Крестили Михалыча в младенчестве. Крестили тайно, как и всех в те теперь уже далёкие времена, когда сам факт крещения ребёнка мог разрушить карьеру родителей и не только карьеру. Не знаю, чем крещёный малыш мог помешать победе коммунизма, но власть с православием боролась не покладая рук и общество такое «преступное деяние» обязано было осуждать.
Но зато Михалычу повезло жить в те времена, когда воровать было не хорошо, тех, кто зарабатывал деньги своим трудом, никто не называл лохами, мальчишки мечтали совершить подвиг, а не украсть миллион, девушки тогда ещё были любимыми, а не просто партнёрами по сексу и в школе учили любить Родину. «Свободы совести» ещё не было, а наличие совести было весьма распространённым явлением. Практически массовым. Для молодёжи поясню: совесть это такой внутренний контролёр, который оценивает твои поступки. Она доставляет много неудобств, поскольку беспощадно грызёт тебя, если совершил что-нибудь не хорошее. Если же наоборот сделал что-то хорошее, – молчит, как будто её и нет. И никаких от неё бонусов. А потому в современном рациональном мире, где потребительство любой ценой стало культом, стремящиеся стать успешными от этого рудимента стараются избавиться. Не то чтобы это всем поголовно удалось… Но те, кому удалось, – богаты и успешны, и в среде богатых и успешных совесть почти не встречается. У стариков и в провинции ещё немного есть… Так или иначе, но наличие совести массовым явлением быть перестало.
От своей совести Михалыч не избавился и по сей день. Да и не пытался никогда. Не допекала она его. Поскольку он до абсурда порядочен и честен. И очень искренен. Потребительство так и не стало для него культом и человек он очень не притязательный, привык довольствоваться тем, что есть. Тем, что Бог дал. Так что и здесь совесть не доставляла ему неудобств.
Он был искренним и честным октябрёнком, затем пионером, затем комсомольцем… В положенный срок окончил школу и поступил в институт, так же в положенный срок закончил его. Но молодому врачу хотелось подвигов и романтики. И Михалыч пошёл служить на флот. И полюбил всей душой Балтику и неказистый минный тральщик, на который судьба забросила его. Там он и вступил в партию. И коммунистом он стал тоже честным, искренним и бескомпромиссным. Так и прослужил бы Михалыч всю жизнь на флоте…
Но так случилось, что встретил он девушку. Сказочно красивую, добрую, умную, честную… В молодости такое иногда случается. В СССР, как известно, секса не было. Была любовь. И Михалыч полюбил. Один раз. На всю жизнь. И ради любимой жены он бросил море и сменил ставший родным тральщик на довольно унылую районную больницу, где одинокие старушки приходили на приём не столько за врачебной помощью, сколько за вниманием и сочувствием. И он наделял их вниманием и сочувствием. Сколько мог.
Перестройка ещё не ввалилась как пьяная матросня в нашу жизнь. Медицина ещё не стала бизнесом. И то исчезнувшее позже, не осязаемое, не материальное, но так необходимое любому живому существу очень точно названное старорежимным словом «милосердие» тогда всё ещё было присуще медикам. А Михалычу, наверное, больше многих. Он приверженец той теории, что организм всё сделает сам, ему только нужно немного помочь. Он часто повторял: «Лекарства только помогают, а врачует забота и уход». Он говорил именно не «лечит», а «врачует». И был убеждён, что заботливая сиделка делает для выздоровления больного больше иных профессоров, а потому писал всюду, требовал повышения зарплаты для младшего медперсонала, который любил и ценил. Само собой без толку.
Так он и жил в труде и семейных заботах, в безрезультатных попытках добиться справедливости. И если бы ему кто-нибудь сказал, что живёт он по Божьим заповедям, то он был бы возмущён. А и правда, как можно утверждать, что он, коммунист, убеждённый атеист, а живёт по Божьим заповедям? Возмутительно!
