— Вы, конечно, помните такую картину покойного Верещагина. Зима. Узкая горная долина. Покрытые лесом горы. Заиндевевшая пушка. Длинным фронтом выстроились войска, а по фронту на белом коне скачет «белый генерал». Он поздравляет солдат с победой. Его свита со своими вороными, гнедыми, бурыми лошадьми далеко отстала. Над солдатами взлетают шапки. Такая минута была в действительности, я присутствовал при ней, и могу сказать, что картина, сама по себе очень хорошая, все-таки не передает настроения минуты. Скобелев пустил своего коня настоящим вихрем. Из-под его ног вверх летели комья снега. Свита, за ним, грохотала топотом, звенела саблями, шпорами, стременами. Скобелев не скакал, а летел, как сокол, догоняющий добычу, и звонко, лебедем, кричал, поздравляя с победой. Солдаты впились в него восхищенными глазами, и, казалось, было слышно, как стучат наполненные восторгом сердца. Этот восторг возбуждал генерал, их генерал, умеющий летать, как сокол, кричать, как лебедь на заре, зачарованный от пуль, облеченный таинственной властью всегда побеждать, увешанный серебряными и золотыми «заслугами», собой русский красавец, с длинной бородой, которую расчесывает надвое, чтобы был виден крест на шее. И полки, в ответ на его звучный голос, вздрагивали, бледнели, краснели, сердца работали до изнеможения, и тысячи людей отвечали своему любимцу оглушительным радостным воплем. Полки, не помня себя, отдавались одному человеку, словно это были не тысячи мужчин, а влюбленная экзальтированная девушка.

Эта «любовь» солдата к генералу возникает какими-то таинственными путями, сразу, с первой же встречи, с первого же приветствия начальника, с первого же обхода им фронта. И любовь эта удивительно непогрешима, словно ясновидящая. Сразу же солдаты угадывают, любит ли его и свое дело генерал или нет, будет он заботлив или небрежен, будет храбр или станет в боях поджиматься, «понимает» он бой или в трудные минуты будет теряться и путаться. Как угадывает толпа, не скажешь. По фигуре, по движениям, по тембру голоса, по едва уловимой мимике лица, по выражению и игре глаз. Тысячи людей, мимо которых прошел генерал или которые прошли перед генералом, должно быть, представляют собой нечто вроде чувствительных фотографических аппаратов, улавливающих его изображение; потом из нескольких тысяч таких снимков складывается в войске «средний» снимок, уловивший самые сокровенные подробности духовного облика. С этой минуты отношения солдат к генералу твердо устанавливаются и почти никогда уже потом не изменяются.

Многие десятки этих живых фотографических камер прошли передо мною в Маньчжурии, и я только дивился, как схожи были между собой их снимки.

Генерал Куропаткин был окружен доверием и почтительным уважением. Когда солдаты стояли с ним лицом к лицу, они были спокойны, серьезны и уверены, как матросы под начальством опытного капитана. Капитан знающ, мужественен, все на корабле знает и видит. Машины в порядке и чистоте. Провизия свежа и ее много. Никого капитан напрасно не обидит, но никому и не спустит. Говорит он мало, полусловами, но дельно и его понимают. Во время бури ему верят еще больше. Верят, что он точно знает курс, что умеет резать опасную волну, знает, как поставить опасно накренившийся корабль, как решительным поворотом обойти камень, внезапно обнажившийся впереди. Страшные бури вынес наш солдатский корабль, и всегда доверчиво и спокойно слушался капитанского руля. Но бывают бури сильнее корабля. На самом корабле бывают крысы, прогрызающие дно...

Присматриваясь к многочисленным «снимкам» с начальников, которые «приходили, нюхали и снова прочь уходили», я видел все одно и то же. Недовольные, холодные глаза, брюзгливое выражение лица, фигуру, проглотившую аршин, упрямый затылок. На солдата смотрит — словно неживой на неживого. Говорит — и его голос не веселит и не радует. И ему на первой же встрече ответили недружно, деревянно, тускло. Когда такие «снова уходили прочь», им вслед слышалось ироническое: скатертью дорога!

Самые многочисленные и интересные «снимки» — с генералом Линевичем. Тут не только одни фотографии, но и записи граммофона. И это всюду, куда бы мы ни зашли: в ресторанах, на вокзалах, в вагонах, на улице, в солдатских и офицерских землянках, в конурках денщиков. Только попросите показать фотографию или завести граммофон — и вас будут угощать этим часами, без устали, с восхищением, с забавной влюбленностью.

