В феврале 1942, самого тяжелого блокадного года, мне исполнилось одиннадцать лет. Мы жили на 10 Линии Васильевского острова, в мрачном темно сером, почти антрацитового цвета доме 25. Много позже я узнал, что дом этот построен, каким-то немцем в позднеготическом стиле. О том, что в нашей коммунальной квартире под номером 26 проживает большая семья немцев, я узнал в августе или в сентябре. Не помню точно. Помню, что было еще тепло и я вместе с мальчишками по ночам выбирался на крышу «гасить немецкие зажигалки». Бог миловал, на нашу крышу они не падали. Зато, как горох, барабанили по ней осколки от снарядов: через два двора – колодца от нашего дома была табачная фабрика им. Урицкого. На ее крыше стояли несколько зениток.
Однажды утром мы проснулись и увидели, что весь длинный коридор в квартире заставлен огромными, под потолок, книжными шкафами. Раньше они стояли в комнате моего друга Альки, в других комнатах. А сами комнаты были опечатаны. Парадоксально, но арест «наших» немцев, спас их от голодной смерти или от бомб их соплеменников. Я пишу об этом не ради красного словца: после выхода моей повести «Увольнение на сутки», издательство «Молодая гвардия», которым тогда руководил Валерий Ганичев, получило письмо из Липецка, от старшего брата «моего» Альки. Он писал, что помнит мальчика, с которым постоянно играл его брат. Брат жив. Семья вернулась из ссылки и «осела» в Липецке.
Да, странные, порой, сюрпризы преподносит судьба.
***
В разных концах города полыхали пожары. Было тревожно, но совсем не страшно. Только от злости заходилось дыхание, когда небо перечеркивали, пущенные из разных концов Ленинграда вражеские ракеты! Предатели, словно, призывали: сюда кидайте бомбы, сюда! Здесь военные объекты, не промахнитесь!
– Гады, гады, гады! – твердили мы, сдерживая слезы. До войны мы и понятия не имели, что рядом с нами живут предатели, готовые встретить фашистов с хлебом и солью.
Когда пришла зима и на обледенелую крышу попасть было невозможно, мы с мамой, укутанные несколькими одеялами, молча вслушивались в прерывистый вой немецких бомбардировщиков, гадая, пролетят ли они дальше или сбросят бомбы на наши головы, на фабрику Урицкого. Тогда было страшно по – настоящему. Но только до поры, до времени – пока голод не притупил чувство опасности.
Несколько десятилетий спустя, мы с художником Ильей Глазуновым шли на сухогрузе «Раздольное» в Северный Вьетнам, который американцы пытались стереть с лица земли и ночью попали в Японском море в десятибалльный шторм, находиться в каюте мне стало не по себе. Быстро одевшись, я поднялся на капитанский мостик. Судно заваливало то на один борт, то на другой, шипящие волны накрывали высоченную капитанскую рубку, кренометр, на который были устремлены глаза капитана и штурманов, показывал, что судно вместе с грузом муки и всеми нами, должно было давно перевернуться. Но страх, который я испытал в закрытом пространстве упрятанной в трюме каюты, прошел.
Да, прятать голову в песок или под крыло, чье бы оно ни было, гораздо страшнее, чем видеть опасность перед собой.
Несколько лет тому назад, в журнале «Роман газета ХХI век» был напечатан мой детский, детдомовский дневник. Апрель – июль 1945 года. Перед возвращением в Ленинград. Я так и назвал Дневник, мое первое напечатанное произведение: «В ожидании». Редакторы, слава Богу, не изменили в нем ни слова. Только кое-где орфографию исправили.
Там есть строчки об одном моем однокласснике, сыне Сивинского военкома Вовке Грибове.
Вовка был парень бесшабашный, как сказали бы сейчас, отвязанный. Никого не боялся, ни в чем не знал удержу. Родители даже опасались, когда уезжали, куда-нибудь, оставлять его одного дома. В тот день, Вовка попросил меня и приятеля Вадьку Савицкого, подставить лестницу к окнам его квартиры. Он заберется и, чего-нибудь раздобудет съестного. Мы отказались. На кого укажут пальцем? Конечно на детдомовцев. Ведь они, по определению, все жулики и воры.
