Николай Семенович Самокиш (1860-1944) – выдающийся мастер
батальной и исторической живописи, анималист и замечательный книжный график,
получивший образование в Императорской Академии художеств у блистательного
мастера Б.П. Виллевальде и французского художника Э. Детайля. Звание академика
живописи он получил в 29 лет. Целый ряд картин с лошадьми создали художнику
славу одного из лучших изобразителей лошадей. В 1900 г. на Всемирной выставке в
Париже его картине “Четверня на повороте” была присуждена серебряная медаль.
«Изображение лошади - это та стихия, в которой художник чувствует себя
свободно. Здесь он виртуоз своего дела», - писали впоследствии исследователи
творчества Самокиша.
В годы учебы Н.С. Самокиша в Академии художеств
произошло одно событие, определившее судьбу художника. Конференц-секретарь
Академии художеств П.Ф. Исеев. показал рисунки Самокиша Великому князю, бывшему
президентом Академии. Тот, в свою очередь, представил рисунки наследнику,
«приказавшему рекомендовать его». Благодаря этому приказу молодого художника
рекомендовали к военному ведомству для зарисовок маневров.
Сотрудничество художника с журналами началось в 1880-е
гг. Начало было положено в 1886 г., когда на страницах журнала «Новь» появились
первые выполненные им иллюстрации к очерку из охотничьей жизни Сергея Атавы.
Исключительная
культура рисунка, их лаконичность, строгость, точность, верность и простота
одновременно способствовали росту авторитета и популярности Самокиша среди
журнально-книжных издателей. В конце XIX начале XX
вв. он сотрудничал с целым рядом журналов (Новь, Родник, Нива, Аполлон, Солнце
России, Искусство и жизнь, Лукоморье), среди которых больше всего работ было
выполнено для журнала «Нива». Именно по заданию «Нивы» Самокиш в качестве
художника в мае 1904 г. из Петербурга уехал на фронт русско-японской войны и
работал там в качестве художника до конца 1904 г.. Лучшим произведением из
написанных в результате фронтовой поездки стала картина «Ляоян. 18 августа 1904
г.» Полотно, посвященное одному из наиболее ожесточенных боев русско-японской
войны, в 1910 г. было помещено в военную галерею Зимнего дворца.
Другим результатом поездки на фронт стал альбом
Самокиша «Война 1904-1905. Из дневника художника» (издан в 1908) – выдающееся
явление в искусстве русского батального жанра начала XX века. Рисунки и
акварели альбома – стали правдивым художественным документом исторических
событий русско-японской войны, непревзойденный образец русской батальной
графики своего времени. По разносторонности изображения действительности,
мастерству ее художественного воплощения он является лучшим произведением
Самокиша дореволюционного периода творчества.
В предисловии к своему
изданию Н.С. Самокиш написал: «К рисункам из поездки на Дальний Восток и
семимесячного пребывания моего в действующей армии я прилагаю текст, взятый из
моего дневника. Прошу читателя не смотреть на этот текст, как на литературное
произведение: это не более, как пояснение к рисункам, дающее возможность
установить связь между разнообразными этюдами, набросками и композициями на
военные темы, которые я исполнил на местах расположения наших войск».
Николай
Самокиш.
Война
1904-1905
Из «Дневника художника»
У ДРАГУН НА ТАЙДЗЫХЭ
52-й Драгунский Нежинский полк
В виду слухов, что
японцы наступают, я, в ожидании больших сражений, оставался в Лаояне. Работал я
в кумирнe Чанго-Мяу, которая своей живописной архитектурой и красивым
местоположением давала мне массу чудного материала для этюдов и рисунков. В
этой же кумирне-, как я выше указал, был расположен штаб 17-го корпуса. 6-го
августа, придя в кумирню, я уже не застал штаба; он выступил рано поутру, а в
кумирне, остался пост летучей почты при 2 офицерах от 52-го Нежинского
драгунского полка. Найдя подходящее место, я принялся работать; через несколько
времени подошли ко мне офицеры, корнеты Кишкин и Трояновский, познакомились со
мной, посмотрели мою работу и пригласили меня попить чайку (обыкновенное
угощение в Манчжурии). За чаем мы разговорились, и я набросал сценку в фанзе из
жизни летучей почты. Молодые офицеры произвели на меня самое симпатичное
впечатление, и я охотно пришел на другой и на третий день к моим новым
знакомым. На четвертый день приехал эскадронный командир для смены постов
(заступал, вместо 3-го, 2-й эскадрон). Я познакомился с командиром Коломниным и
получил от него любезное приглашение поехать вместе с ним в полк, стоявший в
деревне Квантун на реке Тайдзыхэ.
Надо сказать, что еще в
Петербурге я мечтал попасть в Нежинский драгунский полк; он почему-то
представлялся мне каким-то родным (я сам уроженец города Нежина, где и
воспитывался в тамошней гимназии). Я очень обрадовался случаю, который сам лез
ко мне в руку, немедленно согласился на любезное предложение и побежал домой.
Собрался я наскоро (рассчитывал пробыть всего 3-4 дня в Квантуне); захватил мои
рисовальные принадлежности, фотографический аппарат, плащ, полотенце, 2 носовых
платка и с этим легким багажом прибыл в кумирню.
Драгуны еще не
выступали; я воспользовался временем и зарисовал больную лошадь, лежавшую
посреди двора, которую решено было пристрелить. Часа в 4 дня, после обеда из
солдатского котла, взвод поседлал, и мне подведена была белая кобыла
„Изида", доброе и послушное животное, на котором я сделал много верст, и
которая вынесла меня из жаркого огня под Сыквантунем. Взобравшись на солдатский
ленчик, который не отличается особенной мягкостью, я все-таки почувствовал под
собой настоящую кавалерийскую лошадь и с величайшим удовольствием тронулся в
путь. Мы выехали из ворот Лаояна и следовали по пути расположения постов,
забирая с собой части, расположенные на этих постах, так что наш отряд, по мере
движения вперед, все увеличивался. Пройдя верст 20, в виду наступления темноты,
мы свернули с дороги и остановились среди живописного китайского кладбища,
огороженного деревьями. Сейчас же устроился бивак, разбили палатку для
офицеров, под деревьями зажгли костры, привязали лошадей, из седел и попонок
устроили себе постели, закипел чай, и мы все, бодрые и веселые, поползли в
палатку спать. Под впечатлением начинающейся для меня походной жизни, я долго
не мог заснуть. Красиво были освещены светом костра белые лошади драгун. Под
деревьями блестело яркими бликами оружие, а по земле в таинственном сумраке
лежали завернутые в шинели драгуны. Тишина ночи была нарушена только раз
топотом копыт: вблизи лагеря промчался всадник, очевидно, с донесением. Потом я
сквозь сон слышал, как эскадронный командир распекал сторожевых, за что — уже
не помню.
Когда я проснулся, серый
туман покрывал весь пейзаж. Лагерь уже поднялся, солдаты убирали лошадей,
офицеры еще спали. Я воспользовался моментом, набросал нашу палатку и спящих в
ней офицеров. Выпив наскоро по стакану чаю, мы опять сели на коней и двинулись
дальше, забирая посты и присоединяя их к нашему эскадрону.
Дорога была неважная:
глинистый грунт от недавно выпавшего дождя размяк. Беспрерывно приходилось то
подниматься в гору, то спускаться; ехать по дороге, изрытой глубокими,
наполненными водою колеями, было трудно; по бокам дороги были довольно глубокие
канавы, а за ними тянулись стены гаоляна, выше всадника на лошади.
