Осенью 1937 года в городе революций и морской славы Ленинграде был заложен, а 29 июля 1938 года, согласно государственному документу, пущен в море людское младенец, которого нарекли Владимиром — это я. Моя мама Мария Викеньтьевна Рябинина из Белоруссии, по национальности полька. Девичья фамилия Запольская. Закончила географический факультет. Первый ее муж был начальником артиллерии Приморской группы войск на Дальнем Востоке. А перед этим он служил в Белоруссии, как и мой отец. Там они и познакомились семьями. В 1936 году он умирает в госпитале Бурденко от язвы, а через полгода от опухали мозга умирает первая жена моего отца. Мама взяла фамилию отца только в 1944 году. Ее доводы отцу оставаться Рябининой совпали с одной из версий смерти Михаила Васильевича Фрунзе. У мамы осталась дочка, которая и стала моей старшей сестрой Валей. Но об этом я узнал много позже. Отец мой профессиональный военный. В 1917 году вступил в Красную Гвардию и в РСДРП(б). Участвовал в подавлении Корниловского мятежа и в захвате Зимнего дворца. (Кто интересуется реальными фактами, а не фильмами и домыслами так называемых историков прошлого и этого веков, могут прочитать его воспоминания.) В 1918 году стал Красным командиром, закончив Вторые Советские Петроградские артиллерийские курсы. Кстати, с ним вместе в первом выпуске закончили многие в будущем известные Советские военачальники, в том числе Главный маршал артиллерии Н.Н. Воронов и маршал артиллерии В. И. Казаков. Гражданскую войну начал под Царицыным в должности командира батареи в 1‑й артбригаде Стальной дивизии, а закончил на Северном Кавказе. Затем служил на Украине и в Белоруссии. В 1928, а затем в 1933 годах он заканчивает факультет снабжения и оперативный факультет Военной академии им. М. В. Фрунзе. После окончании в 1937 году Академии Генерального штаба РККА в звании комбрига назначен начальником штаба Ленинградского военного округа. Родом отец был из деревни Войлово Старицкого уезда Тверской губернии. Когда ему было четыре года, семья переехала в Санкт-Петербург, где 1‑я мировая война застала отца слесарем на оборонном заводе. По национальности отец русский, но с монголовидными признаками на лице: широкие скулы и прищуренные глаза, что отчасти передалось и мне, и еще меньше моему младшему брату.
Я мало, что помню из своего детства, но отдельные картины запомнились довольно четко, как запоминаются часто повторяющиеся одни и те же сны.
СОН ПЕРВЫЙ — МОСКВА
Наша семья: отец, мама, старшая сестра, получили квартиру в Замоскворечье на Большом Овчинниковском переулке, а я родился в роддоме на Пятницкой улице.
В моих снах дом, в котором мы жили, сниться мне 4–5 этажным без лифта с балконами во двор и с железной невысокой оградой, воротами и калиткой. Во дворе небольшой садик и обычная песочница — небольшая, деревянная и квадратная. Со мной, как правило, во дворе гуляет тетя Аня — старшая сестра моего отца. Иногда вижу черного цвета машину, которая подъезжает к воротам, останавливается, и из нее выходит высокий плотный военный. Это мой отец, который приехал пообедать. Он подходит ко мне, подбрасывает в воздух, целует и на руках несет домой. Работал он тогда помощником Начальника Генерального штаба Рабоче-Крестьянской Красной Армии Маршала Советского Союза Бориса Михайловича Шапошникова.
Летом мы жили на служебной даче отца в военном дачном поселке в Подмосковье, в Красково. Наш дом был небольшой, деревянный, но двухэтажный. Таких домов в поселке было немного. Днем, когда я был с тетей Аней на втором этаже, она услышала какой-то шум внизу. Взяв меня она вышла на лестницу и мы увидели двух человек, которые пытались открыть окно. Тетя Аня стала топать ногами и громко кричать, я заплакал, а люди исчезли. Я очень испугался и долго плакал.
СОН ВТОРОЙ — ОДЕССА
Через два года наша семья переехала в Одессу, куда отец был назначен Начальником штаба Одесского военного округа. По смутным воспоминаниям, это назначение последовало после какого-то письма на отца, потому что мама несколько дней плакала, а отец не приезжал обедать. В Одессе мы жили в военном доме рядом с Куликовым полем, недалеко от штаба округа. В моих снах дом желтого цвета с полисадником перед фасадом, выходящим на улицу, внутренним двором и металлической оградой. (В 1956 году, когда мы были в Одессе с отцом во время его отпуска, я нашел этот дом и показал отцу, чему он был немало удивлен.) А во сне я гуляю с тетей Мотей (Матреной Филипповной) — домработницей и вижу себя с ней и старшей сестрой Валей на пляже «Аркадия», где я играю камешками и пытаюсь их бросать в море так, чтобы они делали «блинчики», как учил меня отец. В моих снах в Одессе перед началом войны нет ни мамы, ни отца, но в феврале 1941 года у меня родился брат. Его я не вижу, но остался только детский крик.
22 июня началась война. Многие люди плакали, а во дворе нашего дома рыли щели. Я ходил в отцовской каске, которая закрывала мне лицо до рта и, чтобы можно было что-то видеть, я все время приподнимал ее за край. Где-то вскоре после начала войны заехал в Одессу отец, попрощался с нами и уехал к новому месту службы, а наша семья стала собираться к отъезду в Москву.