Вот этот абзац:
«Ходил с Савицким в лес за грибами. С нами ходил и сын нач. военкомата Грибов. Собрали мало, но зато наелись земляники. Сейчас начинает поспевать она. Вовка (военкома сын) все удивлялся, как мы живем в д/д. а когда я ему рассказал, как мы жили в блокаду в Ленинграде, то он совсем не поверил. Он живет очень хорошо. Они каждый день пекут свой хлеб, пироги. Многие бы позавидовали. В день они получают 50 гр. масла, тогда, как другие совсем не получают».
Комментариев не последует….
***
Наша комната – десять с половиной метров – примыкала к кухне и, наверное, когда-нибудь была людской. Или ванной. Получить что-нибудь лучшее, разменяв квартиру в бараке в Кировске, относилось к области фантастики.
Учился я во многих школах Василеостровского района. За год до войны – в четырех. На Среднем проспекте в школе № 24, на Съездовской линии, на 9 Линии и где то еще… Отовсюду меня вышибали в силу бойцовского характера. Я очень любил драться. В одной школе, на Среднем проспекте, я проучился всего несколько дней – изгнали, за то, что чуть не выколол своему соседу по парте глаз. Вставочкой с 86 перышком. Господь уберег: и его, и меня.
Моя двоюродная сестра Люба, дочка тети Ириши, училась в сельскохозяйственном техникуме и жила у нас. Иногда она заходила за мной в школу – на 9 Линию. Уже после войны она рассказывала, что за мной всегда шла ватага воинственно настроенных мальчишек. И только ее присутствие спасало меня от взбучки. Почему они не трогали меня в школе? Наверное, дисциплина в учебном заведении была на очень высоком уровне?
Мама работала в Институте Усовершенствования учителей, на Фонтанке. Дома я был один или с Любой. Но она была прилежной ученицей и всегда сидела за тетрадями. Я гонял по длинному коридору с соседом Алькой. Его родители нашу беготню время от времени пресекали. И я оставался совсем один. И утешался бутербродами, которые очень любил.
Помню, мы с мамой после получки, заходили в гастроном на углу Среднего проспекта и 9 Линии. Напротив, через Средний проспект, находилась табачная фабрика Урицкого. Аромат табака вышибал слезу. А, спустившись на несколько ступенек, и, войдя в гастроном, ты вдыхал аппетитнейшие ароматы свежайших колбас! Какие это были колбасы, ветчины, сосиски и сардельки! От всех этих запахов кружилась голова. Сейчас, когда я пишу эти строки, передо мной встает образ Гаргантюа, обвешанного такой снедью. Но тогда, про Гаргантюа мне мало, что было известно.
Я, как зачарованный смотрел на чистенькую продавщицу, нарезавшую с помощью автомата тончайшие ломтики колбасы. Теперь таких автоматов – пруд пруди, а в те времена они были большой редкостью.
Бутерброды с такой роскошной колбасой, я и «сооружал» себе, пока Люба корпела над тетрадками. Причем у меня была привычка: съесть колбасу, а надкусанный кусок булки, забросить за диван. Что бы, мама не увидела.
Догадываетесь, что произошло?
В январе 1942 года, когда жизнь каждого из нас висела на волоске, голод и стужа подобрались к нам вплотную, я сказал маме:
– Давай разломаем диван на дрова. Все равно спим на одной кровати под ворохом одеял и шерстяных платков.
Мама кивнула. Я с трудом отодвинул диван от стены…. И, о Боже! Все пространство было завалено сухими, пыльными белыми сухарями! Это было неслыханное богатство! Ведь мы не давали упасть ни одной крошечке с тех двадцати пяти граммов эрзац – хлеба, который получали еще затемно.
