Участковый

Жизнеописание Героя Советского Союза старшины милиции Кирика Ивана Васильевича

Среди корпусов жилого микрорайона двухэтажный панельный особнячок отделения милиции неприметен. Оперативная обстанов­ка на обширной территории этого отделения, как правило, буд­нично-спокойная; несмотря на двадцать четыре молодежных обще­жития человек по пятисот каждое. В жизни десятков тысяч горо­жан бывает-случается всякое, однако регулярных злостных пра­вонарушений или громких ЧП здесь нет. В чем, конечно, прямая заслуга и всех сотрудников отделения. Рабочий день у них фак­тически не нормирован, а служебные кабинеты имеют вид необжи­той, работа не кабинетная, в основном. И домашний телефон на­чальствующему составу милиции ставится в обязательном порядке. В любой момент дня и ночи могут вызвать на службу и вызывают, бывает. Только вместе собраться всему личному составу отделе­ния – даже по самым торжественным праздникам – до крайности затруднительно: есть посты и дежурства, которые не положено оставлять. Единственный, кто непременно присутствует на всех собраниях этого отделения – Кирик Иван Васильевич. Он смотрит на сослуживцев с большого портрета на стене ленкомнаты, в ря­ду портретов создателей и руководителей нашего государства: спокойное лицо, открытый взгляд как бы задержался на ком-то за плечом собеседника, словно бы на следующем мгновении раз­говора... Под стеклом стенда среди других документов – приказ, гласящий:

..."Героя Советского Союза старшину милиции Кирика Ивана Васильевича зачислить в списки 66-го отделения милиции города Москвы навечно".

***

Он отдал свою жизнь в тридцать два года.

А на всех фотоснимках выглядит гораздо старше.

Снимков сохранилось пять или шесть. С того сентябрьского дня его подвига и гибели прошло уже четыре десятилетия. И ни­кого нету сегодня в 66 отделении, кто знал бы участкового уполномоченного Ивана Кирика лично. И в городе Москве таких людей осталось десяток-другой, не более; еще столько же про­живает в других краях страны. А было только москвичей, хоро­шо знакомых с Иваном Кириком – несколько тысяч. Время идет и люди уходят быстро.

66 отделение с Чистых Прудов давно переехало в Измайлово. И участок бывший Кирика перепланирован слегка и перестроен – взрослыми детьми тех, кто в предвоенные годы был еще школьни­ком и осаждал чистопрудный кинотеатр "Колизей", его парадный белоколонный подъезд. "Волга-Волга", "Цирк", "Антон Иваныч сердится" – целая эпоха минувшая... В стенах бывшего "Коли­зея" давно живет знаменитый театр "Современник" и названия некоторых его спектаклей, для нас вполне обычные: "Поиск 891", "Обратная связь", "НЛО" – довоенного зрителя могли бы озада­чить. Даже деревьев на Чистопрудном бульваре, среди которых пять лет ходил, неся службу, старшина Кирик – очень немного осталось. По дворам кирикова участка несколько стариков-топо­лей заметны сразу, а на бульваре такие тополя и старые липы среди рослой молоди почти неразличимы.

"Герой не умирают"... Каким чудом?

***

День рождения Ивана Кирика позабыт. И многие другие даты его жизни тоже затерялись. Кажется, не уцелело ни его писем, ни документов – анкет, рапортов, заявлений – ни строки его почерка. Никто не припомнит за ним каких-либо рассуждений или отдельных словечек любимых звучных. Но живет в памяти лю­дей его негромкий голос и то светлое ощущение уравновешенности, которое возникало у каждого, кто с ним общался. Этот свет чувствуется и сегодня: припоминая что-нибудь хорошее, доброе, все мы невольно стараемся воссоздать пережитое настроение. Двоюродный брат и ровесник Ивана киевлянин Андреяко Михаил Петрович до сих пор уверяет полушутя: "В милиции он не под­ходил работать! Когда, бывало, матерились при нем, стеснялся очень. Тут надо пьяниц забирать, а они – нна тебе! матом! А он краснеет, отворачивается..."

Высокий, чуть сутуловатый, голоса он не повышал никогда и слова бережно тратил. Простота разговора естественно соче­талась у Ивана с обходительностью и неизменным собственным достоинством. Общение с ним было приятно, пожалуй, даже пья­ницам. Потому что, краснея и смущаясь, старшина Кирик все же управлялся с ними довольно просто. Походка и вся манера были у него ровные, неспешные, но спорые. Милицейскую планшетку на тонком ремешке чаще носил в руке и планшетка покачивалась как бы в раздумчивости, доверительно. Этого подтянутого до­брожелательного старшину по его внешности и по говору многие считали коренным москвичом. Вот и в книге одной, совсем не­давно изданной, где собраны краткие сведения о 255 Героях, местом рождения И.В.Кирика значится Москва. А он был потом­ственный крестьянин, родился в украинской деревне и прожил в ней, крестьянствуя, девятнадцать лет.

"Характеру после детства не научишь. Чего под кожу не пришито, на кожу не пришьешь",– убеждена теща его Дарья Никитична Клюева, строгая старуха, пережившая не только Ивана, но и жену его, свою дочь Галину и еще многих самых близких, но и теперь, в свои почти девяносто лет, готовая в любое вре­мя ехать от Щербаковской до Щелковской – полтора часа в один конец – присмотреть за правнуком пятилетним Сашей, который с бабушкой на диво хорош и послушен.

В таком возрасте Ваня Кирик уже был помощником семье: хо­дил в подпасках у мальчишек постарше, свиных и овечьих пасту­хов. В эти первоначальные лета жизни помнит Ваню другая рабо­тящая старуха, сестра его, улыбчивая Полина Васильевна Двор­ник, семьдесят лет от грядок и борозд не разгибающаяся, а все-то прямая; старше Ивана всего на три года, она нянчила братика при его первых шагах. Тешила, как говорят на Украине.

***

Иван Васильевич Кирик родился в 1911 году в селе Новосел­ки Днепровые Остерского уезда Черниговской губернии. Недалеко стояли еще Новоселки Десновые; места эти – стрелка при слиянии Днепра и Десны – как раз на полпути между Киевом и Любечем, Киевом и Черниговом, земля древнейшая, известная с изна­чальных былинных времен. Это здесь пролегала прямоезжая доро­женька из Чернигова в Киев, та самая, которую очистил от Со­ловья-разбойника Илья Муромец.

"В первую дороженьку ехать – убиту быть... И поехал доб­рый молодец в ту дорожку, где убиту быть".

Здесь сходились границы трех великих княжеств древней Руси: Киева, Переяслава и Чернигова, а позднее – границы Поль­ско-Литовского королевства, Московского царства и Орды. По­нятно, что гибельных событий, ратных и разбойных, эта кресть­янская земля многострадальная претерпела с избытком... Мир на днепровское левобережье пришел только после 1654 года,   воссоединившего Украину и Россию.

Когда родился Ваня Кирик, в Новоселках еще свежа была па­мять о перенесении села на новое место, версты на три подаль­ше от Днепра – старое селище подтапливалось разливами. Назва­ние же "Новоселки" как бы говорит о недавнем появлении села и там, на прежнем неудобном месте... Насколько же ошибочны бывают порой наши скорые суждения о былом!

Около времени переезда Новоселок была напечатана в Киеве книжка по истории Остерского уезда, в которой сказано, что село это, в числе многих других, считала своим Киево-Печерская лавра еще с времен дотатарских. Свои права на земельные вла­дения Лавра утверждала дарственными грамотами князей XII века.

"В состав этих владений входили следующие села в Остерском уезде: старое городище Глебов, Сорокошичи, Ошитки, Новоселки на Днепре, Тарасовичи, Сваромье, Погребье, Слободка и Дубешня". То есть вся округа Новоселок. Родом из Ошиток была мать Ивана Кирика; Дубечня – будущий райцентр. Значатся эти села и в польской земельной описи 1545 года. За сто лет до Переяславской рады в Новоселках Днепровых было два двора, а дани с них полагалось 77 1/3 грошей и 16 ведер меду; в Ошитках запи­сано семь дворов, дани с них 166 1/2 грошей и 35 ведер меду.

Ко времени рождения Ивана в Новоселках насчитывалось уже до пятисот дворов, а в Ошитках около тысячи.

Пожалуй, не Новоселки были в свое время бестолково поставлены, а берег Днепра за 800 лет изменился и после ХVII века невероятно разрослось село – вот и пришлось переселяться.

***

На новом месте построились одной большой улицей вдоль по­лосы пашни и улица эта сразу же стала прирастать, обрастать переулками: на глазах мужали и отделялись от батькиных хозяйств женатые сыновья. Особо многодетных семей в Новоселках почти не было, а по двое-четверо сыновей вырастало в каждой хате, и вскоре удобной земли для новых дворов не осталось. Строиться же на пахотной земле никто бы не дерзнул тогда, никто бы не смог и оправдать такую застройку никакими доводами. Так по другую сторону пашни возникла, слегка на отшибе, вторая ули­ца Новоселок, молодежная; там и родился Ваня Кирик. Бок о бок с двором его отца Василя Матвеича жила семья отцова брата Филиппа Матвеича, в недальнем соседстве поселился и третий брат Семён, Семенок, который был одно время притчей во языцех для всей округи. Семенка сиротовиною принял от земства и усыновил Матвей Кирик, растил его как родного, а может и заботливее. Здоровья не слабого и характера ровного, работящий, несклад­ным Семенок не был, только вот ростом до того не вышел, что ни одна невеста в окрестности и слышать про него не желала. Делать нечего, дид Матвей поехал за Днепр, "в Польшу" и там высватал Семенку хорошую дивчину, и еще одним двором прибыло на новом конце села. В год рождения Вани Кирика вторая улица Новоселок уже ветвилась проулками и по числу дворов почти сровнялась с улицей дедовской. Детей же на новом конце села было намного больше. Село быстро росло и еще быстрей молодело. И незаметно обосабливалось от дедовского, изжитого – сыновнее, грядущее...

***

Говорили Новоселки Днепровые, как и все окрестные села, по-украински. Строем же своим их речь была созвучна той, какою живописал Украину Гоголь; поэтому легко умели переходит на русскую речь, хорошо понималась и белорусская, и польская. Грамотой владели немногие. Родню свою, многочисленную подчас и ревнивую, редко знали дальше дидов. Зато уж диды – дзяды, деды – те знали-ведали про все на свете. "Лучше соломенный дед, чем золотой сын",– не зря говорилось. Любой дед мог при­помнить что-нибудь вовсе неслыханное, всегда мог надоумить, как надобно бы поступать, чего остеречься. При дедах ясно различалось, что во благо идет и что на погибель, кто прав, а кто крив. И у всех дедов были свои деды, а у тех были тоже, так и жила в крестьянском народе память – ни много, ни мало -тысячелетняя!.. Тому хорошим свидетельством десятитомное со­брание народных песнопений Петра Киреевского. Записанные мно­гими добровольными собирателями (в числе коих были Пушкин, Гоголь, Алексей Кольцов и Владимир Даль, многие видные ученые того времени), записанные в разные годы и в разных местах бы­лины, сказы и песни эти, сведенные воедино, дают полную кар­тину всех событий нашей отечественной истории от былинных князей до Петра Великого и далее – через казачьи песни – до времен новейших; разумеется, со множеством ярких подробностей. Правда, при выходе в свет первых книг Песен, в 1860-х годах, некоторые собиратели уже сетовали на утрату в крестьянстве интереса к былинам и сказам, в которых-де склонны видеть "од­ни только бредни", а ценят прежде всего смешное, анекдотичес­кое...

     Должно быть, вот эта смешливость и оказалась в ряду пер­вых сильных впечатлений Вани Кирика, о чем по сей день вспо­минает с всегдашней своей тихой улыбкой бабка Полина – дев­чонка Палашка тогдашняя.

     ...Прельстясь многолюдным веселым гуляньем у церкви на Троицу, она потащила туда малолетка Ваню, которого оставить одного не смела, накрыв хлопчику голову попавшим под руку очипком – шапкой исключительно женской, что и было мигом подмечено и высмеяно гуляющими. Смущенная Палашка поспешила повернуть очипок на Ване тесемками наперед, как ни одна женщина не носила – то еще потешней показалось народу; пришлось растерянной няньке тащить испуганного братика домой. Хоровод лиц, впервые вдруг обступивших, оглядывающих одинаково насмешливо!.. Как первые слова, расслышанные нами в возрасте еще бессмысленном, западают на дно памяти на всю жизнь, так и первое знакомство с многолицым единогласным людским характером. Ведь вот, помнит бабка Полина ту свою детскую растерянность, такую пустяшную, потешную в сравненьи с пережитым ею за долгую жизнь, через семь десятков лет помнит!

Ну, а тогда огорчение это и она, и Ваня, конечно же начисто позабыли – в летнем сельском привольи, за домашними ребячьими радостями; а в середине того лета, в самую страду, вне­запно грянула большая война, позднее названная Первой мировой.

***

Новоселки остолбенели было, помрачились предчувствием новых бед и потерь, горчайших – это почуяли сразу – горчайших,   чем от недавней войны японской... Но земля нудила работать. "Умирать ладишься, а хлеб сей. Уродится, не уродится, а сей",– на том от веку стоял российский крестьянин. 70 миллионов крестьянских дворов имела тогда Россия; из них могла черпать солдат до-олго-о, сперва молодых, не хозяев, и потому нависшее бедствие всесветное не затронуло поначалу ни Ваниной семьи: ни соседских. Воевали опять где-то далече, на чужой стороне, притом победоносно воевали, и первые страхи в Новоселках поутихли. А позже, когда известия с "театра военных действий" помрачнели, когда приблизился и сам "театр", сознание войны уже сделалось привычным, до поры никак не изменяя обычного течения их жизни, заполненной без остатка нескончаемым трудом. Еще не покончили сенокоса, а уж уборка подошла и тут как тут озимый сев, да огороды, картошка: успевай поворачивайся! А найдет ненастье и поплывет из рук выхоженный урожай, налома­ется тогда пахарь, чтобы не потерять всего; но чем больше до­бавится ему лишней работы, тем больше будут у него и потери. Таково земледелие.

Для крестьянских малолетков этот труд, зримо питающий чело­века, начинался с первых игр, с подмоги сестренкам-нянькам присматривать за домом и хозяйством, с походов стайками на поля к отцам с обеденными тяжелейшими кринками и горшками, которые, не дай Господь-Боже, разбить или расплескать. Зато притомленные отцы так светло улыбаются помощникам, так уважи­тельно благодарят!.. И если погода хороша и работа ладится, отпустив ребят постарше до дому, самых малых оставляют в поле и на закате, усталых от беготни и простора, беспечных, радост­ных, усаживают заботливо на макуху грузного воза, мягкую и теплую, пахнущую как в раю небесном, везут, будто кружат и кружат по кругу, укачивают; а дома бережно примут на руки, дадут молока, уложат спать...

А еще того лучше на ясном утре, легко отряхнув сонность, выгонять в поле овец или свиней: такие большущие и не все смирные, они послушно топочут, которые замешкались, припускают бегом, галопом и вся улица глядит одобряя, напутствует, род­ные любуются позади у калитки и нянька, не утерпев, несмело, как старшему, выкрикнет вдогонку радостно и ласково. Мать же закручинится вдруг – разглядела уходящую стежку мягких босых следков, внятно впечатанных в уличную пыль, истыканную остры­ми раздвоенными копытцами, такими мелконькими рядом с босыми следками – сын подрастает, а война берет и берет в солдаты, выедает людскую толщу и не видать ей конца. До села докатыва­лись названья каких-то мест, имена генералов, бывало, что и победные сперва, а после и эти пропадали в черных погибельных слухах – иное и слышать-то грех! – а жили одними слу­хами, они распложались, перепутывались, как бурьяны на худом поле, и некому, некому полоть. Попы затвердили свое, бранят суету, сами суетные и потерянные, напирают на строгость, на­чальство лебезит либо отмалчивается хмуро, старики головами трясут, стращают божьими карами, а мужики петушатся, угрюме­ют – в нелюбии весь народ, в злости, того гляди, подымется война промеж   православных... Ясным-понятным оставалось одно, извеку понятное: "Уродится, не уродится, а сей".

К весне восемнадцатого года армия в двести дивизий оста­вила фронт, хлынула делить и пахать землю.

***

Следом пришел немец; побрал Киев, Чернигов, Полтаву, Харь­ков, слух был, будто у них Ростов и Крым, и самый Петербург им отдали, и Москву тоже днями отдадут...

К той весне Ваня заметно подрос. Он уже мог оглядеть по­верх спин и голов весь табунок в две-три дюжины овец, знал норов каждой животины по отдельности; успел привязаться к не­которым и слезно жалел, когда их отправляли в котел, и научил­ся эту жалость не выказывать. Как ему два года назад, так он теперь доверял вести стадо охочим до взрослой работы пятилет­ним подпаскам. Крестьянский труд всегда требовал, кроме уме­нья, еще и понатужиться, напрячь все жилушки. Глядеть на свой урок работы снизу вверх приучали смала. И семилетнего Ваню определили пасти волов.

Волы были первейшая ценность и забота в Новоселках, все тяжелые долгие работы делали на волах: пахали, возили снопы, сено, картоплю. Работает вол за пару лошадей, выносливее его нету божьей твари на свете. Волы только бегать не горазды, тяжеленные потому что. Когда батя ставит волов в ярмо, широ­ченное как ворота, он щуплый промежду них, легкий, а волы гла­зищами красными ворочают, сопят, а в ноздрю волу рука бы про­лезла... Волы умеют так реветь утробой – обмирает душа! Стра-ховитей того рева одни громы небесные. От грома и от молоньи вол может взбеситься. Или когда хозяина какой нечистик испор­тит – лядащик ли, псуцень или яркун – то порча на волов пере­ходит. Еще если вола бешеная собака куснет или поранит вола пулей или ядром из пушки... Бог милостив, ни Ваня сам, ни род­ные, ни соседи никто бешеных волов не видал; диды много таких помнят. Не видал Ваня и собак бешеных – их забивают на месте чем попало. И нечистики кого портят, кто пьянствует шибко, таких на сходе приговаривают в Сибирь уехать. А грома с мол­нией волы не забоятся, если при них будет человек, хотя бы дите малое. Людям волы покорны и ярмо принимают, абы кормили вдоволь. "Без вола хата гола".

