Мои родители перебрались в посёлок Бускуль перед самой войной. Здесь незадолго до этого открыли в двенадцати километрах от него новый участок для добычи огнеупорной глины. Довольно редкой и столь необходимой для выплавки стали с чугуном в Магнитогорских доменных и мартеновских печах.

Отец устроился шофёром на бортовую трёхтонку и перевозил глину к отдельному перегону на въезде в Бускуль. А уж тут её перегружали в вагоны и отправляли по назначению. Жили мы напротив станции в одной из низких землянок, примыкавших вплотную друг к другу. И образуя некий укромный закуток, где совсем рядом проходила и главная железнодорожная магистраль.

По которой день и ночь проносились гружёные поезда. Чаще всего с углём или лесом…так что стены нашей землянки то и дело вздрагивали от раскатистого грохота. Да и гудки паровозов нередко будили по ночам нас всех, отчего старший брат с сёстрами долго перешёптывались и никак не могли уснуть.

А война же ворвалась в наш посёлок так внезапно и с такой тревогой, что сразу вызвала небывалое смятение. Прискакавший из районного центра Карабалык нарочный только бросил в сельсовете на стол пачку повесток и, приказав немедленно отправлять всех к ним на сборный пункт, тут же умчался дальше на взмыленном коне. А повестки принялись разносить, как сельсоветские, так и назначенные рассыльные. На центральном Карьере забирали некоторых прямо из забоев и увозили на машинах в Бускуль. А бускульчане и те, кто работал здесь на Песчаном (где добывали песок для той же Магнитки) устремлялись к сельсовету вместе с жёнами и детьми. Кто с какой-нибудь наспех собранной котомкой, кто с перекинутым за плечи плащом, а кто и вообще в одном поношенном пиджаке с кепкой. И через каких-то два-три часа вокруг бревенчатого сельсовета со ступеньками теснилась уже огромная толпа. Кое-кто из конторских попытался даже выступить и дать последнее напутствие. Но среди прорезавшегося вдруг крика и плача провожавших всё это довольно скоро утонуло в общем шуме.

– Жаль, что мы их в ту войну не добили,– прозвучали лишь наиболее отчётливо слова Пахомова. Старого тарутинского казака и участника первой Германской войны 1914-1918гг.

Затем все отправлявшиеся на фронт залезли в кузов машины. Уселись на расставленные там скамейки и двинулись к находившему неподалёку от наших землянок переезду. Вслед им ещё долго раздавались те же громкие истошные возгласы. А облачённая во всё черное Волобоиха принялась читать молитвы и осенять всех крестным знамением. До революции она жила в Верхотурском монастыре и была там монахиней. И также, как и Пахомов, перебралась на Бускуль из родной Тарутины. Ведь у нас по всей округе были сплошь казачьи хутора и станицы, входившие когда-то в Оренбургское казачье войско. А Тарнакину удалось даже перевести сюда мельницу со своей прежней заимки. Ибо на добычи глины не хватало постоянно забойщиков, и многим из бывших защитников их казачьей вольницы место это стало прибежищем.

А если вернуться к началу войны, то она потребовала гораздо больше танков, орудий, снарядов. И для этого нужна была прежде всего высококачественная сталь. Или как её окрестили – броня! И из Магнитогорска вскоре пришёл приказ от самого директора комбината Г.И. Носова, чтобы незамедлительно увеличить добычу глины с песком.

Начальником Карьера был тогда В.П. Мухин, а заместителем у него прибывший с эвакуированными донбасовцами И.П. Гапон, возглавлявший у себя на родине угольную шахту. Ведь в Магнитогорск перебрасывалось много оборудования и разных станков с южных районов. Из тех мест, которые не успели ещё разбомбить и где находились основные промышленные центры. Из Никополя, к примеру, удалось перевести даже новый прокатный стан. А к нам на Карьер тоже кое-что переправили. Особенно ценной была дизельная электростанция…потому что почти все наши экскаваторы работали на электричестве.

К весне Иван Павлович Гапон возглавил также всю хозяйственную часть. И сразу же взялся за распашку земли под огороды, засадив их луком, огурцами, морковью, свеклой, капустой. А затем построил и несколько утеплённых сараев для скота. Ведь к нам нагнали одних только трудармейцев больше трёхсот человек. А хлеба не хватало… Выдавали паёк по 1200 гр. на забойщика, и по 800гр. всем остальным рабочим. Открыли и столовую, горячую пищу привозили в бидонах даже в забои. И за перевыполненную норму полагалось дополнительная тарелка супа и лишних 200 гр. хлеба.

Так что к Гапону со стороны комбината не было никаких претензий. А вот мягкий и недостаточно расторопный Мухин явно не поспевал за новыми требованиями. И его также спешно заменили на Федора Порфирьевича Гурова. Сумевшего в короткий срок перетрясти все бригады, переправить с Песчаного ещё один экскаватор «Марион» (оставив там лишь небольшой, работавший на солярке «Кунгур»), а на перевозивших глину мотовозах тоже увеличить количество вагонеток. Да и с рабочими хоть и строг был, но справедлив и всегда умел чем-то поощрить за сделанную работу. При нём же начали проводиться и регулярные обходы по баракам, где он вместе с комендантом смотрел, кто как живёт и в чём особо нуждается. Выделяя в первую очередь те семьи, чьи отцы были на фронте. Кому выпишет новые валенки, кому байковое одеяло, а кому даже металлические миски с кастрюлей. Ведь тогда всё это было на вес золота, и прохудившуюся посуду приходилось самим же паять.

А горный цех и весь сей важнейший участок возглавлял Андрей Иванович Середа. Лысоватый, сухощавый и бывший горнозаводской мастер. Уехавший с Алтая в Кузбасс и закончивший там технологический институт. А на Урал его прислали вместе с директором комбината Г.И. Носовым перед самой войной. И вскоре он стал просто незаменимым, потому как лучше других разбирался в породах глины и мог сразу же на глаз определить к какому сорту принадлежит тот или иной пласт. Был к тому же очень бережливым и не терпел любой расхлябанности. Не дай Бог заметит какую-то неисправность или даже оставленный на краю забоя кусок глины. Подзовёт тут же к себе кого-нибудь из бригады и бросит ему: «Ты что думаешь, это просто глина валяется? Нет…это твой пот и часть не сваренной вовремя стали для танков и пушек». И заставит обязательно подобрать его, отнести к вагонеткам, а затем ещё подмести метлой вокруг.

Не менее строгими и требовательными были и другие самые близкие помощники Гурова. Главный механик Токарев, начальник электроцеха Найдёнов, а среди бригадиров больше всех побаивались Крупцова. Крепкого, нахрапистого…работавшего чаще всего на разгрузке. Где было много женщин и даже молодых девушек. И стоило только какой-то замешкаться или отлучиться хотя бы на пять минут, как он наказывал тем, что отбирал карточки с лишними граммами на хлеб, а мужикам и вовсе угрожал снять с «брони» и отправить на фронт.

В забоях работали постоянно в две смены. Днём и ночью…до двадцати и более бригад. Ведь экскаваторами снимали только верхний слой земли, а глину же рубили руками. И помахай-ка ломиком без устали по десять-двенадцать часов. Рубашку кто снимет – она насквозь мокрая. От неё пар валит даже на жгучем морозе; а когда вернутся к себе в общежитие, руки многие привязывали к спинкам кроватей, чтобы дать им получше отдохнуть. А иные как бухнутся прямо в спецовке на постель, так и не шелохнутся до самого утра.

Жившие в Бускуле рабочие добирались на мотовозе, выходя из домов ещё затемно, чтобы поспеть на Карьер с первыми лучами солнца. Непременно заходили вначале в бирочную, примостившуюся у самого края мотовозной насыпи и как раз на пути к забоям. А уж оттуда под гудок (извещавший о скором начале смены), а то и с песнями направлялись каждый к своему месту. Пели в основном молодые девушки и парни, иногда старинные, но чаще всё-таки уже военные. «Катюшу», «На закате», «Синий платочек», а то и эту вот тоже очень трогательную:

Рано-раненько на зорьке в ледоход

Провожала я любимого в поход.

На кисете на добро ли, на беду

Алым шёлком шила, вышила звезду

И уехал он, кручинушка моя,

Биться с немцами в далёкие края.

А уже в студёном январе

Загремела подворотня во дворе

Получила от любимого пакет

Шёлком шитый, кровью крашенный кисет.

***

Отца нашего забрали на фронт вместе с Волколупом и Прянишниковым. Такими же перевозившими глину на машинах шоферами. Прянишников проживал с женой и дочерью в длинном дощатом бараке у бывшей мастерской. Их тут было несколько…в самом близком от нас размещался и небольшой магазинчик, куда все приходили с карточками за хлебом. А в следующем находилась школа…населяли эти бараки в основном те, кто приехал сюда незадолго до начала войны.

А Волколуп жил по другую сторону линии, где до самого леса тянулись одни избушки и раньше был казахский аул Жакай. Но во время раскулачивания сюда выслали немало семейных. Всех тех, кого причислили к богатеям и будто бы очень опасным классовым врагам.

От отца мы получили только одно письмо. Был он уже в это время где-то под Москвой…и с тех пор ни слуху ни духу.

Мать вначале войны работала на Песчаном, контора их находилась неподалёку от переезда и почти у самого семафора, где было много нарытых забоев и куда подходила ещё одна широкая колея под вагоны. Здесь также лопатами грузили в них песок. Норма была – платформа на двух женщин. Иногда мать подменял старший брат Николай, бросивший школу и устроившийся учеником в электроцех. Ему шёл тогда всего четырнадцатый год…а сестру Раю брали на лето подсобницей на огород. Мать нашу перевели затем с погрузки на конный двор. И она часто прихватывала меня с собой, где мне тоже удавалось то подводить какую-нибудь лошадь к колоде с водой, то насыпать в стойле племенному жеребцу овса, а то влезать даже к наиболее смирной кобыле на спину и прокатиться по двору.

Была у нас и своя корова, которую успели завести после приезда на Бускуль. И когда останавливались санитарные поезда, то все наши матери во главе с бабкой Рузановой разносили молоко по вагонам. А мы, пяти и шестилетние мальчишки, помогали разливать его в солдатские фляжки. Всем раненным и перебинтованным, которые лежали на полках и протягивали нам их.

А сестра Рая со своей подругой Любой Усенко успевали даже дать небольшой концерт на вокзале. Сдвигали там столы и пели на них разные песни для тех, кто мог передвигаться на костылях и приходили их послушать.

И надо честно сказать, народ весь в ту лихую годину был действительно сплочённым. Помогали друг другу чем только могли…тот же, скажем, сосед наш дед Рузанов постоянно отбивал нам косу. Пока уж старший брат не подрос и не научился этому сам. Сделал он и собственную телегу для перевозки сена. Пустив на оглобли и опоры по бокам березовый подлесок, а колёса выпросив в колхозе от старого заброшенного комбайна.