Голод и стужа на несколько дней отступили.
Диван употребили на растопку, и буржуйка вечерами раскалялась докрасна.
Не остановившись на достигнутом, я предложил маме провести полную инвентаризацию нашего скудного имущества. И нам, опять повезло!
За Любиными тетрадками, которые мы регулярно употребляли на растопку, мы обнаружили девять пакетиков с семенами. При виде этого «подарка», мама заплакала. Не знаю, что это были за семена, но мама, попробовав их «на зуб», сказала:
– Будем варить из них суп.
Каждый вечер она замачивала семена. В пакетике было не больше пятидесяти граммов. А утром варила «суп». По столовой ложке на душу, пока еще живого, населения.
Пожалуй, это были два единственных светлых лучика в голодную стужу декабря – февраля 1941-42 годов.
Мертвый мужчина в нашем подъезде – почему-то, очевидцы всегда пишут о том, что мертвец в подъезде – мужчина, появился в ноябре. Или в декабре?
У мамы был свободный день и мы вышли из дома в свой обычный путь, когда рассвело. «Наш обычный путь» пролегал по госпиталям и больницам, а иногда и по моргам. Мы искали дядю Федю, Федора Ивановича Давыдова, мужа маминой сестры тети Ириши. В самом начале войны он ушел добровольцем на фронт, служил под Ленинградом а, потом был ранен. Пока еще немцы не подошли вплотную к городу, он успел написать жене о ранении. Где он лежал, не было известно, и мы прочесывали все госпитали подряд.
После войны, его дочь Люба клялась, что видела его на ленинградской улице. Но ведь на свете столько похожих людей! Один мой знакомый без всякой иронии, говорил, что я вполне могу получать зарплату за одного из сотрудников их учреждения.
***
Так вот, о мертвом мужчине ….
– Рано утром, когда я ходил в булочную за пайкой, его не было. Может быть, он еще жив?
– Нет. Я ходила позже тебя – он уже лежал. Я проверила. Мертвый. – Она перекрестилась. – И кто – то вывернул его карманы. Забрал документы, наверное, карточки. Но это не наш дядечка, не из нашего дома. Наверное, шел мимо и присел отдохнуть.
Не могу сказать, что не слышал о случаях людоедства. Муж моей тетушки Валентины, Сима Корнилов, работал инженером на оборонном заводе. На ГОМЗе. Поэтому, его даже не взяли в армию. Как мне говорила бабушка Анастасия, он был классный специалист. Он всех нас понемногу подкармливал. И, вдруг, однажды он не пришел домой! Сначала, думали, срочная работа. Такое уже бывало. Но он не пришел и на второй день. Тут уже забили тревогу. Разыскали кого-то из знакомых с телефоном. Тетушка Валентина позвонила на завод. Но там сказали, что Сима позавчера ушел вовремя. Домой.
Его искали несколько недель. Подключились к розыскам даже чекисты – он знал много секретов. И не нашли.
Передо мной стоит он, как живой: веселый, поджарый…Улыбка обнажает несколько золотых зубов. Может, быть, эти зубы…?
Не хочется задумываться. Я заметил, что память с большой неохотой открывает тебе горестные эпизоды жизни. Бережет душевное спокойствие? Человек должен помнить все: и хорошее и плохое. Но так не хочется ворошить прошлые ужасы!
Много лет назад, я писал очерк об отце нашего замечательного поэта Александра Прокофьева – Андрее Прокофьеве. Помните: «Отец мой, старший фейерверкер, жил не тужил, и не боялся смерти».
Когда мы эвакуировались из Ленинграда и на открытой барже переправлялись через Ладогу, а над нами низко-низко летал наш «ястребок», охранял, то мы причалили в Кобону. На родину Прокофьевых.
***
Поиски материала, привели меня в Выборг. В архив. Это было самое современное здание архива в Советском Союзе. Построенное специально для архива. Но построенное не нами, а финнами.
