Во многих белорусских и русских городах Матушку Марию (Литвинову) знают по ее спецкурсу «Медицина и православие». На ее лекциях «Духовные аспекты медицинской этики» всегда много слушателей. Сегодня матушке 77-й год, но каждую неделю она куда-то едет с православным фестивалем «Кладезь» и со своим родным Свято-Елисаветинским монастырем. Она говорит о том, что поездки ее не утомляют: она любит путешествовать. В детстве матушка Мария была девочкой Лидой. По ее воспоминаниям можно написать роман. Детство – это маленькая часть ее большой, значительной жизни. Лидия Ивановна Литвинова, врач, кандидат медицинских наук, преподаватель Минского мединститута, мастер спорта по художественной гимнастике, стояла у истоков создания в стране спортивной медицины. И сегодня, приняв монашество, врач от Бога – она полностью отдает себя людям.
Папина гитара
Моя семья жила в городке Чугуеве, неподалеку от Харькова, в районе Зачуговка. Происхождение названия очень просто: райончик лежал за рекой Чуговкой. Я хорошо помню отца еще до войны. Он очень любил украинский язык, наслаждался его звучанием и настолько красиво декламировал стихи, что я заслушивалась. Еще папа здорово играл на гитаре, а я – танцевала. Слух у него был замечательный, у мамы – красивый голос, и они вдвоем так хорошо пели! И я пела вместе с ними. Украина – земля певучая. Выйдешь на крылечко – и слышно: в трех-четырех местах поют. И как! В два, в три голоса, красиво, просто чудесно. Перед войной отец купил себе еще и скрипку и учился на ней играть. Всюду, куда бы ни пошел, он носил с собой гитару. И взял ее с собой на фронт. А было ему уже целых двадцать восемь лет!
Как началась война?.. Не помню ярких моментов ее начала, вдруг все вокруг стали говорить: «Война, война, война…» Мы жили далеко от самого первого ее удара. Но когда папа улетал на фронт – это незабываемо. Вдруг мой дядя Валентин, который всего лишь на семь лет меня старше, закричал:
– Аня! Аня! Скорее беги! Ваня летит, Ваня летит!
– Ты что, с ума сошел? – говорит моя мама Аня – Откуда ты знаешь?
А он кричит, такой возбужденный:
– Он уже не первый раз заходит над нашим огородом! Уже сейчас будет третий раз заходить! Он уже один раз останавливался и крыльями махал.
Тогда летали «кукурузники», самолеты с двойными крыльями. Мы все выскочили во двор и смотрим. А самолет, действительно, заходит с неба и низко-низко летит над нашим садом… И вдруг над самым огородом завис на несколько секунд и помахал крыльями. Мой двенадцатилетний дядька как закричит:
– Он что-то бросил! Он что-то бросил! – И побежал в огород. Шустрый такой мальчишка, прибегает и приносит носовой платок. Я когда это вспоминаю, всегда плачу… Мама развернула платок – там камень и записка: «Улетаю на фронт. Проститься не дали». И всё…
И тут пошла у нас подготовка к отъезду. Уже сказали, что Чугуевское военное авиационное училище, в котором работал отец инструктором, эвакуируют. А всех летчиков и даже инструкторов по летной подготовке отправили на фронт. Буквально в первые дни войны большая часть этих людей погибла. Но мой папа провоевал до Сталинградской битвы. И перед самой Сталинградской битвой, летом 1942 года, его ранило, и он попал в госпиталь. Мама получала от него письма и радовалась: ведь он жив, в госпитале, а не в аду Сталинградской битвы. Теперь – жив! А что дальше будет – то будет потом… Мы все тогда жили настоящим днем, а иначе – не выдержать напряжения.
В госпитале, как и везде, папа не расставался со своей гитарой. Пока он лежал, весь госпиталь благодаря ему пел: и раненые, и медсестрички. Я так подозреваю, что из-за гитары в него влюбилась лечащая врач – она его не отпускала! Папа писал: «Дорогие Анна и Лидочка, я чувствую, что уже здоров, что меня можно выписывать, но почему-то врач этого делать не торопится»…
Когда главный врач обходил палаты, каждый раз отправлял его:
– Литвинова Ивана – на выписку! Вдвоем с подругой-гитарой!
Но лечащий доктор перечила, не соглашалась:
– Нет-нет, Литвинову еще рано, рано. Он еще недельку должен побыть, он еще не до конца выздоровел.
Я потом на эту тему думала, рассуждала и поняла, что его держало в госпитале Проведение Господне. Как раз, когда она его в очередной раз задержала, приехал какой-то начальник из авиационного штаба полка Советского Союза. Он искал работников для школы по переподготовке летчиков на новые типы самолетов. И нужны были любые педагоги, но особенно – военные летчики-инструкторы, которые могли бы обучать пилотов. Работники авиационного штаба ездили по госпиталям, собирали всех, кто остался в живых. И вдруг находят такого Литвинова – специалиста высокого класса! Чиновник дал папе бумагу, карандаш и сказал:
– Напиши полет по кругу.
