О войне, семье и своей маме, Усачевой Марии Захаровне

Народный проект «Дети Победы»

Что я помню про войну...
В ту пору мне было всего пятнадцать лет, но моя последующая взрослая жизнь и чтение книг о войне укрепили меня, что многое было понято правильно.

Лето 1942 года. Отступление, окружение, прошедшее с большими потерями. Я много видела своими глазами полуголодных, полураздетых солдат, плохо вооруженных, и уже тогда понимала, как трудно им воевать...

Мы жили на Красном Октябре. У нас всего два года был свой дом, раньше жили в землянке, где был земляной пол. Этот дом был куплен под снос в районе, перевезен и собран. Отец был стахановцем-передовиком, работал без всяких отпусков, без отдыха. В семье шестеро детей: Пете шестнадцать, мне пятнадцать, Васе двенадцать, Валентине одиннадцать, Толику шесть, Геночке два. Петя работал на заводе «Красный Октябрь».

В 42-м году немцы приближались, с продуктами было все туже. Мама стала ездить в «хлебные» места, навстречу фронту, с менкой. Брала кое-какие вещи и шла по деревням, но уезжала она на поездах, бесконечных эшелонах, идущих во всех направлениях: к тылу с ранеными, в сторону фрон­та с орудиями, ящиками, продовольствием. Ходили ли тогда поезда для гражданских, не знаю. Я оставалась за старшую в семье. Следила, чтобы Петя не проспал на работу. Нужно было накормить всех, хлеба по карточкам 400 граммов — по нынешним меркам много, столько и не съешь, но никако­го приварка, без жира, о мясе не говорю — давно в помине не было. Варила на горячее затируху. Это была ржаная мука с какой-нибудь примесью отрубей, в неё вливается немного подсоленной воды и растирается, получается такая крупка с мукой, ее всыпают в кипящую воду, после кипения полу­чается мутная горячая жижа, вот это был суп. Чем он гуще, тем лучше, все это знали, но гуще не выходило, все следили, чтобы всем было одинаково — и по количеству, и по густоте.

В одну из таких поездок маминых приходит ученик — посыльный, чтобы я явилась в школу. Были раньше такие по­ручения: дежурить в госпитале (мыть полы, писать письма раненым домой, тем, кто не мог писать и т. д. А на этот раз директор объявляет: завтра едем на окопы. Я ему объясняю, что папа на фронте, мамы нет дома, а у нас дети — он в яро­сти, ничего слышать не хочет, грозит судами и расправами. На следующее утро я еду в сторону приближающегося фрон­та и плачу, потому что мама давала наказ не бросать детей: Вале одиннадцать лет, Толе нет шести, Геночке два года... Но мы уже знали, что может быть при неповиновении.

На Шпалопропитке (это последняя городская станция в сторону Юга) поезда остановились — и встречные, и наши, потому что немцы были близко. И здесь мы случайно встре­тились с мамой, она была в ужасе! Ехала она безо всяких билетов, просила военных, чтобы подвезли, говорила, что дети голодные, вот везет кое-что, в оклунках, мешки со вся­кой поживой. Молодые солдатики, которые были под прися­гой, нарушали правила, прятали под брезент, которым при­крыты орудия, и просили не высовываться — садись, мать. В поклаже ничего дорогого, но было дорого всё: просо, какая- то крупа.

23 августа 1942 года немцы массированно бомбили город Сталинград — небо темное от самолётов, воющий рёв, чер­но от дыма и пожарищ. Первый ужас войны рядом с домом. Сразу прекратили выдачу продуктов по карточкам. Первые жертвы. Погибла одноклассница с матерью и братом. Похо­ронили в огромной воронке от бомбы.

Когда стали бомбить Сталинград, все горело, были раз­биты магазины, вагоны на железной дороге, люди грабили, были такие — чем угодно поживиться, стреляли прямо на ме­сте. Но мама никуда нас не пускала, чтобы не соблазнялись.

