Вот и закончился изнурительный июньский путь, начавшийся в Алексеевке рано утром и приведший к калитке подмосковной дачи на речке Десне. Сизые сумерки вот-вот окутают землю. Постучали в калитку. Нам открыл пожилой мужчина в клетчатой рубашке и стёганой безрукавке, в стоптанных туфлях и вытянутых на коленях брюках. Он вопросительно взглянул на нас, троих визитёров: фотокорреспондента районной "Зари" Александра Панченко, водителя Михаила Кобзарева и автора этих строк.
– Мы из Алексеевки. А вы Матвей Кузьмич Шапошников?
– Да…
Мы пояснили, что весь день были в пути и теперь рассчитываем переночевать на даче в машине. Если он, конечно, не против. А на следующий день, добавили, поговорим обо всём, нас интересующем.
– Подождите, – коротко ответствовал Матвей Кузьмич и последовал в дом. Мы остались за калиткой.
У меня же, представлявшего генерала Шапошникова совсем другим, появилось чувство некоторого разочарования. По фотографиям он виделся высоким, статным. Да и приветливости ожидали большей, поскольку приехали по его приглашению на дачу, где он отдыхал в то лето 1993 года.
По первому впечатлению Шапошников "не показался", но это впечатление оказалось обманчивым.
Через несколько минут всё уладилось. Матвей Кузьмич по давней армейской привычке к порядку и определённости, всё выяснил и, вернувшись к нам, скомандовал:
– Будете спать в доме, вам постелят. А сейчас пить чай...
Пили не только чай. Когда мы вручили Матвею Кузьмичу подарки от имени алексеевцев и вкратце рассказали о жизни города, он вовсе оттаял душой и решительно промолвил:
– С земляками выпью и стопочку.
Ему шёл 87-й год. Внешне он выглядел справным пожилым мужчиной. И голова мыслила ясно...
Утром на веранде дачного дома мы начали беседу. Матвей Кузьмич охотно вспоминал:
– Родился я в Алексеевке в ноябре 1906 года. Отец Кузьма Егорович и мать Степанида Фёдоровна были крестьянами. Жили на Николаевке, на Кутке (теперь это конец улицы Ольминского -А.К.).
***
В хоре Базарной церкви выделялся бас Кузьмы Егоровича Шапошникова. Стоило ему затянуть "Да возра-а-адуется душа моя-а-а" или "Изми мя от вра-а-аг мои-и-их", как будто стужей потянет от земли – изумлённая душа прихожан окутывается морозом. Дал же бог человеку голос!
– Мы ещё с самим Шаляпиным потягаемся, – бахвалился Кузьма Егорович за чаркой в минуты дружеского застолья.
Судьба не сподобила его встретиться со знаменитым певцом, но до высот воронежского архиерейского хора подняла. Регент Никодимов самолично прибыл в Алексеевку, чтобы послушать первого баса Базарной церкви, и остался весьма доволен им. На предложение перебраться в Воронеж Шапошников вначале ответил:
– Куды же я поеду. У меня тут ... жена, трое маленьких сыновей.
– Будет тебе квартира. Бесплатная на два года.
И месяца не прошло, как бас Шапошникова загудел в воронежском архиерейском хоре. А подрастающие сыновья тоже были зачислены в этот главный хор губернского города: старший Матвей пел альтом, Дмитрий – дискантом.
Вполне вероятно, что вся мужская часть семьи Шапошниковых так и не разлучилась бы с церковной музыкой, но пришли в Россию иные времена, и на православных обрушилось немилосердие большевистского государства. В студёном январе 1918 года Матвей и Дмитрий Шапошниковы увидели плоды этого гнева.
Они жили на спуске от Митрофаниевского монастыря. Матвей с братом выскочил на улицу, услышав стрельбу, взбежал на гору и – перекрестился. Возле монастыря и по улице Новомосковской лежали коченеющие в нелепых позах тела воронежцев. Местами алел снег, краснели хоругви, блестели иконы, и над всем витала смерть. Матвей ужаснулся от вида кровавых пятен и тел, схватил побледневшего Дмитрия за рукав и потащил вниз, к дому.
То были жертвы расстрела крестного хода.
Детская память не рубцуется. Сколько бы ни жил потом Матвей Шапошников, всякий раз, оборачиваясь на ушедшее время, он будто спотыкался о те жестокие видения...
***
В Алексеевке, куда братья по настоянию отца вернулись, было спокойнее. Правда, слободу два раза занимали белые, но потом о них стали забывать. Война ушла за дальний поворот, и алексеевцы начали, кряхтя, приспосабливаться к советской власти.
Матвей и брат Дмитрий вместе с дедом Егором Назаровичем и бабушкой Матрёной управлялись по хозяйству. Старики терпеливо приучали внуков к рачительному крестьянскому труду. У них было четыре десятины земли, лошадь, корова, соха и борона. Пахали тяжёлый чернозём с налётом песка, оставленного половодьями Тихой Сосны. Сеяли, косили, молотили – все как у всех слобожан, живших извечными крестьянскими заботами.
А когда к вечеру устало рассаживались во дворе за летним столом, чтобы похлебать кулеша, любили смотреть на возвышавшиеся за рекой меловые холмы – Белую и Лысую горы. И по тому, как закатное солнце причудливо освещало темнеющее небо, определяли, какая погода ожидается на следующий день: ветер или ветерок, дождь или вёдро.
У Матвея Шапошникова особого душевного разлада не было, поскольку его отроческое сознание воспринимало окружающее со свойственными возрасту наивностью и непосредственностью.
Учёба в школе второй ступени возле Базарной площади (бывшей гимназии) давалась легко, и он охотно ходил с Кутка через греблю и плотину на Тихой Сосне в центр Алексеевки. Там, за партой, сосредоточивались его основные интересы. С гордостью воспринимал юный Шапошников, что живёт в первом в мире пролетарском государстве, которому нужны грамотные люди. Окончил семь классов в 1920 году первым учеником.
– Поступай-ка ты, Матвей, в ликвидаторы неграмотности, -посоветовали ему сведущие люди, поскольку денег в семье на продолжение образования не наскребли.
В селе Щербаково, куда направили юного "ликвидатора", он остановился на квартире у бездетных хозяев. Те брали с постояльца за жильё и харчи по 3 рубля в месяц. Матвею оставались ещё 2 рубля про запас. За год просветительской деятельности он подсобирал сумму, позволявшую предпринять смелый шаг – поискать счастья за пределами Алексеевки.
***
Пролетарское государство через газеты и крепкоголосых вербовщиков приглашало молодёжь на восстановление шахт, называя это патриотическим долгом юных граждан. Потому Матвей Шапошников с окрылённой душой прикатил в Кривой Рог. Казавшийся ему бесконечно солидным капитал вскоре растаял, словно соль в стакане воды. Когда очередь дошла до продажи одежды, тлевшая надежда найти работу исчезла. Отчаяние подвигло его на уркаганскую вылазку.
