Очерки военного корреспондента из Манчжурского фронта (Продолжение)
Петербург, куда я на минуту заглянул перед тем, как отправиться вслед армии, вслед бесконечной веренице поездов, медленно, но непрерывно передвигающих десятки и сотни тысяч солдат на Дальний Восток, где вдруг так опасно «нашалили» маленькие, корявые, но сердитые человечки. Петербург этими «шалостями» расстроил себе нервы до последней степени. Петербуржцы несли что-то о мире, о бессилии России, о неодолимой мощи японцев, о том, что у нашего врага все великолепно. До мира еще не додумались, но все-таки шли к этой мысли, уверяя что война не популярна и не народна, я встретивший и переживший войну в провинции, теперь только что пересекший Россию от Днепра до Волги, смею уверить, что более популярной война не может быть. С самого начала об этом позаботились великолепные японцы, истинно по-конокрадски, ночью забравшиеся в Порт-Артурскую конюшню к нашим морским коням. Народ, самый простой, серый, крестьянский народ, сейчас же узнал об этом подвиге и «по слухам» и «от знакомцев», наконец из газет, которые теперь не получаются в редкой деревушке и уподобление японцев конокрадам я сам слышал из уст мужика. А известно, как популярны и с какой стороны популярны среди крестьян конокрады. И про Маньчжурию народ отлично знает, и как туда проехать, знает, хотя бы по брошюре «Сибирское переселение» с картой Сибири и Маньчжурии, которая за последние шесть-семь лет разошлась в народе в количестве не меньше полутора миллионов экземпляров. Смею уверить, война популярна так же, как и переселение, а популярнее последнего в народе может быть разве только сложение недоимок. В конце концов вся русская история есть история «переселения», переселения землепашца с заселенной гуще привычного или с истощенной нивы на ближайшую целину или вольную землю. Сначала целины и бесхозяйные земли были тут же поблизости, за речкой или за болотиной, потом пришлось идти за большие реки, за Волгу, за Дон, за Урал; дальше пошли в Сибирь за строгановскими казаками с Ермаком во главе, теперь впереди пошла уже царская армия с генералом Куропаткиным. Все это народ понимает и еще сильнее чувствует, а потому не боится войны, не отворачивается от нее, не отлынивает. В начале народ был неприятно удивлен нашими неудачами: народ привык побеждать, но очень скоро он сообразил, что война не может быть легкой и короткой. Рассматривая хотя бы ту же маршрутную карту, которая приложена к знакомой ему брошюре о переселении, он увидел, что в Маньчжурии японец «дома», а нам туда десять тысяч верст; у японца перевозка водой, а у нас в теплушках товарных вагонов, китаец японцу вроде кума, а для нас разбойник. Сотни тысяч ходоков, побывавших в Сибири, по себе знают, что значат тысячи верст в теплушках и каков из себя китаец. Народ, зная, что борьба будет тяжелая, долгая, заранее примирился с предстоящими жертвами и возможными неудачами. Но впереди маньчжурская целина. А что эта землица ждет не кого другого, а именно его, крестьянина-землепашца, народ знает потому, что в Сибири «господам земли не нарезают». О нашем самом больном месте, о Порт-Артуре, встреченный мною в пути в вагоне пожилой мужик сказал: «Шел так-то мужик по лесу и нашел на медведя. Медведь к мужику, а мужик кафтан с себя долой и кинул медведю: займись, пока за вилами сбегаю. Кафтан новый, хороший был кафтан, да ничего не поделаешь». Чего народ не представляет себе в настоящем свете, так это денежные траты на войны: что такое миллион рублей, он не понимает, чего стоил погибший «Петропавловск», он не постигает, но о физических страданиях солдата на войне он имеет представление ясное. Однако, кто же не знает, как стойко переносит крестьянин физическую боль, усталость, лишения, и с какой спокойной покорностью он относится к смерти и своей собственной и близких людей.
Армия, следом за которой я теперь еду, — колоссальный вооруженный авангард еще более колоссальной переселенческой партии, и состоит эта армия из того же мужика, только одетого не в зипун, а в мундир с короткими полами. Теперешняя война — все та же история «переселения», необходимого, рокового, предопределенного. На Восток идут не солдаты, а народ. Движет его туда не человеческая воля, а его историческая судьба.
