Опустела на сельской улочке старая хата. В ней меня принимали как родного сына в любой час дня и ночи. Возраст и болезни заставили хозяев покинуть обжитое семейное гнездовье. Уехали к детям и внукам. А там вскоре в плотном ряду на городском погосте обрели вечный покой.
…Теперь в моей памяти, с блокнотного листа, с фотокарточек звучат лишь их голоса.
– Сегодня Берлин брал, – говорит с возрастной хрипотцой в голосе, здороваясь и улыбаясь, мой собеседник Виктор Ильич. Это означает, что он с утра побывал в сельском центре на майдане. Отметился, как скажет далее, на почте и в магазине купил свежий хлеб да закуску. «Хорошие питоки сейчас без заедачки обходятся. Губы рукавом вытирают», – замечает не без задорной подначки его жена Мария Антоновна. «Видел там и таких. Теперь прямо на прилавке разливают. Конфету в зубы и отваливай», – рассказывает хозяин, поспешив прилечь на койку.
Путь для него туда неблизкий – два километра только в одну сторону. В девяносто лет такое путешествие, шутки побоку, можно сравнивать со штурмом германской столицы. Тем более, что житель воронежского села Криничное Виктор Ильич Будаков действительно брал город Берлин. Подтверждением тому высший орден Ленина на вороте парадного костюма.
Правда, был он тогда покрепче, куда моложе. Ну-ка, сбросить бы шестьдесят годков. Да что гадать. Сохранилась фотокарточка. На ней бравый капитан – перетянут портупеей, ордена-медали на груди. По просьбе фронтового корреспондента указующим, как и положено командиру роты, перстом ставит задачу своим добрым молодцам пехотинцам. А вокруг руины и завалы битого бетона и кирпича.
Запечатлены, по сути, «шаги истории самой».
Это утро первого мая 1945 года на Фридрихштрассе. Правительственный берлинский район. Бойцы и их ротный пока не знают, что Гитлера уже нет в живых, в подземном бункере несколько часов назад покончил с собой. Для них же через минуты война ещё продолжится в «логове зверя» – в имперской канцелярии. Там главная штаб-квартира, там жил и повелевал фюрер. Ведь в рейхстаге-«парламенте» он лишь выходил на трибуну произносить речи.
Бойцы ещё не ведают, что они – уже солдаты Победы, к которой шли тысяча четыреста восемнадцать дней и ночей.
Спрашиваю у Виктора Ильича: не сбереглись ли у него довоенные фотографии? Нашёл-таки. Кто знает, какие отечественные реликвии хранятся под крышей старенького дома на тихой деревенской улочке!
Это память о срочной службе. 24 марта 1937 года. Дата прорисована четко. Приобняли друг дружку матросики на каменистом морском берегу. Весна в Севастополе. У курсантов школы учебного отряда Черноморского флота в жизни тоже светлая пора. Счастливые улыбки на лицах, весёлые огоньки в глазах. Что ещё желать себе парням с городских и сельских окраин? Военная специальность в руках, радисты-связисты будут нужны и на гражданке. «Кормили от пуза, я в жизни больше никогда таким справным и упитанным не был». Одеты по форме. Как на такого не засмотреться девчатам. Тельняшка кокетливо выглядывает из-под ворота, бескозырка и ленты в якорях. «Уходим завтра в море. Я на крейсере «Червона Украина» плавал к берегам Румынии».
Кто тогда знал наперёд, какие нечеловеческие испытания придётся принимать сверх всякой мыслимой меры каждому из них на этом же обрыве или на морской волне.
Севастопольский рейд и берлинская Фридрихштрассе рядом.
Виктор Ильич держит их на ладони, вглядывается и – видит своё сквозь старые фотографии.
* * *
– Отслужил как надо. Вернулся домой. Друзья провожали на «тихий Дон». Родину мою на весь мир уже прославил мой дорогой земляк Михаил Александрович Шолохов. Я работал учителем математики в Нижнем Карабуте. А сюда в Криничное, откуда родом жена Маруся, переселимся уже после войны.
Радиоприёмник привезли первый и единственный на весь Карабут. Позвали меня в клуб. Натянул провода антенны, подключил батарейное питание. Сам боюсь опростохвоститься – вдруг не заговорит. Как поймали волну, – «говорит Москва!», – «ура!» закричали.
Двадцать второго июня по этому радио слушали выступление Молотова. Германия вероломно напала, война. Стихийно сбежались люди на митинг. Мне тоже пришлось выступать. Тогда кино всем нравилось «Александр Невский». Видели, как немецкие рыцари на нас шли. Я только напомнил: кто с мечом придёт – тот от меча и погибнет. «Будет то и Гитлеру».
Уже назавтра, послезавтра человек сто мужчин прямо с сенокоса забрали в армию. Неделя минула. Меня не трогают. А думка такая: вдруг война кончится. Втроём отправились добровольцами в Воронеж. В пути что-то загрустили. Призывной пункт на проспекте Революции. Ночевали там на столах. Комиссия отказала: возвратить как специалиста морфлота, заберём, когда нужно будет.