Предательскую расправу над СССР и расчленение ещё живого его тела тремя иудами Михалыч воспринял как личную трагедию. Нет, перемены в партии и государстве назрели давно, и Михалыч регулярно уходящими в мир иной партийными вождями тоже не восторгался, оттого и приход Горбачёва вначале принял за благо. Но суть подлеца и предателя в рядящемся под вождя торгаше разглядел раньше многих. Местные партийные князьки, давно забывшие цель и дело партии, были ему тоже противны. И когда КПСС запретили, а функционеры и функционерчики, давно мечтавшие обналичить и превратить в комфорт, заграничное шмотьё и иномарки свои должности, забрасывали куда подальше партийные билеты и отрекались от всего, о чём ещё вчера, ради грошовых привилегий, с пафосом вещали с трибун, кинулись отрывать куски от тела умирающей и кровоточащей страны, Михалыч, хотя и был самым влиятельным членом бюро горкома и кое на что вполне мог претендовать, но в празднике партийных гиен участвовать не стал. Не отрёкся и партбилет не забросил. Не раз ему раньше хотелось швырнуть этот билет в лощённые рожи, но терпел, потому что так надо было для дела. А теперь предать… Совесть не позволяла. К усиленно насаждаемому украинству относится с брезгливостью. Борьбу с русским языком, вначале тихую и «демократическую», а затем и злобно-агрессивную считал предательством.
Вообще расчленения СССР он так и не признал. Вынужден был смириться, но не признал. И так и продолжал громко вслух называть предательство предательством, а подлость подлостью… За свои две каденции в горсовете «прославился» неподкупностью и жёсткой позицией в вопросах отвода городской земли. Бился за сохранение детских площадок и зелёных зон. Многим не бедным людям наступил он на больную мозоль… Во времена Януковича его недолюбливали, но донкихотство прощали, относясь как к блаженному. В конце концов, в семье не без урода… Каждый имеет право на свои странности…
Но вот пришли другие времена. На майдане кровавый праздник «революцiя гiдностi» (революция достоинства), орущая толпа, вонь горящих покрышек, живьём сжигают «Беркут», забрасывают камнями. Подсадные снайпера убивают и милиционеров и майданутых. Отвод из Киева военных и «Беркута», пылающий Дом Профсоюзов. Бегство Януковича. Кровавый пастор Турчинов захватывает «трон». Война на Донбассе… На его родном Донбассе, в его родной Константиновке…
Константиновка стала прифронтовым городом быстро, но сначала незаметно. Грохот войны поначалу доносился как-то издалека и мало-помалу к нему привыкли, как и к колонам бронетехники и градов. Не могли привыкнуть только к культу насилия.
«Революцiя гiдностi» выпустила на волю страшного, лютого зверя, балаклава стала символом безнаказанности, оружие – символом права. Человек с автоматом может отнять всё, что ему понравилось, а тех, кто воспротивился нетрудно назвать «сепаратистами» и отправить в СБУ или просто убить. Убить, пожалуй, проще, да и времени тратится меньше.
Стали пропадать люди. Красивые молодые девушки… Потом и не молодые, и не красивые… Захистникiв (защитников) целостности Украины к фронту подтягивалось всё больше и оружия у них много, а значит и прав много. А «сепаратистки»? Да кто ж их считает, одной больше, одной меньше – это дело такое… Ну если отказала «патриоту», значит, точно – «сепаратистка». Значит, насиловать её всем подразделением, а потом труп в посадке прикопать. Но это потом, когда надоест и поймают новую «сепаратистку». «Колорады» должны знать: церемониться с ними никто не будет… И сколько их таких красивых и не очень, жён, сестёр, дочерей, прикопано по посадкам, затоплено в речках, прудах, озёрах в той знаменитой степи Донецкой? Их муки и смерти мужья, братья, отцы должны просто простить в соответствии с Минским сговором? В протоколах Минских «мудрецов» принять такое проще простого, а простить-то как?! На себя примерьте. Простили бы?
Мужчин пропадало не меньше. Донос стал универсальным средством, с его помощью было легко устранять конкурентов, мстить, отнимать понравившееся: писулька в СБУ и проблем нет, и человека создававшего их тоже нет. А Михалыч, надо сказать, многим свидомым бизнесменам на мозоль наступил.
