Поводырём на моей писательской стезе к Егору Ивановичу Литвинову стал полковник в отставке Виктор Махоткин, человек неординарный и с душой не зачерствевшей. Свела его судьба вроде бы и случайно в госпитальной палате с Егором Ивановичем, да только не каждому встречному дед Егор душу раскрыть мог: так покрутила – покорёжила жизнь его, мальчишку беспризорного, познавшего и горечь войны, и немецкий лагерь, а потом и наш, советский, выстоявшего, поднявшегося, уже оттаявшего, но по-прежнему настороженно встречающего любопытство людское.
Махоткин звонил чуть ли не каждый день, настойчиво уговаривая встретиться с его земляком, а если затронет, то и написать что-то, да только мне всё как-то недосуг было. Но полковник не из тех, кто отступает – не то, что зануда редкостная, а просто настоящий он и настоящих верхним чутьём чувствует, как пёс легавый, и если надыбает, то пестует, что дитя малое, вот и добился-таки своего – встреча состоялась.
Жизнь в слова не облечь, ни в какие гламурные одежды или в рубище не одеть – её прожить надо, а вот как – уже другой вопрос. Это у кого-то она размеренная и пресная, от и до, а у Литвинова сызмальства оказалась на редкость штучной. И проверяла она его, жизнь эта, на прочность, на слом и изгиб не раз и не два, да только гнулся он, но не ломался – из прямоходящих оказался, не из пресмыкающихся. И вязала жизнь на пути его узелки, да такие, что не развязать – не распутать.
Коллективизация косой лютой смела семью – срезала почти под корешок. Всё нажитое прахом пошло, годовалого Егорку едва успела мать сестре пристроить, как вместе с мужем в продуваемом всеми ветрами товарняке отправилась в края северные, неприютные – это из Полтавщины да прям в леса архангельские.
Голод начала тридцатых не оставил тётке выбора: своих кормить нечем, а тут приёмыш голимый, и отдала его в детдом – хоть там, быть может, выживет. Рос, конечно, как бурьян у дороги, какой там к чёрту ласки – ногами пинаемый, потому и характер кристаллизовывался в кремень. А ещё научился выживать. И был это первый узел, завязанный жизнью крепко, не распутать.
Пройдет совсем немного времени и раздадут детдомовцев по семьям в Золочеве. Приютила Егора и девчонку-горемыку семья Кравченко – хоть и своих двое, да нашлось и им место, не отделяли своих от чужих – душа православная греха не приняла, делились последними крохами.
Но детдомовское воспитание, а, скорее, его отсутствие, брали своё: учиться малец ну никак не желал, шастал по садам, подворовывал на рынке – то крынку молока стащит, то шмат сала, то краюху хлеба. Ловили, драли уши, волокли в милицию – там усатый дядька вздыхал, жалостливо ругал и… отпускал: «Безотцовщина, что с него взять».
В конце концов, отправили в ремесленное училище, но учеба и здесь не задалась – исключили. Это уже второй узелок его судьбы, пожалуй, самый простой, полегче, чем первый и третий, и четвёртый, и все другие – детство всё-таки, хоть и не сытое, зато задорное и весёлое, бесшабашное. А дальше пошли узелки вязаться вязью бесконечной, один крепче другого.
В конце октября пришли немцы. Голод захлестнул удавкой, и отправился Егорка по деревням просить милостыню – душа-то народа нашего сердобольная, авось не дадут мальцу сгинуть. Сгинуть, конечно, не дали, да только делиться особо нечем было: необмолоченные хлеба крохотными копешками сиротливо маячили в заснеженном поле, а оставшиеся в сёлах бабы да детишки до самых декабрьских морозов ковыряли землю, извлекая мёрзлую картошку.
Холод пробирал до самых костей: рваная обувка, обмотанная тряпьём, да такая же рваная фуфайка тепло не хранили. На ночлег пускали не все и не везде: сами, порой, перебивались с лебеды на воду, да к тому же с завшивевшим оборванцем болезнь рука об руку шла.
И загнала однажды морозная ночь Егора в необмолоченную скирду. Жадно хватал потрескавшимися губами зерно, шелуша колосья, и наступала сытость, а вместе с ней растекалось по исхудавшему тельцу тепло. Наутро скручивающие в жгут рези в животе заставили выползти прямо под сапоги приехавших за снопами немцев.
Пришёл в себя в комендатуре.
- Партизанен! – кричал высокий и поджарый комендант.
- Да нет, детдомовец я, побирушка, есть хочу, – твердил Егорка.
Чем бы закончилось – одному Господу ведомо, да только переводчица привела местного полицая.
– Наш это, шантрапа подзаборная, беспризорник, – признал полицай и отвесил для весомости слов своих подзатыльник, но не сильный, больше для видимости.
Отвели мимо расстрелянных красноармейцев, уже припорошенных снегом у покосившегося забора, в заиндевевший сарай. Продержали недели две: чистил навоз, рубил дрова, топил печи – досаждал немцам русский мороз, пробирал до самых что ни на есть печёнок.