На товарняке добрались в Россошь, пешком домой. А дня через четыре принесли повестку. На узловой станции в Лисках встречаю старых сослуживцев-друзей. В Симферополе нас одели. Сформировали седьмую морскую бригаду, командиром – генерал-майор Жидилов. Евгения Ивановича буду видеть часто, как связист я, старшина-краснофлотец, бывал в штабе. Осенью Жидилова ранят в бою, но он не покинет строй.
Жили в поле в палатках. С сапёрной лопаткой и винтовкой осваивали науку пехотинца. Рядом татарский аул. Сады с грецкими орехами, кизилом. Покупали лакомства.
Выступили к Перекопу. Километров пятьдесят оставалось дойти. По связи передали: оборона прорвана, срочно возвращайтесь в Севастополь.
Дождь, грязь по уши. Трое суток голодные. Татары в горы ушли. Продукты с собой забрали, что не смогли – уничтожили. Мы рады кусту шиповника. Когда уже на туристической базе в Ялте выдали сухари, друг признался: не знал, до чего вкусные.
Шли через горные перевалы и удивлялись: облака ниже нас.
К месту назначения добрались благополучно. Переоделись в чистое. Окопались в земле. Наша линия обороны у Мекензиевых гор. Тут воюем. Первое наступление немцев отбили. Настроение бодрое, хоть ночами сильные морозы. Я шинель большую взял, с запасом, укутываюсь. С завода винного на ночь на троих нам выдают по бутылке шампанского.
Первого января на Новый год меня ранило осколком в ногу. Лечился в госпитале. Окончил скороспелую школу и получил звание младшего лейтенанта. Письма из дому приходят. На листке обведена ладошка сынишки. Вспомнилось, провожали – на Витю, ему только второй годик пошёл, фуражку надел козырьком назад. Вместе с мамой вывели на конверте: «Папа, убей немца!».
Лупим их крепко. А нас бьют ещё сильнее. С неба засыпают бомбами. Из дальнобойных орудий снаряды ложатся один в один. Страшное ощущение окружения наступило в мае. Корабли топят, самолёты горят. Кольцо сжимается плотней. На Сапун-горе сутками бомбили беспрерывно. Одного бойца заметят и охотятся за ним с воздуха, пока весь боезапас не кончится. Люди с ума сходили.
Я поддерживал связь на командном пункте артиллерийского дивизиона. Тридцатого июня на нас свалилась бомба. Друга Казанцева ранило. Меня контузило. Ничего не слышу, в голове шум, кидает со стороны в сторону.
Отлёживался в катакомбах-пещерах у моря. Наутро дурно стало. Танки стоят рядами, и немцы по нашим головам ходят.
Зарыл документы: комсомольский билет, свидетельство о рождении, солдатскую книжку, тетрадку с письмами. Через десяток лет разыщет меня из Севастополя бандероль. Фанерный коробочек с надписью почтовой «без цены». В целости-сохранности все бумаги, которым ведь, действительно, нет цены.
* * *
С октября сорок первого по июль сорок второго Севастополь стоял насмерть, на двести пятьдесят суток гарнизон города-крепости вызвал на себя огонь из тысячи трёхсот вражеских стволов. Не просто пушечек. Впервые немцы здесь выставили два полка реактивных миномётов, которые адскими «кометами» выжигали пространство. Сюда по частям железнодорожными составами доставили «Гамму», «Карла» и «Дору» – самые тяжёлые орудия Второй мировой войны. Только стоявшая сразу на двух рельсовых путях «Дора» имела ствол в тридцать два с половиной метра 800-миллиметрового калибра, из которого «кидала» по цели семитонные снаряды высотой с двухэтажный дом.
Восьмая воздушная армия, случалось, совершала за день до двух тысяч боевых вылетов.
Севастополь наглухо приковал к себе всю одиннадцатую армию противника, который, по свидетельству начальника Генштаба сухопутных войск Германии Франца Гальдера, долго топтался на месте, рапортуя о том, что «достигнуты успехи местного значения». Фашисты несли огромные невосполнимые потери.
Велики и наши жертвы, с учётом гражданского населения просто неисчислимы. Тысячи погибли, попали в плен.
Немыслимо представить смертоубийственную бойню в земном раю, где сама природа противилась тому. Ладно, до старости упивался радостью получивший от Гитлера маршальский жезл Манштейн: «Какое это неповторимое переживание – насладиться чувством победы на поле боя!». На то он и фашист. Но мы-то миролюбивые люди. Ради жизни на земле могли бы сдать без боя тот же Севастополь. Европа чохом ведь несла на блюде ключи от своих столиц. И не это ли нам настойчиво вдалбливают толмачи от истории. Вбивают в умы по-геббельсовски напористо. В их руках сейчас орудия помощней «Доры» – телевидение, радиоэфир, газетные и книжные издательства. Так тебе закружат-задурят голову, что готов, «задрав штаны», бежать на ристалище, где подкупленные за тридцать иудиных серебренников палачи уже четвертуют победителя. Твои ладони сами выхлопывают аплодисменты.
