Удивительна наша память. Человек, особенно пожилой, может начисто забыть то, что случилось вчера, месяц или даже год назад, но всю жизнь хорошо помнит что-то потрясшее его в раннем детстве или в юности. Такое частенько происходит и со мною. По разным причинам и поводам то и дело всплывают в моем сознании разные случаи, происшедшие давным-давно, но оставившие свой след в моей жизни, как говорится, глубоко запавшие в душу. Об одном из таких случаев, которые повлек за собой целую цепочку других, связанных с ним фактов, мне хочется рассказать.
Произошло это в далеком тридцать четвертом году прошлого века, и началась все с обычного зимнего утра, когда все село еще спало глубоким сном, за исключением разве беспокойных матерей, не знавших отдыха. К их числу относилась и наша заботливая мама Анна Николаевна. Утро то не предвещало ничего плохого, скорее наоборот – хорошее, доброе. Это подтверждали и самые первые слова, произнесенные мамой. Я их запомнил на всю жизнь...
– Детки мои, вставайте, сегодня праздник! – ласково, но достаточно громко проговорила она, чтобы все мы услышали, мы – это старшие Гаврил, младший Митрофан и я, покоившийся на палатах, а также Нюся, Катя и совсем крохотная двоюродная сестричка Дуся, спавшие в более теплом месте, то есть на печке, которая сейчас пылала жаром. Это мы почувствовали сразу, как только открыли глаза.
А праздник тот назывался Рождество Христово. Официально его как и все другие православные праздники власти не признавали (церковь отделена от государства), но пожилые люди по-прежнему отмечали и Пасху, и Рождество Христово и Крещение. Не был исключением и 1934 год. Во многих селах, в том числе и в нашем Студеном, продолжали действовать церкви, хотя уже поговаривали об их закрытии. Но сила религиозных праздников была еще очень живуча: в деревнях отмечали их с желанием и даже очень торжественно.
И в тот зимний вечер многие пожилые люди и особенно молодежь села собрались вместе, с колядками-прибаутками ходили-бродили по дворам и распевали добрые напутственные песни. Жители же, в свою очередь наделяли колядующих разными сладостями, если они, конечно, находились. В таких похождениях участвовал вчера вечером и я, но не получил от этого никакого удовольствия, особенно в смысле съестного: бедные, как и наша семья, люди еле сводили концы с концами. Вот почему утренний голос матери показался нам многообещающим. Больше всего на каждого из нас воздействовало упоминание о празднике. В этом слове слышалась что-то вкусное и сытное, от чего мы давно отвыкли, особенно после "раскулачивания", когда у нас забрали все ценные вещи и запасы зерна: хорошо еще, что не выслали на Соловки, как мамину сестру, тетю Наташу, и всю ее семью – Гуляевых, по-уличному – Корёгиных. Из-за родства с нею мы и пострадали. А тут еще тридцать третий голодный нагрянул. Но об этом расскажу потом.
...Проснувшись, каждый на нас, кроме самых маленьких, наскоро набросив на плечи зипунок, сбегал по нужде за сарай, а вернувшись, полоскал руки холодной водой и, вытерев их о подол рубахи, усаживался за стол. Сегодня он действительно отличался от прежних: кроме обжаренной картошки в "шинелях", мы с удивлением увидели тарелку с квашеной капустой и солеными огурцами, румяную, пышущую жаром, тыкву, вареные яйца, каравай свежеиспеченного хлеба и еще какие-то коржики. Мы с вожделением смотрели на все это «богатство», но пока не все уселись на свои места, никто до пищи не дотрагивался: такой соблюдался порядок. Как только мама взяла первую картофелину, сразу же потянулись руки остальных. И в те счастливые минуты, когда мы с жадностью истребляли лежащую на столе разную, вкусную снедь, мама рассказывала нам, откуда это вдруг появилось: что-то принес дедушка Николай Федорович, что-то тетя Пелагея, а что-то няня Наташка. Все родные, кто чем мог, помогали выжить в ту тяжкою пору нашей семье, когда она оказалась без средств существования и без главы дома: отчима осудили и отправили в трудлагерь, как подкулачника, то есть за родственные связи с кулаком. А уж какой он был "кулак" – знала вся деревня, которая не могла обходиться без его мужицкой изобретательности, без его золотых рук, без его щедрого сердца и человеколюбия.
Не прошло, наверное, и получаса, как стол оказался пустым: мы быстро все почистили, что на нем находилось. Это был для всех действительно радостный день. Никто из нас, конечно, не знал точного смысла праздника, зато надолго запомнил его "богатое" и сладкое содержание.
После такого на редкость сытого завтрака мои братья и сестры, продолжали находиться в тепле, не высовывая носа на улицу, кроме мамы, заботы которой с утра только начинались, мне же надо отправляться в соседнее село Нащекино, где находилась единственная в округе неполная средняя школа (НСШ), которую еще называют школой колхозной молодежи (ШКМ). В ней я учился уже в 6-м классе и потому в любую непогоду должен быть в школе.
...И вот я в старых, подшитых войлоком валенках старшего брата торопливо иду по утоптанной тропинке, которую мы, студеновские школьники, проторили в снегу прямо через колхозное поле: она на целый километр короче грейдерной дороги, связывающей Студеное с Нащекиным.
Бегу и на ходу вслух повторяю стихи Лермонтова, которые вчера читали в классе – "На смерть поэта" и другие. Особенно мне понравились вот эти его строки: они будто обо мне написаны:
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит,
Ночь тиха, пустыня внемлет Богу,
И звезда с звездою говорит.
В небесах торжественно и чудно!
Спит земля в сиянье голубом...
Что же мне так больно и так трудно?
Жду ль чего? Жалею ли о чем?
Разница лишь в том, что поэт писал о южной, каменной степи, а я бреду по снежной пустыне. Но те же звезды в вышине, и та же родная, милая земля, которая "спит в сиянье голубом..." И мне так же больно и трудно. Может даже еще больше, чем моему любимому поэту...
...Как всегда интересно прошли уроки. В тот день все ребята были как будто веселее и добрее. Светилась вся и Таня Агафонова. Она все время улыбалась, особенно, как мне показалось, когда я искоса поглядывал на нее. Мне даже подумалось, что она совсем не смотрит на преподавателей и не слушает их, а все смотрит и смотрит в мою сторону. Я, конечно, сильно смущался, а она как назло продолжала сверлить меня своими черными, как вишни, глазищами, спрятаться от которых просто невозможно. На большой перемене я, как староста класса решил использовать данную мне власть и осторожно упрекнул Таню в том, что она невнимательна к урокам.
– Зато внимательна к тебе, – ничуть не смущаясь и также стреляя своими глазищами, отрезала она. И, видя как мои бледные щеки покрываются пятнами, добавила:
– А всегда так, только раньше ты этого почему-то не замечал. А вот за сегодня – спасибо...
Я засмущался еще больше, будто меня уличили в чем-то неприличном, дурном. Таня, же, наоборот, продолжала резать меня, что называется, без ножа. Хорошо, что подошел Петя Гладышев и заговорил о стенной газете (после избрания меня старостой класса редактором будет он: так решила комсомольская организация). Таню это совсем не интересовало и она, к моей радости, быстро ушла к подружкам.