По радио передают: копайте щели, где нет бомбоубежищ, а их не было — только в центре для руководящих работников. А что мы могли? Щели — это укрытие. Узкая яма, вроде мо­гилы, для многих-многих она и оказалась таковой - если от­крытая, то это окоп, чтобы можно было стрелять и смотреть. И вот наша рабочая сила: я, Вася, мама. Петю не считаем, он приходил с завода полутрупом, валился с ног... Мы копа­ем, но яму еще нужно покрыть чем-то, там проводили потом ночи. Что-то отрывали от забора, старое корыто, какие-то листы железа, потом сверху засыпалось землей. Строите­ли... Но ведь нас вместе с мамой семь человек, и мы должны как-то разместиться. После первой же бомбежки не работал водопровод, до Волги — километра два.

Метров 500 — глубокий овраг. Соседские мужики уже ходили — там ключи бьют, но овраг этот либо далеко обхо­дить надо, либо спуститься по лестнице (мужики постави­ли). Подняться по ней надо с водой... и только ночью. Семья голодает, по радио: «Сталинград не сдадим». Большая часть людей уезжает через Волгу, но куда тронуться маме с такой оравой? — мама не решается.

А здесь идут уже уличные бои, не поймешь, где наши, где немцы, вблизи дома под деревьями в укрытиях «Катюши». Сентябрь жаркий, солдаты, которые поближе, просят воды, даём, сколько можем, в горле першит от пороха, дыма, взры­вов. Я лично тушила зажигательные бомбы, мы уже знали, что тушить их надо песком. Вообще, было непонятно, где немцы, а где наши — сплошная неразбериха. Василий, на­пример, утверждал, что в него стреляли наши. Дело в том, что он пытался поймать немецкую листовку, это запреща­лось и военным, и населению. Но детское любопытство было сильнее. На листовки мы реагировали правильно. Агитки были грубые: возьмите с собой ложки, котелки и поднимайте руки — мы веселились, были большими патриотами.

Немцы бомбят по нескольку раз в день, и воют, жутко воют сирены — страх парализует. Ужас от того, что кого-то засыпало, они задохнулись в своем окопе, кто-то уехал, лю­дей все меньше, все, что может гореть, сгорает, и все время взрывы снарядов, бомб, пулеметов. Питаемся кое-как, чем по­пало, были остатки картошки, тыкв, чуть зерна, съели козу, но все равно голодные. Отец на фронте, по ту сторону Волги.

27 сентября 1942 года. Новый налет, утро, мы в подвале собственного дома, от сидения в окопе (места мало) ноги за­текают, устаём. Вася выбежал на улицу, во двор, и кричит: «Бомбы летят на нас». И ухнуло. Наш подвал разделен на две части: в первой — печь и стол, вторая часть глухая, из кир­пича, более защищенная. Бомба была большая, она не попала в дом, но дом рухнул. Во второй части подвала над нами об­разовался как бы шалаш. Мы оглушены, не сразу опомни­лись. Самолеты пролетели, мы стали приходить в себя, вы­бежали во двор. Мама опомнилась первая: «Где Вася?» — он не успел добежать к нам. Но, по счастью, прибежали соседи, стали помогать, увидели, что я вся в крови, на руках у меня брат младший Геночка, я вижу, он в крови, кричу: «Геночка ранен!». Но все видят, что с меня течет кровь на него. А Вася, как из подземелья, подает голос. Оказывается, на завалин­ках в коробках была обувь — семья-то большая. Так сначала на него упали эти коробки с обувью, а потом кирпичи, земля. Он был цел, мама была сильно контужена, она ничего не слы­шала, из ушей текла кровь. Теперь ее нельзя было выпускать на улицу — за водой или собрать что-то — она не слышала выстрелов, это было очень опасно.

Через несколько дней ранило Васю — это было пулевое ранение в бедро, рука лежала на бедре — оторвало указатель­ный палец, насквозь бедро. Соседка-врач сказала: он не вы­живет, из медикаментов — только марганцовка, последнее белье — на перевязки. Окоп не рассчитан на лежачего, в на­шем окопе только Вася и мама.

Мама просит соседей: пустите — и мы в разных местах. Через 2-3 дня ранило Петю — пулевое ранение скользящее — под одну лопатку входное отверстие, под другой выходящее. У мамы был неприкосновенный запас — баночка топленого коровьего масла. Она разделила его на двоих — Васе и Пете.

Васе она давала сама, а Пете повесила в мешочке на шею, чтобы по ложечке ел. Мы не противились, мама была справедлива.