Пока не придет отрезвление. И наступит ли оно? Вот в чём вопрос? Об этом морокуем-размышляем с Виктором Ильичом. На всё про всё у него, сельского учителя, простые и ясные ответы.
– Поверь, напрасных жертв в такой войне, как Великая Отечественная, не было. Из Севастополя с высоты Малахова кургана глянь на Волгу – на Мамаев курган. Вот именно там-то, у Сталинграда, Манштейну не хватило для перелома, точнее – до победы того единственного солдата, которого мы уложили в могилу в Крыму…
* * *
Эрих фон Манштейн в царском дворце в Ливадии вместе с кавалерами Рыцарского креста и Золотого немецкого креста «обмывал» сделанные из серебра за ночь золотых дел мастером маршальские жезлы на погонах. Скромный ужин, по свидетельству героя пиршества, проходил не совсем спокойно. Прилетевшие с Кавказа советские самолёты угостили бомбами.
У моряка Будакова те дни были самыми чёрными в его жизни – прожитой и грядущей, он был взят в плен.
– Строили нас в колонну по четыре человека. Пересчитывают как скотину с тычком в спину.
Бредём голодные. Упадёшь, тут же добивают. Меня товарищи поддерживают, голова сильно кружится. На лугу щавель под ногами, спас – съешь стебель, уже полегче.
Лагерь – это скотный загон на склоне горы. Только опутан колючей проволокой. Три месяца тут. Днём пекло под южным солнцем. Мы как блины на сковородке. А ночью дождь, холод страшный. Топчемся на месте, в толпе пытаемся согреться. Кормили раз в день баландой, лишь бы не подохли.
У охраны есть забава. Выдёргивают командиров, коммунистов и тех, кто просто не понравился. Заставляют маршировать у оврага, петь «Катюшу», а затем расстреливают.
Перегнали в Симферополь. Держали в каком-то складском помещении. В три яруса нары. Лежать можно только на боку. Поворачиваемся по команде.
Ноги начали пухнуть, мне подсказали: меньше пей воды. Даже в нечеловеческих условиях люди оставались людьми. Хоть словом, добрым советом помогали друг другу. Как родные братья. Недобитые, в чём душа держится, а мысли об одном – вырваться на волю, сбежать бы. Такой случай представился уже под Винницей, куда нас перевезли по железной дороге.
В концлагерь превратили конюшни, весь городок – где когда-то размещался наш советский кавалерийский корпус. Высокая ограда, вышки со стражей. На виду три длинных земляных кагата – могилы. Прикопали тех, кто был здесь раньше. Но кормили нас раз в день уже кониной.
Немцам требовалась рабочая сила. Сейчас можно догадываться: в лесу на городской окраине сооружали ставку Гитлера «Вервольф» – «Оборотень». Из неё он руководил армиями на Восточном фронте. Группами, человек тридцать, нас вывозили рыть траншею. Подземный кабель связи прокладывали в сторону Одессы. Расставят по размеченной трассе. Копаем. Запомнились городки Немиров, Гайсин. С нами охрана – три пожилых немца, таких по возрасту и здоровью на передовую не посылали. Октябрь, а дни тёплые. Сговорились с земляком из Ольховатского района нашей Воронежской области: бежим, до холодов доберёмся на Дон к своим.
Было это в селе Кнопки. Дождался, когда немцы отошли в сторону, подальше. Нырнул в пролаз и через огород. Там перескочил улицу. Ещё через огород. Во дворе женщина. Догадалась, кто перед ней. На моей одежке нашиты белые кресты. Попросил еды. Она быстро вынесла кусок хлеба. Бегу дальше в гору, в гору, уже из села к лесочку. Только тут услышал далеко позади стрельбу. Скрылся в кустах и упал в траву. Мочи нет. А за мной вроде не гонятся.
Оказывается, охранники побоялись, что другие разбегутся. О том узнаю уже в 1947 году при случайной встрече с земляком в Россоши. Он не решился на побег. Его после увезут в Германию. Освободят союзники и передадут нашим.
Затаился, лежу в бурьянах. Так тихо кругом. И я – заплакал, зарыдал. Трясёт, как в припадке. Нервы сдали. Очнулся, когда голос свой почуял. Что делаю?! Взял себя в руки.
К вечеру по грейдеру загудела машина. Моих ребят повезли в концлагерь. Дорогу осмелился перейти в темноте. Правлюсь на восток к Днепру. Ночью уже зябко, а на мне легкая роба. Встретилась скирда обмолоченной соломы. Зарылся в неё, согрелся и задремал. Спал – не спал, ещё темно. Слышу людские голоса. Неподалеку костёрчик. Быков пасут. Подошёл. Не испугались. «Кто вы?». Отвечаю: «Самый несчастный человек». Рассказал, что бежал из плена. Поесть у них ничего не было. Зато посоветовали, как, минуя сёла, пройти к Днепру.
Да, узнал число. В неволю попал в первые дни июля, а вырвался 20 октября 1942 года. И вырвался ли?
