“Я говорил с немцами по-русски”

18 сентября 1942 года группа разведчиков, выполнявшая задание на мы­се Могильный, оказалась в безвыходной ситуации. Командиры и комиссары бежали, у оставшегося лейтенанта перебиты пулемётной очередью обе ноги. Разведчики окружены двойным кольцом горных егерей. Осталось всего не­сколько патронов и гранат. Немцы буквально не дают поднять головы пуле­мётным и миномётным огнём... Командование берёт на себя старшина 2-й статьи (по-армейски — сержант) Виктор Леонов. И он эту, казалось, невыпол­нимую задачу решил! Именно начиная с этого боя немцы заговорили о “чёр­ных дьяволах”, возникающих и бесследно исчезающих в ночи. Хотя обычно разведчики облачались в белое. Гранаты — в белых сумках, автоматы обмо­таны марлей.

За голову названного немцами “Полярным лисом” командира 181-го осо­бого разведывательного отряда разведотдела штаба Северного флота они предлагали сто тысяч марок.

Леонов совершил около 50 походов в тыл к немцам, в боях с элитными горными егерями был несколько раз ранен, но, начав войну в её первые дни, командовал отрядом вплоть до Победы, которую встретил капитан-лейтенан­том. А затем прославился и на Дальнем Востоке в противостоянии с японски­ми самураями, заслужив здесь вторую Звезду Героя Советского Союза. По­сле войны популярность командира разведчиков стала всенародной, маль­чишки бредили его походами...

Всё это я узнал, побывав осенью 1994 года в Российской государствен­ной библиотеке, где заказал книги самого Леонова и написанное о нём. Жур­нал “Слово”, в котором я работал, готовился к 50-летию Великой Победы, ко­торую тогда как только ни пытались принизить и оболгать. Хотелось начать 1995 год ударной публикацией о войне. И тут мой друг — поэт и журналист Ан­дрей Устименко возьми, да и скажи мне: “Напиши про Леонова! Это личность легендарная”. Андрей в подростковые годы читал книги писателя-северомор- ца Николая Панова “Боцман с “Тумана” и “В океане” — о подвигах “орлов ка­питана Людова”, прообразом которого и был Леонов. Изучив в РГБ литерату­ру о нём, я ахнул — вот это фигура!

Как сказал мне один художник, посмотрев на фотографию Леонова 1945 года: “Сила так и прёт!” Непокорная буйная шевелюра, пронзительный, прямо-таки огненный взгляд, железная воля и мощный темперамент в очер­таниях подбородка и большого чувственного рта. На лбу к тридцати годам уже прорезались морщины...

Не выдерживали его взгляда и боевого напора ни немецкие егеря, ни японские самураи. Леонов, несомненно, входит в самый первый ряд геро­ев Великой Отечественной, рядом с лётчиком Александром Покрышкиным и разведчиком Николаем Кузнецовым...

В 1994-м я был поражён тогда своим невежеством, ведь знал о многих ге­роях, прежде всего, лётчиках. Впрочем, о Леонове давно уже не появлялось никаких сообщений. На телевидение таких, как он, в ту пору не приглашали, вообще держали в глухой тени. Книги его изданы в основном в семидесятые годы, последнее издание — 1985 года.

Узнав номер телефона Леонова, позвонил ему и услышал в трубке глухо­ватый голос: “Приезжайте”. Так я оказался в скромной двухкомнатной кварти­ре ветерана на улице Докукина у ВДНХ. Принял журналиста Леонов доброже­лательно, но сдержанно, видимо, присматриваясь к незнакомому человеку. Сидели мы в тот день, 18 ноября 1994-го, за беседой около четырёх часов. Виктор Николаевич, покуривая, охотно отвечал на вопросы. Из-под рубашки виднелась тельняшка, на ногах — валенки (мучили боли в простреленной ступ­не и жестокий артроз).

В 77-летнем больном старике виделся отблеск былой неимоверной мощи, отваги и бесстрашия.

Публикацию “Батя Виктор Николаевич” в журнале “Слово” Леонов одоб­рил. Ему, кстати говоря, понравилось, что на обложке номера был портрет Бунина, творчество которого он ценил.

С тех пор ещё несколько раз я побывал у Виктора Николаевича: разные издания просили сделать о нём материал, я приезжал, записывал новые де­тали его биографии. Эти статьи и беседы появлялись в журналах “Воин”, “Русский дом”, газете “Красная звезда”, в день 80-летнего юбилея Виктора Николаевича центральное издание Минобороны дало материал на половину первой полосы под редакционным заголовком “На таких и держится Россия”. Отрывки из тех бесед и сегодня вижу в интернете, как правило, без ссылки на первоисточник.

Хотя надо сказать и то, что особо никто к Леонову не рвался, не были та­кие герои популярны в прессе “лихих девяностых”. Это уже при Путине нача­ли всё громче отмечать День Победы, зашагал “Бессмертный полк”. А в 1997-м, помню, привёл я к Леонову тележурналиста из популярной пере­дачи, отсняли около часа уникальной встречи, а в эфир пошло всего лишь не­сколько минут...

Зато приезжал к нему не раз с расспросами некий “тихий американец”, майор армии США, издавший затем на английском языке книгу воспомина­ний Леонова под названием “Кровь на берегах” (“Blood on the Shores”) с под­заголовком “Советские морские коммандос во Второй мировой войне”. При­езжали норвежцы, которые чтут одного из своих освободителей от немецкой оккупации.

Лишь в 2005 году наконец-то нашёлся издатель, выпустивший после 20-летнего перерыва книгу Леонова “Лицом к лицу” (М.: Центриздат). В пре­дисловии, кстати говоря, было отмечено: “В Заполярье отряд Леонова обес­печивал защиту главнейшей артерии всей мировой войны... Участие отряда в обеспечении доставки в наши порты северных морских конвоев по ленд-ли­зу можно уверенно назвать выдающимся... Просто удивляет, насколько вы­сок в системе западных представлений об элитном спецназе, о суперменах так называемый рейтинг легендарного разведчика. В иноязычной части Все­мирной паутины имя Леонова встречается гораздо чаще, чем в русской. Там он назван корифеем советских морских коммандос и сравнивается только с диверсантом номер один Третьего рейха Отто Скорцени”.

А в 2010 году из телепередачи “Виктор Леонов — советский Джеймс Бонд” я узнал, что портреты нашего героя как пример для подражания размещены на базе американских “морских котиков” (спецназ ВМФ США). Леонова срав­нивали и раньше с персонажами западных кинобоевиков. Он в одной из на­ших бесед усмехнулся: “Почему меня с ними сравнивают, а не наоборот? Я- то воевал гораздо раньше, чем эти фильмы появились”.

Вспомним же сейчас, в дни празднования 75-летия Победы главные из заповедей и уроков Виктора Николаевича, которые всегда останутся на воору­жении русского бойца.

Итак, на северо-западе советско-германского фронта, в Заполярье, нем­цам не удалось продвинуться вперёд, линия фронта практически не изменилась до нашего наступления. В мемуарах командующего Северным флотом в годы войны Арсения Григорьевича Головко, казака из станицы Прохладной, читаем, что в ответ на вопрос о том, трудно ли на Севере, многие отвечали: “Все тяжё­лое: климат, море, материальные условия, но хорош дух на флоте...”

 

“Нет уз святее товарищества”

 

В книге “Уроки мужества” Леонов писал: “Для старых, повоевавших на своём веку солдат войсковое товарищество — понятие святое и нерушимое. И вдохновенную, как песня, гоголевскую строку “нет уз святее товарищества” многие могли бы поставить эпиграфом к своим боевым биографиям”.

И на один из моих вопросов Виктор Николаевич ответил:

“Что значит, вы спрашиваете, особая сплочённость отряда? По существу, наш отряд был как одна семья. Вот с Могильного осенью 1942-го мы лейтенан­та Фёдора Шелавина выносили... Мы из-за него и не смогли сразу вырваться из немецкого кольца. Лейтенант был тяжело ранен. Он хотел застрелиться, чтобы развязать нам руки. Но я знал: если оставим Шелавина, в следующем походе кто-то будет думать: офицера бросили, а уж если я буду ранен, тем бо­лее оставят. Если такая мысль хоть чуть-чуть запала в голову человеку, то он уже не воин настоящий, не боец. Эта мысль будет давить, преследовать тебя, хочешь ты того или нет.

— Как у Суворова: сам погибай, а товарища выручай.

— Да. Вот, к примеру, когда нас высаживали торпедные катера, очень важно было — кто высаживает. Если мой довоенный друг Саша Шабалин (ро­дом он был с Русского Севера, с Беломорья), ставший в 1944 году дважды Ге­роем, то ребята идут спокойно. Если же кто-то другой, в голове остаётся ма­ленькая мысль: а вдруг удерёт?.. Ас Шабалиным мы были спокойны, знали, что он не оставит, пока катера его живы.