Из поездки в Москву во сне остались только длинные гудки паровоза, поезд стоит в степи, люди бегут, и мы вместе с ними, от вагонов, а над поездом летают самолеты. Была ли бомбежка или стреляли самолеты из пулеметов — не помню. Помню только, что лежали в траве, и мама накрыла нас с братом собой.
СОН ТРЕТИЙ — МОСКВА
Красные крашенные деревянные полы, две комнаты, кухня, туалет, ванная, стены которой покрашены масляной краской. Это квартира старшего сына старшей сестры моего отца тети Ани, Николая Ивановича Бойцова. Он ровесник моего отца и работает вальцовщиком на заводе «Серп и Молот». В сороковых годах сразу после окончания войны, когда мы жили уже в Москве, он был награжден орденом Ленина. Этому все мы были очень рады и всей семьей Захаровых-Бойцовых отмечали его награждение у нас дома. До пятнадцати лет я его звал дядя Коля, хотя он мне объяснял постоянно, что мы двоюрные братья и я должен звать его Коля. После поступления в Московский государственный университет в 1955 году я так и сделал. Но я забежал вперед. Квартиру он получил за несколько лет до начала войны в одном из домов, которые построил в тридцатых годах завод. К четырем членам семьи Николая прибавилось нас пятеро, приехавших из Одессы. К вечеру на полу в большой комнате появлялись матрацы, на которых мы спали. Бомбежки, стрельба зениток, крест-накрест бумагой заклеенные окна — все, больше ничего не помню.
СОН ЧЕТВЕРТЫЙ —КУЙБЫШЕВ
В июле наша семья переехала в Куйбышев. С нами: мамой, тетей Мотей, сестрой, братом и мной уехала тетя Аня.
Живем мы на втором этаже в доме на набережной Горького. Окно из комнаты, что побольше, выходит на Волгу, а из кухни и маленькой комнаты во двор. Огромный двор, а в глубине его под большим откосом стоят сарайчики, в которых жители дома держат свой нехитрый скарб. В этих сарайчиках, кроме домашнего скарба и дров, некоторые жители держали кур. И вдруг куры стали ночами пропадать. Хозяева решили, что появился хорь, который таскает курей, установили в сарайчиках капканы и силки и стали ночами дежурить, а в результате поймали обыкновенных воришек, которых сдали прибежавшим на крики милиционерам. Зимой с этого откоса, он нам казался очень крутой, здорово было кататься на санках, кусках картона, фанеры или просто на попе. Ближе к зиме пригнали из Москвы троллейбусы, которые поставили на набережной вдоль берега Волги. Их охраняли, но беженцы, а их в ту осень и зиму сорок первого года в Куйбышеве было очень много, залезали в эти троллейбусы и прятались от дождя, снега, холода, и еще запомнились многочисленные таборы цыган.
На недолгое время появился отец. После госпиталя, куда он попал в результате автоаварии, он ходил на костылях, но довольно часто заезжал после работы домой поспать. Прожили мы в Куйбышеве почти два года, а летом сорок третьего вернулись в Москву. В нашей Куйбышевской квартире нам, детям, было уютно и тепло. Потом к нам приехала жить мамина сестра. Вижу, как она, тетя Аня и тетя Мотя сидят за столом в большой комнате с видом на Волгу и перебирают зернышки. Желтоватые крупинки в одну сторону, а темные и черные в другую кучку. Нас стало семеро, но мы, дети, не чувствовали тесноты, а только добрые отношения. Больше всего нам нравилось сидя на подоконнике кушать манную кашу, политую домашним вареньем или сиропом. Несколько раз к нам с фронта проезжали адъютанты отца, которым мы с братом всегда очень радовались. Они привозили посылки, в которых бывали американская колбаса в железных банках и шоколад. В конце весны, летом и в начале осени мы, бывало, всей семьей, ездили на другой берег реки Самарки, где нам выделили землю под огород. Больше всего мне запомнилось в этих поездках, когда мама несла меня на плечах, было очень уютно и видно было все далеко. Весной мама с тетями вскапывали землю, сажали овощи, в основном картошку. Летом ездили полоть, здесь уже и мы пытались «помогать», часто выдергивая совсем не сорняк. Осенью взрослые собирали урожай, а мы с сестрой держали за края мешки, куда из ведер высыпали картошку. Местные иногда угощали нас клубникой — она была очень сладкая и крупная. Тогда все вокруг казалось прекрасным, тем более, что было тепло и солнечно.
Рядом с нашим домом на углу переулка, который спускался к набережной, находилось здание бани из красного кирпича, в которое врезалась пятитонка. Это был самый большой грузовик в то время, который выпускался на Ярославском заводе. Как оказалось, у машины отказали тормоза, и водитель, чтобы не влететь в Волгу, врезался в здание бани. От удара в бане частично вылетели стекла, и был сильный звук от удара. Люди, в чем были, выскакивали на улицу, некоторые не смыв мыло — думали, началась бомбежка. Когда разобрались, то многие смеялись, как и мы, дети, прибежавшие на место аварии.
