Июль на Черноземье всегда славился дождями и грозами, влажной парной духотой, духмяным запахом разнотравья и подпревающим в валках неубранным сеном. Но в июле сорок третьего на южном выступе Курской Дуги грозовые раскаты и сполохи молний не заглушали раскаты орудийных залпов и разрывы бомб, а удушливый запах горелой резины, краски, деревьев и человеческого мяса напрочь забивал запах цветущего донника и кипрея.
Третьи сутки вязкая и плотная облачность вязала по рукам и ногам, не давая лётчикам подняться в небо. Третьи сутки короткие, но частые ливни, переходящие в нудную морось, квасили не только берега рек и речушек, превращая их в болотистые хляби, не только грунтовки, расползающиеся от обочин вправо и влево глубокими колеями перемешанной с чернозёмом травы, но и полевые аэродромы второй воздушной армии Красовского. Третьи сутки командование требовало данных аэрофотосъёмки и третьи сутки самолёты доставляли мутные серые снимки с едва различимыми контурами местности, закутавшейся в белёсые туманы да грязно-серую клочковатую вату облаков.
Тринадцатого июля сорок третьего года, едва забрезжил рассвет, как командир четыреста пятьдесят четвёртого бомбардировочного полка майор Татулов вызвал к себе на КП самых опытных лётчиков.
– Вчера под Прохоровкой контратакой остановили немцев, но потери страшные. Без авиаразведки мы слепые. Нужны снимки.
Комполка понимал, что самолётам придётся идти на предельно низкой высоте, подставляясь не только под зенитки, но становясь добычей даже ружейно-пулемётного огня пехоты, но приказ командования фронтом – снимки любой ценой – не допускал возражений. Он понимал, что задание практически невыполнимо именно из-за стелющихся по над самой землей плотных облаков, а не из-за неспособности и неумелости экипажей.
Тройка "Бостонов" тяжело оторвалась от земли и тут же растворилась в серой мгле. Потянулись томительные минуты ожидания. Комполка с надеждой смотрел в насупленное небо, мысленно умоляя хоть на мгновение если не разогнать облака, то хотя бы оставить редкие "окна", через которые можно было бы рассмотреть и скопившуюся для прорыва технику, и замершие в укрытия орудия, и пехоту, скопившуюся в балках и перелесках.
Через час "Бостоны" вернулись ни с чем – и в районе Белгорода, и в районе Томаровки, и даже в районе Беленихино низкая облачность плотно оседлала землю и моросящий дождь размывал надежды. Но командование вновь и вновь требовало: снимки нужны любой ценой.
После обеда стало проясняться, подул южный ветер, гоня и разрывая облака в клочья, и Татулов вновь вызвал к себе командиров экипажей.
– Кровь из носа, но приказ должен быть выполнен. От вас зависит судьба армии, а, может быть, и всего фронта. На кону честь полка.
Когда все, бросив руку к козырьку фуражек, повернулись к выходу, комполка негромко остановил одного из них:
– Младший лейтенант Володин, останьтесь.
Майор подошёл к нему.
– Иван Ильич, – он совсем не по уставному приобнял лётчика за плечи, заглядывая в глаза. – Ты самый опытный, на тебя особая надежда. Если не ты, то кто? Пройди в направлении Обояни восточнее дороги так, чтобы захватить вот этот район, – он очертил на карте овал северо-восточнее Белгорода. – Под Прохорокой их остановили, но вот здесь, – тонко отточенный карандаш пунктиром пробежал от Шахово до Ржавца, – может быть сосредоточен танковый кулак. Прочеши всё, прошу тебя.
– Я постараюсь, Аветис Артёмович, – тоже не по-уставному ответил Володин.
За два года войны Татулов стал для него не просто командиром полка, а страшим братом, поэтому давно звали они друг друга по имени-отчеству.
Уже в дверях комполка вновь остановил лётчика:
– Только очень прошу тебя, Вано, вернись живым. Очень прошу. Володин улыбнулся:
– Я постараюсь, Аветис Артёмович, я постараюсь...
Самолёты рассыпались веером и экипажи до рези в глазах вглядывались, выискивая малейшие проплешины в этой набухшей влагой серой пелене, но земля не проглядывалась. От Томаровки Володин пошёл восточнее, цепляя северные окраины Белгорода.
– Саня, ну что? – окликнул он штурмана. – Молоко, командир, даже, я бы сказал, простокваша, – отозвался Скрипов.
Володин подал штурвал от себя и "Бостон" нырнул вниз, вспоров нижний край облаков. Через мгновение надвинулась земля, неожиданно, совсем близко, и самолёт, выровнявшись, пошёл стелиться над ней, почти касаясь фюзеляжем верхушек деревьев.
– Командир, я их вижу, – раздался в шлемофоне голос штурмана.