Шёл днём полями, степью. К вечеру выбирал село и просился на ночлег. Добрые люда помогли мне избавиться от арестантской одежды. Нашли подходящие штаны, рубаху. Главное – сменил обувку. У меня ведь были не ботинки – колодки. Принимали и кормили. Раз даже с монашками вместе вечеряли. Признался, что был в плену. Во сне и сейчас иногда слышу их голоса. Пожелали добра и предсказали: останешься жив.
Однажды нарвался на полицая. Верхом на коне. Гонит меня в комендатуру или в лагерь. Говорю: зачем тебе это нужно? я такой же сельский человек. Он мне: такие, как вы, кидаются гранатами.
Розмовляем по-украински. Я знал не просто свой воронежский слобожанский говор, учил литературный язык в школе и педагогическом училище. Тогда нашу местность украинизировали. Пригодилось. Правда: знания ноша, какая не тянет.
Полицай ведь отпустил и даже подсказал, как безопаснее идти дальше. После войны хотел его разыскать, вдруг обвиняют в пособничестве фашистам. Жаль, сразу не удалось, а потом ушло время.
Пока везло мне. Осень стояла сухая, южнее Черкасс ясным днём дедок – рыбак на лодочке переправил через Днепр. Теперь держусь на Полтаву. Километров тридцать в день проходил. Не голодал. Свет не без добрых людей. Поблагодарю на прощанье: «Дай Бог вам здоровья».
Харьков позади, южнее миновал. Тут в сёлах уже знают, где мои Ольховатка, Россошь, Кантемировка. Радуюсь: прорвался! Потерял самоконтроль. Попал в полицию. Отвели меня в лагерь. Сараи, нары за колючей стеной.
Приближается фронт. Нас перегоняют в Харьков. Тюрьма на Холодной горе. Знакомая похлебка. В камере иней на стенах. Слышим артиллерийскую канонаду. А меня свалил тиф. На повозке с такими же больными отвезли в лазарет.
Упал духом. Конец, не выживу. То морозит, то в жар кидает. Память терял. Лечили холодом. Медсестра не давала кутаться в тряпье и заставляла есть. Чувствую, температура спала. Начал подниматься и на улицу выходить.
Охраны никакой. Немцы забегались вроде нас добить. Не решились. Наверное, побоялись заразиться тифом. Обзавёлся друзьями, и втроём сбежали в город. Приютила нас одна семья.
Шестнадцатого февраля 1943 года Харьков освободили. Останавливаем первого встречного офицера. Объясняем, кто мы такие. Он направил на сборный пункт.
По железной дороге на товарняке повезли в тыл – в наш воронежский городок Калач. Обмундировали, проверили, оформили документы. И – в запасной полк.
На фронт попал в декабре сорок третьего.
За Днепром освобождали Криворожье, Кировоград. На рассвете двадцать пятого декабря после артподготовки я, лейтенант, поднял свой взвод в атаку. Впереди хутор Высокий. В бою ранило в руку осколком.
Лечился в госпитале. Размещался он в школе села, кажется, Кринички. Не только названием похоже на наше Криничное. Раскинулось в яру. Старые вербы на лугу. Бугры, кручи.
Первый раз за войну взял книгу в руки. Читать любил.
* * *
Беседы с Виктором Ильичом не лились спокойной речной водой, как это может показаться в записи на листах. Не сразу далась ему исповедь пленника. Перехватывало горло, душили слёзы. Махнёт рукой. Я тоже отвернусь в окно. Помолчим.
Пересказывать пережитое было просто непосильно. В этом убеждают, скажем, воспоминания немецкого пехотинца Бенно Цизера из его книги «Дорога на Сталинград». Он пишет о том, что видел на Украине в пути на фронт.
«Город назывался Винница, как гласило наспех нацарапанное название на немецком языке под русскими буквами. Вокзал был большим, вполне современным и почти без повреждений. Единственная бомба сорвала кусок крыши и поцарапала фасад. Все окна, конечно, были выбиты.
Возле вокзала ожидал длинный поезд из открытых грузовых вагонов. Увидев нескольких солдат из другого полка, бродивших поблизости, мой однополчанин Шейх спросил их, для кого предназначался этот транспорт. Один из них обернулся.
– Ты что, ослеп? – проворчал он раздраженно. – Посмотри туда – вон они идут.
Мы вдруг увидели длинную, медленно извивавшуюся коричнево-землистого цвета змейку двигавшихся в нашем направлении людей. Доносились приглушённые голоса, похожие на жужжание пчелиного роя. Военнопленные. Русские, по шесть в ряд. Нам не видно было конца этой колонны. Когда они подошли ближе, ужасное зловоние, которым повеяло на нас, вызвало тошноту; это было как сочетание вони, исходящей от пещерных львов, с дурным запахом от обезьян в зоопарке.
