Автор посвящает эту статью своей матери Барановой Лидии Александровне, а в период Великой Отечественной войны – Лидии Гонченко, принимавшей участие в действующей армии с 1941 по 1945 годы на Юго-Западном, Северо-Кавказском и 4-м Украинском фронтах в эвакогоспиталях № 429, № 3219и в военно-санитарном поезде № 1084 в должности медсестры и в звании старшины медслужбы. Награжденной восьмью боевыми медалями...
«Санитарный поезд, опаленный и закопчённый, с выбитыми стеклами, возвращался в тыл. В хвосте его болтался обгоревший вагон. Зеленые фонари загорались перед поездом и другие поезда уступали ему дорогу». Сегодня этот, казалось бы, рядовой фрагмент текста из повести Веры Пановой «Спутники» звучит глубоко эпически. Всем своим музыкальным строем он словно бы напоминает нам знаменитую «Птицу-тройку» из «Мертвых душ», где гоголевской огромной Руси уступают дорогу иные государства и страны. Этот, казалось бы, рядовой санитарный поезд – ВСП-312 – смотрится из нынешнего дня и нового века как некий космический корабль, населенный особыми людьми, неповторимым человеческим теплом и уже невоспроизводимой в новом веке душевной красотой.
Каждого из нас в той или иной степени воспитывает, прежде всего, семейная легенда, семейное предание. Должна сказать, что меня – именно в той, самой высокой степени сформировали как личность материнские рассказы о военно-полевом госпитале, и для меня самом легендарном из всех ВСП, мамином ВВСП №1084, то есть военно-временном санитарном поезде, который называли еще летучкой. Я принадлежу к поколению, о котором мой ровесник поэт Николай Дмитриев сказал: «В пятидесятых рождены, войны не знали мы, но всё же в какой-то мере все мы тоже – вернувшиеся с той войны». И это правда. Временами мне казалось, что я и сама родилась в этом опаленном санитарном поезде, где в 1943 году познакомились мои отец – раненый боевой офицер, командир батареи Г.М. Баранов, и моя мать – медсестра-комсорг санитарного поезда, любимица раненых, красавица и певунья...
В соответствии с традицией, принятой в русских семьях, большая часть рассказов о войне отца и матери были посвящены фронтовым товарищам и коллегам по службе, а отнюдь не «себе любимым». Я с детства почти как родственников запомнила имена Инны Васильевны Лазаревской – майора медицинской службы в госпитале 3219, старшей сестры лейтенанта Анны Степановны, начальника ВВСП 1084 Николая Виссарионовича Ливинского, медсестры медицинской службы Марии Винокуровой и многих других. Это были наши общие, семейные «спутники» еще задолго до столь же полюбившихся «Спутников» Веры Пановой. Так жизнь обнималась с литературой.
Вера Панова садится в свой ВСП по заданию Санитарного управления, и вместо обещанной ему брошюры, а по сути агитки, попав под обаяние – именно коллективное обаяние «спутников» – создает настоящую жемчужину в короне военной прозы, посвященную военным медикам: начальнику поезда доктору Данилову – старому ленинградскому врачу, мягкому и изысканному интеллигенту; ординатору Супругову, замполиту Ивану Данилову, старшей сестре Фаине и многим другим.
Множество запоминающихся страниц уделено в повести девятому вагону. Это – вагон-аптека, где в дни псковского боевого крещения делали операции. Уже после войны Панова снова и снова возвращается в воспоминаниях к своему ВСП-312 и его спутникам, подчёркивая особую чистоту отношений своих реальных и уже литературных героев: «Этой чистоте как нельзя лучше соответствовал дух поездного бытия: дух благопристойности. Я там не слышала крика, перебранки, разнузданных речей. Все ходили занятые делом, полные достоинства. Друг к другу относились уважительно! Друзья мои, как это было благородно и целебно». И далее: «Мои спутники сами ремонтировали свой вагон, потому и ходил ВСП-312 красавцем и щеголем».
Русская военная медицина стала ярким и уникальным, хотя и весьма лаконично отраженным предметом художественной отечественной литературы не только благодаря профессиональному и высоко духовному подвигу военных медиков, но и, возможно, той возвышенной легенде, героинями которой и авторами стали русские женщины самых разных сословий и званий. Сестры милосердия – герои и авторы этой документальной и художественной человеческой и медицинской легенды. Одна из них – Елена Стахова, героиня романа И.С. Тургенева «Накануне», заложила героические основы женского литературного характера, отправившись за мужем-болгарином на антитурецкую войну в Болгарию в качестве сестры милосердия.
Другая – Екатерина Михайловна Бакунина, внучатая племянница Ивана Голенищева-Кутузова, была сестрой милосердия во время Крымской войны, затем стала сестрой-настоятельницей Крестовоздвиженской общины. Во время восточной войны она в возрасте 65-и лет приняла начальство над отрядами Красного Креста на Кавказе. Екатерина Бакунина оставила редчайшие в своем целомудрии и непосредственности «Воспоминания сестры милосердия Крестовоздвиженской общины», опубликованные впервые в «Вестнике Европы» в 1898 году. Воспоминания хранят бесценные подробности участия медиков в боях за Севастополь: «Положа руку на сердце, – пишет Е. Бакунина, – и перед Богом, и перед людьми, твердо могу сказать, что все сестры были истинно полезны... Во-первых, денежного интереса не могло и быть, так как все сестры Крестовоздвиженской общины были всем обеспечены, но жалованья не получали. Были между нами и совсем простые и безграмотные, и полувоспитанные и очень хорошо воспитанные...». Среди героев её воспоминаний – Николай Иванович Пирогов, который «был неутомим и всем распоряжался», и адмирал Нахимов, о котором замечательно пишет Бакунина: «Он так неосторожно разъезжал по всем бастионам, никто не носил эполет, а он постоянно их носил, и когда ему говорили: «Тут опасно, отойдите», он отвечал: «Вы знаете-с, я – ничего-с не боюсь».
