Я не видел его давно. Пожалуй, больше двадцати лет. И, признаться, уже не думал встретить и увидеть живым. Такую судьбу, что досталась ему, не пожелаешь даже врагу. Иногда при встрече с жителями пойменных сел и хуторов, знавших его, – а знали о нем многие, – даже в районе и области, я узнавал от них, а они понаслышке от других, что кто-то вроде бы встречал его на вокзалах Ростова, Армавира, Краснодара, Новороссийска и даже Москвы. Там он, по их рассказам, разыскивал своих однополчан по Афгану, чтобы получить от них справку-подтверждение о том, что он есть тот самый Александр Евгеньевич Губарев – старший сержант, заместитель командира взвода полковой разведки, служивший с ними с такого-то по такое-то время в Афганистане. Афган отнял у него все: здоровье, мать, работу, дом и документы, подтверждающие что он – это он, с достойным патриотическим прозвищем «Шурави», что на афганском тогда, да и сейчас тоже означало– Русский.
Накануне дня Победы позвонил мне на городскую квартиру наш сельский мэр (глава сельского поселения в нашей глухомани как-то не звучит!) и попросил, если смогу, подскочить (это по нашему-то бездорожью) к полудню к мэрии. Оттуда намечалось шествие к обелиску воинам – землякам, участникам Великой Отечественной Войны для возложения венков. И я, как уважаемый сельчанами человек, писатель, должен сказать там речь и почитать что-нибудь из новенького.
– Вы внесены в наш сценарий, – огорошил он меня, – и если не приедете, у нас все летит в тартарары.
Конечно, я не мог после таких восхваляющих слов подвести дорогих мне земляков.
– А заодно, поскольку вы будете на машине, я бы попросил вас заехать по пути за нашим единственным на всю округу ветераном – фронтовиком, вашим родственником. Поскольку свою жизнь, как он сказал, может доверить только вам.
Я охотно согласился. Тем более, что и сам собирался съездить к обелиску в этот святой для нашего народа день. На нем имя моего отца и двух его братьев. Вечный им покой и наша память.
С вечера ничто не предвещало непогоды, но ближе к полуночи разразилась гроза с мощным весенним ливнем. И как тут не вспомнить поэта Тютчева: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром, как бы резвяся и играя, грохочет в небе голубом». К сожалению, для меня эта гроза означала – дороги не будет. А подвести земляков я не мог. Буду пробовать пробиваться. Вдруг повезет. Утром же засияло солнышко, и это обнадеживало.
Выезжая из города, увидел на трассе голосующего. Он оказался моим хуторским соседом, также приглашенным на торжество. Имя его отца тоже есть на обелиске. «Подскочить» быстро не получилось. Съехав с асфальта, километра через два машина застряла в заполненной водой колее. Объехать ее не было никакой возможности. Слева и справа к узкому неухоженному грейдеру почти вплотную подошла вода. Весеннее половодье было в разливе. Впереди по курсу на расстоянии двухсот метров был спасительный незатопленный полуостровок с дубовой рощей, на котором паслось стадо коров. Они иногда поднимали головы, переставали жевать и, кажется, сочувствуя смотрели в нашу сторону. Их взгляд как бы говорил: «У нас, коров, все нормально. Светит солнце, зеленая сочная трава и много-много воды. А вам, людям, что надо? Куда вас-то все время несет?» И если бы вдруг мне заговорить по-коровьи, я бы ответил: «У всего живого на земле есть не только права, но и обязанности. Вот эти свои обязанности мы и спешим исполнить».
Позвонил мэру. Обрисовал обстановку. И получил обнадеживающие заверения:
– Выслали к асфальту трактор. Он будет сопровождать автобус с районными артистами. Трактористу насчет вас дано указание. Вытащит. А затем вклинитесь в общую колонну. Думаю, к мероприятиям успеете.
Застрял я, как оказалось, непрочно. Просто в грязевой жиже буксовали колеса с летней резиной. И если бы чуть-чуть толкнуть – можно было бы выбраться самостоятельно. На тот сухой полуостровок. Но толкнуть было некому. Сосед после операции и не шофер. Да и одеты оба были по-праздничному. А предстать перед сельчанами грязными было неудобно. Поэтому в ожидании трактора, включив приемник и не выходя из машины, слушали победные марши.