Директором архива была прекрасная женщина и во время перерывов в работе, мы с ней распивали чаи. А, когда я нашел все, что было мне нужно, она предложила:
– Сергей Александрович, хотите, я покажу вам самый секретный отдел в нашем Архиве?
Меня, как током пронзило.
– Уголовные дела о людоедстве?
– Да.
Я отказался. И женщина меня поняла. Мой страх, мою боль поняла. И за это ей самый низкий поклон.
Но дела о мародерстве я почитал.
Военный трибунал г. Ленинграда.
Начато 12 1 42.
Окончено 23 1 42 г.
Хранить постоянно, Дело №9098, по обвинению Посулиной... Далее перечислено четыре фамилии. Я их не называю, потому что могут быть живы их родственники.
Мне преподали урок в Архиве Ленинградского ФСБ, когда я просматривал уголовное Дело моего деда – священника. Отобрали один из томов. Сказали, что у «подельников» есть близкие.
В Деле, которое я просматривал есть записка одного из фигурантов. Она не подписана. Наверное, ее перехватила охрана.
«Сходи к вере в Гостинный двор вход с Невского ф-ка «Медучнаглядных пособий» внутри двора пусть она срочно сходит к Максу пусть тот все бросит и поможет меня спасти Надо нанять защитника нет ли кого знакомого У Сережи милицейской шишки, словом спасайте иначе я погибну умоляю во имя всего святого все надо делать быстро
Целую вас (неразб.) Арсенал примите все возможные меры нет ли у миши связи в судебном мире....»
Человек этот работал в филиале столовой №12 Дзержинского района руководящим поваром и материально ответственным лицом.
Но не панический тон записки привлек меня, а то, что последовало потом... Руководящий повар был приговорен к высшей мере, которую заменили штрафбатом, а после войны он потребовал пересмотра Дела, на основании того, что государственные цены на ворованные продукты были во много раз ниже тех, по которым он их продавал умирающим с голоду ленинградцам!
А куда тратили наворованные средства эти нелюди? На скупку за бесценок картин, антиквариата, золота, дорогой мебели.
***
В тот день наш путь лежал на Выборгскую сторону, в Военно-медицинскую академию. Транспорт не ходил, и, через Литейный мост мы шли пешком.
Обычно немецкие самолеты бомбили город ночью. Днем уже боялись – несли большие потери. Как писали в сводках. И надо же, было такому случиться, что они стали бомбить мост днем. Когда мы с мамой находились на середине моста! Мама положила меня на холоднющий асфальт и прикрыла своим телом. Я видел, как рядом с мостом взмывают вверх столбы темной пенящейся воды и, представив, что одна из бомб попадет в нас, зажмурился.
– Вставай! Простудишься! – вдруг сказала мама. – Улетели, гады. И ни одного нашего «ястребка»!
Со стороны фрицев, это был, скорее всего, акт отчаяния. Как же это так!? Бомбят, бомбят по ночам, а наутро, оказывается, что все мосты целы! Я был очень напуган, но немножко гордился. И, на этот раз, не попали!
В январе я стал выходить на улицу один. Как правило, за водой. Ходил я на Неву. Напротив упакованных мешками с песком и обшитых досками сфинксов («Из древних Фив в Египте…») на льду была сделана прорубь. Всегда стояла очередь – лед был очень толстым и, чтобы зачерпнуть воды, приходилось на лед ложиться.
Переходя Большой проспект, я всегда с завистью смотрел на огромный промерзший тополь. Петра 1 он, конечно, не видел, но других царей насмотрелся. У меня была навязчивая идея: вот бы немецкий снаряд или бомба в него попали. Это, сколько было бы дров, сколько щепы! Но снаряд попал только в железный столб с часами – бочкой на углу 7 Линии и Большого проспекта. Так и простоял он кривой, с часами без стрелок. Сейчас мне кажется, что это был символ нашей жизни. Безвременье. Жизнь для всех нас остановилась, даже для живых. А, что уж, говорить о мертвых. Разница между нами была – одно мгновение!