Гений русской хирургии Николай Иванович Пирогов – фигура более чем реальная в истории медицины – стал в отечественной литературе героем-легендой, героем былинным, героем-символом. Художественный образ Пирогова вместил в себя лучшие черты гражданственности, военной героики, острого и строгого государственного мышления, народолюбия – словом, всего того, чем богат сам Илья Муромец, сегодня уже канонизированный Русской Православной церковью. Сам Пирогов оставил равно и благодарному, и неблагодарному потомству замечательную военно-медицинскую трилогию: из Гейдельберга он привез «Начала общей военно-медицинской хирургии». С фронта франко-прусской войны – «Отчет о посещении военно-санитарных учреждений в Германии, Лотарингии, Эльзасе в 1870 году». Из Болгарии – «Военно-врачебное дело и частная помощь на театре войны в Болгарии и в тылу действующей армии в 1877-1878 гг.»
Эта удивительная по нынешним временам потребность к созданию научно-практической письменной работы на грани исторического письма великого ученого и практика каким-то метафизическим образом связана еще с одним уникальным опытом – предполагаемой работой А.С. Пушкина по изучению современного ему артиллерийского дела в России. В данном случае и великого Пирогова, и великого Пушкина объединяет редкое качество творческого и научного универсализма.
Пирогов станет героем множества художественных книг, пьес и фильмов особенно в советский период русской литературы. Однако, наиболее полно, хотя и в жанре документально-художественного повествования, мы знакомились с хирургом Пироговым в книге В. Порудоминского (в серии ЖЗЛ) – «Н.И. Пирогов». Автор «жезеэловского» Пирогова отдает безусловное предпочтение Пирогову – личности. Госпиталь в Бахчисарае – Севастополь 1854-1855 год: «Рано утром Пирогов надевал длинную красную фуфайку, смазные мужицкие сапоги, старую солдатскую шинель…, садился в седло и ехал по госпиталям». Остаются в памяти яркие, судьбоносные замечания Пирогова: «В Бородинском сражении хирурги так много ампутировали, что стояли в крови по щиколотку. А я скажу: там ампутируют, где нет гипса». Воистину пироговская гипсовая, или, как ее называли «налепная алебастровая повязка» спасла тысячи людей от смерти и от горькой жизни калек. Пирогов неистов в гневе, когда речь идет о воровстве в армии: «Вся Россия щиплет корпию, а перевязывают ею англичан... Для русского солдата у вас одно лекарство – солома!» – Боткин, побывавший в Крыму, позже объяснял Герцену, что интенданты тайком продавали корпию французам. «Мы живем на земле не для себя только, – говорит Пирогов жене. – Тому, у кого не остыло еще сердце для высокого и святого, нельзя смотреть односторонним эгоистическим взглядом...» И если сегодня труды Пирогова по-прежнему привлекают, по словам Бурденко, внимание «современных военно-полевых хирургов своим богатством идей, светлыми мыслями, точными описаниями болезненных форм и исключительным организационным опытом», то образ Пирогова – человека, Пирогова – одного из столпов нации дорог нам еще и до боли знакомым, тургеневским, одновременно мудрым и романтическим отношением к России и ее человеку. Дорог неповторимой пироговской интонацией.
Эта, казалось бы, неповторимая Пироговская интонация совершенно органическим путём прививается многим литературным героям. Один из них — шеф госпиталя, заслуженный деятель науки и депутат Верховного Совета Василий Васильевич — герой "Повести о настоящем человеке" Бориса Полевого. Клинику своего института известный учёный превращает во время ВОВ в офицерский госпиталь: "Учёный уступил для раненых даже свой кабинет…А сам вместе со своими книгами… перебрался в дежурку". Василий Васильевич упрямо борется с болезнью лётчика Маресьева и, наконец, понимая неизбежность последствий гангрены, принимает решение: "Резать — и никаких разговоров, слышишь? Иначе подохнешь! Понял?" Только однажды раненые видят Василия Васильевича тихим и рассеянным — в день, когда хирург узнаёт о гибели на фронте своего сына — тоже Василия Васильевича, тоже медика, молодого талантливого учёного…
А вот 25-летний полевой хирург Татьяна Владимировна в романе Эммануила Казакевича "Весна на Одере", исполнена мягкости и женственности в суровых условиях медсанбата, обосновавшегося в лесной деревне "в глубине шнайдемюльского "штадфорста"…И над всем этим окровавленным мирком, полным стонов и вздохов, ровно и спокойно сияла пара больших, как озёра, серых глаз над белой марлевой маской и двигались две тонкие умелые руки в резиновых перчатках…
— Вы заставьте её хоть поесть, она с утра на ногах", — беспокоилась о неутомимом докторе Тане заботливая медсестра Маша.
Милосердие как образ национального мироощущения, образ мысли и чувствования имеет первостепенную способность преемственности. Яркое доказательство тому – творчество и биография замечательного русского советского прозаика, драматурга и киносценариста Юрия Германа. Современники отмечали в Германе сугубо штатского человека по природе. Однако, детство писателя связано с Первой Мировой войной и ее военными дорогами, где отец его был офицером, а мать пошла за ним сестрой милосердия. И снова милосердие...
