родился в 1938 году в деревне Шебелинка Харьковской области.
Свои детские воспоминания написал в 72 года.
Всю жизнь работал водителем. Пенсионер,
живет с семьей в Бресте.
Мне было три с половиной года, когда на краю нашего села Шебелинка Балаклеевского района, Харьковской области я впервые увидел и услышал шевелящееся пятно человеческой толпы. Подойдя, я различил суетившихся мужчин и плачущих женщин нашего села. Сюда, к сборищу всех соседей, подошла и моя семья: отец Гритчин Никифор Максимович 1903 года рождения, мама Гритчина Полина и два брата: старший Ваня 1927-го и Вася – 1930-го. Я был совсем мал, но это сборище горюющих, ошарашенных людей я запомнил на всю жизнь. И с этого момента я помню войну – с самого первого ее дня.
Ничего не понимая, я, напуганный, вцепился в отца. Он взял меня на руки и мои ладони крепко и цепко обвили его шею. Мои родные плакали. Слово «война», повторяемое отовсюду с ужасом и слезами, для меня ничего не значило. Но в моем детском сознании возникла мысль, что случилось что-то плохое. Каждый мужчина нашего села в руках держал свой узелок. Мама с трудом оторвала меня от отца. Я цеплялся за него, плакал, и ни за что не хотел отрываться. Наконец, я оказался на руках у матери. И увидел: все куда-то уходили. Отец ушел вместе со всеми. Я захлебывался слезами, тянулся за отцом, и больше об этом дне ничего не помню.
Отец ушел на фронт. Мы остались в своем селе Шебелинке вчетвером.
Стояли очень жаркие дни. Я с мамой был в огороде, когда в небе послышался гул и рев фашистских самолетов. Все это происходило впервые. Внезапно началась бомбежка, мама схватила меня за руки и мы побежали в погреб прятаться.
Потом в селе появились фашисты.
Отец и дед построили добротный дом, таких основательных дворов в Шебелинке насчитывалось немного. В нашем доме поселилось трое фашистов – командный состав немецкой армии. Я не помню их одежды, но хорошо помню, что они играли на губной гармошке, ездили куда-то на мотоциклах каждый день и по нескольку раз. Нас они выгнали в погреб и мы там жили, как дети подземелья: мама и трое ребят. Все соленья и варенья из погреба быстро опустошились, и нам часто бывало голодно.
А в нашем доме появилась незнакомая нам женщина. Она стирала немцам белье в корыте и готовила обильные обеды. Запахи жареного лука, подрумяненного сала, борща, пирогов будоражили воображение голодных детей.
Лето выдалось жаркое, засушливое, и окна в доме не закрывались. Мы мечтали заглянуть в наш дом. Однажды, как обычно, немцы вышли во двор, погоготали и уехали на мотоциклах. Мы с братьями решили через открытые окна хотя бы посмотреть, что там есть. Стол стоял у окна. Мои старшие братья полезли в хату. А я, совсем маленький по сравнению с ними, еле-еле, как-то схватившись за подоконник, несколько минут удерживался навесу… Я увидел на столе много еды, мне не понятной: плитки шоколада, конфеты, коробки печенья, большими кусками сверкал на солнце сахар. Вся еда была сложена по-немецки аккуратно. Мои братья набрали в карманы шоколада, печенья, от жадности и голода, а продукты и коробки на столах перевернули верх дном.
Мы наелись сладостей… Я не знал, что ожидает за это меня и мою маму. Братья, понимая, что будет расплата за продукты, сразу сбежали в лес.
Приехав, немцы увидели на своем обеденном столе беспорядок. Они позвали маму и спросили:
– Кто здесь хозяйничал?
Мама, чтобы сохранить меня и спасти, сказала, что это котенок, которого я держал на руках.
– Кот? – переспросил немец по-русски.
– Кот, – ответила мама…
Фашист взял у меня из рук котенка и тут же убил его об угол хаты… Войдя в раж, он схватил меня за одну ногу и поволок к туалетной яме… Он тащил меня, чтобы туда бросить. Мама стала ползать на коленях, целовать гаду ноги и просить оставить Леньку в живых, – меня в детстве называли Ленькой. Раздраженный фашист бросил меня маме под ноги. Это было чудом – он действительно намерен был меня утопить. Спустя годы только я понял, что маленькая кошка ценой своей жизни меня спасла. Теперь для меня кошка – священное животное.
Я не верю в байки про добрых немцев, кормящих детей шоколадками. Те три немца, которые жили у нас, отличались крайней жестокостью. Помню издевательства этих немцев надо мной.