В нашем дворе проживало много детей моего возраста, и мы играли в разные игры: пряталки, салки, лапту, штандарт — мало кто эту игру сейчас знает, и другие. Но любимыми играми были игры в казаки-разбойники и, особенно в войну. Здесь иногда доходило до драки — никто не хотел быть фашистом. Потом более старшие ребята установили порядок. Сегодня одна команда советские — другая фашисты, а в следующей игре наоборот. Ребята моего возраста без взрослых далеко от дома не отходили — боялись цыган, понаслушавшись во дворе от взрослых, что они крадут маленьких детей. Было и два неприятных для меня события, и много слез. В войну мы играли с пистолетами и винтовками, вырезанными из досок, и только у немногих были детские пугачи. Но летом 1942 года отец подарил мне наган. Наган был боевой, но с дыркой в стволе. Все дети мечтали иметь во время игры этот наган, тем более, он был хромирован и здорово блестел на солнце. Как-то раз мама позвала меня во время игры ненадолго домой. Старшие ребята уговорили меня положить его под льдину во дворе. Когда я вернулся, нагана не было, и никто не признался, кто его взял, а старшие ребята просто смеялись надо мной, приплясывали и пели песенку: обманули дурака на четыре кулака. Было очень обидно, я заплакал и полез в драку. Конечно, мне накостыляли. Детские обиды у меня проходили быстро и, когда через несколько дней я опять играл с детьми, меня опять старшие подставили. Жители дома сушили во дворе белье, а в тот день стоял сильный мороз, и старшие, взяв прутик от метлы, ударили пару раз по простыне. Раздались звуки, похожие на хлопки, как будто стреляли. Белья было много, и я за другим бельем не видел, что от ударов прутиком остаются довольно протяженные дырки. Эти хлопки мне нравились, и когда старшие предложили мне взять прутик и побить по белью, я так и сделал. И только после третьего или четвертого удара я увидел дыры на простынях и наволочках. В это время выбежала хозяйка белья, поймала меня, а все дети разбежались. Взяв за ухо, она привела меня домой и рассказала все маме. При этом все рваное белье было списано на меня. Моя задняя часть впервые почувствовала на себе ремень в маминой руке — было очень больно, а соседка, забрав наши простыни и наволочки, ушла к себе, оставив своё порванное белье у нас дома. Несколько вечеров мама вместе с тетей Аней и тетей Мотей штопали это белье. Наказание было заслуженным — белье во время войны очень ценилось.
СОН ПЯТЫЙ — ОТЕЦ И КАЛИНИНСКИЙ ФРОНТ
Зима 1942–1943 года запомнилась мне больше всего поездкой на Калининский фронт к отцу, где отец служил начальником штаба фронта. Штаб фронта стоял в деревне Новая Калининской области. К отцу мы приехали втроем: мама, сестра и я. Отца я видел довольно редко и все свободное время проводил среди водителей, которые работали с отцом: прежде всего с дядей Колей Котюковым, который проработал с отцом до его смерти в 1972 году, и дядей Ваней Дорофеевым. Дядю Ваню я после войны не видел. Днем я смотрел, как они ремонтировали свои Зисы, Эмки и газики. Было интересно, и я старался что-нибудь подать — ключ, болт, гайку. С тех пор у меня появилась любовь к машинам и бережное к ним отношение, которое сохранилось на всю жизнь, как и у моего брата. Вечерами в землянках слушал песни, которые пели водители и солдаты роты охраны штаба фронта. Я не запомнил в эту поездку ни командующего фронтом — генерала-полковника Пуркаева, никого из генералов и офицеров, кроме адъютанта отца дяди Васи — Василия Павловича Арефьева. Та зима запомнилась мне также обилием снега, который раскинулся вокруг деревни и от которого слезились глаза. Запомнилась поездка на зенитную батарею в нескольких десятках километров от штаба фронта, где сержантом командиром орудия служил брат мамы дядя Юзик. Он болен был туберкулезом и практически сразу после войны умер. Когда мы были у дяди Юзика, объявили боевую тревогу. Было очень интересно смотреть, как снимались чехлы, солдаты подносили снаряды и заряжали орудия, как поднимались стволы вверх и поворачивались. Но нас быстро поместили в блиндаж, и я видел только, когда дали отбой, как солдаты опять ставили орудия в горизонтальное положение и укрывали чехлами. Как нам сказали, немецкие самолеты пролетели стороной, и батарея огня не открывала. Вернувшись к себе в Новую, мы увидели несколько сгоревших изб. Оказывается, фашистский самолет сбросил несколько бомб на деревню. Одна из них попала в избу, где находилась столовая офицерского состава. К счастью, как сказал дядя Вася, столовая была уже закрыта и погибли только двое из обслуживающего персонала. Перед отъездом отец подарил мне и для брата сшитую по нашему росту военную форму: гимнастерки, галифе, сапоги, ремни, и мы очень были рады и гордились ею. Сейчас от той поездки сохранились фотографии. На них папа, мама, сестра и я с дядей Васей, дядей Колей, дядей Ваней и другими адъютантами и водителями отца. Все они еще в старой военной форме Красной Армии со звездочками, кубиками и треугольничками.