Мы все оказываемся на фронтовой полосе, носа высунуть нельзя, стреляют с обеих сторон, и не поймешь, где наши, где немцы, — и ря­дом, совсем рядом немецкий танк, потом его подбили. На нашем разгромленном дворе появляются советские солда­ты, совсем юные, необстре­лянные, пугливые, как сер­ны, молчаливые, держатся стайкой, хорошенькие, тоже до смерти напуганные, как узнала мама — таджики.

Соседи-мужики советуют маме уйти — к Волге уже не пройти, а уйти в противоположную сторону, там нет стро­ений, в какие-нибудь овраги, там меньше стреляют. Моя рана дает себя знать: лицо опухло, глаз затек... Есть нечего, уснуть негде — настоящая фронтовая полоса.

Мама решает уйти с Красного Октября, где ждала нас верная гибель. У мамы есть сестра — тетя Паша, она живет в Центральном районе, на окраине, там сравнительно тихо. От кого-то мама узнает, что они живы (у неё жил дедуш­ка, мамин отец), и мама решается сходить туда, но она одна не может тронуться с места с ранеными. Соседи сделали но­силки, на которые положили Васю, нести их должна была мама с Валей, которой было одиннадцать лет (!), а я остава­лась с маленькими детьми. Когда они уходили, мама знала, что такая ноша ребенку — Вале — не под силу, и попросила меня, чтобы я их немного проводила. Когда я шла назад, все во мне трепетало, все время стреляли, что-то рвалось, грохо­тало, нервы напряжены, людей-то и не было. Вдруг я увидела впереди человека, но раздался выстрел, и человек упал, а мне обязательно надо было пройти, и я шла.

Маме с Валей надо было нести Васю через Мамаев Кур­ган, там сейчас все застроено, а раньше было поле, аэро­дром наш, до тёти Паши 7-10 км. Валя несет-несет, а по­том: «Мама, я не могу!». А мама строго-настрого приказала: «Ни в коем случае не бросай, он раненый, уроним — он ум­рет». Валя идет-идет: «Мама, давай поставим, отдохнем. Мама, я не могу». Через 5-10 шагов снова: «Давай отдохнем!». На полпути остановились, мама сказала: «Валя, ты посиди с ним, а я дойду до тети Паши, может, там есть кто-нибудь, кто поможет». — «Нет, я боюсь» — и ни в какую! Наконец, под каким-то строением, в сторонке оставляют Васю одного, а сами уходят, оставив воды. Он тоже волнуется, но не хны­чет, не удерживает их. Говорит, что в их отсутствие подхо­дили немцы, увидели, что это жалкий худенький подросток, что-то говорили, но не тронули его... А сколько мы слышали историй: ушли — и не пришли. Ведь это надо пережить! Но за ним пришли. А потом уже и за нами. Пришли на помощь дедушка и дальняя родственница Маруся, девушка (Царство ей небесное за ее бескорыстие!)

На Мамаевом кургане нас обстреливали с обеих сторон — немцы и свои. Шли мы средь белого дня, видно было, что не военные, но рядом рвались мины, снаряды, мы, как опыт­ные солдаты, бросались на землю, поднимались и опять шли от безысходности — другого выхода не было: не ныли, не плакали, и даже маленькие — все сжались и как бы ушли в себя. Это правда, никаких капризов... Не без приключе­ний, но дошли, здесь было тише, не бомбили, но здесь были немцы.

Дом тети Паши был цел, нам было место. И большая радость — мы, бесконечно измученные, спали. Мама услы­шала от кого-то, что работает больница, помогают врачи до­бровольно, бесплатно, был такой дом напротив тюрьмы. Мы направились туда, надо чем-то помогать Васе и Петру. По дороге нам встретился немец. Увидев отекшее лицо у меня, он стал спрашивать: что это? Объяснялись мы плохо, но все-таки понял, где мы живем, мы недалеко еще ушли, сказал, что попозже зайдет. И действительно зашел, он врач, осмотрел Васю, сказал, что кость срастается неправильно, поставил шину. Обработал рану у меня на голове. И такие были немцы, свидетельствую! Сказал, что это опасно... Потом Васю отвез­ли в больницу, дежурили по очереди — то я, то Валентина. Не заживал у него палец, кость торчала, обламывали кость кусочками без анестезии.