Командир эскадрона ехал
впереди на славной серой лошадке, за ним сейчас же ехал я на своей Изиде, сзади
ехали офицеры и эскадрон, вытянутый лентой по дороге. Узкая тропинка с боку
канавы давала возможность объехать большую лужу среди дороги; лошадь
эскадронного командира, ступив на край рва передними ногами, оборвалась в
канаву, а задними очутилась в луже, я едва не последовал за командиром и
только-только успел свернуть коня и перепрыгнуть через канаву. Остановив Изиду,
я увидел, что эскадронный командир лежал на боку под лошадью, которая билась в
грязи, желая встать на ноги. Я только что хотел достать свой аппарат, чтобы
запечатлеть это происшествие, как драгуны спешились, бросились к своему
командиру, и мигом он и его лошадь стояли на ногах, но выпачканные грязью самым
ужасным образом.
Все обошлось
благополучно, и всадник и лошадь не получили серьезных повреждений. После этого
приключения мы продолжали нашу дорогу и часам к 4-мъ дня с одного высокого
пригорка увидели долину реки Тайдзыхэ и деревню Квантун — цель нашего
путешествия.
С первого взгляда я,
как художник, уже полюбил эту местность.
Дивная панорама реки,
широкой лентой вьющейся по обширной долине; кругом обступили горы со скалистыми
обрывами, на которых приютились китайские деревушки со своими всегда
живописными кумирнями; все это, позолоченное вечерним солнцем, представляло
чудную, мирную картину природы, и не хотелось верить, что эта река есть уже
передовой пост, что за ней уже все не наше, и что за этой голубой лентой уже
нельзя ехать так свободно и наслаждаться красотой природы, так как там ваши
эстетические наслаждения могут быть прерваны весьма прозаическим треском
выстрела и свистом пули, если не японской, то хунгузской.
Наш эскадрон втянулся в
улицу и стал пробираться между фанзами. Поравнявшись с одной из более обширных
фанз, драгун сказал мне, что она отведена для нашего командира и его офицеров,
а соседние фанзы для людей 3-го эскадрона. С удовольствием слез я во дворе
нашей фанзы с моей Изиды; целый день езды отозвался на моих ногах, и я с трудом
двинулся в фанзу. Деревенская фанза хотя и не была роскошна, но довольно
просторна и уютна; единственно, что портило впечатление, это противный запах от
огромной глиняной чумизной квашни, которая помещается у дверей каждой фанзы.
Запах этот возбуждает тошноту у свежего человека и вместе с бобовым маслом представляет
букет, сразу непереносимый, хотя потом свыкаешься с ним и почти не замечаешь
его.
В фанзе нас встретил
красивый офицер восточного типа, лет за 50, полковник Мирза-Али-Гули,
приветливо поздоровался с нами и пригласил разделить помещение с ним. Я занял
свой уголок на канe и устроился как можно удобнее.
На другой день я был
приглашен в общую офицерскую столовую, организованную в полку одним из офицеров
полка, подполковником Мирбахом.
Я и мои сожители по
фанзе около 12 часов отправились в столовую.
Мы прошли через площадь,
посреди которой была небольшая кумирня, где была квартира полкового командира.
Большая фанза,
устроенная опрятно и уставленная столами и скамейками в дна ряда, служила общей
офицерской столовой, сбоку от входа помещалась кухня.
Меня представили
полковому командиру, полковнику Стаховичу, который любезно предложил мне место
около себя и представил о стальным офицерам полка. Обед был очень вкусный, и
надо было удивляться организаторской способности подполковника Мирбаха, который
сумел среди боевой обстановки устроить такую прекрасную столовую. После обеда
мы пили чай и вели оживленную беседу, конечно, о войне и о нашем положены в
виду неприятеля, но все это было говорено, как о чем-то еще далеком. Никто не
предполагал, что через несколько дней придется столкнуться вплотную с японцами.
На следующий день, взяв
свой фотографически аппарат, я отправился на рекогносцировку местности. Выбор
мотивов для этюдов был не труден: все было живописно и красиво, краски горели
под дивным августовским солнцем Манчжурии. Я снял несколько интересных сцен,
вернулся домой и, захватив ящик с красками, отправился на скалистый обрыв, с
которого был вид на чудную долину Тайдзыхэ и ущелья гор. Написав этюд, я к
полудню вернулся в деревню и пошел обедать. За обедом командир полка попенял
мне за то, что я уходил один на работу вдали от деревни, и предупредил, чтобы я
не очень доверял кажущемуся спокойствию. Очевидно, он имел уже сведения о
движении неприятеля. Я продолжал ежедневно ходить на этюды, забыв предостережение,
и через несколько дней думал уже ехать обратно, тем более, что мои
фотографическая пленки пришли к концу. Но меня выручил Н.Н. Мирбах, любезно
предложив свой аппарат и пленки; я очень был этим обрадован и благодарен ему за
любезное одолжение. Получив пленки, я отложил свой отъезд на неопределенное
время, так как жилось мне тут хорошо, и была дивная натура для этюдов.
Через несколько дней
приехал в полк бригадный генерал Степанов, к которому я имел рекомендательные
письма; он ласково принял меня, сидя со своими адъютантами на дворе фанзы, и
угостил засахаренными фруктами (лакомство, редкое в походе).
Вскоре после приезда
генерала, полковник Стахович праздновал 20 лет службы в офицерских чинах; я был
приглашен на грандиозный ужин с шашлыком. На дворе фанзы-столовой был разведен
огромный костер, и на шомполах жарили шашлыки в присутствии всего наличного
состава офицеров. На вечернем фоне теплого манчжурского неба это была
прекрасная картина походной жизни. Любезный хозяин, виновник торжества, угощал
гостей, говорили речи и провозглашали тосты; время прошло незаметно, и мы,
простившись, отправились спать по нашим фанзам.
Все это время полк
деятельно нес сторожевую службу по берегу Тайдзыхэ, высылая усиленные разъезды
и патрули, а равно и предпринимая поездки более крупными частями на другой
берег, где предполагался неприятель. Переправа была не из легких: от дождей
река поднялась, и людям и лошадям приходилось употреблять много труда в борьбе
с быстрым и глубоким потоком.
Молодые офицеры, мои
сожители по фанзe, охотно отправлялись на разведки. Со дня на день стали
появляться тревожные известия, что разъезды стали натыкаться на неприятеля; то
тот, то другой разъезд, возвратившись, рассказывал, что был обстрелян, но все
шло своим чередом, было ранено несколько лошадей, но люди все были целы. В один
из дальних разъездов отправился мой сожитель по фанзе, молодой офицер Т. На
другой день прискакал драгун с карточкой ко мне, где Т. писал: «Николай
Семенович, приезжайте ко мне с драгуном. Здесь чудная местность».
Я начал в это время
очень интересный для меня этюд и потому порешил ехать на другой день, написав
записку, что буду завтра. Драгун ускакал, а я спокойно кончил свою работу и
вернулся в фанзу, где меня ждал живительный чай, без которого в Манчжурии
нельзя существовать: он освежает, ободряет и согревает. Мы сидели, курили и
вели мирную беседу о далекой родине. Мирза-Али-Гули показывал портреты своих
детей, милых малюток, фотографии которых он только что получил с летучей
почтой. На дворе весело трещал огонек, денщики готовили незатейливый ужин, а
китайцы, наши хозяева, стояли у дверей и рассматривали нас с бесцеремонным
любопытством, не стесняясь галдели и выражали свое мнение о нас; ребятишки их
подходили смело к нам и ощупывали разные предметы, лежавшие в фанзе.
Совершенно неожиданно
было появление корнета Т., который вернулся с разведки очень взволнованным и,
ничего нам не сказав, отправился с докладом к командиру полка. Мы все
насторожились; сразу пронеслось что-то тревожное; китайцы куда-то исчезли; у
всех лица стали серьезные. Через полчаса вернулся Т. и сообщил приказание
командира седлать лошадей и вьючных мулов, спать в полной готовности к
немедленному выступление. Оказалось, что выше Квантуна, верстах в 35, по
Тайдзыхэ уже началась переправа японцев по понтонам, наведенным в одну ночь.