Великую Отечественную войну Герман прослужил на Северном флоте и в Беломорской флотилии в качестве военного корреспондента ТАСС и Совинформбюро. «Это может прозвучать странно, – вспоминал Герман, – но атмосфера на флоте была удивительно творческая». Герман пишет две, определившие в будущем его писательские интересы, пьесы: «За здоровье того, кто в пути» и «Далеко на Севере» – про фронтовых «женщин-врачих», как он сам выразился. Позже с таким же названием появится повесть в форме девического дневника Наташи Говоровой – сначала санитарки, а затем медицинской сестры. Среди «женщин-врачих» – медсестра Наташа Говорова особенно выделяет фронтового хирурга Флеровскую или «маму Флеровскую», как её называют раненые и персонал: «Крупные черты ее лица, воротник шинели поднят, стриженые, совсем седые волосы. Внезапно мама Флеровская оборачивается ко мне, и я вижу ее глаза, карие, горячие, совсем молодые... Я засыпаю, тесно прижавшись к моей новой знакомой, и испытываю при этом неизъяснимое чувство доверия к ее плечу и запаху ее шинели...» Лирическое начало дневникового повествования здесь сродни тому песенному памятнику, который возник уже после войны и был написан для экранизации «Спутников» Веры Пановой: «На всю оставшуюся жизнь запомним братство фронтовое, как завещание святое – на всю оставшуюся жизнь».
На фронте Наташа Говорова знакомится с операционной сестрой Анной Марковной, работавшей до войны со знаменитыми хирургами: Джанелидзе, Петровым, Грековым, Гирголавом. Самобытные черты Анны Марковны, так же как и характер Анжелики Августовны из повести «Подполковник медицинской службы» позволили Ю. Герману создать незабываемый, героический – без ложной патетики – и теперь уже коллективный образ военного медика периода Великой Отечественной.
А тем временем в кабинете отца Наташи доктора Говорова, висит портрет Пирогова. Он всюду «таскает портрет с собой – и на фронт тоже». «Папин бог – Пирогов», – пишет Наташа. Юрий Герман неоднократно подступается к Пирогову. Именно в 1941 году возникают «Рассказы о Пирогове». В рассказах «Буцефал» и «Капли Иноземцева» писатель отражает наиболее острые эпизоды из жизни великого русского хирурга. Символично, что именно накануне и в годы Великой Отечественной психологический образ Пирогова, его патриотизм, неподкупность так важны для писателя. В пьесе «Хирург Пирогов», обращаясь к студентам, великий медик исчерпывающе характеризует не профессию, а именно призвание военного врача: « Кровь, прилипчивая зараза, трупы – вот что есть наше поле брани. Мои солдаты! Вы не увидите на вашем пути гордо реющих знамен, не услышите пения серебряных труб… Мы будем делать работу, за которую почти никогда не говорят спасибо...»
Такое понимание своего истинного предназначения разделяют все так называемые положительные герои Юрия Германа – врачи – и военные, и сельские, которыми они становятся после войны, и просто гражданские врачи. Наиболее яркая центральная фигура в плеяде военных врачей, связанная с Великой Отечественной, – легендарный литературный и киногерой – Владимир Устименко, который во второй части трилогии «Дорогой мой человек» проходит школу военной хирургии. Писатель подвергает своего героя на войне самому тяжелому испытанию – ранению в руку. И это не придуманная история, как многое у Германа. Именно такая история случилась с врачом Борисом Григорьевичем Стучинским. И именно о нем была статья Германа в газете «Известия» под названием «Дорогие руки»».
В связи с героями-медиками Владимиром Устименко и доктором Левиным хотелось бы обратить внимание на роль не только прямо профессиональной преемственности (влияние личности Пирогова), но и общекультурной, а точнее преемственности, связанной с воздействием русской классической литературы на формирование личности врача и военного врача в частности.
В трилогии Владимир Устименко и Варя смотрят в театре пьесу Чехова «Дядя Ваня», проявляя особое внимание и участие к доктору Астрову. Герман вообще не равнодушен к чеховским врачам – героям рассказов. В «Подполковнике медицинской службы» доктор Левин – штатский врач среди военных – в письмах подробно цитирует Чехова.
Примечательно, что любовь к Чехову и множество литературных аллюзий вызвали осуждение переусердствовавшей критики тех лет. Она, критика, упрекала Германа в том, что он наделяет своих героев чертами, которые могли рассматриваться как положительные только в далеком прошлом. Таковы были посягательства на преемственность. Кажется, именно сегодня они дали свои ядовитые плоды, и именно в сфере медицины в первую очередь. Насколько своеобычно и нестандартно прочитываются сегодня страницы гер-мановской повести, где Левин цитирует чеховскую «Палату № 6»: «В отчётном году было обмануто 12 000 человек, всё больничное дело, как и 20 лет назад, построено на воровстве, дрязгах, сплетнях, кумовстве, на грубом шарлатанстве, и больница по-прежнему представляет из себя учреждение безнравственное…» «Можем ли мы представить хоть одного врача, который бы на мгновение так подумал о своей деятельности?» – спрашивает доктор Левин – «традиционный герой из старой литературы».