Забравшись в здание Криворожского рудоуправления через разбитое окно, выждав, когда секретарша покинула свой пост, он протиснулся в кабинет главного инженера Бермана. Тот с непроницаемым лицом через очки взглянул на вошедшего, подняв голову от вороха бумаг на столе. Так же спокойно выслушал угрозы измождённого существа:
– Если не примете на работу – зарежу.
– Вот так просто и пырнёшь?
– И пырну, – уже без прежней решимости промолвило существо, в кармане сжимавшее перочинный ножик.
Берман внимательно посмотрел на рваную фуфайку, заплатанные штаны непонятного цвета, на замызганное лицо и стал расспрашивать, кто он и откуда. С прежним бесстрастным выражением черкнул на листе бумаги несколько фраз.
– Так говоришь, крестьянских кровей? Заметны свойственные твоему сословию наклонности. Отправляйся в отдел кадров...
Повзрослев и пройдя обкатку жизнью, Матвей Шапошников понял, сколько скрытой иронии таилось в словах немца Бермана. А тогда он победителем несся в отдел кадров, прямо держа кудлатую голову.
Начинал бутовщиком, одолел ремесло откаточника и лопаточника, лишь тогда принялся рубить руду. Обзавёлся семьей, сына назвал Артуром в честь героя романа и фильма "Овод". Жива душа калачика хочет – и он усердно работал под землей, хорошо понимая, что тем самым упрочивает домашнее благоденствие наверху. Постепенно отвык от унизительного состояния, когда в одном кармане смеркается, а в другом заря занимается.
***
– Горняки! Вы опора рабочего класса нашей великой Родины! Такие кадры позарез нужны непобедимой Красной Армии...
Оратор поднимал и опускал руку, будто саблей отсекая фразы. Выступавший не только словами, а и видом своим агитировал за пехотное училище. Чёрный блеск хромовых сапог, синее галифе с кантом, ладно сидящая гимнастёрка с малиновыми петлицами и фуражка с красным околышком – всё это придавало ему мужественный вид, внушало почтение, манило неясной дымкой боёв и походов.
Зажигательная речь комиссара Одесского пехотного училища Бубличенко проняла упругие сердца молодых шахтёров. Они устроили шумный гвалт возле стола, за которым составлялся список желающих стать командирами Красной Армии. Нетерпеливо пробирался к комиссару и Матвей Шапошников...
***
Рассказывая о себе, Матвей Кузьмич попросил при подготовке текста эмоции воспоминаний подкрепить и скорректировать печатными изданиями, в которых шла речь о нём. И называл книги, журналы, газеты. Мы решили последовать его совету. Матвей Кузьмич написал книгу воспоминаний "По зову Родины" (Киев, 1968). Отрывок из неё продолжит рассказ:
"С сентября 1923 года я, крестьянский сын, горнорабочий шахты "Коммунар" Криворожья, связал свою судьбу с советскими Вооружёнными Силами, став добровольно курсантом Одесской пехотной школы (окончил с отличием – А.К.). С той далёкой поры весь мой дальнейший жизненный путь был во всём определён принадлежностью к славной плеяде защитников Отечества. В Красной Армии вводится в действие широкая программа моторизации и механизации – и меня направляют в Москву, на мотомехкурсы усовершенствования командного состава, откуда я вышел командиром танковой роты. Затем – учёба в Военной академии имени М.В. Фрунзе, участие в советско-финляндском вооружённом конфликте. Великую Отечественную отвоевал с первого до последнего дня.
Навсегда остались в памяти горькие километры отступления и радость освобождения родной земли, бои под Сталинградом, на Курской дуге, где советские воины сломали хребет фашистскому зверю"...
***
В разгар Курской битвы полковник Шапошников командовал 178-й танковой бригадой. Вначале держали оборону на рубеже реки Пены – перед Ивней. Как это было? Обратимся к той же книге воспоминаний:
"Теперь мы ожидали появления вражеского танкового клина. И не ошиблись: танки пошли в атаку под прикрытием артиллерийского и миномётного огня. Из-за пыли, поднятой разрывами наших снарядов и гусеницами вражеских танков, мы не видели глубины клина. Впрочем, по моим наблюдениям, вражеские танки шли в атаку медленно, боевая скорость у них была не более 10 километров в час. Основная масса двигалась на Владимировку. Впереди, как всегда, шли "тигры", которые вели огонь с коротких остановок. Впрочем, их огонь был малоэффективен: за день два попадания 88-м снарядами в башни Т-70.
Все наши танкисты и самоходчики имели приказ не обнаруживать себя, а подпускать вражеские танки на дистанцию 200- 300 метров
и бить без промаха.
Но по мере приближения танков к нашему переднему краю меня всё больше тревожила мысль: выдержат ли наши танкисты, смогут ли подпустить их на дистанцию кинжального огня. Особенно я беспокоился за 2-й танковый батальон, укомплектованной Т-70 с 45-мм орудиями, ведь среди атаковавших танков двигалось более десятка "тигров", следом – остальные танки, за ними – пехота ...
Как я уже упоминал, в моём резерве находилась рота Т-34 из 2-го танкового батальона. Чтобы не опоздать с её выдвижением на танкоопасное направление, я подал роте команду "к бою!", указав ориентир, на который они должна выдвигаться.
Тем временем находившийся рядом со мной командир самоходно-артиллерийского полка подполковник Л.М. Лебедев связался по радио с командиром батареи СУ-152 и установил, что все самоходки, стоящие на прямой наводке, получили свои цели и ждут подхода "тигров" к намеченным ориентирам.
Передний край нашей обороны и переднюю линию вражеских танков разделяло теперь не более километра. Артиллерийский и миномётный огонь противника усиливался, несколько снарядов разорвалось вблизи моего наблюдательного пункта. А танки всё приближались. Вот до "тигра" уже 800... 700... 400 ... метров. Какими долгими казались эти минуты!
И тут слышу, подполковник Лебедев докладывает:
– Сейчас будет открыт огонь из самоходок.
Прошло несколько секунд, и один за другим прогремели выстрелы из 152-мм орудий. Тут же я увидел в бинокль, как башня» одного из "тигров" охватило пламя. А ещё через несколько секунд, когда дым развеялся, "тигр" уже стоял... без башни. Командир батареи* СУ-152 доложил, что в результате прямых попаданий подбито ещё два "тигра". Выстрелы самоходок послужили сигналом для открытия огня из всех танков, находившихся в первой линии танковых окопов.
Этот бой был скоротечным. После того как впервые три "тигра" в течение нескольких секунд были превращены нашими самоходками в стальной лом, а несколько Т-П1 и Т-1У загорелось, остальные вражеские танки, как по команде, развернулись на 180 градусов и ушли на свои исходные позиции. Во время этого боя им так и не удалось подойти к переднему краю обороны 2-го танкового батальона ближе чем на 100 метров ".
***
Если взглянуть на сентябрьское небо в приднепровских местах – душа возликует. Умытое недавними дождями, оно излучало тепло, празднично синело, изредка пропускало лёгкие облака и стаи улетавших птах. Порой так хотелось оказаться в его мирной бездонной глубине, поскольку на земле творилась адская круговерть. Чадящие стены домов, срубленные осколками берёзы, покорёженная на обочинах техника, учащающие сердцебиение взрывы снарядов и бесконечное движение к Днепру воинской массы.