Верховой появился у машины как-то неожиданно и ниоткуда. Может быть, потому, что мы задремали и проглядели его. У машины стоял настоящий конник на рыжей неухоженной лошаденке женского пола с нечесаным хвостом и гривой. Под стать ей был и седок. Я опустил стекло двери. Поздоровался. Он ответил кивком головы. Человек в седле был неопределенного возраста с пышной, с проседью, по самую грудь, бородою.
– Что, сели?
– Да вот, вроде не сильно. Крутит всеми четырьмя, а ходу нет. Толкнуть бы чуть, да некому. Попутчик хворый. Жду трактор.
– Откуда?
– Из села, – ответил я. – Уже позвонил, договорился.
– Ну, это влетит тебе в копеечку. Теперь везде денежные отношения, – посочувствовал он.
– А что делать? Какой выход? Опаздываем вот на возложение венков. Сегодня ведь день Победы. С праздником вас!
– Спасибо, и вас так же.
Он помолчал. Что-то прикидывал в уме. Затем нагнулся к самому уху лошади, похлопал ее нежно по шее, произнес:
– Ну что, Маня, поможем землякам? Видать хорошие люди, коли воинов помнят и чтят.
– А как? – засомневался я.
– Сейчас увидишь. Не смотрите, что одна лошадиная сила. Она ваших сто заменит.
Он сделал какое-то движение кнутом, и Маня вдруг, согнув передние ноги, опустила голову в поклоне. Слезал седок с лошади как-то странно, сползая животом по ее шее, тихо касаясь ногами земли. К седлу у него было приторочено все необходимое для буксировки. По всей видимости, моя машина была у него не первая. Широкий ременной капроновый хомут и два узких ременных гужа из такого же материала.
Я попытался было выйти из машины, чтобы помочь зацепить буксировочные ремни за крюки, но он остановил меня:
– Не пачкай ног. Я сам. У меня все предусмотрено. С обоих концов гужей карабины, так что проблем не будет.
– А как же вы? – На его ногах были ботинки – берцы с высокими почти до самых колен шнурованными голенищами. – Промокнут ноги-то, – забеспокоился я. – Наденьте хотя бы вот химзащитные бахилы.
Я протянул ему в окно приготовленный мною еще в гараже пакет.
– Ну разве что бахилы. А ноги мои давно уже не мокнут. – Он постучал по ним кнутовищем.
– Что, такая обувь?
-Нет, – горько усмехнулся он, – «такие ноги».
В этой напряженной суматохе я не понял его юмора. А присматриваться к походке моего спасателя не было времени. Вызволение из грязи было быстрым и, как он выразился, «без особого напряга» как со стороны моей машины, так и со стороны его Мани. Я газанул. Она потянула.
– Всего и делов-то на рубль с копейками, – подытожил он.
Со стороны это выглядело, наверное, по-некрасовски: «Ну что же, Саврасушка, трогай. Натягивай крепче гужи. Служил ты хозяину много – последний разок послужи». Только на сухой полянке среди коров (он был их пастухом), раскидистых дубов и зеленой травы с желтыми цветами одуванчиков мы остановились. Он отцеплял, а я вышел, чтобы поблагодарить и рассчитаться. Они с Маней заработали это честно.
– С кем имею честь, – по-гусарски спросил я. – За чье здравие поставить в храме свечку?
– За меня не надо и за Маню тоже, – ответил он. – Поставь свечку и помолись, если есть возможность и желание, за всех Шурави, погибших при выполнении воинского долга и упокоивших далеко от родной земли. Они это заслужили. А мне накати стопку водки, если не жалко. В день Победы – это свято.
-Как прикажете! – подыграл я. – Водка – те же деньги, только в жидком виде.
Мы ехали на праздник и, естественно, у нас с собою все было. Что-то мне в его лексиконе было знакомо. Такие слова – пароли были у того безногого паренька – Афганца с соседнего хутора. Звали его Сашкой. Я знал его мать и не раз встречался с ним в совхозной конторе, куда его пристроили после демобилизации в отдел кадров помощником по воинскому учету. Они были не местные. Надежда Губарева приехала в совхоз по распределению после окончания кубанского сельхозинститута. Как молодой специалист – бухгалтер и мать-одиночка. Местных женихов она отвергла сразу, объявив, что замужем за капитаном дальнего плавания. Об этом же говорил в школе и Сашка. Но их семейных фотографий никто не видел. За все время их жизни на хуторе капитан из своего дальнего плавания так и не приплыл. Хотя такое ожидание у нее, наверное, было! Я узнал его! Подошел, протянул руку.