Герои Германа ни разу не упоминают самого главного и самого героического врача из всех чеховских врачей-персонажей — Осипа Степановича Дымова, из рассказа "Попрыгунья". Однако его влияние на всю атмосферу новой и новейшей литературы о медицине — очевидно. Доктор Дымов "имел чин титулярного советника. Служил он в двух больницах: в одной сверхштатным ординатором, а в другой — прозектором". Друг и коллега Дымова доктор Коростелёв объясняет причины смерти талантливого врача, учёного: "Умирает потому, что пожертвовал собой. Какая потеря для науки! А какая нравственная сила!...Добрая, чистая, любящая душа…И как себя не щадил и его не щадили…"
Особым везением героя повести Константина Воробьева «Это мы, господи!» Сергея Кострова стала встреча в Ржевском лагере военнопленных с врачом Владимиром Ивановичем Лучиным. Лучин не только спасает ногу Сергею, которую положено было бы ампутировать после тифа. Доктор приносит «объемистый пузырек беловатой жидкости». «Растирать. Очень часто. Можно носком. Посмотрим, да. Спирт отечественный, у меня последний...» В то же время доктор Лучин – не только спаситель, он – организатор сопротивления в лагере: «Лагерная амбулатория, где работал доктор Лучин, была единственным светлым пятном на фоне всего чёрного и безнадежного. Лаконичный в словах и действиях, доктор подобрал себе в помощники трёх боевых ребят, аттестовав их перед немцами как людей с медицинским образованием. На самом деле этот народ занимался тем, что осторожно выискивал «в доску своих», приобщал их к амбулатории, а там думали-решали, как бежать, притом большой группой, сумевшей бы приобрести в пути оружие...»
В русской прозе военных лет или вернее сказать – в прозе о войне – врач не всегда главный герой. Чаще всего он – герой эпизода, лицо, как говорится, неизбежное на фронте. Однако, как правило, это незабываемые эпизоды художественной прозы, для которых блестящий прозаик Константин Воробьёв нашел, возможно, самые точные слова: «Лаконичный в словах и действиях». Подобную характеристику можно было бы назвать традицией русской прозы, сумевшей столь же лаконичными средствами отразить целомудренный героизм военных медиков.
Итак, в повести К. Воробьева мы знакомимся с врачом в плену – это особые, можно сказать, обстоятельства для фронтового доктора. Но есть еще одно – сверхнеординарное положение, в условиях которого военный врач должен найти нравственные основания для выполнения своего профессионального и человеческого долга – это гражданская война. В гениальном шолоховском «Тихом Доне» мы встречаемся с растерянностью военного врача перед Григорием Мелиховым, бросающим ему тяжелый упрек: «На фронте вас нет!»
Врач, конечно же, неволен принимать политические решения на войне, и всё-таки право личного выбора подлинный писатель пытается осмыслить вместе со своим героем. Точные и пронзительные страницы такого осмысления мы встречаем в романе Бориса Пастернака «Доктор Живаго». Юрий Андреевич Живаго попадает в плен к красным партизанам в годы Гражданской войны. Трижды пытается бежать и, наконец, смиряется со своим положением. «Работ у доктора среди партизан было по горло. Зимой – сыпной тиф, летом – дизентерия и, кроме того, усилившееся поступление раненых в боевые дни...» По международной конвенции о Красном Кресте, – пишет Б.Пастернак, – военные врачи и служащие санитарных частей не имеют права принимать участия в боевых действиях. Но однажды доктору Живаго привелось нарушить это правило. Живаго лежит в партизанской цепи и видит, как на встречу ему движется рассыпной редкий строй, в котором – его товарищи, люди его круга, исповедующие чувство долга, как они его понимали. Сначала доктор принимает решение выбежать и сдаться своим, а затем отказывается от него и начинает стрелять по своим. И как не остерегался Живаго не попасть в кого-либо из своих, двух он всё-таки задел и ранил, а одного убил. «Озверение воюющих к этому времени достигло предела. Пленных не доводили живыми до места назначения...» – пишет автор. И всё-таки обнаружив на поле сражения молодого, раненого самим же Живаго белогвардейца, доктор выхаживает его, скрывая причастность к белым, и отправляет в ряды колчаковских войск.
Пастернак ставит своего героя в положение, рядом с которым бледнеет любая древнегреческая трагедия с ее проблемой выбора или «великим надо». Высокая правда пастернаковского романа заключается в том, что его доктор – фигура живая и страдательная, что его герой – врач-страстотерпец, и что у него нет и не может быть судий в условиях Гражданской войны... кроме одного Судии – Высшего.
Вот только одна из дневниковых записей доктора N из рассказов Михаила Булгакова "Записки на манжетах" — "Необыкновенные приключения доктора", попавшего в котёл Гражданской войны в России: "Эшелон готов. Пьяны все. Командир, казаки, кондукторская бригада и, что хуже всего, машинист. Мороз 18 градусов. Теплушки как лёд. Печки ни одной… Спиртом я сам поил всех санитаров. Не пропадать же в самом деле людям!... До утра в станционной комнате перевязывал раненых и осматривал убитых… Проклятие войнам отныне и вовеки!"
В совершенно противоестественной ситуации для врача оказывается и герой рассказа Михаила Булгакова "Я убил", первая публикация которого появилась кстати в журнале "Медицинский работник" в 1926 году. Доктор Яшвин насильственно попадает в армию Петлюры, где выполняя врачебный долг, оказывает помощь раненому полковнику. Когда же полковник отдаёт распоряжение дать 25 шомполов женщине, доктор стреляет в раненого полковника: "Одну из пуль я, по-видимому вогнал ему в рот… Стреляя, я, помнится, боялся ошибиться в счёте и выпустил седьмую, последнюю". На вопрос своего коллеги уже после побега из петлюровского плена: "Он умер? Убили вы его или только ранили?" — Яшвин отвечает: "О, будьте покойны. Я убил. Поверьте моему хирургическому опыту". Нарочито короткий рассказ Булгакова гениально отражает неизбывное чувство вины, не покидающее врача хирурга.