Как только завоют стаи вражеских самолётов и начинается бомбометание, тут уж смешивается всё – земля и небо.
Шла подготовка к форсированию Днепра.
Противник ещё не успел закрепиться на правобережных кручах восточнее отвоёванного недавно Переяслава. Однако и у 10-го танкового корпуса 40-й армии не было средств, чтобы с ходу переправить через широкую реку боевые машины. Время работало на гитлеровцев, поэтому спешно пришлось захватывать плацдармы доблестью пехоты. Та ожесточённо "осваивала" землю на правом берегу.
Пока наводили понтонные мосты и паромные переправы, в корпусе решили перегруппировать силы, объединив боевую технику в два ударных кулака.
– Своим кулаком двинешь так, чтобы немцы винтом покатились домой, – генерал Алексеев показал Шапошникову на карте, как будет действовать его группа.
Читаем книгу И.Кравченко и В. Буркова "Десятый танковый Днепровский" (М., Воениздат, 1986): "В сложившейся обстановке командир корпуса генерал В.М. Алексеев решил направить на букринский плацдарм 16 танков и САУ, а также '727-й истребительно-противотанковый артиллерийский полк. Эти силы возглавил командир 178-й бригады полковник М.К. Шапошников. Командование сводным отрядом (8 танков и около 300 мотострелков), действовавшим на плацдарме в районе Ртищева, было возложено на командира 183-й бригады майора М.В. Ковалёва.
Совершив марш, отряд полковника Шапошникова в течение ночи на 29 сентября сосредоточился в районе Зарубенцев. Здесь в его состав влился танковый батальон (10 танков) 186-й бригады под командованием майора Р.Ф. Гудая, прибывший из Лебедина. Тогда же этот отряд был переправлен на плацдарм и сосредоточился в районе Трактомирова, где получил приказ совместно с частями 47-го стрелкового корпуса наступать вдоль правого берега Днепра на соединение с отрядом Ковалёва, с тем, чтобы образовать единый плацдарм.
С утра 29 сентября противник перешёл в наступление. До двух пехотных полков при поддержке танков атаковали полки 161-й стрелковой дивизии с целью овладеть Великим Букрином. Решительным ударом отряда полковника М.К. Шапошникова и стрелковых частей враг был отброшен в исходное положение.
Напряжённые бои вёл отряд полковника М.К. Шапошникова. Преодолевая яростное сопротивление гитлеровцев, и отражая в день по нескольку контратак, отряд и части 161-й и 253-й стрелковых дивизий к концу первой декады октября вышли на северо-восточную окраину деревни Ромашки и закрепились на ней. Два дня противник предпринимал отчаянные попытки сбить их с занимаемого рубежа. Однако стойкость и высокое мастерство советских воинов позволили им удержать за собой захваченные позиции".
Командир 10-го корпуса, в состав которого входила бригада Шапошникова, представляя Матвея Кузьмича к званию Героя Советского Союза, писал: "Не щадя своей жизни, под сильным миномётным и артиллерийским огнём противника и бомбёжкой с воздуха, на трудных грунтовых дорогах, напористо, смело и героически увлекая своими подвигами весь личный состав, полковник Шапошников вёл свою бригаду вперёд, форсировал Днепр, захватил плацдарм, обеспечил под огнём противника переправу на правый берег остальных частей 10-го танкового корпуса».
Командующий войсками Воронежского фронта генерал армии Н.Ф. Ватутин наложил резолюцию на этом наградном листе: "Достоин присвоения звания Героя Советского Союза».
С ним согласился Президиум Верховного Совета ССР в указе от 10 января 1944 года. Из штаба 40-й армии позвонили:
– Товарищ полковник! С вас причитается.
– Что случилось?
По секрету, который для Матвея Кузьмича не был секретом, сообщили о грядущих добрых переменах в его фронтовой жизни. А они, эти перемены, пошли, почитай, косяком. В начале 1944 года Шапошникова назначили командиром 10-го танкового корпуса, в Кремле вручили медаль "Золотая звезда" и вскоре присвоили звание генерал-майора танковых войск.
***
Матвею Кузьмичу посчастливилось. Он и сам так считал. За четыре года, продуваемых смертным ветром и пропахших порохом, не чаял остаться в живых. Ведь справа и слева под прицелом и залпами войны неумолимо редели ряды фронтовых друзей-танкистов. А для него так и не выточили снаряда со смертоносным осколком.
Он не видел распростёртый в огне и развалинах Берлин. Его боевой путь закончился в австрийских Альпах, когда разведка донесла, что впереди – союзники. И неожиданно оказалось, что дни утрат и печали минули, поскольку навстречу через реку спешили вооружённые, но улыбающиеся американцы с горячим желанием пожать руку.
– Россия, браво! – с акцентом выкрикивали они, норовили обняться и предлагали сигареты. Конечно, закурили. А потом выпили нашей, отечественной. И закрепили Победу.
Но главную черту в войне подвели на Параде Победы в Москве 24 июня 1945 года. День выдался неважным. Над городом нависли скмрачные облака, дождь брызнул на столичную брусчатку. Да разве это помеха для фронтовиков, созванных в столицу и ещё не отвыкших от скользких дорог и грохота боя!
Перед началом Парада генерал-майору Шапошникову выдали саблю и приказали возглавить сводный батальон танкистов 3-го Украинского фронта. То было захватыващее дух торжество. Будто сгусток энергии и порыва армии-победительницы вышел на встречу с народом, отстрадавшим вместе с ней долгих четыре года. Танкисты, лётчики, пехотинцы, моряки ступали и двигались по брусчатке Красной площади в таком же строгом порядке и взаимодействии, в каком ещё два месяца назад громили они врага. А влажный ветерок, волнуясь, остужал разгорячённые лица маршировавших воинов и принимавшего парад московского люда...
Через два десятка лет Матвей Кузьмич передаст в Украинский музей Великой Отечественной войны в Киеве саблю, выданную перед Парадом Победы, и грамоту Героя Советского Союза. Реликвии разместят в экспозиции, а рядом прикрепят его портрет, где он запечатлен с медалью "Золотая звезда" на груди.
***
После войны немало командиров полагало, что они превозмогли науку побеждать. Понятное дело – вон какого врага одолели! Шапошников так не считал. За плечами знания не носить, да и военная наука не стоит на месте. Он поступил в Академию Генштаба (Высшую Военную академию им. Ворошилова).
С Алексеевкой между тем началась регулярная переписка. Пока воевал, письма были короткими и тезисными: жив, здоров, чего и вам желаю. Теперь же в столице будто появилось другое зрение, будто пахнуло щемящим душу воздухом родных мест. Как давно он не видел отца, братьев!
"Приезжайте в Москву, погостите, познакомлю с семьей", - настаивал он в письмах отцу. И в 1947 году Кузьма Егорович решился, пригласил с собою крестницу Ларису Буханцову. Наладились в марте, пока не приспели крестьянские заботы. На Павелецком вокзале растерянно начали ожидать встречи. Лариса осталась с вещами, а Кузьма Егорович нетерпеливо вышагивал взад-вперёд в надежде поскорее увидеть сына.