Но тяжелее всего было с похоронками…у нас в Бускуле почему-то называли их «выключками». Разносить по дворам начали вскоре после объявления войны. Обычно кто-нибудь из работников сельсовета…брал с собой сердечные капли, нашатырный спирт в пузырьке и отправлялся. А детворе перед тем, как сказать всю правду, сунут ещё по конфетке. Сразу не говорили…потому что боялись как бы чего не случилось. Да только бабье-то сердце не обманешь, чуяло оно нависшую беду при первом же виде кого-то из сельсоветских. Вот и падали многие прямо на землю без чувств, вскрикнув и всплеснув перед осиротевшими детьми руками.

А нам прислали лишь после войны короткое извещение. Что ваш отец пропал без вести… не было, считай, ни одной семьи, где бы кто-то не погиб или не вернулся искалеченным.

На станции в Бускуле долгие годы работал кассиром Коровин с деревянной култышкой вместо ноги. А Мухин остался после ранения слепым и, когда сошёл с вагона, долго притрагивался к каждому из детей руками. Запомнилось мне возвращение и Чечина Сергея Антоновича. Нашего соседа, а затем и моего крёстного…как он прибыл уже с Японской и на ногах у него выделялись ботинки с обмотками.

А крестил всю нашу соседскую детвору в 1946 году приехавший из Троицка худощавый немногословный батюшка. Собрали всех девчонок и мальчишек к стоявшей несколько на отшибе землянке Карташевых. И принялись заводить по очереди и окунать в большой медный таз с водой.

– Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, – приговаривал он только громким протяжным голосом.

И хорошо помню так же, как мы вновь затем оказались на улице. Как раз на самом солнцепёке…сбоку от выделявшейся своей белой глиняной крышей карташевской землянки. Тогда как поверх остальных росла густая высоченная трава. Но нам было не до этого, потому что все наши помыслы после купели потянулись к чему-то чистому и благодатному.

И хотя церкви повсюду были закрыты, но всё равно ходили славить под Рождество, дружно распевая величальные колядки и разбрасывая горсти зерна по углам. А на Пасху неизменно пекли из припасённой муки куличи, красили яйца и христосовались, как в былые времена.

И такое продолжалось до самых пятидесятых…пока снова после некой послабки военной поры не возвратились прежние веянья. И не стали всё так же запрещать не только крестить младенцев, но даже молиться вместе со своими остававшимися твёрдыми в вере родителями.

***

За нашими невысокими землянками сразу начиналась степь. И там вдали хорошо виделись сливавшиеся с небом холмики. Их называли Талбулды, очевидно, оставшиеся ещё от прежних казахских кочевий. На этом месте как раз и были первые вырытые на Бускуле забои. Копали их вручную! Две лопаты, совковая и штыковая, кайло и специальный балычный лом с лопаточкой – вот и весь немудрёный набор. А выбрасывали нарубленные куски глины рожковой вилкой. Подцепят и перекидывают вначале на промежуточные подмостки, а затем наверх. А отсюда увозили по узкоколейке на лошадях, в шарабанчиках (это позднее появились вагонетки с мотовозами), доставляли к эстакаде у старого переезда.

Неподалёку от станции возвышалась и кирпичная водокачка, и многие паровозы останавливались возле неё. Доливали воду в котлы, избавлялись от лишнего шлака («подрезались» говаривали путейцы), проверяли сцепку, вагоны.

Тут же у переезда стояла небольшая будка для дежуривших в ней стрелочников. А по другую сторону линии, сразу за дощатой двухэтажной казармой, начиналась развилка. Одна дорога уходила к конному двору, а по второй подвозили зимой к станции тюки сена. Косили траву и прессовали её две заготовительные конторы из Челябинска. Для заводских лошадей, на которых перевозили разные запчасти. А у нас укладывали тюки в вагоны, хватая их короткими железными крюками и перебрасывая с саней кому-то из стоявших на трапе грузчиков.

Детский садик тоже располагался по ту сторону линии от нашего дома, куда меня отводила по утрам младшая из сестёр Зоя. Кормили нас там хоть и без особых разносолов, но зато регулярно. А когда на праздники выдавали по два-три пряника и небольшие конфеты-подушечки, то мы считали это за великое счастье.

Но в памяти всплывает всё-таки чаще совсем иное. Как мимо наших землянок проносились теплушки с солдатами да платформы с пушками и танками. В тамбуре последнего вагона виделся и сопровождавший часовой с винтовкой. В зимние уральские стужи непременно в валенках и тёплом овчинном тулупе. Поезда направлялись обычно в сторону фронта. А в конце войны и позже везли назад к Магнитогорску уже разбитые танки с пушками на переплавку. И когда какой-нибудь из них останавливался для заправки водой, то к нему мигом устремлялись все самые шустрые подростки. Подбирали валявшиеся по платформам гильзы от патронов, повреждённые фляжки и клинки. А однажды наткнулись в танке и на сгоревшего почернелого танкиста с пистолетом в руках.

Также сразу после войны произошло и вызвавшее немало кривотолков крушение гружёного товарняка. Одни обвиняли во всём стрелочницу, не успевшую будто вовремя пустить его на нужный путь. А другие увидели в этом какое-то вредительство…и даже забрали Ведерина, который был из переселенцев и работал рядовым путейщиком. Споря и высказывая нередко недовольство советской властью. И его прозвали за это подкулачником…

Сама картина после крушения была страшной. Кругом валялись перевёрнутые вагоны, разное покорёженное оборудование, брёвна, уголь. На уборку этого всего понадобилось несколько дней. И я приходил сюда вместе со своими соседскими друзьями. Минуя высокие наваленные кучи шлака и останавливаясь там, где было ответвление на Карьер и где как раз произошло крушение.

В первый класс я тоже пошёл на Бускуле. Начальная школа наша стояла неподалёку от станции. А старшие классы располагались в большой казахской школе. Рядом с Тарнакинской мельницей…учительницей у нас была Зоя Кузьминична. Она только что вышла замуж за вернувшегося с фронта Александра Беспалова. Закончившего перед войной Челябинское танковое училище и командовавшего целым взводом. Был он несколько раз и ранен, имел награды, а отец его заведовал небольшой конефермой. И их заимку до сих пор называют Беспаловской. А Зоя Кузьминична вполне вписалась в их семью. Потому как тоже закончила педагогическое училище, играла на гитаре и была очень начитанной.

Но учиться у неё в Бускуле мне пришлось совсем недолго. Ибо той же осенью мы перебрались на Карьер. Да и сама учёба там не больно-то была в радость. Когда в классе сидело множество бросивших школу в войну переростков, чернил не хватало и приходилось писать какими-то зелёными. А с бумагой тоже было совсем плохо, и мне выдавали дома сестра с братом свои исписанные листы. И вот я умудрялся вносить туда между строк их ещё какие-то каракули. А на Карьере я попал к Татьяне Ивановне Сусловой, жене директора школы Трофима Родионовича. И она меня, что называется, сразу взялась переучивать. Потому как и букварь в Казахстане был какой-то совсем другой. Но потихоньку – полегоньку мне удалось всё-таки наверстать упущенное. И я сравнялся со всеми остальными по оценкам…

Но здесь хотелось бы вернуться назад в Бускуль, когда уже в конце войны ко всем тяготам и невзгодам добавилась вдруг новая напасть. На станцию к нам неожиданно привезли с Кавказа чеченцев с ингушами. Выгрузив тут же перед крытыми телячьими вагонами вместе с разными узлами и детьми. Удивляли также их красивые медные кувшины, папахи на головах и кожаные тонкие ремешки со свисавшими бляшками. Да ещё рассыпанные на земле и между шпал крупные кукурузные зёрна.

И в этот же день всех этих новоявленных гостей начали расселять по баракам. Два или три из которых пустовали, потому как к этому времени все из бывших жителей их переехали на Карьер. А тех же из чеченцев и ингушей, кому не досталось в бараках места, распределили в ауле по русским и казахским семьям. И поначалу ни у кого из бускульчан всё это не вызывало каких-то особых беспокойств! Ведь и до этого привозили к нам немало эвакуированных с разных краёв. И также вначале расселяли где придётся, устраивали на работу. Но на сей раз однако всё обернулось совсем по-иному. Начались вдруг жуткие грабежи и разбой! Причём, залазили они не только в погреба и складские помещения, но и в сараи. Вырывали на крышах дыры, спрыгивали туда и резали скотину. А мясо затем уносили через те же дыры, оставляя многих вдов с детьми без последних кормилиц.

И большинство жителей охватил страх…мы тоже стали заводить на ночь свою корову в избу. Привязывать её к кровати и не смыкать глаз до утра. У наших соседей Мельничук (Сашки и Тоськи, одноклассников моего брата и сестры Раи) телёнка увели прямо среди бела дня. Высланные чеченцы с ингушами были по сути предоставлены сами себе. И выживали, кто как мог… ведь паёк на хлеб выдавался строго по карточкам. Его не хватало даже своим рабочим и красноармейкам с детьми. А в колхозе тоже не в силах были их постоянно поддерживать. Но не все вместе с тем и среди чеченцев с ингушами шли на такие отчаянные шаги. Многие из них ходили по домам и просили милостыню. Кому-то удавалось выменять кое-что из вещей на картошку или капусту с морковью. Но всё равно несли мимо наших землянок к кладбищу то одного, то другого покойника.

Пока уж не пришла весна и не полезла трава кругом. А с ней разная кислятка, дикий лук с чесноком. Раскопали они сразу себе и землю под огороды. Семенами делились местные жители. К нам тоже приходил один исхудавший чеченец. Мать давала ему молока, картошки, и он оклемался. Спас и своих нескольких детей. Как оказалось, был он учителем и только признавался: «Те, кто выступил против советской власти и перешёл на сторону немцев, скрылись в горах. А пострадали в основном мирные люди! Их хватали вместе с детьми, грузили в вагоны и отправляли сюда вот в Казахстан».

Некоторые из чеченцев с ингушами устроились в колхоз. Кто скотником, кто пастухом…встречались они по всей Кустанайской области. А на Карьер их не пускали…это была уже Челябинская область. То есть, Россия…

До возвращения их к себе на родину, случались и отдельные стычки с ними. Но в основном находили общий язык…особенно с молодыми, с которыми приходилось вместе учиться в школе. Когда же мы перебрались из Бускуля на Карьер, то я приезжал туда нередко и к своим старым друзьям. Играли летом в футбол, а зимой устраивали разную кучу малу. Были тут и чеченские с ингушскими сверстники. И всё тоже проходило вполне мирно…многие женщины их выносили уже выращенные овощи к пассажирским поездам. А стройному, подтянутому ингушу Борису удалось даже стать продавцом в сельпо. И к нему каждую осень прикатывала на велосипедах целая ватага и наших карьерских школьников. За тетрадями и всякой другой необходимой для учёбы мелочью. Ручками, карандашами, перьями…потому как у них тут всегда было побогаче с выбором.

***

На Карьер мы переехали из Бускуля в 1947 году. Ведь наша стоявшая у самого края землянка совсем развалилась. От ливших в то лето постоянных дождей, слякоти и всё также проносившихся один за другим товарняков, вот нам и выделили небольшую квартирку на Карьере в стоявшем у самого озера бараке.