Немцы, германы, волов не знали. У них лошади, послушные тоже, сытые и сердитые. Одёжа на германах лягушиная цветом, у всех винтовки штыкастые и пулеметов с лентами богато, а пу­шек не видать. Пушки ихние издалё-о-ока застреливать могут, через Днипро, дальнобойная артиллерия зовутся. Германы презлю­щие есть. Но больше-то усталых и осторожных, а некоторые, вид­но, что разумеют крестьянское житье. Так даже эти и лошади их­ние с ними – вражья сила, бесова напасть. Господь хранил Ново­селки до поры; всё ж, что могли, от немца поспрятали и скоти­ну старались на селе поменьше держать, волов особенно; даром, что съесть вола вперед другой животины не захочет никто.

Село лежало в днепровской пойме, в местности луговой, но бугристой, изрезанной сухими и заболоченными старицами – не зная дорог, не разгуляешься, несмотря, что безлесно почти кругом, открыто. Верстах в двух от села было давнее пастушье место по названью Стаи: ровная луговина, по ней речушка изо­гнулась, ручей большой, и плоские бугры песчанистые укромно окружали эту луговину. Здесь любили полудневать пастухи, ка­шеварили, купались. Теперь на Стаях ночевало по сотне волов и более под караулом хлопчиков, самому старшему едва лет четыр­надцать. Навезли соломы, в ней и спали пастушата. Посмеива­лись, что похож ихний курень на мышье гнездо. Такие гнезда каждый видал не раз и как бы ни досаждали мыши хозяйству, горсть голых слепых мышенят в травяной трухе всегда вызывала жалость у любого, будь он ребятенок или взрослый. Надеялись, что и германы штыкастые, если бы вдруг наткнулись на Стаи, должны были бы сжалиться... Да мышенят-то ведь и жалея, не миловали...

"Тиха украинская ночь..."

Десяток хлопчиков, снедаемые смутными страхами, тесно за­рывшись в солому, в ее уютные сухие запахи, тихо обменивались зловещими слухами задремавшей войны. Слухами переполнена была каждая хата, слухи сулили грешному люду библейские ужасы, но­вое небо и новую твердь, слухи сбивчивые, невнятные... Почти все пастушата были родные-троюродные братья: скотину в Ново­селках пасли малыми табунками, набирая эти табунки от несколь­ких соседских дворов, которые зачастую и в родстве состояли. Но кровным родством в будничных заботах особо-то не считались, нечто общее само собою разумелось между всеми односельчанами. Скотину в стадах не различали на чью-то собственную и чужую соседскую; помощь взаимная в громоздких работах была в обычае. При этом в любом совместном деле охотно признавали старшинст­во более умелых и знающих, они же обычно и возрастом старше оказывались. Среди ребятишек, в уличных и пастушьих ватажках, этот обычай старшинства не знал исключений – до того внуши­тельна разница между семью годами и десятью, четырнадцатью. Старшему надлежало быть доброжелательным, говорить последнее слово и отвечать за всех. Так жили деды.

Нынче же никто ничего толком не разумел. Галдели, толко­вали все. Молчуны вечные и те разговорились, а растолковать что-либо не удавалось никому. Мир божий, как созрелый урожай, сдвигало с корневых мест, перемешивая, грозя ссыпать куда-то. Зерно отделялось от половы. Серебряные ясные рубли, круглые и ровненькие, с царскими особами и орлами, праздничные расшитые наряды и утварь, стеклянные звери, в которых наливают го­рилку, мамины бусы-кораллы гладко-алые – всё самое ценное и нарядное и потому попрятанное, вдруг оказалось просто цацками, вроде бы вовсе ненужными, и в родной хате, где всё это недав­но радовало и ласкало, теперь опасливо стало, непоседливо от одних даже имен этого запрятанного лишнего добра. Наоборот, в поле, где темная тишина ночи с ясными звездочками небесными и теплые запахи дремлющих волов, водопоя и соломы и лугового меда, всё в поле дичее и старинней, а всё ладится одно к дру­гому и ни за что не может прахом пойти...

Засыпали за полночь. Неотвратимое завтра, нагоняя страхи, дразнило и любопытство у них. Потому, быть может, что из глубока чутье нашептывало невнятно: им-то, меньшим среди малых сих, дано будет узреть этот мир как прежде устойчивым, полним до­верия и веселья. А что кому-то суждено кануть в завихрениях назревающих перемен, того, по счастью, не ведал никто. Прос­нувшись на позднем рассвете и отряхнув сонность, вновь видели улыбчивые лица сверстников, росу и смирных могучих волов сре­ди обильной зелени, а мороки ночные казались, пожалуй, что и небывшими – приснились... Полуденный сон на чем придется, только бы в тени, всегда бывал тих и сладок.

На Стаях дождалась Ваню древняя Кирикова сосна. Издали ее широко раскинутая сквозная крона похожа была на семейство кус­тов на склоне бугра или напоминала птичье крыло, невысоко при­поднятое. Тем сильней изумляли вблизи ее изогнутые красно-зо­лотые ветви толщиной с иное дерево. Под стать ветвям и толстен­ные корневища, обтоптанные до костяной гладкости, а кряжевый ствол был столь необъятен, что терялась из виду его круглота, если, раскинув руки, припасть к нему щекою. Черная рубчатая кора гляделась тогда бороздами отцовой пашни, которую Ваня ждет не дождется тоже пахать... В вершине сказочного дерева виднелись сухие ветки, но крепко и чисто пахло живицей, и ве­рилось: несмертная эта сосна. Будь Кириков половина села, а то одни они были в Новоселках, все родня по диду Матвею. И случалось между малолетков и молодежи, кто и обижался на та­кое кириково имение: говорили, мол, никто не садил Кирикову сосну, такое великое дерево не может вырасти иначе, как в дремучем лесе... Для себя Ваня разрешит эти сомнения просто: посадит и вырастит на огороде возле хаты ель, единственную в селе; весьма удивив Новоселки. Но то будет позднее, когда сов­сем уляжется смута, пока что день ото дня нараставшая.

В тот восемнадцатый год, получив, наконец, землицу в пол­ное собственное владение, растили на ней наперекор всем зава­рухам предобрый урожай, сильно страшась, что отберет его не­мец, обречет голодать зимой. По Днепру голодных зим отродясь не помнили, слухом же знали про них, ужасались и намеренье крепло как-нибудь любым манером немцу воспротивиться.

А немцы осенью сами тихо ушли. На их место расплодилась злейшая напасть – банды.

***

С этими дурачка не наваляешь, как с немцем. Эти – свои, вся окрестность и вся подноготная жизни известны им как пять пальцев. И оружье они подняли для своего удовольствия. У нем­ца всё ж своя вера, свой дом где-то там, в отечестве герман­ском. Эти же ни отца, ни матери, ни закона-обычая не призна­ют, ничто-то им, бездомовным, не по сердцу, кроме крушить да губить, на зло идти...

Распоясались они не вдруг: за полтора года власть на Ук­раине раз пять успела сменяться. Крестьянина безначалие томит, несмотря, что на земле он сам себе голова и понуждать его не надобно. Иное дело, кому терпенье и труд невыносимы. Тем лю­бые байки-небыли, гетьманщина либо гайдамачина, монархия и анархия – им одинаково на руку, абы обиды свои предъявить. Уговорами таких вразумлять поздно – уже городской сброд к ним примазался, под себя их побрал и уж крови лизнули и покатило всех кувырком как под гору... Оружья, оружья кругом развелось! К буханью пушек дальнему Новоселки привыкли почти и не полоши­лись, тарахтенья пулеметного опасались больше: пулеметы будто приспособлено перевозить на быстрых телегах-тачанках с четвер­ней коней, ладно еще, зима близилась... Фронтовики-соседи ще­голяли наганами, со звонким щелком крутили большим пальцем барабанчики магазинов с круглыми тупыми рыльцами патрончиков, ладно глядящих из своих гнезд. Не редкость был маузер в дере­вянной лаковой кобуре, которую можно пристегнуть к   его рукоятке на манер приклада. Винтовку имел всяк желающий, длин­ную трехлинейку научились окорачивать, не хуже того маузера получалось, "обрез" называли, И куда велик соблазн был все эти ладные машинки опробовать, пальнуть хотя б разок!.. Среди Ваниных сверстников были, кому это завидное взрослое удоволь­ствие доставалось даже по нескольку раз. А Ване батя позволял одними пустыми стреляными гильзами играть, да и то свистать в них запретил. Охотничий дробовик бати еще помнила вся окру­га – охотой немногие из крестьян развлекались. Батя же, за­прятав ружье куда-то при немцах, доставать его не спешил и другим оружием обзаводиться не спешил тоже. Ваня с этим не сразу примирился, зная, что и соседи посмеиваются некоторые. Тонкой работы звонкие гильзы с красным блеском снаружи и до­черна выгорелые внутри, так заманчиво пахли!..

С весны девятнадцатого года этим ружейным запахом потяну­ло по воздуху, постреливать стали вокруг и ночью, и днем...

Ваня привык, что с концом зимы начинается долгий детский праздник. В последний зимний день, 28 февраля, на Василъя-капельника (потому что первая капель), праздновали батины име­нины; мама пекла налисники, любимые всеми лакомые оладушки, ставила на стол варенье. Назавтра – день Новичок, I марта, начало пролетъя, с Новичка, говорят, Новый год когда-то счита­ли. Ребятишки и взрослые девчаты пойдут на проталые пригорки кликать весну. Новичковым полднем хорошо поесть снега с про­талины: в этот час снег сладкий и в нем целебная сила от бо­лезней. Через два дня на третий будет Герасим-грачевник, опять гурьбой, только тихой, идти по сахарному снегу к прошло­годним грачиным гнездам в рощах, следить прилет грачей. После рассказывать старикам, как грачи прилетали, куда и как сади­лись, и старики по грачам угадают погоду на лето и какому быть урожаю. А в девятый день от Новичка,– на Сороки, Сорок Муче­ников – день с ночью сравняется и обгонит ночь, мамы напекут помазанных медом жаворонков и прилетят жаворонки живые пичуги: сколько на снеге проталинок, столько и жаворонков!

...Этот год детей не то что за село, из домов не выпус­кать старались. Чаще и чаще трещали перестрелки и не каждая   пуля шла в белый свет, ревела скотина, страшно кричали люди, а ночами казалось – ну, полыхнет, займется... В один такой ночной переполох, когда стрельба колотилась прямо в ворота и окна Ваниного дома, у них стала телиться корова, не в срок, с перепугу, и что-то у ней сразу не так сделалось. Под боком у мамы, в соломе, в сенях между ларями, Ваня и Палашка слышали в затишьях стрельбы, как охает корова в хлеву и жалостно бор­мочет батя. Корова живая осталась, а теленочка, тёлочку, им даже не показали, батя закопал ее где-то. Маму он утешал, что не дитё ведь это и что забот меньше.

К лету выходить за село без крайней надобности никто не рисковал. Отсеялись и скотину пасли через пятое на десятое, также и сенокос прошел. С весны ночами не спали, караулили по дворам. Ближе к осени, к уборке, были поджоги хлебов, приш­лось отсылать дозоры в поля. Тощий урожай собирали впопыхах, с оглядкою, как воруя. Что всего хуже, это самооборона (еще против немца сговаривались) тоже начала соблазняться разбоем, молодежь первая. Село силилось как-то оберечь свои устои: к зиме, как всегда, открылась школа.

Ване давно было обещано, что по восьмому году он пойдет учиться. Палашке не обещали, ей грамота ни для чего, да и са­ма она школы робеет. Однако же есть хлопцы, кто не слабей его желают в школу, а им ученье отложено на год, а кому и на два уже, потому что не справлено того и сего для ученья. А вот у него все эти дых захватывающие обновки сложены в новую холщо­вую торбу, сам он, празднично по-крестьянски одетый и приче­санный, умытый духмяным мылом, в сапогах и картузике идет с батей, мамой и Палашкой до ворот. Здесь его благословляют, а дальше, до школы, ему идти самому – учеников-то и учителок обидеть не посмеет никто. Взрослым же по теперешнему времени   лучше не грудиться толпой, хотя бы и у школы. Крутом села, как обычно, нет-нет да стрельнут. Ваня на ходу оглянулся: ба­тя уходит в хату, а мама крестит напутственно улицу и Палаш­ка к ней под руку присунулась...

Глаза матери туманило слезами. Как нарочно, и дни хмурые встали. Фигурка сына истаивает за моросью, вот и вовсе пропа­ла. Остались частые следы сапогов на дороге, словно бы и не Ваня – дидок какой прошлепал – великоватые сапоги-то... Гра­мотные Василь и дед Матвей, и Ване бы выучиться – три грамо­тея подряд в роду! Да школу-то другой год уж, как упразднили было заодно с земством и с царем, вместе со всеми порядками ихни­ми. А взамен покуда порядку – нету и не видать! Кто при отря­дах, все: "Дай!", а взамен сулят обещанья, либо грозятся и разбойничают. Василь, золота душа, и тот заугрюмел, замышляет чего-то... Где ж она, Господи, та власть, чтоб разогнать все те банды, поотобрать оружье по всем деревням, какой ни есть порядок водворить?! Еще на год этой смуты треклятой и быть голоду, кровушкой захлебнется народ, изверилися, испоганилися все!!

                              ..."И может, всё распалось бы

                                                         в дыму, пальбе и прахе.

                                   И может, полетела бы, замлевши,

                                                                                  голова.

                                  Но Кремль сводил в одно страну

                                                           без жалости и страха,

                                  Соединяла землю

                                                           заново

                                                                   Москва…"

Так напишет позднее участник этих событий поэт Владимир Луговской.

Советскую власть Новоселки и вся округа приняли как избавление – ото всей маеты и страхов последних лет, приняли как залог давно чаемого порядка, чтоб людям спокойно работать. Стрельба утихла сразу и похоже было, что навеки.

***

С весны 1920 года Ваня пошел с отцом в поле.

Глядя, как ровные борозды прирастают одна к одной и вмес­те с ходом солнца растет пашня, дыша запахами раскрытой земли, встречая круглые взоры степенных грачей, он радостно позабы­вал тревожное беспокойство этой зимы – страхи утихшего разбоя, первые прочитанные строки и написанные своею рукою слова.

В начале весны на уроке в школе он заметил краем глаза, как что-то шевелится в солнечном пятне на полу, сквозь мельтесящие в луче пылинки вгляделся – жаром обдало лицо – шевели­лось, ползло само это солнечное пятно, его острые края, крест от рамы!.. Кто же не знает, да сам он повторял, что солнышко встает, заходит и месяц ходит – но ихнюю походку увидать?!.. Припомнилось, дед говорил, что вёснами слышно, как растет тра­ва; вечером, наглядевшись перед тем на исчезающее за Днепром солнце и тающий дневной свет, на огороде, на меже с дядей Филипом – этот тихий немолчный ровный шорох – опять жаром в лицо, шум в ушах... Конечно, шуршала не трава, шуршал сухой садовый лист. Было тепло и сухо. Частые зубчики травинок, вы­лезая на свет божий, шевелили прошлогодние листья, отодвигали их. Шуршанье знакомое ему, раньше думал, что шуршат мураши, жучки, червяки... Вспомнил: в одну ночь развертываются почки – их не услыхать, мягкие и липучие они. На дню раскрываются и закрываются цветы и опадают, лозины вырастают за лето в два батиных роста и толщиной в руку!.. С того дня в мире божьем вокруг Вани всё поползло куда-то, зацепляя и подталкиваясь: сползали, сыпались бережки ручьев, лужи тусклели, высыхая, ростки тянулись стать хворостинами и соломой (и зерном, зер­ном!), самые приятные картины спокоя, какими любовался он и запомнил, особенно пушистой зимы и спелого лета – тоже криви­лись, наползали одна из другой... По людям не понять было, то ли не видят они этого коловращенья или же привыкли? А спро­сить не осмеливался Ваня.

...Глядя, как бороздой к борозде растет вослед солнцу ду­ховитая пашня, черная на зеленеющей земле, а скоро ей самой быть зеленого зеленее, после желтеть колосом и опять они с батей перепашут её, засеют и уберут, а по-другому не бывать, он будто подстраивался шагать рядом с возом: что там по сто­ронам – ладно, у нас тут свое, привычная уютность. Батя, похудавший за трудную зиму, глядит бодро, волы тянут ровно. Волов перед полем подкармливали и Ване за столом мама подклады­вала, как работнику, и вот теперь он работает эту долгождан­ную работу и одна последняя у него причина для неспокою: уж очень батя щадит его в работе... К концу дня Ваня едва ногами ступал во власти усталости.

Озимые на тот год из-за смуты не смогли посеять, на вес­ну работы накопилось через край. Работали жадно, напуганные тенью бесхлебья, натосковавшись по спокойной работе. Уста­лость, не проходящую от вечера до утра, узнал Ваня тою весной, тем летом, той осенью. Пастьба, где всегда можно передохнуть и побаловаться, вся перешла к меньшим соседским ребятёнкам, а отцовы заботы, еще недавно такие завидные, вдруг обступили его кругом, наваливаются и уже не отмахнуться от них, не отлынить – гордость не дает и стыд осужденья мирского.

Отдышался Ваня зимою в школе.

Учились еще по старым книжкам, делая поправки на новое упрощённое правописание, которое нравилось. Новый календарь хлопот не причинял: числа по старому стилю стояли только под­ле праздничных молитв, а все молитвы и церковная азбука отме­нялись тоже. Больше времени выходило для арифметики и "Ридной мовы". Первым предметом еще оставался русский язык.

Буквари бытовали нескольких разных видов. Но все они до единого (и "Ридна мова") не обходились без текстов "Азбуки" и "Книг для чтения" Льва Толстого, нередко, правда, пригладив и умягчив эти тексты, что непонятно выглядело после стольких лет войны. В большом ходу была и сама толстовская "Азбука". В ней были рассказики по физике и географии, а больше про хо­зяйство и землю, про семью и про судьбу. Некоторые кончались хорошо, а в некоторых снимали шкуру.

"У одного человека были осел и лошадь. Шли они по дороге; осел сказал лошади: "Мне тяжело, не дотащу я всего, возьми с меня хоть немного". Лошадь не послушалась. Осел упал от нату­ги и умер. Хозяин как наложил всё с осла на лошадь, да еще и шкуру ослиную, лошадь и взвыла: "Ох, горе мне, бедной, горюш­ко мне, несчастной! Не хотела я немножко ему подсобить, теперь вот всё тащу, да еще и шкуру".