– Батя, – окликнули его, – вон идёт твой двойник. Ты не его ищешь?
Двадцать с лишним лет не виделись Матвей Кузьмич и Кузьма Егорович. Обнялись. Они знали, что удивительно похожи друг на друга. И обоим было приятно сознавать это. Кузьму Егоровича вдобавок распирало от гордости за сына: тот в генеральской форме, Герой войны и учится в московской академии. Встречные засматриваются на него и оглядываются. Правда, Кузьма Егорович отличался от сына седыми лихими усами и бородкой клинышком.
Жил Матвей Кузьмич на квартире в районе Новодевичьего монастыря. Познакомил с женой, Екатериной Сергеевной. Дочь Нина сама протягивала руки – ей исполнился годик, она не ведала, как нужно церемониться.
Разговаривали сумбурно. Кузьма Егорович не успевал отвечать на вопросы: война порушила Алексеевку, много развалин, особенно в центре... Но живём. Теперь можно жить... По вечерам тянет прохладой от Тихой Сосны... Подсолнечник жарим и лузгаем, из него же бьём олию... Эфирный действует, от него в округе запах шрота (переработанного кориандра).
– А в клубе на эфирном показывают "Тарзана"! – не утерпела Лариса.
Пообвыкшись в столичной обстановке, она торопливо рассказала: – Я роблю в "Кожсапоге". Артель така. Подходит до мэнэ бригадир и каже: "Глянь в газету. Угадуешь?" И подаёт "Воронежскую коммуну». Я глянула – а там Матвей Кузьмич. Большой такой портрет. Герой Советского Союза! Я аж заплакала. От радости. И с газетой к крестному. Вин подывывся! "Матюшка! Матюшка!" И до мэнэ: "Оставь газету!". "Только с возвратом", – сказала я.
И тут сообразила Лариса, что от волнения путает русские слова с местным диалектом.
Целй месяц гостили Кузьма Егорович и Лариса Буханцова. При расставании приглашали всю семью Матвея Кузьмича в гости. И гости проторили дорожку в Алексеевку. Через два года приехал старший сын Матвея Кузьмича Артур, который мужал в Борисоглебском авиационном училище лётчиков-истребителей. Матвей Кузьмич приурочил своё летнее гостеванье к приезду братьев Дмитрия и Семёна. По утрам холодной водой окатывались – пар валил от разгорячённых спин. Помогали по хозяйству отцу – а у того и без них всё ладилось. Наговорились, навспоминались…
В следующий раз Матвей Кузьмич отправлялся в Алексеевку с тяжёлым сердцем. Позвала горестная телеграмма – умер отец. Хоронили по православному обычаю. Кузьма Егорович до конца дней своих оставался глубоко верующим человеком. Сын сделал всё, чтобы отлетевшая душа отца не возмутилась: тёмный гроб и крышка с чёрным крестом, молитвословие на дому, отпевание в церкви, куда зашёл самолично, крест на могиле. Он в который раз проявил характер и поступил, как велит собственный долг, а не как предписывает партийный устав. Местное начальство зло судачило: мыслимо ли, генерал, коммунист – и похоронил с крестом, заходил в церковь...
Если говорят, что человек состоит из поступков, то к Матвею Кузьмичу это относится напрямую. На дворе стоял 1957-й год. Атеизм неприязненно посматривал на каждого, кто осеняет себя крестным знамением, мирился с идущими в церковь только старушками. А уж высокий армейский чин, участвовавший в православном обряде, наказывался в обязательном порядке. "Сигналы» о поведении Шапошникова дошли-таки к высокому начальству в Москву. Но вмешался маршал Г.К. Жуков. Он заметил, что такова могла быть последняя воля отца, и Шапошников не мог не выполнить ее.
Служба тем временем шагала широко и уверенно. После окончания Академии Генштаба Матвея Кузьмича определили в группу войск в Германии и назначили начальником штаба, затем заместителем командующего танковой армией. С 1955 года генерал-лейтенант Шапошников пять лет командовал 2-й гвардейской танковой армией. Той армией, которую возглавлял его однокашник по академии, известный военачальник И.Х. Бабаджанян.
Отслужившего два срока в Германии Матвея Кузьмича по тем армейским порядкам следовало перевести на Родину. Ему предложили на выбор: либо заместителем начальника бронетанковой академии в Москве, либо первым заместителем командующего войсками Северо-Кавказского округа. Оба варианта предполагали выдвижение на первые роли. Посоветовался дома. Екатерина Сергеевна очень желала бы осесть в Москве. Дети – Нина и Володя – уже учились в столице. Но Матвей Кузьмич выбрал-таки округ – там более живая армейская служба. Выбрал, как оказалось, Судьбу...
***
Праздность больше всех пороков ослабляет мужество. Матвей Кузьмич давненько услышал это присловье и при случае вспоминал его. Правда, войска Северо-Кавказского военного округа не благодушествовали, но и в обстановке, приближенной к боевой, давно не бывали. Конечно, всю махину округа раскрутить непросто, однако начинать надо без проволочки. По предложению Шапошникова весной 1962 года на Кубани были организованы учения командного состава. Командующий округом Плиев приказал ему и взять на себя руководство.
Перед началом сборов Матвей Кузьмич выстроил офицеров и предупредил:
– Тактику будем отрабатывать, наступая целой дивизией, а центральный полк – с боевой стрельбой. Вы давно уже не стреляли, а если стреляли, то из охотничьих ружей. Поддерживать полк будут артиллерия и танки. Готовьтесь – пальба предстоит серьёзная.
Дело в том, что в округе для выступления с боевой стрельбой больше роты не привлекались. А тут сразу полк. Матвей Кузьмич брал на себя большую ответственность.
Командный пункт застыл в напряжённом ожидании. Начала артиллерия залпом с закрытых позиций. От резкого грохота вздрогнул даже Плиев, поднёсший бинокль к глазам. Тут же вперёд пошла дивизия. Стреляли все полки, но генералы и офицеры ведали, что боевыми бьют автоматы и пулемёты центрального. Этот же полк поддерживали танки. Пролетело авиационное звено и нанесло бомбовый удар там, где предполагались позиции противника.
Стоило чуть ошибиться в расчётах и выборе объектов для стрельбы – не миновать беды. Но получалось так, как задумывалось и как намечали с офицерами. Обретался опыт современного боя. Матвей Кузьмич понимал, что к его точке зрения на организацию тактических учений склоняется большинство офицеров: командиры дивизий, полков, батальонов, отдельных частей. Предстояли новые войсковые уроки...
Но в конце мая неожиданно пришёл приказ свернуть сборы. Плиев срочно уехал в Ростов-на-Дону, а Шапошникову приказал:
– Немедленно отправить офицеров по местам службы. А затем войска сосредоточить в районе Новочеркасска. И самому следовать туда.
***
По дороге Матвей Кузьмич узнал, что в этом городе рабочие электровозостроительного завода выразили массовый протест против резкого повышения цен на основные продукты питания.