Хотя на Карьере в тот год тоже было настоящее наводнение. А вода пришла с Камышного озера, которое находилось в пяти километрах от него и куда впадала небольшая речка Тура. Да ещё несколько отдельных притоков (жившие тут на заимке тарутинские казаки называли их ереками), а весна оказалась ранней, дружной, и вода хлынула с такой силой, что мгновенно достигла и нашего стоявшего в болотистой низине Карьера. И за какие-то сутки вначале затопила примыкавшие к здешнему озеру огороды, а затем перекинулась и на самые крайние бараки. Вызвав панику и переполох среди всех проживавших в них семей. Ведь спасать приходилось ещё и оказавшихся в таких же затопленных сараях коров с телятами. А в землянках кое– кого из забравшихся даже на крышу перевозили на лодках. И расселяли на другом краю в Жилдострое как в школе, так и по некоторым барацким комнатам.

Приезжали на Карьер и несколько человек из Магнитогорска, приказав завозить бутовый камень и поднимать повыше всю железнодорожную колею. Так что срывов с погрузкой и отправкой глины почти не произошло. Хотя доставлявший из Бускуля рабочих мотовоз ещё долго ходил по воде. Ведь она разлилась до самого шестого километра, где была середина пути и где у березки на высоком бугре начиналось казахское кладбище.

А той же осенью и мне довелось побывать у столь приметного места. Когда во время нашего переезда на Карьер, мы добрались сюда на запряженной в телегу корове вдвоём с матерью. И застряли тут… так как дальше в логу стояла ещё сплошная вода. И мы проблукали несколько часов, пока уж не свернули к колхозному маяку и не попали там на заросшую со всех сторон степную тропку.

Наш барак тоже весь затапливало, и стены данных нам двух комнатушек стояли ещё мокрыми. Но мы всё равно были рады своему новому жилью и такому переезду. Потому как тут всё казалось нам гораздо лучше и благонадёжнее. Брат мой по-прежнему работал в электроцехе, а сестру Раю тоже взяли сразу же рассыльной в контору. Да и все соседи наши по бараку оказались очень добрыми и участливыми. Ушаковы, Жуковы, Завалищины… но особенно выделялись Масловы тётя Тоня с дядей Ваней. Их гостеприимству и хлебосольству можно было только подивиться. Настолько они были открытыми и радушными, что к ним приходили все как к себе домой. И они обязательно усадят тебя за стол, накормят и напоят.

Супчик жиденький,

Но питательный,

Будешь худенький,

Но старательный, –

припевала при этом звонким шутливым голосом всегда тётя Тоня.

А потом предложат ещё поиграть в лото. Вместе со всей своей и чужой ребятнёй, которая тоже набивалась к ним порой чуть ли не со всего барака, располагаясь на стульях со скамейками или прямо на полу перед разложенными карточками.

На фронт дядю Ваню не взяли из-за выбитого осколком руды глаза. Он работал тогда в Магнитогорске, а когда вернулся после этого назад к себе в Нижнюю Санарку, то поначалу даже стыдился появляться на люди. Пока уж отец его Прокопий не присватал ему совсем ещё молоденькую тётю Тоню, и те не перебрались к нам на Карьер, где дядя Ваня сразу стал отвечать за доставку аммонала и всю его сохранность.

Любил дядя Ваня и порыбачить. Ведь после наводнения в каждом болотце и озерке появилось столько карасей, что их можно было ловить даже голыми руками. Дядя Ваня однако сделал себе лодку, связал несколько сетей и ставил их чаще всего на нашем озере. Правда, среди таких же барацких рыбаков тон задавали всё-таки братья Жуковы. Их было четверо, и все очень ловкие, сметливые. Пойдёшь с ними за яйцами по весне, они непременно отыщут быстрее всех утиное гнездо. Умели они определять среди степного раздолья и самые лучшие земляничные поляны. А на карасей даже не ставили сети, а заведут свой доставшийся им от каких-то давних рыболовов бредень и тут же едва вытаскивают его на берег. Сразу целая трепещущая гора! И просили только у нас телегу с бычком, чтобы сложить туда весь богатый улов, прикрыть мокрой травой и везти его к нашему крайнему бараку.

Где к этому времени возле него появлялись уже и небольшие печки. Их делали из кирпича и готовили тут еду. Потому как в самих бараках становилось жарко и душно. И вот каждый вечер обычно собирались все у этих печек. Взрослые и детвора! Матери наши перед тем доили вернувшихся со стадом коров, мы выпивали по кружке парного молока и ждали вслед за этим свежего супа. А с озера нёсся несмолкаемый гул птичьих голосов – куликов, чаек, уток, а также живших в густой прибрежной траве кузнечиков. Их было такое множество, что мы вылавливали их нередко днём и приносили в горстях для цыплят. Потчуя ими особенно петушков…ведь к осени они должны были подрасти и участвовать в боях. А когда же цыплята были ещё совсем маленькими, то приходилось их постоянно оберегать от налетавших на них коршунов. Паривших над ними высоко в небе и зорко высматривавших свою добычу. Ибо стоило только клушке зазеваться и не заметить вовремя опасность, как коршуны стремительно бросались к ним, хватали в когтистые лапы и уносили с собой.

Помнится также, как однажды тут же возле барака и печек на Нинку Литвинову набросилась их корова. Чем уж она ей так досадила, сейчас трудно сказать. То ли не дала вовремя пойла, то ли ударила хворостиной. Но только та мгновенно поддела её на рога и принялась катать по земле. Отчего Нинка едва-едва успевала лишь съёживаться в комок и прикрывать лицо руками. Пока уж к ней не подбежали все бабы и не отогнали корову. А Нинка потом ещё долго залечивала свои раны. Хотя корову так и не решились до осени свести со двора. Потому что боялись остаться без молока перед самым сенокосом.

Стоит перед глазами и такое вот: как наши мужики из саманного барака привезли несколько убитых барсуков. Ведь сало их считалось целебным, а норы чаще всего встречались возле самых лесков или ракитников. И мне однажды пришлось столкнуться с одним из них прямо в степи. Я как раз припасал в табуне телёнка возле аммоналки, а тот возьми и навострись домой. И как я не пытался его завернуть, мне так и не удалось. И тут вдруг увидел среди высокой травы барсука! С белыми пятнами на лбу и пристально следившего за мной. В руках у меня была небольшая палка, и я готов был встретить его в случае нападения. Но всё обошлось…я прошёл мимо него и устремился поскорее дальше. А он так и не стронулся с места…

Но вскоре после этого барсуки всё-таки загрызли одного семилетнего казахского мальчонку. Неподалёку от той же аммоналки…куда тот пришёл за ягодами.

А с казахами у нас тоже связано было немало… Раньше ещё в царское время их называли киргизцами. Да и всю ковыльную необъятную степь – Киргизкрай, куда ежегодно приходили из Средней Азии многочисленные караваны на ярмарку. Сами же киргизцы (казахи) пригоняли сюда на обмен и продажу тысячи лошадей, а также овец с рогатым скотом…неподалёку от Бускуля до сих пор сохранилась невысокая сосна (названная почему-то березкой), где стояла мечеть и где жил очень богатый казахский бай Ямончалов. У него были целые табуны одних только коней, а в Троицке и Кустанае он имел ещё торговые лавки. На Карьере потом жила и одна из его дочерей… её выдали замуж за Нурхана Исламгалеева. Здорового крепкого батыра, выигрывавшего у всех своих соперников в их национальной борьбе. После раскулачивания и попыток заставить всех казахов принять оседлость он вынужден был вместе с женой скрываться. Вот и перебрался к нам в Шанхай… где уже к этому времени была целая казахская община. К ним же сюда понаехало много родственников и всех высланных с Аральского моря.

Выделялся среди них Альдинов, он был грамотный и считался кем-то вроде муллы. А работал десятником в забоях, где добывали глину и где всю войну трудилось также много казахов. У всех их было по куче детей, и им приходилось ещё тяжелее других. Кушакеев, к примеру, опускался в забои намного раньше, чтобы перевыполнить норму и получить на двести грамм больше хлеба. А один из таких же многодетных собратьев его объелся каким-то суррогатом и умер прямо в забое на глазах у всей бригады.

Но как бы то не было, а в день Победы все одинаково ликовали и радовались. Помнится, на паровозах в Бускуле развевались флаги и раздавались гудки. А возле сельсовета собралось так много народу, что, казалось, весь посёлок сбежался сюда. Русские, казахи… с Песчаного, Заготзерна, аула и колхоза, где всё также стояла тарнакинская мельница и на которой кто-то успел уже развесить самые ранние полевые цветы.

А дальше память вновь возвращает к судьбе ещё двух наших барацких фронтовиков. Вначале, безусловно, Якову Семёновичу Завалищину, вернувшемуся уже в самом конце войны раненым в ногу. И у которого внезапно открылась гангрена. А забила тревогу первой племянница жены его тёти Шуры, побывавшаяна фронте медсестрой. Машины на месте не оказалось и его пришлось везти на лошади в Троицк. А тут ещё, как на грех, в Малакановском лесу на них напали волки, и они еле отбились. И когда довезли всё-таки до больницы, то было уже поздно. Хоть ему и отняли загнившую потемневшую ногу.

И это всё никак не могло забыться долгое время. Ведь у Завалищиных осталось пятеро детей, четыре девочки и пятый мальчик Витя. Тётя Шура родила его незадолго до смерти мужа. И тот успел даже с гордостью произнести: «Теперь наша фамилия Завалищин не прервётся!» Поэтому-то и хотел так именно сына…

Другой фронтовик Ушаков побывал в плену…вернулся исхудавший, заросший. А жена его, Стюрка, приняла как раз к себе Сеньку Овчинникова. Попавшего к нам тоже в военное лихолетье, сказывали, что родом он был с орловщины и у него там была семья. Но жену с двумя детьми будто угнали в Германию, и он жил у нас вроде бобыля. Здоровьем своим Сенька не мог похвастать и постоянно прихварывал, жалуясь чаще всего на желудок. А у Стюрки хоть и было трое детей да ещё бабка в придачу, но она оставалась добрецкой и гостеприимной. Сжалилась она, скорее всего, и над Сенькой, взяв его на вольное коровье молочко…как вдруг под осень 1947 года объявился её законный супруг. Услыхавшая об этом бабка (пока Ушаков был ещё на станции) кинулась срывать висевшую на стене фотографию Сеньки. Её для пущей важности Стюрка успела даже увеличить где-то в Троицке…и только упала на колени перед мужем, раскаиваясь и прося у него прощение за своё замужество. Ушаков же сурово свёл брови, потупился и некоторое время стоял в раздумье.

– Да чего уж теперь,– выдохнул он наконец.– Война похоже всё спишет!

Но на работу его долго не брали, поджидали какие-то реабилитационные документы. Пока в конце концов тогдашний начальник Беломестнов не сжалился над ним и не взял электриком в горный цех.