Разумеется, никаких карточек, но беспроволочный теле­фон работал, на элеваторе есть зерно, и кое-кто приносил. На разведку двинулись мама и сын тети Паши Лёня, ему че­тырнадцать лет, но он крепенький. Люди предупреждали: иногда устраивают облавы. И вот они и попали в неё, в чис­ле других маму и Лёню под конвоем от элеватора погнали к Волге, человек 16-18. Здесь на берегу были немцы, на про­тивоположном берегу — наши. Немцы пригнали людей, что­бы копать окопы; как только начали копать, начался обстрел с противоположного берега, и такой сильный, что немцы по­бежали в укрытие, люди разбежались. Так что пришли наши добытчики ни с чем, еле ноги унесли. Я особенно понима­ла: не дай Бог что-то случится с мамой (она оглохшая после контузии) — остаться с семьей, голодной, беспомощной, мне было бы не под силу. А Ленька настаивает: еще надо попы­таться. И пошли мы с ним вдвоем. А дорога наша, чтобы покороче и безопаснее, — через старое городское кладбище (сейчас его нет, там построена станция переливания кро­ви). Там были старые большие склепы, гранитные памятни­ки, резные железные кресты, да и само кладбище для детей четырнадцати-пятнадцати лет — не место для прогулок. Без памяти, со спертым от страха дыханием, мы преодоле­вали это место, кладбище огромное, с оврагами, и на склоне церковь, как и полагалось. Но поход был удачным. Элеватор охранялся, здесь были немцы. Некоторые отсеки горели, зерно, пропахшее дымом, очень неприятное на вкус, но нам удалось набрать и вернуться домой. Мы чувствовали себя героями, кормильцами, Ленька, как разведчик, всматривался в окружающее, чтобы не попасть в облаву.

Вскоре он стал подстрекать, чтобы сходить еще раз, мо­жет, повезет. На охране, куда мы пришли, стоял украинец, сказал, что не даст нам зерна, даже горелого, принесите сало, колечко золотое или еще что-нибудь ценное. Мы просили, он был неумолим. Мы отошли, еще на что-то надеясь. Сменился караул, не знаю, кто был на этот раз, но нам дали набрать зерна. Мы с радостью бежали с ношей, ведь все нас ждали, волновались за нас, мамы молились.

Мы с Ленькой часто ходили вместе, в том числе за водой, только в противоположную сторону — опять через кладбище (нынешнее городское, где похоронены дедушка и бабушка). Именно этой стороной, но надо было пройти все кладбище, там были песчаные карьеры и в них родники. Но кладбище было зеленым, там могли быть укрытия с партизанами, по­этому его бомбили — зрелище с вывороченными гробами, Ленька рассматривал, а я отворачивалась. На наших глазах прилетел наш кукурузник, немцы его подбили — он заго­релся, выпрыгнул с парашютом летчик, немцы в него долго стреляли, на землю он упал мешком, по этому поводу я очень переживала и, несмотря на некоторое очерствение, плакала.

6 ноября 1942 года немцы изгоняют нас из тети Пашино­го дома, нас семеро, в её семье пятеро (в том числе десятилет­няя парализованная дочка на коляске, которая вскоре умер­ла). Немцы вывозят из разрушенных домов стройматериал для блиндажей на подступах к Сталинграду. Уже настали хо­лода. И вот они погружают нас на эти доски и бревна и вы­саживают на Гу мраке в поле. Одеты мы кое-как, то есть нам холодно, и если учесть, что мы голодные, это незабываемая, страшная ночь. Толику в этот день 6 лет, у него день рож­дения. Там было много таких же несчастных людей. Мы не одни, но от этого не легче.

