уснула почти сразу же, ещё во время показа кинофильма; потом проспала на его плече половину ночи… Ему было совершенно неловко, но он долго не решался её потревожить. Пару раз, когда автобус делал остановки и все пассажиры выходили на улицу подышать свежим воздухом и размять ноги, он оставался на своём месте, потому что девчонка не просыпалась и спала на его плече очень крепко. Другие пассажиры, поглядывая на них, кажется, уже уверились в том, что они – жених и невеста, и эта ситуация стала сильно его забавлять…В желудке у девчонки между тем часто и громко урчало; видимо, она потратила все деньги на билет и ехала домой голодной. Где-то в Тамбовской области, когда автобус остановился в очередной раз на пятнадцать минут, он всё-таки осторожно разбудил её и вышел; купил ей шампур дымящегося шашлыка, который жарили и продавали тут же, на станции, и литровую бутылку кока-колы; вернулся в автобус на своё место, открыл дорожный столик, встроенный в спинку расположенного перед ней кресла, и поставил пластиковую тарелку с горячим мясом, хлебом и вилкой перед её лицом. Она посмотрела на него ошарашенным и слегка испуганным взглядом.
— Не пугайтесь,– сказал он ей с учтивой улыбкой.– Мне от вас ничего не нужно. Просто, пока вы спали, у вас…урчало в желудке, вот я и подумал, что, возможно, вы не успели поужинать перед отъездом.
Она слушала его напряжённо, ловя каждое слово, видимо, обескураженная его странным акцентом, затем перевела моргающие глаза на тарелку.
– Но это же, наверное, ужас как дорого!..– воскликнула она.
— Ну что вы,– улыбнулся он, вспоминая нужные русские выражения.– Не обращайте внимания. Милости прошу!.. Угощайтесь!..
Она поблагодарила его и набросилась на еду; слопала всё минут за пять – автобус и разогнаться не успел, как она уже всё доела. Сунув тарелку в пластиковый пакет, она угостила его стаканчиком ледяной кока-колы – он выпил его с большим удовольствием.
После этого довольная девчонка снова крепко уснула; уже через пять минут её голова снова улеглась на его плечо, а её светлые волосы рассыпались по его чёрной майке; наверное, ей было очень удобно так; ему оставалось только снова покачать головой…и попробовать вздремнуть самому, не обращая внимания на соседку. Не будить же было её, в самом деле?! В животе у неё больше не урчало, и ему доставляло удовольствие думать о том, что она спит сытым и безмятежным сном. Она так и проспала на его плече до рассвета и проснулась только тогда, когда они уже подъезжали к городу.
Автобус остановился на площади железнодорожного вокзала, и он вышел. Его знакомая попутчица подошла к нему, ещё раз поблагодарила его «за всё» и упорхнула – он успел лишь улыбнуться ей вслед.
Осмотревшись, он подошёл к дежурившим на площади таксистам и попросил отвезти его в самый лучший отель города. Они показали ему рукой на видневшееся через парк тёмно-серое здание – гостиница «Волгоград», ехать никуда не надо, достаточно просто перейти площадь.
Не успел он шагнуть в гостиницу, как история повеяла ему в лицо; увидев целый ряд чёрно-белых фотографий на красной бархатной стене, он спросил у проходившей мимо девушки в фирменном бордовом костюме, как называлась эта гостиница до войны. «Столичные номера!» – не задумываясь, отвечала девушка, указывая на самую верхнюю и самую старую фотографию. «Это до революции»,– поправил он её и тут же прочитал под другой фотографией, ниже: «”Дом лётчика”, август 1939-го года». Дом лётчика! Значит, это и было то самое место, где проходил банкет после матча вечером того дня, 2 мая 1943-го года!.. Он ещё раз всмотрелся в фотографию: тогда это здание было четырёхэтажным; но три верхних этажа были напрочь уничтожены немецкой авиацией в августе 1942-го, и в мае 1943-го здесь оставался только первый этаж и подвал... Поискав глазами, он увидел ведущую куда-то вниз служебную лестницу. «Значит, это было прямо здесь, под моими ногами!..» Застыв в центре холла, он уставился на устланный красным ковром пол; при нём была лишь одна небольшая сумка через плечо; один из дежуривших в вестибюле охранников не выдержал и подошёл к нему:
— Вам помочь?
— Вы не сможете,– ответил он, не задумываясь ни на секунду, затем вдруг развернулся и вышел из здания. Пошёл направо и нашёл ту самую площадь. «Площадь павших борцов» – прочитал он на табличке; тогда она называлась «Площадь павших борцов революции». Значит, где-то напротив должно было быть здание центрального универмага, где был пленён Паулюс... Он посмотрел: напротив него, через площадь с обелиском, на соседнем, пристроенном к гостинице «Интурист», здании сохранилась старая советская надпись: «Универмаг»; внизу под ней горела современная мигающая вывеска: «Супермаркет».