Но они не были животными, они были людьми. Мы хотели убраться подальше от зловонного облака, охватывавшего нас, но то, что мы увидели, заставило застыть на месте и забыть о тошноте. Были ли они действительно человеческими существами, эти серо-коричневые фигуры, эти тени, ковылявшие к нам, спотыкаясь и шатаясь, существа, у которых не осталось ничего, кроме последней капли воли, позволявшей им продолжать шагать? Казалось, все несчастья в мире были сосредоточены здесь, в этой толпе. И как будто этого было мало, раздавался жуткий хор стонов и воплей, стенаний и проклятий вперемешку с грубыми окриками охранников.
Когда один из пленных, шатаясь, выбился из колонны, сокрушительный удар приклада винтовки между лопаток вернул его, задыхавшегося, обратно на место. Другой, раненный в голову, выбежал на несколько шагов вперёд, его жесты были почти гротескными в своей выразительности, и попросил у одного из пришедшего в ужас местного жителя кусок хлеба. Кожаный хлыст обвился вокруг его плеч и отбросил назад в строй. Худой, долговязый парень отошёл в сторону справить малую нужду, а когда и его силой заставили вернуться на место, он всё равно продолжал испускать мочу, продолжая идти.
На очень немногих из них были обычные сапоги; у большинства – тряпки, обмотанные вокруг ног и закреплённые веревкой. Сколько же километров они прошагали? Мы вглядывались в лица, которые были скорее мёртвыми, чем живыми. Часто глаза горели такой ненавистью, которая, казалось, испепелит их самих; но в следующее мгновение, по странной манере поведения этих людей, они все уже были покорными, озабоченно озирающимися на охранников и их рассекающие воздух хлысты.
Впереди идущие этой человеческой массы уже достигли вагонов и были погружены в них, как скот. Один из них был так измучен, что не смог влезть и упал назад на дорогу. Сухо прозвучал пистолетный выстрел, и, словно поражённый молнией, русский согнулся, кровь струйкой потекла из его полуоткрытых губ…»
И далее.
«Мы были на марше. Чтобы убить время, мы пели или спорили о Боге и мире. Но у нас всё не выходили из головы эти пленные. О чём мы бы ни говорили, всегда возвращались к этой теме».
Спасибо Виктору Ильичу. Его не надо было убеждать в том, что пережитое и прожитое прошлое должно остаться в памяти. Чтобы остался жив сам народ. Пусть громко сказано, зато откровенно. Ведь на биографию Отечества под знаком свободного разномыслия столько кинуто грязи. А свидетельство живых есть спасительное очищение.
– Из гитлеровского лагеря в сталинский – так чаще преподносится судьба советского военнопленного. Ваша – счастливое исключение?
– Я так не считаю. Те ребята, кого со мной освободили в Харькове, все вновь ушли на фронт. Земляк из Ольховатки, тот, что в Виннице побоялся бежать со мной, до конца войны оставался в плену. Его проверили и сразу демобилизовали. Работал дома в колхозе.
– Вас ведь тоже допрашивали?
– Да. А как же иначе? Был под контролем. Я находился в руках у врага. Вдруг меня завербовали? Лично знал тех, кто соглашался, учился в немецких разведшколах. А когда забрасывали в советский тыл, являлся с повинной. Кто-то и не являлся, служил фашистам. Живой пример: в соседнем селе, в Новой Калитве, уже в пятидесятые годы приезжий случайно узнал в заведующем районным отделом народного образования гитлеровского прислужника. Палача. Убивал наших военнопленных. В Кантемировке, знаю, парикмахер лет тридцать жил под чужой фамилией. Сам не признался в том.
Думаю, в любой армии всегда проверяют тех, кто попадал в плен.
– На следователя осталась обида?
– Следователи тоже люди. В Калаче – скажу, даже не допрашивал, вёл беседы понимающий человек. Когда везли из Харькова, старший командир с придурью попался. Я, считай, мимо дома проезжал, не отпустил. А калачеевский выписал увольнительную. Три дня в семье гостил! После двухлетней разлуки увиделись. Они тоже оккупацию пережили. Село на линии фронта оказалось. Пожилых родителей, жену с малым сынишкой немцы-итальянцы из хаты выкинули, из Карабута выселили. Бомбёжки, обстрелы и расстрелы. Встреча могла быть последней. Война продолжалась.
– Вы девять месяцев находились в запасном полку. Служба там тоже вроде бы не мёд. Пишут, рассказывают, что содержание не лучше концлагерного.
– Говорят те, кто на собственной шкуре плен не перенёс. Вот они задним умом, тьфу ты, прости, Господи, задним числом рассуждают: стоило ли оборонять Ленинград? Севастополь? Если бы мы в сорок втором году так размышляли, то о нас, славянах, вспоминали бы сейчас в ушедшем времени. Жили, мол, народы.
Я о следователях добавлю. Июль сорок третьего. Под Белгородом-Курском гремит сражение. Рвёмся на фронт. А нам в ответ: учитесь воевать так, чтобы не погибнуть.