***
Когда у нас в уезде узнали о конокрадском нападении японцев на наши порт-артурские броненосцы, тотчас же собралось наше уездное очень скромное сельскохозяйственное общество. Уезд мой окраинный, население смешанное, в числе членов общества находятся русские, поляки и немцы, православные, католики, лютеране и старообрядцы. В другое время мы часто спорили и не соглашались друг с другом, но в заседании, которое собралось на этот раз, не было и тени разногласия. Все поняли, что дело идет не о войне между двумя народами, а о начинающейся борьбе рас, о войне двух культур, двух миросозерцаний, двух религий. Это мы и выразили в нашем адресе. И наш уезд, и мы небогаты, но в том же заседании сразу же мы «набросали на стол» больше пяти тысяч, а потом в короткое время к этим пяти тысячам прибавились еще шесть. Мы отлично знаем дела друг друга, а потому знаем, что наши жертвы на военные нужды были для многих из нас не легки. В нашем губернском городе, как и по всей России, учащаяся молодежь нескольких учебных заведений устроила патриотические манифестации. Надо было видеть этих юношей и мальчиков, когда они двигались по улицам. Было грязно, ноги и полы пальто у всех выпачканы, кое-кто, занятый своим патриотическим восторгом, не замечал ухабов наших мало совершенных мостовых, падал, «засаливался, как боров», подымался и продолжал идти, запачканный с наружи, но с любовью к отечеству и с народной гордостью внутри. Молодые глаза блестят, молодые щеки разрумянились, молодые голоса звенят.
Что же говорят нам о непопулярности войны?
Теперь я только что проехал чуть не всю Россию с запада на восток. В каждом самом скромном городке раз, а то и два раза в день выходят телеграммы, которые нарасхват разбираются у разносчиков на вокзалах. Книжные шкафы подвергаются настоящей осаде в те минуты, когда туда из вагона приносятся свежие газеты. В вагонах только и разговоров, что о войне. В гостиницах рано утром прислуга стучится в вашу дверь, подает вам последний выпуск телеграмм и взволнованным голосом наскоро сообщает существенное из последних военных известий. В одном уездном городе лакей, маленький нервный человечек с необыкновенно длинными висячими усами, говоря о взятии важных фортов у Порт-Артура (это известие скоро оказалось ложным), заплакал, и слезы потекли по его длинным усам. Одна из моих спутниц, тридцатилетняя тоненькая девочка с добрыми черными глазами и кроткой и застенчивой улыбкой, знала историю военных действий с самого начала войны не хуже любого военного обозревателя. Девочка была сама доброта, но когда заходила речь о японцах, ее голосок начинал звенеть. Порт-Артур в опасности! Этого удивительного Стесселя могут убить! Куропаткин один, а против него трое, Куроки, Нодзу, Оку! Как бы она хотела помочь и Стесселю, и Куропаткину! Так бы, вот, села в воздушный шар и оттуда посыпала японцев каким-нибудь порошком!
— Ядовитым? — спрашиваю я.
Русская девочка вздрагивает, колеблется и отвечает просящим голосом:
— Лучше бы сонным, чтобы они все заснули и их всех бы взяли в плен.
Так отвечала русская, христианская девочка.
Группа чуек и поддёвок стоит на железнодорожной платформе и пропускает мимо себя пленных японцев, которые только что пообедали и возвращаются в вагоны.
— Я бы их не кормила, — говорит вполголоса одна чуйка другой. — Пусть бы побирались или бы дрова кололи.
— Зачем не кормить! — так же вполголоса отвечает собеседник. — Он за свое дело стоял, мы за свое.
О том, чтобы Россия, в целом, боялась войны, не сочувствовала войне, робела пред японцем, считала себя ниже японца, не может быть и речи. И тем непостижимее вздор, который мне попадался в некоторых провинциальных газетах. Город, что называется из перерусских русский, для этого перерусского города и издается газета, а пробегаешь ее, и кажется, что ты если не в Нагасаках, то в каком-нибудь английском порте, откуда в Японию возят контрабандный уголь. Попадается настоящий бред. То читаешь, будто пленных японцев «шумно и восторженно приветствовали огромные толпы народа, несмотря на то, что принимались меры к охлаждению чувств». То негодуют на то, что японцев рассылают по глухим городам и держат под надзором. Знаете ли, откуда пошли эти ужасные стеснения японцев? Из лагеря «охранительной» печати, которая боится общения с японцами населения, которая «дрожит пред той могучей критикой, которая может обрушиться со стороны гордой своей свободой нации». Додумалась умная голова, где искать свободу! В Японии столько же свободы, сколько у пчел в улье или у муравьев в муравейнике. Желтая опасность оттого и опасность, что победа желтой расы подавила бы высшую европейскую культуру, основанную на христианском братстве свободных личностей, и заменяла бы ее китайско-японской муравьиной культурой, где нет муравья, а есть только муравейник.