Вернувшись в Дом Лётчика, он направился к столу регистрации. Туда же с недовольным видом двинулся огромный охранник в чёрном костюме, от которого он так бесцеремонно убежал две минуты назад. Они подошли к столику одновременно.
— Мне нужны лучшие апартаменты в вашей гостинице,– сказал он сидящей на приёме девушке с безразличным видом; девушка подняла на него радушные глаза, а охранник, вжав голову в плечи, почти что на цыпочках вернулся на своё место в центре холла.
Регистрируя его как постояльца в своей базе данных, девушка попросила его паспорт. «Давайте я лучше вам продиктую,– сказал он с вялой улыбкой.– Опасаюсь отдавать паспорт в чужие руки. Столько раз уже терял его; потом такая морока! Видите ли, я ужасный разиня...» После секундного колебания, девушка улыбнулась и, переглянувшись со своей напарницей, попросила его назвать свои имя и фамилию.
— Артур Миллер! – назвал он первое же пришедшее ему в голову имя. И снова сработало!.. Как и в московском «Национале». Почти всегда срабатывает, когда снимаешь самые дорогие апартаменты гостиницы и ворочаешь носом; тогда к тебе остерегаются придираться. Быстро щёлкая пальцами по клавиатуре, девушка попросила его назвать место постоянного проживания. С этим у него было туго, но он назвал вполне правдоподобный фиктивный адрес, выбрав для этого случая Денвер – от этого ему почему-то стало очень смешно.
— Адрес принимающей вас в России организации? – спросила девушка, поднимая на него изучающие глаза. В «Национале» ничего подобного не спрашивали, но это не застигло его врасплох; достав специально сохранённый для какого-нибудь подобного случая рекламный проспект, подобранный им в вестибюле «Националя», он, нисколько не смутившись, зачитал адрес московской риэлтерской компании, располагавшейся на Сущёвском Валу; при этом так увлёкся, что стал читать всё подряд.
— Спасибо, телефоны и оказываемые компанией услуги не нужны,– прервала его девушка с улыбкой.
На следующий день он пришёл в здание областной администрации Волгоградской области и отыскал отдел, занимавшийся краевой историей и культурой. Его встретила приветливая сотрудница, ещё по телефону представившаяся ему Татьяной Сергеевной; это была высокая женщина лет тридцати-пяти, в толстых очках. Поздоровавшись с ним, она сделала ему комплимент: «Вы удивительно хорошо владеете русским для иностранца!» и вызвалась напоить его чаем. Он с удовольствием согласился. Через несколько минут она протянула ему высокий гранёный стакан в подстаканнике. Подержав его обеими руками, он отпил совсем немного и поставил стакан на стол.
— Не нравится? – улыбнулась Татьяна Сергеевна.
— Да нет,– вежливо улыбнулся он в ответ.– Просто он горячий.
Она стала на стул и достала какую-то запылившуюся папку с самой верхней полки своего шкафа.
— Тот мачт 2 мая 1943-го года очень много значил для нашего города,– сказала она, спускаясь и сдувая с папки толстый слой пыли.– Жаль, что тогдашняя администрация области занималась его подготовкой в спешке и не оставила после себя почти никаких документов. Я пересмотрела все архивы. В них сохранились лишь полтора десятка служебных записок, связанных с матчем, некоторые воспоминания очевидцев... И вот эти фотографии!..
Татьяна Сергеевна открыла перед ним фотоальбом с толстыми страницами. Перевернув несколько листов, она показала ему фотографию, и он склонился над ней. «Азот!..» – прошептал он с замиранием сердца. На большом снимке было изображено несколько размытое футбольное поле и застывшие на нём в различных позах футболисты. «Вот это, во всём белом, – игроки сталинградского «Динамо»,– подумал он,– а эти тёмные фигуры – спартаковцы; причуды чёрно-белой фотографии окрасили их во всё черное; на самом же деле, чёрного цвета у них были только трусы, а футболки – красного...» Он всмотрелся: кто-то из спартаковцев рвался с мячом к воротам; изображение находившегося в движении игрока было размыто, но ему так хотелось верить, что это был он...
— Качество фотографий, к сожалению, оставляет желать лучшего,– извинилась Татьяна Сергеевна и перевернула несколько листов.
— А вот,– сказала она восторженно,– человек, давший вторую жизнь нашему городу. Пётр Степанович Селиванов!