Брали Михалыча жёстко. Шрам на ободранной при задержании щеке, наверное, останется навсегда. Нет, он не оказывал сопротивления, да и что мог противопоставить обычный доктор подготовленным и обученным сотрудникам СБУ? И не для того его били и втаптывали лицом в асфальт, что боялись чего-то, просто нужно было ошеломить, унизить, сломить, парализовать волю. Обычная практика полицаев из Краматорского СБУ, с которыми по своей злобе, жестокости и зверствам могли конкурировать ну разве что садисты из добровольческих батальонов. Карманы обчистили сразу же, сообщить родным не дали. Затем трое суток на цепи, в наручниках, в сыром бетонном колодце какого-то промышленного здания. Без воды и еды… Туалет под себя…
Тогда обмены военнопленными шли активно. «Обменного фонда» не хватало и Михалыча перевезли в тайную тюрьму СБУ в Харькове, очевидно, надеясь обменять на кого-нибудь из пленных укровояк. Но что-то не срослось и к тому времени, когда я оказался с Михалычем в одной камере, он сидел там уже пять месяцев. Родные так ничего не знали о нём, а сидящие в камере не знали, что их ждёт, сколько ещё сидеть, когда обменяют и обменяют ли?..
Михалыч жил в камере достаточно конфликтно. Врождённое чувство справедливости и попытки выстроить в камере «справедливое общество» неизбежно приводили к столкновениям. Счастье Михалыча, что он находился не в обычном СИЗО и среди заключённых живущих «по понятиям» не было. Воинствующий атеизм Михалыча тоже напрягал сокамерников, хотя к тому моменту, когда я появился в камере, он уже несколько поостыл.
Похвастаться крепостью веры сам я не могу, да и молитвенник из меня ещё тот. Однако, когда обратиться больше не к кому, обращаются к Богу. И когда надеяться не на что, то уповают на Господа. И когда ничего не остаётся – Господь остаётся всегда. И в камере каждое утро в пять утра, пока все ещё спали, я поднимался и читал утреннее правило. Естественно, не вслух, однако и это раздражало некоторых. Были те, кто возмущался, пытался оскорбить и вызвать на конфликт. Конфликтов я избегал, на оскорбления не реагировал, и, мало-помалу, все смирились с моим, как они считали, чудачеством. У меня даже стали появляться сторонники, которые быстро поставили на место недовольных, и мне стало поспокойнее.
Я стал молиться и днём. Даже и сейчас мне трудно объяснить, как же мне, человеку несдержанному и раздражительному, в течение всего этого времени удалось ни разу не сорваться, откуда взялось совершенно не свойственное мне терпение? Сторонников становилось всё больше, у меня стали просить молитвослов, переписывали молитвы просто для себя. А со временем стали и читать их: Псалом 90-й со временем читать стали почти все, и даже те, кто очень уж агрессивно шумел на молящихся, а присоединившихся особенно донимал, перестали выражать своё недовольство.
Михалычу всё это не нравилось, но он терпел, и недовольство своё почти никак не выражал. Разве что иногда безотносительно рассказывал какие-нибудь истории с антирелигиозным подтекстом да обогатил меня книжицей 1964 года издания о попе Гапоне. На меня не действовало.
Наступил момент, когда как-то естественным образом перед едой стали читать «Отче наш…», а после еды благодарственную молитву. Этого Михалыч стерпеть уже не мог: он демонстративно забирал свою пайку, садился на нары и начинал есть, когда все читали «Отче наш…». А поскольку главным религиозным злом он считал именно меня, то я и стал главным объектом его атеистических проповедей.
Времени в тюрьме много и я выслушивал его часами на протяжении нескольких месяцев, в камере укрыться-то от него было негде. В какой-то момент я попытался чем-то его занять. Надо сказать, что до своего прибытия в Харьковское СБУ, два месяца я провёл в Николаевском СИЗО. Там еще можно было получать передачи, а из литературы разрешено было передавать только религиозную, потому и скопилось у меня ее немало.
Михалычу, на мой взгляд, следовало начинать с самого лёгкого, и я предложил ему прочесть «Несвятые святые» отца Тихона Шевкунова, сборник трогательных историй о жизни монахов, священников и прихожан. Он оскорбился и отказался. Моя затея провалилась, и я был обречён на атеистические проповеди изо дня в день, часами, без передыха. Мягко остановить их было невозможно, а грубо не мог, Михалыча обижать не хотелось.