Последний урок я совсем не смотрел в ее сторону, а все время думал о том, что она сказала мне. Как понимать эти ее слова? Конечно, как насмешку! Но что я сделал ей плохого? наоборот, стремился всегда помочь в решении задач по алгебре и геометрии. С этими дисциплинами она была особенно не в ладах. Помогал и при написании сочинений. На уроках тихо подсказывал, посылал записочки, шпаргалки. Считал это долгом старосты и отличника. Ни о чем другом и не думал. Да и как мог думать, когда моя убогая, вся в заплатах, испачканная грязью и пропитанная навозом, одежда вызывала отвращение даже у меня самого. А видавший виды треух? А домотканая рубаха! А штаны? Ни одного фабричного клочка, ничего приятного и радостного. Ничего нового – все обноски да старье. Потому и обхожу девчат стороной, стремлюсь быть подальше от них, чтоб не всматривались в мою одежду, не принюхивались, не видели заплат срамных. А сам от этого невыразимо страдаю. Порой заснуть не могу: все думаю об ужасах бедности. Часто вспоминаю пословицу: "бедность не порок". Но, ведь, от бедности – все пороки. Нет, кажется, ничего более унижающего, более страшного. И мама, вижу, переживает за меня: делает все, чтобы я продолжал учиться, старается и то подштопать, и это. Даже свою красивую девичью поддевку перешила для меня на кожушок. Но сделала это наспех, неумело: один рукав оказался выше другого. Вот и хожу скособочившись: своим телом выправляю пороки малоопытной портнихи. Однако упрекнуть в чем-либо маму не могу: себя лишила одежды и мне не доставила радости. Горько и обидно. А я ведь не один у нее. Нас – пятеро: двое от моего отца, кавалера Георгиевского креста и медали "За храбрость", погибшего на гражданской войне, и трое от отчима, которого ни за что ни про что осудили и уже третий год держат в тюрьме. Вся его "вина" заключалась в том, что семья маминой сестры была отнесена к разряду кулацкой и выслана на Соловки. Мама успела забрать у них лишь четырехмесячную девочку Дусю, которая теперь живет у нас на правах младшей сестренки. Ей же требуется материнское молоко и специальное детское питание, а у нас вообще нет никакого. Плачет бедная, надрывается, а помочь ей никто из нас ничем не может. Только успокаиваем, усиленно качаем люльку, ахаем да охаем. Вот и мыкается мама с нами, пытаясь всеми силами уберечь нас от разных, болезней и особенно от голодной смерти. Родная советская власть, за которую отец сложил голову, отобрала у нас все: одежду, обувь, зерно, даже пшено, которое я накануне натолок в ступе... Словом, оставила, как говорится, в чем мать родила. А находившуюся в погребе картошку искололи железными щупами, ища какой-то клад. Потом все это быстро загнило, издавая зловонный запах: употреблять в пищу стало невозможно. А ведь картофель – главный после хлеба продукт в деревне, все это отрицательно сказались на здоровье матери: в свои 30 лет она стала худущей и седой. Только природная жизнестойкость, мужество, неуемная энергия и желание во чтобы то ни стало выжить и сохранить нас, детей своих, держали ее на ногах. А каких это усилии ей стоит – знает только она да Бог. Упомянув имя Всевышнего, я, грешный, тут же подумал о нем непозволительно плохо, даже упрекнул его. "О, Боже, Боже! – шептал я про себя. – Если ты и в самом деле существуешь и находишься на Небе, откуда видны все поступки людей, и если ты на самом деле Всемогущий, как говорят про тебя в церкви попы, то почему же ты допускаешь такую явную несправедливость: одни жируют, купаются в богатстве и роскоши, а другие с муками во слезах добывают себе кусок черного хлеба, да и тот у него вырывают прямо изо рта. Где же твоя справедливость твоя?" Подумав так богохульно, я даже перекрестился. И добавил: "А ведь мама глубоко и чистосердечно верит тебе..."
Даже в трагические моменты жизни, а таких было немало, мама никогда не ругалась, не употребляла бранных слов, не повышала голоса. Говорила всегда ровно, внешне спокойно. Лишь иногда, поздно вечером, когда мы засыпали, она, спрятавшись за печку, вытирала платком глаза. Я не раз убеждался, что она живет ради нас, своих детей, отказывая себе во всем. Как-то, еще до ареста отчима, желая, наверное, проверить отношение мамы к нему самому, спросил: кого она ставит на первое место в своей жизни? Мама не задумываясь ответила: детей. Хочу, чтобы наши дети были сыты, здоровы и трудолюбивы, чтобы они учились, умели все делать по хозяйству, находить свое место в жизни, овладевали полезными ремеслами, чтоб были искренни и честны в поступках и поведении. О многом еще, житейском, говорила она в тот раз. Из всего услышанного я сделал вывод, что мама желает, чтобы мы, ее дети, обогащали не только свой ум, но и душу свою, учились сопереживать чужую боль, откликались на чужую беду. Чтобы мы не были жестокими, лживыми, двуликими, и чтобы не было между нами и родителями стены непонимания, а полный душевный лад. Она говорила все это своими словами и по-своему, но главный смысл состоял именно в этом. Замотанная ежедневными заботами о хлебе насущном, задерганная нуждой, загруженная до последнего предела срочными делами, бытовой неустроенностью, она старалась не подавать виду, что страшно устает, что еле-еле держится.
Как бы рано мы ни вставали, а мама всегда на ногах, хлопочет по хозяйству, ломает голову над тем, чем нас накормить, днем она никогда не отдыхает, а вечером ложится позже всех. Для каждого из нас она находит нужное слово, отдает нам всю свою душу. Вот и мыкается со всеми нами. Она бы и рада одеть и обуть меня поприличнее, чтобы "подружки" и "друзья" не издевались над моим внешним видом, но в ее кармане не находилось и ломанного гроша. Бывало, прижмет мою голову к себе и, обливаясь слезами, причитает: "Вижу, сынок, любишь ты науки, книжки разные, у друзей взятые на день-другой, из рук не выпускаешь. Учишься хорошо, все прочитанное и услышанное от учителей и умных людей запоминаешь. А ведь учебников нету никаких, вольно видеть как ты унижаешься, выпрашивая их у других мальчишек, потом сидишь с коптилкой почти всю ночь – выполняешь разные домашние задания. А рано утром, будь ли дождь или пурга, голодный и полураздетый бежишь за пять километров в школу и обратно. Знаю, сынок, невмоготу это тебе, но ведь другого выхода у нас нету, и так никто из твоих братиков и сестриц не учится. Не бросай, сынок, хоть ты. Продолжай учиться, может счастье окажется на твоей стороне... Бог поможа... да и мир не без добрых людей...»
Я молча выслушивал эти скорбные мамины слова и неизменно отвечал: "Не брошу, мама, буду учиться, пока силы есть..." Она тут же осеняла меня крестным знамением и, утирая фартуком слезы, отпускала. Мне становилось очень грустно и мое сердце разрывалось от бессилия что-либо сделать, чтобы облегчить ее положение.
...Все это невольно вспомнилось мне на последнем уроке, когда я размышлял о словах Тани Агафоновой. Конечно, я не ровня ей. Она всегда сытая, чистенькая, опрятно одетая, красивая, улыбающаяся. Никакой любви с ее стороны тут быть не может... Она просто смеется надо мной, да и только... Словом, твердо решаю больше к ней не подходить, не заводить никаких речей, не смущать ее и не подвергать себя мучительным рассуждением о нашем неравенстве.
...После звонка первым выскакиваю из класса, чтобы незаметно убежать домой, но не тут-то было. Не успел я схватить свой кожушок, как к вешалке подходит Таня и нежным, певучим таким голоском просит (что бы вы думали?) проводить ее до дома.
– Почему-то быстро стемнело, – бесстыже говорит она, – боюсь идти одна...
Я, конечно, ошарашен. Стою и не знаю что сказать, какую выставить причину, чтобы отказать в ее просьбе. А она уже тащит меня к выходу, натягивая на свои округленные плечи новенькое фабричное пальто, которое мне и во сне-то не снилось.
Идем в направлении ее дома. Таня говорит так быстро и много, что не дает мне вставить даже слово. А я и рад этому, потому как мне ей нечего сказать. Вдруг нас догоняет Колька Люков.
— Я тебя сам провожу! – говорит он самоуверенно, а она ему в ответ язвительно:
– Спасибо, Коленька. С сегодняшнего дня меня Семен будет провожать. Он меня любит больше. Так что ты свободен...
– Это правда? – возмущенно набрасывается на меня Николай, останавливая за рукав.
Не зная что и ответить, однако же резко высвобождая свою руку, я невольно качнулся в сторону Тани. Этот мой жест она поняла по-своему и еще более решительно произносит:
– Да, правда. А ты думал, что кроме тебя у меня нет достойных ухажеров. Так что отстань! Оставь нас в покое!
Мне стало ясно, что между Николаем и Таней произошла размолвка, хотя до этого, знаю, они дружили.
Николай же продолжал допрашивать меня: правда ли, что теперь я ее буду сопровождать до дому. Тут и во мне заговорило самолюбие, взыграло чувство собственного достоинства. Говорю, что правда, хотя в душе все еще желал поскорее удалиться восвояси. Не знаю, догадывалась ли Таня об этом моем тайном желании, но она крепко взяла мою руку и потащила вперед. К моему удивлению Николай отстал, а потом и вовсе повернул обратно. "Легко сдался" – подумалось мне.