С вечера был сильный дождь, укрыться негде. Один до­мик, кажется, железнодорожников. Туда пускали только с маленькими детьми погреться, не на всю ночь. Мама с Ва­сей была на улице, он был неподвижен, мама его постоянно укрывала всем, чем могла, растирала, чтобы не замерз. Геночка был на попечении одиннадцатилетней Вали. Петр ранен, но он ходит, на моем попечении Толик. В суете, в толпе, в грязи он потерял один резиновый ботик, пришлось носить его на руках. Хотелось к чему-то приклониться, чуть со­греться и уснуть, но мама не дает. Ночью стало подморажи­вать, она неутомимо нас тормошила, заставляла двигаться, ходить. Ночь казалась бесконечной, усталость одолевала, все становилось безразличным, но откуда брались силы у мамы. Я много раз убеждалась, как она в полном смысле спасала нас, уберегала своей безмерной любовью, она не терялась в любых обстоятельствах, была деятельной и мудрой, с виду этого о ней не скажешь — слишком простая и незаметная, но удивительно самоотверженная... Она истинно героическая.

Наутро оказалось много замерзших... Геночка просту­дился, он горел, постоянно просил пить. Мама брала в рот лед, растаивала и поила его. Хоронить замерзших было не­кому. Немцы старались разгрузить скопление людей, кого-то направляли в Белую Калитву, там был распределитель­ный пункт — тех, кто помоложе, отправляли в Германию. Нас тоже подвезли, сначала до Калиновки. Там мы провели ночь в покинутом немцами блиндаже, и я собственными гла­зами видела эти добротные убежища. Потом нас прогнали и высадили в Суровикино. Мы жили в каком-то разрушенном доме без отопления, это оказалась конюшня. Но мы могли греть воду и сами чуть обогреваться у огня, это казалось благом. Пришел местный полицай и сказал, чтобы мы убира­лись отсюда, пригрозил, что расстреляет. Никакие мамины уговоры, что дети больны, ранены, что никуда она двинуть­ся не может, не действовали... Здесь были через дорогу нем­цы, веселые, здоровые, они умывались по пояс на морозе, нас не трогали, но странно забавлялись, когда я ходила к колодцу за водой, стреляли рядом — пугали. Хотя по мне нельзя было понять, кто это — в своих одежках я походила на старуху.

9 ноября 1942 года умер двухлетний Геночка, Он был младшим в семье, хорошенький, беленький. Мы все очень любили его. Перед смертью просил у мамы молочка, печенья. А мама только плакала. Его похоронили в тот же день. Я его не застала живым, с соседями ходили на хутор хоть чем-то разживиться из продуктов, но вернулись совершенно пустые.

19 ноября началось наступление наших войск, и мы ока­зались опять на передовой. Командиры в новых белых полу­шубках, откуда-то взялись машины, техника. В ночь на 20 но­ября был страшный бой, перед глазами его последствия: мы с мамой увидели целое огромное поле убитых, на них виднелось чистое белье — оказывается... перед боем их одевают...

Почерк плохой, но не переписываю. Я вся в том нервном состоянии, вспоминать трудно.

В ночь с 19 на 20 ноября началось окружение немцев под Сталинградом. 20-го в Суровикино были уже наши, все стремительно, на подступах тяжелые бои, прямо у нашего дома (конюшни) были убитые, ходячие раненые кое-как пере­вязаны, полевые солдатские кухни не поспевали, неразбери­ха. Мы были очень рады своим солдатам, это было спасение.

Через несколько дней солдаты перевели нас в брошенный дом. Там была печь, нары, на одних кучей мы, на других — солдаты. И здесь маме было много работы: сушила солдатам сапоги, портянки, что-то зашивала, снабжение солдат было плохое, но все же что-то старались дать из продуктов. В Су­ровикино мы тоже разжились горелой рожью, у нее был за­дохнувшийся дымом вкус и запах, но для нас и это была еда, мы парили ее в худом чугунке и жевали, жевали... О насто­ящем хлебе, о том, как он пахнет, какой вкусный, мы вели долгие разговоры — особенно Вася рассказывал, сколько он мог бы съесть. Было безвластие, опять никакого снабжения, хоть умирай, и мы решаемся уехать туда, где не было немцев. И поехали, шоферы, которые подвозили все для фронта — снаряды, продовольствие, — взяли нас, и мы поехали опять туда, где нас никто не ждал, и оказались в Михайловке — че­рез Серафимович, через Дон...

По дороге случилось происшествие. Было много военных на всем пути, декабрь очень морозный, снежный. Много ма­шин и навстречу, и по пути с нами, где-то увязали машины, стояли, отгребали снег, пробивали дорогу. По пути пришлось остановиться ночевать, кажется, это было в Перелазовской.