В нашем дворе стояли большие бочки с водой на случай газовой атаки или пожара. На глазах у мамы наши непрошенные гости брали меня за ноги и погружали по самые глаза в бочку с водой.
Часто сажали меня в коляску мотоцикла, пристегивали брезентом и специально ездили, где не было дороги, а только канавы, чтобы меня растрясло по частям. Порой высаживали из коляски, я убегал, а немец преследовал меня на мотоцикле и хохотал. Думаю, он раздавил бы меня безо всякого сожаления, но, наверное, судьба меня хранила.
Невинные шутки фашистов были такие. Помню, немец намазывал на хлеб мармелад, горчицу, давал нам с братьями и заставлял есть. Он смотрел, как мы едим и морщимся и хохотал, как ненормальный. У нас лились слезы от горечи – ведь мы были еще совсем дети.
Мама иногда готовила немцам еду. Они привозили в наш двор свиней, которых забирали у жителей. Свиньи уже были осмаленные. Я протягивал руку, чтобы мама бросила мне шкурку, и грыз ее, как голодный звереныш. Немец заметил это и с кинжалом, которым резал свинью, бросился за мной. Мама кинулась за нами, умоляя:
– Пан, пан, не убивай малого, есть хочет!
Фашист ударил меня скаткой шинели, чтобы я не просил и не хотел есть.
Еще вспоминается такой случай. Наша хата стояла с краю села. Однажды к нам во двор приполз раненый в живот солдат с автоматом. Этот человек стремился к людям, искал помощи и не знал, что у нас стояли немцы. Он приполз прямо к ним в руки.
Переводчик приказал ему:
– Копай в сенях себе яму.
С большим трудом раненый солдат выкопал себе могилу. Его застрелили у нас в сенях. Это стоит у меня перед глазами.
Когда началось отступление немцев, они привезли в наше село четыре ящика водки. Наши солдаты-освободители наивно думали, что фрицев больше нет. С радости и с горя выпили этой водки, а немцы тут как тут: побили всех наших солдат. Мама тяжело вздыхала и говорила, глядя в окошко:
– Гляди, Ленька, наших солдат немцы убивают…
А наши солдаты были кто в чем. Многие — в нижнем белье, а на дворе стояла зима. Они бежали раненые и падали на снег в белоснежном белье, подкошенные немецкой пулей. Утром весь снег был красный.
Однажды, в суматохе отступленья, незнакомка, которая обслуживала немцев, исчезла, прихватив с собой белье и еще какие-то вещи. И снова стрелки упали на нашу семью. Начался допрос мамы. Её вызывали в штаб, пытали, искали связь с партизанами. Помню, пришла она в изорванной своей холстинной рубахе, вся в крови, в синяках и сказала:
– Меня отпустили попрощаться с вами. Меня повесят. Давайте прощаться.
Ее уже ждала виселица. Рядом с нашим домом жил полицай из местных. Фамилии его я не помню, но наверняка знаю, что он сыграл какую-то добрую роль в судьбе моей мамы. Попрощавшись с нами, мама должна была вернуться в штаб на повешение. Она уже уходила, а мы стояли и плакали у машины, наполненной взрослыми людьми. Сельские тетки, зная, что ожидает маму, звали ее:
– Поля, куда ты идешь, ведь тебя повесят, лезь в машину с нами и поедем вместе! Хоть куда, но уедешь от смерти!
Машин было около шести: взрослые и дети. Люди думали, что их перевозят на другое место жительства. Наша деревня уже была поделена на какие-то княжества и удельные немецкие земли. Рядом стояла грузовая машина, загруженная детьми. Мама взяла меня. Мы залезли в кузов, а братья ехали вместе с другими детьми. Нас повезли в неизвестность. Оказалось, на верную смерть.
Я видел, что братья Вася и Ваня на ходу выпрыгнули из машины и побежали, но куда они могли сбежать? – Следом ехала целая колонна машин с детьми.
Братья опять оказались в машине, но не с нами. Теперь мы все оказались разделены.
Позже, после войны, односельчане рассказывали, как перевернули все село в поисках моей мамы. После того, как мама не возвратилась в штаб на повешение, в село прискакали на конях немцы, искали ее, но мы были уже в машине. Солдаты залезли в машину, где меня с мамой спрятали под подушки. Ее называли по фамилии, переводчик спрашивал на ломаном русском:
– Кыде Гритчина Полька?
Женщины, спасая нас, сказали:
– Она с тремя детьми уехала на телеге, запряженной коровой.
Нас везли в Освенцим. Перед вывозом нас из села всех согнали в сарай, где прежде жили коровы. К тому моменту коров уже увезли, а нас, как скот, согнали в этот сарай.