Обратимся к "Комсомольской правде" от 2 июня 1969 года. Матвей Кузьмич вспоминает:
"Руководство частями, которые сосредоточились к району Новочеркасского электровозостроительного завода, было возложено на меня. А командующий войсками СКВО генерал армии Плиев взял на себя непосредственное руководство частями, находившимися в черте Новочеркасска. С самого начала я был против того, чтобы войска нашего округа, да ещё с оружием и боеприпасами, противопоставлять рабочим завода и толпе горожан. Мои предостережения действий не возымели.
Я принял решение и приказал своим частям: автоматы и карабины разрядить, боеприпасы сдать под ответственность командиров рот, боеприпасы без моей команды не выдавать".
Продолжением могут служить его же воспоминания в "Литературной газете» от 21 июня 1989 года.
"Около одиннадцати часов распахнулись заводские ворота, и толпа в семь-восемь тысяч человек направилась в сторону Новочеркасска. Я подошёл к рабочим и спросил: куда вы идёте? Один из них ответил: "Товарищ генерал, если гора не идёт к Магомету, то Магомет идёт к горе". По рации я доложил генералу Плиеву о том, что рабочие идут к центру города. "Задержать, не допускать!" – услышал голос Плиева. "У меня не хватит сил, чтобы задержать семь-восемь тысяч человек", – ответил я. "Я высылаю в ваше распоряжение танки. Атакуйте!" – последовала команда Плиева. Я ответил: "Товарищ командующий, я не вижу перед собой такого противника, которого следовало бы атаковать нашими танками". Плиев раздраженно бросил микрофон. Предчувствуя недоброе, я попытался на своём "газике" перегнать колонну. Навстречу мне попался генерал Пароваткин, которого я посылал раньше за устными указаниями Плиева. "Командующий приказал применять оружие", – сказал он мне. "Не может быть!"– воскликнул я. Тогда Пароваткин протянул мне блокнот, развернул его, и я увидел: "Применять оружие". Мы с Пароваткиным быстро вскочили в "газик", чтобы успеть обогнать толпу и не допустить кровавой акции. Но, не доехав метров четыреста до площади, перед горкомом партии, услышал массированный огонь из автоматов."
... В те лихорадочно-суматошные часы память генерала вряд ли успела возвратиться к видениям детства на воронежской улице, однако в глубине души, пусть неосознанно, он спотыкался о тела расстрелянных участников крестного хода. Отказавшись выполнить приказ, Шапошников преступил строгий армейский устав. Но как гражданин он возвысился над теми, кто обязывал его слепо повиноваться безнравственному повелению – стрелять в безоружных людей.
Был свидетелем этого кровопролития уроженец Новочеркасска 12-летний Александр Лебедь. Позже он стад кадровым офицером, в воинском звании сравнялся с генерал-лейтенантом Шапошниковым. Именно с того детского потрясения зародилась в его душе уверенность, что армия должна служить для зашиты гражданского населения, а не для насилия над ним. Вопреки давлению обстоятельств, подобно Шапошникову он не пролил крови мирных людей.
В книге В. Полушина "Генерал Лебедь – загадка России" (М., 1996) приводятся слова Александра Ивановича: "Я считал и сейчас считаю, что не мне, русскому генералу, в столице русского государства собственный народ расстреливать. Я готов выполнять любые боевые задачи, но не это трусливое науськивание: пальни в кого-нибудь". Так отвечал он на вопрос, почему не стал применять оружие в Москве в августе 1991 года и октябре 1993 года.
Одна из столичных газет дополнила объяснение: "Лебедь отказался воевать с безоружными людьми (может, потому, что сам из Новочеркасска, где в своё время советские солдаты пулями усмиряли народные волнения)".
Оба генерала поступили по велению совести. Они впитали благородную традицию русского офицера – не стрелять в безоружных.
Вспомним, как в "Гранатовом браслете" А.И. Куприн с симпатией писал о генерале Аносове: "Во время польского мятежа он (тогда майор – А.К.) отказался однажды расстреливать пленных, несмотря на личное приказание полкового командира". Это было во время боевых действий – но ослушника не только не расстреляли, а оставили в покое.
Матвей Кузьмич не видел кровавой расправы, которую учинили слепо выполнявшие приказ. К расстрелу между тем готовились. Правда, оцепеневшие солдаты, стоявшие в охранении перед горкомом партии, вели огонь поверх голов. Хладнокровно действовали те, кто засел с пулемётом на чердаке здания и со снайперскими винтовками на крышах соседних домов. Они-то стреляли на поражение.
После первых выстрелов мальчишки, залезшие поглазеть на деревья, спелыми яблоками попадали на землю и разбежались. Вместе с ними с дерева свалился мужчина – он ужасно кричал и корчился. Рубашка на животе залилась кровью. Истошный вопль повис над площадью. Ажурная ограда сквера под напором толпы рухнула, люди разбегались, топтали упавших, раненых и убитых. Свинцовый ливень не щадил никого. Когда он прошёл смертоносным шквалом, на площади остались лежать мужчины, женщины, подростки, Раненые громко стонали, девушка с развороченным пулей коленом застыла на асфальте и глядела на рану широко открытыми глазами. На залитой кровью площади, как позор и проклятие, белели детские панамки, втоптанные в грязно-красное месиво.
Новочеркасск поседел от жуткого изумления и день 2 июня 1962 года запомнил на века: 26 убитых, 87 раненых, сотни арестованных. Позже по приговору суда ещё 7 человек были расстреляны и 122 осуждены...
Превратности судьбы только начинались. То, что произошло на глазах Матвея Кузьмича, не давало покоя. Совесть взывала к действиям. Поскольку власти всячески замалчивали случившееся, он предпринимал попытки придать его гласности. Пересмотрел тома В.И. Ленина, в которых тот даёт оценку Ленскому расстрелу и Кровавому воскресенью. Много позже он понял наивность этой аргументации, а тогда истово призывал обратить внимание на расправу в Новочеркасске, уподобляя её позорным деяниям самодержавия.
Решил обратиться к писателям и направил несколько писем в СП на улицу Воровского в Москве с подробным изложением Новочеркасской трагедии. С женой Екатериной Сергеевной посоветовался, какую ставить подпись. Она рассудила, что если поставит свою – подвергнет риску всю семью, а дети – Нина и Володя – только становились на ноги. Выбрал псевдоним "Неистовый Виссарион" (намёк на публицистическую деятельность В.Г. Белинского):
"... Партия превращена в машину, которой управляет плохой шофёр, часто спьяну нарушающий правила уличного движения. Давно пора у этого шофёра отобрать права и таким образом предотвратить катастрофу".
***
Его обращения терялись в бесконечности, будто вода в песке. И год, и два, и три. Адресат, правда, нашёлся – служба безопасности, она начала "копать" и вышла-таки на Шапошникова. Матвей Кузьмич потом нередко размышлял, каким образом это кэгэбэшникам удалось. Псевдоним "Неистовый Виссарион" вовсе не выводил на его генеральскую персону. Только однажды он открылся – в письме к автору романа "Живые и мертвые", писателю-фронтовику К. Симонову, но в его порядочности почему-то бил уверен. Может, сличали почерки? Впрочем, Матвей Кузьмич внутренне был готов к неожиданностям. При случае любил повторять:
– Я не боюсь резких колебаний!