Он жадно прильнул к фотографии и увидел его: он стоял, насколько можно было судить по этой чёрно-белой фотографии, во всём белом, с красной праздничной ленточкой, приколотой к левому лацкану его пиджака, и, щурясь, улыбался в объектив одними глазами. Он поразился: надо же, какую шутку может сыграть с человеком воображение! – а ведь он представлял его совершенно другим! На самом деле Селиванов оказался невысоким, молодым и почти худым (из-под расстёгнутого пиджака виднелся очень скромный живот) человеком, с наполовину поседевшими волосами. Его сощуренные глаза – две чёрные полоски на этом снимке – поражали притягательностью и глубиной; по всему было видно, что на фотографии изображён сильный и располагающий к себе человек.
— Сколько ему было лет? – очарованно спросил он.
— Он был ровесником прошлого века. Стало быть, сорок с чем-то. Фотография сделана после митинга 1 мая 1944 года. Обворожительная женщина слева от него – его супруга; по другую сторону от него стоит их единственный ребёнок, Захар.
— Кирилл,– поправил он её машинально.
— Верно! Кирилл,– склонилась она над альбомом, чтобы прочитать сделанную мелким шрифтом подпись под фотографией.– У вас, должно быть, очень хорошее зрение. Я всегда путаю его имя.
Оторвавшись наконец от глаз Селиванова, он посмотрел на стоящих подле него людей. Увидев Лидию Павловну, он не удержался и издал изумлённый возглас!..
— Поражены? – спросила довольная Татьяна Сергеевна.
— Не то слово...– сказал он.– Никогда не видел женщины красивей. А ведь это всего лишь фотография...
— Лидия Павловна Селиванова. Как бы сейчас сказали – первая леди области!.. Она была женщиной умопомрачительной красоты, это отмечали все современники. Но к светской жизни и веселью была совершенно равнодушна. Была, как принято говорить, хранительницей домашнего очага; всё своё время отдавала мужу и воспитанию сына. Поговаривали, что, когда она была в эвакуации, в Куйбышеве, один тамошний майор пустил себе пулю в лоб после того, как она дала ему недвусмысленно понять, что ему не добиться её расположения. Может быть, только слух; но, говорят, она была фанатично предана мужу. Такая неземная красота и преданность мужу – очень редкое сочетание, вы не находите? – посмотрела на него Татьяна Сергеевна с интересом.
Он нисколько не находил. Ещё раз посмотрел на эту изумительной красоты женщину: на голову ниже мужа, какое-то белое или розовое платье с поясом, нежный овал лица, чёрные вьющиеся волосы, зачёсанные в причёску, холодная, даже скользкая, но при этом лёгкая и воздушная, как свежий ветер, улыбка, недоверчивый взгляд в камеру, сощуренные глаза, но при этом полная беззащитность и ранимая душа нараспашку. На фотографии было отчётливо видно, как она, держа мужа за руку, льнёт к нему всем своим существом. И по другую сторону от Петра Степановича – маленький, худенький, как спичка, белобрысый мальчик, очень похожий на мать, с точно таким же беззащитным и пока ещё совершенно мягким, почти что девичьим, лицом.
— А сколько лет было Лидии Павловне? – спросил он.– На вид не дашь более двадцати пяти. И при этом такой взрослый ребёнок...
— Здесь ей под сорок. Но все изумлялись тому, как молодо она выглядит,– сказала Татьяна Сергеевна, вздыхая с завистью.– А вообще-то, это чуть ли не единственная их фотография в нашем архиве: Пётр Степанович не любил фотографироваться; считал это никому не нужным зазнайством... Такие тогда были нравы...
— Можно, я сделаю себе копию? – спросил, глядя на неё, он.– На память...
— Пожалуйста, но на нашем ксероксе получится очень плохая копия.
Он полез в карман и, порывшись в нём с напряжённым, нахмуренным видом, извлёк предмет, которым забыл уже, когда пользовался: просто таскал его с собой для какого-нибудь подобного этому случая. Это был малюсенький и лёгкий, как пушинка, телефон; он не помнил, когда заряжал его в последний раз, но – надо же! – он работал!.. Поднеся его к фотографии, он нажал на какие-то кнопки, затем поднёс телефон к лицу, улыбнулся и показал полученный результат хозяйке кабинета. Аппарат был маленьким, почти крошечным, и занимал лишь треть его ладони; но на маленьком цветном экране была отчётливо запечатлена семейная фотография Селивановых; можно было разобрать самые крохотные детали. «Можно будет отретушировать и увеличить её потом...» – подумал он про себя, пряча телефон обратно в карман.