«Полет по кругу» – это основной фундамент обучения. Папа мне потом рассказывал:
– Я писал несколько дней, очень подробно. Когда отпечатали, получилось пятнадцать-двадцать страниц. Он как глянул, так сразу меня отправил в дивизию в Арзамас.
Так папа вырвался из госпиталя, конечно, вместе со своей гитарой.
Вцепившись в корзинку
А мы в это время жили в эвакуации. Вернусь к тому моменту, как отец улетел на фронт. Приблизительно через месяц мы с мамой собрались и были готовы к эвакуации. Дедушка запряг свою лошадь и привез нас на телеге на вокзал, на подводе лежали все наши вещи. Нагрузились, уверенно идем к поезду, а нас не пускают. Мы с мамой лезем в вагон, а нас – оттуда выталкивают. Мы даже уже нашли места, сели, а нас пришли и выкинули. А почему так получилось? Да потому, что многие уезжали с мужьями, мужчины «своих» посадили, а мама беззащитная – можно и выкинуть. Вот так нас и вытеснили из поезда. Мама плакала, я – тоже в рев. Я так горько и долго плакала, что меня начало трясти, как от холода. С тех пор меня долгое время, уже взрослую, охватывала эта тряска у поездов. Раньше были не такие тепловозы, как сейчас, а паровозы с огромными колесами, с таким громким звуком «чух-чух-чух», паром… Как только я это все увижу, меня сразу начинает трясти, да так, что даже зубы стучат. Лет до тридцати у меня вокзальная обстановка, вид поезда, соединялись с этим страхом, с понятием войны. Посмотрел на нас дедушка, повздыхал и говорит:
– Ладно, не ревите. Поехали домой, – погрузил нас обратно, и мы вернулись в бабушкину хату. Только мы расположились – прибегает какой-то парнишка в военной форме и зовет нас:
– Литвинова, сейчас едет колонна «бз», бензоколонна. Там есть еще кабинки свободные. Берите дочку свою и давайте скорей бегите! Мы уже едем!
Она спрашивает:
– А что взять?
Он уже побежал, вернулся и внушительно так говорит:
– Ничего не берите! Положить совершенно некуда. Потому что сзади бензин, а спереди шофер и одно место. Девочку, – он посмотрел на меня и, кажется, остался мною доволен – ведь я была совсем маленькая, меньше своих сверстниц. – Девочку возьмете на руки – и всё. Торопитесь!
Мне мама дала корзинку плетеную, куда положила документы и еду. Мне ноша – корзинка, а маме ноша – я. И вот сели мы в кабинку грузовика и поехали колесным ходом: я на руках у мамы, у меня на руках – корзинка. Даже в ногах не было места. Подъехали к Днепру и началась переправа. То есть, мосты уже разбомбили и переправиться было бы невозможно. Но для переправы сделали временный понтонный мост: прямо по воде разбросаны пустые железные бочки, а на них – доски. Страшно было на вокзале, но страх, пережитый на переправе, описать невозможно… Всё это сооружение качалось и кренилось, вдруг поднималось и опускалось, вокруг плескались высокие волны, а через них – ехали машины. И вот мы въехали на эту шаткую переправу на зеленой машинке с длинным носом – такой, какую сейчас можно увидеть только в кино. Бочки-доски все раскачиваются в разные стороны, вода плещет и бьется с силой прямо в боковые дверки, где мы сидим… Я так кричала, так плакала от страха!
Мама меня прижала к себе и очень спокойно повторяет:
– Тихо, тихо. Успокойся. Тихо-тихо-тихо…
А я не могу успокоиться, меня всю колотит опять, я чувствую, как меня трясет, каждую жилочку, и плачу от этого еще сильнее… Дальше – больше: нас на переправе начали бомбить. Видим – одна машина уже упала в воду. А мы едем дальше – мимо нее. Водитель смотрит вперед и крепко держится за руль, даже бровью не ведет. Я чувствовала, что он – наш защитник, на него можно положиться. Но все равно орала и тряслась, вцепившись в свою корзинку.
Мама потом говорила, вспоминая тот день:
– Боже мой, я посмотрю на него, думаю – кто нас везет?! Молоденький совсем – мальчишка!
Маме самой было двадцать пять лет – девочка еще совсем! И этот мальчик лет двадцати... И я – еще меньше, которая орала и плакала за всех нас, так мне было жутко и страшно.
Дорога с приключеньями до Чимкента
Мы переправились и ехали все время дальше, дальше, дальше. И так домчали до Воронежской области, города Борисоглебска. Во второй машине ехали наши знакомые: такая же женщина, как мама, у которой муж улетел на фронт, а она – на девятом месяце беременности. И как только оказались в Борисоглебске, у нее начались схватки. Водитель подъехал к нам и говорит:
– Это ваша подруга?
