Вот ведь как получается: живёт рядом с тобою человек, незаметно так живёт, совестливо, не лезет со своими бедами и вроде бы знаешь ты его от пяток до макушки, а ан нет, прошёл-таки мимо глубины человеческой. Не разглядел сразу за суетой, потому и слова добрые говорил редко, всё берёг для чего-то. Доберёгся, а теперь не услышит он их. Не обнимет при встрече, не тиснет по привычке руку, не одарит стеснительной улыбкой. Потому, что его больше нет. Нет больше с нами Юры Кайдалова, большого, сильного, надёжного Пуха, моего боевого соратника.
Почему у нас в чести больше хула, нежели хвала? Почему мы всегда по краю, по крайности ходим что в любви, что в ненависти? Почему ругать, так истово до пены в уголках рта, елей лить – так до липкости? А Пух был другим рассудительностью и мудростью глубинной – любил людей, жалел, хотя скуп был на слова, зато глаза говорили, лучились, заботились...
Вчера его хоронили. Сначала зажгли свечи и по православному обычаю отпели в храме как русского православного воина Георгия – так нарёк его батюшка. Женщин почти не было – только родные да наши бессребреницы Светлана Владимировна, Людмила Александровна и Вика, чьи светлые души напрочь связал Донбасс в неразделимую цепочку. Но не стало нашего Пуха, выпало всего одно звено, а будто осиротели мы. А вот мужиками храм полнился и плотно стояли они, каменея скулами и давя комок в горле. Теснились плечами казаки в своей синей форме с серебряными погонами. Сомкнулись собровцы и омоновцы, все в штатском, бывшие и действующие. Вкраплениями "горок" с нашивками Новороссии выделялись приехавшие оттуда, чтобы проститься. Особняком стояли мы, ходившие за "ленту" вместе с Пухом в июле, августе и сентябре четырнадцатого. Не было только погибших друзей наших, без вести пропавших да «сирийцев». Свёл нас, сбил в нерушимое братство боевое Донбасс и ничто уже не могло развести. Война срывает с человека покрова, обнажая его суть, его душу. А душа у Пуха оказалась светлая и щедрая этим светом, потому и тянулись к нему, отогревая свои души.
Большой и добрый, нескладный в своей доброте и стеснительности, робкий в просьбах и по-детски радующийся строкам в книге – о посвящённых ему строках. Зачитывал их по памяти, радостно комментируя, сетуя о мелких неточностях, но тут же почтительно добавлял, что писателю виднее. Виднее, не виднее не важно, главное в другом: жили одной верой, одной идеей, шли одной дорогой. И прикипели сердцами, и спаялись одной судьбой с нашей Россией.
Тогда, в конце июля четырнадцатого между Лутугино и Ребриковым приютила нас на ночь свежая, ещё хранившая кисловатый запах сгоревшего тротила воронка, наспех приспособленная под наблюдательный пункт. Звёзды густо испятнали небо замысловатым узором, узенькой косой полоской зацепилась едва тлеющая луна, дурманил смешанный, почти неуловимый и какой-то пыльный запах чернобыльника, отцветающего шалфея и ромашки, и затихали до этого без умолку трещавшие цикады. Мы слушали ночь, изредка щупали ПНВ[1] вскарабкавшуюся на противоположный склон балки заросшую лесопосадку, откуда утром двинутся бэтэры укров в карающем дранг нах остен для наведения нового орднунга для этих упрямых ватников, и Пух, тая в полу куртки огонёк сигареты, тихо произнёс:
– Ты знаешь, у меня такое ощущение, что я к этому всю жизнь шёл, чтобы вот здесь оказаться, самому, по своей воле, не по принуждению, не за деньги… Чечня другое, там я в командировке был, служба, а вот здесь уже выбор… Это преодоление себя, это высота, которую взял. Можно было бы отсидеться, отговориться, а всё-таки пошёл и будто с души гнёт какой снял. До этого всё холмики были, а теперь вот высота, настоящая, крутая, дух захватывающая, осознание силы и гордости дающая.
Пух в две затяжки добил сигарету, прильнул к ПНВ, провёл вдоль посадки:
– Напиши про нас книгу. Пусть дети и внуки знают, что мы гордость русскую, непокорность и непокорённость сохранили. И не от водки мы помрём – от боли за Россию.
Книжку написал – наскоро, торопился не успеть, выбрал немногое, лишь о самых близких. И, конечно же, о Пухе. Напишем мы новую книгу, Пух, о том, как жили, как служили, как верны присяге остались, как не покупались и не продавались. Впрочем, ты её уже написал, наш дорогой Пух, своей жизнь написал, осталось только переложить все на бумагу. А мы на полпути не остановимся – дойдем, обязательно дойдём. И ты будешь с нами – казак, собровец, доброволец, боец нашей группы.
Он умел воевать, хотя войну ненавидел какой-то физиологической ненавистью. Он был надёжен до самоотречения, до готовности самопожертвования и именно поэтому брал его с собою раз за разом туда, за "ленту", и ни разу не пожалел. Его минули пули и осколки в Чечне, минули они и на Донбассе, а вот здесь, за сотни километров от фронта, переполненное болью сердце не выдержало. Впрочем, никто не сказал, что умер – погиб, не вернулся из боя. Он просто не вернулся из боя. Это наша прерогатива – не возвращаться из боя.
По древнему обычаю русов руками насыпали на месте погребения воина курган. По нашей православной традиции провожающие в последний путь должны бросить в могилу три горсти земли. Потом брались за лопаты и вырастал холмик.
Для Юриной могилы лопаты не понадобились – хватило горстей наших.