— Виктор Николаевич, если не секрет, как называли вас бойцы отряда между собой? Об этом в книгах не пишется...

— Называли батей. В любых условиях. Мне и сейчас один мой боец пи­шет на открытках: “Здравствуй, батя Виктор Николаевич...” А как у нас было с дисциплиной? Вот провинился кто-то в увольнении. Я, допустим, об этом знаю и буду с ним разбираться. Но прежде всего с ним будут говорить сами ребята. Иван Лысенко, он пожертвовал собой в бою на Крестовом, о нём я ещё скажу, был у нас судья. Провинившийся докладывает. Иван решает: пять горячих на воздусях. Кто-то подставляет спину, тот своей спиной ложится на него, живот оголяют. Бьет Семён Агафонов, мастер этого дела. Рукой по от­тянутой коже, живот становится синим.

Я знаю, что произошло, но ещё подожду с вызовом. Потом вызываю. “Батя, виноват, так и так, случилось...” Сам я почти никого не наказывал. За­чем мне это нужно? Получил он от ребят? Получил. Я только показываю ему, что мне всё известно и что я его прощаю. Порядок у нас был твёрдый.

Были в отряде бойцы и постарше меня, мне в 1941 году исполнилось 25 лет. Но в начале войны — никого старше 30. Хотя совсем молодых мы то­же не брали. До 20 лет жидковаты ещё ребята... Видел я, как они воюют в морской пехоте. Жалко. Что он знает? Что понимает? А ему: “Вперёд! Ура! За Родину! За Сталина!..” Он и бежит вперёд, а что делать, он ещё не поду­мал... У нас в отряде, если разведчик идёт вперёд, то всегда знает, что де­лать. А необученный и сам погибнет, и для других действия его опасны.

Я брал поначалу новичков в походы не очень опасные и тяжёлые, чтобы они учились. Разборы ошибок обязательно делались командирами групп. До­вольно часто собирались и все вместе. Комсомольские и партийные собрания у нас тоже в основном посвящались работе. У нас вообще не было ни одного не комсомольца. Вот приходит такой, мы говорим — надо вступать. Подаёт заявление. Если его вдруг потом собрание не принимает, из отряда он дол­жен уйти. Доверие товарищей, как я уже говорил, самое важное. Необходи­ма уверенность, что с тобой в поход идут товарищи, которые тебя не оставят в любых условиях”.

Первую Золотую Звезду Героя Леонов получил за самую крупную операцию отряда в ноябре 1944 года. Перед началом общего наступления на Севере от­ряд получил приказ разгромить стратегически важный мощный опорный пункт немцев на мысе Крестовый. Система дотов, две четырёхорудийные батареи (88-мм — зенитная и противокатерная, 155-мм — тяжёлая), находившиеся там, перекрывали дорогу десантным катерам наступающего Северного флота.

Две недели отряд тренировался, штурмуя сопку, похожую на ту, где на­ходился немецкий гарнизон. Операция готовилась в режиме повышенной се­кретности. Задача трудновыполнимая. Проводить отряд на причал пришёл член Военного совета Северного флота вице-адмирал А. А. Николаев.

Из воспоминаний Героя Советского Союза Макара Андреевича Бабикова, в октябре 1944-го — командира отделения отряда:

“Идём Варангер-фьордом. Стараемся проскочить к чужому берегу неза­меченными. Моторы переключены на подводный выхлоп, сигнальные огни по­гашены, радиопереговоров никаких. Погода с нами заодно: метёт пурга, снежные заряды укрывают катера от чужого глаза.

До рассвета прошли километров десять — это хорошо, в кромешной тьме, по такой дороге. Как рассвело — залегли, затаились в камнях. При свете ид­ти опасно, можно запросто напороться на вражеских егерей.

Груз на плечах как будто все прибавлялся и прибавлялся. Пятисуточный паёк, полные диски с патронами, по десятку гранат, пачки патронов в рюкза­ках, автоматы и пулемёты — всё это навьючено на плечи, давит на спину, на поясницу. И тащить этот “сидор” шаг за шагом, переход за переходом. Тридцать километров, что прочерчены на карте по прямой, уже на исходе. Цель где-то близко. Но тут снова занимается день, и мы снова ждём, лёжа без движения на мокрых и холодных камнях...

Наступила третья ночь. Отряд вплотную подошёл к вражеским батареям на мысе Крестовом.

В кромешной темноте мы спустились с обрывистых утёсов. В некоторых самых крутых местах ползли вниз по канату. Миновали лощину между сопка­ми. Взобрались ещё на один крутой, почти отвесный утёс — его одолевали жи­вой лестницей: один взбирался другому на плечи, цеплялся за какой-нибудь уступ, подтягивался, а потом, ухватившись за руку или за верёвку, помогал подняться товарищу.

Наконец последний спуск. Одолеть его оказалось всего труднее. Канатов для всех не хватило. Один десантник, уцепившись руками за гранитный кар­низ, повисал над обрывом. Другой по его спине сползал вниз и, нащупав но­гами опору, принимал товарища на руки.

До сих пор не понимаю, как ни один из нас не упал, не грохнул оружием о камни... Случись такое здесь, под самым носом у врага, — всем нам бы­ла бы крышка”.

“И всё-таки нам не удалось застать противника врасплох, — рассказыва­ет Леонов. — В последний момент была задета сигнализация, немцы обнару­жили нас и открыли сильный огонь из орудий и пулемётов. Всё освещено, пе­ред нами — мощное проволочное заграждение... Резать его времени уже не было. Я отдал приказ: действовать кто как может, сообразуясь с обстанов­кой, по группам, но через минуту всем быть на батарее!

От тяжёлых потерь нас спас Иван Лысенко, сибиряк, чемпион по борьбе, самый сильный физически в отряде, всеми любимый за доброту и справедли­вость. Он вырвал из земли рельсовую крестовину, весом она было килограм­мов сто, на которой крепились мотки колючей проволоки, и взвалил себе на плечи. Сказал только: “Пролазьте, пока стою!” После войны, в 1968 году один художник с наших слов написал картину “Подвиг старшины Лысенко”, но зри­тели часто не верили, что это было в реальной жизни... В образовавшийся проход мы и пошли. Когда Лысенко уже не мог стоять (огонь шквальный, в Ивана попало больше двадцати пуль), ему помог наш врач Алексей Луппов. Оба они погибли... Но мы ворвались на прикрывающую батарею и, захватив орудия, открыли из них огонь, благо трофейное оружие знали неплохо.

Лысенко ещё жил, когда я к нему подошёл после боя. Он только спросил меня:

— Как, много погибло наших?

— Нет, Иван, немного, — ответил ему.

— Значит, я правильно поступил... — были его последние слова.

Когда мимо пленных проносили тела погибших разведчиков, я приказал

поставить немцев в шеренгу на колени”.

Из интервью сайту “Я помню” бойца-разведчика (после войны — полков­ника) Павла Гордеевича Колосова (1922-2015), участника операции на Крес­товом, кавалера двух орденов Красного Знамени:

“Есть книжка Маклина “Пушки острова Навароне”. У него 12 человек чуть ли не целый остров Крит захватили. В первом издании было признание, что написать эту книгу автора подвигла статья, которую он, будучи в городе Мурманске, куда пришёл с союзным конвоем, прочитал в газете “Северомо­рец”. Статья о том, как наши разведчики в глубоком тылу захватили укрепрайон, состоящий из двух батарей — тяжёлой артиллерийской и зенитной. И про­держались двое суток до подхода главных сил...

Когда я был на Севере, меня ребята спрашивали:

— Что-то о вас мало пишут...

Я отвечал: был бы у нас Маклин, он бы знаете, как расписал.

...Наша авиация — “Илы” — на Крестовом нам помогла. Это просто спасе­ние было. Мы смогли подняться на сопку... Мне тогда по ногам попало, а до этого ещё был ранен осколками гранаты в голову. Я потом оклемался, а Ряб- чинский погиб. Лежим с ранеными на сопочке. Немцы собрались нас добивать. И в это время вызвали “Илы”. Они нас окружили, одни уходят, другие приходят с реактивными снарядами... Вот это была организация — научились воевать. Палёным мясом запахло — это немецкая пехота, которая обложила нас, горела.

Операция на Крестовом — это действительно венец всех операций флота на Севере. Эту операцию потом изучали в Генеральном штабе”.

 

Психологический закон таков: в схватке двух противников один обяза­тельно сдастся. В ближнем бою следует, прежде всего, приковать его взгляд к твоему — твёрдому и властному.