И тут вышло самое непредвиденное… Ушакова вскоре убило током, когда он начал менять проводку у сгоревшего трансформатора на экскаваторе. Похоронили его рядом с Завалищиным на колхозном кладбище. Так как в то время карьерское ещё не успели сделать… И мне из всего этого врезалось также, как я приходил туда вместе со всеми их близкими на Родительскую. Мимо дальних забоев, а затем уж по ровной ковылистой степи. И когда над нами вовсю заливались жаворонки, а в одной из ложбинок однажды из под ног у меня выпорхнула дрофа. Большая, как курица…и на месте, где она сидела, осталось только множество разноцветных пушистых пёрышек.

А тётя Шура Завалищина удивила уже через много лет ещё вот чем: когда у нас открывали возле нового клуба памятник погибшим на фронте воинам, она вдруг не обнаружила в списке своего мужа. И принялась со слезами на глазах тормошить всех, спрашивая: «Так как же это? Он ведь скончался от ран…тут же вскоре в 1946 году». Она никак не могла согласиться, что мужа её не отнесли к тем, кого выкосила война. Вот её и разбирала обида и горечь…

И не раз обращалась даже к районным властям, чтобы как-то исправить эту, как ей казалось, страшную несправедливость.

***

Брата моего Николая взяли в армию осенью 1949 году. Вместе с ним карьерских было ещё два или три новобранца. Но машина с провожавшими набилась полной. Друзей, родных… А отвезли всех в Бускуль к той же станции, где по-прежнему у насыпного перрона останавливались пассажирские поезда. И в небольшом привокзальном саду росли также кусты акаций и несколько высоких раскидистых тополей.

Служить Николай попал на Западную Украину. В города Ровно, Луцк, где орудовали ещё бандеровцы, и где машина с нашими солдатами подорвалась однажды на мине. Николаю повредило осколком ногу, и он пролежал несколько месяцев в госпитале.

Мы, конечно, сильно переживали за него. Ведь всё теперь легло на плечи старшей сестры Раи. Особенно тяжело было с косьбой сена… а мать тоже стала всё больше болеть. Но через год и Рая вышла замуж, так что нам пришлось сделать в своей квартире заезжую. Как просил об этом комендант Гошка…

Правда, приезжавших было не так уж и много. Два-три человека в месяц… чаще всего кто-нибудь из Магнитогорска с какой-нибудь проверкой. Зато нам сразу стало полегче с углём и дровами. Их привозили бесплатно… Да и сено косили уже от конного двора, как и некоторым другим из наших же барацких красноармеек. А мы – вся оставшаяся без отцов ребятня, сами сгребали, копнили и отвозили затем в фургонах домой со степи.

Вообще жизнь в это время заметно улучшалась. Почти каждый год сбавляли цены на хлеб и другие продукты. Появились в продаже велосипеды, мотоциклы, сепараторы и радиоприёмники, по которым можно было в обеденный перерыв слушать передачу «Маяк». Песни Утёсова, Шульженко и даже какие-нибудь весёлые бразильские попурри. Ходили и на майские праздники к специально построенной трибуне уже более нарядными. В новых ситцевых платьях, белых рубашках с пионерскими галстуками и с разными плакатами в руках. На трибуне обычно выступал первым начальник Карьера Беломестнов (он сменил Гурова в самом конце войны), передовики производства, учителя. А затем проводились тут же на большой открытой поляне разные конкурсы. С лазаньем на столб, качелями, перетягиванием каната… Работал и выездной буфет, где можно было купить всякие вкусные напитки и сладости.

Но однажды всех от мала до велика сразила страшная новость. Случилось это вначале марта 1953 года, когда мы услышали вдруг из висевшего у нас на стене репродуктора о смерти Сталина. И мне запомнилось всё это также особенно сильно ещё по одной причине. Дело в том, что вернувшийся к той поре из армии брат мой как раз решил жениться. Но намеченную на эти дни свадьбу пришлось отложить. А в школе нас тоже всех собрали сразу на линейку. Директором был тогда Трофим Родионович Суслов, участник войны и преподававший у нас математику. Ходил он в гимнастёрке, с широким кожаным ремнём и с перебитой кистью на правой руке. Поэтому писал левой, укладывая буквы в обратную сторону и как-то по-особому закругляя их. И был очень строгим, требовательным! Но тут мы впервые уловили в голосе его звенящую дрожь. Было видно, что он тоже сильно переживает и никак не может скрыть какого-то общего искреннего горя.

Ведь для поколения, на плечи которого выпало строить тот же наш Магнитогорский комбинат, доменные и мартеновские печи, а затем и принять на себя главный фашистский удар, никогда не возникало каких-то сомнений. Ни в личности Сталина, ни в чём-то другом из его даже столь жестоких деяний, как во время раскулачивания, так и репрессий 30-х годов.

Ибо все свято верили в незыблемую правоту своего вождя. И, безусловно, в то, что судьба всего нашего Отечества действительно находилась тогда в опасности. А после победы в войне 1941-1945 гг. слишком свежи были раны и понесенные огромные потери, чтобы подвергать что-то ещё каким-то критическим оценкам.

***

А дальше в нашей обыденной послевоенной жизни самыми, пожалуй, заметными были ещё два ежегодных события. Вначале после посевной в соседних колхозах наш Карьер приглашали на районный праздник Сабантуй. И помнится, как возле клуба с раннего утра начинались горячие сборы и ожидание двух машин. В одной из них рассаживались участники самодеятельности и вся наша дружная команда по футболу. А уж все остальные из пожелавших ехать с ними забирались во вторую. И для нас, мальчишек и самых рьяных преданных болельщиков, не было ничего важнее в эти минуты, как улучить момент и суметь также влезть в кузов. А там после уговоров (ведь мы готовы были сидеть даже на полу среди скамеек) всё потихоньку утрясалось, и мы отправлялись в путь.

Первой остановкой было старое казачье село Тарутино. За ним мы ехали с десяток километров вдоль распаханных полей и прижимавшихся к самой дороге телеграфных столбов. А уж перед нашим районным центром Чесма поднимались на высокий бугор и оттуда скатывались в огромную низину со множеством разбросанных вокруг домов. Где почти на всех улицах встречались всё ещё сохранявшиеся крепкие каменные заплоты и такие же амбары с висевшими на дверях железными замками. Ведь Чесма тоже некогда входила в казачье ведомство и считалась крепким звеном во всей здешней оборонительной линии. Как и многие другие сёла, хутора и станицы в бывшем здешнем приграничье с казахами. А сам стадион и всё отведённое место для праздника находились уже дальше у берёзового леска. Как раз рядом с большой районной больницей и куда устремлялись машины с людьми со всех остальных селений.

Праздник обычно начинался с построения и шествия съехавшихся гостей по всему стадиону. А затем уже приступали к проведению различных забегов, выявлению силачей по поднятию гирь и лучших исполнителей песенных коллективов. Пока уж во второй половине дня не завершалось всё окончанием футбольных сражений. Где в финале чаще всего оказывались карьерская и чесменская команды.

Среди наших футболистов встречалось немало и недавних фронтовиков. А у игравшего в защите того же Андрея Кобыляна – одного из привёзших нас шоферов, под лопаткой осталась целая вмятина от раны. Самым лучшим же игроком был работавший простым забойщиком Андрей Зеленский. Он приехал к нам из шахтёрского Копейска (женившись там на учившейся Кате Смородиной), где играл даже за сборную города и с виду походил на знаменитого тогда на всю страну Всеволода Боброва. Такой же высокий, напористый и носивший на спине футболки тот же номер 9. И не было случая, чтобы он уходил с поля без забитого гола. Так что наша команда гремела в те годы на весь район! А мы не только гордились ей, но и старались походить во всём на её неизменного капитана Андрея Зеленского.

Столь же яркими незабываемыми праздниками были и наши поездки на Солёное озеро, которое находилось в восемнадцати километрах от Карьера и считалось целебным. Вот и возили туда всех желающих поплавать, принять грязи и позагорать на его песчаных откосых берегах. А для всех мальчишек интерес был также в том, что мы старались ещё поплавать там на наших карьерских лошадях. Их пригоняли туда с конного двора, чтобы искупать и исцелить от особенно неприятной зудящей коросты. И мы забирались к ним на спины и, несмотря на беспрерывно накатывавшие высоченные волны, устремлялись к ним навстречу. Отчего лошади только громко фыркали, мотали головами и всячески старались повернуть назад. Но мы держали их за уздечки, подстёгивали и не давали им сделать этого. Пока уж сами совсем не выдыхались и не возвращались к берегу.

Знали мы и о существовавшей об этом озере давней легенде. Что на месте его будто стоял когда-то густой сосновый бор. Но земля под ним внезапно провалилась, и все деревья ушли на дно образовавшегося здесь озера. О достоверности сего говорят и всплывающие до сих пор огромные коряги. А раньше прибивало к берегу нередко и множество сосновых шишек. Так что в войну ими даже растапливали печи или кипятили в самоварах чай жители двух соседних селений.

Но мне однажды довелось услышать о происхождении этого озера и нечто совсем иное. От жившей на крохотном отделении Луговое некой бабки Анисьи. Это уже по другую сторону озера и принадлежавшему к совхозу «Откормочный». Сама бабка перебралась к нам на Урал с Украины ещё в детские годы. Муж её погиб на фронте, и она осталась с тремя детьми. Но когда они выросли, то разъехались, как водится нынче, по разным городам. А бабка Анисья ни в какую не хотела покидать своё обжитое место. И по-прежнему держала корову, овец, кур…тут же перед невысокой и заросшей со всех сторон травой её старенькой развалюхи (построенной собственными руками из нарезанных земляных пластов) располагался и довольно большой огород с желтыми подсолнухами.

Жил в этих родовых кочевых урочищах когда-то некий властительный хан. И по давней их ордынской привычке занимался не только угоном скота у своих собратьев, но и кражей молоденьких девиц. А юрты с ними стояли как раз на месте нынешнего Солёного озера. И когда однажды многочисленные слуги его взялись рыть тут колодец, то оттуда внезапно хлынул целый поток воды, мгновенно затопив всё вокруг и превратив это райское цветущее стойбище в огромное озеро.

А то, что вода оказалась в нём слишком горько-солёной и схожей с морской, так это тоже совсем не случайно.

– А от слёз этих ханских полонянок,– заверила меня лишь в самом конце бабка Анисья. – Постоянно плакавших и жаловавшихся на такую свою несчастную долю.

***

Закончить свои воспоминания хочется всё-таки чем-то совсем не грустным. Ведь после возвращения брата из армии и его женитьбы у нас как-то всё круто изменилось. Дело в том, что брат сразу поступил учиться в горный техникум на заочное отделение. И его перевели в заместители начальника электроцеха. Благодаря чему нам дали вскоре и квартиру в новом бараке. А после окончания восьмого класса я тоже решил приобрести себе профессию. И уехал вместе с несколькими своими однокашниками в Челябинск, поступив там в фабрично-заводское училище. А ровно через год стал слесарить на том самом тракторном заводе, где выпускали в войну знаменитый танк Т-34 и где по-прежнему с той же самоотдачей продолжали трудиться тысячи рабочих.