В каждой такой истории сразу угадывалось много не сказан­ного, вся натура и помыслы тех, про кого шла речь, голоса и запах вокруг них.

"Девочка поймала стрекозу и хотела рвать ей ноги. Отец сказал: "Эти самые стрекозы поют по зорям". Девочка вспомнила их песни и пустила".

Учителя говорили, что свою Азбуку и детские книжки бывший граф Лев Толстой сочинял целые десять лет после романа "Война и мир"; то едва ли могли уразуметь верно крестьянские ребятиш­ки, (Уже в тридцатые годы, повзрослев, они как давним знакомым улыбались "рубленым" ритмам новой поэзии, вспоминая первые страницы толстовских азбук, газетными столбцами напечатанное:

"Зверь сер,                                    "Вой псов.

Жук сел в щель.                  Рой пчел.

Я на кашу дул.                     Иду на бой.

Он всем мил".                      Ной был давно.

                                            Ты чей? Я свой.").

При всех несовершенствах той школы – счастливые были учителя, кто сеял "разумное, доброе, вечное" среди таких ребяти­шек, как Ваня Кирик. 0 тишине и порядке в классах не было за­боты – кто не хотел учиться, те в школу не шли, тогда еще вполне можно было прожить и неграмотным.

"Белое поле, черное семя – кто не умеет, тот не посеет" (письмо).

Навыки работы в хозяйстве и на земле крестьянские дети получали с малолетства, эти знания-навыки были условием жизни и потому не забывались, да и просто не замечались. Школа рас­крывала в тех будничных навыках такое, чего глазами не увидать и рукой не пощупать, а своим умом не догадаться. И в школу хо­дили в настроении праздничного любопытства и нетерпенья (так ездили с отцами на ярмарки), учительское слово запоминалось всерьез и потом нередко плодоносило сторицей.

Так проучился Ваня положенные четыре года (верней, всего четыре зимы), не сносив притом и одной пары сапогов. Ему сров­нялось десять лет, когда мама родила братика Василька. Родились дети и у соседей, работы прибавлялось у всех.

В 1925 году родилась меньшая сестренка Анастасия. Нежная симпатия к ней озаботила четырнадцатилетнего Ваню. Сознавая несправедливость такого своего сердечного предпочтения, он очень старался, чтоб то не бросалось в глаза, не обижало бы домашних.

Палашка невестилась.

Ваня и отец стали теперь главные кормильцы семьи. Работа заполнила все ванины дни без остатка. Работа, работа...

***

Жили Кирики как большинство семей в их селе. Держали па­ру волов, а по этой тяговой силе и остальное: корову, 5-6 овец, одну-двух свиней, кур. Конечно, кошка была, да еще собака. Ха­ты в Новоселках и соседних селах ставились брусовые, обмазан­ные белой глиной. На крутых соломенных крышах нарядно белели кирпичные трубы русских печей. Полы и потолки в хатах были тесовые. Почти забылись времена, живо памятные еще в молодые годы Гоголя:

"Лет – куды! – больше чем за сто, говорил покойник дед мой, нашего села и не узнал бы никто: хутор, самый бедный ху­тор! Избенок десять, необмазанных, неукрытых торчало то сям, то там, посреди поля. Ни плетня, ни сарая порядочного, где бы поставить скотину или воз. Это ж еще богачи так жили; а по­смотрели бы на нашу братью, на голь: вырытая в земле яма -вот вам и хата! Только по дыму и можно было узнать, что живет там человек божий... Какого народу тогда не шаталось по всем местам: крымцы, ляхи, литвинство. Бывало, что и свои наедут кучами и обдирают своих же. Всего бывало".

О нужде беспросветной левобережные села знали только по­наслышке от подселенцев из Минской губернии, из Гомеля и Боб­руйска – их помаленьку принимали в здешние сельские общества, благо у тех же новосельцев у многих были в Белоруссии дальние родичи. На новом месте приймаки быстро обживались не хуже всех. И сами дивились вместе со старожилами, каким таким мане­ром можно, отродясь не зная праздности, целыми селами жить всю жизнь без хлеба с Рождества, в одной избе со скотиной на земляных полах, раскисших в месиво, потому мол, что нажиток весь утекает к арендатору за долги кабальные и в корчму, в шинок – за горилку?!.. Монастырские села ни арендаторов, ни шинкарей не знали; помещиков тоже.

Потому-то, когда с Полтавской баталии на Украине устоялась на целых два века тишина, сёла эти раньше всех прочих, раньше даже крепких войсковых сёл, оправились от борьбы за выживание и все свои избыточные силы обратили на рост. И разрослись-таки широко и крестьяне здешние, хотя не особо рослые и не шибко бойкие, здоровьем были крепки.

Хлеб в Новоселках пекли по домам, больше ржаной. Против других крестьянских работ это нелегкое и хлопотное дело счи­талось нетрудным. У доброй хозяйки хлебы пеклись таковы, что никакой сдобе, ни заводскому хлебу с хорошим домашним аппетит­ностью не сравниться. В будни ели щи, суп-кулеш, реже борщ; кашу пшенную с молоком. Ели из общей миски, глиняной или де­ревянной, но всяк собственной ложкой. Ложки делались из гра­ба: белые, крепкие. (Когда Иван уедет из дома, его ложка бу­дет всегда ждать его). Очень любили сало, особенно зимнее с мороза, с чесноком. Денег было мало, покупных товаров тоже; для детей таким желанным товаром был обыкновенный сахар. Еще мыло земляничное. Стирали больше домашним щелоком из печной золы, а мылись в хате в ночвах – просторных, наподобие ванн, деревянных корытах из вербы; летом же прямо в реке. Бань не строили.

Кроме пашни и сенокосов полагался надел у дома в 25 соток под огород и сад.

У   Кириков сад считался неплохим и немалым: семь яблонь, груша, сливы, вишня и смородина, красная (поричка) и черная. Внизу сада была криница, мелкая, однако не пе­ресыхающая никогда; для стряпни воду брали из колодца с журав­лем против дома через улицу. Хозяйство, как дитё малое, поми­нутно требовало внимания и рук, умелых неустанных рук.

Ваня втянулся в хозяйство с головой. Год от году работа­лось охотнее, а уставалось меньше и меньше; стало выкраиваться время на рыболовлю и хождения по ближним окрестным лесам. Ходить в лес полагалось на заре, до работы или в обед, пока отдыхают волы. Редко выпадало пробыть в лесу полный день. Лан­дыши – земляника – черника – малина с ежевикой, ягод родилось богато, грибов тоже: белых – маслюков – рыжиков. Зимами отец опять охотился. Ваню охота не прельщала. Запах стреляных гильз, такой приятный когда-то, теперь отталкивал. Манили те­перь другие фабричные запахи – новенького карандаша и новой книжки, а из привычных сельских – запах речной воды, такой давний-старинный, текучий...

Реку Ваня любил. Хорошо управлялся с долбленым вертким челноком, каких немало было еще в поречных селах, несмотря на дощаные плоскодонки. На рыбу ставили "ворота" – снасти такие из вбитых в дно кольев, целый огород городился – ловились щу­ки, сомы, лини и караси. Случались уловы на диво богатые, ча­ще же ловилось никак не по размаху и основательности этих "ворот" – маловато и мелковатая. Старики уверяли, будто во время оно днепровская рыба, наперев, сносила прочь и не такие хлипкие "ворота", сомы да щуки бывали пудовые, а осетры да белуги!.. Бывалые дядьки обидчиво рукой махали: откудова осет­рам да белугам в Днепре?! На Волге – там да! Так Волга ж впа­дает в Каспийское море, а Днипро – в Чермное. Друг во друга те моря не впадают, Чермное впадает в Грецкое, а Каспийское вовсе никуда не впадает! Или еропланом белуги летали?!..

Бывалых людей много стало в Новоселках. Чего повидали они, чего понаслышались! И Ване бы слушать, рот разинув, их обиль­ные речи, да больно уж непривычны были ихние голоса: будто не сосед говорит, а кто нездешний – сердитый да обидчивый. Ста­рики, бранились если, и то участливо.

До шестнадцати лет Ваня далеко от дома не отлучался. Все окрестные села были похожи одно на другое; только некоторые, как мамины Ошитки, не сравнить больше Новоселок были, а по всей своей жизни совсем такие же. Были-нет в этих днепровс­ких селах потомки древних поселенцев – неизвестно. Однако люди, кому смутно как бы помнилось такое древнее родство, кто безошибочно угадывал вокруг полустертые свидетельства минув­шей жизни, такие люди здесь жили. Дед и отец Вани были из та­ких; затревожило это и Ваню. Он еще не успел привыкнуть к бес­численным повсюду следам идущего времени и что сам он тоже ме­няется, растет, приятно удивляя этим взрослых, как удивляет его самого подрастанье крошечной Настюши и Васи (взрослые, кроме Палашки-невесты, не изменяются почему-то нисколько), как прибавилось другое новое открытие.

Вёснами, когда разливался Днипро, запахи речной воды затопляли Новоселки поверх всех других вешних запахов – земли и навоза, соломы и золы – запах реки слышался даже в хате, вы­манивая на волю. Теплым бессолнечным днем среди спадающего днепровского половодья Ваня глядел с челнока, как сносит его текучая вода, своим теченьем всё же обтекая, опережая... "Иду, иду – ни дороги, ни слиду",– загадывают диды про воду, а у ней и дороги есть, и следы она оставляет, хотя бы и с неба дождем текла. За тонким щербатым бортом проглядывала в воде луговина, то светлела, подымаясь к поверхности, то опадала ложбинами, совсем темная в рытвинах и водомоинах, и если гля­деть не шевелясь, то челнок встанет, а потечет назад подвод­ная земля; по суху Ваня ходил тут много раз, теперь же, за­топленными, едва узнавал эти места.

Камень-валун, вроде бы знакомый, проплыл мимо. Диды говорят: "Камень растет без кореньев". А где же камни растут?.. Для чего старики лукавят, не про всё говорят прямо, как оно есть? "Кругленьке, маленьке, на чолику лысеньке" – то они про орех. А "кругленьке, довгеньке, на чолику лысеньке" – то уже змея, гадюка! И смех, и правда же! И кто ж мог додуматься так?!.. Черный круг на дне, поболее тележного колеса, наплы­вая, проплывал мимо – веслом в дно Ваня остановил челнок.

Круг плотно сидел в дернистом дне, повыше дна вершка на два выступал – скорей догадался Ваня, чем разглядел, что пе­ред ним – просто невиданный громадный пень, макуха великанско­го пня! Места по сторонам были, конечно, знакомые, свои, ни­куда в тридевятое царство не унесло его и до села рукой по­дать; да таких великанских деревьев росло в округе – одна Кирикова сосна...

Когда пойма обсохла от разлива, пень этот схоронился под ворох сухих прутьев, камышин, которые застряли, как на блюде, на его плоской макухе, иззубренной топором, потому что не пи­лой срезали дерево, а срубили... Коры на пне не осталось, его твердые гладкие бока уходили глубоко в песчанистый грунт, от­туда пахло рекою, улитками; пень едва ли был от сосны. Ваня постукал по нему посошком – невдалеке отозвалось чутко... Там Ваня наткнулся на еще один такой саженный круг-пень, тоже вы­сотой не более вершка, но совсем светлый, потому что сухой, обдутый ветром. Этот был тоже весь иззубрен топором и такой же каменно-твердой породы; на его звук отзывался слабо первый пень, темневший невдалеке среди мусора. Должно быть, дюже тя­жело даже спилить такие неохватные деревья да тверденные – дубы либо яворы?! Так ведь пил в старину, говорят, еще не бы­ло.   Нынче, когда из-за смуты фабричное железо перевелось в лавках, топоры – пожалуйте! – ковали в каждой кузне. А пилу сделать не брался ни один коваль, чинили старые, ломаные... Ваня легко мог представить тут подле пней, тех мужиков старинных, их труд страшенный, как топорами валили они такие непо­мерные деревья. А на что занадобилось им это – не догадаться было. И сами те деревья, неохватные, как его сосна – а что, как не два их тут росло, а роща?! – тем более, чтобы рубили Кирикову сосну – ничего такого вообразить Ваня не мог. Срубы в Новоселках и во всех других селах ставили из тонких бревнушек, легко стесывая их в брусья тоже топорами. Близко от Ново­селок было место Стримель – огороды по склону бугра; внизу склона, по краю болотины, верба вырастала из вкопанного кола в большое дерево за пять лет. Из тех верб долбили челноки, батя умел такие челноки делать. А ну, как тем вербам дали бы расти лет до ста?! Они, может, с Кирикову сосну бы выросли...

Сосна была нарисована во всех букварях на букву "С", а прежде нее на буквы "Е" и "Ё" всегда стояла ель, ёлка.

В ту весну и посадил Ваня на огороде, на меже с дядей Фи­липом, свою ёлку. Неожиданно для всех она сразу же принялась расти. (После его отъезда из дома она густо увесится зелеными шишками, поднимется над крышами хат и криничными журавлями, статная, пушистая, единственная ель на все большое село – су­щий подарок будет артиллерийским корректировщикам. В ту весну кто ж мог подумать такое?).

С той весны Ване открылись под пеленой всех походок и шу­ма дней стертые бесчисленные следы-отметины того, что ходило, шумело, текло здесь когда-то прежде: до него, без него. По днепровским заросшим старицам торчали кое-где остатки свайных изгородей, то ли рыбацких "ворот", то ли запруд, иной раз и на сухом берегу, в стороне от воды, порой сотлевшие до суко­ватых ломких скелетов... Горелые остатки срубов ли, землянок чернелись в осыпях бугров по самым непролазным углам, а то и подо мхом в лесной глуши. Получалось, что в старину люди жили везде, а не в одних только больших селах, кругом которых сто­лько нежилого места. От кого же те селища сгорели, замыты песком и заросли лесом?..

Старики в ответ говорили про грехи, толковали Писание и поминали Золотой век. Народу-де тогда не сравнить меньше жило на свете, что по Днепру, что по другим местам. Земля кормила всех с избытком и непаханная. На каждом дереве зрели садовые плоды либо роились медоносные пчелы. Пребогато водилось туров и кабанов, великие стада коз перебегали к зиме со степи в ле­са, а к лету обратно в степь. Весной тучами налетала птица: гуси, лебеди и журавли, ихних яиц набирали полными челноками. Рыба в реках, наперев, запруживала течение, а по всем прото­кам водились бобры и звери-однороги. Пашня родила таковы ко­лосья, что каждое зерно в них было ростом как яйцо курицы!..

Про зерно с куриное яйцо Ваня читал и в книжке бывшего графа Льва Толстого. По той книжке получалось, что все беды пришли на людей от лени и зависти. Но сам Ваня и его батя, мама и дед охотно работали любую работу и радовались всякой домашней еде, радовались, когда мир и достаток в хате и в се­ле. Ваня брал на руки маленькую Настюшу, а она лопотала свои слова, светясь улыбкой, трогала ему лицо, и сердце у него ра­достно обмирало. Так жили они и все их соседи. Неужели другие люди живут где-то не таким обычаем?..

В шестнадцать лет Ваня в первый раз отлучился от дома – поехал в соседнюю Полтавщину убирать буряки для сахарного за­вода.

***

Промысел буряковый знали в Новоселках годов тридцать все­го. Ездили же на буряки по старинному чумацкому навыку. После страды собирался в селе воловий обоз возов до полусотни и более и уходил месяца на полтора, примерно с Федоры до Казанской. Волов отпускали в этот обоз охотно: на ботве они отъедались на диво; бывало, что хозяева сами не ехали, а волов отпускали.

Ездила на буряки в большинстве молодежь, чаще парами: па­рубок и дивчина примерно одних лет, а редко родственники; в первую осень за таких сговаривались родители. Копать-возить буряки они будут в паре, а ехать им туда и обратно поврозъ, на разных возах, и жить в строгости, парубкам в своем курене, дивчатам – в своем. Новоселки и ближние села дорожили строго­стью нравов, родниться браком предпочитали среди своей окру­ги. Баловство и спешка в этом деле осуждались вселюдно, но также и отлыниванье от должных сроков, довольно ранних.

По дороге скрыпучий обоз растягивался длиннее версты. До места, где подрядились работать, шагали с неделю. Переезжали через две большие реки и две железных дороги; городов сторо­нились. Железные колеи, бешенство налетающих поездов многие из них, как Ваня, увидали впервой. Дивчаты ойкали и закрывали ладошками уши, таращились и крестились, пока затихала за ум­чавшимся поездом железная дымная даль.

Угарный кузнечный ветер улегся, Ваня заметил, как стес­нился у него дых и что все они вместе с волами, возами и шля­хом как всплывают откуда-то перед железной наточенной колеёй. Не зря сказано: железо да огонь божьей твари не родня... Всё же сработан этот гладкий железный ход людями и машину-паровоз тоже сработали и гонят люди и везут во-он   ско-оль!! Можно тут везти зерно и сено, созрелое всё можно везти вагонами. Можно и скотину, кроме дойных коров, оне железа не выносят, езда такая их растрясет... Передовые возы тем временем, скрыпя, переезжали через рельсы; от множества диковин бела света отстали, остались в стороне на своих кривых шляхах Новоселки, не ведали о многих способностях людских...

В небе над сахарным заводом длинная туча чернущего пожар­ного дыму пучилась из поднебесной красной трубищи – ох, уж не топилась бы тамо преисподня сама! Никак не верилось, что этот упертый в небо столп, пустой внутри, сложен по кирпичику людями, мерещилось, будто его закоптелая верхушка шатается, хо­дит кругами по облакам. Какие угодники могли влезать туда по железным редким скобкам, которых снизу никак не пересчитать аж?!

И поля кругом этакой трубы тоже до неба лежали, до краю земли. Нету межей.На другой конец борозды голосом не дозвать­ся. Буряки, сплошняком буряки и все-то одинаковые, чистые да ровные...

А сахарный сок из белого буряка отжимался – черный! Курен­ные кашевары пробовали сами вываривать сахар. Получалось у них вроде худой барды для самогону. Зазря таковский заводище не построют! В нутре у него битком набито железо, железо, горячие бочковатые машины видом как паровозы, наставленные в ряды торчмя, и везде бежит вода, крутым кипятком шипит из ки­шок-труб, скатывается в густом пару по кирпичным канавам. Из каждых шести пудов буряка в заводе выгоняли пуд чистого саха­ру! Плюс три пуда жому, плюс еще полпуда каких-то приварок. Остальные полтора пуда – всю черноту из сахара – вышпаривало и уносило водой в вонючую болотину. Чистый сахар тыщами пудов делали важные механики. Всех поднепровых жителей без разбору они звали полещуками. Они предлагали хлопчикам есть сахару, сколь душе угодно, и когда хлопчики благоразумно воздержива­лись, механики одобрительно похлопывали их по плечу и звали работать в завод. И очень дивились на хлопчиков, которых   к заводу отнюдь не тянуло.