В одной из своих книг Леонов писал: “Наш отряд, действуя в тылу врага, всегда уступал ему в численности, в техническом оснащении и в огневой мо­щи, но мы всегда побеждали в рукопашном бою. Ни немцы, ни японцы в по­добных ситуациях никогда не действовали так решительно, как мы. Те, кто со­прикасался с нами вплотную, только защищались, в глазах у них был страх...”

“Не бывает рукопашных боев, — говорил Виктор Николаевич, — когда двое людей, две группы дерутся с одинаковой энергией. Кто-то обязательно дрог­нет, будет только защищаться, а кто-то выполнит задание, которое перед ним стоит. У меня в своё время был спор с маршалом Ерёменко. Мы выступали пе­ред молодыми офицерами, и Ерёменко рассказывал, как они в гражданскую дрались в окружении. Я говорю: вы защищались, а они хотели вас уничтожить. Слабость их, что они не сумели этого сделать, и вам, хотя и не всем, однако удалось вырваться... Но с маршалом разве можно спорить? А офицеры поня­ли эту мысль, после выступления подходили пожать мне руку.

Очень важный момент — нужно стараться увидеть глаза противника. Он должен сразу испугаться. При внезапном столкновении необходимо знать и некоторые особые приёмы. Нельзя в этом случае хвататься за кобуру, уже поздно, враг выстрелит раньше. После войны, в 1949 году так погиб один наш разведчик Владимир Ляндэ. Он вернулся в родной город Ростов-на-Дону, по­шёл работать в отдел по борьбе с бандитизмом. Ловили главаря банды. Лян­дэ открыл калитку, а тот стоит напротив и уже пистолет у него в руках. И тут Володя допустил ошибку, начал доставать своё оружие. Но было уже позд­но... Если я встречался один на один, то сразу бросал свой маузер, который, однако, не падал на землю, а на пружинке болтался у самых ног. Мне пока­зывают — выше руки поднимай, и тут я делаю обманное движение, после ко­торого немец если и выстрелит, то уже промахнётся. А мне этих двух-трёх се­кунд достаточно, чтобы он упал.

Когда на Крестовом немцы бросились прорываться, а их оказалось боль­ше, чем предполагалось, мы лежали цепью. Нас было человек 80, а их — мас­са, только в плен попало в этом бою 127 солдат и офицеров. Боеприпасов в тот момент у нас не осталось. Здесь мне пришлось идти на большой риск. Ничего говорить я уже не имел возможности, я просто встал, бросил оружие и стал поднимать руки. Я знал, что то же самое сделают все до единого из тех, кто со мной. Какое у противника создалось впечатление? Что мы сдаем­ся, стрелять не надо, путь свободен. И вдруг — один из них падает, второй. А у нас уже оружие появляется в руках. Конечно, у немцев паника, таких ве­щей они не выдерживали...

— На Крестовом ваши разведчики, когда кончились патроны, поднима­лись навстречу атакующим, когда те подходили вплотную, при этом распах­нув ворот, чтобы показать тельняшку, и улыбаясь. Немцы, не вступая в руко­пашную схватку, отбегали назад, чтобы открыть автоматный огонь.

— Да, приходилось действовать итак. Боезапаса нередко не хватало, хо­тя каждый нёс в походе на плечах до 40 килограммов груза. А на Крестовом нам уже во время боя сбрасывали с самолётов и боеприпасы, и продукты.

...Среди германских горных егерей было много спортсменов, австрийцев с горнолыжной подготовкой, но они, повторю, не выдерживали рукопашного боя. И о нашем отряде они знали. В части “Эдельвейс” не брали солдат рос­том ниже 176 сантиметров, у нас же в основном были ребята пониже, но пси­хологически они подавляли врага. Как-то я даже ругал нашего бойца Алексея Каштанова, ростом всего 160 см: он взял в плен двух егерей, на лодке отплыл с ними от берега и даже сам сел за весла. А те были так деморализованы, что уже ничего не могли предпринять. Хотя потом оказалось, что у одного был да­же пистолет “вальтер” в кармане...

Хотя и немцы были не робкого десятка. Воевали они расчётливо и умело. Но, конечно, больше опирались на своё техническое превосходство. Немцу впереди обязательно танк поставь.

У меня была беседа с одним немцем во время съёмок фильма, который должен был выйти к 300-летию Российского флота. Снимали у нас, но режис­сёр — немецкий адмирал, он был министром в ГДР, а после объединения Гер­мании занялся кинематографом. Он у меня всё допытывался — что, как? Я от­вечаю: почему я добивался успеха? У вас, немцев, всё было слишком чётко, расписаны все уставы, все пункты. Я их отлично знал, и если мне нужно бы­ло какой-то штаб разгромить, я делал ложный удар и знал, какой план обо­роны вы будете выполнять. Сам же действовал другими группами, которым вы сами открывали путь. Немец говорит: ну, теперь всё по-другому. Я в от­вет: но ведь я-то тогда воевал...

Пленные вели себя по-разному. Помню, привели ещё в самом начале вой­ны пленного офицера. Я уже переоделся. Тут из комнаты, где допрашивали, выскочил наш начальник отдела информации и говорит: “Ой, сволочь, ничего не говорит! Смеётся только...”. Я ему: “Сейчас заговорит”. Пошёл, скинул ки­тель, оделся в то, в чём офицер тот в руки ко мне попался. Вошёл в ту комна­ту, он сидит нога на ногу и курит сигарету. Увидел меня, встал. Я говорю пе­реводчику: “Передайте этому прохвосту, что вот эти адмиралы (показываю на штабистов, а там был и один адмирал) уйдут скоро, пусть они ничего не узна­ют, но он останется со мной...” Повернулся и вышел. Немец заговорил.

Ко мне командование прикрепило одно время двух переводчиц из шта­ба — учить меня немецкому языку. Они приходят, я им даю по плитке шоко­лада и отправляю обратно. Дошло это до члена Военного совета флота. Он и говорит: “Что ты делаешь? Ты немецкий должен знать на отлично!” — “Я, — отвечаю, — с немцами по-русски говорю. И они меня по-русски понимают лучше, чем вас по-немецки”.

Сначала немцы были самоуверенны и заявляли: всё равно вас уничто­жим, пусть даже меня вы расстреляете. А в 1944 году, например, я привёл двух немцев, и член Военного совета Николаев прибыл на Рыбачий, сам за­хотел видеть пленных. Наши войска тогда только перешли границу, он спра­шивает у них: ну, знаете, где сейчас линия фронта проходит? А они показы­вают на карту уже где-то под Берлином...”

Одно из самых громких дел леоновского отряда — пленение в корейском порту Вонсан трёх с половиной тысяч японских солдат и офицеров. Как вспо­минал один из участников этой операции, замполит отряда Иван Гузненков, большего страха и напряжения он не испытывал за всю войну.

“Нас было сто сорок бойцов, — рассказывал Леонов. — Мы внезапно для противника высадились на японском аэродроме и вступили в переговоры. По­сле этого нас, десять представителей, пригласили в штаб к полковнику, ко­мандиру авиационной части, который хотел сделать из нас заложников.

Капитуляция была уже объявлена, но сдаваться нам японцы не желали. Они хотели уйти в американскую зону и там сдаться в плен. Но у нас не было случая, чтобы мы не выполнили задания, которое нам давали, каким бы оно ни было. Мы умели в любых условиях бороться до последнего.

Я подключился к разговору тогда, когда почувствовал, что находившего­ся вместе с нами представителя командования капитана третьего ранга Колю- бакина, что называется, припёрли к стенке. Глядя в глаза японцу, я сказал, что мы провоевали всю войну на западе и имеем достаточно опыта, чтобы оценить обстановку. Что заложниками мы не будем, а лучше умрём, но ум­рём вместе со всеми, кто находится в штабе. Разница в том, добавил я, что вы умрёте, как крысы, а мы постараемся вырваться отсюда... Герой Совет­ского Союза Митя Соколов сразу встал за спиной полковника, остальные так­же знали свое дело. Герой Советского Союза Андрей Пшеничных запер дверь, положил ключ в карман и сел на стул, а богатырь Володя Оляшев (после вой­ны — заслуженный мастер спорта, неоднократный чемпион страны по лыжным гонкам) поднял Андрея вместе со стулом и поставил прямо перед японским командиром. Иван Гузненков подошёл к окну и доложил, что находимся мы невысоко, а Герой Советского Союза Семён Агафонов, стоя у двери, начал подбрасывать в руке противотанковую гранату. Японцы, правда, не знали, что запала в ней нет. Полковник, забыв о платке, стал вытирать пот со лба ру­кой и спустя некоторое время подписал акт о капитуляции всего гарнизона.