А колебания начались летом 1966 года, когда после отдыха на подмосковной даче Шапошников умиротворённо возвращался в Ростов к месту службы. В то время он исполнял обязанности командующего Северо-Кавказским военным округом, поскольку Плиева отправили советником на Кубу.
"Запорожец" деловито тарахтел по знакомому асфальту. Матвей Кузьмич, опережая дальнюю и тягучую дорогу, размышлял о грядущих ростовских делах. На первом же посту ГАИ машину остановили:
– Куда следуете, товарищ генерал?
Шапошников даже задохнулся от гнева. Его в генерал-лейтенантском мундире со звёздочкой Героя посмел остановить милиционер и ещё с наглым вопросом суётся.
– Какое твоё дело? Права у меня в кармане...
Милиционер вежливо козырнул и, щурясь от солнца, отступил в сторону. А Матвей Кузьмич краем глаза увидел за спиной улыбающиеся физиономии молодцев в штатском. Но значения ухмылкам не придал. "Божья коровка" небесного цвета покатила дальше.
В Туле сцена повторилась. Тот же бесцеремонный вопрос. Вежливое козыряние гаишника:
– Хорошо, можете ехать.
А в стороне оживлённая группка крепеньких по виду молодых людей.
Раздосадовали и в Воронеже. Матвей Кузьмич вопросительно посмотрел на жену:
– Что творится, Катя?
– Как сговорились, – заметила она.
И оказалась права. Действительно сговорились. Даже перед Ростовом милиционер вытянул жезл вбок:
– Откуда едете, товарищ генерал?
Действовала система продуманного психологического давлении. Когда же въехали в город, ближайший квартал перед домом засинел милицейскими кителями, запестрел штатскими с офицерской выправкой и машинами. Только повернули с Ворошиловского проспекта во двор, тут как тут начальник особого отдела округа. Будто и знакомы не были:
– Обязаны осмотреть машину...
Два серых пиджака уже сноровисто суетились в багажнике. В тени дома с потаённым любопытством взирали на онемевшего Героя Советского Союза ещё несколько серых пиджаков со сходными галстуками.
– По какому праву? – выдохнул Матвей Кузьмич.
– Документы на обыск имеем, – сухо промолвил главный особист округа и добавил: – Пройдём в квартиру.
Ключ в замке не проворачивался. А в затылок нетерпеливо дышали штатские чины. Они-то уже побывали в квартире, потому и замок заклинило. Теперь же играли сцену законного обыска. У кого-то из них нашёлся подходящий ключ.
Один из штатских от входной двери решительно двинулся к рабочему кабинету Шапошникова, знакомо выдвинул ящик письменного стола. Матвей Кузьмич сразу заметил, что бумаги в беспорядке – рылись уже...
***
На следующий день взяли подписку о невыезде. Потом предъявили обвинение по статье 70 УК РСФСР – антисоветская пропаганда и агитация. Таким образом генерала зачислили в разряд уголовников.. Намеревались разжаловать в сержанты и лишить всех наград. Но передумали. Отправили в отставку и оставили пенсию. Из компартии исключили, что предвещало полную опалу. Однако на допросы вызывать не стали и дело прекратили...
Началась общественная изоляция. Многие недавние сослуживцы обходили стороной, а при встрече: здравствуй и до свиданья. Соседские женщины, бывало, заходили к Екатерине Сергеевне поговорить – теперь как отрубило.
Шапошников хорошо понимал, что он негласно поднадзорный – общение с ним может принести неприятности другому. Он сознательно сворачивал всякие контакты. В 1969 году редакция алексеевской газеты "Заря", не ведая о его статусе изгоя, обратилась к нему с земляческой просьбой выступить в местной печати. Вот как ответил Матвей Кузьмич прежнему редактору:
"Уважаемый товарищ И. Овчаренко! Разумеется, я должен был бы написать статью для номера газеты "Заря", который приурочивался к 51-й годовщине Советской Армии. Я не оправдываюсь и Вас винить не смею. В рядах Советской Армии я служил без малого 40 лет. И у меня однажды была мысль приехать в Алексеевку, приурочив это либо к годовщине Советской Армии, либо к Дню Победы над фашистской Германией. Но пока этот вопрос остаётся открытым... Прошу принять мои искренние извинения за то, что на сей раз (не по своей вине) не могу исполнить Вашу просьбу".
Эти сбивчивые строки высвечивают состояние души Матвея Кузьмича. Привыкший к широкому и вольному общению, он и через три года после резкой отставки не смирился с участью опального субъекта. И только рассудок обязывал ответить отказом. Ведь, чего доброго, органы госбезопасности проследят путь переписки и обратят на редакцию внимание, чреватое натянутыми нервами. А появись статья в газете, какую выволочку получит редактор!
В дневнике Матвей Кузьмич не скрывал свои мысли. Еще в мае 1967 года он записал:
«Лично я далёк от того, чтобы таить обиды или злобу на носителей неограниченного произвола. Я только сожалею о том, что не умел по-настоящему бороться с этим злом. В схватке с произволом и самодурством у меня не хватило умения вести смертельный бой. В борьбе с распространённым и укоренившимся в армейских условиях злом, каковым является произвол самодуров, подлость и лицемерие, у меня не оказалось достаточно эффективного оружия, кроме иллюзорной веры в то, что правда, вот так, сама по себе, победит и справедливость восторжествует..."
***
Матвей Кузьмич умел своё держать при себе. Прилюдно не жаловался на судьбу, не заискивал ни перед кем. Но мудрость жизни приглушила усиленные душевной болью неурядицы, и хвала фронтовым друзьям – они подставили испытанное в сражениях плечо. Воистину, солнце всем на земле светит одинаково, но ветерану ярче – ему светлее от фронтового товарищества. В книге воспоминаний "По зову Родины" последнюю главу Матвей Кузьмич, чуравшийся прежде проявления чувств, назвал "Побратимы мои, ветераны…» В ней поведал, как возродились фронтовые узы:
"Москва. 9 мая 1975 года. Сбор ветеранов 10-го танкового Днепровского ордена Суворова корпуса. Спешу от станции метро "Дзержинская" к традиционному месту встречи ветеранов 5-й танковой армии. Множество людей. Кто с орденами и медалями, кто только с орденскими планками.
"Сколько же собралось нас, узнаю ли в лицо своих однополчан? – думаю я (обстоятельства складывались так, что я долгое время не был в столице). – Ведь расстались более тридцати лет назад..."
Подхожу то к одной группе, то к другой – нет, это представители других соединений танковой армии... И вдруг:
– Матвей Кузьмич! – бросается мне навстречу бывший начальник разведки корпуса Дмитрий Васильевич Давыдов. – Я сразу узнал вас!
– Чтоб разведчику да не узнать своего командира! – шучу, пытаясь скрыть радостное волнение.