Сам Михаил Булгаков, окончивший медицинский факультет Киевского университета и уже в 1916 году добровольно поступивший в распоряжение Красного Креста, приобретает богатую хирургическую практику в прифронтовом госпитале на Юго-Западном фронте ещё в годы I Мировой войны. Однако злоключения доктора Булгакова начинаются на "той единственной Гражданской", где он побывал и у белых, и у красных.
Трагический опыт биографии ложится в основу образа, может быть, самого близкого Булгакову по духу — 28-летнего врача дивизии — доктора Алексея Турбина в романе "Белая гвардия"
Вполне оправдан романтический ореол, которым овеяна фигура военного морского врача. Однако, в литературе и кино он по-прежнему остается чаще всего героем яркого эпизода. Вот почему особым образом мне хочется отметить книгу Евсея Баренбойма, вышедшую в издательстве «Лиесма» в Риге в 1985 году, и, к сожалению, не заслужившей должного внимания критики и читателей уже по совершенно объективным историческим обстоятельствам предперестроечного периода нашей литературы. Книга Баренбойма посвящена врачам, выпускникам Военно-морской медицинской Академии, курсантом которой в годы Великой отечественной войны был и сам автор. Книга написана в лучших традициях русской прозы и дает читателю возможность войти в сложный духовный и профессиональный мир героев – молодых военных врачей и их учителей, составляющих подлинное созвездие имен военной медицины. Достаточно вспомнить то впечатление, которым делится один из главных героев об атмосфере учебного процесса в Академии и об уровне преподавания: «Сегодня нам прочитали первые лекции на третьем курсе. «Как я стал хирургом» читал профессор Савкин... В Академии он занимает сразу две кафедры – патологической физиологии и нейрохирургии. Говорят, что оперирует он блестяще. Его приглашали создатель основ теории медицины Сперанский, академик Павлов, чтобы он оперировал собак. Савкин делал им тончайшие сенсорные денервации – перерезал нервы, удалял симпатические ганглии. Лекция Савкина «Павлов и Достоевский» собирала до войны в Ленинграде огромные аудитории». Заметим, что снова и снова в художественное описание становления врача органично вписывается фигура русского литературного классика (Достоевского), создавая новый, еще более глубокий философский фон осмысления призвания врача.
Совершенно особого внимания заслуживает предисловие Евсея Баренбойма к книге «Доктора Флота». Более того, по масштабу и глубине характеристики самой темы это предисловие – настоящая яркая публицистическая прелюдия к роману.
Итак, «Морские врачи»: «На военном флоте их называют морскими докторами. Во время скоротечных морских боев они не находятся в наглухо задраенных боевых рубках кораблей, и о том, что происходит на верхней палубе, чаще всего узнают от раненых. Их служба малозаметна, неброска и, на первый взгляд, начисто лишена героизма.
О них мало пишут писатели-маринисты, а газетчики предпочитают выбирать своих героев среди представителей других флотских профессий.
…Зимой и летом в шесть утра корабельные врачи уже на ногах – ровно в семь начинается корабельный прием. Они носятся по провизионкам, суют свой нос во все щели, выискивая грязь, залезают даже через узкие лазы в пустые цистерны с питьевой водой...
А корабли плавают везде.
…Во время морских боев доктор оперирует. Пятнадцать минут артиллерийской дуэли или короткий налет торпедоносцев – и все прилегающие к операционной коридоры забиты ранеными... Он оперирует до изнеможения, до потери сознания, не зная, что происходит там, наверху, в чью сторону склоняется удача. И если корабль идет ко дну, он, врач, чаще всего не успевая вынести своих раненых, гибнет вместе с ними... К сожалению, история сохранила для нас немногие фамилии морских докторов. Среди них врачи Кронштадского чумного форта… Они первыми поднимались на палубы судов, пришедших со всех концов света, чтобы убедиться, нет ли среди экипажа и пассажиров больных чумой и чёрной оспой, и первыми заболевали и гибли от этих страшных болезней. Места погибших сразу занимали другие врачи.
В конце прошлого века в журнале «Русское богатство» были напечатаны воспоминания участника Крымской войны: «Вельбот и верейка, единственные два неповрежденных гребных судна, спустили на воду, и в них посадили раненых. Когда шлюпки были переполнены, один нераненый матрос хотел спуститься в них, но его остановил судовой врач Луэлин: «Я не меньше твоего желаю спасти свою жизнь, – сказал он, – но пусть будут спасены раненые». «Для вас, доктор, есть место!» – крикнул командир шлюпки. «Я не хочу подвергать опасности жизнь раненых», – ответил врач. Он остался на борту и погиб вместе с судном.
Морской врач линкора «Цесаревич» Владимир Казимирович Лубо в декабре 1908 года во время разрушительного землетрясения в Мессине шесть дней, рискуя жизнью, героически спасал пострадавших.
Старший врач броненосца «Ослябя» Федор Андреевич Васильев в Цусимском бою оперировал раненых... и погиб, до конца выполнив свой долг.
Известный полярный исследователь Леонид Михайлович Старокадомский был морским врачом и возглавлял медицинскую часть экспедиции на пароходах «Таймыр» и «Вайгач».