Со стороны работа на черных размокших буряковых полях гляделась сущей каторгой. "Октябрь-грязник: ни колесу, ни по­лозу хода нет". Это если тянет лошадь. А волы и по голяшку в грязи везут исправно. Полещуки же, молоденькие и некрупные, работали без устали, без шуму и приветливо. Грязь черноземная и та к ним вроде б не налипала. "Чистым повсюду чисто". Их радовало, что в непривычном фабричном мире невпроворот при­вычной для них работы; они тосковали по дому, но отдыхали от неотвязных забот крестьянского хозяйства. Работая попарно, влечение взаимное выказывать почиталось зазорным, и наклоннос­ти сердечные находили исход в работе: оба старались друг перед дружкою, старались помогать. Так и велось: съездят разок-другой-третий на буряки и поженятся. Заодно приданое зарабатыва­ли – мануфактуру, сахар – платил завод хорошо. А не заладится у кого вместе работать, те и не сговаривались на другой год. Да отчего ж не заладилось бы?..

***

На другой год (Ване семнадцать) возле отцовой хаты поста­вили новый сруб, а еще через год покрыли кровлей и двери на­весили . Полину, занянчившуюся с малыми, с Васей, потом с Настюшей, отпустили замуж. Подошел Ванин черед. Оставалось на­брать в новой хате пол, перевезти ее на постоянное место, гли­ной обмазать и окошки застеклить. Лес для своего будущего жи­лья Ваня сам наловил вёснами в днепровских разливах. Так вот и прирастали Новоселки.

В конце двадцатых годов по здешним селам сторонний чело­век не   углядел бы ни следа недавнего лихолетья, не ус­лыхал бы про то разговоров. С трудом верилось, какие страсти прорвало тогда – оружье возами свозили отсюда, а мало ли поспрятано осталось?! Люди жили так, будто ничего страшного не бывало. Работали жадно и труд воздавал им сторицей. Новехонь­кие ловкие фабричные товары замелькали густо, тесня домодель­ные неуклюжие черевики, свитки, кожухи, миски, кухоли, дижи и прочие устарелые уклады хозяйства. Вольготная жизнь, неведомая прежде! Одно заботило: наделы земли прирастающая семьям. Так ведь того, чтоб хаты теснились подряд верстами вдоль всего Днепра – того нету покуда еще и не грозит. Земельных же неустройств нерешимых в Новоселках и в прежние времена не быва­ло, тем более не бывать им при новой жизни!

Да не ворчали б старики! Вот, мол, множится зубоскальство в народе, железо бросаемо где попало, земля скудеет, добронра­вию конец приходит, настало смешенье языков... То-то показать бы им, как железо затейной выделки навалено скирдами при за­водах! Да каков есть народ – заводские!.. Или, может, в ста­рое время мало пакостили против обычаев и стар, и мал, кому не лень было?!

Одна и другая ребячьи обиды нет-нет привспоминались и Ва­не – как у божьей церкви осмеяли его в малолетстве за одежу и как большие дивчаты нехорошо дразнились за двойнят, старые такие махотки, парой слепленные к одной дужке, ими так ловко было носить обедать в поле... Ваня вырос хлопцем спокойным и внимательным. Кругом, как было в войну, опять подымались шум­ные разговоры – он не встревал. Дивился, когда играться слова­ми, вертеть ими туда-сюда пускались его ровесники. То дак вме­сте не любили попов, что заставляют твердить непонятное, а вот же сами громко ругаются против попов не своими словами и непонятно. Приезжие агитаторы и газеты толковали: молодежь должна встать первой в ряды строительства новой жизни! Ване же и старая, привычная, не давалась в разумение, от ее пегой текучей громадности щемило в груди и голова шла кругом.

Завод отгружает вагонами тыщи мешков сахару – в Новосел­ках народу поболее, работают не слабей, а на сторону село отдает вовсе крохи. Живут Новоселки собою для себя, неплохо жи­вут, сравнить с кем, да вся-то жизнь на свете не может по Но­воселкам равняться – невозможно разны люди даже на одном не­дальнем шляху до буряков. Что себя, что остальной народ всяк по-разному понимаете И у каждого, каким человек ни кажись, у него своя правда есть, если сблизи поглядеть. И в Новоселках, пожалуй, также. Много на свете бедности безвинной, от скудной земли, и в Новоселках земля на Ваниной памяти то ли потощала тоже или поскучнела что ли?.. Мир божий кружит за солнышком годовыми шляхами, топчет свои следы и людскую стоячую старину. А люди изладили прямой железный путь и мчатся во все концы, вдаль глядючи. Гудок паровоза ревет версты за три, фонари но­чью видать того дальше. Завод же ночи напролет электрическим светом горит и жужжит, гремит без передыху. Ладные стихи за­учивал Ваня в школе:

"Ночь смотрит тысячами глаз,

А день глядит одним.

Но солнца нет, и по земле

Тьма стелется как дым".

К стихам картинка была: закат солнца. Ваня привык, что в мир­ные годы земля ночью спит, как безлюдная, как в начале сотворенья, только летом белеют под месяцем спящие хаты.

Теперь горизонт вниз по Днепру ночами светится – там боль­шой город Киев, в той стороне третий год строют поперек Днеп­ра небывалую железно-каменную электрическую станцию Днепрогэс. От той стороны тарахтящие автомобили с ясными фарами хотя бы и среди ночи доезжают до Новоселок, привозят бойких   распорядительных людей. Те люди узнали, как переменить жизнь к всеобщей сознательности и довольству, они определяют, кому и сколько предстоит ради того сделать, не теряя времени попусту. Сказать коротко: подошел черед Новоселкам на рельсы вставать. Ходить по рельсам, по шпалам Ваня уже пробовал: знай, под но­ги гляди, в глазах рябит, нога сбивается, да помни, чтобы по­езд не набежал! Ехать с гудком и фонарями, наверно, другое дело...

Настюша и Вася подросли, Вася уже помощник в доме. Родите­ли крепкие; при двух малых детях им проще будет. Полина рядом, в доброй семье, родила мальчонку... Старая, привычная, муравьинистая жизнь Новоселок как-то вдруг тихонько откачнулась от Вани, как не он в ней жил, а иной кто.

Осенью 1930 года Ваня Кирик уехал вместе с двоюродным бра­том Михаилом Андреякой в Москву; призывы, указы новой жизни летели из нее.

Незаконченная хата осталась без хозяина. Чаяли, не навек. Перебудется время, оглядится в людях и вернется. "Сколь ни думай, лучше хлеба ничего не придумать. По-старому, по-новому, а без хлеба не прожить"...

***

Москву тех лет охотно именовали "Большой деревней". Напо­ловину одноэтажная, более чем на треть деревянная, как все другие российские города, столица была через край переполнена деревенским людом: из каждых пяти москвичей коренной был один, четверо же – недавние новоселы, а свежие прибывали и прибыва­ли.

Ехали большинство из южных и подмосковных бывших губерний, в то время опять перепланированных. Угол Черниговской губернии, где стояли Новоселки, отошел в Киевский округ; Калуга, Тула, Рязань, Тверь были городами Московской области; Ярославль, Кострома, Владимир вошли в состав новой области Ивановской промышленной. Переселенцы, правда, могли этих перестроек вов­се не знать; многие, как Ваня Кирик, на поезд-то садились впервой.

Ехали со своими либо к своим. А то отыскивали земляков на ощупь, являясь как снег на голову. И всяк новоприбывший, пусть из незваных незваный, получал пристанище, хотя б на первых порах, хотя б на полу; еще правил в народе крестьянский общинный навык, паспорта и прописка тогда еще не верну­лись.

Тогдашнюю жилищную теснотищу нам теперь трудно прочувствовать. Про коммуналки в подробностях рассказано очевидцами (А.Толстой, М.Зощенко, И.Ильф); барачные общежития – столич­ное новоселье таких, как Ваня Кирик – длинные приземистые по­стройки, населенные сотнею-двумя жильцов, их немудрящий быт и нравы освещены в литературе слабо. Были бараки голые – ни­чего внутри, кроме нар в один-два настила, ни стола, ни тум­бочки; были с тряпичными занавесками и с деревянными перебор­ками на манер плацкартных вагонов; были с отдельными комна­тенками по обе стороны узких коридоров, пропахших примусами, увешанных корытами и детскими салазками. Бараки и заборы, ба­раки, как заборы с окошками, тянулись тогда во множестве по окраинам Москвы, стояли кварталами, целыми барачными городка­ми (микрорайонами).

Зато каким близким и ясным виделось из тех бараков желан­ное будущее! Всем бы всего вдоволь и поровну! И разуплотнить­ся! Разуплотниться сперва и всем   всего поровну!.. Не загады­вали вперед меньшинство, от думанья как угорелые, убедясь в столице, с чем нипочем не хотелось им соглашаться дома в де­ревнях – что вконец занедужила, обессилела, изжита громадная   старина с ее реченьями, обычаем, онемелыми церквями и само­дельными домишками. Иные непрочь были, понагостясъ в Москве, возвратиться в родные места, на землю... Барачному житью ско­пом ничьи мечтанья себе на уме не мешали. Уживалося между со­бой барачное населенье благодаря тому же артельному, куренно­му навыку просто прекрасно, если нынешней меркой мерить.

Тот же навык помогал им врастать в городскую почву; непри­вычна городская речь (тоже изжитая наполовину!) и толкучая уличная толпа, давка в трамваях, везущих в шикарный центр, где ухарские кепи, кашне и ботинки с калошами и форсят востроглазые красотки мимо зеркальных окон-витрин, там сахарно морожено, духмяные душные папиросы и зазывное горькое пиво, и волшба кино, после которой живешь, как спросонок – еще сла­ва богу, кругом свои таковские все, как ты сам. Привычней все­го, увереннее бывало им в работе, строительной или фабричной, пускай незнакомая и вовсе не крестьянская та работа...

Ваня Кирик   попал на постройку небывалого инструментально­го завода "Калибр", это по левую сторону Ярославского шоссе, за Виндавским вокзалом (он же Балтийский, Ржевский, ныне Риж­ский). Завод заложен был на пустыре за полгода до того, а Ва­ня застал там   один цех уже почти готовым и действующим. Стро­ились другие цехи и заводоуправление с башней, на которой бу­дут большие часы. А начальники ходили недовольные, говорили, что стройка подвигается недопустимо вяло. Они объясняли: пе­редовая техника – значит точность; ключ к массовой точности -мерительные инструменты-калибры. Завод "Калибр" будет в три раза мощнее всех вместе взятых инструментальных заводов СССР, как самый большой в мире германский завод Цейса. С пуском "Калибра" укрепится техническая независимость Страны Советов!

Для ускорения стройки набирали рабочих, взяли и Ваню. Агитировали, чтобы до пуска первой очереди завода полтора го­да отработать по-ударному и без отпусков! Очень кстати агити­ровали. По деревням пошла крутая ломка – "ликвидация кулачест­ва как класса на основе сплошной коллективизации". Кто бро­сил-покинул деревню временно и кто перебрался в город насов­сем, одинаково домой не спешили, правильно полагая, что зая­виться в деревню ударником пятилетки почетнее и проку больше, А насчет ударной работы – крестьянство по-другому отродясь не работал. в Жаден был крестьянин до всякого имущества и припа­сов, но жадней всего до работы: был бы в ней свой интерес! Ничего лучше и любезней работы крестьяне отродясь не умели и не знавали.

На стройку приезжали грузовики. Кто их сблизи не видал, привыкли быстро. Засматривались на телеги; телег съезжалось как на ярмарку, только все кирпичем груженые, то новым, а то и вынутым откудова-то из кладки. Завод вставал как сам собою в сказке. Окна в цехах большенные, что во дворце. Ночами из окон сияло светом за версту. Несчетные лампы горели в цехах, там германские инженеры налаживали германские станки. Лишним посторонним туда вход воспрещен стал, чтоб грязи не натаска­ли: точным станкам требовался господский свет и чистота боль­ницы.

В предпусковые достроечные штурмы инженеры высматривали, кто поспешает не торопясь и не теряет спокойствия, даже если взяли его на карандаш. Только такие рабочие, пройдя обучение, годились встать на обслуживание точных станков. Ваню, отродясь не понимавшего спешки, не могли не заметить. Два огромные жи­лые дома строились для будущих работников завода, были запла­нированы еще такие дома...

***

11 июля 1932 года торжественно, с телеграммой Правитель­ству, отпраздновали пуск!

Сразу напряженье стройки упало. Исчезли грузовики, убыло телег. Инженеры удалились внутрь цехов "драться за освоение технологического процесса",– как обещало руководство завода в телеграмме Правительству.

Ваня оформил отпуск. После двухлетней разлуки, нагружен­ный городскими подарками, сам как городской, поехал на родину.

***

Под высями голубых небес, в раздолье зеленых лугов и па­шен белыми хатами предстали ему родимые Новоселки, белея как сахар, как молоко, сердечно знакомые мягким говором своим, внятным до малого вздоха затаенного, мягкими своими обнимчивыми запахами, покинутые им как вчера – да вот мешает тишина этакая (откуда взялась и где она?) – как сквозь тишину дохо­дит до него родное село. Красные московские лозунги на школе, на церкви, на сельсовете. Бойкие голоски ребятишек. Постаре­лые мать и отец, в их радости укоризна невольная... Подросшая пушистая елка на огороде. Корова и остальная домашняя жив­ность, кроме волов, оставлена по дворам. Уклончивая оглядка взрослых дядек-соседей... Довольная важность земля­ков-горожан, как он, и завидки сельчан-ровесников. Бодрые до­кладчики по текущему моменту на сходах... Круто, скоро окуну­лись Новоселки в новую жизнь. Так воду на перекате сгибает в быстрину, крутит жгутами, всклубит, вспенит и рассыплет по плесу взбаламученной толчеей со всплывшими пузырями и она ути­хает, светлеет, снова тихо течет единой ровной струёй... А не та ли тишина далекая – встала в нем?.. Не в одних Новоселках и не вчера свернула жизнь на перелом, раньше девятнадцатого года свернула и раньше войны, еще во благостные стариковы года, наверное, свернула. И не вдруг спрямится, не скоро.

В семье об этом бесед не вели. На людях тем более. Ваня привычно вошел в заботы хозяйства: скотина, огород, поправить постройки. Ходил на поля в колхоз вместо хворнувшего отца. Колхозов в Новоселках с хуторами и выселками было с полдюжи­ны, кооперировались, соревновались...

Отпуск пролетел быстро.

Не притронулся Ваня только до своей незаконченной хаты. (Так и простояла она нежилой, пока не сгорела в тридцать во­сьмом году от молнии, ударившей в антенну детекторного прием­ника, смастеренного выросшим Васей).

***

На "Калибре" Ваню весело встретили, бодро. Да только стройка вяло шла. В цеха, где за технологию дрались, Ваню по­ка не требовали. В газетах и в кино простиралась от края до края небывалая плотина Днепрогэса, поднебесная, стоногая, то было настоящее новое и старина не торчала из него! А в нешту­катуренных стенах Ваниной новостройки приметен был старый кирпич, церковный, как поговаривали. Нарядная Алексеевская церковь возвышалась невдалеке от "Калибра", кое-кто со строй­ки хаживали к ней, стараясь, чтоб не очень замечали их. Мать и отец Вани тоже остались верующими, молились двум иконам в горнице; за иконами лежало самое праздничное для семьи – зем­ляничное мыло. Ваня к вере не приучился, но церкви нравились ему своим высоким затейливым видом, дивился он, что ряды око­шек московских домов были вознесены выше маковок церквей. Неприятно задел его и тот азарт, с каким взялись рушить эти церкви. Он уже ясно видел: кто строит, тот зря не ломает. А которые ломали, те отродясь не строили, собираются только. Может, метрополитен в Москве под землей они построют?.. Тогда и азарт ломучий остынет у них.

Метро московское начинало строиться неспешно, рабочая си­ла туда не требовалась первое время. В отпуске, в Новоселках, Ваня часто встречал Мишу Андреяку, других земляков-москвичей – в Москве-то с ними видаться не приходилось. Они дружно сма­нивали его к себе, на карандашную фабрику имени Красина. За­меститель директора той фабрики, земляк черниговский, собирал к себе и опекал хлопцев, поощрял их учение. Запах ли каранда­шей, которыми форсили те хлопцы, стал поводом, неясность ли Ваниного положенья на "Калибре" и что артель хороша, а курень лучше – Ваня перешел-таки на фабрику Красина, на другой край Москвы, за Саратовский (ныне Павелецкий) вокзал.

Тут его сразу определили на вечерние курсы, обучаться профессии шофера.

***            

Фабрика имени Красина стояла на дальнем конце Замоскворе­чья, на старой фабричной окраине, задами своего двора выходи­ла на железнодорожные пути. Ряды рельсов тянулись широкой ров­ной полосой, сходясь, перекрещиваясь, пропадали за краем кру­гозора. Недалеко от "Калибра" тоже проходила железная дорога, в свободное время по доброй погоде со стройки ходили туда по­глазеть на поезда. Тут составы катились вплотную к фабричному забору. На фабрику издалёка привозили по рельсам кедровую до­щечку – от ней весь запах у карандашей! – привозили черный графит и белую глину. В небе по сторонам путей золотились не­дальние церковные маковки, текущие мимо них бурые   кры­тые вагоны казались спинами коровьего стада. Разве что коровы шли бы из Москвы утром, а вечером бы возвращались в Москву, вагоны же катились во все стороны с утра до ночи, громыхали всю ночь до утра. Чего-чего на них ни ехало!..

Днем Ваня трудился разнорабочим в пачкающих жарких цехах, предпочитая те из них, где работали с кедровой дощечкой.