Пехотная часть, силою в 1 батальон, была уже на этом берегу, Наш полк составлял
крайнюю точку нашей передовой охраны и поэтому если не сегодня ночью, то завтра
должен был прийти в столкновение с неприятелем; не имея ни пехоты, ни
артиллерии, он не мог мешать переправе, а тем более вступить в бой с
превосходными силами противника. Решено было, выждав утра, медленно отходить,
наблюдая за неприятелем.
Я вышел на двор; в
ночной тишине как-то особенно торжественно раздавались слова команды и топот
усиленных патрулей, высланных в эту ночь по деревне и по берегу реки. По дворам
слышны были возня драгун, седлающих лошадей, и суета денщиков с офицерскими
вьюками. Вряд ли кто мог спокойно спать, но все-таки я прилег; думал, что не
засну, но заснул и очень крепко. Проснулся от шума на дворе; уже совсем было
видно: легкий туман поднимался с Тайдзыхэ, и драгуны 3-го эскадрона
выстраивались вдоль улицы. У кумирни стояли офицерские лошади, и беспрерывно
подъезжали драгуны с донесениями. Вышел полковой командир с генералом
Степановым, вынесли штандарт, взвод под командой корнета Т. принял его и
медленно поехал из деревни, впереди двигался раньше отправленный обоз. Я
любовался этой спокойной деятельностью людей, имеющих неприятеля у себя на
плечах. Видя, что мой 3-й эскадрон уходить, я взобрался на свою Изиду и
примкнул к эскадрону. Через верст восемь нас обогнал полковой командир со
своими ординарцами, а, немного спустя, был отдан приказ остановиться.
Мы стали на берегу
Тайдзыхэ, круто спускавшемся в реку обрывом, саженей в десять высоты. Драгуны
3-го эскадрона спешились и расположились под прикрытием гаоляна, сюда же
подтянулись и остальные эскадроны, расположившись вокруг возвышенного пункта на
берегу. Последний эскадрон не успел еще покинуть деревни, как с того берега
реки бросился вплавь какой-то человек. Мы ясно видели, как толпа китайцев из
деревни побежала к берегу реки, на который выбрался японец; он моментально был
одет в принесенное китайцами платье и смешался с толпой, которая вернулась в деревню.
Остававшиеся в деревне наши дозоры донесли, что китайцы подавали сигналы
японцам об уходе нашего полка, и привели одного захваченного китайца
сигнальщика. После нескольких нагаек он сознался, что подавал японцам указания,
в какую сторону отступил наш полк. Командир и старшие офицеры взошли на скалу и
стали внимательно исследовать в бинокли окружающую местность и противоположный
берег реки. На скалистом гребне лежал спешенный взвод драгун. Солнце пекло
очень сильно, было уже около 10 часов утра. Неприятельский берег, низменный,
был как на ладони. Саженях в ста от усыпанного мелкими беловатыми камнями
берега реки была большая деревня с рощей и неизбежным гаоляном, а за ней, как
волны моря, поднимались сопки, уходя вдаль и делаясь из зелено-желтых почти
синими на горизонте. «Ваше благородие, смотри прямо, вон под дерево, что стоит
отдельно»,- услышал я голос ближайшего ко мне драгуна. Я навел бинокль по
указанному направлению и сначала ничего не мог разобрать; стояло дерево и
бросало круглую тень на траву; я спросил у солдата, что он видит; он сказал,
что под деревом стоит японский часовой. Я опять навел бинокль и теперь увидел
неподвижно стоящего человека в желтом хаки, в фуражке с назатыльником,
опирающегося на ружье. В течение пяти минуть я не спускал с него глаз: хоть бы
одно движение — совершенно пень. Продолжая мои наблюдения, я увидел другую
такую же фигуру, осторожно подползающую по канаве к первой; очевидно, это был
подчасок; через несколько минут подчасок пополз обратно, получив сведения от часового
или передав ему приказание; часовой остался в прежней позе. Наскучив наблюдать
этого застывшего японца, я осторожно отполз назад, чтобы не выдать нашего
расположения, и, сойдя с холма, отправился бродить между эскадронами. Группы
драгун и лошадей были очень живописны; поминутно отделялись назначенные в
разъезд люди и исчезали в разных направлениях. Походив и сняв несколько
фотографий, я поднялся опять на холм; было часов 12 дня, все предметы ясно
выступали на фоне песчаного берега; часовой по-прежнему стоял под деревом, но
переместился вместе с тенью от дерева. В неподвижном гаоляне стало заметно
небольшое движение; вот на улице деревни промелькнула конная фигура; все
насторожились; фигура показалась вновь и остановилась в тени фанзы так, что
трудно разобрать; все бинокли направились в то место. Через несколько минут
всадник выехал из тени, бросаемой фанзой, показался в ярком солнечном свете и
шагом поехал вдоль улицы, ведущей к берегу реки, внимательно всматриваясь в наш
берег; всадник подъезжал все ближе и ближе; у меня замерло сердце, как у
охотника, когда крупная дичь идет на выстрел.
Драгуны с нетерпением
посматривают на начальство, ожидая команды, но команды нет... Все смотрят...
Одетый в желтое хаки,
желтые штаны, в фуражке с назатыльником, через плечо ружье, на поясе стальная
сабля, лошадь темно-гнедая, лицо разобрать нельзя, тень от козырька скрывает
черты. Медленно едет он к концу улицы, выезжает на берег, от нас шагов на 1200
не более, все подробности вооружения видны ясно.
Драгуны просят позволения
стрелять, — наконец, приложились... команда: Пли!., и залп пуль посыпался на ту
сторону...
Лошадь взвилась на дыбы
и, повернувшись к деревне, помчалась карьером; всадник припал к седлу вплотную,
спрятав голову за шею лошади и конвульсивно дергая руками: он был ранен;
вдогонку раздалось еще 2-3 залпа; видно было, как пули, падая в воду и на
берег, поднимали брызги и пыль. В гаоляне все исчезло, приказано было сделать
несколько залпов по деревне, предполагая, что она занята скрывающимся
неприятелем.
Подождав некоторое
время, я опять спустился с холма и присоединился к своему 3-му эскадрону. Затем
полк тронулся с места, оставив наблюдательный пост. Шли довольно долго
проселочной дорогой, принимая все меры предосторожности; к вечеру дошли до
деревни (названия не помню), где и расположились на ночь.
Я остановился в фанзе
вместе с полковым доктором; рядом была кумирня; в маленькой колокольне
поместился командир полка Стахович, и здесь же был поставлен штандарт. С вечера
мы впервые услыхали гром Лаоянского боя. Лошадей не расседлывали, ослабив
подпруги, оставили их на ночь в полной готовности к выступлению.
Измученный переходом и
впечатлениями дня, я заснул, как убитый. Проснулся рано; мое тело чесалось
неистово: оказалась масса клопов; я спал крепко, только благодаря усталости,
иначе ни за что не уснуть бы от этой мириады зловонных насекомых. Выйдя на двор
и умывшись, я выглянул через стенку фанзы и увидел нашего командира, который,
сидя в своей колокольне, приветливо кивал мне головой, приглашая пить чай. Я поспешил
к нему и принялся за чай; оказалось, что командир всю ночь не спал, принимая
донесения и посылая разъезды.
Утро было чудное; вдали
на сопках к Лаояну грохотали орудия, и были видны клубы разрывающихся
шрапнелей. Бригадный генерал Степанов спал под навесом кумирни, рядом с
адъютантами. На маленькой корявой сосенке его денщик повесил его оружие и
платье; это выглядело, как бы военная елка, где, вместо конфет и бомбоньерок,
висели револьвер, сабля, перчатки, панталоны, фуражка и прочие принадлежности офицерского
туалета. Проснулся и генерал, стал одеваться. После чаю отправились все на
стену разваленной кумирни, чтобы оттуда наблюдать за Лаоянским боем. Грохот
орудий все усиливался и превращался в сплошной гул. Интересную картину
представляли генерал и его свита, сидя и стоя на стене кумирни и опираясь
ногами на глиняных богов с забавно изуродованными физиономиями. Обойдя деревню
и расположение эскадронов, я вернулся домой и стал рисовать. День прошел
спокойно. Вечер был темный, собиралась гроза, и на черном фоне неба и сопок,
как молнии, блистали выстрелы орудий под Лаояном. Шел страшный бой. Спать не
хотелось, однако, все понемногу улеглись, приняв возможные предосторожности; я
не мог заснуть: клопы и грохот орудий заставляли невольно прислушиваться к тому,
что происходить кругом.