– Давай, Саня, работай.
Защелкал затвор камеры.
– Командир, уходим, я снял.
Володин потянул штурвал на себя, забираясь обратно теперь уже в спасительные облака, но тут по курсу ударили "эрликоны", трассерами расчерчивая небо и впиваясь в фюзеляж. "Бостон" вздрогнул и стал заваливаться, растягивая длинный шлейф дыма.
– Штурман, штурман, ты жив?
Скрипов молчал.
– Кто жив? Ответьте.
– Командир, Скрипов и Рыбаков убиты, – раздался в СПУ голос стрелка-радиста Харченко.
Машину лихорадило, дым забирался в кабину и шансы дотянуть до своих таяли с каждым мгновением. Володин понимал, что "Бостон" не спасти, но можно ещё спасти радиста, надо только уйти в облака, чтобы немцы не видели раскрывшийся купол парашюта.
– Вася, прыгай! Приказываю, прыгай! Живи, парень, ты должен жить!
Немцы не увидели, как от горящего самолёта отделилась фигурка, раскрыв парашют у самой земли. Писарь поторопится зачислить стрелка-радиста "А-20 – "Бостон" старшего сержанта Харченко Василия Ивановича, двадцати двух лет от роду, в списки без вести пропавших, как не вернувшегося с боевого задания. Через месяц мать получит извещение, но не поверит материнское сердце в гибель сына. И будет права: через трое суток он выберется к своим.
Володин тоже мог покинуть машину. Парашют – это шанс. Мог спастись. Мог, но не стал. О чём он думал в эти мгновения? О том, что штурвал ещё послушен его рукам и что он несёт ужас и смерть врагу? Что может направить машину на укрытые в урочище эсэсовские танки и не умолкающие зенитки? Что есть шанс отомстить за штурмана и стрелка, за всех погибших товарищей?
Огонь уже лизал фонарь кабины, превращая самолёт в летящий факел, но он, искромсанный снарядами, истекающий горящим бензином, словно кровью, не падал, а летел, управляемый младшим лейтенантом Володиным.
Он видел застывшие танки и орудия, видел разбегавшихся немцев, видел вспышки работавших зениток. Навалившись грудью на штурвал, он бросил машину в пике. Через мгновение над урочищем взметнулся огненный столб и эхо взрыва разнеслось далеко по округе.
Это не было отчаянием от безысходности – это было осознанием поступить именно так и никак иначе. Это было сродни броска на амбразуру, сродни тому пехотному взводному, вставшему во весь рост под пули, чтобы поднять в атаку своих бойцов. Это было самопожертвование ради жизни других. Так уж повелось на Руси – погибают лучшие, чтоб навсегда остаться в памяти.
***
Вконце мая две тысяче двенадцатого года авиамеханик Томаровского аэродрома ДОСААФ Сергей Хорунжий в гараже колдовал над чертежами своей "малой авиации" – самодельной авиеткой, эдакой "блохой" из фанеры, пластика и ткани. Собран корпус, закреплены крылья, установлен движок, но что-то не ладилось, не хотел пока самолётик парить в небе. Денег бы на материалы, да на зарплату не разгонишься, вот и приходилось собирать машину из всякого хлама.
Подошедший Саша Слухин, тоже авиамеханик, с советами не лез, зная, что Сергей всё равно разберётся – упорства не занимать.
– Может, самолёт поищем? Уж который год собираемся, а время идёт.
О том, что в урочище упал в войну "кукурузник" рассказывала его бабушка, да и село слухами полнилось.
– Что искать? "Кукурузник" – это же лист фанеры да пару мотков проволоки. Давно ничего не осталось, – ворчал Сергей.
– Для них все самолёты "кукурузники", а там может "немец" лежит или наш истребитель, – гнул своё Слухин.
– Наш – не наш, а может и нет ничего вовсе, – упорствовал Хорунжий. – Может и ничего, только вон дед Семён говорил, что много железа всякого из леса таскали после войны и особенно дюраля. А это уже точно самолёт.
– Приборы нужны. Не будешь же лес перекапывать да руками землю просеивать.
– Конечно, нужны, – соглашался приятель, – да только разве мы не сделаем? Раз плюнуть – катушка магнитная, динамик, транзисторы... У нас этого добра валом.
– Ладно, давай попробуем, – согласился Хорунжий. – Может и найдём чего.
Через неделю они, порасспросив сельчан, прихватив лопаты и самодельные металлоискатели, без особой надежды на успех начали поиск. Благо, межсезонье выдалось – картошку посадили, пропалывать не начали, сено рано заготавливать, так что неделька-другая времени свободного появилась.
Урочище повсюду хранило следы войны: морщинились заросшие травой окопы, то тут, то там оспинами испятнали лес небольшие минные воронки – почти идеально круглые, не то, что снарядные, часто попадались большие ямы – блиндажи и капониры.
