Я видел десятки лазаретов, сотни сестер, врачей и фельдшеров и могу заверить, что это были люди вполне добропорядочные. Я ознакомился, если не с деятельностью, то с бытом краснокрестовцев довольно близко и утверждаю, что все россказни о непорядках в его отрядах, — о роскошной жизни персонала, о его распущенности и лености, о проедании и пропивании краснокрестских денег — совершенный вздор, при том злонамеренный, распространяемый людьми, которые хотели бы все в России загадить и оклеветать. Такие «подсаливатели» с восхищением хватались за особ вроде ложной сестры О—вой, чтобы опорочивать все учреждение.
В семье, однако, не без урода. Были и такие субъекты, которые портили репутацию Красного Креста. Это — толстовские «тютьки». «Тютька» — светский, более или менее молодой человек, из хорошей семьи, хорошо одетый, танцор, козер, не злой, часто не дурак, но мот и кутила, каждый вечер оканчивающий в ресторане, в шато-кабаке, а то так и еще хуже. Денег у тютьки достаточно, в голове хронические винные пары или полупары, поведение развязное. Он-то и давал повод толковать о разливанном море в квартирах Красного Креста, о картежах, о пикниках, об амурах, о скандалах. Одни сами примазались к Красному Кресту, к земским, к дворянским отрядам, увлеченные блестящею мыслью «попьянствовать в Маньчжурии». Других выслали родные, в слабой надежде, что «святое дело» их образумит. На настоящее дело тютька, однако, не шел, а норовил устроиться «состоящим при», и не в захолустьях, а в городах и при больших станциях, где можно было жить повеселее.
И вот такой тютька летает по городу верхом. В кобурах у него бутылки с бенедиктином. Рядом — амазонка из тютек женского пола (были и такие). Оба — выпивши, разговаривают на отличном французском языке; а встречные пехотные офицеры, вглядевшись в них, ругают их «по-русски». Другой тютька, еще богаче первого, всякого, кто проходит мимо его землянки, силой тащит к себе и накачивает шампанским. Тютька прокучивает свои или родительские деньги, а честный народ говорит: «вот куда идет наша копеечка»!
Такие, повторяю, были редкими исключениями. Отряды же жили по-монашески. Мужчинам были запрещены не только кутежи и выпивки, но и азартная игра. Женщины-сестры, — по общему правилу девушки не первой молодости, не блистательной красоты, из скромных общественных слоев, — уже и по возрасту, и по привычкам, и по своему прошлому не были склонны к излишествам. Деньги на содержание личного состава расходовались скупо. На счет отряда только кормили, а напитки каждый покупал на свой счет, равно как и лакомства. Стол самый скромный: завтрак и обед, произведения китайца из Хабаровска, Ивана Ивановича, да два чая. Прислуга — из слабосильных солдат: какой-нибудь жидочек, Мойша Дун, раненый в правою ноздрю навылет, и мелкий черниговский хохол, Чертополох. У Дуна еще слегка парализована гортань, и твердую пищу он глотает с большими усилиями и особыми гримасами, что приводит Чертополохова в хохлацкое тихо-юмористическое настроение.
Я долее всего пробыл при Кинешемо-Вичугском отряде, уполномоченный которого, Д.М. Григоров, был мне знаком по Петербургу, и с удовольствием вспоминаю это время. Тут я отдохнул от дороги, корреспондентской беготни, гостиниц, потрясаемых непрерывными скандалами маньчжурских размеров, до краж, убийств и самоубийств включительно, от созерцания «маньчжурских» типов вроде ложной сестры О—вой. Удобств не было никаких, кровати мужской половины стояли вплотную одна около другой, умывались на дворе, сапоги чистили себе сами, — но тон жизни был умиротворяющий и вполне порядочный.