Раздался на улице шум,
топот ног и крик: «Лови, лови его!» Я выскочил из фанзы; темно, ничего не
видно, слышна погоня вдоль улицы, потом все стихло; я пошел к кумирне, и здесь
дело объяснилось. Еще с вечера был задержан подозрительный китаец, он был
посажен у стены, и к нему приставлен часовой; воспользовавшись темнотой ночи,
китаец бросился на драгуна, и прежде чем тот успел ударить его штыком, он
сильным толчком отбросил его в сторону и скрылся в темноте. Драгун не мог
стрелять, опасаясь попасть в своих, погнался за ним, но, конечно, не поймал,
так как китаец скрылся в гаоляне.
Треск и гром над Лаояном
все усиливались... было не до сна...
Тревожная ночь прошла;
показался рассвет, а с ним и неприятель; только что я выпил стакан чаю и вышел
на улицу, уже залитую первыми лучами солнца, как увидел трех драгун,
прискакавших во весь опор, при чем по крупу белой лошади одного из них текла
струя ярко красной крови. Сначала я подумал, что ранена лошадь, но оказалось,
что ранен драгун в мягкую часть, и его кровь окрасила круп коня. Сейчас же дано
было командиром распоряжение 2-му эскадрону выйти за деревню и задержать
наступление неприятеля. Остальные эскадроны спешно построились и начали
вытягиваться из улиц деревни на дорогу; все это произошло в течение
каких-нибудь 10-15 минут. Не успели еще последние люди выйти из деревни, как мы
услышали залпы ружейного огня. Это наш 2-й эскадрон наткнулся на неприятельскую
пехоту и завязал дело. Не зная, много ли подошло неприятельских частей, и не желая
подвергнуться нападению с тыла и с боков, командир отдал приказание отходить на
рысях. Эскадроны в полном порядке тронулись по команде: «Рысью, марш!» и
драгуны мерно закачались на седлах, подняв облака пыли. Проехав верст шесть,
замедлили аллюр, поехали шагом и, наконец, остановились. В это время
присоединился к нам 2-й эскадрон, вернувшийся из боя; были раненые, но немного,
досталось больше лошадям. Отойдя еще версты три и миновав большую деревню,
эскадроны въехали на обширное поле, засеянное бобами и окруженное со всех
сторон гаоляном; люди спешились и прилегли, где попало. Солнце уже было низко,
и вечер наступал довольно прохладный.
Здесь произошел очень
трогательный эпизод.
В бою была тяжело ранена
лошадь 2-го эскадрона; пришлось ее бросить на месте боя. Прошло уже часа три,
как эскадроны лежали в гаоляне, вдруг на поле, едва передвигая ноги, пришла эта
лошадь и прямо направилась к своему эскадрону, шатаясь остановилась перед
своими ратными товарищами и затем, опустившись на землю, через несколько минут
издохла.
Я присутствовал при этой
сцене, которая растрогала положительно до слез всех окружающих; на лицах можно
было видеть жалость и удивление инстинкту этого благородного животного, которое
даже умирать пришло в родной ему эскадрон. Драгуны стояли вокруг с молчаливою
грустью.. Наступили сумерки; было холодно и мокро от изобильной росы на зелени
бобов и гаоляне. приехал князь Орбелиани, начальник Кавказской бригады, с ним
Плаутин, командир Терско-Кубанскаго полка. Собран был военный совет, на котором
было решено ночное движете для выяснения сил противника. Лежа на бурке, князь
Орбелиани и окружающее его офицеры говорили вполголоса о предстоящем набег;
наступившая ночь придавала что-то таинственное этому совещанию и этим темным
фигурам людей, собранных около тусклого фонаря, у которого лежала карта
местности.
Костров разводить не
дозволяли, и людям было приказано сохранять полнейшую тишину. Когда совет
кончился, было решено, отправив штандарт со взводом драгун и небольшой обоз,
бывший при полку, идти ночью в расположение неприятеля. Полковой командир,
подозвав меня к себе, сказал, что, в виду крайнего риска ночного дела, он
просит меня идти со штандартом к полковому обозу, расположенному в деревне
Сыквантунь. Я был очень измучен всеми происшествиями этого дня и чувствовал
непреодолимое желание спать, так как предыдущую ночь не спал совсем, поэтому
легко согласился на его предложение, тем более, что ко мне подошли мои молодые
приятели, корнеты Кишкин и Трояновский, а за ними и подполковник Мирбах, и
уговаривали меня ехать к обозу выспаться, а затем уже присоединиться к полку. Я
поблагодарил их за заботливость обо мне и, сев на мою Изиду, стал у
штандартного взвода; потом подковой доктор уговорил меня ехать с ним, и мы
двинулись, а полк остался на месте, ожидая двух часов ночи, когда назначено
было выступать в поход.
Расставаясь со ставшим
мнe родным и дорогим полком и с милыми офицерами, приютившими и пригревшими
меня с чисто русским широким радушием, я думал, что покидаю его на 2-3 дня, но
вышло совсем иначе: не скоро мне пришлось встретиться с моими друзьями.
ДЕЛО ПОД СЫКВАНТУНЕМ.
Взяв мою лошадь Изиду от коновода, я сел на нее
и, примкнув ко взводу драгун при штандарте, ожидал сигнала к выступлению; тут
подъехали ко мне полковой доктор и ветеринар и предложили ехать с ними вместе с
доктором Дагестанского полка; и конвоем из 10 всадников Дагестанцев. Доктора
говорили, что они выступают кратчайшей дорогой. Я охотно присоединился к ним,
тем более, что доктор Нежинского драгунского полка был очень симпатичный
человек, и ехать в его обществе мне было приятно.
Мы попрощались с
командиром и офицерами Нежинского полка и, пожелав им успеха, медленно
двинулись, пробираясь по гаоляну. Нам сопутствовала докторская двуколка
запряженная парой лошадей. На эту двуколку я положил и мой маленький багаж.
Было около 2 часов ночи и довольно светло; дорога шла все время недалеко от
берега Тайдзыхэ на другом берегу круто поднимались сопки. Лаоянская канонада
доносилась совершенно ясно Доктор Дагестанского полка вызвался быть проводником
и, постоянно справляясь компасом, ехал впереди.
Деревня Сыквантунь, в
которую мы направлялись, была всего в шести верстах. Мы бодро ехали вперед,
уверенные, что через час или полтора будем на месте и можем еще поспать до
утра.
Но вот прошел час, прошел
и другой; мы доверчиво едем за доктором, сзади нас едет конвой, и с трудом по
отвратительной дороге пробирается наша двуколка. Понемногу у нас начинает
зарождаться сомнение в путеводительных способностях Дагестанского доктора. На
наши вопросы: скоро ли? он отвечает неохотно и все посматривает на компас.
Проходит еще час;
въезжаем в какую-то деревню, но не Сыквантунь. Перед этой деревней наша
двуколка безнадежно увязает в громадной луже, и одна из лошадей падает; все
усилия поднять лошадь и вывезти двуколку не приводят ни к чему; решаем бросить
двуколку и ехать дальше. Я 6eру мой узелок и, придерживая его на передней луке
седла, еду с другими в деревню. Здесь дагестанский доктор признается, что
ошибся в направлении.
Мы выходим из себя,
обозленные вследствие усталости, холодной ночи и перспективы ехать еще, может
быть, несколько часов. Наши лошади, видимо, тоже устали. Решаем добыть китайца
проводника, но это дело не легкое.