812 дней героически трудился в Арктике на ледоколе «Седов» один из первых медиков, Героев Советского Союза Александр Петрович Соболевский.
Аркадий Сергеевич Коровин в 1941 году был врачом парохода «Луга»…
Это напряженное и страстное по энергетике предисловие к роману становится настоящим литературным памятником докторам флота – героям больших и малых войн, а также тяжелых и опасных флотских будней.
Увлекательнейшим образом строит свою повесть-версию «В поисках двойника» наш современник, утонченный интеллектуал и стилист в прозе Юрий Пахомов (Юрий Николаевич Носов). Он также выпускник Военно-медицинской академии им. С.М. Кирова, а в период 1976-1987 – Главный эпидемиолог ВМФ страны. Изучая материалы по истории Военно-медицинской академии, автор повести обнаруживает в Российской Государственной библиотеке «аккуратно переплетенную книжицу, автором-составителем которой был некто Петр Алексеевич Ильинский». Юрий Пахомов совершает подробное путешествие по следам близкого ему по духу героя. Пахомова обоснованно называют одним из самых состоявшихся учеников классика русского рассказа Юрия Казакова. В повести «В поисках двойника» Пахомов проявляет лучшие черты жанра – талантливый рассказчик, интересный собеседник, острый наблюдательный художник в соприкосновении с реалиями и персонажами прошлой эпохи.
Доктор Ильинский интересен и дорог автору, прежде всего, осмысленностью, общей философией врачебного дела – особенно на войне. Убедительно импровизирует автор диалоги С.П. Боткина с Ильинским: «Существует ошибочная точка зрения, – говорит Боткин, – что для военного врача, прежде всего, нужны сведения хирургические, остальное – второстепенно. Вздор! Военный врач настолько же должен быть знаком с хирургией, как и с внутренними болезнями. Во всех войсках смертность от внутренних болезней преобладает. Только в военное время хирургические больные увеличиваются, но и тут появляющиеся от скучивания людей различные эпидемические формы опустошают иногда ряды солдат сильнее, чем неприятельские выстрелы... военный врач должен быть настолько же хирургом и терапевтом, настолько и натуралистом, ибо без хорошего знания естественных наук немыслима разумная гигиена солдата... Николай Иванович Пирогов трижды прав, утверждая, что будущее за медицинской профилактикой…» Ильинский слушал Боткина с восхищением.
Живая и достоверная в повести и сцена встречи доктора Ильинского со знаменитым в ту пору писателем Крестовским – автором нашумевших «Петербургских трущоб». Признавшись в любви и полном уважении к докторам на войне, Крестовский, как и всякий писатель, интересуется, читал ли Ильинский его популярный роман и, узнав, что не читал, крайне озадачивается. «Верно, – соглашается Ильинский, – мало читаю современной беллетристики. Всё недосуг. На медицинскую литературу едва хватает времени». А затем достает тетрадь и продолжает писать свою книгу, книгу врача на войне: «Мало кто знает жизнь и обстановку жизни военного врача. Он всегда военный, даже в мирное время. А на войне ему едва ли не тяжелее, чем кому-либо другому... Боевой офицер идет в дело вооруженный, ...ему есть чем защищаться, чем нападать... А врач? Он тоже подвергается рискам битвы, а средств к самозащите у него нет. Делай, знай, свое дело ...я полагаю, что и для врачебных лиц на войне нужна известная толика того свойства или качества, которое принято называть храбростью...»
Размышления Ильинского заканчиваются строго возвышенными стихами – в духе поэзии XIX века – о судьбе и повседневном подвиге военного врача:
Гром славы вас на подвиги не ждал:
На поле битв смерть храброго солдата
Встречала ряд восторженных похвал, –
А новый врач умершего собрата
Собой безмолвно заменял.
Лишь изредка, в безмолвии палат,
Страдальцев сонм труды врача вспомянет:
«За упокой», когда креститься станет
Рукой израненный солдат.
Награды нет вам выше этих слез!
В них вылилось, как долг свершен ваш свято,
Как смело врач тяжелый крест свой нес,
Как гиб он сам, спасая жизнь солдата,
И как он много перенес!
Проникнутые подлинным трагизмом и одновременно увлекательные — на грани приключенческой прозы — автобиографические свидетельства времён I Мировой войны оставил классик лирической русской прозы Константин Паустовский. Будучи студентом, Паустовский попадает во время войны в военно-полевой санитарный поезд № 217 в качестве санитара, постоянно подавая прошение перевести его ещё ближе к фронту — в полевой санитарный отряд. Однако судьба предлагает писателю стать участником невероятных происшествий именно в санитарном поезде. Об этом написана его вполне достоверная повесть "Беспокойная юность".
Сегодняшние молодые медики не без пользы и с интересом прочитают историю "великого афериста" поручика Соколовского, который обладал уникальным качеством гипноза и прозорливости, выявляя эпилептиков среди раненых, скрывающих свою болезнь. "Полевые госпитали, чтобы избавиться от эпилептиков, пускались на хитрости" — делали им фальшивые перевязки и отправляли в санитарные поезда, где во время эпилептических припадков больные деморализовали остальных раненых. Здесь-то и приходил на помощь врачам великий аферист и гениально одарённый от природы Соколовский.
