Воспоминания фронтовиков о войне, записанные Ю. Орябьевским
До войны жили мы с мужем Сережей в Романовне у моих стареньких родителей. Папа, Евдоким Алексеевич Боровков, еще в первую германскую воевал. Сережа работал шофером, и все по командировкам, а я в колхозе. Первому сыночку шел пятый годок, и вот-вот должен был родиться второй. Когда объявили войну, муж как раз был в командировке в Белозерке. Он там и домишко приглядел, задаток хозяину отдал, мы уж и переезжать собирались. А тут ночью – подъем, война! Один начал проситься своим позвонить, другой – никого не отпускает. А Сережа начальству и говорит:
– У меня жена не ныне завтра родит, а денежки-то за дом я уж отдал. Надо ей на что-то жить?
Его и отпустили. Запалился он, пока бежал. Постучал, сказал бабушке с дедушкой, хозяевам, что война началась, и деньги он хочет назад попросить.
Они ему:
– Ох, спасибо тебе, сыночек миленький, теперь и мы никуды не тронемся, а то в город собирались жить. Зажгли лампу. Дедушка тоже трясется весь:
– Давай, старуха, давай. Страсть-то какая, опять война! Надо человеку деньги возвернуть.
Расцеловались они и пожелали Сереже моему живым воротиться. Когда он назад пришел, начальник объявил хорошо машины готовить, чтоб в дороге каких поломок не было, и держать их начеку, и потом ехать в Октябрьск, а оттуда, куда путь укажут.
Жены двух братьев двоюродных все-таки ездили своих провожать до Белозерки и там узнали, что Сережу тоже забрали. А мы-то про него духу ничего не ведали, да и куда бы я поехала – брюхо на нос лезет. Сидела я как раз возле окошка, пряла. Гляжу, показались наши провожатые. Я маме и говорю:
– Идут, мам, наши сношки, чтой-то головы повесили.
Завернули они к нам. Мама спрашивает:
– Идете, мои гулюшки?
– А твоя-то дочь не гулюшка? Сережа низкий поклон всем передал. Их до телефона не допустили. Наказывал он беречь себя. Просил не беспокоиться.
А за два дня до Сережи весь 21-й год из Романовки забрали. Потом нет-нет, да еще двоих-троих отправят. А молоденькие, как куряточки! Так все и сгинули. Один Миша Ливанов вернулся без ноги. Братку Егора уже за Днепром убили, и осталась Соня – сноха с тремя на руках. А у меня через месяц после начала войны родился Колюшка. Сережа успел получить об этом известие, пока в плен не попал. Про братку Егора командир написал: “Не беспокойтеся, зря он поверх земли не лежит, вырыли мы ему могилу хорошую, настоящую, накрыли полотнищем, на доске толстой вырезали буквы, чей и откуда; ежели желаете, можете по этому адресу сыночка своего проведать”. А кто туда поедет – этакую даль?
День за днем жили. Не жили, а мучились, ждали. Папа мой почту возил. Так, бывало, все глаза проглядим, когда он появится. И опять же, что он там привез – письмо аль похоронку?
Картошки, грех соврать, вволю было и хлебушка хватало. Только не проглотишь его никак, все думаешь, а где ж наши родные, чем они питаются? Пулями питаются. На работу пойдешь – одна гудит-плачет, другая плачет-заливается. Жуть съедала!
Привезет папа похоронки, и поднимается в поле крик-вой. А кричи, не кричи – полоску свою в колхозе надо обработать. И надо же, у кого мужья на фронт поуходили, у всех мальчики родились. Ну, думаем, ежели мужской пол на свет появляется, быть нашей победе над германцем. Кто и в Богато не верил, и те стали молиться. Мама, бывало, в церкву посылает:
– Идите, девки, и во здравие поминайте. Егорию-победоносцу молитеся, он змея победил. Охранит нас Господь от врага.
И давал нам Бог здоровья. Отвезет нас папа в степь, покажет, как косить, а мы махнем – былочка сорвется, былочка стоит. Он опять нам показывает. Так и научил. Другие мимо идут:
– Дядя Алдоша, что ж у вас такие загонки хорошие? А мы косьнем – травка нам поклонится и опять стоит.
– А вы, девки, далеко не отходите и приглядывайтесь. Я никуда от вас не уйду и косы отбивать буду, а вы глядите и смекайте.
И всем Бог ума давал, как будто папа им свои руки прилепил. Из других бригад пришли раз утром к папе косы отбивать и яичек принесли:
– Дядя Алдоша, это тебе за работу. А он заплакал да говорит:
– Да что ж у меня в дому курей нету? Вы кормите своих сирот. А я всегда подмогну, было бы здоровье.
Я уж и не знаю, когда он и спал-то. Придут к нему бабы, кто сенца малость накосил, он за ночь двоим-троим его и перевезет. Хлебушек тоже помаленьку убирали. Старики мужчины на косилках, а мы эту рожь ссовывали вилами. Хорошая рожь родилась! А сами все про войну да про войну, из ума она никак не шла. Один раз утром конюх наш дядя Ефрем встает и говорит:
– Ну, бабы, слухайте, какой сон я нонче видел. Дремлю, не дремлю, а встал и глянул на восход солнца. Туман, туман. Потом заяснело, заяснело, и повалила вся темная туча на закат. Я перепутался. Потом гляжу, а с восхода подымаются кони, старинные, казачьи. Я думаю, зачем же это кони казачьи на нашу землю пришли? А мне голос раздался:
– Это защита православной церкви едет. Тут я молиться стал, а когда в себя пришел, додумался, что откровение мне было – мы победим, это сила наша поднялась.
А я все ждала Сережу. Война уж к замирению пошла, и младшему, Коле, было три с половиной. Лежит он как-то на печке и говорит бабушке Мавруне, маме моей:
– Бабушка, а если папа письмо пришлет, ты нам блинчиков испечешь?
– Ох, сыночек ты мой милый, как бы знать, что твой папа живой, я бы на всех соседей настряпала.
А мы и думаем себе, уж не чует ли он сердечком детским, что отыскался его папа? Так и сбылось. Через день пришло от Сережи письмо, что освободили его из плена и ждать конца войны осталось недолго. Но не скоро его отпустили. Уж все мужчины, кто жив остался, домой возвернулись, а он все на машине возил людей, хлеб и разности разные. Только к концу 46-го явился.
Мария Зайцева
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