Мама встревожилась:
– Да. Что-то случилось?
– Она сейчас рожать будет… Готовьтесь, – и поехал аккуратно-аккуратно вперед.
Мама тогда стала на подножку, меня посадила в кабинку. И люди наблюдают такую картину – машина едет медленно, дверка открыта, мама стоит на подножке, держится и у всех прохожих спрашивает:
– Где родильный дом? Куда ехать?
И все люди показывают:
– Туда! Туда! Налево! Направо! Туда!
И обе наших машины поехали в родильный дом. Только привезли, ввели роженицу в больницу, она тут же упала и даже не дошла до палаты, а прямо в коридоре родила Витальку! Так началась наша жизнь в Борисоглебске.
Мы в Борисоглебске задержались примерно на месяц. Жили у одной женщины, чья сестра страдала открытой формой туберкулеза. Мама очень боялась заражения. Она купила литровую бутылку «тройного» одеколона, и всю меня протирала им по нескольку раз в день и даже ночью. Пришло время – сказали, что все мы поедем в Среднюю Азию, в Казахстан. Нас посадили в «теплушки», из которых насобирался длинный товарный поезд. В вагоне дверей не было – открывалась полностью его передняя стена. Откроешь, а там сплошные двухэтажные нары. Нижние – сантиметров сорок от пола, следующие – где-то метр над ними. Посередине вагона сделана вырезка для печки, стоит чугунная печурка и от нее труба уходит в крышу. Мама, ученая на Чугуевском вокзале, сразу сориентировалась и заняла «хорошие места» – при входе в уголочке.
– Лидочка, мы будем жить здесь! – позвала она меня и быстро разбросала по нарам наши вещи. В секунду все остальные «места» тоже были заняты: оба длинные «этажа». Мама организовала для нас уютное местечко, мы там спали, вместе лежали всю долгую дорогу, и ели, и играли. А ехали мы месяца два – нас везде загоняли в тупик, останавливали. И мы в тупиках пережидали эшелоны с продуктами, идущие на фронт. Мы их пропускали: они шли с востока на запад. А мы двигались наоборот: с запада на восток. И поэтому нас отгоняли, отгоняли, отгоняли. Несколько раз мы попадали под бомбежку. Вдруг поезд останавливается, все люди выскакивают – и врассыпную.
В конце концов, прибыли в Казахстан, а там – степи, непривычно огромные пространства, где и кустика не найдешь... А по нужде нас выводили на улицу, потому что туалетов в товарняке нет. И всегда было очень смешно, когда поезд остановится, и мужики кричат:
– Женщины! Женщины! Кустики! Кустики! – Все обрадуются – и бегут к кустикам! Ехали мы по степи долго: жарища, духотища, пыль, грязь, и стали болеть в вагоне дети. И дизентерия, и коклюш, и отравления, и фурункулез – каких только болезней не ходило по нашим вагонам… Несколько детей умерло, их похоронили по дороге. Воды нет, руки помыть нечем... А меня опять спасла бутылка с «тройным» одеколоном. Мама, не переставая, меня им умывала, протирала, и я не заболела.
Так мы доехали до Чемкента, выгрузились и узнали, что мы здесь не одни такие: перед нами прибыли эвакуированные училища. Какова же была радость узнать, что сюда приехало и наше училище! Мы поселились на высокой-высокой горе, где стояли длинные кирпичные бараки. Заходишь в барак, в коридорчике – множество дверей, за каждой из них – комната. И у нас появилась отдельная маленькая комнатка. Я спала на раскладушке: на козлах – брезент. Однажды, помню, спим мы с мамой, и вдруг я просыпаюсь оттого, что надо мной раскачивается лампочка. Смотрю – не только лампочка: всё вокруг шатается и двигается, мебель ползет… Моя раскладушка распалась, упала плашмя, и я вместе с ней. Мама меня подхватила без слов и – на улицу. Я говорю:
– А что случилось?
– Землетрясение!
Оно было не сильное: пять или шесть баллов, но все же нас потрясло. Все боялись оставаться в доме, выскочили на улицу и переждали землетрясение вместе. Я уже не боялась: вместе со своими – не страшно.
Детские хитрости
Все люди нашего училища, женщины, дети и мужчины, которые не улетели на фронт, жили рядом с нами. Я помню, что с нами соседствовала семья: тетя Маруся с мужем и их сын. Муж ее работал финансистом нашего училища. А она – тайно встречалась с врачом! Уходя на свидание, они брали меня для отвода глаз. Тетя Маруся очень красивая, и ее сын казался мне таким красавцем! Он уже учился в школе и так мне нравился! Врач по фамилии Бурбело лечил меня и маму и считался самым хорошим доктором. Он зайдет к соседке, когда мужа нет – и они берут меня на руки и идут прогуливаться. Навстречу проходят все свои из училища и видят: всё нормально, эта пара просто помогает одинокой женщине присматривать за ребенком. Гуляем мы так гуляем, и дядя Бурбело меня спрашивает:
– Лидочка, а кого ты больше любишь? Тетю Марусю или меня?