Мы снова оказались вдвоем. Таня, видя мою стеснительность, как ни в чем не бывало, продолжала щебетать, рассказывать про всякие были и небылицы. В нашем классе недаром ее называют "Таней-говоруньей". Она и впрямь не может молчать ни одной минуты. Словно из рога изобилия льются из ее уст слова. На любые темы, обо всем на свете, только бы не молчать. Если чего-то не знает, начинает фантазировать. Кстати, это не раз выручало ее на экзаменах. Но учить уроки никогда не любила, невнимательно слушала учителей и потому довольствовалась "тройками". Всегда желала, чтобы ей все уделяли внимание, помогали, подсказывали: дома – родители, в школе – друзья-товарищи. Пока шли, Таня рассказала мне и о своих родителях (она у них единственная) и о соседях, и о родственниках и многих своих подругах. В душе я был благодарен ей за то, что она избавила меня от необходимости развлекать ее "умными" речами. К тому же, в отличие от нее, мне нечем было похвастаться, не о чем хорошем рассказать: во всем я чувствовал нужду, недостаток, бедность. Стыдно было ей об этом говорить, да она и сама догадывалась, глядя на мое желтое, без кровинки лицо, на мой убогий внешний вид, вычерненные дратвой руки. И потому, наверное, ни о чем не расспрашивала, а говорила и говорила без конца сама. Больше того, когда мы подошли к ее дому, пригласила в гости. Тут уж я взмолился не делать этого, ссылаясь на болезнь матери. Словом, краснея и заикаясь, говорил что-то несвязное, только бы не встречаться с ее родителями, ибо видел в этом конец нашим встречам, моей первой любви.
– Тогда поцелуй, – вдруг повергла она меня ниц этой, прямо скажу, в тот момент нелегкой просьбой. Я во всех отношениях не был готов к свершению такого "действа"... Видя мою нерешительность и не привыкшая к неисполнению своих желаний, Таня сама стала тянуться к моему лицу. Чувствуя безвыходность положения, я без всяких внутренних чувств и потребностей чмокнул своими замершими губами уголок ее губ, неуклюже сжал ее горячую руку и, извинившись, стал удаляться от избы. Повернув в переулок, и вовсе перешел на бег, стремясь согреться и поскорее добраться до своего села. Все во мне как-то перемешалось и перепуталось. Голова шла кругом. Я не знал радоваться мне или печалиться от всего, что произошло в школе и позже. Знал только, что случилось это помимо моей воли, хотя и не без моего потаенного желания. Таня мне, конечно, нравилась, но я никогда не думал, что подобная встреча и объяснение в любви произойдет таким внезапным образом и, главное, по ее инициативе: уж слишком велика была разница в нашей жизни, в быту, наконец, в одежде, что в таких делах играет не последнюю, а может быть даже первую роль. Не даром пословица гласит: "встречают по одежке..." Чистая и красивая одежда, конечно же, придает ей смелость в общении с ребятами. Меня же, наоборот, всегда угнетала и принижала старая, вся в заплатах одежда и обувь, которые медленно, но упорно делали меня стеснительным, нерешительным, боязливым. Эти страшные для любого молодого парня качества из года в год все больше внедрялись в мой характер. Как избавиться от всего этого – не знал. Я чувствовал себя человеком лишь тогда, когда стоял у школьной доски и быстро, без особых усилий решал сложные задачи; когда четко отвечал на вопросы преподавателей, когда писал сочинения или диктанты, когда составлял заметки в стенную газету, когда играл какую-то роль в самодеятельном школьном драмкружке, то есть там и тогда, где главным и определяющим было содержание, а не форма, работа собственной мысли, а не внешние атрибуты, рассчитанные на моментальный эффект.
Если Таня не баловень судьбы, не пустышка и не дура, размышлял я, то может самостоятельно по главным, а не второстепенным и тем более внешним признакам оценивать людей – тогда мы найдем общий язык, будем дружить. Если же она затеяла недостойную игру, чтобы показать свое превосходство надо мной и Николаем, в чем-то досадить ему, а может быть за что-то наказать или отомстить, тогда никакой дружбы у нас не получится. А подружить хотелось: она мне очень нравилась своим веселым характером, начитанностью и находчивостью.
Да, я ей неровня, мои нищенские материальные возможности отравляли мою юность и мою мечту, но сердечное влечение – что с ним поделать?
Так я толковал сам с собой, возвращаясь домой. Дорога длинная, и времени было предостаточно, чтобы обо всем подумать, взвесить все и решить как вести себя завтра с Таней, как строить наши отношения. Но не только о ней, а и о многом другом: об учебе, друзьях-одноклассниках и о жизни вообще... Рассуждая о своей горькой судьбе, я не заметил, как тяжелые черные тучи закрыли собой полную луну, и вокруг сгустилась тьма. Не заметил усиливающегося ветра и крепнущего холода, того, что наступает пора знаменитых крещенских морозов. А снег под ногами не просто хрустел, не по настоящему скрипел и даже позванивал. Давала себя знать и усталость; ведь я целый день почти ничего не ел, кроме небольшого суррогатного пирожка, который мама успела засунуть в карман кожушка. А тут еще эти непредвиденные встречи с Таней и Николаем. Первое в моей жизни испытание в интимных делах, в которых не было ни опыта, ни знаний. Ничего вроде особого и не произошло, а в душе какое-то беспокойство, какая-то неопределенность и даже тревога. С чего бы это? Говорить всерьез о любви – абсурдно. Да и рано. Сначала надо окончить школу, познать азы жизни, научиться чему-то конкретному, заработать хотя бы небольшие деньги, сделать какие-то самостоятельные шаги.
Кстати, о шагах... Тут я как во сне: от абстрактных суждений вернулся к реальной действительности. Сейчас они, мои шаги, становились редкими и усталыми. Оттаявшие в школе, но не высохшие до конца, мои валенки снова смерзлись, потеряли гибкость, заметно потяжелели. Они то и дело соскальзывали с утоптанной тропы, и я еле-еле удерживался на ногах. Шел как по узкой скользкой перекладине. К тому же повалил снег, затруднявший и без того зимнюю дорогу.
Вообще-то снег мне нравится. Это чуть ли не единственная радость для детворы, а я еще не совсем расстался с этой прекрасной порой. Но снег, думал я, нужен не только для того, чтобы поваляться в белом, чистом пуху или покататься с горки на санках. Он особенно необходим полям и огородам. Это я хорошо понимал. Недаром же говорят: "Снег на полях – хлеб в закромах". Богатый снег наполняет весной наши пруды, речки, озера и прочие водоемы для полива полей, водопоя скота и разведения рыбы. Но сейчас этот самый любимый мною снег очень мешал мне идти, слепил глаза, сбивал с дороги. Вот правая нога, в который раз, соскользнула в сторону, попала в какую-то ямку да так, что меня развернуло почти на 180 градусов.
И тут, о, ужас! Я увидел идущего за мной волка. Увидел четко и ясно его два зелено-огненных глаза, удлиненную хищную морду, закинутые назад короткие, широкие у основания и заостренные к концам уши, тяжелый и толстый хвост, его ощерившуюся с белыми клыками пасть. Увидел и судорожно вздрогнул. Внутри что-то оборвалось. К вискам хлынула кровь. Лицо запылало огнем. Тело забилось в ознобе. Страшное слово "смерть!" застучало в мозгу. Руки обмякли и повисли как плети. Ноги стали ватными – словно из них повытягивали кости. Я стоял не шевелясь и не двигаясь. Особенно боялся что-либо произнести или крикнуть. Время будто остановилось, и все вокруг замерло в ожидании самого страшного. Как долго это стояние продолжалось – не помню. Одно лишь твердо знал: падать нельзя – это верная смерть. Прежде всего стараюсь овладеть собою. Начинаю вспоминать суждение разных людей о том, что волки не нападают на стоящего человека. Значит, главное сейчас выстоять, не упасть. А что делать потом? Как поступить дальше? Чувствую: единственное, что начинает во мне оживать – это мозг, мысль. "Давай, работай, выручай, как это было не раз. На тебя, мозг, вся надежда!" Да, подтверждает мозг, падать нельзя ни в коем случае. Зверь набрасывается на обессиливших, упавших на землю, на тех, кто не представляет для него никакой угрозы. Так подсказывает ему инстинкт самосохранения. Стою словно вкопанный. Но сколько это может продолжаться? Необходимо же что-то делать, что-то предпринимать? Прежде всего, думаю, надо отвернуть лицо от зверя. Надо повернуться, надо... Но как это сделать, если ноги предательски неподвижны, если воля скована ужасом смерти: вдруг зверь этого и ждет. Страх овладел всем моим существом. Такого со мной еще никогда не было...
Вижу, волк медленно садится на задние ноги. Начинаю соображать: с какой целью он это делает? Готовится к прыжку? Вроде — не похоже. В таком случае он прижался бы к земле всем телом, навострил бы уши. Этого пока нет. Сел так просто, будто устал от ожидания. А, может, понял, что я ему не опасен: в моих руках нет даже обычной палки, а школьная домотканая сумка висит за спиной.