— Изумительно! – развела руками Татьяна Сергеевна.– Но вы пейте чай, а то он остынет!..
Взяв остывший уже стакан в руки, он сосредоточился и, выстраивая сложные русские предложения, попытался сформулировать свой один единственный вопрос, ради которого он, собственно, и пришёл сегодня сюда. Татьяна Сергеевна выслушала его предельно внимательно и покачала головой.
– Боюсь, я вынуждена вас огорчить,– сказала она.– Даже если бы она села первого мая на тот поезд – что само по себе уже совершенно невероятно: ведь поезда ходили полностью перегруженными; в те дни выделялись даже специальные ведомственные составы, потому что на обычных, рейсовых творилось уже Бог знает что!: люди сидели друг у друга на руках и чуть ли не всю ночь держали сумки в руках!; даже если человек приходил в наркомат со срочным направлением в Сталинград, он обычно дожидался отправления из Москвы ещё два-три дня – и поезда, и баржи были переполнены под завязку... Но, предположим, даже если бы она уехала в тот день из Москвы,– медленно выговорила Татьяна Сергеевна, задумываясь,– и прибыла в Сталинград 2-го мая, днём, она бы уже теоретически не смогла попасть на тот матч. Это просто исключено! «Азот» вмещал десять тысяч человек – четыре тысячи сидячих и шесть тысяч стоячих мест. В одном только Сталинграде трудовыми коллективами было подано заявок на 100 тысяч билетов! Все десять тысяч билетов были раскуплены за полтора часа ещё 1-го мая утром. В архиве остались свидетельства очевидцев о том, что в тот день, 2-го мая, приезжали баржи из других волжских городов, причём намного раньше прибытия московского поезда, но все эти люди на матч уже не попали... В день матча на «Азоте» были предприняты, как сейчас бы сказали, беспрецедентные меры безопасности – что и понятно: ведь если бы на деревянные трибуны прорвалась безбилетная толпа, они бы не выдержали и погребли под собой людей. Все подходы к стадиону охраняли специальные подразделения НКВД. Внутрь пропускали только через турникеты строго по билетам, на которых должна была стоять обкомовская печать. Все эти инструкции сохранились в архивах, и я лично их изучала. Люди истосковались по футболу, и билеты на матч ценились в городе на вес золота. Билетных спекулянтов тогда не существовало в природе,– улыбнулась она.– Лишний билет с рук ни за какие деньги купить было невозможно. Около «Азота» собралась внушительная безбилетная толпа, и во внутренних отчётах НКВД по итогам мероприятия отмечается по крайней мере одна неудавшаяся попытка безбилетников преодолеть заслонный кордон милиции и прорваться к «Азоту». Наконец, я своими глазами видела доклад на имя начальника НКВД области, составленный отвечавшим за безопасность «Азота» офицером: он докладывал, что задача выполнена и ни один безбилетный зритель в тот день на матч не попал... Мне очень жаль,– сочувственно посмотрела на него Татьяна Сергеевна.– Но её просто не могло быть на стадионе в тот день. Боюсь, это можно с полной уверенностью утверждать.
КАТЯ
Сталинградский поезд уже давно подали; до его отправления оставалось восемь минут, а у Кати по-прежнему не было билета!..
В сотый раз подошла она к кассе, и кассирша в сотый раз покачала напомаженной головой.
Любой на её месте зарыдал бы от отчаяния, но Катя твёрдо решила, что будет бороться сегодня до конца, чего бы ей это ни стоило.
«Потом ещё успею нареветься! – неожиданно для себя рассудительно заключила Катя и удивилась:– Неужели я и правда взрослею?..»
Но ведь ей было просто необходимо попасть на этот поезд!..
Выйдя к последнему вагону, Катя посмотрела на перрон. Какие-то люди в военной форме грузили какие-то чемоданы. Другие мужчины в штатском уже занесли свои вещи в вагон и докуривали последние папиросы. Разговаривая друг с другом, они над чем-то заразительно громко смеялись, не обращая внимания на неодобрительные взгляды двух проводниц, которые, стоя у входа в вагон, вели свою вялую и безжизненную беседу. Им всем повезло! Они отправлялись через восемь минут в Сталинград!.. И военные, и пассажиры с папиросами, и вагоновожатые казались ей сейчас без преувеличения самыми счастливыми людьми на земле.
«А у меня по-прежнему нет билета!» – опомнилась Катя и посмотрела на часы, висящие на высоком столбе прямо над её головой. Не успела она поднять голову, как проклятая стрелка сдвинулась с места и сделала очередной ход: три часа тридцать четыре минуты! Катя вскрикнула: ведь с ней или без неё – поезд отправлялся в Сталинград уже через шесть минут!