Я была такая хитрая: долго думала, что же сказать? Скажи «тетю Марусю», так дядя Бурбело обидится и лечить не будет. Скажи «его люблю больше», а тетя Маруся – моя соседка, а мне ее мальчик нравится. Долго думала, как же сказать, и в конце концов ответила:
– Я вас люблю одинаково.
Вот такая хитрюга я была с самого детства. С тех пор, когда говорят про детей, что они в чем-то глупее взрослых и их надо учить, я думаю: Боже мой, как взрослые ошибаются! Дети – такие же, как взрослые, и всё понимают. Все мои воспоминания и переживания, все внутренние борения и движения совершенно взрослые, с самых ранних моих лет.
А потом я ходила в детский садик. Мама не хотела меня отдавать, но все советовали:
– Что ты, надо обязательно!
Там я проявила себя негоже. Стыдно до сих пор – я даже каялась. В детском саду нам дали вареники с картошкой. Но какое же противное было тесто! С остюками, из непросеянной муки – я только нажала его, и эти остюки мне впились в небо… Я не могла есть, меня чуть не стошнило. И я не стала есть – отодвинула противную тарелку. Подошла воспитательница:
– Почему ты не ешь?
– Не хочу, – ответила я и отодвинула тарелку еще подальше..
– Кто не съест вареники, тому винограда не дадут, – воспитательница была строгая.
Я думаю: да, я попала… Там же, в Казахстане, красота такая – и дыни, и арбузы, и виноград! Мои мысли пошли дальше: что же мне делать? Ведь я так люблю виноград. И не хочу эти вареники. Как же мне не дадут винограда? Этого нельзя допустить! Надо что-то придумать… И я придумала: пожую-пожую – и брошу под ноги мальчику-соседу. Опять пожую-пожую – и под ноги не себе, а ему. Все пережевала и пошла спать, оставив пустую тарелку. Вдруг меня поднимают, приводят в комнату воспитателя и допрашивают:
– Ты сидела с этим мальчиком? – он стоит в бельишке и ревет.
– Да, – отвечаю.
– Это ты пожевала и выплюнула вареники?
Тут уже деваться некуда.
– Да.
– И ты подбросила?..
Я молчу, плачу и киваю.
– Я так не делал, я все скушал, – ревет мальчик, весь распухший слез. Сначала его разбудили, наказали, а потом уже пришли за мной. Ой, как мне было стыдно! До сих пор, всю жизнь стыдно за такую пакость!
А потом меня потеряли. Вышли гулять в парк, а я рот разинула и пошла все рассматривать: мне всё интересно. И заблудилась, и никто не спохватился обо мне. Как я испугалась, как плакала! Так было мне страшно! И точно Господь вывел: как-то шла-шла-шла, смотрю – вот мой детский сад. Я сама вышла на него, а воспитатели даже не спохватились. Когда я рассказала об этом маме, она меня перестала туда водить:
– Нет, будешь дома сидеть, не надо больше никаких этих садов.
Все это время мама писала папе письма, а папа – маме. Мы жили его письмами.
Наконец, папа нам сообщил: «Я уже в Арзамасе, а не на фронте. Приезжайте ко мне, хватит нам жить в разлуке». И мы поехали.
Тыловая война
Боже, как тяжело было ехать! Столько было воровства, столько подозрительных людей! Эта вся гадость вылезла, лучшие ушли на фронт, и вся пена как-то обнажилась. Столько было жуткого в тыловой жизни, по крайней мере, глазами ребенка. Может, взрослые этого не замечали? А я же маленькая, меня всё пугало.
Помню, сели мы в поезд, было холодно-холодно. А я сидела-сидела и говорю:
– Мама у меня ноги замерзли.
Мама спросила:
– Тебе больно?
Я говорю:
– Нет.
– Снимай, – сказала мама и сама стала стаскивать с меня обувь. А она не стаскивается. И у меня ноги не просто замерзли, а отмерзли. У меня пальцы примерзли к бурочкам, я их просто уже не чувствовала. Достали ножки, а они уже совершенно белые. И с тех пор у меня очень сильно мерзнут ноги, от всего: от холода или переживаний…
Моя мама, Литвинова Анна Ивановна, в девичестве Балакирева, наверно, не случайно родилась с такой музыкальной фамилией. Она у меня отличалась какой-то особенной чуткостью – она так чувствовала обстановку, людей, что могла предвидеть беду. И мне это как-то от нее передавалось. Помню, она всегда на руке носила часики, которые в дороге замотала косынкой. А цыганка увидела и говорит:
– Ах, ты хитрая какая. Что это у тебя там?