Мы обнялись. Вслед за Давыдовым подошёл Ф.П. Рыбко, один из главных организаторов встречи наших ветеранов, потом Л. А. Найговзен, а вскоре к нам присоединился мой бывший заместитель по технической части 178-й танковой бригады Василий Леонтьевич Шарашенидзе...
В тот знаменательный день нас, помнится, собралось более ста человек. Построившись в шеренги, мы пошли к могиле Неизвестного солдата...
Воспоминаниям не было конца. О чём бы мы ни говорили – все сходились на одном: нужно нам найти организационные формы.
Собственно мы и не забывали друг друга, поддерживали личные контакты на протяжении всего времени, с тех пор как мирные эшелоны развезли нас, победоносно завершивших войну, в разные концы Родины. Невозможно забыть того, с кем шёл по военным дорогам, нельзя оставить боевого побратима с болью его старых ран наедине. И, расширяя переписку, обмениваясь адресами, мы старались в первую очередь выявить тех, кто больше всего нуждался в товарищеском участии. Так были разысканы ветеран 287-го миномётного полка майор в отставке А.Т. Бормотов, двадцать пять лет прикованный тяжёлым недугом к постели ("Я словно заново родился на свет, – написал Алексей Тимофеевич своим друзьям. – Спасибо!"), рядовой миномётчик Амагаланов из Бурятии, танкист 173-й бригады А.Ф. Шеремеев и многие другие.
Мы объединились в группы ветеранов в Москве, Киеве, Ленинграде, Минске, Борисове, Куйбышеве, Казани, Кемерово, Риге, Одессе, Ярославле, Ростове-на-Дону, Мамадыше, Острогожске, Брянске, Ташкенте, на Алтае..."
Ветеранское движение увлекло Шапошникова. Он вновь почувствовал себя нужным и близким людям – выпавшая в жизни решка поворачивалась орлом. Ему показали книжку Ю. Жукова "Укрощение "тигров" (М., 1966), в которой оказались приметные строки:
«Неподалеку от деревнь Покровки и Яковлево, вошедших в историю войны, у кромки Белгородского шоссе стоит на невысоком холме израненный вражескими снарядами зелёный советский танк, на башне которого начертаны слова "Колхозник Татарии". Он славно поработал в бою – вся броня его рябит от следов бронебойных снарядов, ствол пушки разорван. Под танком – могила танкистов, и сам он – памятник им..."
Стали переписываться и выяснилось, что этот танк – из 183-й бригады родного корпуса, прибыл в канун Куской битвы в составе подаренной колонны. Под ним покоятся товарищи-танкисты, погибшие 20 июля 1943 года в бою за высоту 254,5.
***
С 1985 года началось потепление и прямо-таки таяние снегов идеологической зимы. У Матвея Кузьмича появилась более широкая возможность общения с разной аудиторией. Ветераны 10-го танкового корпуса раньше деликатно обходили молчанием превратности 1962-го и последующих лет, теперь же полностью вернули Шапошникову командирские полномочия. Под его водительством они прибыли на торжества возле Балыко-Щучинки Киевской области – там, на левом берегу Днепра к 40-летию Победы открывался мемориал, воскрешавший подвиг воинов при форсировании реки и создании Букринского плацдарма.
Как только ветераны-танкисты 10-го Днепровского вместе с другими бывшими фронтовиками заняли места для почётных гостей, подбежала стайка детишек с цветами. Протянувшая Матвею Кузьмичу красные тюльпаны девочка чем-то походила на его дочь Нину. Он легонько придержал её и поинтересовался, как зовут?
– Нина.
– А фамилия?
– Шапошникова...
Матвей Кузьмич улыбнулся, волна радостного удивления окатила его – будто вся семья в этот наполненный сине-зелёным цветом день стоит рядом и видит, как едино и сплочено фронтовое братство. Будто на глазах жены, дочери и сына ему и его боевым друзьям преподнесли памятные бронзовые медали, на которых отлито гордое: "Героям битвы за Днепр", а после сам Матвей Кузьмич вручал однополчанам приветственные адреса с его, командирской подписью.
Начался осмотр мемориала. Ветераны нестройной колонной двинулись по мраморным плитам, уложенным на днепровский песок. На песок, который помнит оглушительные дни и ночи 42-летней давности. Так и тянуло привычно положить ладонь на тёмную бронзу горельефов, на прогретые солнцем пушки и автоматы. А стремительный бросок – застывший бросок бронзовых воинов – напомнил страшные минуты атаки, когда из окопа нужно подняться во весь роет, всем существом сознавая, что воздух принизан смертоносным металлом. И первая атака, и вторая, и третья...
Многие уже не смогли подняться во весь рост и нашли упокоение в земле, которую освобождали. Теперь их фамилии отлиты в металле на памятной доске. Ценой жизни они проложили путь в мирное будущее.
Вот и настал черёд поимённо вспомнить всех, кто проявил воинскую доблесть. На Центральной трибуне – товарищи павших, продолжатели их славы. Одним из первых выступал Матвей Кузьмич. Ему часто приходило на память одно из воинских наставлений, изданное лет сто назад: "Доблесть родителей – наследство детей. Дороже этого наследства нет на земле иных сокровищ. Каждый шаг, каждое деяние защитников Отечества запечатлевайте
в памяти и сердцах детей ваших от самой их колыбели". Сказано давно, да смысла не потеряло. И поэтому Матвей Кузьмич говорил о продолжении военно-патриотических традиций.
Говорил и видел, что его семена падают в благодатную почву. Ему внимали те, кому время посеребрило голову, и те, у кого еще не успел пробиться юношеский пушок над губой. Фронтовиков отличали золото погон и яркий блеск наград, а их наследников – армейские куртки, синие флотские воротники и юнармейские пилотки.
В светлый майский день на голубом небесном фоне празднично и победно реяли флаги и знамёна частей, создавших Букринский плацдарм. Лишь одно знамя, бронзовое, пробитое осколком, как бы застыло с 1943 года. В руках бронзового воина на центральном высоком пьедестале оно вносило ощущение святости и чистоты минуты, от которого гордо сжимается сердце. Под стать проникновенному моменту звучали стихи А. Кичинского:
Склонились к плитам красные знамёна
На горделивой круче над Днепром.
Здесь каждому бесстрашным быть орлом
И корнем быть, и плодоносной кроной.
И вечно помнить сыновьям солдат,
Что в грозный час, оплаченная жизнью,
Досталась им в наследство высота –
Спасённая Отчизна.
(Перевод с украинского В. Канунника).
Духовой оркестр выдувает "День Победы". Фронтовики старательно подхватывают песню, их повлажневшие глаза смотрят на молодых бронзовых однополчан, застывших в атаке, на вознесённое высоко пробитое осколком знамя, на юную поросль, подпевающую им, – их охватывает неизъяснимое чувство душевного взлёта и жгучей горести: "Возвратились мы не все ..."
Разве осмелится кто-то промолвить, глядя на них, опалённых далёкой войной и почтенной сединой, будто в жизни наилучшие места занимают недостойные люди!
Перед глазами Матвея Кузьмича вставали образы боевых товарищей, оставшихся навеки молодыми, – лейтенанта И.Н. Кинешова, начальника штаба батальона А.М. Тобольского, сержанта В.Ф. Кузьмина... Они посмертно удостоены звания Героя Советского Союза.