Сначала нашли цилиндр – металлический, краска зелёная местами сохранилась. Прикинули – точно воздушный баллон. Потом пошли мелкие кусочки дюраля, осколок плексы, патрубок – всё говорило за самолёт, причём вовсе и не "кукурузник". Метрах в двухстах от опушки наткнулись на неглубокую, всего в полметра в центре, оплывшую и пологую воронку с дюжину метров в диаметре. Кора расступившихся вкруг дубов была черна, будто короста обугленная, как бывает после пожара.
Приборы зазуммерили, говоря о наличии металла. От центра отмерили полсотни метров, определили площадь поиска и стали копать. Собранное сортировали, очищали, складывали – и так две недели кряду. Неподалёку от блиндажа под большим раскидистым дубом нашли парашютное кольцо с вытяжным тросиком и несколько косточек – фаланги пальцев, рёбрышко, позвонок.
Нашли тыльную часть пулемёта "кольт-браунинг", часть штурвала с кнопкой то ли СПУ, то ли внешней радиосвязи, картушку компаса с вмятиной на триста тридцатом градусе, мелкие детали с сохранившимися надписями на английском и номерами, часть корпуса самолётных часов, патрубки, тормозные диски. А ещё совсем необычную резную рамочку, напоминающую оклад иконки. – Похоже американец, "Бостон", легкий бомбардировщик. В Саковом базировались, под Старым Осколом, – предположил Хорунжий.
Он набросал карандашом кроки по правилам расследования авиапроисшествий и тщательно наносил места обнаружения находок. По радиусу разброса частей и компасу определил направление курса – с юго-запада на северо-восток. Оставалось самое трудное – установить экипаж.
Сергей выложил на сайт результаты поиска и стал ждать.
***
Летом две тысячи семнадцатого Лёше Шевченко позвонили. Звонивший представился, рассказал о находке Хорунжего, попросил организовать поиски самолёта в урочище Ямская Дача.
Алексей хорошо знал этот лесок – в марте сорок третьего наши бойцы остановили эсэсовцев на его северо-восточной окраине. Потом были бои в июле и августе и тоже немало полегло и красноармейцев, и немцев. Находили останки погибших, но совсем в другой стороне, а вот про самолёт ничего не слыхали, потому и удивился. Конечно, всё урочище не охватишь, гребнем частым не прочешешь, поэтому могли что-то и пропустить, но чтобы там лежал самолёт или то, что от него осталось – сомнения большие. И всё же отказывать не стал – надо, так надо, дело святое. Переговорили с Хорунжим, уточнили место и, как обычно в воскресенье, два десятка поисковиков начали работу.
День выдался хоть и пасмурный, но паркий, с зудящими и беспрестанно атакующим комарьём, с мелкой, как сквозь сито, моросью и духотой. За три года после раскопок Хорунжего и Слухина трава поднялась, скрыв все следы, поэтому повторили всё с самого начала: определили центр воронки, прикинули радиус поиска, а вот около блиндажа, где нашли останки пилота, решили копать сплошняком. Штык в штык чуть ли не полгектара, на коленках порой, пальцами землю просеивая, но находки скудные. Почти всё уже отдала земелька ещё Хорунжему и Слухину, теперь нехотя расставалась с остальным – фрагменты размозженных взрывом костей, советская монетка тридцать второго года, кусочки плексы и дюраля. В самой воронке спекшаяся кусками в обожжённый кирпич земля вперемежку с золой, пеплом и расплавленным металлом.
Ещё дважды возвращался Шевченко на поляну, ещё и ещё прозванивали всё вокруг и прекратили поиск лишь тогда, когда фрагменты перестали попадаться. Зато окончательно уверовали – "Бостон" это, бомбардировщик А-2 из 454-го бомбардировочного авиаполка майора Татулова, что базировался в Саковом под Старым Осколом. – Штурман и стрелок сгорели в самолёте, а лётчика выбросило при ударе машины о землю. Скорее всего, фонарь кабины был открыт, – подытожил, слегка заикаясь, Саня "Троцкий". Он бывший опер, майор, прошёл Чечню, в награду получил контузию и заикание, теперь на полном пенсионе, которого едва хватает на коммуналку, подрабатывает в охране и шерстит Инет в поисках интересных событий и фактов. "Троцкий" – это его ник, потому как говорит обстоятельно, детально и всегда логично.
– На фронт они прибыли в марте сорок третьего и до конца июля не меняли дислокацию. Потеряли восемь машин, один сбили наши истребители и докончили зенитчики – спутали с немцем, уж очень похож на "хейнкеля". Все экипажи установлены сразу же, да и горели они в других местах, – Троцкий рассуждает не торопясь, перебирая документы. – Остаётся только экипаж Володина. Он значится пропавшими без вести тринадцатого – сбит с земли немцами севернее Белгорода, когда возвращался с разведки.