– Рука болит, – отвечает мама.
– Да? У тебя рука там болит, – передразнила с издевкой. Поняла, что это – просто мамина находчивость. Все эти моменты создавали напряжение – оно просто висело в воздухе.
Не забыть еще одну поездку. Уже в сорок четвертом году нам удалось съездить на Украину и вернуться в Арзамас. Чугуев освободили. Мы везли оттуда много вещей и большую корзину сливы «угорка». Это – такая маленькая остренькая сливка, вкусная-вкусная.
– Вот приедем в Арзамас, – обещала мама, – я ее замочу, и ты посмотришь, как мы всегда раньше, в мирное время, готовили вкусную сливу.
Надо было сделать всего одну пересадку, а вещей – много. Мама сказала:
– Постой здесь. Смотри – не отходи. Следи, не отводи глаз. А мне нужно билет закомпостировать – на билет надо штампик поставить, чтобы нас взяли в другой поезд. Я постараюсь быстро, – и помчалась на вокзал. Я осталась с вещами, а тут подъехал поезд, и такая началась посадка! Один на одном все лезут, через окна подают, через окна же и людей втаскивают, потому что уже через двери не пускают… Всем надо ехать! И я, конечно, рот раззявила – наблюдаю, как люди лезут в вагон. Смотрю: подбежал какой-то мальчишка, за корзину хвать – и наутек! Я это вижу, кричу, а ничего не могу сделать: остальные вещи утащат, если я за ним побегу! В это время мама – как она почувствовала? – подбежала и кричит:
– Я, негодяй, сейчас догоню тебя!
А он уже полез под поезд. Но она все же подбежала и метров за десять кричит:
– Я сейчас тебя прибью!
Он испугался, видит, что не сумеет быстро перебраться – корзина тяжелая, бросил. Мама подлезла под поезд, вытащила сливы и на меня накричала:
– Раззява! Что ты? Я же тебе сказала – смотри!
Я – молчу… И думаю: а что я смогла бы сделать, даже если бы смотрела? Смотри – не смотри, не убережешься. Тяжелая сложилась военная атмосфера, особенно на вокзалах, на переправах…
Но мы доехали – и сливы довезли.
Мой папа – летчик-ас
В Арзамасе меня потряс аэродром! Мы сначала жили на аэродроме. Там стояли ДОСы – дома офицерского состава, где каждый день мы все, что можно, законопачивали. Этот аэродром был секретный, на нем сотнями стояли самолеты. И каждый день приезжали летчики, притом часто с бомбардировщиков, их переобучали на новые типы истребительных самолетов. Обучение шло не больше трех месяцев. Это очень поверхностно – чтобы ориентироваться в бою, нужно быть асом. Конечно, в первых боях больше половины слабо подготовленных людей погибало.
Мой папа, Литвинов Иван Андреевич, был летчик-ас. Таких было немного – единицы. Таким был папин друг по фронту Зеленкин – герой Советского Союза.
– Если летишь в бой с Зеленкиным – вернешься живым, – рассказывал отец. – С ним все возвращались.
Папа обладал тем же качеством, только он не так много вылетал в боевые действия. Эти летчики настолько удивительной квалификации притягивали к себе везение. Я спрашивала потом у папы:
– А можно было отказаться лететь в бой?
– Разрешалось отказаться, но старались этого не делать. Я, по крайней мере, никогда этого не делал.
Папа рассказывал, что среди летчиков бытовало такое поверье: если человек чувствует, что ему нехорошо на душе, он не летит. В их повадке велась такая ситуация: собираются летчики, завтра – боевой вылет. Кто-то достает свои семейные фотографии, жены, детей, письма и отдает товарищу, который завтра не летит.
– Пусть, на всякий случай, побудут у тебя...
Погибнет! Как будто чувствует человек, что может не остаться в живых.
– Смотришь: свои партийные билеты оставляли, документы. А тут фотографию достает и обязательно адрес скажет, куда отослать… И нету человека, – рассказывал отец. – Я никогда так не делал.
И еще у папы сохранялось железное правило: никогда не выпивать накануне перед вылетом. Никогда. Собственно, им было положено – пятьдесят грамм водки в ужин. А другие этим правилом пренебрегали. Он говорил:
– Я, знал, что все равно реакция снижается, все равно ощущения не те. Я самолет чувствовал, как свою вторую кожу. Для меня самолет – всё.
Настолько он его чувствовал… Были с ним такие сверхъестественные случаи! Я все это хорошо помню. К каждому летчику прикреплялся свой механик, который обслуживал его самолет. Механик отца завозился, уже все взлетели, а они – никак. Уже по рации передают: «Подлетают немцы, надо уходить. Давай, Литвинов! Лети скорей!»