Деревня спит, ни души, а
может быть, она и оставлена жителями. Подъезжаем к большой фанзе, всадники
спешиваются, лезут через ворота, на них набрасываются собаки, но ни одной живой
души не видно; стучать в дверь прикладом ружья — никакого ответа. Решают
выломать окно.
Легкая рама трещит, и в
то же время показывается голова китайца, довольно пожилого человека, очевидно,
давно уже наблюдавшего за нами.
Его вытаскивают и после
10 минут бесполезного разговора, при чем обе стороны друг друга не понимают,
китайца выталкивают на улицу, повторяя слово «Сыквантунь», а для вящего
доказательства, что он нам очень нужен, показывают нагайку. Наконец, китаец
делает вид, что понял и, указывая рукой в пространство, идет вперед. Весь
кортеж двигается за ним по улице, сворачивает за угол и попадает на узкую
тропинку в гаоляне. Все вытягиваются гуськом, китаецъ впереди. Я ехал третьим в
голове нашего отряда. Не прошло и 10 минут, как передние остановились у оврага,
а китаец исчез без следа.
Положение было скверное:
японцы могли быть близко, и китаец мог их предупредить.
Начинался рассвет, и на
побелевшем небе сопки стали вырезываться более ясными контурами.
Что было делать?
Неуверенность — где мы и что нас ожидает — заставила нас решиться ждать полного
рассвета, тем более, что дагестанский доктор заявил, что он не решается идти и
рисковать попасть в плен с конвоем.
Мы свернули на полянку,
где было посуше, и где чумиза была уже снята; через полянку вела дорога но
куда — неизвестно.
Стало совсем светло;
утро было прекрасное, хотя и холодное. Наш отряд расположился, как попало, не
расседлывая лошадей; многие сейчас же заснули, держа поводья в руках.
Мне было не до сна, уж
очень красиво было кругом. Я слез с Изиды, ослабил подпруги, чтобы бедное
животное могло хоть немного отдохнуть, размундштучил и привязал чумбуром к
пеньку, а сам пошел нарвать гаоляновых шишек для Изиды.
Задав корм лошади, я
пошел по дороге к сопкам, думая сверху осмотреть местность. Не прошел я и 200
шагов, как за поворотом дороги показались наши войска. Это был пехотный полк,
шедший в Сыквантунь; впереди ехал на паре лошадей в бричке командир полка с
адъютантом. Заспанные и осунувшиеся лица ясно говорили, что полк шел всю ночь.
На фоне раннего утра
серая неправильная линия солдат с вьючными осликами и конными фигурами
офицеров, медленно ползущая по грязной дороге, была очень живописна. Я поспешил
сделать несколько снимков с проходящего полка. Из расспросов выяснилось, что
деревня была недалеко, и мы, поднявшись с бивака, отправились кратчайшей
дорогой к видневшемуся невдалеке Сыквантуню.
Солнце было уже довольно
высоко, когда мы втянулись в улицу и попали на площадь, где между деревьями у
фанз стоял обоз Нежинского драгунского полка.
В соседнем дворике
стояло несколько палаток, в одной из них жили командир обоза и священник, в
другой — интендантский чиновник. Мы познакомились и стали пить чай, который мне
показался необыкновенно вкусным, так как я почти сутки ничего не пил и не ел.
Выпив множество стаканов
чая и закусив, чем Бог послал, я почувствовал прилив бодрости и энергии.
Поблагодарив гостеприимных хозяев, пошел осматривать деревню.
Большая дорога проходила
через все селение; с одной стороны была гряда сопок, а верстах в 2-хъ от
деревни поднималась отдельная сопка с небольшим возвышением на вершине
(названная впоследствии сопкой с пупком).
Был прекрасный
августовский день, небо безоблачно, солнце грело. При выходе из деревни я видел
на горизонте облачка шрапнелей, и слышна была отдаленная канонада, но я уже
привык к этому ежедневному концерту и не обращал на это особого внимания. Я
подвигался по дороге на сопку, чтобы осмотреть с вершины ее окружающую
обстановку. Было жарко; по мере приближения я все яснее слышал выстрелы орудий
и различал наши траншеи и войска, покрывающие сопку, стали видны и орудия.
Мне стало ясно, что,
судя по количеству войск, я нахожусь на важном пункте наших позиций. Интерес
мой удвоился, когда я увидел группу военных, объезжавших сопку. Среди конвоя
был виден генеральский значок, треплющийся на пике.
Шрапнельные клубочки
стали как-то ближе и яснее. Наши орудия еще не cтреляли, но по всему видно
было, что готовились к залпу. Генерал появился у орудий, к нему подошел
командир батареи; через минуту командир вернулся к орудиям. Генерал со свитой
поднимался кверху, вправо подтягивалась пехота, сзади виднелись зарядные ящики,
стоявшие длинной вереницей, начиная почти от деревни до сопки.
Вдруг что-то ударило и
грохнуло совсем близко. Я быстро оглянулся, это был залп нашей батареи; легкая
пыль перед орудиями указывала, что они только что послали свои гостинцы
неприятелю. Прислуга суетилась несколько секунд, заряжая орудия, и затем все
замерло на местах, генерал показался на гребне сопки.
Белое облачко шрапнели
сначала одно, а потом сразу несколько появились над самой сопкой.
Я медленно двигался
наверх; сбоку тропинки, в канаве, лежало пехотное прикрытие.
Офицеры сидели группой,
курили и разговаривали. Я закурил папироску и стал расспрашивать; оказалось,
что эта сопка, действительно, важный пункт нашей позиции, и что, по всей
вероятности, японцы не пожалеют снарядов, чтобы сбить нас с этого места. Как бы
в подтверждение слов моих собеседников, клубочки шрапнелей стали все чаще и
чаще появляться над сопкой, шипение снарядов становилось все слышнее.
Наша артиллерия работала
без перерыва; в воздухе, кроме грохота орудий, все время стояло гудение от
пролетающих снарядов.
Я решился пройти вокруг
сопки посмотреть нашу пехоту, залегшую в гаоляне и в траншеях. Поднявшись по
тропинке еще выше, я завернул за выступ горы и увидел совсем близко белое
облачко и в то же время услышал неприятное шуршание шрапнельных пуль. Я подался
назад за выступ. Взглянув вниз, я увидеть шагах в ста ползущего солдата без
фуражки с окровавленной щекой. Первым моим движением было броситься вперед к
нему и помочь идти. Только что я подался вперед, в это время на полянку вышли
два солдата, схватили его под руки, сняли с него суму, патронташ, потихоньку
повели в сторону и скрылись в гаоляне.
Я стоял на месте, не
решаясь выйти за прикрывавший меня выступ. Белых клубочков шрапнели было много;
теперь они уже перелетали дальше за сопку.
На полянку стали
выходить солдаты, сначала по одному, по два, а потом целыми группами; торопливо
проходили они, многие несли по 2 и по 3 ружья, были легко раненые, которые,
зажавши рану, спешили к месту перевязки. Показалась группа, несущая носилки.
Смотрю, опрокинув голову назад, лежит офицер, нога неестественно как-то
уложена; солдаты несут бережно, лица сосредоточенные и серьезные; солнце жжет,
все покрыты пылью, а рубахи солдат — мокрыми пятнами пота.
Постояв несколько минут,
я повернул назад и вместе с легко ранеными, которые тянулись уже непрерывной
лентой, дошел до перевязочного пункта.
Замечательно, что, идя
среди толпы раненых, я не слыхал ни одного стона, исключая слов: «Тише братцы»,
или: «Иди в ногу» — ничего больше. Приходилось идти по крайней мере две версты;
над головой все время шипели снаряды. Я думал: какое ощущение испытывают
раненые, рискуя быть еще раз ранеными или убитыми по дороге к перевязочному
пункту?... и для здорового человека эта дорога была очень неприятна. Я снял
несколько групп раненых, которые смотрели на меня удивленными глазами. Снимая
их, я испытывал странное чувство неловкости и какого-то стыда перед этими
серыми героями. Мне казалось, что мое место не здесь с фотографическим
аппаратом, а там впереди с ружьем в руках.