По вечерам в большой казенной комнате, увешанной рисован­ными частями автомобиля, одетый по-рабочему немолодой усталый инженер те рисунки с удовольствием растолковывал. Он сказал, что фабрика Красина стоит по соседству со знаменитым заводом АМО, который за железной дорогой, на том берегу Москвы-реки. В данный момент всех автомобилей по стране – тысяч сорок, из них чуть не половина ездит еще с германской войны либо того дольше. Но завод АМО выпускает ежедневно 55 автомобилей! Зна­чит почти двадцать тысяч за год! В дальнейшем страна будет выпускать по 200 тысяч авто в год и даже больше. Поэтому в данный момент, у колыбели советских автомобилей, самое время решить главную задачу автостроения – внедрить дизельный мотор. Для грузового автомобиля и трактора выносливый, надежный и экономичный дизельмотор уже технически приспособлен!.. (Еще много лет будут ходить в наших полях карбюраторные тракторы, легко будут пылать танки и самоходки   на   бензиновом ходу, а первые колонны дизельных грузовиков привезут к Москве немец­кую пехоту... Но этих подробностей не ведал тогда никто).

Ваню занятия не увлекали. Когда инженер, сам расцветая, перешел к показу настоящих агрегатов автобензомотора и слуша­тели, молчаливо обступая стол, навалясь на спины друг другу, жадно глядели на эти масляные ровные шестерни, клапаны и дыр­ки, жадными руками тянулись потрогать их, Ваня, в числе трех-четырех таких же, стоял позади, ожидая, когда инженер подымет вверх, протянет им через склоненные спины и головы новую чер­ную железяку. А тот никогда не забывал сделать это и всякий раз в рукавах опрятной спецовки на его воздетых руках поблёс­кивали запоны на шелковых светлых рубашках.

По первому снегу Ваню и всех его сверстников с курсов вызвал, как призывников, военный комиссариат. Как изучающие во­инскую специальность, они имели право на отсрочку от призыва до окончания курсов. Ваня и еще двое-трое с курсами распроща­лись, в начале 1933 года пошли на срочную службу в Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. Миша Андреяка и другой Ванин дво­юродный брат Петро Давыдок выучились на тех курсах на шоферов. Встречались после частенько, но судьбами разошлись.

***

Служить Ваню направили в кавалерию, почти что в самый Ки­ев – до родимого Ванина дома денька два пешего ходу!.. Он уте­шался, что уж если не сам вскоре навестит Новоселки, то роди­тели к нему приедут или кто-нибудь из родни обязательно!

В часть свою они прибыли, когда пополнение новобранцами давно закончилось. Над опоздавшими потрунили маленько: мол, придется вам годик лишний прослужить! (Кто ж знал, что лишне­го придется отслужить – всем им?)...

К лошади Ваня не был привычен. Родимые Новоселки были во­ловье, коровье село. И по ближним селам крестьяне лошадей не держали. "Лошадь – оборотень дьявола",– ворчали диды. "Коро­ва – вторая мать. Солдат – чертова корова. Собака – оборотень дитяти". Про собаку и лошадь, должно быть, в старинные време­на придумано, когда от конника оборонить поднепровых крестьян одни собаки могли своим брёхом?.. Теперь Ваня сам конник, хо­зяин и слуга боевого коня.

Командиры в кавполку молодцеваты и плотны, бриты наголо или в серебряной проседи частой. Никто в жизни так насквозь не глядел больше на Ваню, насквозь и по-доброму сурово, как те моложавые старые конники, умеющие углядеть всякую струнку характера и всплеск настроения подчиненных живых существ, чтобы ими повелевать.

Полковым конюшням, просторности их и чистому духу, Ваня порадовался после двух лет городской жизни. Строевых лошадей он пожалел. Службу с них требовали, как с красноармейцев, а все они – кобылы и кони одинаково – чем-то смахивали на мос­ковских барышень: форсистые, красуются, не отстать бы, и спокойности настоящей, как у волов, не имеют, норовом берут, а норов капризный, ласковости просят и обидчивы, серчают легко. Немолодые лошади – ну прямо тетки, дамочки! Служить же им по­жизненно.

Ваню лошади слушались охотно, и своя, и чужие, с какими хозяева не ладили.

Верховая лошадь требует вниманья неустанного, ее не поза­будешь на время, как верную собаку можно позабыть – лошадь от рук отобьется быстро. Человека она приспосабливает к себе не слабее, чем он ее. Оттого-то, наверно, и свыкаются с лошадью, как ни с какой другой живой тварью. Такая лошадь может увести хозяина от дома – застоятся оба и уйдут, как тот казак Тарас Бульба, про него складно рассказывал один политрук.

Прошла зима и просохла распутица. В пыльном поту учений потянулись летние лагеря. Добрые люди с добрыми лошадями вхо­лостую топтали добрую землю, это утомительное топтанье пона­чалу обижало молодых крестьян, как безделье. Но раз-другой потерялись в усталости их потертые тела, раз и другой готовы были надсадиться до гибели – и признали те ученья тоже рабо­той. Тогда быстро научились ту работу исполнять. И были вели­кие купанья. Счастливые лошади в солнечной реке и равные им силою и восторгом белотелые всадники голышом, словно в райс­ких кущах или в детстве, умытое солнце, как тогда, смеялось в звонком небе, в мельканьи стрижей и от избытка полноты сер­дца изнемогали колени, припасть благодарно лицом на горячий песок, на горячие травы!.. Нескончаемое лето промелькнуло и оказалось, что было черным оно – тяжкий недород ударил по Ук­раине.

В следующем 1934 году недород повторился.

Беда поражала землю как бы пятнами: одни районы оставались почти благополучны, а соседние с ними безлюдели. То же, по слухам, было и в Поволжьи. (Сегодня тогдашние обстоятельства широко известны из романа М.Алексеева "Драчуны"). В те дни ни­какие обсуждения этих событий не одобрялись, тем более среди военных. Страна велика и благодаря подвозу резервных запасов фуража и продовольствия военные не бедствовали сильно. Положе­ние осложнялось тем, что большинство войсковых частей формиро­валось тогда по территориально-кадровому принципу, то есть из местных уроженцев, из тех же бедствующих крестьян... Некоторые части Украинского военного округа в тот год не вышли на летние лагеря и осенью не обновили своего личного состава.

На Ваню Кирика и на всех, как он, то несчастие пало, как еще одно в долгой череде переломов сельской жизни, ей же не суждено прахом пойти прежде конца света. Ваня смирился, что своих не повидает на службе; за них не страшился он. Новосел­ки стояли    островом посреди заливных лугов, отрады крестьянской. Ничто, губительное для пашен, не опасно заливному лугу. Засу­ха палит – влага в лугах неглубоко; хляби небесные отверзлись – грунт под лугами песочный, сосущий воду. Ни градобоев, ни медвяной росы не боятся луга, вечно родят несчетные стоги, не требуя ни семян, ни трудов черных – воистину благо земное, дар божий!..

От излишних дум личный состав оберегали беспрестанные за­нятия. В кавалерии ожили давние споры вокруг мундштука (ры­чажное устройство, своего рода строгая уздечка для тонкого и точного управления лошадью). Одни доказывали, что немалая часть лошадей по своему сложению просто неспособна к хорошему поводу, что некоторые всадники с трудом различают мундштук от вожжей и калечат лошадь. Следовательно, в строю надобно ез­дить на одной уздечке!

Им возражали: выездка в эскадронах и без того азбучная, а отказаться от мундштука, от всей тонкой "работы в руках", значит выбросить из этой азбучной выездки основные буквы и оставить только твердый знак и ять!

По сути, то были споры вокруг врожденного равенства, счи­тавшегося бесспорным и обязательным. Но лошади попадали на службу и такие, что лошадиного у них было только хвост и ко­пыта. 0 людях и говорить нечего. Столько разницы между людей, что думать-то об ней тошно. И вот старые конники умели весь этот живой разброд-разнобой собрать и выстроить молодцами в эскадрон: полторы сотни конных бойцов, равных как на подбор, своим единением даже счастливых!.. Чужие, умелые люди, которых приятно уважать, встречались Ване и до старых конников. Были сахарные заводские механики, были московские инженеры; они прошли стороною, озадачив. От конных командиров Ваня перенял главный урок своей жизни: долгим старанием можно взаправду достичь равенства.

У Вани явился вкус к службе. В начале 1935 года, третьего, лишнего года его службы, он был произведен в младший комсостав, поставлен командовать отделением (старший урядник, по-старо­му). Вполне возможно, он остался бы военным. Да уж больно грустные глаза бывали у его старших наставников. Кавалерия со всеми душевными тонкостями ее службы тоже изживала свой век – напирал мотор.

В тот год жизнь на Украине резко потянула на подъем. Летом военные вовсю старались на   учениях, краем глаза ревниво наблюдая окрестные добрые нивы. В сентябре Киевские маневры поразили самих участников своей новизной и мощью – ты­сячными воздушными десантами, танковыми полками, радиосвязью, множеством иных новинок; внятно приоткрылось, какова она бу­дет,"война моторов"...

В следующем году знаменитые на всю Европу маневры Белорус­ского и Московского военных округов многократно превзойдут Киевские, весомо покажут: "от тайги до британских морей Крас­ная Армия всех сильней!"– не хвастается строевая песня. Види­мо, заинтересованные стороны и лица сумели сделать из этого выводы – вскоре комсостав Красной Армии сверху донизу претер­пит крутые изменения; немало младших командиров стремительно продвинутся в должностях и званиях...

Отделённого командира Ивана Кирика, двадцати четырех лет, беспартийного, из крестьянско-середняцкой семьи, те события непосредственно не затронут. В конце 1935 года его, наконец-то, отчислили из части в долгосрочный отпуск, как тогда пола­галось.

До Новоселок из Киева по мерзлой дороге грузовиком часа три езды. А дома не был Ваня более трех лет... Зимою на за­снеженной земле белые Новоселки почти терялись из виду; не вдруг догадался Ваня, что острая макушка тополя над белыми кровлями хат – темная почему-то и густая среди зимы? – то ж его елка!.. И Ваню – в долгополой кавалерийской шинели и в ко­мандирских ремнях – не сразу признавали соседи. И он не узнал в диковатых подростках – Настюшу, Васю; родители – не старые ведь еще годами-то! – совсем постарели, отец особенно. И , дядья тоже, и соседи: Тимченки, Руденки... Зато ребятишки, наследники у всех крепкие растут, как не бывало худых времен на свете, бойкие! Вася подивил: фамилия-то КИРИК, оказывается, одинаково прочитывается, что с начала, что с конца! Федька же, братик двоюродный, объявил, что у его отца и фамилию, и имя задом наперед читать можно: ПИЛИП КИРИК! Федька в пятом классе учится, Вася аж в седьмом! В Новоселках – средняя школа!

Новостей много, новостей разных.

Пахотный клин посреди села занят молодым общественным са­дом, колхоз в Новоселках стал один, общий для всех. А Кирикова сосна пропала. Утешали, мол погибла она от молнии; говори­ли, что на дрова ее свезли, что усохла она; подразнивали, что сожгли ее на корню, для шкоды. Про местные дела по селам ред­ко скажут одинаково, покуда те дела не устареют.

Взрослые дядьки приветствовали Ивана уважительно, некоторые Васильичем. Хлопчики так и льнули к нему. Он как-то по-хороше­му окреп, а умом-разумом робкий остался, каким был. В новой жизни, как в старой, много чего неясным было ему.

Новоселки поубыли населением и последние излишки лихости спущены. Бывалые ораторы поголовно молчуны стали, ни словеч­ка, о чем столько нашумели они же. Тишина. Ване слышалась она давно, да не такою. Худо, что малых деток ни у кого не слыхать. Хлопчики, надежда, они старательные, да беззаботны уж больно. По хозяйству вполсилы хлопочут, без интереса. На уме дирижаб­ли да самолеты, радио! Хорошо это или же не совсем?.. Покури­вают украдкой. Тишком самогонки напробовались. Хуже всего, что коноводы нынешние, кто наставляет их и примеры им подает, сами-то как вчера на свет родились. Нынче у них дважды два четыре, назавтра уже чуть не двадцать, а послезавтра – нуль и сами они туда же. Учит их судьба, учит, а всё не впрок, всё-то им мало...

В околице Новоселок Ване всегда как в родной хате было, будто все заботы и настроенья всех сверстников и взрослых, всякие дела между ними, вся эта толчея будто кругом него пря­мо на улице ворочается. Оттого порой и тянуло его вослед от­цу – на реку, на поле хотя б – от тесного жилого духу продох­нуть. Теперь суета людская ослабела, затаилась по хатам, и вот зимняя окрестность, вовсе чужая и ненужная среди левад, заполнила село своим продувным ветром и равнодушностью. Вот же они, Новоселки!.. А вроде уж и нету их.

Встретив 1936 год в семье, Ваня со смутной душою собрался в Москву. Убрал командирскую портупею на дно фанерного солдат­ского чемодана и буденновку перешил на цивильный фасон. Воен­ная форма как-то приросла к нему. А цивильное население совсем перестало на военный манер одеваться, пиджаками щеголяют. Ка­валерийская выучка тоже – что для завода, что для стройки – пригодна мало... Попутный грузовик до Киева лихо рванул с мес­та и забуксовал, мешая снег с песком, и Вася с дружками звон­коголосой оравой вытолкали машину.

Дома Ваня побывал еще трижды: в отпусках 1937, 38 и 39 го­дов. С каждым приездом более и более посторонний сельской жиз­ни, которая пойдет год от года благополучнее. А в 36-м году, когда скончается от сердца Василий Семенович Кирик, Ванин ба­тя, Ваню даже на похороны не отпустит новая служба.

***

За три года Ваниного отсутствия Москва стала заметно дру­гая, как-то просторнее, что ли. И пестроты меньше. Как не бы­вало многих церквей и бессчетных домишек. Исчезли в центре столицы монастыри и стена Китай-города со всеми башнями и во­ротами, а застроился небоскребами пока один Охотный ряд. Баш­ни Кремля украсились красными светлыми звездами, возвысясь оттого в небо. И метрополитен! Самодвижущие лестницы текучие бесконечные, мягкие вагоны летят под домами, под улицами – за пять минут, как в сне или в сказке, выходишь из-под земли на свет божий – на другом краю Москвы!.. Тут гранитные ровные набережные и речные трамваи, там – асфальтовые гладкие улицы, а на них троллейбусы, новый бесшумный электротранспорт. Во множество раз добавилось легковых машин, автобусов и грузови­ков, переходить через улицы сделалось опасно. Народ же, наобо­рот, шустрее стал.

Военкомат, куда Ивану Кирику положено было явиться, не проглядел высокого подтянутого кавалериста, причем не криво­ногого, наделенного чувством службы, однако в сочетании с ти­хим достоинством; ему предложили вступить в ряды Рабоче-крес­тьянской милиции.

Так и не расстанется Ваня с форменной одеждой всю свою недолгую жизнь.

К лету 1936 года сержант милиции Иван Кирик стал образцо­вым регулировщиком уличного движения. Белая гимнастерка с би­рюзовыми в красной окантовке петлицами, белая фуражка; жесты рук, повороты головы и корпуса неторопливо четки, картинны без лихости; осанка неутомимая. Обычно он дежурил на улице Куйбышева, бывшей Ильинке, от Новой площади ведет эта улица на Красную площадь, к Спасским воротам Кремля. На Ваню с удо­вольствием глядели и московские пешеходы, придерживаясь тро­туаров, и члены правительства из своих быстрых, длинных, без­остановочных машин. На месте снесенных Ильинских ворот, в со­седстве с часовенкой павших Скобелевских гренадеров сержант Кирик стоял, как зримый образ порядка, незыблемого и доброго, который пока еще не утвердился окончательно, пока не всё буду­щее успело окрепнуть и не вся еще ветошь убрана подчистую

Дежурил Ваня также и на площади Куйбышева (бывшей Ильинс­кой или Карунинской), реже – на площадях Ногина, Свердлова и на Дзержинской. Автомобилей в Москве прибывало на глазах. Га­зеты печатали сведения об их ежедневном выпуске: плановые за­данья не всегда выполнялись заводами на 100% и все-таки авто выпускалось почти 700 штук ежедневно! Легковушки ГАЗ-А и Фор­ды, еще чем-то похожие на тарантасы без лошадей и самые много­численные на улицах Москвы, уже вытеснялись новенькими черны­ми "эмками", округлыми, блестящими. Чего-то живое напоминали они. "Кругленьке, шустреньке, на чолику черненьке"...

Авто, одинаковые снаружи, едут и шумят всяк на свой лад; как походки и голоса у людей. В походках-то Ваня разбирался. Конечно, по машине тоже видно, кто за рулем едет, один бедня­га с восемью гудками ездить пробовал! Ну, а сколько мелькало мимо сержанта Кирика машин нездоровых, а лицо у водителя бес­печное – ни указать, ни помочь им Ваня не умел, на своих кур­сах шоферских он ничему не успел обучиться.

Знатоков автомобиля, умеющих классно ездить, в Отделе ре­гулирования уличного движения (ОРУД) тогда не было. Знатоки автомобиля шли в шоферы, спрос на шоферов огромен был. Либо служили в Госавтоинспекции, которую в марте 1936 года переподчинили Главному управлению РКМ, но занималась ГАИ по прежнему только аттестацией техники и водителей, к организации движе­ния транспорта непосредственного отношения не имела. Так что служебное несоответствие сержанту Кирику никак не грозило. Он сам усовестился стоять на виду всей Москвы этаким командующим этих колесных табунов, зная про них одни пустяки, как малоле­ток-подпасок.   В душе возражая против нашествия их, когда они друг дружку топчут, новых – самоневейшие. Вот, свежее Поста­новление вышло: запретить с 15 июля 1937 года движение по Москве легковых ГАЗ-А и Фордов, заменить эти машины всем владель­цам на новые М-1 с доплатой в рассрочку. Тут еще новый голов­ной убор придумали для милиции – каску! Белую летнюю и темную на зиму. И в первую голову осчастливили этой каской регулиров­щиков центра столицы.

Долгим летним днем Москва торжественно встречала экипаж геройских полярных летчиков Громова, Юмашева, Данилина. Мель­кая, сыпались откуда-то с неба рои белых листочков с привет­ственными словами, шуршали по белым каскам, цеплялись за бе­лые гимнастерки, стелились под колеса машин, сминались под ногами расходившихся граждан...

Осенью 1937 года сержант Кирик, съездив на родину в от­пуск, перевелся из ОРУДа в 46 отделение милиции постовым; ра­ботать с гражданами.

***

1937 год принято поминать как некий символ скорбных cобытий. Однако для многих таких, как Ваня, "малых сих", то был год как год. В сравненьи же с тем, что пришлось пережить ра­нее – то был даже спокойный год, надежный; как и последующие за ним – до начала войны. Где-то года с тридцать пятого жизнь, войдя в колею, опять прибывала: новой молодежью, достатком, нарождались хорошие дети. Ваня отмечал этот прибыток кресть­янским чутьем. Запас чертогона   во внутри, в сердцевине всеоб­щей жизни, похоже было, что выболел до дна.