***
Шапошникова реабилитировали в 1988 году. Декабрьским днём ему принесли письмо, начав читать которое, он вдохновенно обрадовался:
"Матвей Кузьмич! Ваше обращение о принятии мер к Вашей реабилитации Главной военной прокуратурой рассмотрено и разрешено положительно. Постановление начальника следственного отдела УКГБ СССР по Ростовской области от 6 декабря 1967 года о прекращении против Вас уголовного дела по нереабилитирующим основаниям отменено и производство по Вашему делу прекращено за отсутствием в Вашем деле состава преступления»...
Но дальше радость сменилась глубоким огорчением, будто
открылась незажившая рана. В письме говорилось: "Работниками отдела УКГБ СССР по Ростовской области при расследовании по Вашему делу нарушений законности не допущено, все процессуальные действия проведены в соответствии с требованиями УПК. Совершённые Вами деяния в 60-х годах служили достаточным основанием для обвинения Вас в антисоветской пропаганде. Лишь в условиях перестройки, демократизации всех сторон жизни советского общества стадо возможным признать Вас невиновным". И подпись: "1-й заместитель Главного военного прокурора Д.М. Заика».
Это же надо так закрутить логику! Он невиновен, но в 60-е годы его стремление предать гласности Новочеркасскую трагедию вполне справедливо оценивали по Уголовному кодексу. Эдак полшага до оправдания решений сталинских троек, подписывавших расстрельные приговоры без следствия и суда. Ведь они тоже имели юридические основания. И что это за фраза – "совершённые Вами деяния?"
Матвей Кузьмич целую неделю с накалённым сердцем мысленно возражал автору документа. А потом написал в военную прокуратуру: "Дело в том, что эта фраза как бы опровергает всё, что говорится вначале, где указывается на отсутствие в моих действиях состава преступления. И ещё: когда я внимательно, очень внимательно вчитывался в те две строки, где речь идёт о моих "деяниях" в шестидесятых годах, то у меня невольно возникла и такая мысль, что автор – или авторы – указанных документов пытаются в силу каких-то причин взять под защиту тогдашних, шестидесятых годов личности, по вине которых была совершена в Новочеркасске кровавая акция..."
Ответ из Главной военной прокуратуры в январе 1989 года был немногословным. Матвея Кузьмича информировали, что он "полностью реабилитирован" и может ставить перед соответствующими органами вопрос о восстановлении всех своих прав. Дескать, некогда выяснять отношения...
Тут же о гражданском подвиге Шапошникова шумно, прорвав ржавую запруду умолчания, сообщили центральные и иные газеты и телевидение, отозвались зарубежные радио и ТВ. Так выплеснулась энергия информации, накапливавшаяся под спудом с 1962 года.
"Литературная газета" 5 июля 1989 года сообщила: "В Москве, на Старом Арбате появился человек с плакатом и большим чистым листом бумаги, озаглавленным: "Подписи к письму генерал-лейтенанту танковых войск М.К. Шапошникову – с благодарностью от сограждан. Москва, Арбат, 23-24 июня 1989 года".
***
До самого вечера беседовали мы с Матвеем Кузьмичом на просторной дачной веранде. Пожалуй, вспоминая, он мысленно оценивал и переоценивал свою жизнь. Какую отметку себе поставил, нам неведомо. Мы бы поставили "отлично с плюсом".
Он сосредоточенно слушал наши земляческие рассказы о житье-бытье в Алексеевке. Если в начале нашей с ним встречи разговор об этом шёл воздуждённо-сбивчивый, то теперь стал спокойным и душевным. Особенно поразился Матвей Кузьмич сообщению, что в центре города установлена мемориальная доска с отлитым в металле перечнем фамилий знатных земляков, в том числе и его, Героя Советского Союза Матвея Кузьмича Шапошникова. Доска стоит со средины 70-х годов. Разные политические ветра продували Алексеевку, но никому в голову не приходило усомниться в правомерности этого перечня. Мы добавили также, что именем Шапошникова в городе названа новая улица.
– Вот как, – повторял он, и было заметно, что приятные вести с малой родины прибавляют ему душевных сил. Матвей Кузьмич, поглощённый воспоминаниями, называл своих друзей детства и вопросительно смотрел на нас. Мы смущённо пожимали плечами и неловко смотрели друг на друга – не знаем.
– Да, да, – вслух размышлял он, – это же так давно. А будто недавно. В молодости рвёшься повидать белый свет – теперь манит на родину.
Потом перешёл к приметам Алексеевки:
– Большая такая церковь стояла в самом центре. Красавица…
– Разрушена...
– А плотина на Тихой Сосне на Николаевне?
– Есть. Только новая...
Беседа оживилась, поскольку многое было родным и узнаваемым. Ничто более не сближает земляков так крепко, как общие воспоминания.
Повеяло прохладой от струившейся мимо дачи Десны, и нас позвали к столу. Во время прощального ужина Матвей Кузьмич снова решительно промолвил:
– С земляками выпью свою стопочку.
Перед расставанием мы сфотографировали его. Вначале запечатлели в дачном одеянии вместе с приехавшей в гости бывшей однополчанкой, фронтовой медсестрой Верой Григорьевной Посевой, ныне живущей в Белгороде. А потом попросили надеть генеральскую форму…
***
Скончался Матвей Кузьмич через год после нашей встречи, в июне 1994 года. Сообщение об этом из Ростова-на-Дону было неожиданным, поскольку расставался он с нами в хорошем настроении и добром здравии. Не выдержало сердце.
Некрологи поместила вся центральная пресса. "Российская газета" 29 нюня писала: "Вчера Ростов прощался с Матвеем Шапошниковым – человеком, ценой своей судьбы тридцать два года назад спасшим тысячи и тысячи людей, 2 июня 1962 года, когда рабочие Новочеркасского электровозостроительного завода выразили массовый протест против резкого повышения цен на основные продукты питания, генерал-лейтенат Матвей Кузьмич Шапошников отказался выполнить приказ стрелять в народ.
Следователи военной прокуратуры, год назад начавшие новое расследование обстоятельств той трагедии, до сих пор ищут ответ на вопрос: кто же все-таки стрелял тогда в толпу?
Герой Советского Союза Матвей Шапошников, получивший Золотую Звезду за форсирование Днепра в 43-м, был уволен из армии в первый же пенсионный день и подвергнут полному политическому забвению. Его исключили из партии, ему запретили какие бы то ни было выступления, даже в школах как ветерану Великой Отечественной. Но человеком несломленным он оставался до конца своей жизни".
Хоронили генерала Шапошникова со всеми воинскими почестями: почётный караул у гроба в окружном доме офицеров, ружейный салют над могилой. Вместе с ростовчанами и представителями Новочеркасска в последний путь провожала его и алексеевская делегация. Смысл прощальных речей сводился к ставшей крылатой фразе:
«У каждого есть свой Новочеркасск, но не каждый выходит из него Шапошниковым».
г. Алексеевка
Белгородская обл.
Анатолий Кряженков
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
