Я много раз порывался рассказать о неизменном участнике Всероссийского фестиваля "Бородинская осень" Николае Семеновиче Раужине да все никак не мог к нему подступиться.
Он завоевывал награды на фестивале, получал гран-при за свои документальные фильмы, а вот как-то так выходило, что промелькнет его имя среди других фамилий, задержится на слуху его имя, на том все и заканчивалось.
Совестливый и скромный человек. Так сказал о нем один из организаторов фестиваля Сергей Котькало.
Талисманом фестиваля назвала его певица Татьяна Семушина: "Рядом Раужин, и нам всем покойно".
В этих словах – большая правда.
Мне самому нравится и становится приятно, когда мы с Колей подолгу ведем разговоры. Не во время фестивальной гонки, а поздно вечером, когда участники спать укладываются. Или в автобусе по дороге в Можайск и обратно.
Мне нравится слушать, с какой преданной любовью он рассказывает о мордовской деревне, в которой родился и рос. Диву даешься, как сладко и вкусно он говорит о печеных куриных яйцах, которые вынимала из печи мать, а теперь вот сестра.
Мне интересно, когда он, нисколько не бахвалясь, вспоминает, как поступал и поступил на режиссерский факультет ВГИКа.
Видел, как он гордо радовался за певицу-землячку Веру Каяцкую. Как ребенок радовался. Мне было обидно, как он отчитывал меня за певца Смелова, которому я совсем нетактично "вставлял" за капризность.
И все равно Раужин, Коля Раужин, – милый человек. Совестливый и справедливый. Талантливый. Всем сердцем любящий родную землю и человека на ней.
Вот как сегодня получилось: сначала Сергей Котькало, потом документалист Сергей Роженцев вспомнили 4 октября 1993 года. Мимо этой всенародной беды пройти просто не возможно: в этот день в Москве расстреливали не просто здание Верховного Совета – крушили народную власть и крепкую в мире державу.
Среди тех, кто был в здании, находился и Николай Раужин.
Вот его воспоминание о той трагедии и его фильм "Между днем и ночью", который удалось режиссеру сложить из спасенного съемочного материала.
Добавлю только: я не стал исправлять кое-какие грамматические погрешности в Колиных воспоминаниях. Посчитал, что нарушу биение сердца прекрасного человека.
НАС НЕ УБЬЮТ
Прошло 25 лет. Четверть века, но как миг! Меня позвало туда моё сердце, а сердце не обманешь. Первые несколько дней блокады, пока не отобрали камеру те, кто потом торговал съёмочным материалом, мне удавалось там снимать, и даже часть кассет удалось спасти – вынести тайным образом за пределы колючей проволоки. А сам остался... Нас было трое: два кинематографиста – я и Валерий, окончивший ВГИК на три года раньше меня, и прибившийся к нам молоденький, двадцати одного года, журналист молодёжной газеты из Перми Паша. Когда Дом уже горел после жутковатых танковых обстрелов, он, съёжившийся, спросил меня робко: "Николай, нас убьют?" "Не бойся, малчик, – иронично, без мягкого знака в нужном слове, утешил я его, – нас не убьют!" Я почему-то это знал... Рядом с нами, на тесной площадке перед входом в бетонный стакан зала Совета Национальностей, были оставшиеся в живых баррикадники. Они сумели перебежать в здание ранним утром, когда странные бэтээры в окружении не менее странных людей с автоматами ворвались с Рочдельской улицы во двор Парламента и открыли огонь по палаткам и начали их безжалостно утюжить. Всё это хорошо было видно сквозь жалюзи с шестого этажа парламентского пресс-центра, где удалось было прилечь на диване в тревожную ночь с третьего на четвёртое октября. Странность заключалась в том, что люди с автоматами были в гражданской одежде! Кто такие? Кто-то из депутатов предположил версии: афганцы, бейтаровцы, гайдаровцы... Когда посыпались огромные витражные стёкла перед роскошным входом в Главный зал заседаний и автоматная стрельба пошла непрерывным потоком, по внутренней трансляции призвали всех срочно перебраться в небольшой, но спасительный зал Национальностей. Прикрываясь мраморной баллюстрадой балкона, слыша, как звенят осыпающиеся от попаданий пуль роскошные хрустальные люстры, а на голову сыплется мраморная крошка от облицовки стен, мы сумели, как и некоторые баррикадники, улизнуть от пуль. Из среды баррикадников выделялась неразлучная пожилая пара: он был слепой и с палочкой, а она – зрячая. Появившийся перед нами "альфовец" мне сразу напомнил неугомонную в хаотичных движениях капельку ртути из разбитого в детстве градусника. Но у этой "капельки" в снаряжении была каска инопланетянина с опущенным забралом, бронежилет и длинный-предлинный автомат, который, казалось, был вровень его росту. Спецназовец сплясал перед нами свой трепетный ртутный танец, приказал занести руки за голову и сплести там пальцы. Потом гуськом провёл нас по разбитым вдрызг коридорам и вывел на улицу через двадцатый подъезд – в сторону памятника защитникам Красной Пресни. Нас обдало тишиной – никто не стрелял – и октябрьской прохладой со вкусом пороха и гари. Дом горел! Мы с коллегами прошествовали по Горбатому мосту, за которым начиналось оцепление. Там, на фоне бурого массива американского посольства, толпились какие-то странные и безликие люди, одетые в модные одутловатые куртки и спортивные шаровары. Они улюлюкали... Кто такие? Гайдаровцы?.. Один из них харкнул мне в лицо и крикнул: "Ублюдок! Подонок! Предатель!" (Этот момент был запечатлён неким человеком с любительской видеокамерой красного цвета). Не знаю, чем уж я так выделился, но больше ни блевотины ни выкриков не последовало. И вот, видимо, почему: по Дому шарахнули из гранатомёта! В ответ, непонятно откуда раздавшийся одинокий провокационный выстрел! Из корпуса, откуда нас только что вывели, сразу повалил черный дым и в ту сторону открылась плотная пулевая стрельба – это заработали спецназовцы, которые прикрывались бетонным ограждением соседнего стадиона. Прилегли все разом!