Поражали больше всего огромные длинные цеха, расположенные один подле другого и в которых происходила сборка моторов. А также чуть поодаль от них такой же охранявшийся километровый пустырь, на котором производили обкатку ни только трактора, но и более усовершенствованные модели боевых танков.

Ведь война хоть и закончилась нашей победой, но в тоже время долго ещё напоминала о себе. И мы, дети её и невольные свидетели многих тогдашних событий, чувствовали себя сопричастными с ней. Поэтому и старались не подвести и всех не вернувшихся с фронта, а внести как можно скорее и посильную лепту в восстановление разрушенной страны.

Однако где-то в глубине души продолжали испытывать тягу и к своей малой родине. И тут по-прежнему ближе и дороже всего для меня оставался наш Бускульский Карьер. Такой редкий и такой непохожий на все остальные соседние деревни с колхозами. С высокими буграми земли возле забоев, снующими туда-сюда небольшими мотовозами и стоявшей у самой конторы огромной деревянной эстакадой. И где дальше во все стороны раскинулась, напоённая густым ароматом цветов и колыхавшихся трав с берёзовыми колками, всё та же бескрайняя и вечно манящая к себе степь.

Зарисовки той же военной поры

РОДНЫЕ НАПЕВЫ

У каждого из нас всегда сохраняется в душе что-то особое. И чаще всего оно связано с какими-то близкими и самыми дорогими с детства местами. Там, где ты рос и где впитывал всё с молоком матери…

Так вот и мне вспоминается прежде всего наша зауральская степь. Да изредка встречавшиеся берёзовые колки, заросшие высокой травой и вишнёвыми кустарниками барсучьи норы и, конечно же, раскинувшееся вслед за ними Мамаево озеро.

После наводнения 1947 года у нас кругом появились разливы. А Мамаево озеро настолько расширилось и стало глубоким, что до середины его можно было добраться только на лодке.

У плёса всегда плавали парами утки. А за ним густой стеной стояли камыши, и уж почти у самой кромки противоположного берега постоянно кружили чайки. И их было такое множество, что всё небо казалось сплошь сизым. А когда мы обходили озеро и пробирались по воде к их гнёздам, то они принимались бросаться на нас и буквально разрываться от дружного оглашенного крика.

В прежние времена тут же, на взгорке, разбивали свои юрты кочевавшие киргизцы. Но затем на смену им пришли сюда казаки. Один из них носил фамилию Мамаев. Вот и заимку с озером его стали называть Мамаевыми. Дальше за ними начиналась ровная бескрайняя степь. И каких только трав и цветов не росло на ней! А между ними целые кулиги с красной спелой земляникой. Мы собирали её, кто в вёдра, кто в плетёные лукошки. И сушили на крышах сараев для того, чтобы варить зимой компоты во время болезни или по каким-то праздничным дням.

Встречались тогда ещё тут дикие гуси, дрофы и даже журавли. Причём, вели они себя настолько безбоязненно, что их приходилось даже отгонять от скошенных рядов пшеницы. А сами мы приходили также сюда на колхозное поле за семечками. Вышелушивали их из оставшихся после комбайна подсолнухов. А потом тоже сушили на плите и лузгали в долгие зимние вечера. Соберутся у кого-нибудь одни вдовы, вяжут или прядут шерсть на веретене, пока не примутся старинные песни распевать.

А слушать любили больше всех Лидию Русланову, как зазвучит её звонкий протяжный голос, так мигом сбегались все к висевшему у нас на стене репродуктору.

Бродяга Байкал переехал,

Навстречу родимая мать.

«Ах, здравствуй, ах, здравствуй, мамаша,

Здоров ли отец, хочу знать?»

Ну, сразу вздохи, слёзы и какое-то общее непроизвольное сострадание. Ведь русский человек просто не может без этого! Ему непременно надо кому-то посочувствовать, пожалеть и дать возможность излить наружу всё своё наболевшее, хоть вот через такие близкие и дорогие каждому, родные неизгладимые напевы.

МАРШАЛ ТЫЛА

Григорий Иванович Носов был директором Магнитогорского металлургического комбината. И теперь можно только удивляться, какую он взвалил на себя ношу с первых же дней войны. Потому как от его умелого руководства, знаний всех литейных тонкостей и перевода предприятия на военный лад зависела во многом судьба всего фронта.

Но мне хотелось бы поведать лишь об одном эпизоде, который тоже был связан с Григорием Ивановичем и остался на долгие годы в памяти нашего Карьера.

Ведь мы являлись неотъемлемой частью Магнитогорского комбината. И глина, которую у нас добывали и отправляли в Магнитку, использовалась в мартеновских печах для выплавки стали.

Как-то в утреннем карьерском небе вдруг показался небольшой самолёт. Покружил некоторое время над забоями и бараками и, удалившись к стоявшей чуть в стороне от сплошных огородов водокачке, опустился там прямо в степи. Находившийся неподалёку от огородов комендант Китаев сразу же опрометью кинулся к нему. «Вы кто такие? – строго бросил он лётчику и вылезавшему из кабины довольно крепкому подтянутому мужчине. – Предъявите документы…а иначе придётся вас задержать».

Но спрыгнувший на землю гость не испугался столь внезапного напористого тона нашего коменданта. А, напротив, только поглядел на него с некоторым удивлением и, чему-то слегка усмехнувшись, произнёс: «У вас как на передовой! Не шибко-то и прорвёшься». И почти следом же добавил более твёрдым повелительным голосом: «Носов я…и давай лучше веди меня к своему начальству». Однако вести Китаеву его никуда не пришлось. Потому как к самолёту уже бежали со стороны конторы начальник Карьера Гуров Фёдор Порфирьевич и ещё несколько его помощников.

Прилёт Носова к нам оказался совсем не случайным. Дело было незадолго до начала Курской битвы. И из Москвы по-прежнему поступали команды увеличить выпуск броневого листа для танков. Причём новейшего образца…и все блюминги и прокатные станы работали на пределе. А тут вот несколько раз подряд произошёл сбой с поставкой карьерской глины.

И Носов был крайне недоволен всем этим. Потому и прилетел сам разобраться во всём непосредственно на месте.

Он обошёл вначале все цеха, побывал в забоях и, увидев там разбитых по бригадам и рубивших глину особыми балычными ломами забойщиков, попросил повести его ещё в столовую. А здесь попробовал свежих щей из общего котла, побеседовал кое с кем из десятников и только после этого обронил конторским:

– Норму выполняете…и с питанием вроде бы неплохо. А отчего же глина не поступает к нам в срок?

– Вагонов не хватает, – принялся тут же объяснять Гуров. – Телеграфируем во все края…и везде один и тот же ответ.

– И какой же?

– Отправляем, мол, регулярно, – продолжал тем же спешным голосом Гуров, – но застревают где-то из-за слишком перегруженной дороги.

Носов сдвинул брови, потупился и некоторое время как бы что-то прикидывал про себя.

– Ладно, – выдохнул он наконец с той же решимостью.– Будем спрашивать с путейщиков...обстановка на фронте такова, что нельзя допускать ни малейших промедлений.

С тем и улетел назад в Магнитогорск. А буквально через сутки на карьерский перегон в Бускуле подали целый состав. Да и начальнику Карьера Гурову прислали распоряжение забирать на станции все пустые вагоны, чтобы ни один из них не отправляли в Магнитку без глины.

Ведь тогда каждый второй танк, каждый третий снаряд были из магнитогорской стали. И совсем недаром имя Григория Ивановича Носова, главного и бессменного здешнего руководителя в эти тяжелейшие военные годы, пользовалось такой же известностью и уважением, как и всех других самых легендарных прославленных полководцев.

ФРОНТОВОЙ ОБОЗ

К середине войны в стоявший на берегу Камышного озера колхоз Ворошиловка нагрянул обоз. С подарками… собрали со всего района и везли в Троицк, чтобы сдать там и отправить на фронт. Мясо, муку, вязаные рукавицы с носками… а заправлял тут всем один из их же местных председателей. Он-то и вызвал в контору Федьку Копылова! Крепкого, широкого, но заметно припадавшего на правую ногу парнягу лет двадцати трёх.

Председатель сидел за столом рядом с одетым в серую длинную шинель военкомом.

– Задание тебе особое, – бросил он тут же повелительным тоном.– Поедешь вот с обозом… можешь моего Гнедка запрягать по такому случаю.

Федька негромко кашлянул, почесал затылок и, уразумев, наконец, что от него требуется, лишь несколько неуклюже развернулся и молча заковылял назад к двери.

А через час восседал в новой плетёной кошёвке и поглядывал, как впереди одна за другой скользила по скрипучей от мороза дороге вереница саней. Кругом до самого Малакановского леса сливалась ровная заснеженная степь. А дальше уж, версты за две-три от их растянувшегося вдоль озера селеньица, начиналась сплошная стена из таких же белых заиндевелых берез.

– Ну что?– дёргая вожжами и приостанавливая сани возле Федьки, обронил военком.– Не уснул тут? На раздольях – то… даже голоса чего-то не подаёшь!

– Да нет,– тряхнул лишь полами тулупа Федька.– Маракую всё…шутка ли! Аж двадцать подвод… и как мы с ними тока управимся?

– Не впервой,– протянул с некоторой весёлой бравадой военком, – главное вовремя доставить… а там уж как-нибудь сумеем всё определить по назначению.

К Троицку подъехали ещё засветло. Миновали невысокую каменную ограду татарского кладбища, церковь и, спустившись вниз к разделявшей надвое этот некогда торговый приграничный городок речушке, остановились у деревянного моста.

– А это тебе пару адресочков,– доставая блокнот и весь еще больше приосаниваясь, бросил Федьке военком.– Отвезёшь кое-что… а я со всем остальным направлюсь к станции. Сдам там и тоже живо вернусь сюда же к мосткам.

Принёс откуда-то из передних саней полную бутыль вина. А затем также, ничуть не мешкая и без малейшего опасения, закинул к нему в кошёвку ещё пару бараньих туш.

Федька попал вначале на квартиру к двум расфуфыренным кралям. А по другому адресу его встретил некий очень важный майор. Внимательно выслушал Федькины несколько сбивчивые объяснения. («С поручением к вам…подарок привёз с фронтового обоза!») Только после этого впустил за порог и даже одарил пачкой дорогого «Казбека».

А затем Федька вместе с вернувшимся военкомом вновь подкатили к тем же кралям. Они успели настряпать целое решето пельменей, принесли из-за небольшой перегородки солёных лесных грибочков и, выпив для начала по стопочке привезённого вина, принялись затем и накручивать стоявший на тумбочке патефон.

Все говорят, что я модная модистка.

Все говорят, что я многих любила.

Сорок любила, двести забыла,

А одного я забыть не могу, –

подпевая и выводя при этом ещё своих гостей в круг.

Пока уж только к исходу следующих суток Федьке попросту не удалось дать дёру. Отвечал-то он в колхозе за единственный трактор-колёсник! Вот и побаивался, как бы ему не всыпали за столь затянувшуюся задержку. Но всё вроде бы обошлось за счёт того же особого фронтового обоза.