     Со всесоюзных портретов мудро улыбается трудящимся один великий Сталин, любимый вождь и отец народов.

"Чутко прислушиваться к голосу масс,

к голосу рядовых членов партии,

к голосу так называемых "маленьких людей",

к голо­су народа".

                   (Из заключительного слова т. Сталина

                 на Пленуме ЦК ВКП/б/ 5 марта 1937 г.)

Непогрешимость его слова и воли как-то бесспорна для всех; как-то привычна, что ли. Близкие к нему именитые лица первые ему аллилуйя возглашают. Скорбные события совершаются между них, между наркомов и маршалов, директоров и профессоров. Немало тех, кто мчался в безостановочных машинах, пропали с горизонта и те машины мчат новых. Некоторые устраненные ответработники сами по себе не нравились Ване. Некоторые – наобо­рот. По счастью, в городе не свои дела как-то не требуют все­го вниманья. Особенно если сам ты в заботах выше головы, 46 отделение милиции помещалось в бойком общественном районе Москвы, на Покровке у Армянского переулка (там оно и посейчас и улица – теперь Чернышевского – свой живописный ха­рактер не утратила). Первая обязанность постового был надзор за соблюдением порядка гражданами, а также торговыми предприя­тиями и транспортом. Людная, магазинная и трамвайная Покров­ка, неширокая и уклонистая, богатая перекрестками, частенько давала Ване случай показать высший класс работы регулировщи­ка, на удивленье и утеху честного народа. Постовому было под­чинено с полдюжины ближайших дежурных дворников; в его обязанности входило вызывать при надобности карету скорой помощи и пожарную команду; задерживать безнадзорных несовершеннолетних, их еще немало в горе мыкалось. Любому и каждому гражданину, какой бы ни спросил, куда и на чем проехать в черте города, постовой должен был толково объяснить с помощью справочной спецкниги.

По-русски сержант Кирик читал и говорил свободно, хотя неспешно, что выглядело свойством его натуры. Москвичи, сами в большинстве новые, из крестьян, принимали его за городского уроженца. Это придавало Ване уверенности на первых порах. Не искушали б земляки!.. Только ли на его постах у Маросейки и Хохловской площади, или повсюду по Москве – много было народу с Украины. Иной сельский дядька зараз бачыв, яких кровей цэй пан урядник; такие дядьки очень умели ласково поддеть ядовитым словцом новоиспеченного москаля. Другие же обращались к посто­вому так коряво, путано и натужно, что Ваня поневоле переходил на ридну мову, и тогда распрощаться с некоторыми трудно быва­ло: гражданин рад был проговорить три часа подряд, либо воз­вращался и подходил опять и снова, "щоб ридну мову нэ втратыты".

В ОРУДе, стоя живой достопримечательностью в центре столи­цы, Ваня имел полную неприкосновенность, а вне службы – пол­ное свободное время, служебные заботы, известные наизусть, ни ума, ни сердца не волновали. Большого различия РККА от РКМ он тогда не увидал.

Теперь, на постах в гуще уличной жизни, всё-то никак ров­но по-новому не текущей, это различие добре проняло его. Но­вых лиц за каждое дежурство приходилось узнавать не побольше ли, чем за три года в кавполку! Встречались добрые люди – в неудачном настроеньи – и не было к ним подхода, помочь; встре­чались отборно злые – под лукавой личностью – и не было повода их открыть. Никто тебе не скомандует и ты никакой не командир тут. Силу применить дозволяется – как крайний случай... Ваня привыкал угадывать намерения граждан. Приучился быть готовым всегда к чему угодно, оставаясь спокойным по внешности. Пер­вое время эта готовность не отпускала его и после дежурств, и во сне... Он перемог. Обвыкся в новой должности. Уберегшись притом двух главных соблазнов милицейской службы: не стал фор­малистом, не видящим живых людей; ни хуже того – "свойским парнем", глядящим на своих знакомцев сквозь пальцы, им и себе на погибель.

Успехи постового Кирика, очевидно, оказались причиной то­го, что его служба в постовых была недолгой. Весною 1938 года (вскоре после торжественной встречи героев-папанинцев; белый листопад приветствий шуршит по темным каскам, цепляется за темные шинели), сержант Кирик И.В. был повышен в должности: стал участковым уполномоченным, принял на себя ответствен­ность за часть территории, обслуживаемой 46 о/м.

Участок ему выпал на Чистых прудах, ничем особо не отме­ченный, но приятный, благодаря обилию весенних деревьев. Де­ревья зеленели целой рощей на Чистопрудном бульваре, стайками и поодиночке во дворах плотной городской застройки участка, вытянутого длинным прямоугольником по нечетной стороне буль­вара от Лабковского переулка (теперь ул. Макаренко) до Большо­го Харитоньевского. Вторая длинная сторона участка занимала всю четную сторону параллельной бульвару улицы Жуковского (бывший Мыльников переулок). Почти вся застройка участка была жилая. На всех четырех его сторонах высились многоэтажные многоквартирные дома, местами они стояли впритык один к дру­гому. Позади этих домов, внутри квартала, теснились дома по­меньше, некоторые деревянные, лепились вовсе мелкие домики. Народу на участке жило и ютилось вдвое против родимых Новосе­лок. И дюже разный народ собрался в Москве. С ними Ване зна­комиться и ладить.

***

Должность участкового инспектора подлежит замещению ли­цами, имеющими среднее юридическое образование". Так сегодня.

Участковый уполномоченный конца 30-х годов мог даже поня­тия не иметь о таком уровне образования. Однако, имея обязан­ности столь же многообразные, как инспектор сегодня (у инспек­тора их более 80), стремился исполнять их без исключения. А потому ходил по своему участку человеком нужным, известным всем и каждому и, как правило, уважаемым. Нехватка образова­ния восполнялась у него честно пережитым личным опытом, неко­торой личной незаурядностью и твердым доброжелательным харак­тером. Именно таких старались выдвигать в участковые уполно­моченные ("инспектор милиции" в те годы не должность была, а звание, равное полковнику; "директор милиции" – генералу).

Участок сержанта Кирика, товарища Кирика, Ивана Василича, был населен в большинстве работниками коммунхоза (городское хозяйство), местпрома и госторговли, в меньшинстве – совслужашими. Были представлены и многие другие профессии вплоть до артистов и командиров РККА. Совсем не было настоящих рабочих. После сахзавода, тамошних механиков и паровозных машинистов, настоящих рабочих – самоуверенных и великодушных – Ваня вооб­ще не встречал. "Калибр" запускали на полную мощь без него, а фабрике Красина до сахзавода далеко-о.

И настоящих горожан на участке проживали единичные семьи. Вежливые и аккуратные даже дети у них. Не всегда их понимал Ваня, как тех инженеров с "Калибра" и автокурсов... Выходцев с Украины жило на участке гораздо больше. Они Ваню землячест­вом не тревожили. И он их тоже. Разглядев обстановку, он вдруг увидал земляка почти во всех своих подопечных! Бывшего сель­ского наследника, сердцем трудно врастающего в город. Понят­но, каковская птица для таких – казенный человек в белой кас­ке!.. Новая служба, давая большую самостоятельность, занимала Ваню целиком, до минуточки. Хорошая пора началась, наконец-то, в его жизни.

Как по заказу, осенью 1938 года милицию опять переодели, в этот раз по-хорошему. Отменили каски. Ввели шинель-реглан серозеленую и того же цвета фуражку с бирюзовым околышем, стального цвета китель и синие брюки навыпуск, очень непри­вычные Ване, хотя и нравились. Он постепенно узнавал свой участок. Людные "пятачки". Глухие закоулки. Разные устные были и сказки.

Улица Жуковского, как выяснилось, наименована не в честь поэта Василия Андреевича, а в память ученого Николая Егорови­ча, который есть отец советской авиации, долго тут жил и скончался в 1921 году.

Домище госучреждения на углу Жуковкой и Лабковского пере­улка, оказалось, был штабом боевых дружин в революцию 1905 го­да, по нему стреляла артиллерия. Дом принадлежал тогда город­скому училищу какого-то Фидлера, а застройка кругом него на­верняка низкая была, иначе бы орудиям не пристреляться... Дру­гих важных исторических мест на участке пока не обнаруживалось. По соседним участкам таких мест и знаменитостей богаче было.

Из промышленности на Ванином участке работала одна типография-цветопечатня, известная в Москве: печатала разные на­клейки на товары, плакаты и афиши, пригласительные билеты. Поговаривали, будто в годы нэпа на Мыльниковом переулке, за­долго до его переименовки в улицу Жуковского, то ли в доме 2, то ли в 4-м славилось какое-то частное "заведение флаконных пробок"? Понятно, под этакой вывеской что угодно могло про­цветать. За давностью срока от того заведения следов не уце­лело. Ваня же разумел особенность текущего момента в том, чтобы до бывшего не доискиваться без нужды и явных свидетель­ств. На то придет время в будущем. И без того хлопот не обо­браться бывает.

Первым по хлопотности объектом Ваниного участка был "Ко­лизей", первоэкранный кинотеатр, едва ли не самое бойкое мес­то Чистых прудов. Народ рекой растекался от "Колизея" после сеансов, затопляя бульвар. Нарядно приодетые, часто парами, счастливыми и случайными, молоденькими и в годах; много при­езжало из других районов Москвы; любили наведываться важные ответработники. Но перед сеансом, у подъезда и в фойе, важни­чали почти все, по-разному и невольно, а кто и откровенно вы­ставлялся. Редкий человек не хотел быть заметным; всегда ли из скромности только?.. Принимая эти парады, сержант Кирик каждый раз держал экзамен. Всем своим видом надлежало выра­жать полное уважение гражданам по их заслугам и даже претен­зиям, оставаясь притом полным хозяином положения на вверенной территории. Одно горячее стремление направляло Ваню: чтоб важничали граждане безвредно, чтобы им родственно было и на­дежно друг с другом.

После сеанса зрители выходили как невменяемые слегка. Не все на один манер, но подавляющее большинство. На сержанта могли вниманья не обратить; могли коситься на него исподлобья или глядеть аж с нежностью – зависело от фильма, это Ваня и по себе знал. Растроганы зрители, подобрели или же встают с мест с новым зарядом форсу и зуда ломучего, от тех зависело, кто ставил фильм и снимался в ролях. Говорили, что рядом с "Колизеем", на соседнем участке, недавно проживал кинорежис­сер знаменитого фильма "Броненосец Потемкин", Ване этот фильм увидать никак не везло, а новый знаменитый фильм "Чапаев" ему показался детским, хорошим для пионерской работы, как и "Щорс", и "Волочаевские дни", и другие некоторые про Гражданскую вой­ну и возможные боевые действия в будущем.

Лично ему сильнее нравились, волнуя всерьез, фильмы спе­циальные для детей, как, например, "Василиса Прекрасная" или "По щучьему веленью". Нравились фильмы исторические: "Дубров­ский", "Бесприданница", "Петр I". Ну и фильмы, заснятые   в нацменских республиках, которые показывали обычай жизни дру­гих народов. На глазах у Вани кино стало говорящим и песенным, оправдало слова Ленина, что кино – важнейшее среди всех ис­кусств. Некоторыми фильмами, Ваня это чувствовал, жизнь стра­ны тоже прибывала и крепла.

А кругом советских границ разгоралась новая стрельба. Ед­ва закончилась война в Испании, начались бои на Халхинголе, за ними без роздыху поход воссоединения западных областей Ук­раины и Белоруссии и тут же грянула Финская кампания. В Евро­пе Германия, уже забравшая Австрию и Чехословакию, за месяц разбила Польшу, потом забрала Данию и Норвегию. Вызревала ми­ровая война – вторая за двадцать лет! – но этому-то поколения Первой мировой почему-то отказывались верить. Не оттого ли и скоротечность тогдашних военных действий? За четыре дня Гер­мания разгромила Голландию и за пять недель Францию с Бельги­ей и английской полмиллионной армией; за три недели захватила Грецию и Югославию, с которой Советский Союз имел договор дружбы...

Удивительно, что предвоенная жизнь Москвы и всей страны очевидцам, склонным к воспоминаниям, памятна глубоким спокой­ствием, необъяснимым сегодня для них же самих. О войне много говорили, к войне много готовились.

..."На земле, в небесах и на море

Наш напев и могуч и суров:

Если завтра война, если завтра в поход -

Будь сегодня к походу готов!",– оборонные лозун­ги звучали в песнях будней и праздников.

..."Мы врага разгромим, мы врага победим

Малой кровью, жестоким ударом!"

Румыния мирно возвратила Советскому Союзу Бессарабию (Мол­давию); в состав СССР вошли Эстония Латвия и Литва. Старинное чувство единой великой страны оживало новыми силами; с ним слилось новое ощущение рубежа – ненарушимой госграницы – не этим ли питалась предвоенная безмятежность?..

Фашистская Италия вторглась в Египет, гитлеровская Германия – в Ливию; самолеты со свастикой бомбили Лондон, фашистские подлодки хозяйничали вокруг Европы...

У нас было мирно, деловито и бдительно.

"Чужой земли мы не хотим ни пяди,

Но и своей вершка не отдадим!"

***

В 1939 году в связи с перепланировкой районов Москвы, на Чистых прудах у Покровских ворот разместилось новое 66 отделе­ние милиции, которому отошли Ванин и соседние участки вместе со своими участковыми.

Милицию опять переодели. Шинель стала темно-синяя, с преж­ними прямыми плечами, отменили китель, ввели ромбовидные пет­лицы вместо прямоугольных. Переобмундировки назначались час­то, и полностью переодеться успевало одно командование. Неиз­менным требованием к форменной одежде оставалось, чтобы она несмятая была и сапоги начищены, еще портупея командирская со­хранялась при всех модах и подворотничок белый. Свежие подво­ротнички участковый Кирик старался подшивать каждый день. Явиться на люди без подворотничка или в несвежем, казалось ему невозможным, как ходить в штатском. Да и не было у него, можно сказать, ни единой одежинки штатского. Свой первый и единственный москвошвеевский пиджачный костюм он купил для Васи, осчастливил хлопчика навеки!

В том костюме подросший Вася и заявился осенью к брату в Москву, при галстуке, со значками Осоавиахима и с аттестатом зрелости за школу-десятилетку – из Новоселок насовсем. Не удержали и Васю Новоселки и обратно к себе не манили. Васину голову занимала радиотехника.

Стали жить втроем со старой бабкой Марьей Васильевной, у ней Ваня снимал угол, койку. Бабкина комнатенка 8,42 метра была переделана из ванной, окно получилось в углу напротив двери, а за стеной глухо рычал и всхлипывал санузел перенаселенной коммуналки. Зато в коридоре звонко трещал телефон, а на кухне – и вовсе диковина – тихими васильками горел газ! Дом стоял в центре столицы (Кирова,24) и дивил деревенских выходцев сильно: огнистым красно-зелено-синим переливом израз­цовых плиток, вделанных на фасаде и по стенам лестницы, широ­кие ступени которой и площадки были из громадных каменных плит – как в замке каком-нибудь! А большущие окна той лестни­цы вместо неба глядели, как слепые, в лестничную шахту сосед­него дома – при сильной надобности была   возможность перелезть в него. Снаружи тот дом роскошно покрывала светлая глянцевая плитка, сплошняком покрывала весь от фундамента до крыши, хо­тя высоченный он был и ужасно большой, как целый квартал с собственными улицами!..

Ваня, пожив по баракам окраин, рассудил, что жизнь такая хороша, когда временно, как на буряках; в городе надо жить по-городскому. К бабке на постой он встал еще при начале сво­ей службы в милиции. Бабка Мария последние годы кормилась от мелкой уличной торговли и милиционера согласилась пустить ра­ди пущего своего спокойствия (тем более, что батюшка ее и милиционерин тёзки были, именины у них в один день). Но торгов­лю уличную повывели напрочь, и квартирант остался для Марьи Васильевны единственным источником дохода к существованию. Капиталу, видать, не было у ней припрятано. Она про свою преж­нюю жизнь помалкивала и Ваня не дознавался. Ясно было, что не деревенская она и не из господ и что житье у ней одинокое   давно. К Ване она привязалась. Киркой звала. "Моя Кирка! При­езжай скорей...", – как-то написала ему в отпуск в Новоселки. Однако же опекать его или наставлять, как сына-внука, она не покушалась. Может, из-за ветхих своих   годов. Так и жили вместе, всяк сам собою.

Вася, временно подселясь к ним, нашел у брата кровать ка­зарменного вида, под ней чемодан солдатский, а на стене у кровати шинель на плечиках. И наган под подушкой. Перевидав от Ивана немало соблазнительных городских подарков себе, сестрам и матери, Вася удивился такому скромному московскому житью брата и оробел малость – своего грядущего удела. На учебу он опоздал, управляясь дома с уборкой, а на работу его, как при­зывника, не брали. Иван все будни, а тем более выходные и праздники, пропадал на участке и в отделении. Пришлось ему во­дить хлопчика с собою на службу, не беспризорничал чтоб.

Вася привык, что дома в Новоселках Ивану всегда радова­лись, хотя бы только вспоминая его, а когда он приезжал в от­пуска, то и сердитым соседям бывал в радость. Также оно и в Москве оказалось: Ивана встречали нараспашку в отделении и на участке, к Ивану прислушивались со вниманием. Дворники бодро предъявляли ему прибранные дворы и тротуары, а если кто не управлялся до 11-oo подмести и полить (зимою снег расчистить), то Иван мог напомнить, что против нерадивости положено прини­мать вынужденные меры.

Другого на месте Ивана Кирика, не отстающий на шаг от не­го, глазеющий детинка, силящийся слова не пропустить – обрёк бы на шутки, на долгие объяснения и прочие подобные неловкос­ти. Сержанту Кирику этот Вася Кирик, чем-то и вправду повторя­ющий сержанта, словно бы весу придавал, как адъютант. Васю принимали хорошо повсюду. На участке Иван представил его некоторым, будто шутя: "Заместо меня у вас будет",– и те рука­ми разводили: ой, жалко. "Вы уж хорошенько его обучите",– го­ворили они. "То обязательно, наука простая",– обещал им Иван.