Дурака не валяли. Ползали на животе. Зарывались в землю. Стреляли. Изучали новое оружие: автомат, пулемёт, противотанковое ружьё. Знакомились с вражеским оружием. Постигали тактику боя. Преподавали офицеры-фронтовики, кто после ранения по состоянию здоровья не попадал на передовую. Вечно благодарен им за науку, я ведь учитель и морской связист. А мне вскоре доверят пехотную роту. Буду в ответе за сто пятьдесят человек, не только за себя. Вот фотография – мои бойцы в Берлине. Читай на обороте: на долгую память лучшему своему командиру роты капитану Будакову, подписи Григория Кравцова, Прокофия Гладкова, Геннадия Ростенко, Николая Исаенко, Владимира Харламова и других. Я не хвастаю. Лучший командир – это заслуга, в первую очередь, моих наставников.
– А кормили как в запасном полку?
– Супами и кашами, котлетами, чай или компот на третье. После концлагеря – как на курорте.
* * *
Как бы в подтверждение мыслям-рассуждениям Виктора Ильича свидетельствует в мемуарах один из главарей Третьего Рейха, руководитель политической и военной разведки Германии, бригаденфюрер СС Вальтер Шелленберг:
«В лагерях для военнопленных отбирались тысячи русских, которых после обучения забрасывали на парашютах в глубь русской территории. Их основной задачей наряду с передачей текущей информации было политическое разложение населения и диверсии. Другие группы предназначались для борьбы с партизанами, для чего их забрасывали в качестве наших агентов к русским партизанам. Чтобы поскорее добиться успеха. мы начали набирать добровольцев из числа русских военнопленных прямо в прифронтовой полосе».
По мнению учёных-историков, «подписанное И.В. Сталиным 27 декабря 1941 года постановление Государственного Комитета Обороны СССР №1069сс о государственной проверке (фильтрации) военнослужащих Красной Армии, бывших в плену или в окружении войск противника, было вполне обоснованным и своевременным. Во исполнение его приказом наркома внутренних дел №001735 от 28 декабря 1941 года были сформированы армейские сборно-пересыльные пункты (СПП) и организованы специальные лагеря.
Задачей СПП, а также созданных в конце 1944 года фронтовых проверочно-фильтрационных пунктов (ПФП) была первичная проверка освобождённых из плена. Завершалась фильтрация в спецлагерях НКВД. Как правило, проверочная работа в лагере продолжалась в течение полутора-двух месяцев.
Каковы же были результаты этой проверки? Может и в самом деле бывших военнопленных скопом гнали на Колыму?..
Среди рядового и сержантского состава благополучно проходили проверку свыше 95 процентов (или 19 из каждых 20) бывших военнопленных. Несколько иначе обстояло дело с побывавшими в плену офицерами. Арестовывалось из них меньше 3 процентов, но зато с лета 1943 до осени 1944 года значительная доля направлялась в качестве рядовых и сержантов в штурмовые батальоны. И это вполне понятно и оправданно – с офицера спрос больше, чем с рядового. Кроме того, надо учесть, что офицеры, искупившие свою вину, восстанавливались в звании…
Из военнопленных, освобождённых после окончания войны, репрессиям подверглись лишь 14,69 процента. Как правило, это были власовцы и другие пособники оккупантов. Так, согласно инструкциям, имевшимся у начальников проверочных органов, из числа репатриантов подлежали аресту и суду:
– руководящий и командный состав органов полиции, «народной стражи», «народной милиции», «русской освободительной армии», национальных легионов и других подобных организаций;
– рядовые полицейские и рядовые участники перечисленных организаций, принимавшие участие в карательных экспедициях или проявлявшие активность при исполнении обязанностей;
– бывшие военнослужащие Красной Армии, добровольно перешедшие на сторону противника;
– бургомистры, крупные фашистские чиновники, сотрудники гестапо и других немецких карательных и разведывательных органов;
Какой же была дальнейшая судьба этих попавших в руки НКВД «борцов за свободу»? Большинству из них было объявлено, что они заслуживают самого сурового наказания, но в связи с победой над Германией Советское правительство проявило к ним снисхождение, освободив от уголовной ответственности за измену Родине, и ограничилось отправкой на спецпоселение сроком на 6 лет».
* * *
Разбираем записи в «Военном билете».
С 14 апреля 1944 года на реке Южный Буг под городом Николаевом старший лейтенант Будаков принимает роту в 905-м полку 248-й стрелковой дивизии. Она войдет в 9-й корпус Пятой ударной армии, а затем на главном берлинском направлении – в состав войск первого Белорусского фронта.
Страничка о правительственных наградах.
О своей первой боевой медали Виктор Ильич узнает уже в мирное время. В районном военкомате его поздравят как моряка-краснофлотца и вручат медаль «За оборону Севастополя». Первый орден Красной Звезды, «получил его в боях за освобождение Одессы». Второй орден Красной Звезды, подшучивает: «добыл под Варшавой». Орденом Красного Знамени награждён в сражениях «в полях за Вислой тёмной». Тоже дорогая медаль «За отвагу» и орден Ленина заслужены при штурме Берлина.
«О победном пути перезваниваются медали серебром на груди».
– В наступлении какой бой, Виктор Ильич, вам особо памятен?
– Наверное, самый тяжелый и страшный. Пятнадцатого января сорок пятого, на реке Пилице, это приток Вислы.