СОН ШЕСТОЙ — ОТЕЦ И СТЕПНОЙ ФРОНТ
В мае-июне 1943 года мы с мамой и сестрой приехали к отцу в деревню Усмань, где стоял штаб Степного фронта, а отец был начальником его штаба. Добирались мы из Куйбышева машиной, которую прислал за нами отец. Сохранилось письмо, где отец пишет, что очень хотел бы повидать и младшего моего брата: «Сергульку». Но дорога была около шестисот километров, и мама побоялась взять с собой моего брата, которому в это время было чуть больше двух лет.
В этот раз мне запомнились степи и теплая погода. Опять я был среди дяди Коли, дяди Вани и дяди Васи. Снова проводил время вместе с ними, и мне было очень интересно и хорошо. Но в этот раз я запомнил командующего фронтом генерал-полковника Ивана Степановича Конева и начальника политуправления фронта дядю Сашу — генерал-майора Александра Николаевича Тевченкова. Кстати, жена Ивана Степановича и двое его детей, мальчик и девочка, жили также в Куйбышеве. Жену Ивана Степановича я не помню, а детей Гелю и Маю, которые были старше меня лет на десять, как и моя сестра, я помню. А дядю Сашу я помню очень хорошо. Он всегда был с нами приветлив и весел. У меня и сейчас есть фотографии с ним, а в ту поездку мы сфотографировались с папой, мамой, сестрой и мною на руках у дяди Саши. Моя мама дружила с его женой тетей Соней. Когда мы переехали в Москву, мы ездили друг к другу в гости, конечно с мамами. Они жили рядом с площадью трех вокзалов. В это время появились погоны, и мы, мальчишки хорошо научились в них разбираться. В Усмани отец был генерал-лейтенант, дядя Вася капитан, а дяди Коля и Ваня старшинами. Это потом мне стало понятно, что было на фронте время «затишья» перед Курской битвой.
СОН СЕДЬМОЙ — МОСКВА
В 1943 году наша семья переехала в Москву, и мы поселились в доме на углу Яузского бульвара и Подколокольного переулка напротив Военно-инженерной академии имени Куйбышева. В этом восьмиэтажном доме закончили строительство новой секции, которая выходила на бульвар, куда нас и поселили. Здесь я и увидел впервые салют, который мне и запомнился на всю жизнь. Дом был самый высокий среди ближайших домов, и с его крыши пускали разноцветные ракеты. Ракеты имели тонкие металлические круглые крышечки, окрашенные в разные цвета в зависимости от цвета ракеты — красные, зеленые, белые. Мы, мальчишки, собирали потом во дворе эти крышечки и устраивали между собой обмен. Так как ракеты пускали с нашего дома, то большинство крышечек падало к нам во двор. Мальчишки из соседних дворов нам завидовали и пытались собирать их у нас во дворе, из-за чего возникали в первые салюты драки. Ребята постарше с нашего двора обменивали их на мороженое. Каждый цвет имел свой обменный курс. За одну белую в хорошем, не обгорелом состоянии давали две красные или три зеленые. Но в следующем году, когда салютов стало больше, это собирательство и обмен потеряли среди нас интерес. Яузский бульвар имел уклон в сторону реки Яузы, и зимой было очень здорово кататься по нему на санках. При этом любимым криком было: с дороги, куриные ноги! Взрослые на нас не обижались. Но они на нас ругались и запрещали кататься до конца бульвара. Там трамвайные пути, которые шли справа и слева от бульвара сходились, ограды не было, и они боялись, что мы попадем под трамвай. Любили мы также лазить по подъезду соседней секции нашего дома, где шло еще строительство. Там мы смотрели, как штукатурят, красят, ставят окна и двери. Собирали кривые гвозди, а иногда рабочие давали нам большие блестящие гвозди, которые у нас очень ценились и тоже использовались при обмене.
В 1944 году пошли в Москве свежеокрашенные трамваи, нижнюю часть которых от колес до окон покрасили в красный или синий цвет, а верхнюю в белый. Трамваи по бульварному кольцу проходили под нашими окнами, в том числе и знаменитая «Аннушка». Мы с братом садились на подоконник и считали, сколько трамваев красного и синего цвета пройдет за какое-то время. При этом трамваи красного цвета сегодня были брата, а синего мои, а завтра наоборот. Побеждал тот, чьих трамваев проходило больше. Тетя Аня и тетя Мотя продолжали жить с нами, а дядя Коля Бойцов и его семья часто заезжали к нам в гости. В зиму 1943–1944 годов и до середины 1944 года нашей семье предоставили возможность проживать в военном санатории «Архангельское».