Придерживая сумку рукой, Катя забежала в зал и подбежала к кассе возврата и обмена билетов.
— Скажите пожалуйста, кто-нибудь сдавал сегодня билеты на Сталинградский поезд? – спросила она у кассирши, запыхавшись.
— Нет,– покачала головой та.
Катя посмотрела уже на другие часы, висевшие здесь, внутри здания, на стене – точную копию часов на столбе снаружи. Стрелки по-прежнему показывали тридцать четыре минуты четвёртого, но Катя уже хорошо изучила их сегодня и знала, что они вот-вот сдвинутся с места.
Катя была очень близка к тому, чтобы заплакать. Она дала себе слово, что будет держаться до конца, ради Димы, потому что она любит его; но теперь, когда до отправления поезда (и, может быть, до конца всего белого света!) оставались считанные минуты, держаться было ох как непросто!.. Ну кто бы не заплакал сейчас на её месте?!..
Опершись спиной о стену кассы, Катя медленно сползла по ней на пол. Она посмотрела на сумку, которую собрала для неё в Сталинград мама (она всё-таки благословила её на поездку, поцеловав на прощанье – ведь материнское сердце не камень!), и слёзы стали наворачиваться ей на глаза. «Ну как же так?!..»
«Не смей пока!» – приказала она себе.
И только она подумала так, как в зал вошёл мужчина в военной форме. Бегло осмотревшись вокруг, он направился в Катину сторону, хотя кассы дальнего следования располагались в противоположной стороне зала. Мужчина был без ручной клади и вовсе не похож на уезжающего – Катино сердце отмерло и заколотилось в груди! Она встала и вытерла рукавом глаза. «Неужели?!» Мурашки пробежали по всему её телу. «Но почему же так поздно?..»
Зайдя в душное здание Павелецкого вокзала, капитан Самохин первым делом осмотрелся и нашёл глазами большие круглые часы на стене; до отправления поезда было ещё шесть минут; следовательно, он успевал, и торопиться больше не было смысла. У окошка возврата билетов не было никого, кроме какой-то девчонки в розовом платье, зачем-то опустившейся на корточки и опёршейся о стену спиной; но она вряд ли что-то сдавала; значит, он спокойно успевал. Полную стоимость билетов ему уже всё равно не вернут: для этого нужно было сдать билеты как минимум за три часа до отправления поезда; вернут ему лишь половину стоимости, но ничего не попишешь: три часа назад он ещё сам не знал, едет он сегодня в Сталинград или нет.
Дело было в том, что у полковника Завалишина, его непосредственного начальника, накануне вечером обострилась хронически мучавшая его вот уже два года мигрень. В течение всего утра сегодня он мучался приступами адской головной боли. И всё же не взирая на болезнь, Дмитрий Константинович не терял надежду выехать в Сталинград сегодня: в городе на Волге их ждало дело огромной государственной важности. Однако во второй половине дня начальник их отдела генерал Ковалёв, сжалившись над больным, в приказной форме распорядился, чтобы поездку перенесли на начало следующей недели. Это окончательное решение было принято всего сорок минут назад. Узнав об этом, капитан Самохин тотчас же выехал на вокзал сдавать ведомственные билеты.
Полковник Завалишин был членом следственной группы военной прокуратуры СССР, занимавшейся делом пленного фельдмаршала Паулюса. В Сталинград они должны были выехать затем, чтобы проверить кое-какие показания фельдмаршала на месте. Тянуть с установлением этих фактов было никак нельзя, но Завалишин заболел, а генерал Ковалёв прекрасно знал, что так эффективно, как Завалишин, с этим делом не справится ни один другой следователь его группы. А что такое четыре дня?..