Отряд находился на станции Каюян, предпоследней перед Телином, считая с севера. За две недели моего пребывания там я успел сжиться с Каюяном, и когда вскоре потом его взяли японцы, мне было и обидно, и жалко. Все, создававшееся при мне с такими любовью и заботами хозяевами отряда, было уничтожено: и лазареты в огромных (50 на 18 саж.), светлых, теплых каменных казармах пограничников, и каменный же домишко, офицерский особнячок, персонала, где приютился и я, и разные невзрачные с виду, но необходимые погреба и погребки, сараи и сарайчики для провизии, дров, животных, и «гигантские шаги», на которых целыми днями кружились китайчата из соседних деревень.
Каюян, вернее Кай-Ю-Ян, который солдаты переделали по образцу Колывани в Каюянь, был одною из крупных станций с русским населением около трех тысяч душ, — скорее городком, чем железнодорожной станцией. Казармы в нем было две, и с десяток небольших офицерских домиков, да еще вокзал. Кроме этих постоянных зданий было множество временных, — бараков, землянок, полубараков-полуземлянок, где ютились санитары, солдаты-пограничники, солдаты-охранники, солдаты-хлебопеки. В наскоро сбитых досчатых балаганах поместились «магазины», открытые греками, армянами и грузинами, в которых вы могли достать все, но по таким ценам, от которых внове и с непривычки становился дыбом волос. На окраинах несколько китайских фанз, отчужденных дорогою. Одни разрушаются, другие починены, покрыты, снабжены печами и заняты слабосильными солдатами, присланными в Каюян на поправку, и другим людом, не поместившимся в иных убежищах. Против вокзала, по ту сторону рельс, в некотором отдалении был целый городок бесчисленных палаток и землянок, всегда окутанный густым дымом, так что казалось, что там постоянно догорает пожарище. Это были военные хлебопекарни, выпекавшие ежедневно по четыре тысячи пудов хлеба. Ежедневно из Каюяна отходил особый поезд, отвозивший хлеб за десятки и сотни верст к нашим позициям. Стоит Каюян на совершенной равнине в просторной долине реки Ляо. Долина обрамлена невысокими горами. Восточная цепь ближе, и видны ее зубцы и ребра, снег в затененных складках и ущельях, кусты и леса. На западе горы отошли дальше и только бесформенно синеют. На равнине разбросаны китайские деревеньки, дворов из десяти-пятнадцати, с рощицами вязов, ив и тополей. Деревья эти растут или на дворах у мужиков, или на могилах. К северу от станции, верстах в десяти, находиться небольшой, но старинный уездный город Гиринской губернии — Кай-Ю-Ян. Когда в воздухе нет пыли, видна громадная, больше Сухаревой, городская башня, воздвигнутая когда-то очень давно кем-то в память каких-то великих побед.
В Каюяне я жил во время военного затишья. Лазареты были почти пусты. Но хозяйская деятельность ни на минуту не прекращалась; подготовлялись к работе после новых ожидавшихся сражений, о которых Куропаткин всюду и всем в то время говорил, что предшествующее по сравнению с ожидаемым — игрушка. Главные хозяева, уполномоченные, и во время затишья завалены работою. Дрова, вода, пища, лекарства, перевязочный материал, белье, освещение — вот предметы забот. Поставщики, повара, прачки — вот их враги теперь. Нужно, чтобы всего было вдоволь, чтобы все было хорошо и вовремя, да хочется и того, чтобы вышло не хуже, чем у «соседей».
«Соседей» в Каюяне при мне было трое: графиня Бобринская, уполномоченный богородицкого Тульской губернии отряда, г. Григоров — кинешемско-вичугский отряд Костромской губернии, и г. Овсянико-Куликовский — отряд курский. Последний отряд был земский; богородицкий содержался на средства земства и графини; кинешемский — всесословный.