Построили три с половиной тысячи пленных в колонну по восемь человек. Все мои команды они исполняли уже бегом. Конвоировать такую колонну у нас было некому, тогда командира и начштаба японцев я посадил с собой в машину. Если хоть один, говорю, пленный убежит — пеняйте на себя. Пока вели колонну, в ней стало уже до пяти тысяч японцев.

После Крестового отряд представили к ордену Красного Знамени, но это не было утверждено. Кто-то считал, что мы — временная часть, которая после войны не будет нужна. На Дальнем Востоке я прямо спросил у наркома ВМФ Н. Г. Кузнецова:

— Почему вы считаете нас временной частью?

— Так не я один считаю. — А потом всё же сказал: — Гвардейское звание получите.

И обещание выполнил”.

 

Прав был Суворов: “Удивил — победил”

 

“Нужно ошеломить врага, сделать что-то эффектное даже, чтобы они не сразу догадались, что перед ними, в сущности, горстка людей, не успели под­тянуть подкрепление, — говорил Виктор Николаевич. — Например? Входим в штабную землянку. Громко приказываю: “Ну-ка, ты, иди сюда!” Потом удар, тот летит и уже не встаёт. Мы выходим спокойно и идём как на параде”.

А теперь — рассказ об операции на мысе Могильном, с которой начина­ется этот очерк. Поход на Могильный, откуда немецкий гарнизон засекал на­ши корабли и самолёты, складывался крайне неудачно. Командир батальона морской пехоты, сопровождавшего отряд, был потом отдан под суд военного трибунала. Его батальон под огнём немцев поспешно отступил. Командир разведотряда и комиссар также бежали... Небольшую группу разведчиков на Могильный повёл Леонов.

Атака была успешной, опорный пункт разгромлен, но на небольшом пя­тачке (самая широкая часть мыса не превышала ста метров) оказались лишь пятнадцать моряков. Немецкие егеря окружили их двойным кольцом, пере­крыли путь отхода двумя пулемётами, подвергли интенсивному миномётному обстрелу, от которого лопались и рассыпались каменные валуны. Немцы то­ропились, как понял слышавший их команды матрос, знавший немецкий язык, закончить дело до наступления темноты. Боеприпасов у разведчиков почти не осталось. Один из них, крикнув в отчаянье: “Всё, песенка спета... Нам отсюда не выбраться!” — подорвал себя гранатой. Ещё один хотел сде­лать то же. “Трус! Застрелю!” — остановил его Леонов.

“Мы были прижаты к земле теми двумя пулемётами, стрелявшими непре­рывно. Надо было что-то решать. Я вскочил на ноги и последними патронами ударил по камню, за которым лежали пулемётчики. Мне важно было, чтобы они спрятались, перестали вести огонь. А один из лучших наших бойцов Се­мён Агафонов по моему приказу бросился к этому камню метрах в двадцати от нас... Он успел прыгнуть на камень и оттуда — вниз на немцев. Когда я, ра­ненный в ногу, доковылял туда, один пулемётчик уже был мёртв, с двумя дру­гими Семён, схватившись, катался по земле. Я ударил одного, потом другого по голове прикладом, мы захватили эти пулемёты и вырвались из первого кольца окружения.

Агафонов считался бесстрашным. Когда его спрашивали об этом случае, он со смехом говорил, что, когда увидел с камня, как у немцев руки дрожат, понял, что с такими руками они в него не попадут. Но друзьям признавался, что в момент после приказа подумал: ну вот, Семён, на этом твоя боевая ка­рьера и закончилась... Страх испытывал каждый, но нужно было действовать, как положено.

Агафонов, кстати, отлично стрелял, метал ножи. Однажды спас мне жизнь. Мы вошли в немецкий блиндаж. Один из немцев, я его не видел, до­стал пистолет. Но Агафонов молниеносно поразил его точным броском ножа с нескольких метров.

Потом Юрий Михеев последней связкой гранат удивительно точным даль­ним, на двадцать метров, броском подорвал немецкий блиндаж. Гранаты ещё летели в воздухе, а он уже погиб, сражённый очередью. Но мы прорвали вто­рое кольцо и пошли по протоптанной немцами тропинке к берегу. Повалив­ший снег скрывал наши следы. Последним шёл Агафонов. Забрались в при­брежный кустарник, несколько раз цепочка егерей проходила вблизи от нас, а мы сидели затаившись, сжимая рукоятки ножей. Долго ждали своих. Ведь батальон не только отступил, они ещё доложили, что из нас, разведчиков, ни­кого в живых не осталось! Наконец пришли два “морских охотника”, увидели со второго раза наши сигналы и забрали нас с Могильного. Остались в живых одиннадцать человек, и почти все были ранены...”

Тогда и пошла по Заполярью слава о Леонове. Позже, во время советско­го наступления в Норвегии, немецкое командование предлагало за голову уже хорошо известного им разведчика значительное вознаграждение. Леонов рас­сказывал, что в 1944-м в него стрелял неизвестный в матросской форме, ко­торый был убит ответным выстрелом. В кармане матроса нашли немецкую ли­стовку с обещанием вознаграждения за голову командира отряда.

— Виктор Николаевич, — спросил я у Леонова, — вы были несколько раз ранены — пулями, осколками...

— Почему-то ранения я получал по праздникам, то на Первое мая заце­пит, то под Новый год... Но, по существу, все ранения — это результат оши­бок. Немцы тоже ведь были опытные солдаты. А если не ошибаться, в идеа­ле, то и ранен не будешь. Попадало мне в основном в первый год войны, ког­да опыта ещё не хватало.

Первого мая 1942 года нас окружили на сопке. Во время снежного заря­да немцы залезали на сопку, маскировали пулемёты. Где они? Я тоже во вре­мя заряда выбрался вперёд камня, за которым скрывался. На мне всё серое, и камень серый, думаю — не увидят, хоть и сижу прямо перед ними (остаёт­ся только удивляться точности расчёта, выдержке и дерзости Леонова. Ясно, на чём был основан его авторитет в отряде. — А. Т.). Всё тихо. И вдруг один разведчик подбирается ко мне: “Закурить нет? — Не курю я, — говорю ему. — Беги отсюда”. Он нашёл табак чуть дальше и побежал по снежной полосе, тут в него ударил один пулемёт, который я засёк. У меня нервы не выдержали, инстинктивно вскочил, и моя голова оказалась выше камня. Немцы решили, что я нахожусь за ним и ударили. Я был ранен рикошетом пулей в лицо, а ес­ли бы они догадались, что я перед ними, то, конечно, был бы убит. Но оба пулемёта я засёк, заполз за камень и показал ребятам, где они. Пуля торча­ла из щеки, зубы раздроблены. В тот день я и закурил...

После первого ранения, когда была у меня прострелена ступня, в госпи­тале в Архангельске меня списали было в нестроевые. Мы с одним лётчиком сбежали оттуда. Я уже был объявлен дезертиром, когда явился в отряд, а по­том к члену Военного совета. Тот сказал: будем считать, что дезертирства не было”.

 

“Право подбора разведчиков возлагается на командира отряда”

 

“Как я попал в отряд? Очень сильный я был человек. Со мной бороться никто почти не брался. Хотелось мне посмотреть — что это за егеря такие? Был уверен, что один на один уложу кого угодно.

Перед самым началом войны я заболел, положили в госпиталь с аппен­дицитом. Моя подводная лодка ушла в плавание. Операции мне так и не сделали, но остался я на берегу, работал в мастерских, так как имел хоро­шую квалификацию слесаря-лекальщика и моториста. Немцы уже подходи­ли. Что же мне, сидеть в мастерской?! С кораблей набирали в отряд. Меня не отпускали из мастерских, но я прорвался к члену Военного совета флота. И меня взяли.

А на второй день группа, человек двадцать, уходила в тыл к немцам. Один заболел. Мне предложили пойти... Заменил морскую форму на какую- то рваную армейскую и пошёл. Атаковали немецкий опорный пункт, во время боя я попал в тяжёлое положение. Винтовку СВТ я ещё не знал. Немцы бегут на меня, я выстрелил, убил офицера. Они остановились. Потом заметили ме­ня, начали палить. А винтовка не стреляет, что-то заело. Я вскочил и бросил­ся бежать к другому офицеру, думаю, добегу до тебя, сволочь, и тобой при­кроюсь. Он вдруг бросился от меня бежать, солдаты за ним. Я загнал их в ук­репление, хочу бросить туда гранату, а запал вставить не могу (устройства толком ещё не знал). Тут ещё один наш подбежал, лёжа мне кричит, как де­лать. Бросаю гранату, она обратно вылетает. Наш боец кричит: “Встряхнуть надо, чтобы зашипела!” Встряхнул, подтянулся на бетонной стене, бросил. Там взрыв, стоны. Бросил ещё одну. За этот бой получил медаль “За отвагу”. Начал думать, как надо воевать...