ЧЕТА ЗОБНИНЫХ

Зобнин и Зобниха слыли у нас в посёлке за настоящих долгожителей. Ведь Зобнин застал ещё японскую войну! Помнил прекрасно сборы и проводы наших тогдашних ратников. А уж в 1914 ему и самому пришлось не только повоевать, но и побывать даже в германском плену. А Зобниха родилась и выросла в соседнем старинном городке Троицке, в детстве попала в одну купеческую семью нянькой и столько натерпелась там от них, что на всю жизнь возненавидела любых богатеев.

Зобнин же после освобождения из плена и возвращения в родные края (куда-то ни то под Томск, ни то под Иркутск) устроился на железную дорогу. Да так и застрял там на долгие годы, разъезжая в специальных ремонтных вагончиках и устраняя разные неполадки. Пока уж не занесло его и к нам на южный Урал, где прокладывали новую ветку от Карталов до воздвигавшегося Магнитогорского комбината. Тут он и познакомился со своей будущей женой, работавшей на ту пору среди таких же завербованных путейцев.

Вначале войны Зобнина перевели на Бускуль бригадиром, а Зобниху назначили помощницей по сбору налогов. Вот она и стала ходить по всему посёлку и теребить всех, чтобы не затягивали со сдачей молока с мясом. А несли бы в назначенный срок к станции на приёмный пункт.

– Всем сейчас нелегко,– неизменно бросала она своим требовательным глуховатым голосом.– Коль враг так внезапно напал… и кто кроме нас ещё поможет мужьям с сыновьями.

Ведь сама она всегда готова была выложиться без остатка. Недаром во время революционных событий участвовала даже в Курганском восстании, переодевшись в мужскую одежду и выдавая себя за парня.

А Зобнин хоть и уступал ей в боевитости и напоре, но дело тем не менее своё знал. И брал чаще всего настойчивостью и особой въедливостью. Ни один рельс не заменит без простукивания и личной проверки. Не любил он также излишних препирательств с разговорами. Поэтому-то и донёс на сосланного ещё сюда в тридцатые годы Ведерина.

Оставшиеся без отца дети арестованного Ведерина хватили лиха… собирали даже мёрзлую кожуру у карьерской столовой.

Но Зобнин всё равно стоял на своём и не считал себя виноватым.

– Подкулачник,– резко отмахивался он лишь всякий раз.– Немцы и японцы специально засылали к нам своих агентов. А он сеял тут панику… и высказывал ещё какое-то недовольство.

Но вот что удивительно! Не один из простых бускульчан ни разу не похвалил их обоих за столь чрезмерное усердие.

Ведь тогда всем действительно было нелегко. Но вот никто кроме Зобнихи не лазил по чужим погребам с проверкой и детей не осиротил, как сделал это её супружник.

И когда они один за другим заболели и умерли, то многие как будто бы даже вздохнули с облегчением.

Вслед за ними вытащили и весь их нажитый немудрёный скарб на улицу. Вместе со всяким тряпьём, кастрюлями и старыми квитанциями военной поры…а затем уж побросали на прицепленный к трактору железный лист и, словно не желая оставлять даже никакой памяти о них, отволокли тут же к самым отдалённым заброшенным забоям.

КАЛЕКИ

В город Троицк я попал впервые где-то между 1947-49 годами. То есть после окончания второго или третьего класса. Меня взяли с собой приезжавшие к нам погостить две младшие сестры матери. Жили они в Кустанайской области вместе с моими дедушкой и бабушкой. В Троицке же надо было делать пересадку и несколько часов ждать другого поезда.

И вот до сих пор помню кирпичный вокзал с двумя ёлочками на перроне. А с другой стороны вокзала такой же небольшой сад, где между кустами акаций сидели с узелками поджидавшие поезда пассажиры. Вслед за садом начиналась тропка, которая спускалась ниже к самой реке Уй. А сразу за мостом размещался базар…и меня поразили тогда пуще всего сидевшие вдоль всей этой тропки калеки.

Кто без руки, кто с осиновой деревяшкой вместо ноги…все они просили милостыню. И все сплошь фронтовики! Ведь война только недавно закончилась. И подавали им совсем не монеты, а в основном варёную картошку, яйца или ломоть хлеба. Тогда хоть уже и вольного (карточки были отменены в 1947 году), но всё равно отпускавшегося не больше буханки на руки. И эти несчастные калеки вызывали у меня какую-то особую жалость. Тут же в привокзальном саду я наткнулся и на слепого с баяном. Бывшего не то танкиста, не то артиллериста. Он сидел под высоким тенистым тополем, а вокруг него толпился народ. Вытягивая сиплым натужным голосом песню о том, как потерявший в бою сразу обе ноги и руку («нету правой руки, нету ног») боец отослал всё-таки письмо жене. В котором признался ей чистосердечно об этом, но в ответ получил отказ. Что, мол, она не может его таким принять. Потому как молодая и ей хочется ещё «попеть с кем-то и потанцевать».

Но вот маленькая его дочь не соглашается с матерью.

А внизу лишь видны каракульки,

Этот почерк совсем был иной.

Это пишет родная дочурка,

И зовёт она папу домой:

«Милый папа, не слушай ты маму,

Возвращайся скорее домой,

Этой встрече я так буду рада,

Буду знать, что ты рядом со мной.

Буду нежно катать на коляске,

Буду нежно тебя целовать,

В жаркий день от жары и от пыли

В гамаке буду тихо качать».

После этого куплета многие женщины не выдерживали. Начинали всхлипывать и вытирать слёзы краем платка. А мне тоже врезались отчего-то больше всего именно эти слова. И я затем не раз вспоминал свою столь непростую поездку к дедушке с бабушкой.

У многих из нас отцы не вернулись с фронта, сложив головы и оставшись лежать неведомо в каких краях. Но сколько же ещё было этаких вот сирых и искалеченных горемык! Доживавших свой век по разным вокзалам, среди поездов и так же, как в прежние стародавние времена, изливавших лишь в песнях свою трагическую непоправимую судьбу.

СОЛДАТСКАЯ ПЛАТА

Николай Аверьянович Коневец выделялся даже среди всех наших фронтовиков. И не только рослым богатырским видом, но и какой-то слишком уж заметной молчаливой замкнутостью. Да и ордена с медалями надевал лишь на самые большие памятные праздники. Хотя воевать ему пришлось с первых же дней войны. Поначалу снайпером, а затем и водителем на танке.

На Урале он оказался по переселению. Приехал вместе с другими односельчанами с Полтавщины, устроившись вначале на участке за Солёным озером и прожив там почти до самой войны. Пока не перебрался к нам на Карьер со всей семьёй.

Я знал про некоторые фронтовые награды Николая Аверьяновича ещё со школьных лет. От его сына, с которым учился в одном классе и к которому ни раз захаживал в их выложенную из пластов землянку. Одиноко стоявшую на другой стороне озера в конце огородов. А когда вырос, побывал в разных краях и даже попробовал писать, то меня всегда тянуло поговорить уже с ним самим.

И вот однажды, проезжая на велосипеде по их улице (Николай Аверьянович перебрался к этому времени в большой смородинский дом, находившийся чуть поодаль от их старой землянки и выделявшийся железной крышей), я вдруг увидел его перед окнами на скамейке. И тут же, останавливаясь и подсаживаясь к нему, попросил рассказать о его фронтовом прошлом.

– Так чего тут ещё ворошить, – обронил он сразу с каким-то негодованием. – Ведь фашисты столько бед сотворили! Ничего живого кругом не оставили…города разбомбили, поля выжгли, а в моём родном селе даже всех стариков с малыми детьми в колодец сбросили.

Николай Аверьянович вновь внезапно умолк и весь изменился в лице. Густые нависшие брови его сдвинулись, желваки заиграли, и он тяжело, прерывисто задышал, словно ещё больше куда-то погружаясь и вспоминая что-то совсем затаённое.

– И как только дошли до Германии, – продолжал он через некоторое время.– Так тоже стали сминать всё подряд на своём пути. Как говорится, зуб за зуб, око за око…ни у кого не было ни жалости, ни сочувствия за все их злодеяния.

Мы просидели с Николаем Аверьяновичем до позднего вечера, и он поведал мне много ещё чего. И о том, как однажды пришлось выходить из окружения, как больше года пробыл в особом стрелковом батальоне. А затем уже, когда вынужден был оставить горящий танк и ползти под градом пуль назад к своим, вдруг попал в темноте в какую-то лужицу. И приняв её за воду, зачерпнул полную пригоршню и хотел выпить. Но эта оказалась кровь от лежавших кругом убитых. И у него долго оставался на губах только какой-то горько-солоноватый привкус.

И когда мне теперь приходится слышать что-то о войне и всех её суровых неимоверных тяготах, то я всегда вспоминаю этого моего земляка. Одиноко сидящего у дома, крепкого, задумчивого и так не сумевшего хотя бы слегка заглушить всех выпавших на его долю, столь вот непростых тогдашних испытаний.

КОЛЧАКОВКА

Этот случай произошёл в старом казачьем селе Тарутино. Находившемся от нашего Карьера всего лишь в восьми километрах. А поведала мне о нём Шарова тётя Маруся, урождённая казачка и перебравшаяся к нам уже после войны. Но до этого вся семья их пребывала в колхозе…хоть некоторые из её родственников воевали на стороне белых и ушли затем в Китай. Когда же началась война в 1941 году, то мужа её по первому призыву забрали на фронт. А сама тётя Маруся осталась с тремя детьми…

Работала она на скотном дворе телятницей. И вот, во время весеннего сева, её вдруг попросили конторские поделиться зерном. Тётя Маруся нагребла им из стоявшего в чулане ларя целый мешок. Но когда через несколько дней к ней вновь заявился счетовод Владимирцев за тем же, она наотрез отказалась.

– Осталась всего ничего,– бросила лишь она.– Чем же я буду своих-то детей кормить?

Но Владимирцев оттолкнул её и полез в ларь с особым острым щупом, чтобы замерить сколько же там осталось зерна. А тётя Маруся схватила стоявшую в углу лопату и так огрела его, что тот упал и даже потерял сознание.

– Ладно,– придя в себя и поднимаясь на ноги, пригрозил он ей.– Ты ещё пожалеешь об этом…колчаковка недобитая!

И на другое же утро её вызвали в правление, где тоже припомнили всё их семейное прошлое.

Тётя Маруся хорошо знала, как в тридцатые годы забирали многих казаков и увозили вначале в Троицкую тюрьму. А затем уж отправляли куда-нибудь на север Урала или ещё дальше в сибирскую тайгу для заготовки леса. И поэтому написала письмо обо всём произошедшем мужу на фронт. Письмо же не стала отсылать в нашем Чесменском районе (боясь, что его перехватят), а пошла пешком в Бускуль и сдала его на их уже местную почту.

Не прошло после этого и двух недель, как её снова вызвали в контору. Тётя Маруся отнесла полуторагодовалого ребенка к соседям, а с двумя старшими направилась к небольшому бревенчатому дому. Увидев там в одной из комнат строгого сухощавого майора, она подумала, что это приехали и за ней. И тоже чуть было не лишилась всех чувств от страха. Но майор только окинул её пристальным взглядом и велел находившемуся тут же Владимирцеву выйти из комнаты.