Стою беззащитный, беспомощный, перепуганный, может, он это понял и решил не спешить, потому и присел: мол, ты от меня никуда не уйдешь... Вот теперь, думаю, сделаю первый шаг и я. Огромными усилиями, будто поднимаю пудовую гирю, вытаскиваю правую ногу из выбоины, медленно ставлю ее на утоптанную тропу, поворачиваюсь и, не задерживаясь, будь что будет, начинаю идти вперед. Шаг, второй, третий… Даются они мне с невероятным трудом, но ничего другого не остается. Надо двигаться; не замерзать же, стоя в ожидании смерти. Да и зверь должен почувствовать мою решимость. Это очень важно. Он ведь тоже, думаю, о чем-то размышляет по-своему, по-волчьему. Может и неосознанно, но анализирует мое поведение, наблюдает за моими действиями. Оценивает их со своих волчьих позиций... Чтобы не думать все время о смерти и только о ней, пытаюсь чем-то занять себя, о чем-то вспоминать, над чем-то размышлять. Но о чем – все сразу улетучилось из головы. Да и что я успел за свои четырнадцать лет сделать: чем отличается моя жизнь от других моих сверстников? Ничем. Каждый день одно и то же. В снег ли, в пургу и даже в трескучий мороз, когда даже собака не желает вылезать из своей конуры и куры не решаются покидать насест, меня же мама будит чуть свет, чем-то наспех покормит, даст что-то с собой, накинет сумку на плечо и, с Богом, – мчись в соседнее село, чтобы не опоздать к уроку. И вот в легкой заплатанной одежонке, в истрепанной до дыр обуви, подгоняемый колючим ветром, бегу вприпрыжку, чтобы согреться. И часто случается так, что еле успеваю до звонка снять с себя зипун, вбежать в класс, перевести дух, как слышу: "Борзунов – к доске! Покажи, как решил домашнее задание?" Не отошедшие еще от мороза и потому не подчинявшиеся пальцы с трудом держат мелок и еле водят им по доске, криво вычерчивая цифры... Губы, по той же причине, не все четко выговаривают... А тут еще Петр Гладышев, живущий рядом со школой, сытый и веселый, не преминет бросить в мой огород, то бишь в мой адрес, обидное словцо. Он у нас остряк известный: за словом в карман не лезет...
Прерываю себя на этих пустяшных суждениях: не о том надо думать, не о том! Пытаюсь переключиться на размышления серьезные. Пытаюсь занять свое сознание всякими экстремальными ситуациями, из которых в моей непродолжительной жизни приходилось не раз выкарабкиваться. Их, этих ситуаций, было так много, что ничего другого хорошего не могу и припомнить.
Но прежде всего мысли вертятся вокруг волчьих повадок, тем более, что один раз я уже имел с ними дело. Да и всяких рассказов понаслышался много. Перво-наперво вспоминаю о том, что случилось со мной и мамой в прошлую голодную зиму.
...Зарезали мы последнюю овцу и повезли на базар в Анну, находившуюся в 20 километрах от нас, чтобы на вырученные деньги купить немного муки. Запрягли нашу старую больную кобылу в дровни, завернули в тряпье овечью тушку и рано утром, когда еще было темно, тронулись в путь. Миновали Верхнюю Тойду, преодолели не крутой, но длинный подъем и дорога пошла по опушке леса. Здесь всегда страшновато, а ночью особенно. Справа дремучий бор, слева открытое поле. И кругом – ни души. Уже светало, как вдруг из лесу выскочили два крупных зверя.
– Волки! – крикнула мама. – Бери, сынок, топор, руби тушку на части и бросай, чтобы отвлечь их.
Ударив кобылу хлыстом, я передал вожжи маме, сам же лихорадочно принялся за разделку тушки. Не успел как следует вырубить кусок, как самый крупный зверь, наверное, самец, оказался около наших розвальней.
– Швыряй! – торопила мама. – Пусть грызет...
Со всей силой бросаю первую порцию, состоящую из ребер. Волк моментально набросился на лакомую добычу и отстал. К нему сначала присоединился и другой. Послышалось дикое рычание: мол, добывай себе сам. И тогда второй продолжал нас нагонять.
Вырубил и выбросил еще кусок, тоже ребристый. Отстал и этот зверь. Тем временем продолжаю рубить костлявые места, желая втайне хоть что-то сохранить для базара, на который все же питал надежду. На наше счастье впереди показались сразу три подводы, двигавшиеся нам навстречу... Мы были спасены и благополучно приехали к открытию базара. Продавать мясо пришлось кусками на вес, так как тушка была вся в вырубках, сделанных наспех, как попало.
Обратно возвращались днем с небольшим мешком муки: старались для безопасности следовать за впереди идущими подводами. Мысленно воспроизведя этот эпизод, быстро, без паузы, вспоминаю другой, когда жизнь моя висела на волоске.
Было это лет пять назад, в пасхальное утро. Мама жарко натопила печь, чтобы хорошенько пропекся кулич, закрыла вьюшку и пошла доить корову.
От не прогоревших как следует головешек из печи в комнату стал пробиваться угарный газ. Возвратившись, мама услышала стон старшего брата, Гаврилы, который жаловался на сильную головную боль. Причина ясна – угорел. Вместе они стащили меня с полатей вниз, но я, по их рассказам, уже не подавал признаков жизни. С трудом открыли мне рот и стали лить кислое молоко. Словом, долго приводили меня в сознание, но так и не привели. Решили, что все кончено. С плачем и причитаниями обрядили меня во все белое и положили на лавку под образа. Зажгли под иконой лампаду, свечи и стали готовиться к похоронам. Вдруг кто-то из соседей посоветовал вынести меня на свежий воздух и положить на сырую землю. Мера эта оказалась спасительной. У меня появился пульс, и я медленно стал приходить в сознание. В какое-то время как во сне услышал свой плачущий голос. Потом все явственнее и явственнее. Открываю глаза и вижу вокруг полно народу...
Стал, начиная с самых малых лет, припоминать другие случаи, когда оказывался рядом со смертью. Теперь эти случаи выстраивались в ряд, легко всплывали в моем сознании.
...Мне шел шестой год. Катаясь с горки на самодельных санках, я однажды не смог остановиться на мосту и полетел вниз: пробил тонкий лед и стал погружаться в воду. Хорошо, что поблизости оказались взрослые. Они не дали мне утонуть в ледяной воде: вытащили и на руках быстро отнесли в дом.
...В начале 30-х годов в нашем селе часто происходили пожары. Не миновали они и нашу слободу, которую почему-то называли Сапуховкой. Пожар вспыхнул ночью при сильном ветре, дувшем вдоль слободы, дома загорались, как спички, один за другим. Было страшно смотреть и слышать, как трещат и рушатся подгоревшие крыши, летят вверх и по сторонам огненные искры-стрелы. А когда на чердаке нашего родственника стали рваться патроны, спрятанные еще во время гражданской войны, и во все стороны со свистом полетели пули, я не выдержал этого ужаса и вместе с соседским мальчишкой вернулся в их хату, крыша которое уже загоралась. В суматохе родители не заметили наше исчезновение, а когда хватились – сени и чердак соседнего дома были объяты огнем. Буквально за минуту до обвала потолка нас, парализованных страхом, обнаружили и вытащили через окно. Обгорели лишь наши чубы да кое-где штаны и рубахи.
...Когда мне было лет семь или восемь мы с ребятами ходили по весне на хутор Барятинский, в лесу которого гнездилось великое множество грачей и воронья. Мы наловчились вытаскивать из гнезд яйца и тут же выпивали их содержание. Забравшись однажды на самое высокое дерево, я не удержался и полетел вниз.
Отбил себе внутренности, сильно и долго болел, но выжил. Вспомнил я и другой аналогичный случай. Как-то мы, ребята, заметили, что воробьи вьют гнезда не только в сараях и ригах, но даже между деревянными венцами колодезного сруба. Решили достать яйца и оттуда. Жребий выпал на меня. Придерживаясь руками за дубовые косяки, из которых состоял сруб, я словно по лестнице стал спускаться вглубь колодца, чтобы дотянуться рукой до дальних гнезд. Сначала чувствовал себя твердо и уверенно. Спустившись метра на два-три, взглянул на небо и увидел звезды. Обрадовался: вот они дневные звезды, о которых читал в книгах. Потом посмотрел вниз: перед моими глазами зияла глубокая темная холодная яма. Закружилась голова, а к горлу подступила тошнота, ноги, лишившись упругости, подкосились и я, теряя сознание, полетел вниз, к воде. О всем остальном узнал много позже от отчима, Алексея Дмитриевича, человека доброго и незлобливого. О моем падении в колодец ему сообщили перепуганные ребята. С помощью соседа отчим верхом на бадье спустился до самой воды. Руками нащупал мое тело и вытащил на поверхность. Долго откачивали из моих легких воду. Делали искусственное дыхание, массировали сердце. И Бог снова миловал меня – оставил в живых.