В том первом бою страха не испытывал. Но когда, выполнив задачу, ста­ли отходить, когда увидел наших ребят убитых, вот тогда стало страшно. Си­дели на берегу, ждали катер, который нас должен был забрать, и я спросил командира: “Товарищ старший лейтенант, а чего они побежали от меня? Я один был, а их — больше десятка”. Он мне и отвечает: “А ты на себя в зер­кало посмотри!” Весь я был измазан, волосы всклокочены.

Наш отряд выполнял задания штаба Северного флота. Был ещё и отряд Северного оборонительного района — морская пехота. У них меньше опыта, выучка не та. Как-то командующий вызывает меня. Три раза ходили морские пехотинцы к немцам. Нужен пленный, а взять не могут, уже несколько чело­век потеряли. Я послал туда своих молодых ребят с опытным Никандровым. Пошли и взяли “языка” без потерь.

Читал я про такой же отряд Балтийского флота, хорошо знал командира от­ряда Черноморского флота. Всё у них было как-то не так... В первую очередь, думаю, сказывалось здесь то, что умное у нас командование. Командующий флотом Арсений Григорьевич Головко, начальник разведки Леонид Константи­нович Бекренёв — очень грамотный в своём деле, замечательный, интересный человек, он готовил Зорге, Абеля. Об этих людях ещё будут писать...

Прихожу, бывало, из похода, Бекренёв звонит: “Ну как, сегодня вечером приходить? В преферанс сыграем?” — “Давайте”, — говорю. Жена у меня бы­ла гостеприимная, кулинар хороший. Посидим. Он анекдоты расскажет, а карточные фокусы такие показывал, что в цирке можно выступать. Очень хо­рошие у нас были отношения. И работе это, безусловно, способствовало. Был я на последнем 90-летнем юбилее Леонида Константиновича. Когда ухо­дил, он зовёт: “Леонов, подойди сюда”. Обнял и поцеловал. “Что такое?” — спрашиваю. “Так, не знаю, на всякий случай...” И вскоре умер”.

За прошедшие после этого разговора годы о Бекренёве почти ничего не написано. Видно, сроки ещё не подошли. Слишком секретная у него была ра­бота. Тогда, в 1994-м, Виктор Николаевич дал мне его телефон, я звонил, но мне сказали, что Леонид Константинович плохо себя чувствует. Встреча не состоялась, а жаль. Сегодня в Википедии можно найти только информацию из послужного списка. Л. К. Бекренёв (1907—1997) — выходец из рабочей семьи, родом из Ярославля. С 1932 года служил в Разведупре Красной армии, в 1937— 1938 годах, как и Головко, участвовал в гражданской войне в Испании, там они, вероятно, и сработались. В апреле 1941—сентябре 1942-го и с августа 1944-го по ноябрь 1945 года — на Северном флоте, начальник отдела боевой подготовки штаба СФ, начальник разведотдела. Инициатор создания отряда, которым и командовал потом Леонов. После войны Бекренёв поднимается в звании до адмирала с тремя большими звёздами на погонах, с 1955 года — начальник стратегической разведки ГРУ, в октябре 1962-го, на пике Карибско­го кризиса, направлен военно-морским атташе в США, в 1963—1967 годах — за­мначальника ГРУ, в 1967—1973 годах — начальник Военно-дипломатической академии. В отставке многие годы возглавлял комитет ветеранов ГРУ.

“У меня был свободный доступ в штаб флота, — рассказывал Виктор Ни­колаевич, — хорошие личные отношения с начальством. Хотя член Военного совета заставил меня два года ходить в младших лейтенантах за Агафонова. Тот был осуждён за дезертирство — сразу после появления соответствующего указа не успел вернуться вовремя на свою подводную лодку. Мы с флагман­ским физруком ходили умолять, чтобы Семёна отдали нам в отряд, мы-то знали, что он за человек. А после Могильного я представил его к ордену Крас­ного Знамени, и ему вручили награду. Тут член Военного совета вскипел, ему на ухо шепнули, мол, осуждённый, дезертир, а ему вместо справки об осво­бождении — орден... И мне сказали: будешь два года ходить в младших лей­тенантах. И я ходил. Замполит мой — старший лейтенант, начальник штаба — капитан-лейтенант. Впрочем, надело это не влияло...

Адмирал Головко отдал приказ — право подбора разведчиков возлагает­ся на командира отряда. Назначить к нам никого не могли. У меня была связь с управлением кадров, они присылали ко мне тех, кто вроде бы подходил. Я беседовал с человеком и смотрел, как он реагирует на мои вопросы. Самое важное для меня при этом — его глаза и руки. Приходит ко мне как-то канди­дат на должность помощника по тылу, говорит, что у него связи, что всё у ме­ня будет... А я ему говорю: а вот если тебе на плечи положить килограммов сорок груза, на лыжах двадцать километров пробежишь? Он: мне это необя­зательно, я буду кормить людей. Я говорю: а мне обязательно, чтобы ты это мог делать тоже, потому что кормить надо не только здесь, за столом. В об­щем, не сговорились. Смотрю на него: глаза бегают, руки трёт... В “Красной звезде” была однажды статья, где показывалось, как по положению рук мож­но определить психологическое состояние человека, его характер. Мне нужно было, чтобы руки не хватались ни за что, чтобы они были готовы к действию, но оставались спокойны. Человек может молчать, но руки говорят за него: то он за стол схватится, то скрестит их...

А первый мой приказ, когда я стал командиром в мае 1943 года, такой — уполномоченного особого отдела в отряд не пускать! А то — приходим из по­хода, и он тут как тут, занимает кабинет и начинает вызывать по очереди, до­прашивать, кто как себя вёл... Потом второй приказ. Почти всех “стукачей” в отряде я уже знал, потому что меня самого вербовали, и я отказался от это­го дела. Хочешь проверять — иди с нами на задание, там каждого видно как на ладони... Я их собрал и сказал: “Пишите что угодно, придумывайте любую болезнь, но чтобы через сутки вас в отряде ни одного не было”. И всех их вы­гнал. После этого мне член Военного совета Николаев сказал: “Они тебя по­садят скоро”. Я говорю: “А вы для чего?” Он: “Они и меня могут обойти”. А я знал — таким образом они сажали Лунина, ставшего потом знаменитым под­водником. Я говорю: “Мне не нужно, чтобы вы меня защищали, но подпись ваша нужна в приказе. Вы мне сообщите только и дайте самолёт. Я прыгну с парашютом в Норвегию и буду оттуда руководить отрядом. Пусть они там меня возьмут”. Он засмеялся: “Ну ты, говорит, авантюрист...”. Я говорю: “Какой же я авантюрист, это я так...”. Но если надо было помочь, член Во­енного совета отряду помогал”.

Кто-то не верил, что Леонов мог себе позволить так обходиться с могу­щественным СМЕРШем. Однако, как я понял из разговора с ним, он как опыт­ный разведчик заполучил “компромат” на одного из особистов и благодаря этому проводил свою линию и в отношениях с данным ведомством.

Из воспоминаний Героя Советского Союза М. А. Бабикова о командире: “Выглядел он колоритно, держался степенно... Переступая через порог две­рей начальников, у которых нашивки на рукавах золотились чуть не до локтей, входил в кабинеты без робости, о ковры не спотыкался. И говорил ровно, не заикаясь от страха... Новички обращались к нему по уставу. Позже они стали звать его батей. Командование, Военный совет флота уделили отряду особое внимание. Разведчики получали всё, в чём нуждались”.

 

“Мы готовили людей только так, как это будет в бою”

 

Задаю такой вопрос: “В описаниях боевых действий отряда нередко есть случаи, в которые действительно верится с трудом. Трое разведчиков во главе со старшиной 1-й статьи Владимиром Ляндэ в течение восьми с по­ловиной (!) месяцев, с 10 февраля по 27 октября 1944-го, в тылу у немцев на полуострове Варанзер, не заходя ни разу ни в один населённый пункт, но­чуя под снегом, уходя от преследования, переживая голод и цингу, успешно наводили по радио на немецкие самолёты и корабли, регулярно давали ме­теосводки для наших лётчиков и моряков... (Командующий Северным фло­том А. Головко представил В. Ляндэ за этот потрясающий подвиг к званию Героя Советского Союза, но был утверждён лишь орден Красного Знамени). Группа из 33-х человек высадились на надувных лодках на берег. Три с по­ловиной километра до дороги, по которой должна была пройти немецкая ко­лонна, преодолела бегом по глубокому снегу, бросив рюкзаки и лишнюю одежду. За 20 минут разгромив штаб зенитного полка и караульную роту, разведчики захватили пленных, всю штабную документацию и без потерь вернулись на базу... Во время наступления в Норвегии за 55 часов отряд со­вершил с боями переход в 200 километров по сопкам и болотам, под дож­дём и снегом, с грузом у каждого не менее 25 килограммов! И таких приме­ров не один. Как достигался такой уровень выносливости?”