– Нет, нет,– остановила его тётя Маруся.– Пусть постоит…послушает, что он тут вытворял.

И рассказала, как тот хотел забрать у неё всё оставшееся зерно. И как она поначалу умоляла его не делать этого. Пока уж он не пустил в ход руки и не обозвал её в придачу недобитой колчаковкой..

– Ну, что ж,– поднялся вдруг из-за стола майор.– Всё ясно…и зря ты только отослала письмо на фронт. Надо было вначале к нам в военкомат обратиться.

Тётя Маруся сразу догадалась о причине такой перемены. И что, очевидно, туда к ним пришёл запрос из той части, где служил её муж.

– А с ним мы ещё разберёмся,– бросил лишь на прощанье майор.– Кто тут за белых, а кто за красных…и с кем сейчас воевать надо!

ВЫНУЖДЕННАЯ РАЗЛУКА

Тётя Варя и Катыржан перебрались к нам на Карьер из соседнего колхоза. И каждое утро можно было видеть, как тётя Варя шла первой с подойником в руках, а за ней поспешал с двумя вёдрами воды и её муж Катыржан в сторону сараев. Которые располагались сразу за бараками один подле другого, а за сараями возвышались уже заготовленные стога сена. Назад возвращались также гуськом и с теми же самыми вёдрами. Только в подойнике тётя Варя несла свежее молоко, а у Катыржана вёдра были совсем пустыми.

Корову, овец, телёнка они держали постоянно. И даже не представляли своей жизни без них! А поженились вскоре после войны, когда тётя Варя осталась за старшую в семье. После того, как престарелый отец заболел, а мать неожиданно попала в метель и замёрзла тут же неподалёку от колхозной фермы. Катыржан же только что вернулся с фронта и, несмотря на то, что был казахом, всё-таки посватался к ней. И тётя Варя, особо не раздумывая, дала согласие. И не покаялась, потому как Катыржан оказался очень добрым и заботливым. К тому же, никогда не запрещал ей и опекать двух младших сестёр. А тётя Варя тоже старалась ему ни в чём не перечить. И ходила с ним даже на все их мусульманские праздники.

Постепенно однако трое собственных детей их выросли и разъехались по соседним городам. Кто в Троицк, кто в Магнитогорск... Тетя Варя так и проработала в колхозе дояркой до самой пенсии. А Катыржан после переезда к нам на Карьер пересел на более мощный бульдозер. И чаще всего разравнивал землю возле забоев, а зимой расчищал и дорогу от снега по всей высокой насыпной трассе.

Приезжали к ним каждое лето и их городские внуки. Бегали вместе с нашей барацкой ребятнёй, катались на качелях в клубном саду и купались в забоях. И казалось, что всё это так и будет продолжаться ещё долгие годы. Как вдруг у Катыржана стало побаливать что-то в боку. Ни то почки, ни то от старой фронтовой раны. И он той же весной скончался, а тётя Варя осталась одна и хоть была по натуре весёлой, не унывающей, но её вдруг начали всё больше и больше одолевать совсем уже иные мысли.

– Столько лет прожили вместе,– признавалась она лишь с какой-то неподдельной горечью.– А могилы наши будут находиться поврозь. У меня на своём кладбище, а Катыржана на своём…коль уж вера у нас разная.

Так оно и вышло после её смерти. Когда тётю Варю действительно похоронили на нашем русском кладбище среди крестов и частых железных оградок. А вот Катыржан остался лежать аж за дальней бускульской дорогой на их казахском. Прямо в степи и где у просевших каменных плит с выбитыми полумесяцами (а кое-где и с потускневшей арабской вязью) виделись и без устали трепыхавшиеся в небе громкоголосые жаворонки. Словно прилетавшие с весточкой от тёти Вари и по-прежнему извещавшие о чем-то их самом родном и неразлучном .

РУЗАНИХИН СЕРЁГА

Звала его так чаще всего сама Рузаниха. Невысокая гомонливая старуха, жившая с нами по соседству со стариком и дочерью Зинкой. У Зинки было ещё двое детей. Мужа её сразу забрали на фронт, и он вскоре там же погиб. А сыну Рузанихи Серёге тоже пришлось повоевать, но только до первого ранения.

Родом Рузаниха была из старого казачьего села Казановка. Там уже простиралась Россия, Варненский район, а наш Бускуль только вклинивался в её казачьи земли. Туда аж под самую Золотую Сопку и Троицк, где некогда была возведена крепость и куда заявлялся даже взбунтовавшийся Емельян Пугачёв.

Личность в наших краях знаковая и памятная. И предки наши тут как-то по особому чтили его. Да и в крови у многих оставалась этакая же любовь к вольности. Несгибаемость и неустрашимость. Рузаниха, к примеру, тоже никому не давала спуску! Как начнёт ругаться с кем-то из баб, так крик её слышался на весь Бускуль. Очевидно, взял от неё немало и сын её Серёга, сызмальства верховодивший над всей соседской ребятнёй. А когда же подрос и выучился играть на гитаре, то вообще стал душой любой компании. Бывало, соберутся на станции, рассядутся под кустами акаций и не расходятся до тех пор, пока не переслушают весь Серёгин репертуар.

Постепенно, правда, ко всему этому начало примешиваться и кое-что другое. Колоды новеньких карт…а с ними уж и игра в очко! Играли с азартом, выгребая порой из карманов всё до последней копейки. В эту же пору участились и всякие кражи. Не столько по Бускулю, сколько утаскивали чемоданы из проезжавших пассажирских поездов. И так вот из бускульчан сколотилась целая шайка во главе с тем же Серёгой Рузановым, который не изменил своим воровским замашкам и даже после возвращения с фронта.

Тут уж они взялись грабить и магазины по всей округе. А на проходящих поездах умудрялись даже срывать пломбы с вагонов, выбрасывая оттуда тюки дорогой ткани. Бостон, драп, шёлк, крепдешин… а потом сплавляя всё это где-нибудь в Троицке на барахолке.

Иногда они по-прежнему собирались у тех же акаций или под высоким раскидистым тополем. Серёга также наигрывал на гитаре… в облике его появились заметные перемены. Тёмные курчавые волосы выглядывали теперь лихо из-под козырька фуражки. А на одном из зубов поблёскивала золотая коронка. Да и во всех его приблатнённых песнях звучали больше всего лишь трагические оттенки.

Поезд шёл по тайге вековой,

Огибая Урала высоты,

И на каждой площадке конвой

Ощетинил свои пулемёты.

И на каждом вагоне замок,

Три доски вместо мягкой постели,

И поёт о разлуке гудок

Эту песню, что мы не допели, –

вытягивал он с каким-то надрывом и словно предчувствием чего-то неотвратимого.

Так оно вскоре и вышло. Они попались на очередном ограблении магазина. Где-то под Магнаем удирали на кинопередвижке Кости Келюха. Нашего же бускульского киномеханика пришлось им даже отстреливаться во время погони.

После суда Серёга тут же на виду у всех обронил: «Если пойду ещё на какое дело, то об этом буду знать лишь я да мой ломок». Видно, он был не доволен кем-то из своих дружков. Не то Чагадаевым, не то одноруким казахом Кулимбаем, прозевавшими в последний момент охранника. Однако на дело ему больше не довелось уж пойти. Сидел он в Магнитогорке и его там убили из своей же зековской братвы, проиграв в карты и ударив киркой в то самое время, когда он прикорнул в тачке на коротком передыхе.

И Рузаниха после этого сильно сдала. Не вступала даже ни с кем в очередную перебранку. А когда однажды съездила на запряжённой в телегу корове за вишней (поближе к своей родине в Алексеевские леса), то принялась вдруг раздавать её по всем ближним и дальним знакомым.

– Ты, Маруся, не удивляйся, – заходя к нам и тоже выставляя на стол полную бадейку, бросила она и нашей матери. – Ведь как говорится: «Грешному путь вначале широк, да после крут». Так вот и у нас с Серёгой вышло! Уж сколько не урезонивали…а теперь всего-то и осталось хоть на помин души помолиться.

КИНОМЕХАНИК БЕССОНОВ

Из всех карьерских киномехаников самым ярким был Иван Бессонов. Балагур, шутник, но настолько влюблённый в свое дело, что его только и можно было видеть в кинобудке. Где он с утра до ночи то возился с аппаратурой, то перематывал ленты от нового фильма, а то и просто восседавшего тут же в окружении любопытных подростков.

Ведь помимо кино Иван знал ещё немало разных прибауток. И часто рассказывал их… пришлось повоевать ему и на фронте, где он был связистом и нередко ползал налаживать порванную от беспрерывных бомбёжек связь.

Домой вернулся с двумя чемоданами, ничуть не изменив себе и набив их всякими трубками, наушниками, проводами. Так что прибежавшая вслед за ним мать только всплеснула руками. И даже вся как-то потерялась от всего этого вываленного на пол Иванова богатства.

– Да ты чего,– лишь вырвалось у неё,– опять один этот хлам… даже не догадался кусок какого-нибудь материала привезти.

Иван только усмехнулся в ответ, махнул рукой и принялся стягивать сапоги. А когда дело дошло до его новых сатиновых портянок, тут мать снова не выдержала и выхватила их у него из рук.

– Дурень ты, дурень,– бросила она уже с какой-то совсем безнадёжностью, – нашёл чем заматывать…да я хоть из них твоей сестре Шурке юбку сошью.

Вскоре Иван прицепил на крышу их стоявшей у самой дороги землянки репродуктор. И тот вещал на весь Шанхай новости… донося нередко и до наших бараков что-то особенно важное из них.

– Мама, не буди меня из-под тёплого одеяла,– улыбаясь и принимая какую-нибудь смешную гримасу, бросал он обычно свою очередную прибаутку перед началом сеанса в зал .

А на дверях в клубе стояла такая же неуемная шумная тётя Лена Батуева. Она проверяла билеты и всегда давала Ивану отмашку для включения новой части. Ведь тогда не было ещё спаренных аппаратов и приходилось ждать, когда Иван перезарядит и вновь изготовится для дальнейшего показа.

Иногда Ивана просили привезти кино и в какой-нибудь соседний колхоз. Чаще всего в Цвиллингу или в стоявшую на берегу Камышного озера Ворошиловку. И даже давали ему для этой цели лошадь или быка с телегой. Иван грузил в неё все свои кинобанки, движок, экран и отправлялся в путь. И когда вдруг задерживался и припозднялся, то и тут проявлял целые чудеса изобретательности. Накидывал на рога быка две большие проекционные лампы и, заводя движок, продолжал следовать дальше. А все дожидавшиеся сразу оживали от этих загоравшихся в темноте фар. Помогая ему потом устанавливать кинопроектор, вешать экран где-нибудь прямо на школьном дворе и уж затем только смотреть что-то из всегда необычного Иванова репертуара.