Вообще санитар в литературе — фигура мало героизированная. Однако стоит только вчитаться пусть и в редкие эпизоды, посвящённые людям этого скромнейшего и тяжелейшего долга. Напряжённая кровавая картина Цусимского сражения в "сентиментальном романе" Валентина Пикуля "Три возраста Окини-сан" отмечена примечательным лаконичным и одновременно крайне энергичным эпизодом: "Из шлюпок броненосца, пробитых осколками, били упругие струи воды. На переходах трапов матросы с матюками раскидывали "траверзы" пылающих коек. Санитары волокли раненых, оравших от боли. Новые разрывы обрывали их крик, а санитаров смывало в море, как мусор…"
Зато поэзия Великой Отечественной войны воздала должное санитару и санинструктору. Особенно женщине-санинструктору. Её воспели Константин Симонов, Юлия Друнина, Сергей Орлов и многие другие.
О высшей мере милосердия пишет Ю.Друнина в своих воспоминаниях: "Фриц — молодой обер-лейтенант — лежал на спине…он был красив плакатной "арийской" красотой. Что-то вроде сочувствия шевельнулось во мне… Я смочила перекисью ватный тампон и наклонилась над раненым. И тут же у меня помутилось в глазах от боли… Фашист, которому я хотела помочь, изо сей силы ударил меня подкованным сапогом в живот…"
А вслед за этим: "Ты должна". "Побледнев, Стиснув зубы до хруста, От родного окопа одна, Ты должна оторваться, И бруствер Проскочить под обстрелом должна. Ты должна, Хоть вернёшься едва ли, Хоть "Не смей!" Повторяет комбат… Ведь нельзя притвориться Пред собой, Что не слышишь в ночи, Как почти безнадёжно "Сестрица!" Кто-то там, Под обстрелом кричит…"
Она, санинструктор, остаётся лучшим воспоминанием страшной войны, вечным ангелом-хранителем бойца, как у Сергея Орлова в стихотворении "Я её вспоминаю слова".
Мины падали, снег сметая,
Обнажая до дна болото.
Кровью по снегу залитая,
Залегла — не встаёт — пехота.
… А она мне встала навстречу,
Головою ткнулась под мышку
И свои подставила плечи.
Ты держись, говорит, братишка.
Ты держись. И скинула каску,
И пошли мы по полю с нею,
С нею, тоненькой и глазастой,
Нос веснушками весь усеян…
… А потом она парабеллум
У меня взяла осторожно,
К рукоятке его прикипела,
Как перчатка, — с ладони кожа.
Постояла возле носилок
И ушла к пехоте без слов…
Эта бесконечная повесть о фронтовой медсестре или санинструкторе, словно бы продолжается в стихотворении Константина Симонова "Сын":
И не так уж была красива,
Не приметна женскою статью,
Ну, да, видно, не в этом сила —
Он её и не видел в платьях.
Больше всё в сапогах кирзовых,
С санитарной сумкой, в пилотке.
На дорогах войны грозовых,
Где орудья бьют во всю глотку.
… Не забывшая, незамужняя,
Никому другому не нужная.
Она молча несёт свою муку.
Поцелуй, как встретишь, ей руку.
Иным временам и иным войнам, врачам – «шестидесятникам», как называет их автор, посвящен роман Юрия Пахомова «Введенский канал». Герои его – военный моряки, на плечи которых легла тяжесть Карибского кризиса, войн в Африке, а также трагические события, происшедшие на пункте материально-технического обеспечения советских кораблей в Красном море в 80-х годах теперь уже прошлого, XX -го века. Доктора флота 80-х внешне резко отличаются от возвышенных образов Пирогова, Боткина – они ироничны, лишены какой-либо патетики и признаков романтики: «Вдыхая острый, с запахом прели воздух, Насонов с ожесточением думал, что есть люди, которые всю жизнь проводят среди красоты, выращивают цветы, деревья, украшают газоны, реставрируют картины, старинную мебель, а его удел – эпидемии, страдания, боль. А запахи! Карболка, хлорная известь, лизол! Что стоит один только тошнотворный душок, что накатывает из средоварни, где готовят питательные среды для микробов? Находятся люди, утверждающие, что в этом тоже есть своя эстетика целесообразности. Какого чёрта!»
И всё-таки не смотря на заданную безгероичность закрытых войн, их не всегда понятную подоплеку, молодые и часто искушенные в нигилизме нового века военные врачи, соблюдая внешнюю эмоциональную аскезу, героически делают свое дело – лечат, обследуют водоисточники, берут пробы воды в колодцах и всегда рискуют.
Нужно отдать должное современной прозе, создающей сложный образ человека-врача: она тонко уловила привлекательность именно той дозы скептицизма при создании литературного характера, которая хорошо контрастирует и одновременно естественно сочетается с чертами глубинной человечности и гуманности. Эта традиция уходит корнями ещё к Лермонтовскому доктору Вернеру — одному из героев "Княжны Мери" в "Герое нашего времени": "Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и матерьялист, как почти все медики, а вместе с этим поэт… Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными, но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом…"
Совсем, на первый взгляд, нелепым и даже комичным выглядит герой пьесы Чехова "Три сестры" доктор Иван Романович Чебутыкин. Читая на ходу газету, он, казалось бы, только и может посоветовать: "При выпадении волос два золотника нафталина и полбутылки спирта растворить и употреблять ежедневно…" Однако именно присутствие доктора Чебутыкина в семье "трёх сестёр", в атмосфере томительного нестроения всей жизни вносит какой-то особый покой и человеческую надёжность. Само слово доктор несёт в пьесе особую нравственную нагрузку.