– А я не могу, – рассказывал папа. – У меня механик не готов, еще что-то не доделал. А механик должен был уходить с другими, у кого самолет больше. А мой самолет – одноместный, только летчик и помещается! Все уже улетели. Как его бросить? Это значит – оставить его на «съедение» врагам? Думаю, ладно. Как-нибудь взлетим – и затолкал его в хвост, он такой щупленький, маленький.
Папа еле взлетел, потому что сразу балансирование у самолета другое… Да еще в этом же полете их обстреляли. Папа вспоминал:
– И я был уверен, что везу труп. Наконец, сел, хоть и с большим трудом. Прислушиваюсь: как ты там, Вася? Ты там жив?.. Высовывается! Я так обрадовался, что он жив остался!
А в другой раз отца обстреляли «наши». Папа пролетал над станцией, видел вокзал, паровозы. И вдруг зенитки!
– И вижу, что наши стреляют! И вот такую дырищу пробили в крыле. С большим трудом посадил. Сразу же самолет перекосило. И когда сел, подошел, посмотрел, у меня даже сердце упало: два миллиметра от бензопровода. Чуть-чуть – и всё. Взорвался бы.
Тогда крылья наших самолетов делали перкалиевые. Что это такое? Это – льняное полотно очень прочное и покрыто специальной краской, которая создает ровность, как грунт. Эта краска страшно горючая, не говоря уже о ткани: чуть-чуть искра не дай Бог упадет – и самолет, как свеча, сразу воспламеняется… Отец вышел живым из пяти смертельных случаев. И я пришла к выводу, что у него был ангел-хранитель настолько мощный! Как он его оберегал! За его доброту, за такое удивительное свойство характера никогда не стремиться ни к каким начальствованиям, любить свою Родину во всех ее проявлениях – и в бою, и в песне! Он был талантливейшим летчиком, о нем писали в газете «Красный сокол». Статья называлась «Три с половиной месяца в воздухе» – в свои тридцать с небольшим лет он уже налетал столько часов!
Папа, очень медлительный в быту, долго одевался, медленно ходил. Мама у меня горячая, холерическая. Она всё его пошевеливала:
– Тебя надо вечно подгонять! Я тебя вечно жду!
Но эта замедленность однажды спасла целых две жизни. После театра военных действий летчики все равно улетали в тыл, они никогда не были на передовой, всегда возвращались. Потому что они ценились на вес золота. Но немецкие бомбардировщики особенно охотились за летчиками. Папа рассказывал:
– Сижу я у себя, отдыхаю, а нужно идти на ужин. За мной зашел один летчик и говорит: «Ну, давай, Литвинов, вечно ты мешкаешь. Пошли скорей». Я ему: «Ну, подожди. Я еще не оделся, не обулся». Он меня торопит, говорит: «Да что ты! Все уже пошли. Я так проголодался – одевайся скорей». И ждет. И я его так сильно задержал, что-то медлил все со своим одеванием. Наконец, оделся. Идем. Сто метров не дошли до столовой, и тут – бомба прямого попадания, прямо в столовую. И все там, сколько было, триста человек, в куски…
– Как я тебе благодарен, – товарищ долго потом был потрясен случившимся, ходил за отцом по пятам. – Господи, это ж надо! Мы с тобой были бы на том свете… Спаситель мой!
После этого у папы появился аргумент в свою защиту, он маме всегда говорил:
– Вот видишь, Аня, ты меня все торопишь. А эта моя привычка спасла тебе мужа.
И мама, вспомнив этот случай, переставала его торопить.
Жизнь на аэродроме
Аэродром мне тоже запомнился на всю жизнь. Потому что с этого аэродрома каждый день вылетали самолеты. Тогда я влюбилась в мальчика из Москвы, мне исполнилось семь лет, а ему – уже десять. Его отец служил главным инженером нашего авиационного полка, а мой папа – начальником эскадрильи и обучал летчиков. Моему другу его отец давал ракетницу и он, мальчик, сам выпускал в бой самолеты. Они стояли тройками и по ракете – взмывали. Через минуту к стартовой черте подъезжала еще тройка, через минуту – следующая… И все летели на фронт, на фронт, на фронт. Когда он вырос, мы вспоминали:
– А ты помнишь, как я стрелял ракетницей, как мне папа давал командовать самолетами?
– Я не помню, но я слышала и видела самолеты… Но не тебя.