У дороги большая
палатка, на ней красный крест, издали ясно видный; вокруг масса носилок с
людьми, лежащими в разных позах.
Пустые носилки, покрытые
пятнами крови, убираются и уносятся к сопке за новыми жертвами; за палаткой
стоят фургоны и лошади. Полы палатки приподняты; все видно: раненые, сестры,
врачи и священник.
Я подошел ближе;
поставили только что принесенные носилки с раненым; врач и две сестры быстро
раздели его до половины.
Раненый сам приподнялся
и уперся руками в носилки.
На голом торсе ничего не было заметно, только
небольшое красное пятнышко на спине; пуля на вылет, рана была неопасная, крови
почти нет. Быстро промывается ранка, бинтуется, и очередь за другими. Были
разные раны. Не стану описывать подробно, скажу только, что раненые почти не
стонали и бодро переносили перевязку; врачи, работали с величайшим усердием, и
сестры относились с сердечной заботливостью к страждущим бойцам.
Немного в стороне от
палатки, на срезанном гаоляне увидел я ряд лежащих фигур, прикрытых шинелями,
подошел поближе — это умершие. Грустно сжалось сердце, когда я смотрел на эту
лежащую шеренгу людей. Моя рука невольно сама сняла шапку с головы, отдавая
последний долг храбрым, положившим живот свой на поле брани.
* * *Было
уже около 4 часов вечера. Боясь, что обоз может уйти без меня, так как деревня
тоже стала обстреливаться снарядами, я поспешил к деревне. По дороге встретил
драгуна; от него узнал, что обоз готовится к выступлению. Я ускорил шаг и,
придя на площадь, узнал от командира обоза, что отлучаться нельзя, так как, в
случае занятия японцами сопки, мы немедленно выступаем, и поэтому все должно
быть в полной готовности к выступлению.
Осмотрев мою Изиду, я
приказал седлать и пошел немного поесть из солдатского котла. Мимо провезли
подбитое орудие с испорченным лафетом; неподалеку была походная кузница, и я
пошел посмотреть, как будут чинить орудие. Солдаты с засученными рукавами
быстро сняли орудие с передка, огонь запылал в горне, молотки застучали, и
через полчаса орудие было в исправности.
Наступал вечер, и к
орудийным выстрелам присоединилась ружейная стрельба; треск залпов все
усиливался и приближался, пехотные части стали входить в деревню и занимать
фанзы.
Очевидно было, что
неприятель все приближается.
Уже совсем стемнело,
когда командир обоза, наконец, получил приказание отходить. Все зашевелилось,
начались обычная суета и путаница, пока обоз не вытянулся на дорогу, при чем
случилась неприятная задержка, причины которой мы, как бывшие впереди, долго не
знали.
Батюшка, ветеринар и я
поехали вперед, сзади нас следовал денежный ящик при офицере и взводе драгун, а
затем до 50 повозок обоза, что представляло очень длинную ленту, особенно
потому, что дорога была узка и неудобна.
Выбравшись с трудом из
деревни и доехав до поворота на большую дорогу, мы получили приказание
остановиться, так как одна из телег сломалась, и нужно было делать перегрузку
клади на другие повозки.
Мы стояли на повороте
дороги; сзади нас в зловещей темноте трещали залпы ружейного огня, прерываемого
залпами орудий. Огоньки выстрелов в ночном мраке мелькали, как молния. Лошади
наши были неспокойны, и стоило большого труда удерживать их на месте.
Совершенно ясно раздался раскат ура. Очевидно, что наши или отражают атаку, или
сами пошли в штыки. Выстрелы приближались. По дороге в темноте послышался шум и
грохот колес, и затем на рысях проехала батарея, очевидно, отступая по той же
дороге. Положение наше ухудшилось: мы поняли, что теперь не попасть нам на
большую дорогу, пока не пройдет вся артиллерия с ящиками и парками, а сзади еще
возились с обломавшейся телегой. Наконец, дело было налажено, но приходилось
стоять на месте, потому что артиллерия заняла всю дорогу, и втиснуть обоз не
было никакой возможности.
Топот и фырканье
лошадей, грохот колес, шум большой массы людей, с одной стороны, и треск
выстрелов, поминутно приближающихся, с другой, делали наше ожидание
невыносимым. Лошади бесились, и к довершению неприятности я потерял мою
трубочку и в темноте, конечно, не мог ее отыскать. По сторонам дороги была
канава, лошади обрывались в нее и еще более горячились.
Наскучив ожиданием, я
переехал канаву и по гаоляну хотел пробраться вперед, но, вероятно, забрал
слишком в сторону, тем более, что ориентироваться в густой заросли гаоляна не
было никакой возможности.
Проехав с полверсты в
гаоляне, моя Изида шарахнулась в сторону от темной фигуры, неожиданно
появившейся. Первой моей мыслью было, что это японец, но оказалось — наш
солдат. «Куда едешь, - сказал он, - в той стороне японцы». Я только - что
собрался его расспросить о дороге, как треск залпа на близком расстоянии и
щелканье пуль по гаоляну заставили меня прекратить разговор. Изида сама
повернула в противоположную сторону и помчалась, ломая гаолян.
Я не знал, куда скачу, и
употреблял все усилия сдержать лошадь и немного ее успокоить. Гаолян хлестал
меня и путался в ногах.
Наконец, Изида пошла
тише, и гаолян стал не так густ; ехать было удобнее, и через несколько минут я
выехал на большую дорогу, где, к великому моему удовольствию, увидел наш обоз,
едва двигавшийся по дороге и окруженный справа и слева беспорядочной толпой
пехоты.
Очевидно, отступали.
Части были перемешаны; офицеров не было видно, солдаты, нервно возбужденные
боем, передавали свои впечатления друг другу на ходу. Попалось несколько
носилок, несли тяжело раненых, а в одних был мертвый, но солдаты не хотели его
оставить и продолжали нести, чтобы похоронить.
Группа солдат вела под
руки офицера, раненого, но не хотевшего оставить своей части. Знамя трепалось в
сумраке изорванными клочками, более густая кучка людей окружала его, и все это,
обгоняя наш обоз, двигалось и двигалось, или садилось на краю дороги, чтобы
передохнуть. Кое-где пробиралось начальство верхом, пытаясь восстановить
порядок. То там, то здесь раздавались одиночные выстрелы от неосторожного
обращения с ружьями, и шальные пули со свистом проносились мимо.
ОТСТУПЛЕНИЕ(от Сыквантуня до Мукдена).
Утро. Страшная ночь
прошла. Золотые полосы появились на горизонте, солнце сейчас покажется. Я
оглянулся назад, в синеющей дымке пропадал конец нашего обоза, медленно
ползшего по пепельно серой дороге, которая в этом месте стала значительно шире,
так что повозки шли в 2 ряда. По краям дороги, по гаоляну, по тропинкам
пробирались одиночный фигуры пехотинцев и всадников.
Впереди, навстречу
восходящего солнца текла широкой рекой неисчислимая толпа людей. Сколько хватал
глаз впереди по дороге, поднимаясь на возвышения и опускаясь в долины,
стремилась эта река людей, лошадей, телег и орудий.
Все роды оружия в самых
разнообразных костюмах перемешались на этом пути. Солнце вышло и скользнуло
своими лучами по головам и оружию, оживило яркими, золотыми бликами эту
тысячеголовую толпу. Казалось, что выбраться из нее в сторону нет никакой
возможности, стихийная сила увлекала все эти единицы в общем стремлении вперед.
Впечатление было такое, что повернуть эту толпу назад или остановить ее могло
только чудо.
Хотелось остановиться и
отдохнуть после страшной и тревожной ночи, но как? Как выбраться из этого
потока. А если выбраться, то как в него опять попасть, имея обоз, растянутый
чуть не на версту.