Лично на капитана Самохина Паулюс производил самое благородное впечатление. Нет, он прекрасно понимал, что Паулюс – нацистский преступник и гитлеровский головорез – идеологически он был подкован не хуже других; но его поражало то, как достойно держал себя фельдмаршал в советском плену. Это был первый военнопленный такого высокого ранга за всю войну – говорили, он пользовался безоговорочным доверием Гитлера. Паулюс хотел триумфально вступить в Москву ещё осенью сорок первого, но судьба имела на сей счёт другие планы... Самохин неоднократно присутствовал на расширенных допросах пленного фельдмаршала после того, как его привезли в спецраспределитель НКВД в подмосковном Загорске. «Своей Родине я не изменю никогда! – заявил он сразу же, перед допросом.– Я военнопленный, а не изменник!..» – говорил он рубленными немецкими фразами. Самохин помнил, как на самом первом допросе советский следователь гневно сказал ему: «Немецкое правительство ведёт неправедную войну, совершая вопиющие преступления против народов СССР!.. И вы, выполняя приказы своего командования, были добровольным исполнителем этих кровавых злодеяний!» – «Я всего лишь солдат»,– последовал немедленный ответ.– «Но, будучи честным и сознательным человеком, вы могли отказаться от службы в вооружённых силах Германии!» – напирал следователь. В ответ на это Паулюс испепелил русского офицера таким презрительным взглядом, что Самохина покоробило. Всё правильно: знал, на что шёл!.. Единственное, что поражало Самохина, – это то, что Паулюс отказался вылететь из котла, когда судьба его армии была уже решена. Было уже установлено, что за ним трижды присылали самолёт из Германии. После того как он отказался улететь в третий раз, Гитлер присвоил ему звание фельдмаршала – высший в Германии воинский чин. Но Паулюс не воспринял этот более чем прозрачный намёк фюрера и не наложил на себя руки. Наверное, потому что знал – настоящей военной пользы из его пленения советское командование не извлечёт никакой. «Какие цели ставило перед вами высшее немецкое командование после захвата Сталинграда?» – допрашивали его.– «Установить полный контроль над городом, Волгой, и ждать новых директив из ставки»,– следовал ответ.– «Но вводила же вас ваша ставка хотя бы в курс самых общих стратегических планов действия вашей армии после взятия города?» – «В штабе моей армии находилось несколько запечатанных пакетов под кодовыми номерами. В случае взятия Сталинграда, мы должны были получить от командования кодовый номер, вскрыть соответствующий этому номеру пакет и получить в своё распоряжение подробные указания в отношении наших дальнейших действий»,– отвечал фельдмаршал холодно.– «И какова судьба этих пакетов?» – спросил его следователь не менее ледяным голосом.– «Утром в день пленения мы сожгли их и развеяли пепел по ветру... Да, распоряжение сделать это было отдано мною лично. А как бы на моём месте поступили вы?» Нет, в запечатанные пакеты он, конечно же, не заглядывал. Сколько их было? Паулюс напряг память, почти улыбаясь. «Пять или шесть... Кажется, семь...» Помнил Самохин и о том, как после очередного длинного допроса следователь спросил Паулюса, нет ли у него какого-нибудь пожелания к советской стороне или просьбы. Пленный фельдмаршал явно замялся и не хотел говорить; тогда следователь заверил его, что любую его просьбу выполнят, если это не будет противоречить букве советских законов. «Перед смертью я хотел бы увидеть Германию хотя бы одним глазком»,– сказал Паулюс и опустил голову. «Если вы хотите написать письмо родным в Германию, мы постараемся переслать его, разумеется, предварительно ознакомившись с его содержанием», – сказал ему следователь мягко. Дослушав перевод, Паулюс решительно покачал головой; умный человек, он понимал, что с ним начинают работать... Между прочим говорили – всего лишь рассказанный шёпотом слух, но Самохин бы нисколько не удивился, если бы это оказалось чистейшей правдой, – говорили, что один из таких допросов, сидя в соседней комнате, слушал специально приезжавший в Загорск Сталин.
Он прошёл уже половину зала, предаваясь мыслям и воспоминаниям, когда та самая девчонка в розовом платье с белыми полосками вдруг ни с того, ни сего налетела на него, словно вихрь.
Катя не могла ждать, пока мужчина дойдёт до неё – времени оставалось уже совсем ничего, и она бросилась ему навстречу!..
Когда она к нему подбежала, по вокзалу звучало объявление: «До отправления поезда Москва – Сталинград остаётся пять минут. Просьба провожающим покинуть вагоны!»
— Вы сдаёте билет на Сталинград, да? – выпалила Катя мужчине; посмотрев, она заметила капитанские ромбики госбезопасности на воротнике его гимнастёрки.
— Не совсем...– опешил тот.– Откладываю бронь на другое число. И у меня есть ещё... четыре минуты на то, чтобы вернуть половину стоимости. Разрешите? – он попытался пройти.
Смелая Катя снова преградила ему дорогу:
— Товарищ капитан, пожалуйста, отдайте мне ваш билет за любую стоимость,– взмолилась она.– Я ждала этого билета весь день! Мне очень нужно в Сталинград! Честное слово!..
— Ну что вы, девушка? – возразил капитан, но с места не двинулся.– Как это так «отдайте»? Во-первых, мне нужно поставить на билетах печать. У нас в наркомате с этим строго,– достав из нагрудного кармана своё удостоверение, капитан извлёк из него билеты.– Во-вторых, это специальные ведомственные билеты; в общую продажу они всё равно бы не поступили...