Я не стояла рядом, потому что туда никто не допускался. Но мне очень хотелось быть рядом с ним. Я просто слышала и видела, как раздавался хлопок и они взмывали в небо: тройка за тройкой. И так – каждый день. Кроме того, постоянно происходила учеба, которая нередко заканчивалась авариями. Даже не на фронте, а во время обучения все могло быть. И я помню, как погибли два моих любимых летчика. Это были такие красавцы, такие отличные парни… Одному было всего двадцать шесть лет, другому – двадцать восемь. Семьи их жили там же, в Арзамасе. Они столкнулись в воздухе, лоб в лоб – стукнулись и рухнули. Казалось бы, такое большое небо…
Если погибает летчик, надо как-то сообщить жене. Эти случаи были настолько часты, что сложился в части обычай – традиционный состав оповестителей несчастья приходил в дом вдовы. Собирается человек шесть: начальник или заместитель полка, комиссар, кто-то из друзей и кто-то из жен. Из жен обычно ходила моя мама. А поскольку она боялась оставлять меня дома одну, всегда и везде таскала с собой. Пошли мама, папа, начальство и я. Вот мы стучим, входим. Жена на нас посмотрела, сразу все поняла и упала в обморок. Какие парни погибали!!! Боже мой. Это просто не в сказке сказать, ни пером описать. Самый цвет нации, тогда в летчики отбирали так, как сейчас – в космонавты. Это такие здоровые были люди!
Мой папа, хоть и невысок, но тоже отличался отличным здоровьем. Он еще в пятьдесят лет мог сделать стойку на руках из положенья лежа! Сильный, мускулистый, такой выносливый…
И на фронте погибали очень тяжело и очень страшно, а иногда – и просто глупо, из-за несовершенства самолета. Уже не двукрылые, а однокрылые самолеты «ЛА», разработанные инструктором Лавочкиным, просто рассыпались в воздухе. И летчики написали в Москву письмо: «что вы производите, что вы выпускаете, люди гибнут на вашем хламе, не долетая до фронта!» И Лавочкин сам приехал в наш полк – он не поверил, что его самолет так плох.
– Не может такого быть, чтобы мой самолет был столь непрочен! Это – клевета! – выступал он перед летчиками в ДК.
А один летчик встал и сказал:
– Хотите, я развалю ваш самолет!
Лавочкин говорит:
– Золотые часы тебе отдам, если развалишь. Но останься только живой.
И летчик сделал это – выбросился с парашютом. Почувствовал момент, как начинается вибрация, от которой отваливаются детали. Оговорюсь, что для летчика покинуть свой самолет, оставить и не посадить – это страшная трагедия. Все летчики были воспитаны так, что до последнего момента надо стараться спасти самолет: ведь это очень дорогая штука. Жизнь тогда ценилась гораздо меньше, чем все остальное. И люди были так воспитаны, что жизнь можно отдать, а самолет – нельзя. И этот смелый летчик, когда почувствовал, что машина начинает трещать по швам, дождался отрыва детали и прыгнул с парашютом. Благодаря этому подвигу конструкторы начали работать над самолетом и многое в нем исправили.
Сначала мы жили на аэродроме, потом нас перевели в село. В ДОСах мы каждый вечер занавешивали все окна, чтобы не было видно ни полосочки света. Все зашторивалось до основания: любое светлое пятнышко могло выдать, где находится наш засекреченный аэродром, который так искали немцы. Они мечтали его разбомбить – это была бы для них потрясающая операция. Сразу несколько сотен самолетов и летчиков – какая завидная добыча! Но Господь нас скрыл от вражеских глаз. Ночью мы видели только шторы, а днем мы смотрели на мир сквозь наклеенные на окна бумажки. Эти бумажные полоски держали стекла, чтобы они не сыпались на нас во время бомбардировок.
Мои полеты
Потом мы снова переехали в Борисоглебск, в авиационное училище. Там я пошла в четвертый класс. А когда я училась в седьмом классе, мы перебрались в Минск. Шел уже пятидесятый год. Минск тех лет был такой: от площади Победы до Первомайской ни одного дома, руины. На площади Победы стояли два дома, построенные немцами, в одном из них мы и жили. Посмотришь в окно – сплошные ямы и рытвины, никаких зданий, всё – разрушено. Так выглядела Советская улица, сдвинутая влево, узенькая, разоренная, совсем не напоминала она нынешний проспект. Потом уже начали насыпать грунт, ее расширяли, стали строить большой мост, и появился проспект Сталина. Кажется, прошла целая вечность – поносил проспект разные имена: и Сталина, и Ленина, и Скорины, теперь – Независимости. Но у меня перед глазами стоит та самая улица, Советская… Я в жизни больше не видела столько руин.
Расскажу еще о своих полетах. Когда я училась в девятом классе, мне довелось полетать с папой на самолетике! Тогда папу уже отстранили от истребительной авиации, потому что он не выдержал центрифугу. Приехал очень расстроенный, весь в горе:
– Как это так, я больше не буду летать на истребителях!
Мама страшно обрадовалась и говорит:
– Слава Богу, я так устала переживать!