...Стояло жаркое лето. Отчим косил рожь, мама вязала снопы, а мы с братом укладывали их в крестцы и копны. Вдруг, как это часто бывает в такую пору, ни с того, ни с сего сгустились черные тучи, загрохотал гром, и хлынул дождь. Мы прижались к копне, укрылись снопами. Но дождь усиливался и мы бросились к арбе, накрытой пологом. Отбежали метров на пять, как раздался оглушительный треск грома и копна, под которой мы только что сидели, вспыхнула как свеча.
"А было еще и такое", – спешил я заполнить паузы в медленно ползущем времени, чтобы не думать об идущем за мной звере.
...Произошло это совсем недавно – в самом начале зимы. Шел ноябрь. Теплая погода вдруг сменилась резким похолоданием, подул колючий ветер. Бегу из школы и на ходу заучиваю пушкинские строки:
Буря мглою небо кроет,
Вихри снежные крутя.
То как зверь она завоет,
То заплачет как дитя.
Точно так же было и тогда. Повалил снег, и под ногами заскрипел мороз. В тот вечер в кружке художественной самодеятельности шла очередная репетиция, и я сильно задержался в школе. Чтобы наверстать упущенное время я, легко одетый и обутый потому как, повторяю, с утра было тепло, решил идти по целине напрямую. Вышел из Нащекина, нашел ориентир и устремился в направлении своего села. Сразу же заметил, что ветер дует мне в левую щеку. Вскоре совсем стало темно и ориентироваться приходилось лишь по исправлению ветра, то есть держал левую щеку по ветру. Стал уставать. Словно иголки покалывали уши и нос. К тому же у левого ботинка оторвалась подошва, и снег стал западать внутрь. Остановился. Нашел в школьной сумке небольшую веревочку, вытряхнул из ботинка снег, привязал подошву и, нащупав левой щекой дуновение ветра, продолжал двигаться вперед. Чувствую, что иду давно, а моей деревни все нет и нет. Куда же она делась? Неужели сбился с намеченного пути? Но ведь все время ветер бьет в левую щеку, значит иду правильно. Мороз делал свое дело, и я очень сильно продрог: зуб на зуб не попадает. По всему телу бегает дрожь. Вспомнил чьи-то горестные строки о бедном сироте:
Вечер был, сверкали звезды.
На дворе мороз трещал.
Шел по улице малютка,
Посинел и весь дрожал...
Удивился: будто обо мне написано. Я очень люблю поэзию. Даже сам пытаюсь сочинять. Вот какой стишок написал, например, про тараканов, которые не дают нам житья, да еще драки между собой устраивают.
Как-то летом спозаранку, когда дом весь спал,
Три усатых таракана подали сигнал.
И как водится, конечно, на знакомый зов
Вышло пять полков запечных из пяти пазов.
И дальше, как мог, изобразил в стихах тараканью баталию.
...Прошло еще какое-то время. Совсем выбился из сил, да и левая нога нестерпимо ныла от мороза. И тут передо мной внезапно выросло какое-то огромное черное пятно. Обрадовался, подумал, что крайний дом моего села. Но это был стог сена. Откуда он? На моем пути никаких стогов не должно быть. "Значит, сбился", – грустно заключил я. А как же ветер? Ведь вроде все время дует в левую щеку, выходит, что он постепенно менял свое направление. И вместе с ним изменял свой путь и я. Но если до появления этого стога ноги как-то передвигались, и тело помогало им в этом, то сейчас никакие силы не могли сдвинуть меня с места. Запах сена и какого-то еле уловимого тепла, идущего от стога, как бы разом подали команду – "стой"! К тому же ощутил сильный приступ голода. Под ложечкой заныло-закололо. Тело ослабело, размякло, в глазах затуманилось, а в животе появилась до боли сосущая пустота. Лишь неприятное бурчание да покалывание ощущалось в кишечнике. Школьная сумка непроизвольно, как бы сама собой вывалилась из рук, и я машинально присел на корточки, вслух подбадривая себя причитаниями: "Держись, Семен, не поддавайся, не паникуй. Посиди, отдохни и снова, с Божьей помощью, в путь..."
Словом – идти дальше не мог. Все во мне одеревенело. На левую ногу не мог наступать совсем. Нестерпимо покалывали щека и кончик носа. Нельзя было дотронуться рукой: мороз жег словно огонь. В таком же положении были и уши: как ни оттирал их дырявой варежкой, все равно сильно ныли от боли. Окоченели и руки. Пытался согреть их своим дыханием – не помогало. Опустился на колени и стал делать в стогу углубление, чтобы зарыться в сено, отогреться и малость передохнуть. Стог, на счастье, был свежий, осенний и сено легко выдергивалось. Сделав углубление, влез внутрь и меня сразу стал одолевать сон. Будто и не было мороза. Будто ноги, нос и руки совсем не замерзали. По телу быстро растекалась таинственная благодать. Веки смежались сами собой, и я стал погружаться в желанный мир тепла и покоя... Забегая вперед, сообщу: очнулся я на вторые сутки в Березовской больнице, которая отстояла от моего села на целых семь километров, и почти на такое же – от Нащекина: вот куда увел меня обманчивый ветер, которому я доверился. Медицинская сестра, перевязывая обмороженные руки и нос, рассказывала мне о том, как рано утром два березовских колхозных конюха, приехавших за сеном, обнаружили меня в конуре стога замерзшего, безжизненного и быстро доставили в больницу...
Признаюсь: до этого случая я не знал, что люди замерзают так легко и блаженно. Я даже сетовал на тех безвестных конюхов, которые прервали мои прекрасный вечный сон и вернули к тяжким испытаниям. Лучше бы не возвращали, и я не страдал бы и не мучился сейчас. Не ожидал бы с минуты на минуту, что буду растерзан... Что может быть страшнее этого? Значит, судьба-злодейка каждый раз уводила меня от более легкой смерти и готовила что-то ужасное.
И тут, дорогой читатель, мы снова вернемся к той страшной реальности, когда, еле-еле переставляя ноги, я с минуту на минуту ожидал, что на меня набросится волк. Ожидал страшной смерти. Шел как в тумане и в сотый раз твердил, что не хочу умирать. Не хочу! «Ты, волк, должен это понять. Я хочу учиться, хочу познать все, что происходит вокруг нас и во всем мире. Да, да! В окружающем всех нас мире – природном и человеческом, людском». Я ведь в ту пору действительно не знал, из чего состоит воздух, вода, лед, снег, земля и все, что в ней есть. Говорили, что это громадная кладовая всяких редчайших ценностей. А что это за ценности? Да и как она, сама-то Земля, образовалась? Какова она? Одни утверждали, что она круглая, как шар.
Если это так, то как же держатся люди на противоположной стороне: они что же вверх ногами там ходят? Но это невозможно. Люди же там ходят нормально. Хочу знать, почему так происходит. И опять же возникал вопрос: если Земля шарообразная, то на чем она держится? Не на слонах же и китах? И еще: очень хочу знать, кто был первый человек, откуда он появился? Почему у него 24 ребра, 32 зуба, один позвоночник, два глаза и по 5 пальцев на руках и ногах?
Или опять же взять белый снег, который сейчас лепит мне в глаза. Говорят, что снежинки, как и вода, образуются из пара. Согласен. Но кто же штампует и шлифует их, превращает в такие красивые, узорчатые вещества – всегда правильной формы? Каждая из них будто побывала в руках волшебного мастера, который придает им одну и ту же шестиугольную форму. В самом деле, кто же делает все эти снежинки, которым нет числа, такими одинаковыми не только по форме, но и по весу – ни одного брака! Все одна к одной. Вот я и хочу знать: из чего, как и где, то есть на какой высоте от земли все это происходит? Многих спрашивал, но никто точно не ответил. Все говорят в общих чертах, в принципе, а мне хочется знать точно. Вот почему я в тайне от класса попросил учителя математики, моего односельчанина Алексея Георгиевича Туровского, который часто бывает в Воронеже (там он заочно учится в каком-то институте) привезти мне книжку о снеге. Решился на это, так как знаю, что Алексей Георгиевич всегда сочувственно относится ко мне и моим маленьким, почти детским просьбам: главным образом это были просьбы познавательного характера. Его это, кажется, самого увлекает. И вот он сегодня вернулся с зимней сессии, появился в классе. Я полагал, что на перемене он отзовет меня в сторонку или пригласит в учительскую и скажет: привез книжечку или нет. Но Алексей Георгиевич поступил по-другому, прямо на уроке коротко сообщил о своей поездке в областной центр – в прекрасный город Центрального Черноземья. Оказал о главных достопримечательностях Воронежа, а потом перешел на другую тему, тоже не относящуюся к математике (он и раньше так делал, и за эти отступления мы его очень уважаем).