Потом была харьковская биржа, товарняк и, наконец, Германия – лагерь Нойенгамме под Гамбургом. Выгрузили умерших, разобрали бауэры тех, кто покрепче, а доходяг отправили в лагерь – он как раз прошёл по второму разряду. И встретили его, тринадцати лет от роду, трехъярусные нары – место наверху, потому как был легче пёрышка от бесконечного выживания, а ещё гарантированная печь крематория. Лай овчарок по ночам, шестнадцать часов изнурительного труда, деревянные ботинки и спецовка с нагрудным знаком «Ост», каждое утро побои, потому как от истощения мочились во сне, а это уже непорядок.
Немцы – нация, конечно, культурная, к порядку веками приученная, чужого брать не моги, иначе наказание суровое и, в их понимании, справедливое. Из столовой охраны возил немец в свинарник отходы, а следом бежали лагерники и норовили ухватить из емкостей хоть что-то съедобное. Чаще доставался кнут в лучшем случае, а чаще карцер. Иногда удавалось проникнуть в свинарник через лаз под крышей, и наступал пир: жадно хватал из корыта свиного всё, что было там, а потом едва мог выбраться обратно из-за раздувшегося живота.
Через год соседа его, Колю Кравченко, отправили в кранкенхаус – лагерную больницу для проведения опытов. Да только мальчонка не выдержал – так и умер на операционном столе. Следующим должен был стать Егор, но такая вдруг сила жажды жизни одолела, что на рассвете в сыром и вязком тумане бежал он из лагеря.
Добрался до станции, сел в поезд – безразлично в какой, лишь бы подальше от лагерного ужаса, да только поездка окончилась на ближайшей станции. Вывел кондуктор безбилетника и сдал дежурному, только тому было, видно, не до проверок: ограничился беглым допросом да обыском. Егор понимал, что возврат в лагерь – верная смерть, потому и поведал наспех придуманную историю о бомбёжке, разбежавшихся заключенных и радости от встречи с ним, герром дежурным. Поверил немец ему или нет – неизвестно, хотя как не поверить, когда американцы с англичанами чуть ли не каждую ночь щедро бомбами сыпали, но в туалет всё же отпустил. Егору только этого и надо было – подался прямиком через поля и перелески, пока не добрался до села.
В ту пору много люда из Восточной Европы работало у бауэров и, по возможности, поддерживали друг друга в неволе. Нашёл здесь Егор паренька русского, попросил замолвить перед хозяином словечко – мол, работник хороший, возьмите его к себе.
Немец поначалу наотрез отказался – худ больно, совсем доходяга, какой с него работник, но потом сжалился. Отвел в каморку, накормил, дал работу, а сам полицию вызвал: орднунг, порядок прежде всего.
Полицейский попался дотошный, такого не проведёшь, хоть и назвался Егорка именем своего умершего дружка – через месяц тот же самый полицейский препроводил беглеца в тюрьму. Успел он к тому времени немного окрепнуть, мало-мальски освоил немецкий, да и работал на совесть, а бауэр трудяг уважал.
Полгода в застенке показались вечностью. Помог, как ни странно, прежний хозяин Вильгельм Крега: раз фатерлянд отправил его сыновей на Восточный фронт, то пусть вернёт этого русского паренька ему. Надо сказать, немец относился к нему иначе, чем другие: не брезговал, за один стол сажал, ни в чём не обделял, и спал в доме, в отдельной каморке, зато не в сарае, как у других.
Когда пришли американцы, уговаривал остаться, коль сирота, невесту обещал подыскать, да только родину на колбасу не меняют.
Вернулся в декабре сорок пятого под Новый Год к своим приёмным родителям, и началась теперь уже другая жизнь, хотя завяжет она ещё не один узелок, но это, впрочем, уже другая история. И будет в ней и встреча с родными матерью и отцом, увы, совсем чужими, и учёба, и профессия, и отсидка, и признание односельчан, и награды, и почёт, и уважение. И в девяностых разыщет его бауэр Вильгельм Крег, совсем старенький, но всё такой же живой и степенный ("Ну до чего же живучие фрицы!"– подивится Егор Иванович), и пригласит в гости, и будет он снова сидеть за одним со своим бывшим хозяином столом. И нисколько не пожалеет, что не остался тогда в Германии, вернулся в разорённую Россию, где мололи его жернова судьбы, а вот в муку, в пыль лагерную так и не перемололи.
Романы о таких русских мужиках писать да фильмы снимать.
Ну, не поднимался он в атаку, не бросался с последней гранатой под танк, не брал Рейхстаг, зато самой жизнью своей доказал, что русский человек достоин уважения.
А теперь, давайте задумаемся: а смог бы кто из нас, сегодняшних, вот так вот, как Егор Иванович Литвинов, цепляясь за жизнь, без Бога в душе, пройти путь свой. Не гламурно, не креативно, как принято говорить на сегодняшнем далеко не русском языке, а стиснув зубы, не теряя достоинства человеческого и веру в доброту людскую. Наверное, не каждый: повытравили из нас дух сопротивления, заменив духом стяжательства, пытались все эти годы безвременья душу русскую убить, а мы, помолившись, вновь с колен поднимаемся. Коль выжили в лихую годину, то выстоим и сейчас. Потому как русские мы. Русские!
Сергей Бережной
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