Постепенно монологи перешли в диалоги, мои реплики становились длиннее, стала допускаться полемика, мы начали уже обсуждать то, что я говорил, а не отвергать все подряд. На каком-то этапе, в пылу полемики, я высказал совсем уж крамольную мысль, что учение Христа не противоречит коммунистической идее, и верующий коммунист никакого вреда идеалам коммунизма нанести не может. Вместо ожидаемого мной взрыва и бури эмоций, Михалыч завис как маломощный компьютер. У меня появилось два дня передышки. Михалыч думал. Сомнения закрались в его душу, там он их и уничтожил. Настоящий коммунист сомневаться не должен! В стремлении изучить истоки моих религиозных заблуждений Михалыч сам попросил книгу, от которой ранее отказался. Я снова получил передышку. Потом мы обсуждали книгу. Время от времени я стал подбрасывать ему литературу и посложнее, а наши разговоры стали не только религиозно-атеистическими, он много рассказывал о себе и о своей семье, о той прошлой его жизни, к которой не имел претензий и в которой был счастлив.
Он был счастлив в своей работе, в стране, в семье. Нет, ничего безоблачного в его жизни не было. Но все трудности он принимал со спокойствием и поразительным смирением. Только что не добавлял: «На всё воля Божья», как зачастую это делают люди, стремящиеся на публику подчеркнуть свою ставшую теперь безопасной и модной религиозность.
Общность взглядов на недавнее прошлое ещё больше сблизила нас. Михалыч стал делиться тем, о чём с посторонним не делятся. Образ его жены, по крайней мере, так, как его рисовал в своих рассказах Михалыч, никак не соотносился в моем представлении с пятидесяти шести летней женщиной, вырастившей двоих детей и сумевшей сделать внушительную карьеру. Что бы ни рассказывал о ней Михалыч о том, как замечательно она воспитывает детей, о её служебных успехах, о её талантах хозяйки – всё равно получался портрет удивительно доброй, наивной и искренне верующей двадцатилетней красавицы. Так он её видел. Любви и теплоты в этих рассказах было столько, что они просто не вмещались в повествование. И меня часто посещала мысль, что только очень светлый человек мог в свои пятьдесят восемь лет сохранить такое восторженно нежное отношение к своей первой и единственной любви.
Конечно, мне хотелось увидеть эту женщину. Но не довелось. Я всего дважды поговорил с ней по телефону. Через полгода меня обменяли, и я оказался в Донецке. Я позвонил ей, сказал, кто я, назвал Михалыча. Не успел рассказать, где и как мы встретились, как услышал стук упавшего на пол телефона. Через полчаса удалось дозвониться снова. Она рыдала. Рыдала от счастья, переполненная радостью: «Слава Богу! Слава Богу! Он жив! Мы так молились…» Одиннадцать месяцев о нём ничего не было известно. Она расспрашивала о нём, ей хотелось подробностей. И я рассказывал и рассказывал, пока не закончились деньги. Потом перезвонила она, и мы снова говорили, пока снова не закончились деньги…
Мало-помалу атеизм Михалыча угасал. Перевоспитывать меня он уже и не пытался, у него появилось множество «почему», на которые отвечать ему становилось всё труднее. Да и я в богословии не силён. Тезис о том, что «верующий коммунист – не предатель», ему понравился. Сначала Михалыч, как и все, переписал и стал читать 90-й Псалом. «От этого хуже же не будет» – бубнил он. Хуже не стало.
Последний гвоздь в гроб атеизма Михалыча вбил святитель Лука Крымский. Автор «Очерков гнойной хирургии» Воино-Ясенецкий (Лука Крымский) был для Михалыча непререкаемым авторитетом и образцом для подражания как врач. У меня среди прочей литературы сохранилось несколько замусоленных страниц, распечатанных из интернета, о его жизни, преследованиях за веру и стойкости в своих убеждениях. Михалыч перечитал их многократно. Что-то в нём изменилось от этих чтений. И однажды он попросил разбудить его, когда я буду читать утреннее правило. С тех пор он стал по утрам молиться вместе со мной…
Так случилось, что меня, на какое-то время перевели в другую камеру и наше общение, естественно, прекратилось. Однако через баландёров (заключённые, которые разносят еду) мне передавали записки от него, очень трогательные и добрые. В одной из них меня просили передать две использованные тест-полоски от глюкометра. Я ломал голову над тем, как их можно использовать, но так и не придумал.
В конце концов, через какое-то время меня вернули в прежнюю камеру. Мои нары никто не занимал, хотя они была у окна и считались престижными. Обнаружилось, что меня не хватало. Необходимость присутствия проверяется отсутствием. Мне были рады, и вроде бы всё было как прежде, но всё же что-то изменилось: теперь вместе с Михалычем вставали читать утреннее правило многие. И у него на груди красовался крестик из тех самых тест-полосок…
Николай Машкин
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