Как-то раз, мама дала мне двадцать пять рублей и послала на Андреевский рынок за жмыхом. Знаете, что такое жмых? Если нет – загляните в словарь.
Маленький его кусочек, как раз, и стоил двадцать пять рублей.
Как только я пришел на рынок, заполненный краснощекими спекулянтами и похожими на живых мертвецов, покупателями, принесшими на продажу последние семейные ценности, завыли сирены. Все побежали врассыпную. Я забежал в подъезд большого жилого дома на 7 Линии. Здесь было уже не протолкнуться. Кто-то пытался выглянуть на улицу и посмотреть в сторону рынка, кто-то продолжал торговаться. И. вдруг, все стихли. И только надрывный вой немецких бомб закладывал уши. И послышались взрывы. Один за другим.
Только что мы все были там, на рынке. А теперь его не стало. Кто плакал, кто рвался в двери, ведь на рынке еще остались люди. Родные, знакомые…
Одно мгновение отделяло живых от мертвых.
Жмых, я, все-таки принес. Купил прямо в подъезде у злющей тетки. Причем, она хотела всучить мне половину плитки, и только вмешательство старенького мужчины, предотвратило обман. И это в такой момент!
Ни Федора Ивановича Давыдова, ни Симона Корнилова мы так и не нашли. Вы думаете, полковник Корнилов из уголовного розыска Ленинграда случайно попал в мои романы?
Я всегда в таких случаях вспоминаю певца и композитора, которого очень люблю. Юрия Шевчука. Слова из его песни: «…в памяти, в памяти, в памяти лица, тех, кого давно уж с нами нет». У этой песни огромный нравственный заряд. По-моему, она и про тех. кто остался там. На кладбищах Питера. «У меня еще есть адреса, по которым звучат голоса…»
***
Однажды мы «разжились» плиткой столярного клея. Он вполне съедобен. Только варить его нужно очень долго. По-моему, дня два. Или больше. А порезанные на мелкие кусочки ремни, еще дольше. Верьте, не верьте, у нас с мамой хватило терпения доварить эти кусочки до определенных «кондиций». Сварили столярный клей – получилось, нечто вроде студня. И пахло сносно. Вот, когда товарищ Бендер смог бы развернуть свою контору «Рога и копыта»! Ведь столярный клей, именно, из них и варили.
Короче говоря, поздно вечером мы устроили пир. И забыли про буржуйку. Но соседи про нас не забыли!
Утром, бесчувственных, они вынесли нас на кухню и открыли окно. Сколько прошло времени, прежде, чем мы пришли в себя, я не знаю. Знаю – пришли!
У них, что? Не было своих дел, кроме того, как вытаскивать угоревших, полуживых соседку с маленьким мальчиком и впускать на кухню порцию замороженного воздуха? Были. И, немало. Не говоря уже о том, что не было сил.
Они нас спасли.
***
В феврале нам дали ордер на дрова. Я ликовал. Представлялась гора сухих полешек, которые мы положим на санки и привезем домой. Мама молчала. Пилу, большую, двуручную, она, где-то раздобыла, а санки у нас были. Правда, без деревянных реечек. Их мы давно сожгли.
В ордере был обозначен адрес. 5 Линия. Номер не помню. Но всегда, когда бываю в Питере, стараюсь пройти мимо того места.
Когда-то, здесь стоял деревянный дом. Может быть, двух или трех этажный. Теперь осталось только несколько бревен фундамента, кое-где, тронутых пилой. Значит, ордера на дрова в этом доме и до нас получали легковерные ленинградцы. Но бревна фундамента не поддавались зубцам пилы. И обманутые люди уходили.
Мама села на санки и заплакала.
– Нет уж! Мы их распилим, – сказал я. – Распилим!
Домой мы везли на санках гору щепы. Такой щепы, которую я хотел заполучить без особых усилий, с помощью немцев. Ну, и ладно! Даже у дистрофиков исполнение задуманного пробуждает волю к жизни. Хоть чуть – чуть, хоть самую малость.