– А сейчас, – продолжал он, – я вам, ребята, расскажу немного о снеге. Да, да – о снеге. Не летом же о нем говорить...
Многие, конечно, обрадовались. Полагая, что учитель забыл о домашнем задании по математике, которое он давал нам перед отъездом. Я же насторожился: вдруг скажет, кто его об этом просил. Выдаст, и мои добрые отношение с учителем нарушатся.
– Перед отъездом в Воронеж меня попросил об этом один из вас...
Я обомлел. Сообщив об этом, Алексей Георгиевич сделал паузу и загадочно обвел своим умным взглядом сидящих за партами.
– Это кто же? – раздался голос.
– Наверное, Борзунов! – выкрикнул Александр Гуляев. – Он всегда всем интересуется, хочет раньше нас все узнать.
– Кто попросил – не столь важно, – улыбаясь, ответил Алексей Георгиевич.
– А вот то, что ученик всем интересуется – это очень хорошая черта. Любознательность и в учебе и в жизни – самая двигательная сила.
Я облегченно вздохнул: "Не подвел, значит, меня Алексей Георгиевич. Не выдал тайны". Тот урок хорошо запомнился мне, и теперь я пытался восстановить его во всех деталях, чтобы скоротать мучительно тянувшееся время...
– Давным-давно, еще при Петре Первом, – просвещал нас учитель, – произошло чудо, которое долгое время никто не мог объяснить. В одном из огромных танцевальных залов Санкт-Петербурга проходил очередной бал знати. И поскольку на дворе стоял сорокоградусный мороз, то обслуга дворца, боясь, что великосветские дамы простудятся, закрыла все окна, воздух внутри зала быстро нагревался, стало трудно дышать. Отдельные дамы впали в обморочное состояние. Тогда кто-то из танцующих кавалеров поднялся на подоконник и, не найдя форточки, ударом шпоры разбил большое оконное стекло. В помещение моментально хлынул холодный воздух и зал стал наполниться снежинками. "Откуда они взялись?" – недоумевали люди: ведь на дворе стояла хотя и морозная, но прозрачная погода, пораженные случившимся и боясь простудиться, вальсирующие дамы и кавалеры стали быстро покидать дворец, выбравшись на улицу, они увидели яркое солнце и чистое небо и еще больше удивились случившемуся.
Долго потом судили-рядили люди о происшедшем чуде в царском дворце. Но больше всех, разумеется, недоумевали мы, ученики, пока Алексей Георгиевич после небольшой паузы не поведал нам о тайнах происхождения причудливых снежинок. Но сначала он спросил об этом нас (это была его манера). Любой урок он объяснял подробно после того, как уяснял себе: знаем мы или нет. Знаем – один подход, не знаем – другой. Ко всем случаям он применял свой особый метод. Все у него было логично и разумно. Нам это нравилось. За это мы очень любили его. Вот и на этот раз: опросив всех и убедившись, что никто ничего не знает, да к тому же, вызвав у каждого нетерпеливое желание поскорее отгадать тайну, он спокойно стал объяснять загадочное явление.
– Долгое время я, как и вы, считал, что снег образуется из каплей дождя. Думал, что пока эти капельки летят с высоты, они под воздействием низкой температуры преобразуются в различные причудливые снежинки. Но чем чаще наблюдал за рисунком снежинок, тем больше рассеивались мои умозаключения. Капли дождя бывают разной величины: крупные, средние, мелкие и даже мельчайшие, из которых образуется известный всем туман. Снежинки же бывают всегда одного и того же рисунка и веса, хотя взвесить их, конечно, невозможно. Они будто все побывали в руках одного и того же мастера-гравера, который придал им одинаковую форму, правда?
– Правда! – ответил класс.
– Ну так вот, – продолжал объяснять Алексей Георгиевич, – совершенно ясно, что образуются снежники не из водяных капель. Из них образуется...
– Град! – поспешил я дополнить незавершенную фразу учителя, внимательно следя за логикой его рассказа.
– Совершенно верно, – похвалил меня Алексей Георгиевич. – Но не только град, а и легкие бесформенные льдинки, так называемая ледяная крупа, из которой образуется...
– Гололед! – на сей раз меня опередил Петр Гладышев.
– А из чего же образуются снежные кристаллики? – потеряв терпение, спросил я.
– Потерпи, Семен, об этом я и хочу теперь сказать. Снежные кристаллики образуются в самых высоких облаках и туманностях. При этом бывают они двух видов – пластичные (шестигранные и в форме звезды) и столбчатые (иглы и шестигранки). В зависимости от температуры воздуха и его влажности размеры снежинок бывают весьма разнообразные, но чаще всего – в виде звезд и ежей.
– А откуда же получается снежная крупа? – снова спросил я, – желая выяснить все до конца.
– Скажу. О ледяной крупе я уже говорил, снежная крупа, то есть более легкая, чем ледяная, образуется в том случае, если снежинки при своем падении проходят через ниже плывущее облако. Оно как бы отбивает у снежинок легкие и хрупкие крылышки-кончики и дробит снежинки на мелкие части...
Больше вопросов не было, и Алексей Георгиевич вернулся к своему предмету – математике. Но нас не стал мучить расспросами о домашнем задании, лишь удостоверился, все ли его выполнили. Оказалось, что все. Удовлетворенный этим, Алексей Георгиевич написал на доске очередное задание, и пока мы списывали его в свои тетради – прозвенел звонок.
Вот так, про себя, почти дословно, повторил я сегодняшний урок о тайне снежинок. Но и это не могло отвлечь меня от ежеминутно грозящей опасности. Снова лихорадочно вспоминаю все, что известно о волках. Что-то читал из детской книжки Льва Толстого: о том, например, как волки учат своих детей... Помнится, сначала матерая передала зарезанного ягненка своему детенышу, мол, бери, неси, а когда увидела опасность, снова взвалила добычу на свою спину и ускорила бег. "Но тут ничего про людей", – подумал я. Вспомнилась одна из загадок, которые дедушка Николай рассказывал. Крестьянину потребовалось перевезти через реку волка, козу и капусту. Лодка была малого размера: в ней кроме крестьянина мог поместиться волк или коза. К тому же надо уберечь капусту от козы, а козу от волка. Ну – это легко отгадать. Сначала надо отвезти козу, потом волка. Обратно забрать козу и оставить ее на первом берегу. Потом забрать капусту, а в конце – козу. В сказке – это просто, а вот в жизни…
Много еще разных случаев рассказывал дедушка. Но все больше про зайцев и птиц. Про волка, помнится, сказал, что зверь этот сильный, хитрый и умный. Он боится человеческого следа и красных флажков, которыми его обкладывают и загоняют в западню охотники. За своей добычей крадется осторожно: после того, как убедится, что ему ничто не угрожает. На человека выходит лишь по крайней нужде.
"По крайней нужде..." Эти слова еще раз четко прозвучали в моем сознании, вот она и наступила эта "крайняя нужда". Значит, голоден: ничего другого добыть не мог и ждет, когда я упаду, чтобы... Аж током ударило при этой мысли.
Что же делать дальше? Время словно остановилось совсем. Не знаю, сколько мне еще мучиться, чувствуя за своей спиной дыхание смерти. И снова взмолился, будто зверь мог меня услышать. «Милый волк, – говорю ему. – Мне умирать никак нельзя. Я еще ничего полезного людям не сделал, да и сам ничего хорошего в жизни не видел. Не помню даже, когда был сыт: только одни неприятности, трудности, страдания, насмешки, муки, болезни. Не обошли меня стороной ни свинка, ни скарлатина, ни корь, ни коклюш, ни лихорадка. Одних смертей около десятка пережил, может, хватит для одного? Да что тебе говорить, волк, все равно не услышишь и не поймешь. Ты же зверь – не человек».