Баррикадников усадили в львовские автобусы. Несломленные духом женщины, которых, казалось, было большинство, открывали форточки, высовывались и звонко выкрикивали в сторону "ельцинских жандармов" обидные возгласы: "Фашисты! Убийцы! Звери!" Пригнанные сюда милиционеры стояли молча, с опущенными глазами. Но нашёлся один услужливый жандарм, который достал из кармана чёрный баллончик и начал остервенело брызгать каким-то газом в лицо смелым женщинам-баррикадницам. Газ раздувался в белое облако, и кто-то за спиной, знающий, определил, что это "черёмуха". Нас провели по "позорному" живому коридору перед американским посольством вдоль Конюшковской улицы и заперли на бетонной площадке перед 11-м отделением милиции на Баррикадной. Я хорошо знал это место и в историческом плане: во время событий на Красной Пресне (в 1905 году) здесь тоже располагалось соответствующее ведомство – жандармское отделение. Начали "шерстить" баррикадников. Обыскивать. Причём с такой настырной тщательностью, что со стороны это выглядело... комично, но с оттенком чёрного юмора. Зачем-то прощупывали – не поверите! – даже подвернутые (на фабрике) края пол одежды баррикадниц. Давят вшей там? Идиоты! С "баркашовцами" обходились нарочито грубо, уводили сразу внутрь здания. Мы должны были стоять на коленях. Вот в нашу сторону направился тот услужливый жандарм, который травил женщин газом. "Ого, – говорю я, – сейчас он будет, наверное, вшей искать в складках моего зонта". Коллеги, к сожалению, не улыбнулись на мою неуместную шутку. Но стоило нам заявить жандарму, что мы журналисты и что с нами непозволительно так обращаться, как он вновь проявил услужливость и даже по-свойски подмигнул мне, когда в моей раскрытой сумке обнаружились собранные на баррикадах листовки и прокламации. "Для истории", – сказал я ему. "Для истории", – ответил он. Обыск для нас закончился. Нас повели внутрь здания, где мы написали бумажки, что были задержаны во время исполнения служебных обязанностей. В помещении находилась группа солдат-дзержинцев из оцепления, которые вчера, третьего октября, во время прорыва демонстрантами блокады, оказались брошенными на произвол судьбы. Их, оставшихся без головных уборов, а это были шапки и каски, пригрели у костров баррикадники, а ночевать впустили в тот самый 20-й подъезд. Они, двадцатилетние пацаны, выглядели очень растерянными, словно готовились на казнь. Они ещё не знали, что их отобранные смельчаками головные уборы – каски и шапки – остались валяться возле проклятого телецентра Останкино... Они были очень голодны и спросили нас о еде. У меня в сумке, рядом с листовками, был бумажный пакет с огрызками хлеба. Всё, чем я смог им помочь. Надеюсь, их не били и не зачислили в предатели. А били, и, судя по всему, жестоко, доставшихся жандармам нескольких "баркашовцев". Когда мы пошли в сторону площади Восстания, догнали полусогнутого человека в униформе. Баркашовца. "Вам помочь?" – "Нет, нет, спасибо. Я дойду", – сказал тихо, но твёрдо. Мы пересекли площадь и направились к Цветному бульвару, чтобы выйти к Пушкинской. Нам очень хотелось доехать до Киевской и посмотреть на Дом с позиций танков-расстрельщиков. На Цветном бульваре веселился люд и звучала та же вульгарная музыка, которой травили нас из громкоговорителя все две недели блокады. Громкоговоритель был водружён на броневик возле Горбатого моста и на всю катушку распевал своеобразный гимн "ельциноидов" – "Путана-путана-путана..." в исполнении известного скакуна. В меня опять здесь, на Цветном, харкнули: "Ублюдок! Подонок! Предатель!"
Дальше угла при пересечении Украинского бульвара с Кутузовским пройти было невозможно. Оцепление. Спутниковые антенны мировых агентств, телекамеры, возбуждённые корреспонденты... Смех! Напитки с газом! Остался один. Еду домой. "Не бойся, малчик, – сказал я сам себе, – нас не убьют!" – Сказал без мягкого знака.
Иван Чуркин (Саров)
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