Однажды рано утром, во время обычного похода в булочную, я не обнаружил мертвеца в подъезде. Мы уже так к нему привыкли, что темными зимними утрами просто не замечали. Он так и просидел всю зиму на ступеньках, прислонившись к белой кафельной стене. Узкая тропинка в снегу – двери парадной не закрывались – белые стены, пальто и шапка припорошенные пургой…. Не чувствовалось даже сладковатого трупного запаха. Помните, у Достоевского – ободняет или не ободняет? Этот мужчина «не ободнял». Только высох. Как святые в монастырских катакомбах.
Может, он тоже был святой?
Я сообщил о пропаже маме.
– А я тебе разве не сказала? Его вчера увезли сандружинницы.
Не помню месяц, когда маму вызвали на работу. Это произошло или в феврале, или в марте. Город понемногу начинал пробуждаться к жизни. По квартирам ходили истощенные, но энергичные девушки, сандружинницы, уносили из квартир и куда – то увозили мертвецов, скалывали лед с горами нечистот на лестницах. В тех домах, где были, так называемые, «черные лестницы». До революции, они предназначались для прислуги. Вспоминать, во что превратилась «наша» к весне 1942 года, не хочется.
Институт, в котором служила мама, располагался по двум адресам. До сих пор их помню. Фонтанка 10 и Фонтанка 62.
Первый адрес – рядом с тем местом, где Фонтанка впадает в Неву, напротив Летнего сада.
***
«Ленинградский институт
усовершенствования учителей
Ленинград, Фонтанка, 10
25 августа 1941.
СПРАВКА
Выдана из Ленинградского Городского Института Усовершенствования Учителей т. Высоцкой П. Ф. в том, что он направляется на оборонные работы с 25 августа 1941 года.
Выдана для получения продуктов.
Директор Гинесин».
Туда, через весь город, я ходил к маме, и она выносила мне кастрюльку, на дне которой плескался соевый суп. Я написал: плескался, но это большое преувеличение. Суп едва закрывал донышко кастрюли.
Когда я выходил с кастрюлькой из института, баланда была еще теплая. Но пока проходил через весь город до 10 Линии, иногда замерзала. И я приспособился съедать баланду по дороге, пока еще теплая.
Хорошо помню, как перейдя Фонтанку, остановился около летнего сада и достал из кармана ложку. Но не успел зачерпнуть суп, как услышал тихий голос:
– Мальчик, а дома, наверное, ждет голодная мама или братик?
Мне стало так стыдно. Так отвратительно на душе, что я не нашел слов в свое оправдание. Так и стоял молча с большой ложкой в руке. Мужчина, закутанный в шаль ушел, а я так и не смог сделать даже глотка. Комок стоял в горле. С тех пор я съедал суп в мамином институте, под широким пролетом лестницы.
***
Умерла наша соседка. Диагноз в те времена писали один: «недостаток питания». Комната, в которой она жила с дочерью, была через стенку. Но я ее почти не знал. Иногда встречал в коридоре. А, вот. С дочерью познакомился хорошо. Звали ее Зоя, фамилия – Лапина. Так написано в нашей эвакуационной справке. Такая ли фамилия была у матери – не знаю. И ничего не знаю об отце.
А у Зои даже отчество совпало с отчеством моей будущей жены: Зоя Николаевна. Правда, в другом документе, у Зои отчество Павловна.
Зоя осталась одна и мама даже не раздумывала, удочерять ли ее. Конечно, удочерять. Тем более, что девочку надо было спасать. Еще день – два, и она последовала бы за своей мамой. Для меня это было непостижимым! Когда я впервые вошел в комнату Лапиных, то обомлел: шкафы с дорогими книгами, картины на стенах, прекрасная мебель… Мы радовались каждой плитке столярного клея, пакетику семян. Мама променяла на буханку хлеба маленькое золотое колечко и сережки… Но не будем об этом. Они сделали выбор, и это их выбор.