Высказав все это почти вслух, мне будто стало легче. Даже упрекнул себя за то, что сгустил краски. Конечно, было что-то и хорошее. И не только для себя, но и для сельчан: помогал пожилым людям ликвидировать неграмотность, по всяким делам сочинял от их имени письма в разные города и веси. Распространял лотерейные билеты и даже займы. Особенно много дел выполнял по дому. Помогал матери вести скудное хозяйство: ухаживал за всякой живностью, добывал топливо, ходил за водой, ремонтировал сараи и возводил завалинок к стенам избы, чтобы зимой теплее было. Словом, делал все, что взрослые. Особенно любил мастерить: сооружал скворечники, санки для катаний с горки, деревянные коньки, подшивал валенки и ремонтировал кожаную обувь, даже балалайку себе смастерил и научился на ней играть так ловко, что был принят в школьный музыкальный кружок. Там потом овладел игрой на мандолине и двухрядной гармошке. Вообще, по словам братьев и сестер, отличался сообразительностью во всяких житейских делах, даже отчим как-то не удержался и сказал при всех: "С твоим умом жить можно!" Это была высшая для меня награда.
Но больше всего на свете люблю читать разные книжки. И не только детские, но и те, что рассчитаны на взрослых. Читаю все, что удается достать у друзей, соседей, одноклассников. Нередко мне привозит книги из Воронежа Алексей Георгиевич, особенно маленькие, карманного формата со стихами Алексея Кольцова, Ивана Никитина, Сергея Есенина... Какое это наслаждение читать творения таких истинно русских поэтов. Все у них интересно, понятно, взято из жизни, нередко похожей на мою. Читаешь, аж дух захватывает. И посмеешься и погрустишь-поплачешь – все в них есть. Вот и сейчас иду и чуть ли не вслух декламирую, то "Не шуми ты, рожь" и «Что ты спишь, мужичок" Кольцова, то "Пахаря" и "Ах ты, бедность..." Никитина. А Сергеи Есенин!? О всех случаях жизни у него можно прочитать. Оказывается и он еще в школе влюблялся:
В пятнадцать лет
Взлюбил я до печенок
И сладко думал,
Лишь уединюсь,
Что я на этой
Лучшей из девчонок,
Достигнув возраста, женюсь.
Ну прямо как с меня списывал. А его "Русь беспризорная"!
...Но есть на этой
Горестной земле,
Что всеми добрыми
И злыми позабыты
Мальчишки лет
семи-восьми
Снуют средь
штатов
без призора,
Бестелыми
Корявыми костьми
Они нам знак
Тяжелого укора...
Или вот это – опять же о нашей любимой Родине – России!
...О, Русь, малиновое поле
И синь, упавшая в реку,
Люблю до радости и боли
Твою озерную тоску.
Холодной скорби не измерить,
Ты на туманном берегу,
Но не любить тебя,
не верить -
Я научиться не могу...
Не понимаю, почему у нас почти не печатают стихи Сергея Есенина – этого великого поэта и горячего патриота. Книжица, которую подарил нашему классу Алексей Георгиевич, любовно обернутая мною в плотную бумагу, ходит по рукам. Всем нам нравятся его высокого накала строки: "Если кликнут, рать святая, "Кинь ты Русь, живи в раю!" Я скажу: "Не надо рая, дайте Родину мою!"
Мне думается, что именно такие любимые всеми поэты как Пушкин, Лермонтов, Кольцов, Никитин, Есенин принесли в нашу жизнь чистоту и узорность народного языка, сумели образно передать нам плоть и кровь деревенской Руси. Радостно от всего этого...
Но тут в мое сознание вихрем врываются строки Есенина: "В этой жизни умереть не ново..." Они возвращают меня к реальной действительности и в голову стучатся чьи-то уже совсем грустные мотивы:
И вновь из глубины сознанья,
Вселяя в душу едкий страх,
Ползут старинные преданья
О леших, ведьмах и чертях.
Мертвецким светом пни гнилые
Одни горят во тьме ночной,
И кажется, что духи злые
Крадутся за твоей спиной.
Декламирую, но оглянуться не решаюсь... Хочется продлить свое хотя и безрадостное, но желанное на этом свете существование еще на какое-то время. Опять же мучительно думаю о своей горькой доле. Снова начинаю причитать: "Для чего ты родился на свет Божий? Для какой цели и дороги, для какого дела – для сохи в борозде или для полета в небе? А может быть для плавки руды или тревожного поста на границе? Прочитать бы в мудрой книжке или спросить у знахарки: что тебе на роду написано... Но, наверное, нет книга такой, а есть суровая жизнь с тысячью дорог и выборов, поисков и ошибок. Надо найти это свое место, свое дело в жизни... Дай мне, волк, эту возможность, и я найду это место и буду вечно тебе благодарен..." Боже мой, о чем только не приходилось думать в эти трудные, медленно движущиеся минуты, которые будто растянулись на многие, бесконечные часы. А мысли роились, и я не знал, за какую уцепиться. Даже рассказал волку о том, хорошем, что было в моей короткой, мало что значащей жизни. Рассказал все начистоту, без всякой утайки и скромности (мне ведь терять нечего). Забыл добавить только, что все хорошее было лишь в детском возрасте, точнее до раскулачивания. Потом наступила для всей нашей семьи тягостная пора. Лишенные всего самого необходимого для жизни, в том числе, главы семьи, кормильца, который отбывает тюремное наказание, а все мы, оставшиеся на свободе, влачим жалкое существование. Хорошо бывает лишь во сне: там моей фантазии нет предела. То я облачаюсь во все новенькое, фабричное и иду в Нащекино, высоко подняв голову. Красуюсь перед одноклассниками, особенно перед Таней: смотри, мол, каков я!? Не хуже чем ты разнаряжен. Теперь могу разговаривать с тобою на равных...
Но это только во сне. А как просыпался – видел одно и то же: рваную свою одежду, нищету, обиды, насмешки, оскорбления. "Я хочу вырваться из этого кромешного ада. Хочу изменить эту невыносимую жизнь. Ты, волк, должен понять меня, должен войти в мое положение: ведь даже люди нередко входят в ваше волчье положение..."
И тут память подсказывает мне, словно припасенные для этого момента, два случая, о которых рассказывал брат отца – дядя Ваня. Он несколько лет служил лесничим: охранял лес, расположенный у совхоза Ново-Надежденского, бывшего княжеского имения Барятинских. Там в лесу он и жил с семьей.
И вот как-то дядя Миша с сыном Яшей и берданкой в руках, идя вдоль дубовой рощи, обнаружил логово, а в нем двух волчат. Дядя Ваня знал, что хищников положено уничтожать. Но знал он и другое: сила примененная к слабому, беззащитному существу – это насилие. А волчата были почти бездыханными, видать, волчицу кто-то убил. С разрешения отца, который принял надлежащие меры безопасности, Яша забрал зверят к себе в дом, выходил их, а потом, при очередной поездке в Воронеж, сдал в зоопарк. Благородно? Конечно. Но ведь волк, идущий за мною, этого не знает... В другой раз при обходе лесной делянки, дядя Ваня увидел, как в кустах показалась желтовато-серая голова и сверкнули два зеленых огонька.
– Сначала я остановился и крепче сжал цевьё ружья, – рассказывал он нам. – Думал, что волк вот-вот набросится, и надо будет защищаться. Но зверь не двигался с места. Чувствовалось, что настроен мирно, даже зубов не скалил. И вдруг он почему-то широко раскрыл пасть: то ли зевнул, то ли привычку такую имел. Вглядываюсь и вижу, что у него нет клыков. А какой же это зверь без клыков? И смотрит на нас как-то тоскливо. Значит, старичок: потому и настроен мирно. Постоял он немного и, видя, что мы его не трогаем, повернулся и пошел в глубь леса, прихрамывая и переваливаясь с боку на бок. Сын спрашивает: а как же он добывает себе еду, чем питается? Говорю: разными насекомыми, травами да ягодами. А что делать? Помирать же никому не хочется, даже зверю.
В этом случае дядя и вовсе имел право пристрелить дряхлого хищника, но сработал тот же благородный принцип: не применять силу против существа беззащитного. "Вот видишь, волк, – снова обращаюсь к зверю. – Твоего же брата пощадили, пощади и ты меня. Перед тобой такой же слабый и беззащитный, мало того, что я в жизни ничего хорошего не видел, но и ничего не успел сделать. А очень хочу быть полезным людям. Хочу строить, изобретать, стихи сочинять..." Говорю, конечно, не вслух, не губами (их сковал мороз). Говорю мысленно и чувствую, что силы вот-вот покинут меня...