– Сашка Губарев – это вы?
Он вздрогнул.
– А ты кто такой? – Все это время он обращался ко мне только на ты. Это говорило о его недоверии к людям, тем более незнакомым. И у него на это, наверное, были причины.
– Я с соседнего с вами хутора, где вы с мамой жили. Фамилия моя…, – я назвал себя. – Мама ваша бухгалтером в совхозе работала?
– Да было такое, было. Но я тебя не знаю, а может, забыл. Матери уже лет двадцать как нет. А я в наших краях только этой зимой появился снова.
– Конечно, накачу. Только давай где-нибудь присядем.
– Ну, пошли. У меня тут все организовано. Как у той стрекозы. И под каждым здесь дубком мне готов и стол и дом. Даже пленка от дождя натянута. Нравится? Тогда милости прошу за стол.
Мы сели, разложив на огромном дубовом пеньке дорожную перехватку. Поскольку я был за рулем и мне предстояло держать речь, позволить себе накатить я не мог. Соседу не позволяло здоровье. После первой стопки Сашка повеселел. Стал разговаривать и, кажется, помягчел. Меня же просто раздирало узнать о его скитаниях. После третьей, которую он накатил за «командира и ребят, которые лежат далеко», Сашка согласился поговорить.
– Если тебе так интересно… С чего начать? – поджигая сигарету, спросил он.
– Начни сначала, – предложил я.
– Начало было в Афгане и не совсем романтичное. Тебя же интересует когда и почему я сорвался и опустился ниже плинтуса? Отвечаю. Здесь, на хуторе, в своем доме. А как было выжить? Не сорваться? Союз лопнул. Совхоз приказал долго жить. Работы нет. Мать от рака страдала. Умерла. Лечить было не на что. Металлолом в совхозе кончался. Остальное растащили по дворам. Дом сгорел. Оставалась одна мизерная пенсия за оторванные в Афгане ноги, и ту не платили месяцами. Промышлял с ребятами рыбой. Хотя какой из меня рыбак. Сидел с биноклем на берегу на шухере, предупреждал бракуш о появлении рыбинспекции. Меня рыбинспекция не трогала. Я был чист. Да и уважали вроде. Среди них тоже был один Афганец – Шурави. Хотя, конечно, знали всё. После рыбалки вся эта братия пить, гулять и отсыпаться шла ко мне. А куда же еще. Один я. Свобода. Весело жил. Пока дом не сожгли. На пепелище я стоял в одиночестве. Дружки сразу все врассыпную по норам. Спасибо, никто не пострадал. На рыбалке все были. Оставили включенным самодельный «козел». Сгорело все. Оставшееся «богатство» было все на мне. Да еще железная коробка из-под цейлонского чая с обгоревшими наградами: «Звездочкой», «За отвагу», ну и еще материна «Ветеран труда». Хорошо соседи-татары Зайтулины приютили. Вы же их знаете?
– Знал! Их давно нет в живых.
– Да ты что? А я собирался их проведать.
– Опоздал, Саша! Опоздал. Многих на хуторе ты уже не проведаешь. Только на погосте. У матери был?
– Был. С ее могилы меня и забрали. Выпил. Плохо стало. Еще бы часок и можно было закапывать.
– Что же так, Саша?
– А вот так, – он подвинул мне стопку. – Накати, а то замолчу.
Я накатил. Мне надо было дослушать про его искалеченную жизнь. Он выпивал налитую стопку одним глотком. Так сейчас пьют. Крутые, бандиты и артисты. Отломил полбатона. Понюхал и отдал Мане, которая все это время стояла с опущенной головой и закрытыми глазами. Мне показалось, что она тоже слушала своего седока. А эти полбатона были ей своеобразной стопкой. Шевеля губами, она как бы просила его – накати. И он накатывал себе и ей. Это было их содружество на данный момент.
– Прожил я у Зайтулиных до весны, – продолжал он. – Помогал, чем мог. Пить и жить было не на что. А пенсия? Пенсию приносили и уносили, из-за отсутствия документов, подтверждающих мое присутствие на этом свете. Все знали меня и мое положение, но боялись нарушить инструкцию и потерять работу. Я их не осуждаю. Каждый тогда выживал, как мог. В апреле по теплу поехал в район узнать, как можно получить хоть какие-то документы.