Ну, а спросили бы у него, какие особые личные качества необходимы участковому? Озадачился бы он, всего скорее сослал­ся бы на инструкции. И удивился бы, наверное, узнав, как по-разному ценят его те или иные подопечные. И они бы, наверня­ка, того более удивились, друг друга выслушав. Сутуловатость его легкую, от рослости, и ту всяк понимал на свой лад: ин­теллигент внимательность чуткую усматривал в ней, трудяги – усталость, приблатненные – свойскость скрытую, тетеньки и старушки, те вовсе никакой сутулости не замечали, им уполно­моченный Кирик благообразен был и благороден, этакий ангел-хранитель советский.

Всякое утро Иван шел на службу, к людям в тихом, ровном душевном подъеме, желая всем улыбчивости и легкого соседства, одаряя приятной возможностью как бы молча подпевать ему вза­имным уважением, сердечным доверием без оглядки. И его слыша­ли, ему отвечали, тянулись к нему, избегая огорчать. Можно по­думать, что лично сержанта Кирика имел в виду народный артист СССР В.И.Немирович-Данченко в своем приветствии в газете мос­ковской милиции "На боевом посту":

"Милиционером мы всегда дорожили потому, что он охраняет наше спокойствие, помогает нашему благополучию. Милиционера мы всегда уважали потому, что видели в нем превосходного ис­полнителя долга. Мы его высоко ценили потому, что он то и де­ло рискует жизнью. Но думали ли мы когда-нибудь, что милицио­нера мы полюбим? Полюбим просто, сердечно, дружелюбно? Он при­вел нас к этому чувству. Привел великолепным соединением му­жества с мягкостью, строгости с вежливостью, внимания с твердым руководством."

Сержанта Кирика, однако, Владимир Иванович мог ни разу не повстречать ни во МХАТе, ни на улицах, мог вообще ничего не знать о нем. Сотрудников, подобных И.В.Кирику характером (и судьбой), в милиции немало служило в те времена, когда сво­их постовых и участковых население знало в лицо и видело по­стоянно. В предвоенные годы у милиции добавился еще новый по­вод тесно общаться с населением – учения противовоздушной и противохимической обороны (ПВХО). По вечерам выли сирены, репетировалась светомаскировка и укрытие населения в убежищах. Всеобщие мероприятия, как эти учения или паспортную режимностъ, участковый Кирик умел проводить с гражданами неутомительно и необидно, как неизбежные массовые игры с очень строгими пра­вилами.

На квартиру Ваня с усталым Васей возвращались вечерами поздно. Перейдя на аллеи бульвара, Иван привычно поднимал глаза на мерцающий сквозь ветки золотом завитой шишак на цер­кви Гавриила архангела. "Кирика и Улиты церковь",– разыграли его новеньким в 46 отделении, вышучивая позднюю неженатоетъ, посмеивались, мол если он женится, сразу церковь эту и снесут. Теперь Москву ломать перестали. А года три назад, в ОРУДе еще, увидал он на стенде фото: от Кремля одни пустые стены с крем­левскими башнями стоят, а внутри за ними – пусто, площадь го­лая! Он с перепугу побежал туда – Иван Великий на месте и ос­тальное тоже цело, он кругом Кремля обошел – на стенде-то снимок был с картонного макета!.. По дороге на квартиру они проходили мимо Почтамта, уже закрытого всегда в этот час. Ва­ся внутри пока не был, не подивился главному залу, высоченно­му, как на вокзале Киевском! По улице Кирова много домов ди­ковинных и она почти нетронутая в целости сохранилась.

     На квартире зажигали газ, чаю напиться и Вася поначалу, как Иван тоже, глядел на огонечки, пока чайник закипал скоро. После чаю тыквенные семечки, "насиння", лущили недолго, Иван их любил очень, увозил в Москву из Новоселок фунтов по 10-15. Марья Васильевна беззубая к ним не приохотилась. Иногда Иван вдруг тихую песню украинскую начинал голосом домашним, знал песен много, да в Новоселках-то Вася никогда не слыхал песен от брата.

Нэсэ Галя воду,

Коромысло гнэться,

За нэю Иванко

Як барвынок вьеться.. . – пел Иван самому се­бе раздумчиво.

...На доме, где 66 отделение разместили, на фасаде и по углам для украшения – лица девичьи и головки, спят – не спят, глаза опустили. (Похожая учителка из Киева была в Новоселках, Ваня тогда еще не дорос до школы). От этих украшений шутки насчет Ивана возобновились: "Во, Кирику невесты! Заждалися, бедные, задремали. Им чего – не стареют!" И другая всячина, повод-то, вправду, редкий. А невеста ему как раз теперь-то и нашлась. Галя. Галина-Агриппина. 0 том Иван никому, ни самому себе по-серьезному покуда не признавался. А зарплату до Васи­ного приезда начал было беречь, сам посмеиваясь.

...За нэю Иванко,

За нэю Иванко

Як барвынок вьеться.

...Шел он под аркой дома 13 на бульвар, глядь, внизу спи­ска жильцов закрашена красным фамилия дворника Клюева – губ­ной дамской помадой, наспех. (Клюев Петр Романыч проживал в подвале того дома отдельной квартиркой с женой и кучей детей. Работал исправно, но имел охоту к вину). Иван вынул из планшетки листок бумаги и аккуратно мазню помадную стёр, отнес в урну. Нарушенью, как мелкому и случайному, значенья не придал. Пока не убедился на другой день, что не случайное, конечно, оно – помаду намазали снова, не жалея. На взрослую дочь Клюе­вых (учится на швею, то ли уже работает) Иван еще с первого разу подумал. Она – годами пятью Ивана моложе – запираться не собиралась: фамилию закрасила со стыда, что Клюевы – дворни­ки. "Все равны, пускай тогда все в дворниках походют! Небось, не хочешь?!" Иван повеселел: его Палашка, Полина давно стала Дворник по мужу и троих Дворников родила и четвертого собира­ется. (Младший Клюев спустился со двора в открытое окно и был выгнан обратно, своя квартира – удобно). "Тебе хорошо смеяться, у тебя наган! Равны, равны! А сами, небось, при наганах и в машинах едут..." "Ох, девка,– отец сожмурился,– пострадаешь". А она – и зареветь от обиды готовая, и муку любую молча при­нять из гордости. Родители звали ее Агриппиной, то Аграфеной, она сама себя – Галиной. Иван знал, кого родительские имена-фамилъи не устраивают, те изменяют их через объявления в га­зете "Известия", таких немало одно время было. "Больно нужно! Чтобы после той газетиной в нос тыкали..."   Этаку чудасию без­защитную Иван впервой видел. Таково непохожую круглым лицом горящим и глазищами широкими на тех, задремавших... Сам приоглохнув вдруг, он пошутил, к отцу с матерью обращаясь, что много женщин меняют фамилии без объявлений в газетах. "Ну кому она нужная, чудо-юдо!"– мать залюбовалась ею. Отец молчал со­гласно и ласково. Иван попросил, впредь до измененья фамилии, отцовскую не закрашивать. И откозырял.

Через время Клюев спросил Ивана, чего в гости не заходит? Ждет, чтобы поновой закрасили? "Приглашения ждал", – обрадовал­ся Иван.

***

То в городах говорят: женитьба, семья – личное счастье. По сельскому разуменью наоборот – пожениться, значит, стать как все, принять к исполненью обычай жизни сельского общества. Потому-то обычай тот и требовал женитьбы своевременной. Проти-ву сердца женились редко, да не первее ли вела к женитьбе охота зажить своей управой, по-взрослому?.. Родились дети. И росли, как у всех добрых людей, и в хозяйство входили, как отцы и деды. В свою пору Иван на буряки поехал и стройкой ха­ты занялся с пылом и рвением, как прежде в пастухи шел, потом в школу, на пашню. Но тут дивчаты-напарницы, вроде как сильно робея женитьбы, сами-то сильнее хлопцев вели к тому, бестол­ковые, верховодить норовили – и эта, и та, и другие – Ивана впервые отроду остуда к делу одолела, неохота. Конечно, холо­стым в Новоселках ему бы никак долго не отсидеться, родня из­ноет, соседи проходу не дадут. Оттого, может стать, он и по­кинул родимое село.

Оно ж неотступно тянуло назад, аж до конца 30-х годов. Когда на Москве перестали множиться дырки ни для чего непри­годных пустырьков из-под снесенных старух-церквушек. И новые дома построились не вавилонские, а светлые видом, возле них Ивану легко шагалось, хозяином, как возле "Колизея" и старых домов. "От Москвы до самых до окраин" новая жизнь, отменив законное неравенство людей, теперь устоялась и набирала доб­рые силы от прежней, чтобы упорным трудом привести к правед­ному равенству с зачетом выслуги и заслуг, для того сперва предстояло преодолеть презренье между людями, от которого вся уголовщина жизни. Той задаче сержант Кирик служил беззаветно, с застегнутой кобурой. Память Новоселок поостыла, отлегла. Пришла пора обживаться в Москве насовсем.

Приездом Васи ясность Ивановых буден едва не смутилась; московским неустройством брата промежду небом и землей, где-то и той легкостью, с какою он расстался с Новоселками. Чтобы как-то через кого-то пристраивать брата, Ивану в голову не приходило. К зиме Васю, наконец-то, призвали в армию; грянула Финская кампания и затянулась, Вася попал на войну. По газе­там, так Халхингол громче линии Маннергейма звучал, а населе­ние та финская линия задела куда сильнее. Про Васю на участке и в отделении справлялись, где служит? Не попал ли в Карелию? Иван отмалчивался, отнекивался, мол не каждая служба разгла­шенью подлежит. Самому же впору было к наркому Ворошилову ра­портом обратиться: призовите меня воевать за брата! Ну, какой он боец сейчас, кости ведь у него еще хрящики! Пускай обучит­ся сперва, закалится! Не оттого ли воюем долго, что запас обу­ченный по домам оставили, а туда набрали таких вот молочных?! Даром, что побьют их. Мнение про нас какое составят при таков­ских наших войсках?..

Но в марте Финляндия замирилась. Состоялся Пленум ЦК ВКПб, наметивший обширные меры по ликвидации вскрытых недостатков.

В мае Васю демобилизовали, пораненного и обмороженного, несильно, по счастью. До осени он поправился в Новоселках и вернулся к Ивану, теперь москвичём законным.

Брата он застал в свадебных хлопотах. Оттого Иван не при­езжал в отпуск, хотя по виду хмурому отдохнуть человеку не мешало бы. Летом Иван с тяжелым сердцем устроил в дом преста­релых Калининской области свою бабку Марию Васильевну. Послед­нее время ей стало отшибать память среди уличной толпы. Забы­вала, куда и зачем идет, дорогу домой забывала, до ночи брела еле-еле, не смея улицу перейти, кружила в одном квартале, по­ка знакомого разглядит и признает: "Кирка!" – и сразу себя вспоминала, радовалась до слез и хваталась, как за родного...Житье в доме престарелых тесноватое – общежитие, что поделать. Зато кругом простору, земного и небесного, как на Днепре. И сыты-одеты, обихожены полностью. Иван пообещал ей навещать...

От службы помогли, Василя прописали в общежитие на Жуков­ской улице. Он поступил работать на Шаболовку, как мечтал, под радиобашню, на телевидение, дальновидение – то передача кино по радио – прямо в квартиры и клубы, в скором будущем!

Осенью 1940 года Кирик Иван и Клюева Галина поженились; он в 29 лет, она в 25, нерастраченные и чистые, пугливые да­же и – обеспамятели слегка, вроде той бабки Марьи, в чьем уг­лу суждено было им личное счастье. Участковому Кирику знакомые улыбались со всех сторон, аж за целую трамвайную остановку! Он сиял, чуть смущенно, сохраняя, однако, выправку и серьез­ность. Подворотничок его был ежедневно бел и свеж.

В тот год сержанта милиции Кирика И.В. из крестьян, при­няли кандидатом в партию. Иван стал сознательным гражданином СССР накануне беспримерных испытаний, не ведая о них и не мыс­ля. Но – как покажет время – вполне к ним готовый.

***

Первенец Кириков родился 24 июля 1941 года, через двое суток после первой ночной бомбежки Москвы. Родился благопо­лучно. Его назвали Владимиром.

К концу того июля время нашей жизни окончательно порва­лось на ДОвоенное и ПОСЛЕ, до которого сквозь преисподнюю то­тальной войны еще дожить надо. (И убедиться – не довоенное оно, не то, каким мнилось из преисподней, а война не отпускает многих и после Победы, достает и тех, кто после Победы родил­ся).

Ох, как разуплотнялся   в то лето московский жилой фонд! Затихали, пустели дворы на Малой Бронной и на Моховой, и за Рогожской заставою – по всему центру, по всем окраинам столи­цы, где в зданиях школ-новостроек к осени формировалось народ­ное ополчение„

Заметно обезлюдели и Чистые пруды, Клюев Петр Романыч, его сыновья Дмитрий 23 лет и Егор 19 лет попали на фронт в первые недели войны (обученный один Дмитрий, прошедший Финс­кую) ; на Дарью Никитичну остались подростки Иван и Анастасия и старшая дочь с новорожденным.,

Сержанта Кирика пока оставили участковым, но дома Иван бывал урывками. Вася, по ранению для армии негодный, как-то увидал брата на Кирова с милицейским небольшим отрядом и гра­наты у них... Бомбежки Москвы ожесточались. Немцы рвались к столице с юга и севера, грозя охватить клещами, замкнуть, как Ленинград, в кольцо блокады. Среди нараставшего напряжения и нервозности Иван сохранил полное спокойствие и мягкую свою непреклонность, и отсвет женитьбы, отцовства тоже как-то удер­жался на его осунувшемся лице. Однажды, едва ступив через по­рог дома, он рухнул в прихожей – голодный обморок, минутная слабость безотказного человека, третьи сутки без еды и сна.

К осени Москва отдала фронту и тылу всех, кого могла. Оставшиеся несли службу   и   за них. Чему-то поневоле не уделялось должного внимания, что-то упускалось из виду. Начиная с июля, сотни тысяч самых домашних москвичей выезжали строить оборо­нительные рубежи, собравшись наскоро, по-дачному. Многие там натерпелись чисто беженских нехваток и неустройств, а то и полной беспризорности, возвращаясь в Москву, иные несли с со­бой страхи, слухи и немочи. А по пятам за ними, через ихние рубежи, перли   и перли неостановимо немцы... В один октябрьс­кий день кому-то вдруг показалось, что город давным-давно от­дан произволу судьбы, подставлен немецким фугасам, открыт ползущему на него танковому стоглавому змию. И кто-то отбро­сил всяческие приличия и растерял маски – тут и там упали сби­тые замки, со звоном посыпались уцелевшие в бомбежках витри­ны и содрогнулась бывшая Владимирка под колесами уносящих но­ги на восток отдельных паникеров, имевших, однако, на ЧЕМ, а главное – КУДА, К КОМУ бежать.

Порядок был восстановлен решительно и быстро; застигнутые с поличным немногие виновники паники поплатились головой. С 19 октября Постановлением ГКО Москва объявлена на осадном по­ложении. Московская милиция сведена в дивизию, все сотрудники официально поставлены на казарменное положение. (По крайней мере, голодные обмороки таким, как Ваня, теперь не грозили). С Чистопрудного бульвара убрали исправный рояль, невесть как затесавшийся между деревьев. Со двора на Кириковом участке конфисковали на нужды населения брошенный кем-то крытый гру­зовик, набитый отборным довоенным продовольствием.

Немец бомбил слабее, но лез и лез, и лез...

– В Москву никто не войдет,– уверял Иван терпеливо. Его уверенность от верных примет исходила.

Первое, это когда буза в Москве поднялась и подколодная публика повылезала – ни единого выступления против власти, в пользу врага не состоялось; война вправду идет всенародная! Во-вторых, народу перестали путать, будто простая работа это какая-то там "борьба", наоборот – война сделалась как работа, "героическая работа для фронта, для победы". И отставлены с высших постов наркомы-маршалы Финской кампании, они и против   Гитлера   войну повели по своей привычке, допустили врага до Москвы. А 7 ноября на параде на Красной площади к знамени Ле­нина были призваны великие исторические полководцы, с кем Россия громила нашествия в прежние времена.

Через месяц немцев погнали. К первой годовщине ихней мол­ниеносной войны они потеряли Москву из виду окончательно.

Летом Гитлер пытал счастья на юге, ближе к нефти. Взял Севастополь и Ростов. Прорвался к Волге. Новоселки Днепровые – откуда ни весточки второй год – в глубоком вражьем тылу ос­тались; немец у Гитлера идейный – страшней, чем у Вильгельма был... Тесть Петр Романыч, как призвали, тоже год не подает вестей... Дмитрий артиллеристом, Егор в пехоте воюют где-то на западном направлении, не слишком далеко от Москвы. Тем ча­сом сержант Кирик в педагоги попал.

Перед войной в московской милиции служили 138 женщин. За первый военный год их набрали раз в двадцать больше. Много среди них интеллигенции, много вовсе девчонок: всех переучи­вать и обучать пришлось. Ах, как испытывала война женское ра­венство-равноправие! Как тянулись они, сердешные, от своих фронтовиков не отстать! На фронте снайперами, разведчицами, сообщалось, превосходили мужчин; воевали летчицами, даже танкистками. Но в милиции не каждую должность могли надежно за­мещать в одиночку, а только по двое. Ивану, как тыловику в полном здравии и силе, прямо глядеть им в глаза выдержки тре­бовало. Населенью знакомому – тоже. Иной час и родне, и до­машним.

Галя, чуть Володька подрос, чтоб оставаться на день у родни, пошла работать, шила не то шинели, не то парашюты – военный секрет. Дарья Никитична переселилась из подвала в пустую квартиру на своем   же участке, брошенную хозяевами без брони в октябре. Таких квартир, обычно скромных размерами, догола вывезенных в осадную осень и не забронированных, по Москве порядочно оказалось. Хозяев разыскивать предстояло в дальнейшем. Пока эти квартиры заселяли пострадавшими от бомбежек и другими остронуждающимися, которых не так много на­бралось в поопустелой столице. Летом 1942 года Кирик И.В. с женой и годовалым сыном переехал из своей восьмиметровки в пустую отдельную квартирку, Чистые пруды дом 11, из нее и за­пах прежних жильцов почти выветрился.