Катя обернулась, посмотрела на часы и схватилась за голову! Три минуты!..
— И потом, что вам делать в Сталинграде? – сказал ей капитан весело, изучая её глазами.– Знали бы вы, что там сейчас творится!..
— Там мой жених! – сказала Катя, волнуясь.– Мы очень давно не виделись...– она лихорадочно соображала.– Скажите, вы можете достать себе точно такую же другую бумажку? В наркомате... Пожалуйста, отдайте мне этот билет... Ведь он всё равно пропадает зря: на вашем месте уже никто не поедет! А мне нужно встретиться с женихом!..– Катя посмотрела на него с досадой и обернулась: 15:38! Вероломные часы успели сделать ещё один ход!.. Она пригрозила им кулаком.
Капитан посмотрел на неё с изумлением. То, каким грозным сделалось её лицо в тот момент, когда она трясла своим маленьким кулачком в воздухе, угрожая настенным часам, не могло не вызвать у него улыбку.
«Жених в Сталинграде...– подумал он.– И что он делает там, в этих руинах? Войны ведь там уже нет...» Но девушка была в отчаянии; он, конечно, мог вызвать гнев бухгалтера на себя, сказав, что потерял билет... Мало ли что бывает!.. Но ведь её по этому билету всё равно не пропустят в поезд! Как она этого не понимает?.. Он, право, не знал, что и делать. Снова посмотрел на девушку, пытавшуюся остановить ход времени, и вдруг поймал себя на мысли, что очень хочет ей помочь. Но как?
Стрелка тем временем сдвинулась ещё один раз, застыв всего лишь в одном делении от роковой отметки: пошёл отсчёт последних секунд.
«С первой платформы отправляется...» – раздался над ними голос диктора-информатора. Но Катя уже не слушала. Достав кошелёк дрожащими руками, она отделила от общей суммы сто пятьдесят рублей (почти в два раза больше, лишь бы только он согласился!), спрятала кошелёк обратно в сумку, очень осторожно (чтобы не порвать!) вытянула один из двух, зажатых между его пальцами, билетов и вложила в его руку деньги, в то время как капитан пассивно наблюдал за её действиями, не веря своим глазам.
— Спасибо! – крикнула ему Катя и бросилась к двери, придерживая сумку рукой.
В следующий же миг, опомнившись, капитан бросился за ней, чтобы вернуть ей деньги.
— Стой! – громко закричал он.
Но Катя, не слушая его и не обращая внимания на вызванное его криком возбуждение в зале, выбежала на улицу и понеслась к первому пути. В этот самый момент стрелка на часах сдвинулась в последний раз, и поезд, издав тощий прощальный гудок, тронулся с места; колёса с грохотом передёрнулись и пришли в движение. Увидев покатившийся по рельсам состав, Катя помчалась изо всех сил; но когда она выбежала на перрон, до последнего, медленно уплывавшего от неё вагона оставалось ещё метров сорок, и поезд стремительно набирал ход!..
Капитан выскочил из здания вокзала на улицу, увидел мчавшуюся по перрону за уходящим поездом Катю и врос в землю. Он подумал, что даже если бы сильно захотел, всё равно не догнал бы эту сумасшедшую, бросившую вызов самому Времени, девчонку! А если бы и догнал, то только измором спустя целую вечность – так быстро она бежала! Но вот догонит ли она уходящий состав, это был ещё огромный вопрос!
До последнего вагона оставалось всего метра два, когда поезд набрал равную с Катей скорость, и расстояние между ними перестало сокращаться; Катя бежала уже из последних сил.
— Стойте! – крикнула она что есть мочи.
Распереживавшийся капитан приложил руку ко рту.
Около пяти секунд поезд и девушка сохраняли паритет в скорости, затем поезд начал стремительно отрываться вперёд.
«По крайней мере, я смогу вернуть ей деньги»,– подумал уже было капитан безо всякой радости, как вдруг состав резко передёрнулся и сбавил скорость почти до полного торможения. «Кто-то увидел её и сорвал стоп-кран!» – догадался капитан.
Хотя поезд, едва притормозив, начал тотчас же снова набирать ход, ни на секунду не перестававшая бежать Катя из последних сил нагнала последний вагон и, ухватившись рукой за столбик, запрыгнула в него на ходу.
В тамбуре вагона Катю встретила вагоновожатая:
— Ты очень быстро бегаешь! – смерила она Катю с ног до головы недоверчивым взглядом.– Надеюсь, у тебя есть билет?