Мама сразу же отнесла на рынок несколько дорогих мелочей и обменяла на еду. Я даже не знаю, на что. Мне она не показывала, поднимала на ноги девочку. А девочка, между прочим, была моей ровесницей.
Наверное, Лапины смирились с судьбой. Мать уже не могла встать с постели, а Зою не выпускала из квартиры. Боялась. Пайки хлеба приносили по очереди оставшиеся в живых соседи. Хотел написать – жильцы, да какие же они были жильцы.
Второй раз я зашел в соседнюю комнату, когда мамы не было дома, а Зоя спала. Я сел в хозяйское кресло за письменный стол и открыл ящик. Первое, что я увидел, был револьвер в замшевом чехле. Какой он был марки, я не знаю. Не разобрался. А ведь папа у меня был охотник, и я немало повидал на своем «веку» охотничьих ружей. Папа даже подарил мне «монтекристо», но ружье осталось «под немцем», у дяди Пети. Мы привезли его, что бы умелец Петр Иванович выбил из одного из стволов крепко засевшие в нем тряпки. Свидетельство моей неумелой чистки.
Но суть не в этом: все столь любимое мною оружие, которое я находил и перепрятывал, исчезало. Не таинственным образом, конечно. Или мама или тетушка его находили – не пойму, как? – и «утилизировали». Выбрасывали в реку или куда подальше.
***
В начале апреля нам дали – о счастье! – талоны в баню. Это была первая «помывка» за много-много месяцев. Помню, что баня находилась где-то во дворе на 2 Линии, между Средним и Малым проспектами. Мама не отпустила меня одного в мужское отделение.
– Ты и помыться, как следует, не сумеешь!
Таким образом, я очутился в женском отделении. Не могу сказать, что голые женщины меня смущали. Да, собственно, какие женщины? Неимоверное скопление доходяг женского пола, клубы пара. Лишь иногда в этом пару возникала фигура, у которой были не только кожа и кости.
Какая – то старушка проскрипела:
– А, почему здесь мальчик?
Никто не обратил на вопрос внимания.
Остальные женщины меня просто не замечали. Наслаждались теплом, горячей водой, почти забытым позвякиванием шаек. На лицах женщин светились улыбки, наверное, первые за прошедшие месяцы. Они подходили друг к другу, протягивали молча намыленные мочалки и подставляли спины. И кряхтели от удовольствия во время этого короткого священнодействия.
Зоя уже не выглядела такой худышкой, как месяц назад. В мою сторону она старалась не смотреть, отводила взгляд, как будто я был совсем чужой. Но меня это совсем не задевало. Все в этом парном отделении были как бы единым целым. Все радовались, наконец – то наступившему обновлению! А баня была, именно, таким обновлением. Страшное прошлое позади – это чувствовало тело, не голова, не разум, а, именно, тело. Наверное, тело заблуждалось – впереди были еще годы лишений, но обновление так много обещало….
У мамы появился постоянный покупатель Зоиных раритетов. Дядя Коля. Наверное, она познакомилась с ним на толкучке, продавая разные мелочи, которые отбирала Зоя. Но с некоторых пор, дядя Коля потребовал, чтобы мама привозила ему домой книги и картины.
Дом, в котором жил этот дядя, стоял на углу Среднего проспекта и 6 Линии. На самом углу дома, на втором или третьем этаже находился большой эркер. Там жил дядя Коля. К нему приходило много посетителей и нам иногда приходилось ждать, когда и до нас дойдет очередь.
С этим домом у меня связано много воспоминаний последних лет: я написал рассказ «Неизвестный голландский мастер». Чтобы пощадить дядю Колю, этого «собирателя» раритетов, я немного изменил адрес. Дом у меня расположился между 6 и 7 Линиями. А между ними, – каждый житель Васильевского острова это знает, – проходит бульвар!
Но место обитания дяди Коли узнали. Видимо, многих во время блокады он ограбил.