– Узнал?
– Узна-а-ал, – он с матом растянул это слово. – Чтобы получить паспорт, требовали военный билет. А чтобы получить военный билет, требовали паспорт и подтверждение об участии в военных действиях в Афганистане! С района отправили меня в область. А там посоветовали все вопросы решать по месту жительства. А где у меня это самое место жительства? Все! Круговорот воды в природе. Ни денег, ни документов, ни жилья, ни жратвы. Я был на грани. Вышел ночью на трассу, сел посередине. Будь что будет. Наверное, Бог увидел мое отчаяние. Остановилась фура. Междугородник. В ней мужик шофер моих лет. Оказался свой – Шурави. Рейс на Ростов. Рассказал ему все без брехни. Поверил. Дорога длинная. Время для беседы было. Ну, кормил, конечно. Курево. А почему в Ростов? По кочану! Куда везли – туда и ехал. Потом даже обрадовался. Полк наш был из-под Армавира Северокавказского округа. Я же оттуда в Афган попал. Штаб округа в Ростове. Значит, вся моя правда, в смысле личное дело, там. Так я тогда думал.
– Ну?
– Гну! Там охрана похлеще, чем у Афганского президента Амина. Броники вокруг здания в два кольца. Чечня же была в самом разгаре. А я как бомж. В протезах с галошами на босу ногу и драной куртке поверх десантного тельника, да еще и без документов. Кто же меня там ждал? Для беседы на высоком уровне.
– Ну, Ростов, Армавир – понятно. А Краснодар. Новороссийск?
– Что тебе понятно? Сидишь душу мне рвешь! Осталось там что?
– Да есть еще, – я приподнял бутылку, показывая ему остаток.
– Накатывай! Кого ждешь?
– Трактор, – пошутил я.
– Вон твой трактор. Пока до асфальта и назад с автобусом и машинами доползут – время есть. – Услышав булькание, Маня открыла глаза. – На-а-а, подруга! Сашка сунул ей оставшиеся полбатона. Жаль, колбасу не ест, а то бы поделился. Понимаешь! Смотрю я на нее и думаю: была бы человеком – женился не раздумывая. Все понимает, только сказать не может. Видел, как она на коленки опускается, чтобы я мог на нее забраться и слезть? Как-то вот так сижу, вспомнил ребят, командира. Ну, и слеза пошла с обоих глаз. Гляжу, и Маня плачет. Что это?
Я пожал плечами: «Не знаю».
– Человеком она когда-то была, Шурави.
– Может, – чтобы продолжить разговор согласился я.
– Так вот, – снова продолжил он. – Там же, у штаба округа, меня и задержали. Кто же там мог еще крутиться, как не чеченский боевик. И пошло-поехало. Из одного СИЗО в другое. Из другого в пятое, десятое. И так почти три года.
– Вы же называли себя? Они выясняли кто вы?
– Называл. Выясняли. И награды обгоревшие показывал. За это и били больно. Вот смотри. Рот почти пустой и половина ребер сломано. А почки они отбивают сразу. Потом протезы отобрали – сломали. На коленях передвигался.
– Так это же гестапо?! – возмутился я.
– А ты был там?
– Где?
– В гестапо.
– Нет.
– Тогда не сравнивай. В наших СИЗО и тюрьмах хуже.
– За то, что не разорвало меня тогда на минном поле, как нашего взводного Женьку Ефимова. Он первым шел, я замыкающим. Фамилию я следователю одну назвал. «Большого» спеца из генштаба с большими звездами, когда он из меня признания выбивал.
– Какие?
– Ну, где ноги оторвало. Спроси, говорю, у него. Это он нас тогда на минное поле посадил, а на карте чистый проход указал. Продажной шкурой я его обозвал. Ребята потом копию этой карты у убитого душмана нашли. Один в один с грифом «секретно». Это что?
– Это, Саша, предательство.
– То же самое я следователю сказал.
– И что?
– А то! Чем больше статей, тем больше срок. Такой неписаный закон в военных судах, да и гражданских тоже.
Он на время замолчал. Я не торопил. Каждый прислушивался к себе, оставаясь наедине со своими мыслями.
– Как же вышел?
– Помог случай, вернее газета «Комсомольская правда». Там была такая…
– Рубрика, – подсказал я. – «Ищу тебя».