СОН ВОСЬМОЙ — «АРХАНГЕЛЬСКОЕ»
В санатории мы вначале несколько месяцев жили в комнате во втором корпусе, потом в первом, а весной и до середины лета 1944 года в третьем корпусе. С середины 1944 года нам дали две комнаты в шестом корпусе. Если в первом, во втором и в третьем корпусах только одну—две комнаты занимали семьи военнослужащих, а в остальных палатах лежали раненные и больные, в основном фронтовики, и соблюдался строгий режим, то в шестом корпусе, как на даче, жили только семьи военнослужащих (высшего командного состава Красной Армии, у которых не было собственных или государственных дач), и распорядка дня практически никто не соблюдал, кроме, конечно, времени приема пищи. Это было прекрасное для нас детей время. Война уходила на запад. У раненых, больных, сотрудников санатория и наших родителей было приподнятое настроение, которое передавалось и нам, детям. Раненые и больные относились к нам, детям, очень хорошо. Кто имел возможность, играли с нами, читали книжки, рассказывали истории о войне. В кино, которое начиналось после ужина, нас, детей, не пускали, и раненые проводили нас мимо контролеров под своими халатами. Кстати, киносеансы и концерты в санатории были бесплатными, и задача контролеров состояла в основном не пропустить детей и посторонних из окрестных поселков. После того, как нас проводили в кинозал, мы прятались до начала фильма или концерта от контролеров, врачей, сестер, санитарок и вообще от всех, кто мог нас выставить из зала под стульями или за тяжелыми плотными портьерами окон, а потом подлезали под стулья первого ряда. Такая прекрасная жизнь была, когда мы жили в первом и втором корпусе, в едином комплексе с которыми был построен кинозал. Когда переехали в третий, а потом в шестой корпус, проникать стало сложнее, так как на входе в первый и второй корпус сидели дежурные, и детей они в эти корпуса не пропускали, кроме как с родителями, которые во-первых не всегда были свободны вечером, а во-вторых на «взрослые» фильмы сами нас не брали. Поэтому мы лазили в зал летом через открытые окна за час, а то и раньше до начала фильма и прятались в зале или проникали через разные подсобные входы, дожидаясь, когда через них будут что-нибудь выносить. Там я впервые посмотрел «Подвиг разведчика», «Небесный тихоход», «Жди меня», «Повесть о настоящем человеке», «Багдадский вор», «Тарзан», «Серенада солнечной долины» и многие другие, очень популярные в то время. Там же я впервые услышал и увидел И. С. Козловского, П. И. Селиванова, В. А. Канделаки, О. Н. Лебзак, Ансамбль песни и пляски Красной Армии и других артистов, которых я уже не помню. А с теми, которых я упомянул, у мамы сложились до конца ее жизни хорошие отношения, и они были потом неоднократно у нас в гостях дома и на даче, которую мои родители построили в конце 1947 года, и мама иногда брала нас с собой, когда ездила к ним. В Архангельском я научился кататься на лыжах с горок, ездить на велосипеде, лазить по деревьям, воровать клубнику в подсобном хозяйстве, плавать, читать книжки и писать. И впервые я был в настоящем музее, расположенном в главном здании дворца Юсупова и в его придворном театре, где я тоже впервые увидел настоящую сцену, занавес и кресла для зрителей, которые мне показались очень красивыми. Но, конечно, главным для нас, детей, были игры, и особенно, как и раньше в войну казаки-разбойники. В шестом корпусе, который состоял из кирпичной части для челяди графа Юсупова и деревянной — бывшие конюшни, жило семей десять-одиннадцать. Это были семьи маршала бронетанковых войск Федоренко — командующего бронетанковыми войсками Красной Армии, генерал-полковника Шикина, вице-адмирала Николаева — члена военного совета Северного флота, генерал-полковника С. М. Штеменко — заместителя начальника Генерального штаба, генерал-полковника Судца — командующего воздушной армией, генералов Славина, Колесова, Найденова, Коробкова. Фамилии других я не помню, но помню, что еще жила семья, у которой были две девочки: Нина и Зоя старше меня года на два, на три. Там я увидел девочку, которая через восемнадцать лет согласилась стать моей женой. Сейчас она Нинель Сергеевна Захарова (Штеменко) — заведующая лабораторией в Институте вакцин и сывороток имени Мечникова уже больше тридцати пяти лет. Но играли мы в войну, как правило, вшестером. Два брата Найденовых — Стас и Валера, два брата Колесовых — Алеша и Гера, мой брат и я. Девочек-одногодок мы брали иногда санитарками. Сделали «пулемет» Максим, который стрелял камешками и шишками, выстругали из досок пистолеты, автоматы, винтовки и гранаты. Командиром у нас был Стас, постарше нас как по возрасту, так и по силе. Воевали мы против ребят нашего возраста из третьего, четвертого и пятого корпусов. Мы, конечно, всегда побеждали, потому что у них не было «Максима» и они не умели бросать гранаты. После прочтения «Спартака» к этим играм прибавилась и игра в Спартака. Мы делали щиты, луки и стрелы, выстругивали мечи и кинжалы, а из подходящих веток дротики и копья. Иногда эти игры заканчивались дракой между нами из-за сильного удара копьем, дротиком, гранатой или камешком из пулемета. Особенно болезненными были попадания стрел с острыми наконечниками из гвоздей. Этими стрелами нам удавалось подбивать даже ворон. И с ними мы пытались «охотиться» на домашних гусей, уток и кур. Но такие «охоты» обходились для нас трепкой от хозяев, если мы не успевали убежать. Правда, я не помню, чтобы мы имели трофеи. В моей памяти осталась только одна курица, которой стрела попала в глаз и она окривела. Потом нам стало ее жалко, и мы ходили и подкармливали ее. И хотя обслуживающий персонал относился к нам, детям, очень хорошо, но больше всех мы любили официантку тетю Шуру. В пятидесятых и в шестидесятых годах я ездил в Архангельское, чтобы увидеть ее. Мы садились у нее дома или в полисадничке и вспоминали те годы. Конечно, больше рассказывала она и угощала меня любимым мной вишневым вареньем. Потом я узнал, что она умерла, и больше двадцати лет в Архангельское не ездил. Что-то внутри потерялось.