Помню, нас везли на поезде вместе с кирпичом, строительными материалами, оконными рамами. Нас отправляли на смерть, а грузы – на расширение территории "Освенцима".
Ехали мы очень долго. Иногда наши самолеты пикировали составы, но видя, что здесь люди, прекращали налеты. С нами передвигалась немецкая полевая кухня-вагон. На разъездах, где стоял наш обоз, нам давали кружку кипятка и кусочек черного хлеба.
Помню, очень долго стояли, до трех месяцев на разъезде, было очень много путей, составов с людьми. Стояли долго потому, что распределительный пункт в сутки мог принять только шесть эшелонов с людьми. Там распределяли взрослых в Германию, детей – брать кровь до нуля для помощи немецким солдатам. Когда мы стояли, мои братья нашли меня и маму. Сколько было радости, когда мы оказались вместе! С тех пор мы не расставались, держались вместе. Это было последнее наше пребывание на территории Польши.
Люди плохо понимали, что с ними будет. Поэтому никто не убегал, ехали молча. Помню, в Польше мои братья ходили к полякам, просили еды. Они приносили поесть картофельные очистки, хлеб, пару яиц. Время шло. Пришел черед нашего эшелона. Его должны были втолкнуть на территорию лагеря "Освенцим". Но тут уже началось освобождение пленных лагеря нашими военными, и наш состав с людьми поехал в Западную Украину, в Подольск и мы уже знали, что едем не в Германию, а – домой.
В Подольске мы жили долго: прошло лето, пролетела осень, наступила долгая зима, нахлынула ручьями да грачиными песнями весна. Война окончилась. Вопреки нашим ожиданьям, местные жители нас встретили озлобленно. Нас разместили по домам, по семьям. Чувствовалось, что в этих краях война всех обошла стороной — она не поселила состраданья в человеческих сердцах. Люди боялись брать нас к себе на проживание. Здесь жили поляки, румыны, они ездили на телегах, говорили непонятно, обращались с нами нелюбезно. Помню, они не хотели нас кормить, не пускали в туалет. Казалось, они нас опасались. Наша мама стала работать в колхозе, в сельхозбригаде. Мне сейчас не вспомнить, где мы жили и как? Знаю, что местные власти уже стали уговаривать всех оставаться здесь, но мы тешили себя надеждой поскорее возвратиться в свое село, родную Шебелинку из этого крайне нелюбезного к нам места.
И, сквозь трудности, препятствия, время и расстояния, мы вернулись в свою Шебелинку. Увидели, что многие хаты сожжены, но свою хату нашли в целости и сохранности: ведь в ней квартировало командование, и она уцелела.
Мама моя знала, что отец нас не ищет: он завел вторую семью в Пятигорске, а нас бросил. Видимо, она его все же ждала, и только спустя два года после войны решила с нами уйти жить к своей маме. Бабушка Варя и родные сестры мамы тетя Маня, тетя Даша и тетя Настя жили за 15 километров от Шебелинки. Тетя Настя только-только вернулась из Германии, вывезенная туда на работы, как сотни тысяч девушек. Мой старший брат Иван ушел в армию, а потом на войну с Японией, а мы втроем остались жить у бабушки Вари.
В 1951 году зима была суровая и затяжная. В марте моя мама замерзла, и я остался круглым сиротой в 12 лет, потому что отец умер в моем воображении, бросив нас в такие тяжелые годы. Теперь я должен был сам себя кормить и учить. У теток были свои семьи. Подчас чувствовал себя в них лишним. Поначалу я просто пас людям скот за кусочек хлеба. Потом колхоз взял меня на полное содержание.
Дальше была не жизнь, а сказка. По комсомольской путевке поехал на целину в северный Казахстан, потом — армия. В армии я впервые взялся за баранку и до пенсии не выпускал ее из рук — работал водителем.
Я посмотрел мир, попутешествовал. Приходилось мне бывать и в "Освенциме", видеть то место, где стоял наш состав в преддверии своей смерти. С болью в груди я сегодня смотрю передачи об освобождении узников концлагерей – и вижу в них как будто себя, свою мать, своих братьев Ваню и Васю.
Все это, изложенное на нескольких страницах, с трудом помещается в моем нынешнем сознании, а происходили эти события на моих детских глазах. Жили мы в нечеловеческих условиях: голодные, босые, напуганные до смерти. – Как выжили? – Ведь наша семья, как и многие другие, смотрели смерти в глаза. Нехорошие у нее глаза, трудно их забыть, хоть однажды заглянув туда. Вот уже и восьмой десяток моей жизни тает, словно снег за окном моего детства, где я был маленьким несмышленышем под крылом черной птицы с тревожным именем Война…
Улетай, черная птица!
Алексей Гритчин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