Ко мне подъехал на
красивой белой лошади командир обоза Шевченко. Закурили, разговорились,
передавая свои впечатления. «Когда мы будем отдыхать?» спросил я его. Шевченко,
вместо ответа, развел руками, показав на окружающую нас толпу.
Но отдых был нужен не
только нам, но лошадям и людям обоза, измученным тревожной ночью.
Решили в подходящем
месте свернуть с дороги и расположиться биваками. Было около 2 часов, когда на
повороте дороги, где была возможность выбраться из потока людей, мы круто
свернули в сторону и среди ругани толпы, которая была задержана нашим поворотом
в сторону, выбрались на поле, засеянное бобами.
Как-то не верилось, что
мы освободились от этого влечения вперед, что мы можем стоять на месте в то
время, как поток людей стремится мимо нас.
С чувством невыразимого удовольствия слез я с моей
доброй Изиды, отдал ее драгуну, предварительно сам отпустив ей подпруги, так
как знал по опыту, что пройдет еще по крайней мере час, пока солдаты освободят
лошадей от седел.
Мигом обоз был выстроен
четырехугольником по краям бобового поля, корм был готов: сейчас бобы были
собраны и даны лошадям; драгуны быстро развели огоньки из сухого гаоляну, и
закипали котелки.
Приготовили чай, все
заметно оживились. Обозная кухня заманчиво дымила и привлекала общее внимание,
но были и такие, что, повалившись на пучок бобов, спали мертвым сном,
раскинувши руки и подставляя себя лучам жгучего полуденного солнца. Наконец,
обед готов, все с жадностью набрасываются на еду.
Незатейливая похлебка,
приправленная консервами, кажется верхом кулинарного искусства. Поевши, я думал,
что засну, но нервы, видимо, не могли так скоро успокоиться, и я, не чувствуя
ни малейшей потребности спать, пошел к большой дороге; меня привлекала к себе
эта невиданная мною толпа, эта масса—почти без промежутков — из движущихся
живых существ.
Какие сцены!
Всегда перегруженные
полковым или офицерским добром китайские арбы с бестолковыми погонщиками, с
самой непрактичной запряжкой, состоящей из массы веревочек, соединяющих 4 или 5
лошадей, были причиной путаницы, беспорядка, а зачастую и драматических
столкновений с фургонами, двуколками, артиллерийскими ящиками и орудиями.
Страдали люди, но больше всего страдали лошади; то здесь, то там падали бедные
животные, чтобы больше не встать. Хорошо, если была возможность оттащить их в
сторону, а если нет, то ехали по трупам: свернуть было некуда.
Густая ругань стояла в
воздухе, иногда она прерывалась треском ломающихся осей и криками начальства,
пытавшегося восстановить хоть какой-нибудь порядок.
Происходили и
препирательства начальников по вопросу, кому дать дорогу, кому ехать вперед, а
кому сзади; казалось, что от этого вопроса зависит жизнь, как будто не все
равно npиехать часом раньше или часом позже. Все куда-то спешили. Смотря на все
это, я подумал, что было бы если бы теперь даже небольшой отряд решительных
людей ударил сбоку на эту толпу! Трудно представить последствия такой
неожиданности: эта толпа истребила бы и задавила самую себя.
По счастью, этого не
случилось, и не произошло ничего, что могло бы повести к панике и катастрофе.
Впоследствии я узнал, что были приняты все меры, чтобы неприятель не мог
беспокоить наши отступающее войска и обозы.
Я вернулся к нашему
лагерю. Уже вечерело, и было решено пройти немного вперед до наступления ночи.
Быстро запрягли двуколки
и поседлали лошадей, ободренных отдыхом; обоз подъехал к большой дороге.
Немалого труда стоило втянуться в общую линии и не разорваться на части;
сколько споров, криков, ударов нагайками пришлось потратить, пока все было
налажено, и мы поползли — иначе нельзя назвать нашего движения.
Сумерки спускались на
землю, толпы терялись в таинственной мгле; скоро по сторонам дороги засветились
огоньки отдыхающих войск; мы шли часов 6 и не могли найти подходящего места
свернуть с дороги на ночлег.
Командир обоза предложил
мне отправиться стороной дороги с несколькими драгунами отыскать удобную
полянку для ночлега. Пробравшись с трудом между людьми, колесами и постромками,
я выехал на край дороги, переехал канаву и, тщательно оглядывая местность,
поехал то гаолянными, то чумизовыми полями, ища поворота на большую дорогу.
Проехав с полчаса,
наконец, увидел дорогу, которая, как мне показалось, была удобна для того,
чтобы по ней свернуть на ночлег.
Я придержал лошадь и
стал поджидать наш обоз; люди мои в темноте где-то потерялись, но я мало
беспокоился об этом, так как найти наш обоз, как мне казалось, было легко.
Простояв у большой дороги минут двадцать и тщательно всматриваясь в проходящую
толпу, я начал беспокоиться; нашего обоза не было видно, еще подождал — все
нет; наконец, решил ехать ему навстречу параллельно большой дороге. Пришлось
ехать по узенькой тропинке, постоянно сталкиваясь с одиночными фигурами солдат,
идущих по той же тропике, при чем и я и лошадь рисковали напороться на штыки,
почти невидимые в темноте, но все обошлось благополучно. Проехал версты две
вперед — обоза нет; я почувствовал просто отчаяние в виду полной невозможности
отыскать его в темноте и сутолоке.
Быстро решил я ехать
опять на старое место и далее вперед, зная, что обоз не мог обогнать меня, так
как я двигался быстрее, поэтому, если я отъеду на хорошую дистанцию вперед, то
могу отдохнуть, а обоз меня догонит; так и сделал.
Подъехав к ранее
отысканной дороге, я увидел, что вся она занята артиллерией: орудия, передки и
лошади в запряжке стояли посреди дороги неподвижно, тут же лежала, повалившись
на землю, прямо в пыли, усталая прислуга. Все спали, я не заметил ни одного
бодрствовавшего солдата, спали мертвым сном, головы спящих часто приходились
под колесами орудий и копытами лошадей, одно легкое движение лошадей вперед, и
голова спящего была бы неминуемо раздавлена, но лошади так же спали, как и
люди: все устало и требовало покоя.
Вид этой спящей батареи
еще более повлиял на мое решение остановиться на отдых. Немного в стороне от
дороги, я увидел огни и палатки; как оказалось, это был саперный лагерь. Я
подъехал, часовой спросил меня — кто и зачем, я сказал ему, что отбился от
своего обоза и хочу отдохнуть, прошу, чтобы пустили в черту лагеря, где моя
лошадь может быть в безопасности, и я могу спокойно заснуть. Часовой позвал разводящего
и, посоветовавшись с ним, пропустил меня на площадку, вокруг которой были
палатки. Оказалось, что часовой был вольноопределяющийся и сейчас сменялся; он
подошел ко мне после смены, помог расседлать лошадь, привязал ее под деревом,
бросил пучок бобов, мне принес циновку и положил ее у костра, а сам отправился
делать чай.
С наслаждением лег я на
циновку у весело трещавшего огонька и принялся растирать мои колени, занемевшие
отъ8-часовой езды верхом. Чрезвычайно был благодарен этому милому молодому
человеку за его гостеприимство. Напившись чаю и растянувшись на циновке,
моментально заснул.
Проснулся как-то вдруг и первым делом взглянул
на лошадь, Изида мирно дремала под деревом. Утро чуть начиналось, и было
довольно светло; от Изиды я перевел глаза на дорогу. К величайшему изумлению,
увидел я среди темной толпы все движущихся вперед людей, группу всадников на
серых лошадях. Неужели это наши драгуны? (Масть лошадей у Нежинских драгун
серая.) Я стал пристально всматриваться, действительно, это был наш обоз.
Я быстро поседлал Изиду,
вскочил в седло, поблагодарил моего любезного хозяина и рысью поехал навстречу
обоза.
Мне очень обрадовались,
оказалось, что обоз не мог двигаться вперед часа три, в виду загромождения
дороги поломанными арбами и телегами. Офицеры и батюшка тоже отдыхали у края
дороги в ожидании, пока очистится путь.