Из трех соседей богородицкие основались ранее остальных и заняли под свой лазарет на 250 кроватей целую казарму. Два других отряда разделили пополам вторую казарму и принялись догонять «богородицких». У богородицких пол выстлан циновками, — добывают циновки куряне и кинешемцы, — а циновки-то уж вздорожали! Богородицкие устраивают в уголку казармы из дощечек и палочек, хромолитографированных иконок и самодельных подсвечников крохотную, но премилую церковку, — кинешемцы и куряне ставят у себя часовенки. Кинешемцы придумали великолепнейший непромерзающий погреб для картофеля, который в январе 1904 года стоил, не много, не мало, рубль за пуд и который, стало быть, надо было блюсти, как будто он был не картофель, а апельсин. Богородицкие и курские немедленно исполняются духом соревнования и не только устраивают погреб, но и пускаются на турдефорс: несмотря на мороз, провозят часть своего картофеля к своим этапам, вблизи позиций, за сотни верст в теплушках. Соревнование соседей дружеское. Лишним сосед с соседом всегда готов поделиться, всегда исполняют взаимные просьбы, всегда готовы друг за друга заступиться. Кто едет в Хабаровск, за тысячу верст, покупать кислую капусту, купит ее не только для себя, но и для соседей. Капуста, великолепная кислая капуста, замороженная в огромных бочках, прибывает. Это целое событие: кислая капуста в то время в Маньчжурии стоила тоже пять рублей за пуд. Капусте устраивается торжественная встреча. К выгрузке являются в полном составе богородицкие, курские и кинешемско-вичугские, с графиней Бобринской и гг. Григоровым и Овсянико-Куликовским во главе. Санитары выгружают, врачи свидетельствуют, столпившиеся китайцы норовят уворовать, все аппетитно облизываются. Это по гастрономической части. По дипломатической, по сношениям с главной квартирой, с главным управлением Креста незаменима была графиня Бобринская, которая, несмотря на годы и вечный костылек, на который она была принуждена опираться, всегда приветливая и даже веселая, никогда, когда было нужно, не отказывалась совершить путешествие к Куропаткину, к Александровскому, к Надарову, к Васильчикову. А ведь это все тысячеверстные переезды: Харбин, Мукден, Хабаровск, Владивосток. Хорошие люди были в Красном Кресте.
Во время затишья хозяева отрядов хлопотали по хозяйству. Врачи приводили в порядок научный материал, который им дала практика после последних боев, и ездили в Телин или в Харбин на заседания временного медицинского общества. Сестры обшивались, писали бесконечные письма, скучали от недостатка работы и для развлечения иной раз поплакивали по случаю разных своих женских горестей. Только разъевшиеся от безделья санитары (большая дрянь, нужно отдать им справедливость, были эти санитары), того и гляди, свирепо запьют с наддранием друг другу ушей и ноздрей. Уполномоченный должен следить за ними в оба и принимать иной раз меры, которые гуманные сестры называют, опять со слезами, «насилием над человеческой личностью санитара». Но менее гуманные врачи, согласные с сестрами в принципе, в данном случае находят, однако, возможным считаться с тем, конечно, мало отрадным фактом, что, раз санитарная человеческая личность свирепо пьянствует, при том не в силу наследственного алкоголизма, а для собственного грубого удовольствия, то насилие над нею может быть, если не рекомендуемо, то извиняемо, а потому поводом для забастовки признано быть не должно. Сестры понятливо выслушивают веское мнение «старших коллег», осушают глаза, — и инцидент считается исчерпанным.
Так текла Каюянская жизнь во время затишья. Не то бывало после больших боев. Приходит поезд раненных, целый поезд человеческих страданий и мучений. Лазареты наполняются, переполняются. Стоны на яву и во сне, бред, перевязки, кровь, операции, отрезанные мясо, кости, части тела, окровавленные бинты и вата, кровавая вода. Операционная, перевязочная и аптека работают день и ночь. Сестры, плакавшие от того, что влетело пьяному санитару, и тайком носившие санитару в карцер плитки шоколада, теперь собираются в комок и, не досыпая, не доедая, дни и ночи проводят у постелей страшно изувеченных людей, и не плачут: некогда! Врачи, еще вчера бывшие «старшими коллегами», вдруг превращаются в главнокомандующих, отдающих фельдшерам, санитарам и сестрам, как и настоящие главнокомандующие, даже не приказания, а «повеления». Уполномоченные на это время стушевываются, но за кулисами их хозяйские заботы удесятеряются...
Владимир Дедлов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