– Во, правильно. Командир нашей разведроты разыскивал своих ребят. Ну, кто остался в живых. Нас тогда по разным госпиталям разбросали. Была в ней наша общая ротная фотография, как только прибыли в Афган. Ну и я там, конечно, во всей красе. Ротный тогда, как будто все предвидев, сделал «семейное» фото. После этого и началось мое освобождение. Восстановили паспорт, военный билет, наградные. Кроме пенсии.
– Почему?
– Нужно подтверждение из Ташкентского госпиталя, где меня лечили. А это теперь другое государство. Сделали запрос. Пока молчат. Надо самому ехать. Искать знакомых Шурави. Если они там еще задержались. Да и госпиталя того уже наверное нет. И денег на поездку тоже. Буду ждать.
– А эти годы где был?
– Жил у однополчан в разных городах. Работал, не бездельничал. В Москве в «Бурденко» почти год провалялся, пока новые ноги делали. Теперь хоть пляши. Даже верхом езжу. Правда, пока медленным шагом. Жалеем с Маней друг друга. Хорошо, что и коровы не слишком резвые. Иногда таким, как ты, помогаем. Они накатывают. Вроде все есть. Работа, жилье, еда.
– Не обижают?
– Нет.
– И кто же этот добродетель?
– Фермерское хозяйство «Афганец». Там все наши Шурави. Они меня сами нашли после того случая на кладбище. Забрали из больницы. Предложили – я согласился. Поживем, а там видно будет. Может бабенку какую найду. Кроме ног остальное все в рабочем состоянии. Давай остаток на посошок. Скоро трактор с артистами появится.
Я вылил остаток. Он выпил. Мане накатывать было нечего. Стол был пуст.
– А что делал в Новороссийске?
Он посмотрел на меня. Мне показалось, у него было сомнение. Говорить или не говорить.
– Отца своего искал. Евгения Павловича Губарева. Капитана дальнего плавания.
– Нашел?
– Нашо-о-ол! Но он меня не признал.
– Почему?
– По кочану. Он никогда меня не видел и не знал о моем существовании. Мать скрыла от него мое рождение. Я ей высказал это тогда на могиле. Когда чуть не замерз. Хотя, говорят, грешно судить, чтобы несудимым быть.
Он встал, давая понять, что разговор на сегодня окончен. Мы пожали друг другу руки. Колонна с трактором приближалась. Мне надо было обязательно в нее вклиниться, чтобы не застрять снова.
Меня ждали. Я произнес там, как просил мэр, речь. А в клубе читал «новенькое». Из новенького было и это стихотворение, которое я написал буквально за несколько минут до начала торжества на коленях в машине, и посвятил его Александру Губареву, простому деревенскому парню – Шурави. Назвал я его «Боевое братство». В день Победы оно читалось мною в одном сценарии с фронтовыми стихами Великой Отечественной… И было почти биографией моего героя.
Приди, брат, стопку накати,
Мне так сегодня одиноко.
Я на прямом уже пути,
Идти осталось недалеко.
Поговорим с тобою, брат,
О том, о сем, как жили прежде,
Как хоронили мы ребят
И не сбывалися надежды.
Ты скажешь – нет, спасибо, брат
Давленье что-то подскочило.
Я выпил бы за тех ребят –
Была бы прежняя та сила.
– А я налью, и выпью, брат,
Чтобы душа моя не ныла
Нет силы жить, и сердце рвать…
Затем ты, мать, меня родила.
В горах мы были не одни -
Были «спецы» большого штаба.
Нам – «боевые» по рублю,
Им – доллары и госнаграда.
Мы шли по сопке во весь рост:
На картах их все было гладко.
Нас мины рвали на куски.
Нас предали так подло, гадко.
Приди, брат, стопку накати,
Мне так сегодня одиноко
Без командира и ребят,
Которые лежат далеко…
P.S. Где-то через пару недель я снова ехал этой дорогой. В машине лежали готовые рассказ и стихотворение. Я собирался показать их Сашке и узнать его мнение. Но у коров его не оказалось. Они мирно паслись без пастуха. Возможно, хлопоча о пенсии, он нашел «спонсора» и улетел в Ташкент. А может, где-то накатывал с очередным застрявшим в грязи Шурави. А накатить, к сожалению, он любит …
май 2012 год
Александр Терлянский (г. Волжский Волгоградской обл.)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