***
Не велика, по-видимому, штука — пара рельсов, все-таки как эта пара переделала Сибирь до неузнаваемости! Страна заседателей, совмещавших в себе и станового, и следователя, и земского начальника, и податного инспектора, — заседателей, которых подвластные им сибиряки именовали не иначе, как «наш барин»; страна кулаков, зажавших в свою железную горсть не только население, но и «барина»; страна обозов на санях и караванов на верблюдах; страна бродяг, не помнящих родства, каждое лето предпринимавших увеселительные прогулки по большим и малым трактам, с удочками для ловли рыбы, ружьями для стреляния дичи и котелком для варки добычи; страна исправников горных, получавших в год безгрешных доходов по несколько десятков тысяч рублей; страна безвестных огромных сел, открываемых в тайгах севера или на юге в китайских пределах, — это страна чудес и просто анекдотов стала, по сибирскому выражению, «русеть», т.е. делаться похожей на всякую другую более или менее цивилизованную страну. Сибирь из большого тракта, по Европейской России носившего название Сибирского, а в Сибири Московского, шедшего от Златоуста до Сретенска, заселенного ямщиками, трактирщиками и содержателями постоялых дворов, быстро начала превращаться в страну, обитаемую по-настоящему: с городами, чиновниками, не допивающимися до провозглашения себя, подобно древнему Нерону, богом, землепашцами и — железной дорогой.
Сибирь растет. До железной дороги я видел Челябинск жалким полугородишком-полуселом, с пятью тысячами населения; теперь это город с тридцатью тысячами жителей, с электрическим освещением, с зеркальными окнами магазинов и красивыми каменными зданиями, которые здесь и не снились никому до железной дороги. Грязи в Челябинске, разумеется, сколько угодно, но невольно прощаешь и эту грязь, когда видишь, что она состоит из отличного чернозема, который родит великолепную яровую пшеницу, разбираемую нарасхват в самом Лондоне. Еще грязней Челябы Омск, построенный на рубеже сибирских черноземных травяных степей и «березовой степи» Барабы. Тут грязь могла бы быть поуменьшена, но город все-таки растет и богатеет. Все больше и больше пароходов и барж на великом потоке Иртыш; московские мануфактуристы, составив компанию, воздвигли в лучшей части города настоящий чертог для торговли своими товарами обольстительных восточных рисунков, пред которыми не устоит ни одна киргизка и ни одна татарка окрестных степей; открылось несколько крупных складов сельскохозяйственных орудий и машин. Сегодняшняя местная газета хвалится денежными оборотами города: десять лет назад Омский общественный банк учел векселей на 260 000 р., а в прошлом году на 670 000 р., и это при условии, что в Омске открыл свои действия Сибирский торговый банк, который в среднем выдавал ежегодно до семи миллионов по учету векселей и по выдаче ссуд под железнодорожные дубликаты.
Растет сибирский город, растет и сибирская деревня. По сибирской железной дороге мне приходится проезжать каждые три, четыре года, и с каждым разом я вижу, как быстро увеличиваются запашки, видные из окна вагона. Особенно заметно это между Челябинском и Петропавловском, но и дальше на восток, к Омску, происходит то же. Растут обработанные пространства и деревни и вдали от железной дороги; переселенцы все дальше и дальше заходят в степи и леса; в последнее время они добираются уже до настоящей вековечной дремучей тайги. В Омске местное отделение переселенческого управления министерства внутренних дел заканчивает свои исследования. Знаете ли, сколько крестьян осело на одних казенных землях в течение последних десяти лет? — Пять с половиной миллионов! И это только от Урала до Байкала. Да следует к этому прибавить больше миллиона, устроившегося в Алтайской вотчине Государя, которая по пространству равна нашей союзнице Франции. Да в Тургайскую область пришло тысяч около трехсот. Вот какой могучий русский поток льется к востоку и как усиливается наш сибирский «операционный базис», получивший такое важное значение после того, как проснулся восток желтый!
В текущем году мирная волна переселенцев затихла: весь путь занят войсками. Мирная переселенческая организация предоставила себя в распоряжение частью Красного Креста, частью военных властей. Об этом союзе представителей сохи и штыка, имеющих здесь в сущности одну и ту же цель, — до следующего раза.
Проходят поезда с пленными японцами, но здесь, в Сибири, их никто кроме конвоя не видит. Есть основания не спускать с наших фактических противников глаз во все время их путешествия по сибирской «паре рельсов» и, в особенности, по мостам через великие сибирские потоки. Конвойных чуть не больше, чем пленных. Ни о каких поблажках не может быть и речи. Путь охраняется со всевозможной бдительностью. Были шестнадцать подозрительных случаев незначительных повреждений, но самые тщательные следствия подозрений не подтвердили. Сообщаю это со слов командующего войсками сибирского округа Н.Н.Сухотина, которому я представлялся в Омске.
Владимир Дедлов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