Боевая операция известна как Висло-Одерская. Прорыв из Польши в Германию, даже из нашего солдатского окопа видно было, готовили основательно. Подвозили к фронту войска, технику, боеприпасы и провиант. И в то же время старались, чтобы немцы не узнали о предстоящем наступлении. Поступает приказ: марш-бросок на север. Топаем. Команда: «Привал!» Зима. Веток наломаешь и падаешь. Десять минут все вповалку, спим как убитые. Опять в путь. Километров через сорок поворачиваем на юг. Кухня с нами. На голодный желудок далеко не прошагаешь.
Туда – сюда. Дезориентируем противника.
Тогда Виктор Ильич и его товарищи не предполагали, что маршировали они по личному распоряжению Верховного Главнокомандующего. На разведуправление И.В. Сталин возложил задачу – убедить фашистов в том, что Красная Армия выдохлась, ей требуется затяжная зимняя передышка. Перевербованные агенты забрасывали немцев ложными сообщениями об уменьшающемся передвижении войск к фронту, об укреплении рубежей обороны, об отправке в тыл на учёбу командного состава. Одновременно скрытно наращивали силы.
Убаюкали врага.
Гитлеровцы дали бой в Арденнах англичанам и американцам. Кинули не только резервные части, даже с польского участка фронта перебросили туда танковые подразделения.
Тут запаниковал Черчилль, запросил: «можем ли мы рассчитывать на крупное русское наступление на фронте Вислы». Генерал Эйзенхауэр послал в Москву на переговоры начальника штаба при главнокомандующем экспедиционными силами союзников в Европе Теддера.
Пришлось поступиться. Час наступления сдвинули с 20-го на 12-е января.
Забушевал «огненный шторм», будто «небо упало на землю». «Советские танки двигались вперёд быстрее, чем поезда на Берлин». Подобных темпов наступления не знала ни одна армия в мире.
Висла позади. А при форсировании речки Пилицы дало знать о себе «головокружение от успехов».
– От берега к берегу метров пятьдесят, – рассказывает Виктор Ильич. – Лёд тонкий. Перешли благополучно. В моей роте лишь один боец провалился. Вытащили из полыньи. Поделились, переоделся в сухое. Впереди шоссе. Глубокий кювет – готовая траншея. Рассредоточились и заняли оборону. Настроение приподнятое: так можно воевать – без выстрела форсировали реку, на плацдарме не пришлось окапываться.
Не успел порадоваться, смотрю и не пойму – выдвинувшиеся вперёд соседи бегут назад. Ни выстрела не слышно. Вдруг крик: «Танки!». А мы-то не позаботились и пушечки переправить, дозвонился к командиру полка. «Не отступать! Держитесь! Поможем». Приказ есть приказ. Выскочил наперерез, перехватил бегущих. Ору во всю глотку, что-то вроде: «Ни шагу назад! Стрелять буду! Я побегу – меня убейте!».
Опамятовались. Тоже залегли в кювет. Взводные расставили пулемётчиков, расчёты с противотанковыми ружьями.
Танки уже на виду. До десяти досчитал и бросил. С виду какие-то не такие. Не приходилось встречать. За ними автоматчики густой цепью.
В прицел противотанкового ружья сам ловлю это непонятное чудовище. Выстрел. Загорелся!
Уступаю место бойцу. Осматриваюсь. Прижали к земле вражескую пехоту. Сечём немцев свинцовым огнем. Ещё танк пылает. А одна махина вырвалась вперед. Гибель, если зайдет с тыла! Направляю наперехват ребят с гранатами. В танке тоже люди. Сдали нервы. Попятился задним ходом, да поздно. Точно легла под гусеницы связка гранат.
И нас бьют. Свистят пули, осколки. Командира взвода Прокофьева ранило. Вижу, застрелиться хочет, чтобы не мучиться. «Ты что делаешь? На тот свет успеешь!». После из госпиталя он мне напишет: «Брат мой».
Сам понимаю, долго не продержимся. Сила ломит.
Вдруг впереди – разрывы снарядов. Наши артиллеристы из-за речки точно накрыли немцев. Командир полка сдержал слово!
Пошли, пошли назад фашисты. Те, кто уцелел – танки, пехота.
Плацдарм удержали.
Мелководье на Пилице разыскали. Вброд хлынула наша бронетехника. Войска вперёд. А мы огляделись. Раненых в лазарет отправили. Убитых похоронили. Горько ведь. Берлин виден.
Оказалось, фашисты кинули на нас «Фердинанды» – самоходные артиллерийские установки, выпущенные на базе танка «тигр». На поле боя остались два сгоревших танка и три этих «Фердинанда». Не верилось, что мы их подбили. Грозная каракатица.
Командир дивизии Галай собрал в штабе офицеров. Николай Захарович сам видел сражение. Крутой был генерал. Кое-кому досталось на орехи. «Шапками хотели немцев закидать. Воюет одна рота Будакова. К Герою его представить».