В парке «Архангельское» было много грибов — особенно груздей. Их собирали все, от мала до велика, как члены семей местных жителей, так и выздоравливающие. Потом их жарили на кухне и подавали в столовой, а белые в основном сушили. Грузди и рыжики местные жители солили и иногда угощали нас, детей. Но особенно много было грибов на другой стороне Москвы-реки, где была запретная зона на так называемом «острове».Иногда выдавали живущим в санатории пропуска, и тогда человек пять—десять отправлялись на «остров» за грибами — детей не брали. С «острова» грибники возвращались уставшими, но счастливыми и с полными корзинами (кто сколько унести мог) грибов — практически только белых. Насколько я помню, мама имела такую возможность только один раз, но до самого вечера мама вместе с моей тетей и сестрой перебирали и чистили грибы. Где-то в сорок четвертом — сорок пятом годах рядом с территорией санатория появились военнопленные, которые занимались каким-то строительством. Мы, мальчишки, бегали на них смотреть. Особой ненависти к ним не было и иногда давали им булочки, на что солдаты охраны смотрели сквозь пальцы. Некоторые из пленных владели русским языком и во время обеда пытались с нами общаться. Один из них попросил принести ему бумагу и цветные карандаши. Через несколько дней он подарил нам пару рисунков. Один был с видом на Москву-реку — очень красивый вид с обрывистого берега, а другой на церквушку в парке рядом с санаторием. Когда я в шестидесятых годах ездил в «Архангельское», я еще раз убедился, какие красивые были эти места. Сейчас часть леса порублена и застроена.
СОН ДЕВЯТЫЙ
И еще немного о последних годах войны
В 1944 году после проведения Корсунь-Шевченсковской и Уманско-Ботошанской операций мы уже всей семьей: мама, сестра и брат, приехали к отцу в деревню Белан Молдавской ССР, где стоял штаб 2‑го Украинского фронта. Там я впервые увидел нового Командующего фронтом генерала армии Родиона Яковлевича Малиновского. Они были знакомы с отцом еще с тридцатых годов, когда отец был начальником оперативного отдела, а Родион Яковлевич работал в этом отделе. Затем Родион Яковлевич служил начальником штаба кавалерийского корпуса в том же округе, а потом уехал в Испанию во время борьбы республиканцев с Франко. Перед самым началом Великой Отечественной войны судьба свела их вновь в Одесском военном округе, где отец был начальником штаба округа, а Родион Яковлевич командиром стрелкового корпуса. Наверное уже в то время они были близкими товарищами, потому что Родион Яковлевич вместе с дядей Сашей Тевченковым — начальником политуправления фронта, несколько раз заходили к нам поужинать. Кстати, в Одессе наша семья жила в одном доме с семьей Тевченковых, но я этого не помню. Просто сохранилась фотография той поры, где Толя и Миша, дети Тевченковых, и я во дворе нашего дома.
А в ту поездку к отцу я вижу большую деревню, утопающую в зелени и дом, в котором мы жили, с высоким крыльцом, а вокруг сад. Тогда я впервые увидел грецкие орехи и узнал, что растут они на деревьях. Еще запомнился новый адъютант отца вместо Жаркова. Вижу красивого, стройного, подтянутого старшего лейтенанта, очень подвижного и в новенькой, хорошо подогнанной форме. Он из кавалеристов, со шрамом на лице и с металлическим ремешком, свисающим от поясного ремня, на котором должна висеть шашка. Он рассказывал о конных атаках и что свой шрам он получил во время сабельной рубки. С кем была рубка, с немцами или с румынами, я уже не помню, как и его фамилию. В штабе он временно, как бы на послегоспитальном отдыхе, и рвался к себе в эскадрон. Еще вижу вставные железные зубы. Собственные он потерял от удара клинком врага. Когда мы в следующий и последний раз приехали к отцу, дядя Вася Арефьев сказал, что казак, как он его назвал, через месяц после нашего отъезда из села Белан добился своего, и отец отпустил его в родной эскадрон.
Последняя поездка к отцу была с мамой и младшим братом в начале мая 1945 года. Сестра с нами не поехала. У сестры должны были в мае начаться экзамены в музыкальной, а затем в средней школах. Прилетели мы в Чехословакию, где в деревне Модра под городом Братиславой столицей Словакии, стоял штаб фронта.
В ночь на 9‑е Мая мы с братом проснулись от выстрелов и пулеметных очередей. За окном было светло, как днем, от ракет. Мы не успели испугаться, как в комнату с криком: — Победа, Победа, вбежал отец вместе с мамой. Они схватили нас полусонных на руки и стали обнимать, подбрасывать и целовать. Так наша семья встретила День Победы в селе Модра под Братиславой в Чехословакии.
В мае отец получил звание генерала армии. Как оказалось, он был единственным из всех начальников штаба фронтов, кто получил такое звание в 1945 году. Это тоже был большой праздник в нашей семье. Был ужин, на котором присутствовали Р. Я. Малиновский, начальник инженерных войск фронта Александр Данилович Цирлин, которого я помнил по прошлой поездке к отцу в Молдавию, много генералов, и конечно, дядя Саша Тевченков, который стал членом Военного Совета фронта, и мы с братом, одетые в выходные костюмчики — белые рубашки и брючки на бретельках.