Стены лестницы, которая вела в его квартиру, разрисовали красками и позорящими надписями. В редакцию «Огонька» и мне домой писали разгневанные ленинградцы, клеймили проходимца. И ко мне были претензии: почему так снисходительно отнесся я (герой моего рассказа к дяде Коле)? Требовали, чуть ли не вынесения ему смертного приговора! А ведь со времени блокады Ленинграда прошли десятилетия.
Крепко укоренились в людях холодные и голодные дни. Навсегда.
Только одно письмо – в газету «Правда» – оправдывало этого урода.
Начиналось оно так: «Известных дел мастер Сергей Высоцкий…..» А дальше шли сплошные панегирики дяде Коле. Он, как «честный коллекционер», сохранил для будущего шедевры живописи, уникальные издания, редкие произведения скульпторов. И все – отдавая последние крохи хлеба, умирая от голода! Это, он то, у которого в шкафах стояли банки со сгущенкой, пакеты с крупами!
«Правде» пришлось отвечать. Мой коллега Владимир Николаев написал письмо, в котором указал, что «известных дел мастер…» пережил блокаду и вместе с матерью отдавал этому «коллекционеру» за пакет гречки, за несколько кусков сахара дорогие произведения искусства.
Ответа не последовало.
***
Весной 1942 года к нам в квартиру постучал худой до неузнаваемости, знакомый мальчик, мой соученик. Но глаза у него были веселые. И новость он принес хорошую. Наша школа собирала оставшихся в живых и не уехавших в эвакуацию детей, чтобы раз в день подкармливать их супом. Тоже соевым. Но главное было в том, что мы собирались вместе и с трудом узнавая друг друга, строили планы на будущее. Надо же! Строили планы на будущее! А люди, которые задумываются о будущем обретают волю к жизни.
Обеды проходили на 10 Линии, в полуподвальном этаже старинного здания. Напротив, на 11 Линии высился корпус Военно – морского училища.
Полуподвальный этаж однажды сослужил нам хорошую службу. Спас от смерти. Немцы целились в Училище и снаряд разорвался посреди улицы. Соевый суп был испорчен осколками снаряда и битым стеклом. Но мы остались живы. Плачущая учительница бегала по рядам и ощупывала наши головы, проверяя, не задело ли кого осколком.
Уже было три прибавки хлеба по карточкам, но погибнуть у нас было много возможностей.
Летом ко мне подошел один мой приятель и сказал, что они с матерью эвакуируются в Армению. Я никуда дальше Сиверской не ездил и возможность попасть на Кавказ, в Армению, представлялась мне большой удачей. А в географии я разбирался плрхо, не знал, что немцы рвались на Кавказ. Хотели отрезать страну от нефти.
Я стал уговаривать маму поехать в дальние края.
«Московский вокзал. Посадка 19 ч.
Р.С.Ф.С.Р.
Василеостровский
Районный совет
Депутатов трудящихся
г. Ленинград
исполнительный комитет
РАЙОННАЯ ЭВАКОКОМИССИЯ
7 июля 1942 г.
№ 2074
УДОСТОВЕРЕНИЕ
Предъявитель настоящего удостоверения
Гр. Высоцкая Прасковья Филипповна.
С членами семьи:
1.Лапина Зоя Дмитр.
2.Высоцкий Сергей Ал ров
Армянская
Эвакуированы из гор. Ленинграда
Подпись( нер.)»
Сбоку – посадочный талон на три человека. На обороте справки –штампики с разных станций о выдаче талонов на питание, обедов, горячей воды.
Покормили нас и на Московском вокзале. Как сейчас, помню, макоронами по-флотски. Но я их съесть не смог. И не мог ничего взять в рот неделю. Это меня и спасло. Нынче такое состояние называется энурией. Но мы этого не знали и мама уговаривала меня:
– Сереженька! Ну, съешь хоть ложечку супа!
Но это уже другая страница моей жизни.
Сергиев Посад – Москва.
Ноябрь – декабрь 2013.
Сергей Высоцкий
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