Все здесь были веселые — и военные, и местные жители. Ока­зывается, перевернулась на взгорке машина с водкой. Люди сообразили и стали собирать снег, промокший от водки, бу­тылки разбитые, процеживали подтаявший в тепле снег — и пили, пели. Мама тоже собирала такой снег — расплачивать­ся за дорогу, платить-то нечем было. Повезло — и сами чуть протерлись согретой жидкостью — давно не мылись.

Итак, к концу декабря мы в Михайловке. Поселились в доме, который не отапливался, не было печки, окна без стё­кол. Мама сложила печь сама из обломков кирпичей — здесь тоже были разбитые дома. Мы натаскали кирпичей, мама за­ложила ими окна, только маленькие оконца из осколков сте­кол были, а печь была большая, нелепая, но грела. Нужны были дрова, сначала собирали поломанные заборы, но этого было мало — холодно. Мы все пошли в школу, кроме Пети, — он устроился на работу.

Мама добилась хлебных карточек, мучил голод, Михайловка не была под немцами, местные жили сносно — у многих коровы, хлеба мало, но у них огороды, овощи. Мы же только и говорили о еде, хотя бы чего-нибудь, немного. О хлебе — это наш самый необходимый и спасительный про­дукт. Снабженцем по хлебу, когда он был по карточкам, был Вася, очень ответственный, безупречно честный и терпели­вый (стоял в очередях). И, приходя, всегда объявлял маме: «Вот маленький довесочек, мама, но я не съел его». Я всегда думала о себе: «Вот, смогла бы так же?». И не уверена была в себе.

Вася стал ходить, сильно хромал, кость срослась со сме­щением, у него не было обуви. И тут вывезли из одного по­мещения пленных немцев, мама сходила туда, нашла два огромных немецких ботинка, очень добротных, теплых, но они были на одну ногу и разного размера. Мама также сши­ла на руках что-то типа пальто, предварительно прокипятив в зольном растворе сукно от шинелей. И мы, такие чучела, ходили в школу. У меня из-за раны выстрижена половина го­ловы. На мне какое-то старое пальто, кофточка из мужской черной сатиновой рубашки. Но я точно помню: над нами ни­кто не смеялся, люди иначе, чем теперь, реагировали на чу­жую беду. А ведь я была почти барышня. Спасало и то, что я хорошо училась, Василий тоже. Тетрадей почти не было, пи­сали на старых книгах. И Толик был отличник, старательный под моим постоянным наблюдением.

Хлеб по карточкам давали похожий на густую кукуруз­ную кашу, несоленую. Я во сне часто видела селедочную за­сохшую голову с проступающей солью. Еще давали из сто­ловой щи из силоса — мороженой картошки, капусты. Но все несоленое, соль — очень большой дефицит.

Вскоре Петю забирают в армию, ему нет и восемнадцати, слабый после ранения, от постоянного недоедания.

2 февраля 1943 г. Сталинград освобожден. Скоро туда направляется первый поезд, мама добилась, чтобы поехать и посмотреть, что с домом. Мы ушли, он рухнул — но был под­вал, в подвале зарыты кое-какие вещи, утварь была сложена в колодец, у нас нет ни посуды, ни одежды.

Но на месте нашего дома, оказывается, уже побывал папа, его отпустили, чтобы он узнал о семье. Никого не нашел, ни нас, ни ближайших соседей, дальние сказали, что слышали, что ранены, наверное, погибли. Он нашел во дворе трупы, они были обгорелые, сгорели и остатки дома. Он оплакал, похоронил «своих детей» и закурил (до этого не курил), вер­нулся в часть. Это были, видимо, те молоденькие таджики...

Шла ужасная война, но почта работала отлично. Газеты все время печатали, куда надо писать, разыскивая родных, и по полевой почте. Мы не теряли времени, искали папу, род­ных.