— Закалка в отряде была спартанская, страшно тяжёлая. Каждое утро — лыжный поход на 30-50 километров, а иногда и на 70. В последнем случае после половины дистанции мы выпивали по кружке шоколада с молоком на одной из баз разведуправления, отдыхали минут десять и шли обратно. Ког­да оставалось километров пять до финиша, тут я говорил: дальше, кто как мо­жет! Кок готовил победителю приз.

После этого проводили боевую разминку, у нас была своя система, вклю­чавшая приёмы джиу-джитсу и других видов борьбы. При отработке схватки вооружённого с невооружённым всегда использовалась боевая винтовка с на­стоящим, а не спортивным эластичным штыком. Член Военного совета как-то это увидел и говорит: “Прекратите, вы же убьёте друг друга!” Но мы готови­ли людей только так, как это будет в бою.

— А несчастных случаев во время таких тренировок не было?

— Нет. Чему же его учат?..

Были ли мои ребята суперменами, как сейчас говорят? Я бы не сказал. Обычные русские люди. Главное, чтобы здоровье было стопроцентное и на лыжах крепко стояли.

Отряд в основном формировался из моряков-подводников, спортсменов. Я с 1938 года служил на подводной лодке, считался одним из лучших лыжни­ков Северного флота, перед самой войной представлялся к званию мастера спорта, был чемпионом бригады по боксу, инструктором рукопашного боя. Ещё до службы, на заводе “Калибр” в Москве окончил курсы снайперов. На заводе особенно много занимался лёгкой атлетикой, бег на средние дис­танции у меня получался. На футбол любил ходить, знал игру всех игроков “Динамо” и ЦДКА. Любил игру Константина Бескова. Главное — он сообра­жал, что делал. Как-то динамовцы долго не могли забить гол, чтобы выйти в финал Кубка страны. Бесков два раза выходил один на один, вратарь заби­рает мяч. Вышел опять, вратарь приготовился. А Бесков пробегает мимо мя­ча, и бегущий за ним динамовец, видно по договоренности, ударил и забил. Тонко было сыграно. Помню хорошо игру Григория Федотова, Всеволода Боброва...

Я мечтал одно время о небе, о самолётах, как и большинство ребят в те годы. Даже летал на планере в Тушино. Но в лётную школу не прошёл, обна­ружили плоскостопие. А в авиатехники идти отказался — хотел только летать. Решил проситься на флот, хотя при призыве туда поначалу и разнарядки не было. “Почему на флот?” — спросили меня. “Ну, как же! Море!” — отвечаю я, язык-то у меня тогда был неплохо подвешен. А вот спортсмены в отряде не всегда задерживались. Когда началась война, к нам в отряд приехали из ле­нинградского физкультурного института Лесгафта несколько человек. Кое-че­му мы у них научились и в лыжах, и в рукопашном бое. Но всех их потом спи­сали. Знать-то они знали, но для того, чтобы по-настоящему где-то драться, слабоваты были...

— Виктор Николаевич, а вы в детстве часто дрались?

— Нет, почти никогда. Как-то мне удавалось, как правило, дипломатиче­ским путём решать все вопросы.

...Был у нас на флоте один из лучших лыжников, мой друг Андрей Жир­нов. Прекрасно подготовленный, помог мне стать хорошим лыжником, но оказался патологически труслив. Как идти в поход, у него обязательно находится какая-нибудь болезнь. Потом его списали в морскую пехоту. Там отправили сопровождать двух раненых в тыл, а он бросил их, ушёл и сдался в плен. Я узнал о том, что у немцев появился некий инструктор Андрей. С за­данием мы ушли в тыл к немцам, нашли их лыжную базу. Наблюдаю за тре­нировкой, вижу — действительно Жирнов. Тренировка у немцев закончилась, но я знал, что сейчас он должен, как обычно, пойти ещё на круг в одиночест­ве, как это делал наш довоенный тренер. Ребята мои залегли неподалёку, а я встретил Андрея на лыжне... Он упал на колени, просил взять его с собой. “Зачем? — говорю. — Из тебя же наши особисты все жилы вытянут...”. Пре­датель был расстрелян.

Ведь почему иногда стремились в отряд? Идёт, скажем, наш Агафонов в увольнение, а у него на груди несколько орденов, ни у кого на флоте из ма­тросов такого нет. Смотрят и думают — ах! Пришёл и получил. А у нас как раз очень трудно было орден заработать.

— Были ли у вас любимые песни в отряде?

— Любимая — “Землянка”... Когда уходили в поход, к нам приходил ар­тист из ансамбля Северного флота и исполнял на дорожку... А из послевоен­ных песен не могу переносить “Алёшу”. Во время празднования моего юби­лея дочь Татьяна говорит артистке, что “Алёша” — любимая песня отца. Та запела, у меня потекли слёзы. Слова-то какие: “Из камня его гимнастёрка, из камня его сапоги...” Полонез Огинского тоже не могу переносить...

— Каким было питание, снабжение отряда?

— Морской паёк, как на кораблях. Полагался и походный паёк, довольно солидный. Но ведь когда человек идёт и знает, что придётся и пострелять, и подраться, он лучше вместо продуктов лишнюю гранату возьмёт. Поэтому на базе оставались всегда излишки.

Как-то раз член Военного совета после вручения орденов говорит, мол, зайду к вам завтра, чем будете угощать? Я говорю: “Будет гусь с яблоками”. Пришёл к коку, тот: “Что ты, командир, гуся-то мы достанем, а вот яблок где взять?” Кока я для своих ребят держал лучшего на флоте, у меня его хотели отобрать в штабную столовую, приказ уже подписали. Но я отправил его на Рыбачий — идите, возьмите... Так он из компота яблок натаскал, как-то их распарил, что они как свежие стали. И угостили-таки члена Военного совета.

...Определённой формы одежды для походов у нас не было. Были очень удобные зимой американские шерстяные тельняшки — тёплые, пот хорошо впитывали. Имели мы и прекрасные костюмы из оленьих шкур, делали их для нас в одном совхозе на Кольском полуострове. Брюки мехом наружу, жилет­ка мехом внутрь и рубашка с варежками мехом наружу. В такой одежде мож­но ив снегу спать. Встал, встряхнулся, как олень, и пошёл дальше...

Из интервью сайту “Я помню” бойца отряда П. Г. Колосова:

“Во-первых, изучали топографию. В большом объёме занимались физи­ческой подготовкой... Тренировались высаживаться на шлюпках. На Севере море не замерзает и зимой, и летом, а температура воды всегда четыре- шесть градусов. И редко бывает тишь и гладь — обыкновенно волна с нака­том. Короче, приходишь вымотанный, снимешь вещи — в сушилку бросишь, поешь и спать...

Табельным оружием были автомат и мосинский карабин. За всё время пребывания в отряде я ни разу не использовал карабин по назначению, чис­тил только. А в основном с автоматами ходили. ППШ у нас были с диском и рожком. Трофейное оружие не сдавали, в отряде, например, оставляли ши­карные станковые пулемёты МГ.

Пистолет был табельным оружием у командира. Тогда были ТТ. А у рядо­вых, если были, то трофейные. У меня был наган и бельгийский “вальтер”. У всех были финки и кастеты трофейные. Кастеты мы где-то в полицейском управлении у немцев набрали.

Мы имели норвежскую лыжную мазь — у них была смазка на все случаи жиз­ни. И наш отряд всегда имел первое место на всех соревнованиях по лыжам”.

Спрашиваю у Леонова: какое оружие брал с собой в поход он, командир отряда? Ответ: “У меня был маузер, который стрелял, как автомат, а также парабеллум и маленький маузер в кармане, так, на всякий случай, как гово­рится, для себя. Парабеллум, захваченный в первом бою, был со мной всю войну, хороший пистолет, вся тяжесть в кулаке, я из него стрелял не из кар­мана, а с бедра. Ствол короткий, но метров на 50 бил точно”.