Бумаги отправили на меня, на командира батальона Сабельникова и на Седукевича, командира артдивизиона. В корпусе Иван Павлович Рослый подписал документы. А в штабе армии набралось немало таких представлений. Генерал-лейтенант Николай Эрастович Берзарин распорядился иначе. Звезду Героя вручили артиллеристу Седукевичу. Нас наградили орденами Красного Знамени. Было это уже за Одером, 22 февраля. Вызвали в штаб дивизии. Поехали на тачанке. Застолье по поводу дня Советской Армии. Мы именинники. Возвращаемся. Сабельников до слёз расстроен. Говорю комбату: если бы не артиллеристы, лежать нам Героями в земле сырой. Заулыбался майор, отвечает с подначкой: откуда ты, мол, такой разумный взялся? Из концлагеря немецкого. В плену научился жизнь ценить.
Думалось ли тогда: до девяноста лет доживу. И вроде не впустую… Вот она, главная награда.
* * *
– Виктор Ильич, вот вы говорите: дошёл до Берлина. Из Калача к Днепру вас по железной дороге везли. Неужели дальше – пешком и пешком?
– Было – однажды подъехал, так комдив Галай из ротных меня разжаловал.
Конечно, пешком. На роту повозка, две лошади запряжены, кой-какие боеприпасы не на себе несем. Заболел я. Еле ноги передвигаю. На телегу обычно никто не влезал. Помню, пожалел нашего малыша Берёзкина, ему семнадцать лет всего. Уставал хлопчик. «Садись». «Нет, я комсомолец». А я, коммунист, поддался на уговоры. Только вскарабкался, не успел дух перевести, попадаю на глаза начальству. Обгоняли колонну верхом на лошадях. На мне офицерская плащ-палатка. Слышу окрик: «Встать». И – отборный мат. Не слезаю. Голову только повернул. «Болен, товарищ генерал». Также резко продолжает: «Филатов, завтра разжаловать!». Сопровождающий его командир полка молчит. Поскакали вперёд. Ездовой-украинец бурчит: «Чи вин сказывся?». Взводный объясняет: «На войне нормальный человек умом тронется».
«Как самочувствие, Будаков?» – спросил на утро наш Филатов. И всё. А я до самого Берлина – где на своих двоих, а где по-пластунски, на пузе.
Танкисты над нами шутили: эй, пехота! сто километров прошла и ещё охота?
* * *
Рассказываю Виктору Ильичу, что вступившую в Германию Советскую Армию нынешние летописцы не от истории, а от политики представляют как банду грабителей и насильников.
– Не удивляюсь. Не могут простить нам нашу Победу.
До грабежей ли было нам? Что творилось за Одером? На Зееловских высотах? Берлинское направление защищала миллионная армия, одна из лучших в мире. Немцы стояли насмерть за каждый клочок земли. А мы тоже не щадили себя.
На плечах противника ворвались в столицу.
После холодных дождей стало тепло. Шинели долой. В одних гимнастёрках. А враг за каменной стеной. Чуть ли не в каждом доме его опорный пункт. Рвёмся напролом танками, катим полевые пушки. Нас жгут фаустпатронами – страшное реактивное оружие.
Главное – не давали фашистам опомниться. Били и гнали их. Не расслаблялись, что нас спасало. Когда только министерство авиации взяли, заскочил в какой-то громадный кабинет – на стенах сплошь географические карты, тут впервые осознал, что войне конец близок.
Десять дней в Берлине – с 22 апреля по 2-е мая – запомнились как один день. Сплошной нескончаемый бой. Закончился он неожиданно. Над имперской канцелярией наше красное знамя. Братья-славяне, куда дальше путь держим? Вдруг – как по команде, но без приказа – стволы оружия разом подняли в небо. Пальба кругом. Салютовали победе. Кто стрелял, кто плясал, а кто плакал.
Люди быстро отходчивы.
Мы выставили на улицах походные кухни, кормили немецкое население, делились хлебом, хотя сами не ели его досыта. Из толпы пленных ко мне подошёл офицер, снял ремешок с шеи – подарил бинокль. Вчера, может, стреляли друг в друга.
Понимаю, что сегодня кому-то поперёк горла берлинский памятник советскому воину-освободителю. В руке меч, а к груди прижал спасённое немецкое дите.
Всё было, как было.
* * *
В военной форме в сентябре в школьный класс к сельской ребятне вновь войдет учитель математики. Спросит: «Кто расскажет таблицу умножения?..»
А после уроков Будакова на улице остановит друг, тоже фронтовик, Алексей Афанасьевич Шевченко. Спросит: «Откуда ты знал, что врагу гибель?».
Виктор Ильич недоумённо посмотрит на односельчанина.
«Помнишь, митинг двадцать второго июня? В воскресенье, в сорок первом году. У нас в Карабуте».
«Да вроде не забыл…»
«Так ты тогда ещё сказал: кто с мечом придёт – тот от меча и погибнет!».
На снимке: Берлин, 1945 год. Рота Виктора Ильича Будакова на Фридрихштрассе.
Пётр Чалый (Россошь Воронежской области)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