— Есть,– кивнула едва переводившая дыхание Катя и протянула вагоновожатой смятый комок бумаги, который она сжимала во время бега в руке.
Развернув скомканный бумажный шарик, вожатая внимательно посмотрела на билет, перевела полный изумления взгляд на Катю, нахмурилась, какое-то мгновение напряжённо колебалась, после чего, безразлично пожав плечами, вернула Кате билет и со словами:
– Ну что ж, проходи! – пригласила Катю в вагон.
СЕЛИВАНОВ
16 часов 17 минут
Спартаковцы уже сели в ожидавший их «Виллис». Толпа радостных сталинградцев окружила автобус плотным кольцом; на лицах людей были улыбки – кто-то махал рукой, кто-то просто стоял и глазел на них. Часть людей и вовсе осталась по ту сторону технических построек, потому что Максимов всё ещё оставался там.
Селиванов стоял у двери автобуса вместе с Дохтуровым и Коноваленко.
— Сейчас вас отвезут в некое подобие гостиного двора,– сказал Пётр Степанович начальнику спартаковской команды.– До войны в этом здании был детский сад; потом немцы оборудовали его в жилой корпус для своего руководства. Здание охраняли до самого конца, поэтому помещения хорошо сохранились. Там для вас уже приготовлен обед. Виктор Юрьевич поедет с вами и всё вам покажет.
Дохтуров и Коноваленко обменялись почтительными кивками.
— После обеда мы приготовили для вас небольшую экскурсию по городу,– продолжал Селиванов.– Вернее, по тому полю битвы, в которое его превратила война. А затем я приеду к вам, и мы обсудим все деловые вопросы, касающиеся завтрашней игры. Если у вас есть какие-нибудь особые пожелания, вы можете высказать их мне прямо сейчас.
— Да нет, ничего особенного нам не нужно. Разве что только... Могли бы мы провести небольшую разминку на стадионе до матча?
— Безусловно,– улыбнулся Селиванов.– Мы предоставим поле «Азота» в ваше распоряжение завтра утром.
— Благодарю вас,– кивнул в ответ Дохтуров. Павлу Геннадьевичу начинал определённо нравиться этот обкомовский секретарь; он производил впечатление человека, не бросающего слов на сырой волжский ветер.
Дохтуров ещё раз пожал Селиванову руку, сказал: «до скорой встречи!» и вошёл в автобус вместе с Виктором Коноваленко.
Но автобус никуда не поехал.
Дима сидел у окна с саквояжем на коленях. Какие-то две девушки, стоя прямо напротив него, отчаянно махали ему руками; одна из них набралась смелости и послала ему воздушный поцелуй, но он, конечно же, разбился о защищавшее Диму стекло.
Селиванов вернулся к ангару и разыскал Трифонова, который беседовал с экипажем пассажирского самолёта, доставившего спартаковцев в Сталинград. Напротив них, шагах в десяти, в окружении восторженной публики блистал Максимов. Селиванов продрался через толпу и пожал ему руку.
— Вас ждут! – сказал он Максимову с покровительственной улыбкой.– Пойдёмте со мной!
Толпа расступилась, и они подошли к Трифонову и другим лётчикам.
— Вы все будете жить и питаться со спартаковцами,– обратился к лётчикам Селиванов.– Сегодня отдохнёте, сходите на экскурсию по городу, а завтра, конечно же, посетите футбольный матч.
Максимов вопросительно посмотрел на Трифонова, и тот кивнул. Заметивший это Селиванов повернулся к Максимову и сказал:
— С вашим начальством всё согласовано. Вы в увольнительной до послезавтра. Кстати, где другой пилот, ваш напарник?..
Они нашли Корчагина по ту сторону ангара: он стоял в стороне от суеты, опершись спиной о стену, и помахивал подаренным ему букетом, словно веером, у лица.
Селиванов поздоровался с ним за руку и, улыбаясь, сказал:
— Пойдёмте. Мы задерживаем автобус с футболистами. Они очень устали от перелёта.
Когда спартаковцы выезжали за ворота, их встретила огромная толпа военных и гражданских жителей города, не попавших на аэродром. Они приветствовали автобус с таким бурным ликованием, что у Димы защемило сердце.
«Как будто это мы окружили и разгромили 6-ю армию Вермахта!» – подумал он с неодолимой тоской.
Водитель автобуса трижды посигналил, чем привёл толпу сталинградцев в состояние счастливого помешательства. «Виллис» медленно проехал мимо расступающихся людей и вырулил на дорогу.
(Продолжение следует)
* «Роман-журнал XXI век», № 12, 2006 г.
Дмитрий Рогачёв
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