Ведь кроме военных фильмов и тогда показывали много более весёлого. Ну, скажем, ту же «Волгу-Волгу», «Свинарку и пастуха», «Трактористов» или «Кубанских казаков». Пока не появились двеннадцатисерийный «Тарзан» и индийский фильм «Бродяга» с Раджем Капуром, которые буквально приводили всех в неописуемый восторг и ликование. И наша барацкая мальчишеская детвора уже просто не могла обходиться без того, чтобы не перекликаться так же, как это делал Тарзан, летая на лианах или призывая на помощь слонов.

А то, подражая уже самому Раджу Капуру и распевая всюду его такую вот знаменитую песню:

Бродяга я, бродяга я,

Пускай зовёт меня судьба.

Но потом на смену лошадям с быками пришли кинопередвижки, и Иван больше не совершал своих столь необычных рейдов. Поставили у нас в новом клубе и два киноаппарата, начав показывать фильмы без перерывов.

И хотя Иван редко полагался на кого-то из помощников, но время, однако, брало своё. В нём постепенно всё меньше и меньше оставалось от прежнего задора, да и находился он теперь отгороженным от живых людей. Кинобудка-то была намного выше зала, и он не мог больше ни позировать на глазах у всех, ни бросать свои излюбленные шуточки. И старый разбитый его мотоцикл «Иж-350» (который он выменял за один из тех же трофейных радиопередатчиков) тоже уж не гонял с былой скоростью. Из одного конца района в другой, куда Иван устремлялся к знакомым киномеханикам за какими-нибудь новыми фильмами.

А через некоторое время он вдруг вообще засобирался уезжать от нас. К своим многочисленным родственникам в Тарутино. Так вот и закончилась вся его долгая киношная эпопея…но все, кто жил тогда на Карьере и знавал его, до сих пор сохраняют о нём самую тёплую светлую память.

КУЛЬТЯ

Выприцких Кольку ранили в декабрьском бою под Москвой. Он пролежал на снегу больше суток. Пока его не подобрали наши санитары… Вот и пришлось ампутировать отмороженные пальцы на обеих руках.

Но Кольке, тем не менее, удавалось делать всё и без них. И сено косить, и рыбачить…цепляя всякие крючки к косе с сетями и управляясь одними оставшимися култышками.

Женился он на крепкой, жилистой Машке Казацкой. Работала она на путях и забивала костыли в шпалы не хуже любого мужика. А зимой также наравне с ними откидывала снег лопатой. Жили они в выстроенной своими руками небольшой избушке. На самом краю той улицы, которая упиралась в заросшее камышами болотце и где вслед за ним виделась стоявшая чуть в стороне водокачка.

Родились у них вскоре и две дочери. Да и набожную мать Колька никогда не отпускал от себя. Хотя ту и переманивали нередко брат с сестрой в бараки.

Словом, жили Колька с Машкой, как и почти все остальные на Карьере. Размеренными трудовыми буднями…пока вдруг их старшую подросшую дочку с женихом не сбил на совхозной машине Иван Подседов. Он перевозил в фургоне телят и наскочил на них прямо у переезда, когда те возвращались на мотоцикле со степной прогулки.

Похоронили их рядом на нашем заросшем тополями и разными кустарниками кладбище. И Колька после этого никак не мог унять своего горя. Но его ещё больше брала обида от того, что Ивану удалось каким-то образом уйти от наказания. Поговаривали, что тесть его заведовал в Тарутино колхозной пасекой и через то откупились в районе. Задарив будто бы мёдом и судей, и всю дорожную инспекцию. Так было или ни так, но только Колька после всего этого вдобавок запил. А когда в Родительскую оказывался у могилы дочери, то падал на неё и лежал до тех пор, пока кто-нибудь не уводил его домой.

Первой не выдержала такой перемены Кольки жена его. Забрав вторую дочь и распродав все излишние пожитки, она перебралась от него в пустовавшую барацкую комнату. Мать Кольки взял к себе брат его, и тот остался совсем один. Чаще всего его можно было видеть, как он проходил по заснеженной улице в расстёгнутой фуфайке. И с шапкой набекрень…едва переступая пьяными ногами и размахивая своими покрасневшими от холода култышками. В доме у него тоже вся посуда на столе стояла неубранной, одеяло с подушкой на кровати валялись измятыми, и лишь челнок с мотком ниток всегда лежал на одном и том же подоконнике. Потому как Колька в трезвые минуты коротал время за любимым занятием, усаживаясь возле небольшого оконца на стул и принимаясь вязать сеть для ловли рыбы.

Оставался с Колькой и верный ему пёс Тузик. Лохматый, приземистый… нередко сопровождавший его даже до самого магазина. И когда Колькин дом загорелся вдруг от брошенной сигареты, то он сразу кинулся будить своим заливистым лаем всех соседей. Подскакивая к окнам или забегая во двор через знакомые дыры в заборах. Но никому из проснувшихся мужиков так и не удалось затушить разбушевавшееся пламя. А когда к утру только прибыла и наша пожарная машина, то было уже поздно. Весь дом Колькин вместе со всеми пристройками сгорел…а сам он задохнулся от густого едкого дыма.

Так вот и закончилась жизнь этого тоже некогда нашего фронтовика. Бывало, проходишь мимо горючего склада, смотришь, Колька сидит там на боевом посту. Ведь он вплоть до гибели дочери работал сторожем. А после него всё как будто бы осиротело, как тут, так и на их улице. Стояла долго на месте его бывшего дома лишь полуразвалившаяся печь. Да кое-где также одиноко торчали несколько уцелевших кольев от огорода. На могилу, правда, к нему часто ещё наведывался всё тот же не забывавший его Тузик. Исхудавший, подурневший…и так завывал на ней, что казалось он жалуется и изливает какую-то только ему одному ведомую боль за своего хозяина.

НАЧАЛЬНИК БЕЛОМЕСТНОВ

Нельзя не упомянуть ещё о Беломестнове Алексее Степановиче. Нашем главном инженере, но после возвращения Гурова назад к себе в Магнитогорск, ставшего уже в конце войны начальником карьера.

На вид это был приземистый и плотно сбитый детина лет сорока пяти. Когда-то в институте занимался метанием диска и выигрывал много крупных соревнований. А стригся под модный тогда «бобрик». Да и на плечах у него всегда выделялся тёмный широкий китель. Как раз под стать тем, какие носили все наши самые высокие руководящие чины.

Но столь грозная внушительная внешность Беломестнова была обманчива. Это испытала однажды и наша мать, когда попросила у него несколько новых простыней для заезжей. «Так чего же ты раньше не сказала об этом?» – бросил ей только с нескрываемым упрёком Беломестнов.

– Боялась, – призналась чистосердечно мать. – Говорят, что вы шибко ругаете…когда вас отрывают зря от дел.

– Кого ругаю,– улыбнулся лишь неожиданно Беломестнов,– а кого и нет… это уж кто что заслужит!

И выписал тут же целый комплект простыней с двумя ещё новыми одеялами.

Ведь он и на самом деле был так занят, что буквально не выпускал из рук трубку телефона, то в Горный названивая, то в мехцех. Но всё-таки по-прежнему было сложнее всего с вагонами. И он даже ездил нередко сам как в Бускуль, так и в Троицк, где можно было связаться с главной диспетчерской и потребовать каких-то дополнительных.

А прославился же он на весь комбинат своей глинорезкой, благодаря которой облегчил труд многих забойщиков и увеличил в несколько раз их выработку. И сделал-то её тоже на собственный страх и риск! Сварив вначале огромный вращающийся круг, на котором можно было не только сортировать глину, но и перекидывать на транспортёр. А уж с него глина поступала в вагонетки… да и сам круг обнесли со всех сторон железным панцирем. Под которым можно было работать хоть зимой, хоть летом. Ни снег, ни дождь были теперь совсем не страшны… и за это вот Алексей Степанович получил сразу несколько грамот как в Магнитогорске, так и даже в Москве.

Придумал он ещё новую лебёдку возле эстакады для подачи вагонов. Да и в простом быту сделал много такого, за что снискал у всех наших жителей уважение. Пустил в ход оставшийся от паровозов шлак, «вылив» из него стены большой двухэтажной школы. И у нас сразу открыли десятилетку… в которую стали приезжать и ученики со всех ближайших колхозов. А вслед за школой сам же спроектировал новый клуб, пекарню. И всё тоже построили своими руками…

Но помимо всего этого любил Алексей Степанович и поохотиться. В егерях у него был строгий горластый бригадир Крупцов, знавший к тому же про все самые укромные гусиные и утиные места. А возил его на лошади в плетёной кошёвке Мишка Еделев, тогда ещё подросток…приедут к Камышному озеру или под Бускуль, где также кругом было много переполненных разной дичью болотин, стреножат лошадь, и, пока Мишка разводит костёр для варева свежей утятины, глядишь, Беломестнов уж настреляет с десяток.

После сытной наваристой еды тут же приляжет где-нибудь на траве и загорает на солнце. А то и возьмётся что-нибудь читать… а потом обязательно заедут ещё на Песчаный к Агулову. Высокому длинноусому горному мастеру, стоявшему тут во главе всего этого участка.

Дома Беломестнова всегда встречала жена Марта Васильевна. Такая же крупная женщина с густыми пышными волосами. Она тоже училась вместе с ним в Горном институте. И хоть сидела с дочерью дома, но в то же время помогала ему всё что-то чертить.

А для нас, мальчишек и девчонок, была доброй и щедрой, тем что одаривала на Рождество или на Пасху самыми вкусными шаньгами с пирогами. Когда мы заявлялись пославить и к ним на порог отдельного кирпичного особняка. Да вдобавок совала каждому в карман по несколько монет. Ведь тогда отмечались почти все ещё церковные праздники. А Марта Васильевна и одевалась всегда очень нарядно и красиво. И кое-кто из наших барацких старался ей подражать! Тётя Груша Жукова, к примеру, заменила у себя на пальто даже воротник. Только не на дорогой и лисий, как у Марты Васильевны, а всего лишь на собачий.

Сам Беломестнов проводил также в клубе всякие беседы. С указкой и картой на сцене, стараясь искренне и как можно правдивее рассказать не только о каких-то внутренних проблемах в стране, но и обо всём происходившем в мире. Ведь прошедшая война потребовала полной мобилизации всего народа и, несмотря на то, что мы сумели всё-таки разгромить вооружённую до зубов и захватившую пол – Европы фашистскую Германию, против нас вновь принялись плести разные заговоры и интриги уже новые враги. Поэтому надо было по-прежнему оставаться начеку! И ни в коем разе не допускать каких-то промахов и расслаблений.

И когда Беломестнова вдруг забрали от нас в комбинат, а оттуда уж и в Горный институт на преподавательскую работу, то мы все очень сожалели об этом. Ведь вместе с ним уходила и целая череда всех тяжелейших испытаний. И когда Алексей Степанович был всегда рядом с нами…и столько сделал для всех как в войну, так и после неё.

И это всё ни так-то просто вычеркнуть из памяти. Как и имя сего, пожалуй, самого умного и деятельного начальника в истории нашего Бускульского глиняного карьера.

Анатолий Яковенко

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"