Он разворачивает карту, ориентирует её по сторонам света, берет карандаш и линейку и чертит прямую от Томаровки до Старого Оскола.
– Видишь, курс проходит как раз между Белгородом и Строителем. Если его расстреляли в районе Ерика, а там стояли зенитки, то как раз он мог дотянуть до Ямской Дачи. От Ерика до Верхопенья – пересечёнка, леса и дубравы, мог бы спокойно выпрыгнуть, а потом выходить к своим, но не стал, хотя знал, что через линию фронта не дотянет.
– Почему остальные не прыгнули?
– Приказал он прыгать всем, но покинул самолёт только Харченко, радист. Скорее всего, штурман и стрелок были уже убиты или тяжело ранены. А на Ямскую Дачу Володин направил машину намеренно, знал, что забита она немцами.
– Почему ты решил, что не упал, а именно спикировал?
– На картушке компаса триста тридцать градусов?
– Триста тридцать.
– А это как раз от курса доворот вправо на урочище. Факт, что решил немцев проутюжить. Самолёт-то аккурат между блиндажами упал и взорвался, а там ещё окопы, капониры с техникой. Представляешь, какой переполох? С собою на тот свет прихватил он не один десяток фрицев. Стержневой он был, этот Володин, настоящий, на таких Россия держалась, держится и держаться будет.
Саша сворачивает карту, прячет в планшет, мы задумчиво смотрим на закат, окрасивший купол шопинской церкви ярко-малиновым с каким-то необыкновенным золотым свечением. Пылающий красным закат и золото куполов. Мистика или знак свыше?
– А ведь церковь-то как раз напротив места, где погиб экипаж. И источник святой тоже напротив. И души их видят этот крест золочённый, эти маковки куполов и радуются, что жизнь продолжается. Пацаны ведь были, едва за двадцать, не жили ещё вовсе, летать, по сути, ещё не научились, а вот жертвовать собой научились. Наверное, в крови это у нас. Подвиг, конечно, на амбразуру лечь, под танк с гранатой или вот так, как Володин, самолёт на немцев направить. А я так думаю: подвиг – это проявление совести. Только совестливый человек может собой жертвовать.
***
В конце августа на братской могиле в центре Терновки появились три фамилии – Володин, Скрипов и Рыбаков. Экипаж бомбардировщика А-20 "Бостон", тринадцатого июля сорок третьего года совершивших огненный таран в урочище Ямская Дача. Они больше не были без вести пропавшими. Они вернулись.
Двадцать седьмого апреля сорок третьего был первый боевой вылет "Бостона" Володина - штурмовали Харьковский аэродромный узел. Тринадцатого июля – последний на разведку. Между ними – два десятка боевых вылетов и представление к орденам. Получить не успели и только Харченко, добравшийся на третьи сутки к своим, по традиции опустит в стакан с водкой свой первый орден – орден Отечественной войны второй степени. За разведку пятого июля, в самый первый день начала сражения. Но за столом не будет ни Володина, ни штурмана Скрипова, ни стрелка Рыбакова. Лишь будут стоять на выскобленной ножом столешнице наполовину наполненные стаканы, накрытые кусочком хлеба, поминальные стаканы его экипажа, в которых не будет орденов.
Не получили они свои награды. Не успели. Да и воевали ведь не за ордена и медали – за Родину. Не знала она о том, что мглистым и дождливым июльским днём совершили они свой подвиг, за который не наградила их. Теперь знает, да только за подвиги той войны больше не награждают, а жаль. Но есть высшая награда – память поколений. Они живут. Они среди нас. О них помнят. На них равняются.
Вот он, поимённый экипаж погибшего "Бостона" 454-го бомбардировочного авиаполка 2-й воздушной армии:
– лётчик младший лейтенант Володин Иван Ильич,1921 года рождения, уроженец г. Владимира;
– штурман младший лейтенант Скрипов Александр Михайлович, 1922 года рождения, уроженец Свердловской области, Манчажского района, с/с Сашенский, к/з "Молот";
– воздушный стрелок младший сержант Рыбаков Виктор Фёдорович, 1920 года рождения, уроженец Витебской области, Оршанского района, разъезд Юрцево.
Наверное, установят поклонный крест на опушке урочища, где погиб экипаж. Торжественно, с воинскими почестями и салютом, с отпеванием по православному обычаю похоронят их останки. По их, безымянных, ещё лежат непогребёнными в перелесках и балках, в полях и дубравах земли нашей. Поиск нельзя заканчивать, его надо продолжать. Это покаяние перед ними, это очищение наших душ.
Сергей Бережной (Белгород)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