Крупная дрожь снова пошла по всему телу от всех этих страшных воспоминаний. Как ее унять? Пытаюсь сделать это умом, то есть включаю всю мозговую энергию, но организм не слушается. Наоборот: все муки ада четко проносятся перед моим мысленным взором. К тому же боль идет какими-то накатами изнутри, из глубины моего измученного страданиями тела. Наверное, сам Господь Бог не представляет всего того, что предстает предо мной в эти минуты. Мне кажется, что безликая смерть с косой уже схватила меня за горло костлявыми руками. Трудно стало дышать. На предельных оборотах работает сердце. Усилились боли в позвоночнике, в мышцах ног и рук. Вдруг резко затошнило, а в животе будто краб проснулся и начал орудовать мощными клешнями.
Да, это голод дает о себе знать – явление мне хорошо знакомое. Много раз мне приходилось испытывать такое состояние. Надо и это перетерпеть, перебороть. Надо... Будь я дома, выпил бы горячей воды, а еще лучше стакан молока, и все бы утихло. Но ничего этого нет. А боли нарастают. Не отпускают ни на минуту. Остается одно: скорчиться, сильнее поскрипеть зубами, найти успокоительные слова, отвлечься, забыться. Но где взять силы? Ноги совсем не слушаются, все чаще соскальзывают с утоптанной тропы то в право, то в лево. Думаю: вот упаду, и все кончено. Этого только зверь и ждет... Прощаюсь с жизнью, с миром, с мамой милой моей, которая, боюсь, не переживет моей гибели... Прощаюсь с братьями и сестренками, с друзьями, с Таней Агафоновой... Прошу всех не вспоминать меня лихом...
Пытаюсь рисовать радужную картину: завтра настанет новый день, на смену зимы придет весна, начнет припекать солнце, зажурчит ручейки, распустятся почки, прилетят жаворонки. Вслед за ними, в мае, заливисто запоют-зацокают соловьи, оживет, заблагоухает природа и все начнется сначала... О, как бы хотелось все это увидеть, ко всему приложить свои руки, свой ум, с которым, как однажды заметил отчим — "жить можно..." Но, знать, не судьба...
Вдруг, о, милостивый Бог, до слуха моего донесся чуть слышный лай. Будто с того света. Думаю: слуховые галлюцинации начинаются. Приостанавливаюсь, вслушиваюсь: да, собачий лай. Хриплый, знакомый. Уж не Полкан ли? Еще и еще. Точно – это голос Полкана, верного стража дома Мишки Кузнецова, моего однокашника. Этот Полкан считает меня за своего. Я безмерно обрадовался, но обернуться не решаюсь! А вдруг!.. Напрягаю зрение и вижу, в чьих-то окнах горит огонек. Выбиваюсь из последних сил, пытаюсь ускорить шаги, но смерзшиеся валенки словно гири волочатся по снегу. Дотяну ли? Надо дотянуть. Бывают же волки добрые или беззубые, как тот, о котором рассказывал дядя Миша, может и этот такой...
Чтобы как-то ориентироваться во времени, ускорить его, начинаю вести отсчет: раз, два, десять, сто... И опять начинаю сначала, шесть по сто – значит десять минут. А хриплый голос Полкана раздается все отчетливее и громче. Вот он, вижу, сам бежит мне навстречу. Прыгает на грудь, и тут я замертво валюсь на снег, но уже не от страха, а от радости. Нервное перенапряжение настолько истощило мои физические силы, что я лишился чувств...
Пришел в себя уже дома, куда меня на санках доставили родители Миши Кузнецова в сопровождении того же Полкана.
Вот и все, что произошло со мной в день Рождества Христова: я выжил и на этот раз.
Вместо послесловия
Мои встречи с волками в далеких 30-х годах не были, конечно, похожи ни на экзотические, поражающие своей страстью к охотничьим путешествиям Эрнеста Хемингуэйя, ни на встречи с различными зверями моего земляка Василия Пескова, продиктованные его повышенным любопытством, желанием запечатлеть на пленку (для коллекции) еще один вид животного, птицы или зверя, изучить их характеры, привычки и "психологию". И Хемингуэй и Песков искали эти встречи сами, планировали их, готовились к ним, что называется, во всеоружии. Мои же встречи возникали внезапно, вынужденно, против моего желания, порождаемые безвыходностью, и потому всякий раз могли окончиться трагично. Что касается смертей меня подстерегающих в детстве и юности, то здесь нет никакой натяжки, тем более – надуманности. Все названные в рассказе факты, случаи и лица – подлинные: изменено лишь имя моей одноклассницы Агафоновой.
Смерть, разумеется, не раз вплотную подступала ко мне и позже, особенно в годы Великой Отечественной войны, которую я прошел (именно прошел, а не проехал) с первого и до последнего часа в передовых подразделениях: сначала в должности политрука группы танкового десанта роты 32-й танковой дивизии на границе под Перемышлем, а после ранения – рядовым корреспондентом дивизионной и армейской газет, принимал участие в первых боях за Москву, Ленинград, Тихвин и другие наши города.
С июля 1943 и до 10 мая 45-го воевал в качестве специального корреспондента газеты "За честь Родины" Воронежского (1-го Украинского) фронта. Вместе с передовыми частями под вражеским огнем преодолевал многие тысячи километров военных путей-дорог, форсировал десятки рек, каналов, болот, озер и горных перевалов. 22-го сентября 43-го года, например, вместе с первым десантом разведчиков, не умея плавать, форсировал на простой рыбацкой лодке могучий во всех отношениях Днепр. Принимал непосредственное участие в боях за освобождение родного Воронежа. В качестве десантника на броне совершал глубокие рейды в тыл врага: так было, например, в дни Львовско-Сандомирской наступательной операции, когда 3-я гв. Танковая армия с боями пробилась через шестикилометровый Колтовский коридор и отрезала отступление врага. Так было и в Берлинско-Пражской операции в начале мая 45-го года. Вместе с корреспондентом "Правды" Борисом Полевым принимал участие в высадке нашего воздушного десанта на территории Словакии. И всюду, везде, по независящим от нас причинам, подстерегала нас, фронтовиков, смерть. Словом, боевых эпизодов и смертельных опасностей за 4 года войны было так много, что мы перестали на них реагировать. Вернее, старались больше думать не о смерти, а о том, что ты не успел сделать при жизни, которая, по-существу, для нас, 20-летних только начиналась. Хотя, признаться, каждый раз при сложной ситуации умирать не хотелось, мечтал о победе над врагом, о том, чтобы потом помочь стране ликвидировать страшные последствия войны и наладить мирную жизнь. Но больше всего стремился к продолжению учебы, к познанию мира, природы и вещей нас окружающих, к пониманию общественных явлении. И это стремление почти сбылось: я окончил Военно-политическую академию ("Военный университет"), стал писателем. Не сбылась лишь мечта увидеть свою Родину богатой и счастливой, показывающей пример всему цивилизованному человечеству. Научившись бороться с внутренними и внешними врагами, наши люди не смогли защитить себя от бездарных руководителей, которые, упиваясь выдающимися победами во второй мировой войне, стали слишком щедрыми за счет своего народа, еще не успевшего залечить кровоточащие раны. Советское руководство не только отказалось от законной контрибуции с побежденных стран, но, наоборот, своими скудными ресурсами, и в первую очередь своей, в ту пору еще многочисленной армией, стала восстанавливать чужие города и экономику, кормить население побежденных стран. А потом в результате гнусного предательства партийных горе-руководителей рухнула вся страна и вместе с ней всё завоеванное и добытое в советское время большим трудом и кровью. С тех пор минуло много лет, но безрадостная картина, похожая на ту, которую пришлось пережить мне в рождественскую ночь 34-го года, повторяется с той лишь разницей, что тогда зверь угрожал жизни одному человеку, теперь же угроза нависла над жизнью многих тысяч россиян.
Взамен уничтоженного советского режима наступил такой беспредел, такой широкомасштабный бардак, что простому человеку страшно стало жить. Говоря словами моего поэта-земляка Алексея Кольцова, – "Тяжелей горы, темней полночи легла на сердце дума черная". Уверен, однако, что милая Родина моя выстоит, не упадет от бессилия. Об этом красноречиво свидетельствует совсем недавняя наша история, когда Советское государство, сумевшее после двух разорительных войн – первой империалистической и гражданской – за короткий срок заново построить крупную индустрию и коллективное сельское хозяйство и на их основе создать вполне современную Армию и Флот, сумевших в единоборстве с фашистскими полчищами не только выдержать их мощные удары, но и одержать всемирно-историческую Победу. Ныне для этой цели необходимо лишь осознать, что мы великая Россия и ее жизнь, ее благополучие зависит от каждого из нас. Так воспрянем же духом, братья-славяне, и с Божьей помощью энергично возьмемся за дело – каждый за свое: в целом же это будет спасение нации, Страны, всех народов ее населяющих.
Семен Борзунов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