Его направили в Минск, в аэроклуб, начальником летной части. Папа уже тогда стал подполковником и начал в Минске обучать гражданских людей. В аэроклубе была легкомоторная авиация, планеры и парашюты. Папа и я очень хотели, чтобы я спрыгнула с парашютом. А мама сказала:
– Только через мой труп!
Он маму любил, слушался ее… И отговорил меня:
– Ладно, Лида, мама не хочет. Не будем рисковать, не будем ее ослушиваться.
И тогда я ему поставила условие:
– Ну, тогда ты меня должен повезти в зону! Я хочу увидеть небо! Чтобы оно было снизу и сверху!
А «зона» – это значит фигуры высшего пилотажа, по которому мой папа – мастер спорта…
– Ну, что же делать, в зону так в зону, – грустно отвечает отец. Меня он тоже очень любил и не мог отказать.
Садимся мы с ним в самолет, он спереди, я – за ним. Взлетели, сначала по кругу проехали, потом поднялись выше… Он говорит:
– Сейчас будет «бочка Имельмана».
Несколько мгновений – и ты оказываешься вниз головой. Когда самолет только пошел вверх, у меня появилось такое ощущение, что меня кто-то за голову взял, опустил вниз и сильно-сильно прижал. Я ничего не успела понять. Летим. Папа спрашивает:
– Ну, что? Видела небо?
Я говорю:
– Ничего не видела.
А мне так хотелось в положении вниз головой посмотреть за борт и увидеть под ногами не землю, а небо. Как будто смотришь вниз, а видишь небо... Я говорю:
– Хочу опять небо посмотреть!
– Так, а чего ж ты не смотрела?
– Так меня прижало!
– Ну, так ты ж держись! Держись и смотри!
А самолет без кабины – открытый. Вокруг – ветер, глушит, задувает.
Опять папа вверх взмывает, переворачивается, и опять такое впечатление, что сильная рука тебя берет и твою голову приталкивает к коленям. Так и не вышло мне увидеть небо! Я говорю:
– Ну, ладно. Давай что-нибудь другое.
– Ладно, давай уходить в штопор!
И вот он подымается вверх, потом вниз и – винтом вниз, вниз, вниз, вниз... А перед самой землей – фьюить – и вышел! Ощущения необычные, каждый раз воздух захватишь и не знаешь – дышишь ты или нет… Потом мы сели. Видим: кто-то к нам бежит. Оказалось, начальник аэроклуба – и кричит, руками машет:
– Литвинов, да ты что, с ума сошел? Ты что, с дочкой?
– Ну, и как тебе? – спрашивает у меня тревожно начальник.
Я говорю:
– Замечательно!
Он говорит:
– Ну и ну! Ничего себе, детки пошли!
Все, конечно, страшно удивлялись. А я прошусь еще! Может, папа себя плохо чувствовал или торопился, он отказал:
– Ну, я сейчас больше не могу. Я тебе какого-то другого летчика дам, – увидел коллегу и попросил: – повези ее немножко, покатай.
И вот я села в другой самолет. Смотрю, мы садимся не на аэродром, а на поле. Я говорю:
– А что случилось?
А он бледный, молчит. А я допытываюсь:
– Так что же случилось?
Он говорит:
– У нас один мотор отвалился.
Оказалось, когда мы вылетели, один из двух моторов упал. У пилотов, как и у моряков, считается, что женщина на корабле – к несчастью. Я только сказала:
– Это из-за меня…
Он не спорил. Мы шли пешком вдвоем с летчиком с этого огорода – вот такое приключение. И больше я уже не летала, к радости моей мамы.
Голоса моих родителей
Закончилась война, но люди долго не хотели с ней расставаться. Долго она еще жила в рассказах и, как ни странно, в песнях. Когда собирались застолья, все мы пели военные песни. И совсем не грустили – радовались, что победили. А папа с мамой пели еще и довоенные песни. Отец по-прежнему играл на гитаре, только я танцевала уже не дома, а в городском саду…
Папа всегда участвовал в самодеятельности. Помню, как в полку на сцене он исполнял романс «Ожидание». Это незабываемо, я думаю, не только для меня. Мама пела в хоре и даже участвовала в трио, в дуэтах. Отец любил оперу «Запорожец за Дунаем». Вместе с мамой они пели сцену Одарки с Карасем: мама была Одарка, а папа – Карась. Это так красиво у них получалось! До старости они пели. Споют арии, потом – военные песни и закончат украинскими. Все выросли на Украине, а там вообще певучая сторона. Я многие песни на украинском языке позабыла, но когда вспоминаю – слышу голоса своих родителей… Как жаль, что сейчас не стали петь. Ведь нелегко люди жили, а душа пела. Пела народная душа все равно. Несмотря ни на что!
Что еще сказать о моем военном детстве? Несмотря ни на что, оно было счастливым, ведь со мной рядом были мои родители: мама и папа.
Как не благодарить за это Бога?
Записала Татьяна Дашкевич
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