“В июне 1945-го, — рассказывал В. Н. Леонов, — я прибыл на Дальний Восток. Там тоже был разведотряд. Но кто туда входил? Ведь все опытные мо­ряки уехали на запад. Хотя в отряде по сравнению с другими ещё получше ос­тались. Меня нарком назначил туда, а я поначалу отказался ехать, хотя сам же и просился. Как с этими мальцами я встречусь с японцами? Скажут — какой ты Герой? Тогда мне разрешили пятьдесят человек своих взять. Их я пе­ремешал с теми молодыми из расчёта двое новичков к одному ветерану. Нас направили на остров Русский, там лес, горы, подходящее для занятий место. Часов по двенадцать в день — тактика, стрельба... За два месяца мы этих мо­лодых натаскали, и в настоящем бою они потом работали уже не так плохо. А из моих североморцев стали Героями Советского Союза Александр Никандров, Макар Бабиков...

 

Основа всего — патриотизм

 

“Моя родина — Зарайск, очень красивый город. Славился садами, ябло­ками торговали не на килограммы, а мерой или мешками. Жили мы на пер­вом этаже, в полуподвале. Окно откроешь и шагнёшь в сад... Отец мой был человеком самой мирной профессии, разводил фруктовые сады. Работал по найму у помещиков, после революции — в садовом товариществе.

Летом я жил у деда в деревне Протякино. Любил гонять голубей, рыба­чить на реке Осётр. Время было голодноватое. Помню, в детстве один раз убил большую щуку. Она грелась на солнышке в омуте, я взял палку, ударил, она и всплыла. Схватили мы её с другом и вытащили на песок о трудом. При­вязали рыбину на палку, палку на плечи и потащили. Рост наш невеликий был, щучий хвост по земле волочился...

Зимой — лыжи, на санках мчались с любимого нашего Крутого бугра. Как- то, было мне лет десять, шёл я зимой из Протякино в город, это километров восемь. Смотрю, впереди два мужика повернули обратно и мне говорят: ку­да ты, парень? А мне в школу надо. “Не ходи, там волки”. Но я пошёл даль­ше. Знал, что там ветла у мостика. Если волки нападут, успею забраться на дерево. Уже рассветало, кто-нибудь поедет, не будут же волки сидеть и смо­треть. Иду осторожно и вижу — бегают две лисицы, я свистнул, они убежали. Мужики догнали, в благодарность даже взяли и потащили мой мешок с про­дуктами. Почему я пошёл? У меня был расчёт, а не то что — пойду и всё, ни­чего не боюсь.

Отличником в школе я не был, выделялся только по математике, физике, обществоведению. Тянуло меня к технике, дядя позвал в Москву учиться на слесаря-лекальщика. Замечательная профессия — изготовление точного ин­струмента”.

Добавлю к рассказу Виктора Николаевича, что высококвалифицирован­ным слесарем-лекальщиком стал в юности и А. И. Покрышкин. Характерен также штрих из интервью Леонова журналу “Юнга”: “У нас на заводе один на­чальник зажимал рационализаторские предложения рабочих. А я был предсе­дателем совета изобретателей цеха. Что делать? Я и повесил ему на дверь табличку: “Здесь сидит бюрократ”. Он увидел, но снять не решился, побежал к секретарю парторганизации. А тот ему отвечает: “Леонов повесил — с ним и разбирайтесь”. Мне, правда, потом в райкоме такой “фитиль вставили”... Но начальник тот к предложениям рабочих стал относиться по-другому”.

Так что задатки новатора, лидера, способного просчитывать варианты, разумно рисковать, проявились у Леонова ещё в детстве. А то, что зарайские люди — особо одарённые, показывает такой необычный труд, как “Зарайская энциклопедия”, которую всю жизнь составлял местный краевед Владимир Иванович Полянчев. Как он установил — каждый сотый житель района чем-то известен или знаменит! Неспроста бытует здесь шутка, в которой есть и не­кий вызов: “Есть в России три столицы: Зарайск, Москва и Луховицы!” В. И. Полянчев констатировал: “По моим подсчётам, из Зарайского края только за последние три четверти века вышли семь академиков, 26 профес­соров, 52 доктора и кандидата наук, 28 лауреатов Ленинской, Государствен­ной премий и премии Совета Министров СССР, 12 Героев Советского Союза и Героев Социалистического Труда...”

Кстати говоря, под Зарайском, на Великом Поле, былинный богатырь Ев- патий Коловрат сформировал свой знаменитый отряд.

Спрашиваю у Виктора Николаевича:

— Перед походом на Крестовый в 1944-м командующий Карельским фронтом Мерецков сказал о вас: “Коли зарайский, пусть идёт, будем наде­яться”. Рязанский городок Зарайск (ныне в Московской области) известен в русской истории, у него даже герб боевой — меч, крепостная стена. Что вы знали о родном городе в детстве?

— Кирилл Афанасьевич Мерецков — мой земляк. Зарайские всегда как- то особенно гордились своим городом, который был поставлен как форпост между Рязанью и Москвой. Татары шли с юга и всегда в первую очередь по­падали на Зарайск. Название своё город получил, когда рязанская княгиня Евпраксия, узнав о гибели мужа и не желая сдаваться хану, который прель­стился её редкой красотой, бросилась с ребёнком с высоты и, как тогда го­ворили, “заразилась”, то есть убилась насмерть...

Прославил Зарайск и его воевода князь Дмитрий Пожарский. Когда в Смутное время наступали поляки, им присягнули все окрестные князья, а он отказался. Пришли к нему купцы, говорят, мол, надо присягнуть, а то разгра­бят наш город. А князь говорит — нет. Тогда его пообещали убить. На эту уг­розу он ответил, что лучше погибнуть от руки предателя, чем самому быть предателем. Эти и другие истории я слышал ещё в школе, наш директор, учи­тель обществоведения Сергей Ефимович рассказывал...

— Виктор Николаевич, а как сложилась ваша судьба после войны?

— Я хотел демобилизоваться. Ещё до войны я многое из Пушкина знал наизусть, поэму “Руслан и Людмила”, а также “Конёк-Горбунок” Ершова, пи­сал стихи, печатался. Мечтал пойти в Литературный институт... Меня напра­вили к адмиралу Исакову, начальнику штаба флота. Исаков — это же умница был... Слушал он меня, слушал, потом говорит: ты Айвазовского знаешь? Он окончил военно-морское училище. Римского-Корсакова? Станюковича? Чем ты-то лучше? И я попал в Баку, в Каспийское высшее военно-морское учили­ще. После учёбы был назначен командиром дивизиона торпедных катеров в Новороссийске, но потом меня взяли в Морской генштаб, где я занимался обобщением опыта, хотя все отряды, подобные нашему, расформировали. Долго мы вместе с Героем Советского Союза генерал-майором Бановым из армейского Генштаба пробивали нашу идею о том, что разведчиков тоже на­до учить.

(Банов Иван Николаевич (1916—1982) — разведчик, в годы Великой Отече­ственной войны создал в Белоруссии несколько партизанских отрядов, затем партизанское объединение, которым командовал. В 1949-1957 годах — замна­чальника, начальник спецназа ГРУ. — А. Т.).

Будет война, и опять люди будут гибнуть, не имея опыта, как это было у нас. В конце концов, мы добились своего, было принято решение создать такие отряды на флотах и в округах. Этим я и занимался. Потом пошёл учить­ся в академию в Ленинграде и тут тяжело заболел. Наступил 1956 год — нача­ли резать корабли, Хрущёв к флоту известно как относился. Служба пошла на­перекосяк везде. Думаю — надо уходить. Пора...

Приехал в Москву, поработал в НИИ инженером, а потом как-то меня от­пустили на Северный флот, выступать. Оттуда прислали бумагу, что лучше лектора они не слышали. Так я и объездил весь Советский Союз, от Дальне­го Востока до Молдавии. Везде принимали хорошо. Уставал только — по не­скольку выступлений в день... Но просили все, а особенно школьники. Как ребятам откажешь? Мы сейчас плохо относимся к патриотическому воспита­нию. Когда я в те годы выступал — везде залы были полные, особенно в рос­сийских крупных городах. И молодых ребят много. А сейчас, в 1990-е, те, кто выступает, рассказывают — всё не то. Да и мало осталось тех, кто по-насто­ящему прошёл войну. Ведь чтобы продуманно рассказывать, надо самому пе­режить всё это.

А потом здоровье совсем начало подводить. Кто на войне думал о пере­грузках? Думали: а выживешь ли?

— Но тогда все знали, за что воевали.

— Знали. На флоте в нашу победу верили буквально все с самого нача­ла войны. Другое дело, что после войны всё пошло не совсем так, как на­до бы...

— А ваши бойцы кричали “за Сталина”?

— Мои нет. Когда кричать — ночью? Перед внезапной атакой? Хотя не скажу, что мы Верховного главнокомандующего не уважали. Мы гордились его мужеством, тем, что он в Москве остался осенью 1941 года.

— Первую свою Звезду Героя вы получили за Крестовый?

— Да, за Крестовый присвоили звание Героя мне, Александру Пшенич­ных и Семёну Агафонову.