Одна из самых молодых неизвестных войн – Афганская – нашла свое неожиданно яркое и романтическое отражение в поэзии Виктора Верстакова – в прошлом корреспондента военного отдела газеты «Правда», теперь полковника запаса и одного из ведущих современных поэтов России. Лучшие образцы поэтического и песенного творчества Виктора Верстакова, такие, как «Пылает город Кандагар», «От боя до боя», «Девятая рота» и другие, стоят в одном ряду с сурковской «Землянкой», симоновским «Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины», лучшими песнями Исаковского и Фатьянова. Вопреки своей локальности война в поэзии Верстакова – большая, объёмная. В ней – большие герои, великие подвиги, огромное самопожертвование и, конечно же, непревзойденное милосердие сестер и врачей. Милосердие традиционное. Сразу запоминающаяся безымянная медсестричка из стихотворения « В королевских конюшнях» настойчиво напоминает госпитальную сестру из рассказа Алексея Толстого времен Великой Отечественной «Русский характер» (Рассказы Ивана Сударева): «Егор Дремов выжил... хотя лицо его было так обуглено, что местами виднелись кости... Через восемь месяцев, когда были сняты повязки, он взглянул на свое и теперь не на свое лицо. Медсестра, подавшая ему маленькое зеркальце, отвернулась и заплакала. Он тотчас ей вернул зеркальце...» Всего несколько слов – одна строка о медсестре, но эти драгоценные слезы – объединяющая и решающая деталь в художественном отражении женского милосердия: «В королевских конюшнях Метра нет для коня. Медсестра раскладушку Принесла для меня. / Очень трудно голубке В коридоре, где сплошь, Встык обрубком к обрубку Полегла молодежь. / Отыскала местечко В самом дальнем углу, Где десантник навечно Задремал на полу. / …Медсестра, медсестричка, Что ж ты слёзоньки льёшь? Как же ты без привычки Здесь, в конюшнях живешь? / В королевских конюшнях, В госпитальном чаду, В наркотичном, спиртушном, Матерщинном бреду?..»
Совсем по-другому вписан в историю Афганской войны образ военного врача в стихотворении Верстакова «Врач» (или «Переезжаем Саланг») – боевого, отчаянного и веселого, то есть, именно того, кто чаще всего и погибал на войне:
...Вырвался из-под огня
Броневичок с капитаном.
«Похоронили меня?
Рано, товарищи, рано!»
Встал на броню во весь рост,
Вытянул руку с часами:
«Еду к больному на пост,
А уж с засадой вы сами.
Я, как вы поняли, врач,
Вот и лечу, не стреляю.
Ладно, ребята, удач.
Всыпьте им, я умоляю.
«Скорая помощь», гони!..»
Взвыли движки бэтээра,
И кормовые огни
Дымом окутало серым.
Та же гроза в небесах,
Та же засада пред нами.
Были б врачи на часах,
Всё остальное – мы сами!
Характерно, что у стихотворения Верстакова нет традиционного посвящения конкретному лицу. Оно посвящено просто Врачу – врачу с большой буквы.
Более чем вековое историческое пространство отделяет литературных героев, военных медиков боткинской и пироговской эпохи от героев медиков современной русской прозы. И уже более чем полувековое пространство – между героями бурденковской эпохи, связанной в большей степени с Великой Отечественной, и персонажами новейшей литературы. Казалось бы, различие эпох колоссальное. Врачи Российской империи... Святой Руси... Доктора Великой Отечественной... Медики локальных войн... Верующие и неверующие. Материалисты и идеалисты. Как мало должно быть общего у военных врачей из пьесы Ивана Стаднюка «Белая палатка» с врачами из команды полевого подвижного госпиталя в рассказах Викентия Вересаева о Русско-японской войне начала двадцатого века! Между тем, их, несомненно, объединяет ежеминутная способность к подвигу в боевых условиях: так погибает в пьесе Стаднюка женщина-хирург Ступакова от разрыва гранаты и также бросается в горящую операционную, чтобы вынести операционный ящик с инструментами старший унтер-офицер госпиталя Хитров. А вот, скажем, у доктора Пирогова и начальник госпиталя Федора Бороздина из пьесы Виктора Розова «Вечно живые» абсолютно заметны родственные изобразительные черты, оба они исповедуют неподдельный и нефальшивый патриотизм, гневное неприятие шкурничества и тыловой коррупции.
Бесспорны и неразрывны кровные узы, связывающую русскую медицину и русскую литературу! С одной стороны – русские врачи, прибегая к литературному творчеству, становились ее гордостью и заметной частью ее классического наследия. С другой – русские писатели, приобщаясь к теме медицины и военной медицины особенно, навсегда оставались в плену её неподражаемого человеческого и профессионального обаяния.
Здесь автор позволит себе сделать еще одно принципиальное заключение: среда военных медиков всегда привлекала и будет привлекать русскую литературу, как и ее, еще не окончательно истребленного, читателя, прежде всего уникальной атмосферой. Особым родом бытия и быта, произвольно и непроизвольно сложившимся. Разгадка этой привлекательности лежит совсем не на поверхности. А внутри самого выбора (и не только профессионального), который делает военный медик: эта разгадка сразу в двух присягах, которые дает военный врач – военная присяга и клятва Гиппократа одновременно. Это, по сути дела, ежедневное и ежечасное следование христианским заповедям. Это уникальный вид и род высокого творчества. Это создание собственными руками и собственным духом иного, отличного от всеобщего, более совершенного мира человеческого, близкого к миру Христову. Вот почему русская литература и русская военная медицина так любовно сходятся в своей взаимной привязанности.
Лариса Баранова-Гонченко
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