Запомнились две детские педальные машины, которые нам привез дядя Вася Арефьев. Обе они были красного цвета, но разных «марок», на которых мы с братом устраивали гонки. Дом стоял на окраине села, и сразу за ним начиналась проселочная дорога в предгорье Карпат мимо виноградников. Наискосок через дорогу от нашего дома был гараж, где под навесом стояли Виллисы и Доджи, обслуживающие начальника штаба фронта, его офицеров для поручений и охрану при поездках отца. Стояла там же какая-то большая машина, то ли ЗИС-101, то ли иномарка, на которой мы с отцом с большой группой генералов и офицеров в сопровождении охраны ездили смотреть Вену, а без отца Будапешт. В Вене я не помню разрушенных зданий и куч битого кирпича на улицах, во всяком случае на улицах, по которым мы проезжали. Запомнилась большая река, набережные и мосты. Были мы и перед императорским дворцом, а также прошлись по зоопарку. Помнится, мы гуляли по красивому парку, и там я впервые услышал фамилию Штраус. Кстати, на одной из площадей Вены играли музыканты, но какую мелодию — не сохранилось в памяти В отличие от Вены, Будапешт в моей памяти остался как разрушенный город, искореженные мосты, много битового камня и кирпичей на улицах. Запомнился хвост самолета, торчавшего из стены разбитого дома высоко над землей. Также плохо помню город Брно. Вижу двух-четырехэтажные дома серого цвета, узкие улицы, сбегающие с одного холма и поднимающиеся на другой холм, и трамвайные пути на них. Хорошо вижу на одном из холмов крепость, со стен которой виден весь город.
В Прагу нас с мамой отец долго не пускал. Мотивировал это он тем, что еще бродят группки несдавшихся немцев и предателей нашей Родины — власовцев и других. Но перед отлетом в Москву он уступил просьбам мамы и отпустил нас. С нами поехали дядя Сережа Ильин (он служил в штабе фронта, но кем, не помню, и был в звании подполковника) с женой и солдаты из роты охраны, с которыми мы с братом успели подружиться. Они же несли охрану вокруг дома, где работал отец и где мы жили, и они же ездили с нами и в Вену, куда мы ездили с отцом. Прагу я совсем не вижу, кроме трактира или кафе, куда нас привели перекусить и сказали, что здесь сидел Швейк. Кто такой Швейк, я уже знал, так как к этому времени я прочитал несколько взрослых книг, в том числе «Порт-Артур» и «Похождения бравого солдата Швейка». Может быть, на мне сказалось, что рано встали, ехали несколько часов и голова устала воспринимать и запоминать. На обратном пути, проезжая через село, я вижу толпу чехов, которые кричали и размахивали кулаками через головы нескольких наших солдат, в за нашими солдатами большую группу людей в форме ни нашей ни немецкой армии с нашивками на рукаве трех цветов: красный, синий, белый, теперь такой Государственный флаг и у России. Дядя Сережа вышел из машины, поговорил с солдатами, что-то сказал жителям, вернулся в машину и объяснил нам, что это власовцы, которые скрывались в лесах, а сейчас вышли и сдались. Несколько раз с мамой мы ездили в Братиславу. Смотрели город, заходили в магазины и на базар. Больше всего мне и брату нравились походы на базар, где кроме овощей и молочных продуктов мама покупала клубнику. По дороге обратно в Модру мы часть клубники съедали. Она была крупная, красная и сладкая. Я не помню, чтобы мама ее мыла.
Перед домом, в котором мы жили, был большой полисадник, в котором красиво цвели крупные красные и белые пионы. В дом вели две двери. Левая в ту часть, где мы жили. А правая, где был кабинет отца, приемная и комната связистов. За домом был большой сад, огород, а в глубине пасека. Слева, сзади дома стоял каменный сарай. Как-то при нас сарай открыли, а в нем стояли ящики с аккуратно уложенными хрустальными графинами. Часть из ним была с ручками. Нас с братом они не заинтересовали, а вот без ручек очень. Их можно было бросать как гранаты. И, когда мама ушла в гости к Малиновским, которые жили на перпендикулярной улице в двухэтажном доме ближе к центру села, мы с братом забрались в сарай и вытащили штук десять графинов без ручек. Открыть сарай было очень просто, потому что дверь закрывалась просто на крюк. Нарисовали мелом на двери круг и стали бросать в него, как гранаты, графины. Они разбивались не сразу: сил у нас было мало, но когда появилась мама, половина из них была разбита, а остальные с отколотыми гранями или с трещинами. Мама здорово на нас рассердилась, заставила все осколки подобрать, а потом увела в дом. Нам было втолковано, что чужого брать нельзя, и закреплено с помощью ремня. Вечером, когда приехал отец, все сказанное мамой было подтверждено, но без воздействия ремнем. Отец вообще никогда не прикладывал к нам ни руки, ни ремня. К маминому словесному внушению были добавлены еще несколько слов, из которых я запомнил только одно — интернационализм. Наверное потому, что очень красивое слово, но что это такое, я тогда не понял. Вторая наша встреча с маминым ремнем состоялась через несколько дней, когда мы с братом гуляли по саду и нашли немецкую гранату на длинной деревянной ручке. Она нам понравилась, потому что ее можно было использовать как молоток. Этим мы и занялись, пробуя разбить камешки. Наверное, к нашему счастью, это увидел солдат из охраны. Он подбежал к нам, закричал, выхватил гранату, забросил ее в поле и уложил нас под себя. Граната не взорвалась, как оказалось, она была без запала, но на крик выбежала мама. В доме сквозь слезы нам было объяснено, что можно брать в руки и чего нельзя, и для убедительности подкреплено взмахами ремня. Через несколько дней, как говорили в гараже, на дороге, которая проходила в предгорье Карпат и по которой часто ездили машины, взорвался бронетранспортер. Все целы. Мина, говорили, была противопехотная. После этого события саперы ходили по Модре, и, говорили, что обследовали окрестность и дороги вокруг села.