Итак, мама поехала в Сталинград, он был заминирован, да и ее сразу забрали на уборку трупов, ничего не слушая... Она все-таки сбежала, добралась до дома, в колодце ничего нет; в подвале, в том месте, где зарыты вещи, — кирпичи, их надо разбирать, открыть нечем, но все-таки там вещи, ко­торые так нужны. Часть снова припрятала, часть привезла, чуть приоделись, часть обменивали на продукты. Дорогих вещей у нас не было, но все же это была поддержка. Мы на­писали дяде Ване (младшему брату папы), что живы, и сооб­щили адрес. Всю переписку в основном вела я. И очень скоро к нам нагрянул папа, ему дали три дня, солдаты дава­ли кто что мог — мыло, сахар, крупу. Такая радость была, такой праздник! Мама наварила каши, и мы ели, и дру­гие сталинградцы, и были счастливы. Он побыл всего день, и два дня дорога. Тетя Паша с детьми и дедушка все вре­мя были с нами.

Мама проверила и тети Пашин дом, он опять оказался цел, там были теперь наши солдаты, погоревший пол (когда там были немцы, они жгли буржуйку). За время скитаний мы встречали много добрых, отзывчивых, сердечных людей. И всегда с благодарностью, всю жизнь вспоминаем тех, кто пустил погреться, поделился скудным куском, добрым словом, участием.

И еще хочу вспомнить эпизод наших скитаний. Мама от кого-то из исполкомовского начальства узнала, что из Михайловки в Сталинград посылают «экспедицию» за со­лью. Сама она болела и попросила: «Возьмите дочку». Взя­ли. Один мужчина-инвалид, две женщины и я. Соль на со­ляной пристани, на Волге. Никакой пристани, конечно, нет. Эта соль лежит на берегу, открытая; от влаги — это ранняя весна, начало марта — она спеклась, как цемент. Мы долбили дырки, мужчина взрывал, куски собирали в мешки — и про­цесс повторялся (оттуда знаю про бикфордов шнур и т. д.). Руки были в кровавых мозолях, они сдирались, руки невы­носимо жгло. На следующий день мы должны были уехать, проработав день и полдня. Не везде еще были убраны трупы. Когда я чуть отошла, увидела на берегу немецкого офицера, его, видимо, выбросило волной. Он был в полной экипиров­ке, хорошо сохранившийся, молодой, красивый, руки, ноги целы, весь цел... Мне его было очень жалко, я долго видела его перед своими глазами.

Итак, о соли. Машина с солью пойдет своим ходом, а мы поедем поездом. Берите соль, кто сколько унесет, это богат­ство! Сколько хотите. Вижу: женщины нагребают чуть не полмешка. И мне хочется побольше. Поднимаемся в гору

тяжело. Женщины отсыпают, я тоже. Немного прошли

повторяем процедуру. Но чем ближе приближаемся к же­лезной дороге, тем страшнее расставаться — я тоже знаю ей цену, еле передвигаемся, последние метры чуть не волоком. Но очень большая поддержка! Банка соли равна банке топле­ного масла.

Трудились все. Дети войны рано становятся взрослыми. Василий с больной ногой ходил за хворостом в лес. Ложимся спать, и любимая тема разговоров — еда, что ели, что бывает белый хлеб и ничего вкуснее нет. Неужели было время, когда ели кто сколько хочет?! Не верилось... Но мы жили жизнью страны, читали газеты, радовались победам, верили всему, о чем писали. И так всю жизнь, вера в то, что у нас было счаст­ливое детство, — мама получала на всех детей 150 руб., при­вести их в соответствие с нынешними нельзя. Их едва-едва хватало на выкуп хлеба по карточкам, ни одеть, ни подкупить не на что. Мама всегда батрачила, чтобы иметь хоть какой- нибудь кусок, сама недоедала, любой кусочек — детям. Она болела — я забыла, как называется болезнь, которой болели в ГУЛАГе, — пеллагра, кажется, распухал язык, на нем появ­лялись трещины от недостатка витаминов, вообще питания, самого необходимого.

Важнейшая заслуга мамы в том, что она сплотила нас в это трудное время. Она особенно стремилась, чтобы мы вы­жили, и не только тогда, но и всю жизнь. Семья была глав­ным делом, она стремилась растить нас в любви, взаимной помощи, отзывчивости, находила нужные слова, когда мы со­противлялись, поступали не так, как ей бы хотелось... Свет­лая ей память.

Антонина Усачева

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"