Вот на выдержку один из снимков. Небольшой, старый, но бодрый генерал, с большими седыми усами. Коротко подстриженная борода делает его моложе, как будто молодящимся, бравым. Бравость эта у генерала удается отлично, и солдаты в восхищении от того, как хорошо умеет генерал быть бравым. На этой фотографии генерал в старом пальто, с потускневшими погонами — солдатам удивительно нравятся и старое пальто и черные погоны: «Папаша-то наш пообносился, бедно стал жить». На другом снимке — при полном параде, целым созвездием орденов на груди и даже на животе. Это нравится еще больше: «наловил же он их у вас, словно раков».

Вам заводят граммофон. Тихо. Кто-то отдувается, звучно поддувает себе под усы, недовольно покряхтывает, ходит, твердо постукивая каблуками. Потом голос, с легким пришепетываньем и картавостью на букве «р», добродушно ворчливый, всегда ворчливый:

— Не хорошо, батенька, скверно. И не хорошо, и скверно. Какой вы батальонный командир! Вы не умеете держать своих офицеров. Безобразие, а не батальон! Я из-за них сегодня всю ночь не спал: целую ночь напролет в соседней фанзе пили. Ну, что ж, ну, пусть пьют; и я молод был, и я пивал. Около полуночи стали песни петь. Пусть и попоют, и у меня когда-то голос был, хотя все-таки надо бы помнить, что генерал рядом. Лежу, ворочаюсь с бока на бок, не сплю. Час, половина второго, а в половине третьего стали антифоны петь. Нет, какой вы батальонный! Вам в церковные бы регенты лучше, а господам офицерам, пожалуй, в певчие. Ну, пей, пой. И я когда-то и пил, и пел, но старикам спать не мешал, да и не допивался... до антифонов.

Тут перед вами кладут фотографию. Генерал и батальонный, с пухлым животом, в который врезался пояс парадного мундира, стоят друг против друга. Генерал нахмурен, подполковник тянется и делает виноватое лицо. Но посмотрите им в глаза: в них, у генерала — добродушная усмешка, у батальонного — какой-то смеющийся восторг.

Другая сцена. Генерал здоровается с частью:

— Здорово, ребята!

— Здравия желаем, ваше высокопревосходительство!

Генерал делает удивленное лицо и вплотную подходит к молодому солдату, который, казалось, чуть не лопнул от усилия крикнуть как можно громче.

— Ты чего так орешь?

— От счастья видеть ваше высокопревосходительство, — снова во все восхищенное горло отвечает солдат.

— Да ты еще знаешь ли, кто я такой?

— Так точно: герой Пекина, ваше высокопревосходительство.

— Дурак. Это тебя научили?

— Никак нет, ваше высокопревосходительство, в газете прочитал.

— Ну, если в газете, так это другое дело. Читай, коли грамотный, читай...

— Рад стараться, ваше высокопревосходительство!

Казарма. Ждут генерала. Все наготове. Вот вбегает «махальный» и радостно кричит: «Папашка едут!» Двери распахиваются. «Смирно!». Ротный рапортует. Генерал здоровается, мужественно выслушивает громовой ответ роты и начинает обходить казарму. Обходит ее всю, заглядывает всюду. Все оказывается в полном порядке, а мы не любим, когда не на что поворчать; это нам портит настроение духа; мы начинаем ступать тверже, поворачиваться круче, поддувать усы сильнее. «Хоть бы какой беспорядочишко нашелся!» — с тоскою думает ротный. И вот — о благополучие! — генерал нахмурился и со строгим видом остановился у двери в конурку фельдфебеля. Начинаются знакомые речи:

— Не умеете, батенька, ротой командовать, совсем не умеете! Удивляюсь, что вас кто-то ротным сделал. Ну, что это за безобразие! У самой фельдфебельской двери и направо и налево по зеркалу. Фельдфебель устанет, ляжет после обеда, а тут то к одному, то к другому зеркалу солдаты подходят, усы подкручивают, волосы примасливают, своей солдатской красотой любуются, сапогами стучат. Фельдфебель — человек рабочий, устанет, а какой тут отдых!.. Извольте, капитан, немедленно же это безобразие прекратить: одно зеркало вот туда, подальше, а другое — фельдфебелю в его комнату. Да-с!

И снова в глазах у генерала усмешка (знаменитые зеркала — в ладонь величиной и вместо человеческого лица отражают нечто, напоминающее рельефную карту Швейцарии, и эта Швейцария называется солдатской красотой); снова ротный только симулирует испуг, а у тянущихся солдат прыгают губы и щеки от сдерживаемого, и веселого, и любовного смеха.

Я мог бы припомнить бесконечный ряд рассказов — незначительные эпизоды, большая часть их, пожалуй, принадлежит к апокрифам, но они отлично рисуют ту интимную связь, которая существует между генералом и солдатом, складывающуюся из кажущихся случайностей и мелочей. А в важном и крупном она сказалась так. После отступления от Мукдена, как телеграфировали вам, «полки Линевича вошли в Телин стройно, с музыкой и песнями, не потеряв ни одного отсталого».

Владимир Дедлов

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"