Больные воспоминания с Модрой у меня связаны с пчелами и медом. Хозяин дома приносил нам со своей пасеки мед, который всегда стоял на столе, и мы с удовольствием ели. Но очень хотелось самим достать мед, и мы с братом отправились на пасеку. Когда я пальцами полез в дырку улья, налетело много пчел и здорово покусали меня. Брат отделался, к счастью, немногими укусами. Было очень больно, а лицо, шея и руки у меня здорово опухли, и я несколько дней не выходил из дома. С тех пор я несколько лет боялся пчел и похожих на них, а мед я не ем и сегодня. Жена говорит, что он вкусен и полезен — прямо как Ю. М. Лужков. Помню, как с отцом ездили на тренировки сводного полка 2‑го Украинского фронта, который готовился к Параду Победы в Москве. Мне очень понравился моложавый, стройный генерал — Герой Советского Союза, командующий полком. После смотра отец познакомил меня с ним, чему я был очень рад и горд, что держал за руку Героя Советского Союза. На обратном пути отец сказал мне, что генерал Афонин возглявлял войска при взятии Будапешта, в котором мы уже побывали, пока не получил тяжелое ранение. Второй и последний раз я видел этого генерала на Параде Победы, когда он проходил по Красной площади во главе сводного полка.
Но больше всего мне Модра запомнилась, потому что я впервые управлял автомашиной. Пускай пространство небольшое — территория гаража, но сам. И до этого дядя Коля Котюков, посадив меня на колени, давал порулить. Теперь же он снял на Виллисе сиденье водителя, поставил вместо него ящик, чтобы ноги у меня доставали до педалей, и стал вначале учить, как трогаться с места, потом, как переключать скорости, а потом отправил меня по кругу, а сам бежал рядом с машиной. Только через несколько дней он стал стоять на месте и командовал, куда крутить руль. Еще позднее он, сидя рядом со мной, разрешил ездить по улице недалеко от дома и в сторону Карпат, чтобы начальство не видело, говорил он.
Пребывание в Морде у меня переплетается снами с четкой памятью. Когда мне при содействии генерала армии М. А. Моисеева и других наших и словацких товарищей удалось побывать в 2007 году в Модре, я нашел тот дом, начав путь от дома, в котором жил Р. Я. Малиновский (на этом доме установлена мемориальная доска). И это, несмотря на то, что за домом, в котором мы жили, и на пустыре, где был гараж, построены современные коттеджи. Но о прибывании в Словакии и в Модре несколько позже.
ПОДО РЖЕВОМ
Это было на том же Калининском фронте. Ржев считался сильным укрепрайоном. Была поставлена задача взять город, так как группировка немцев, находящаяся там, приносила немало неприятностей нашим войскам. Началась мощная артиллерийская подготовка, действовало около ста двадцати стволов на один километр фронта. Плюс авиация. Артподготовка продолжалась всю ночь, а утром в наступление должна была идти пехота.
Дождь не прекращался, шел и шел, конца ему не было видно. В результате — все обозы отстали. Нужно было доставлять провизию, горючее танкам. Машины застревали, да и танки вязли в грязи. Второй день бойцы оставались без питания.
Поступило разрешение расходовать НЗ, который выдавался солдату, когда он приходил на передовую. Но большинство солдат к тому времени уже съели свои НЗ. Наши войска продвинулись вперед километра на два-три, а в некоторых местах до пяти километров. Было взято несколько деревень. Даже командование армий, — а там наступали 29-я и 30-я армии — находилось на передовой. Питание вынуждены были доставлять только на лошадях.
Через несколько дней Матвей Васильевич решил проехать туда, где наши войска продвинулись к Ржеву, проверить их состояние, осмотреть позиции — выгодны они или нет для дальнейшего наступления. Примерно километра два не доехали до назначенного места. Остановились около батареи, расположенной на опушке леса, которая обстреливала Ржев. Дальше ехать нельзя — болото. Матвей Васильевич отправился пешком, это еще с километр. Возвратился сильно расстроенным. Оказывается, это был такой участок, который простреливался и немцами, и нашими. Получалось так: когда ночью шла немецкая разведка, то обстреливали наши, а когда наша — обстреливали немцы. Поле было все усеяно трупами, а убирать их ни наши, ни немцы не могли. Осмотрев все это, генерал принял решение: отвести наши войска на прежние позиции, чтобы избежать неоправданно больших потерь.
Владимир Захаров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