На Кирова, 24 вместо себя Иван переписал из общежития Васю, а то братику не везло подряд. В начале войны телевиде­ние собрало у владельцев телеприемники (Вася собирал, ездил) и отбыло в Куйбышев – без Васи. Когда угроза Москве миновала, хлопца взяли на работу в типографию на Жуковской улице, он пошел в шоферы – открылась рана финская... Иван и в квартиру-то поехал больше для того, чтоб Васю как-то поддержать, ну и к теще в соседи, Гале удобней.

Да очутясь вдруг хозяевами таковских хором – никому-то круглыми сутками не мешая, ни на чьи настроенья не натыкаясь, – Иван с Галей опять, как после женитьбы, обеспамятели слег­ка. Гром сталинградских побед и пуск нового Замоскворецкого радиуса метро, взятие Великих Лук, наступление под Воронежем, прорыв блокады Ленинграда – замечательно баюкали их самочув­ствие. Газеты-радио ликовали: "Вперед, за разгром немецких оккупантов и полное изгнанье их из пределов нашей Родины!". "За полный разгром немецких захватчиков!".

Потом в Москву привезли Егора, израненного при штурме Великих Лук, положили в госпиталь на Малом Козловском пере­улке, два шага от Чистых прудов... Потом переменили тон и радио с газетами: "В наших рядах не должно быть места благоду­шию, беспечности, зазнайству". "Борьба с немецкими захватчи­ками не кончена – она только развертывается и разгорается".

После Сталинграда в заботы дня возвращалось долгожданное для Ивана: Украина, Днепр. "Бои на Украине". "Что творится в Киеве". "Ветер с Днепра"... Днипро. Дедовы запахи половодья... Течет за бортом челнока подводная луговина, подымается, опа­дает – как дышит... Родительский запах вешней земли, соломы и золы – золы, золы... Настала пора Ивану идти выручать Украи­ну, Настюшу, маму, Палашку с детьми...

Иван стал готовить двух девчат участковыми, себе на за­мену.

***

Старшину милиции Кирика мобилизовали в конце мая 1943 го­да, через две недели после рожденья у них с Галей второго сы­на, Саши.

К тому времени Великую Отечественную войну советский на­род уже неизбежно выиграл. Только грешно было торжествовать это даже мысленно! Чтобы сказать на весь мир: "Наше дело пра­вое! Мы победили!" – народу предстояло отдать еще пяток-дру­гой годов своей послепобедной жизни...

Иван Кирик шел на это спокойно.

Май 43-го в Москве был какой-то по-летнему мирный, это замечали и приезжие с фронтов, и сами москвичи. Проводить Ивана пришла Дарья Никитична с младшими и Вася как раз выпи­сался из больницы, рану ему залечили, наконец-то. У Васи в больнице на Шаболовке Иван первого в жизни однофамильца по­встречал. И тот обрадовался Ивану, как родному!.. Вася-то этажом выше оказался, Иван спешил, подумал, обязательно после еще зайти к тому Кирику, мелькнуло же сродство у них!.. Бабку Марью Васильевну тоже не навестил в ее приюте, а время-воз­можности были! Теперь там война вперед и назад прошла... "Моя Кирка! Приезжай скорее..." И не успел узаконить по всем правам за женой и тещей их новые жилплощади, не оспорили чтоб жильцы убёгшие, вернутся ежели...

– Я не вернусь, я чувствую,– проговорил Иван, вставая уходить.

На лестнице, с Володей на руках – с грудным Галя – у Ива­на покатились слезы, никогда прежде родней не виданные.

– Ничего,– утешил он всех,– я погибну не задаром.

Его направили сперва на офицерские курсы.

5 августа Москва улыбалась первому салюту на взятие Бел­города и Орла. Пару дней спустя вдруг звонит домой Иван: еду на фронт, стоим в Люблино.

Галина Петровна – дети на руках – разыскала в типографии Васю, тот кинулся в Люблино. И отыскал – густая россыпь сол­дат, дымят костры кашеваров, товарный длиннущий эшелон, умень­шаясь с игрушку, вытянулся к Перерве. Харьковское направление. Харьков дважды переходил из рук в руки и снова у немца, там с начала июля встречные сражения танковых армий, туда отпра­вился Егор, недолеченный, в жутких блестящих шрамах (убит 7 августа юго-западнее Белгорода), теперь туда едет Иван, не доучась на офицера, задумчивый и спокойный.

От Люблино, тогда почти не застроенного, широкая види­мость открывалась. Ясными погодами в далях за Москвой-рекой – Коломеское там? Дьяковское? – некие светлые храмы в солнечной дымке струились любовно и вечно... "Па-ввагон-на-ам!"– кашу не всю доели, не докурили цигарок. "По вагона-ам!"– послед­них втаскивали на ходу, эшелон выкрикивал вразнобой что-то невнятное, катился слаженней, мелькал и затих – как не было ничего.

Остались стайки людей, замедленных, едва друг друга видя­щих, цепочка дотлевающих костров на земле, испятнанной круга­ми кострищ вчерашних, позавчерашних...

"Катальный набор", – сорок лет будет поминать то лето Дарья Никитична Клюева.

***

Воениздатом в 1976 году выпущена книжка "Гвардейская Чер­ниговская". Это хроника боевого пути 76-й гвардейской стрел­ковой дивизии, в которой с 16 по 28.9.

1943 года геройски во­евал и погиб за Родину Иван Васильевич Кирик; в середине кни­ги, на странице 144 ему посвящены 10 строк и помещено его фо­то. В боевых делах этой фронтовой дивизии гвардии старшина Кирик занял еще меньше места, чем в книжке о ней.

9 августа 1943 года 76 гвардейская (Черниговская она с 21 сентября) была выведена с передовой в резерв Ставки. За месяц боев на Волховском направлении части дивизии потеряли около 4 тысяч человек раненными и убитыми. Из 9 командиров стрелковых батальонов выбыло 6 – один убит, пятеро ранены; из 36 командиров рот выбыло 27 – убито девять и по ранению восемнадцать. Дивизия расположилась в юго-западном предместье Орла (Сабуровский сельсовет) для пополнения, с которым прибыл из Москвы и старшина Кирик.

Фронт с каждым днем уходил вперед на запад, к Десне. Ночное зарево во весь горизонт от горящих там сел и хлебов стало ти­хим, как закатная полоса, потом ушло совсем. В конце августа ночными заморозками явилась ранняя осень, суля долгую зиму бездомным беженцам и погорельцам. Иван уже навидался: Орел, выгоревший, смолотый в кирпичную труху, свежие указатели с названьями спаленных деревень, черные от копоти старухи и ре­бятенки – пекут картоху в угольях стынущих пепелищ. Уходя, безумный фашист жгет-взрывает все подряд. Гнать бы их так, чтоб некогда им спичкой чиркануть!..

К середине сентября 76 гвардейская форсированным маршем выступает – как и думали в ней – на юго-запад, в направлении Севск – Глухов, а значит – Чернигов. Быть может, и Новосел­ки... Марш по выжженной вдовьей земле. Снова ребятишки в не­возможном тряпье возле пожарищ. Иногда вдруг машут ручонками вослед. Моросящее предзимнее небо над ними. Скользкая грязь дорог. Ближе к фронту все уцелевшие куски фанеры и досок пу­щены на объявления: "Мины! На обочины не сходить!". "Провере­но в стороны на пять метров". "Мины! По тропам не ходить!".

Севск и Глухов уже наши. Взят Брянск.

С 16 сентября дивизия в боях. Немец, слабо сопротивляясь, откатывается. Перестал жечь деревни. Пройдя за шесть дней бо­ев около 100 километров, 21 сентября дивизия выходит на север­ный фланг Чернигова. Здесь немцы пытались сопротивляться всерьез. В бою у села Товстолес гвардии старшина Кирик отли­чился впервые.

Существует не менее пяти описаний этого боя Ивана, а так­же его подвига 28 сентября; совпадают эти описания между собой не полностью. Наиболее сдержанное из них – официальное, текст наградного листа, скрепленного подписями: командира 239 гвар­дейского стрелкового полка гв.полковника Андрусенко и шести генералов – от командира 76 гв.Черниговской дивизии Кирсанова до командующего войсками Центрального фронта генерала армии Рокоссовского.

"Товарищ Кирик... особо отличился под деревней Товстолес Черниговской области – в решающей операции по защите нашего правого фланга в бою за город Чернигов.

Окопавшись с группой бойцов, он пропустил над своей голо­вой немецкие танки и отрезал автоматчиков от них. Внезапно открытым огнем он обратил автоматчиков в бегство, причем унич­тожил 15 немецких солдат. Сам был ранен в этом бою, но кате­горически отказался уйти с поля боя и продолжал двигаться дальше со своим подразделением"

Иван спешил. Немцы, потеряв Чернигов, покатились к Днепру.

Настуали все наши фронты от Великих Лук до Азовского мо­ря. Войска шли вперед на запад, отрываясь от своих тылов и тяжелой техники, шли днем и ночью, порой без боевого охранения, порой бок о бок с отступающими немецкими колоннами; как полгода назад замаячила, кружа сердца и головы, надежда – конец   войне!..  

Но Гитлер уповал на Восточный вал – стратегический рубеж по линии р. Нарва-Псков-Витебск-Орша-р.Сож– среднее течение Днепра-р.Молочная, который-де остановит советское наступление и будет, на худой конец, госграницей...

Старшина Кирик, ничего не зная про Восточный вал и что Днепр есть становой хребет того Вала, ясно понимал: на Днепре враг упрется накрепко, если его не упредить, фронт станет на месяцы, тогда нет спасения поднепровым селам...

К вечеру 26 сентября, пройдя за три недели более 400 кило­метров, половину из них – с боями, 76 Черниговская дивизия вышла на левый берег Днепра в районе Мысы-Станецкая (до Ивано­вых Новоселок три часа езды на грузовике), вышла усталая, при полном отсутствии табельных переправочных средств, испытывая недостаток в боеприпасах, в тяжелом вооружении, во всех видах материальных средств.

Но каждый час промедления – много лишней крови потребует – немец на том берегу приходил в себя, в свою едучую немецкую систему.

Через сутки, под благодатным ночным дождем, слепящим ави­ацию-артиллерию, на собранных из чего попало плотах, на десят­ке случайных плоскодонок, на плащ-палатках, набитых соломой – дивизия пошла через Днепр... Из наградного листа:

"При форсировании реки Днепр в ночь на 28 сентября 1943 года в районе отметки 103,5 Любечского района Черниговской области тов. Кирик, несмотря на свое ранение, настойчиво про­сил разрешения участвовать в составе штурмовой группы. Полу­чив разрешение, товарищ Кирик под огнем   противника подготовил лодку и первым рейсом направился на правый берег реки.

Закрепившись на берегу, в составе отряда бросился в атаку на врага. Ворвавшись вместе с командиром взвода в окопы про­тивника, тов.Кирик в рукопашном бою убил 3-х немцев, два не­мецких солдата в окопе бросились на командира взвода, который поскользнулся в этот момент. Товарищ Кирик поспешил на помощь своему командиру. Защитил его своим телом, успел нанести удар одному из нападающих, но пал мертвым, пронзенный штыком врага, пожертвовав собой для спасения своего командира.

Достоин высшей правительственной награды – звания ГЕРОЯ СОВЕТСКОГО СОЮЗА".

А жизнь продолжалась.

К 10 октября 76 Черниговская передала свой плацдарм южнее села Братин (4 км по фронту, З км. в глубину) частям 415 диви­зии и отошла на левый берег Днепра, во второй эшелон.

15 октября последовал приказ: форсировать Днепр и захва­тить плацдарм у села Жиличи... Ненастная ночь, плоты, лодки, бревна – огневые заслоны немцев – прибрежные пески – болотная луговина – пальба, рукопашная в тесных мокрых траншеях, поте­ри, потери – с поправками на опыт и случай в точности повто­рилось все, чем жил в свои последние часы Иван Кирик и еще две сотни человек, кого отнял у 76 дивизии и у жизни предыду­щий плацдарм.

А 20 октября снова: передать плацдарм у Жиличей, к 22 ок­тября сосредоточиться на плацдарме в районе Старой Лутавы. То есть за две ночи дважды переправить дивизию через Днепр и маршем пройти 25 километров... В ночь на 21 октября дивизия с боем прошла вдоль правого берега и заняла плацдарм.

Более полно использовать передовой опыт вряд ли возможно.

1 ноября обессиленная 76 гвардейская выведена из боев во второй эшелон.

15 ноября приказ: форсировать речку Брагинку, прорвать за­ранее подготовленную оборону 216 дивизии противника...

Так с сентября 1941, от Одессы, до Победного мая 1945, до Висмара – 76 гвардейская Черниговская; также и все другие фронтовые дивизии.

***            

...Тишайшее место в наши дни – черниговское береговое се­ло Мысы – Днепром перемытая, Днепром напитанная иловатая, пес­чанистая   земля, ее ветвистые вербы, камыши выше роста челове­ка и частые молодые сосняки, их шелестенья и посвисты в тугих потоках голубого воздуха. Летняя тишина сельской школы; возле нее под разросшейся акацией коленопреклоненный воин Великой Отечественной, каска в руке, стоит лицом к Днепру. Венки, цветы. Полтораста имен столбцами на постаменте и семеро из них Герои Советского Союза, а один из семи Кирик И.В.

Бог весть, отчего могилы павших на правобережьи Днепра оказались на левом берегу? Триста имен – пятеро Герои – на обелиске в городке Любече, недалеко от Мысов вверх левым бе­регом. "Его зарыли в Шар земной..."    За штурм Днепра звания Героя удостоились две тысячи четыреста тридцать восемь чело­век. Конечно же, далеко не все посмертно.

Наступление в конце того сентября шло на пределе сил и наступательного порыва. Захлебнись оно на Днепре, замри здесь линия фронта, и едва ли удалось бы форсировать Днепр, сокру­шить Восточный вал ранее следующего, 1944 года, как раз к от­крытию Второго фронта союзников в Европе. А так – отрадное это событие застало наши войска на подходе к Бухаресту-Софии -Белграду.

Погибших на Днепре послевоенные судьбы Европы вряд ли очень-то занимали. Вперед шли "за Родину!" прежде всего. Да не уберег Иван Кирик свои родимые Новоселки – выгорели дотла. "Остались от так – душами",– вспоминала с улыбкою виноватой Полина Васильевна Дворник, Палашка, нянька Ивана. По двадцать человек в одной землянке зимовали. Ладно, зима была теплая. Норы хомяков раскапывали: нора – "корзина картопли". Матрена Ивановна Кирик, мама их, в тот год умерла.

Вскоре Новоселки отстроились, поменее прежних, однако не хуже. И только извивы колючей проволоки в плетнях, двухжильной немецкой колючки, зримо напоминали о пережитом.

А в канун 20-летия нашей Победы Новоселки Днепровые и еще сколько-то сел ликвидированы раз и навсегда: растеклось, начи­наясь от Вышгорода, на сотню километров вверх по Днепру мелко­водное "Киевское море", потопив девятьсот квадратных километ­ров плодородной поймы, которая веками вскормила бесчисленные множества людей...

Ближе к Мысам рукотворный потоп кончается. На берегах по­является привычная сельская жизнь.

На исходе четвертого десятилетия штурма Днепра в Мысы приехал откуда-то пожилой человек; прочел фамилии на братской могиле, задумчиво бродил кругом.

И обратился вдруг с просьбой – перезахоронить – из места неприметного, ровного и травянис­того – прах военнослужащей Виноградовой, погибшей от раны: у ней пряжка ремня пробитая и флакон духов положен... Нашли бы­стро, неглубоко – и пряжку пробитую, и помутнелый флакон пус­той, и остальное немногое, что уцелело в сырой песчаной зем­ле ...

Среди полутораста фамилий на братской могиле добавилась единственная женская.

Значатся в этом скорбном списке и школьники; среди семе­рых Героев – горьковский школьник Масляков Георгий, 1925 го­да рождения.

Курманов Акан 1918 года, в армии с 1939, по возрасту же­них...

Остальные пятеро Героев – отцы: Шамаев Павел 1898 года рождения; Зозуля Максим и Болодурин Иван оба 1905 года; Проценко Леонид, телефонист, срастивший перебитый провод зубами, и Кирик Иван тоже ровесники, 1911 года... О, безотцовщина послевоенная! Осознаем ли полностью все последствия ее, все наши проблемы, от нее проистекающие – в XXI век?.. В январе 1981 года на страницах "Огонька" прошел как-то незамеченно материал "Учителя из Корбанги": помещено шесть фотографий по­гибших учителей и названы еще четыре фамилии. Десять учителей только из одной вологодской Корбанги!..

Братская могила в Мысах – попечением школы и жителей, и едущих со всей страны ветеранов-однополчан, родственников и земляков погибших – заботливо ухожена, даже уютна. А позади нее, за спиною Скорбящего воина – пологий песчаный бугор сель­ского кладбища полузабытого, со множеством следов колес и ко­пыт, редкий сосняк низкорослый. И вдруг – белый аист в кроне сосны! Стоит на гнезде, тенью своей закрыл от высокого солн­ца двух голых птенцов головастых. А по соседству черная стая ворон обсела сухие вершины нескольких сосен, столь несметная, округло-беспросветно-черная рядом с долгоногим и долгошеим   белейшим аистом, лишь чуток оттененным чернинкой. Он неподви­жен и невозмутим, как умеют это долгими часами аисты, словно некий незримый кордон надежно отделяет его от галдящего, су­етливо-подлётывающего скопища и всякая ворона, приблизясь к той границе, шарахается косо в сторону, вверх; а отлучись аист от гнезда – подальше и на подольше?..

Весною 1944 года явились к Галине Кирик (вдове Героя!) и Дарье Клюевой вернувшиеся в Москву былые владельцы помещений, занятых ими, и предложили срочно те помещения освободить: "Да, мы уехали, а вы остались тут немцев дожидаться!". Дарья Никитична нашла, ЧТО им ответить, они отступились, грозя рас­правами, но больше она их не видела. Галина Петровна растеря­лась и оказалась на улице (буквально!) – с годовалым и трех­летним ребятенками, на двух чемоданах, своем и мужнином. Ко­нечно, семью Героя в обиду не дали, вселили, со временем улучшили и можно б сегодня не вспоминать старое. Кабы змиево семя за сорок минувших мирных лет не укоренилось бы тихо-мир­но в нас и нашей жизни, собирая по нашей земле свои урожаи...

***

Никто не забыт и ничто не забыто",– повторяем мы ежегод­но с мая 1965 года. И если это не рапорт наш, а обязательство наше – герои не умирают.

Борис Белоголовый

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"