Во время остановки было отдано приказание обозу
перейти на другую дорогу, идущую параллельно Мандаринской, и тем дать
возможность войскам двигаться быстрее. Перешли у полотна железной дороги, при
чем на подъеме к переезду произошли сцены, которые трудно описать. Почва
размокла от начавшего моросить дождя, и все покрылось слоем водяной пыли, я
чувствовал, что промокаю насквозь: седло, поводья, моя Изида, мой костюм, все
было мокрее воды; я боялся вынуть аппарат из чехла, чтобы он не испортился от
этой ужасной сырости. На подъеме лошади скользили, падали, катились вниз,
опрокидывались телеги, у которых копошились какие-то, обмазанные клейкой
маньчжурской грязью, гномы, в которых трудно было разобрать образ человеческий.
И это в продолжение нескольких часов, пока наступила наша очередь скользить,
падать и перепачкаться в грязи по уши. Наконец, мы проделали все вышесказанное
и перебрались на другую сторону полотна.
Дорога стала просторнее
и без канав, что было очень приятно, особенно в темноте, когда канавы играли
самую предательскую роль, заставляя опрокидываться телеги и падать людей и
лошадей.
Все промокли и устали от
переправы через переезд железной дороги. Решили засветло расположиться на
ночлег; о каком-либо укрытии от дождя нечего было и думать; свернули в сторону
и на первой же попавшейся поляне расположились на сырой промокшей земле,
подложив под себя пучки мокрого гаоляну, чтобы не лежать в воде, которая
скопилась между бороздами поля.
Кругом на далекое
расстояние ни деревца, ни жилья; огня развести - нечего и думать, а,
следовательно, и согреться чаем нельзя; расположение духа у всех самое
скверное. Батюшка устроил себе что-то в роде палатки и поместился в ней вместе
с командиром обоза, предложив и мне ползти под мокрый холст; но я предпочел
остаться на открытом воздухе.
Ночь была холодная, я
укрылся, как мог, промокшим плащом и, положив голову на седло, заснул. Спал, по
всей вероятности, долго, так как проснулся, когда уже было совсем светло, дождя
не было, но за ночь лужи увеличились, и мое белье, платье, сапоги — все было
мокрое. Я дрожал, как в лихорадке; чтобы согреться, я быстро встал и, так как
все еще спали, пошел скорым шагом из лагеря, желая движением восстановить некоторую
теплоту в теле.
Верстах в полутора от
нашего лагеря виднелся дымок. Я отправился туда. Подойдя ближе, увидел лагерь
артиллерии, у офицерской палатки маленький костер, где кипел чайник.
Я подошел к палатке и
увидел нескольких офицеров за чаем; вошел к ним, объяснил, кто я, как очутился
здесь, и кончил просьбой напоить меня чаем. Мое желание было немедленно
удовлетворено, и я с удовольствием, размачивая сухари, втягивал живительный
напиток, ощущая приятное тепло по всему телу.
Долго оставаться у моих
новых знакомых не приходилось, обоз мог выступить, и я мог опять его потерять,
что было бы очень печально, так как и моя лошадь могла уйти с обозом. Я
поблагодарил за угощение и поспешно вернулся назад. У нас все уже проснулось, и
люди расправляли озябшие члены, дрожа от утреннего холодка.
Взошло солнце, и все
как-то повеселели; где-то добыли брошенный на дороге ящик, послужившей нам
дровами, на нем приготовили чай и согрели консервы. Солнце начало пригревать и
обсушивать нас.
Часов около 10-и
выступили и шли вдоль полотна железной дороги. Шли весь день и к ночи подошли к
станции Янтай, где и расположились биваком, неподалеку от станции. Ночь прошла
спокойнее, были видны огоньки станции, и свистели паровозы. Утром, проснувшись,
я побежал на станцию, надеясь купить что-нибудь, но надежда была тщетная; купил
только немного табаку и тому был рад, так как давно уже не курил, потеряв
трубку и выкурив весь табак. Вернулся в лагерь, поделился моей покупкой с моими
спутниками, а за это получил трубочку от батюшки и принялся курить, наверстывая
то время, когда я был без трубки и табаку.
От Янтая мы двинулись
опять по Мандаринской дороге к Мукдену, снова вошли в поток людей и к полудню
пришли к реке с довольно крутыми песчаными берегами; моста не было, и переправа
происходила в брод; сама речка была не глубока, но течение быстрое.
Прекрасный солнечный
день, голубое небо, и оба берега реки, покрытые переправляющимися и уже
переправившимися войсками, представляли для меня массу чудных мотивов.
Отдав мою Изиду драгуну,
я пешком стал обходить и снимать живописные группы. Пехота, артиллерия и
кавалерия переходили речку в брод и взбирались на противоположные откосы
песчаного берега. Масса солнца, движения и блеска. Чтобы снять некоторые
группы, особенно артиллерию, въезжающую в воду, я несколько раз переходил реку
в брод, останавливаясь посредине, чтобы поймать красивые моменты.
Сапоги мои были полны
воды, но это меня не беспокоило: я был увлечен красотой картины и забыл о своих
ногах, за что и поплатился сильным насморком. Перешел реку и наш обоз, я сел на
лошадь, и мы двинулись вперед.
Через несколько верст
показалась вдали синяя лента Хунъ-Хэ. Мы подошли к берегу у моста; здесь обоз
остановился, ожидая очереди. Опять мне представился случай снять живописные
группы бегущих к Мукдену китайцев с женами, детьми, скотом и домашним скарбом.
Они переправлялись вплавь через Хунъ-Хэ. Китайцы спасались от японцев, так как
наши неприятели не особенно человечно обращаются с населением.
Арбы нагружены гаоляном,
привязанным веревками; на верху такого плота сидят женщины, дети и старики;
молодые китайцы, совершенно голые, с гиком погоняют лошадей и мулов, въезжают в
воду и некоторое время плывут по средине реки, продолжая орать и хлестать
лошадей, пока выберутся на более мелкое место. Арбы превосходно держатся на
пучках гаоляна, как на поплавках. Было много очень забавных сцен, но все
кончалось благополучно, и среди смеха и визга переезжали китайцы на другой
берег. Тем временем по мостам, построенным на понтонах, шла переправа войск;
таких мостов было три. .Нам указали тот, через который нужно было переходить
нашей части, и обоз потянулся к среднему мосту; здесь опять задержка: нужно
ждать очереди, а очередь не скоро. Наскучив ожиданием, я переехал реку вплавь
и, очутившись на том берегу, стал ожидать нашего обоза. Командиру удалось
схитрить и втиснуть наш обоз не в очередь; хотя и пришлось выдержать перепалку
с другими начальниками, но обоз вскоре очутился на этой стороне, и мы двинулись
к Мукдену, башни которого золотило заходящее солнце. Не доезжая версты до
города, расположились биваком и приступили к чаепитию.
Признаюсь, с чувством
удовольствия смотрел я на знакомый мне город, надеясь найти в нем столь
необходимый мне отдых и хоть какой-нибудь комфорт.
Две недели я не
раздавался, не менял белья и по два, по три дня не умывался: не до того было.
Костюм мой износился и изорвался в тряпки. Я был не брит и не стригся уже три
месяца. Сильный зуд по всему телу ясно говорил, что у меня завелись беспокойные
жильцы, спутники походной жизни, и в довершение всего моя обувь была только
сверху похожа на сапоги, подошв не было вовсе, а голенища от продолжительной
езды верхом протерлись в местах, соприкасающихся с седлом.
Я смотрел, лежа под
деревом на зеленой траве, на виднеющуюся близко Мукденскую башню и думал, что
заслужил отдых, что теперь я могу каждый день ложиться спать под крышей и, что
самое важное, сбросить с себя те лохмотья, которые остались на мне после
похода, и одеть свежее белье и платье.
Г.В. Аксенова
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