— А Иван Лысенко не был удостоен этого звания?

— Нет... Не стали Героями и Алексей Луппов, и Володя Фатькин, кото­рый первым бросился на Крестовом на колючую проволоку. Володю называ­ли самым красивым матросом Северного флота. Иногда, правда, был храбр до безрассудства. Однажды высадились в Норвегии. Подошли к обрыву. Ночь, бросили вниз камень, звука никакого. Вдруг Фатькин говорит: “Сейчас я вам скажу”. Взял и прыгнул вниз. Кричит оттуда: “Высоковато, Пашке Ба­рышеву (это был друг его) страшно будет. А так снег мягкий, рыхлый, можно прыгать”. Все прыгнули, хотя было там метров 20, никто не разбился.

Такой человек был Володя Фатькин. Помню, как он однажды на моих гла­зах, оставшись без автомата, сумел ножом уложить двух здоровенных егерей...

У нас ведь не было ни одного человека из Героев, который не имел бы до этого два-три ордена, только потом представляли на Героя. Эти ребята совер­шили подвиг на Крестовом, а сколько они до этого-то ещё сделали... И Са­ша Манин, который на Крестовом после гибели Фатькина взорвал себя с не­мецкими пулемётчиками, достоин самой высокой награды.

Был ещё один отряд, который с нами шёл, но ничего не сделал, а коман­дир его получил-таки звание Героя.

Но не из-за орденов ведь воевали. Помните ответ Ивана Лысенко перед смертью: “Я правильно поступил”. Никто ведь ему такого задания не давал — поднимать эту крестовину под огнём. Он сам так решил.

Вот что надо воспитывать в человеке. Чтобы он думал не о жизни своей, а о деле, которое ему поручено...

Полистаем наградные документы, которые теперь в массе своей общедо­ступны благодаря сайту Министерства обороны РФ “Память народа”.

Вот представление В. Н. Леонова после похода на Могильный к ордену Ленина, который был заменён с понижением на орден Красного Знамени. “Товарищ Леонов 8 раз ходил в тыл врага, был всегда впереди в самых опас­ных местах. Смелый и решительный, даже после ранений никогда не остав­лял своего места в бою и оказывал помощь тяжелораненым бойцам... Вывел группу из окружения”.

А вот строки из наградного листа на орден Александра Невского (10.4.1944). Этот орден, кстати говоря, вместе с медалью “За отвагу” были любимыми наградами героя.

“...Командовал отрядом при его действии в глубоком тылу противника. Благодаря умелым и решительным действиям отряд разгромил немецкую ко­лонну автомашин из 6-ти единиц. Свыше 15 немцев уничтожено, 6 немцев взято в плен, из которых четверо — работники штаба зенитного дивизиона. Захвачены трофеи и ценные штабные документы”.

Владимир Васильевич Фатькин был награждён единственным орденом — Красного Знамени (15 января 1944 года). Уроженец города Спасск-Рязанский, где его помнят. Виктор Николаевич говорил, что бывал там, встречался с се­строй своего бойца, погибшего в 24 года. Его сравнивали с соколом — краси­вое тонкое лицо с яркими синими глазами и статная сильная фигура. “Эх, Во­лодя, до чего ты и мёртвый красив”, — писал Леонов.

Скупо, считаю, награждали участников отряда. В Первую мировую вой­ну, уверен, значительная часть отряда стали бы полными Георгиевскими ка­валерами.

Трёх наград был удостоен боец-разведчик, старшина 2-й статьи Иван Ни­колаевич Лысенко из деревни Большеречка Болотнинского района Новосибир­ской области. Родился он 18 ноября 1917 года. В первом наградном листе на медаль “За боевые заслуги” указана национальность — белорус. И действи­тельно, в эту деревню в годы Столыпинской реформы переселялись крестьяне из Белоруссии. Дважды ранен. За участие в трёх операциях в немецком тылу награждён орденом Красного Знамени. В третьем, посмертном, наградном ли­сте на орден Отечественной войны I степени за мыс Крестовый отмечено: “Уча­ствовал во всех проводимых за это время операциях отряда в глубоком и ближ­нем тылу противника”. Но почему-то описание подвига не соответствует тому, что пишут В. Н. Леонов и М. А. Бабиков, что публиковалось ещё в 1950-е го­ды, когда были живы многие участники операции... Сам Леонов, правда, го­ворил мне, что не всегда в документах, по разным причинам, все описано так, как было на самом деле. Жаль. Очевидно, что подвиг Лысенко — один из сим­волов Великой Отечественной. Он погиб, не исправляя чьи-то или свои ошиб­ки. Это была продуманная в те краткие мгновения у колючей проволоки созна­тельная жертва — за други своя. Не зря так доверяли Ивану товарищи, верили в его справедливость. Его подвиг высвечивает до конца суть леоновского от­ряда, главный секрет его невероятных побед.

Просматривая документы, я был поражён. Оказывается, впервые приехал я к Виктору Николаевичу именно 18 ноября — в день рождения Ивана Лысенко!..

Разговор с Леоновым продолжался.

— А как вы встретили День Победы?

— Ещё восьмого мая, у себя на базе. Англичане-союзники прибежали по­здравить. Выпили, постреляли вверх малость... Но у нас на Севере всё уже кончилось задолго до этого. Второй раз встречал Победу в Японии, после разгрома японцев слетал в Порт-Артур, Дальний. Седьмого ноября на Пара­де Победы на Дальнем Востоке прошёл и наш гвардейский отряд.

— Как вы оцениваете день сегодняшний? Преодолеет наш народ новую смуту?

— Народ-то преодолеет... И смута не первая в нашей истории. Народ, если почувствует, что дело ставится по-настоящему крепко, здорово, народ с радостью это поддержит. Переживёт и эту заваруху, но видно — тяжело пе­реживёт. Можно было бы как-нибудь полегче... Всё пойдёт непросто, но Рос­сия обязательно возродится. И люди найдутся.

Сейчас я редко выхожу из дома, смотрю по телевизору в основном только новости. Зачем нам все эти американские фильмы, наркотические сериалы по 250 серий? По-моему, с ума от этого можно сойти. Деньги начинают играть всё большую роль. Слава Богу, у меня их нет. В выступлениях политиков ви­жу пока только борьбу за власть. И в войну такие были, но там быстро стано­вилось ясно, кто чего стоит”.

“Много у нас на Руси было святых людей, чудо-богатырей, — сказал Вик­тор Николаевич, когда я попросил его дать напутствие для читателей журнала “Воин”. — Я был воспитан на их примере и говорю вам: не забывайте эти тра­диции, берегите их и приумножайте!

Мечта о подвиге, о том, чтобы отличиться, — это мечта каждого челове­ка. Но для того чтобы это осуществить, нужно, прежде всего, уметь управлять собой. Должна быть железная воля. Как её воспитать? Для этого нет специ­альных упражнений... Основа всего — патриотизм. Тот, кто безразличен к судьбе Родины, ничего не совершит! Конечно, необходимы знания, умения. И вера в товарищей, которые также должны верить в тебя. Когда будут вос­питаны эти качества, то и воля появится как бы сама по себе... А если есть воля — путь к славе, путь к подвигу вам открыт”.

С того дня, как Леонов стал командиром, и до конца войны отряд поте­рял погибшими совсем немного, из них восемь — на Крестовом, в основном в момент преодоления проволочного заграждения.

“Я вообще не любил терять людей. Спросите у любого: все знали, что я буду бороться за жизнь каждого человека до последнего. Как-то попросили меня проконсультировать автора сценария о действиях моряков-разведчиков в годы войны. Я посмотрел, ошибок хватало. А главное — писатель всех по­губил к концу фильма! Я говорю — так не пойдёт. Меня же назначили консуль­тантом. И оставил им в живых несколько человек...”

Таким и был Виктор Николаевич — боец, вожак, тонкий психолог и поэт. Однажды он с юмором рассказал мне такой эпизод из своих послевоенных выступлений: “На одной из встреч с научными работниками получаю записку с вопросом: как же так, вы прошли такие бои, а у вас такая шевелюра и седи­ны почти нет. Мы же не воевали, а сидим тут седые и лысые? Ответил учёным тоже с юмором. Может быть, человек теряет волосы, когда не может подавить чувство страха. Идёт, например, по улице, а навстречу трое подгулявших ху­лиганов. Он ищет переулок, куда бы свернуть, дрожит. Или сидит в высоком кабинете, в тёплом мягком кресле и всё время трясётся, как бы его не согна­ли с этого кресла. Домой приходит запоздавший — тоже дрожит, жена на не­го, как тигрица, набрасывается. А я спокоен. Идут на меня трое, я их всегда

116