Военному корреспонденту было не до старины и археологии, но китайская старина, китайская древняя культура сами бросались в глаза. Да новой культуры, современности в этой удивительной стране и нет. Самое новое, самое свеженькое, что там видишь, это — мужские косы, да и тем двести пятьдесят лет: этот «последний крик моды» введен в половине семнадцатого столетия блаженной памяти первым императором из Маньчжур Шунь-Чжи. С тех пор в Китае уж ничто не менялось, страна превратилась в музей древностей, люди — в живые мумии, текущая жизнь — в исторические документы. К Китаю привыкли, и его «застой» не представляется удивительным; на самом деле это так же поразительно, как если бы Египет до сих пор жил той жизнью, теми порядками, какие были при фараонах. Что было причиною этого во всяком случае болезненного явления? Думают, что причина в том, что произведенная когда-то в древности уравнительная аграрная реформа превратила все население в мужиков, страну — в мужицкое царство. «Гармония неравенства и разнообразия», которой требует природа, была нарушена, и жизнь остановилась. Мужик, не видящий ничего дальше и выше своего клочка земли, сам превращается в глыбу этой земли, — без желаний, без стремлений, без смелой мысли и творческой фантазии, без мужества и смелости. Мужик, это — воплощенный застой, и, если он преобладает в государстве, останавливается и прогресс во всем. Останавливаются искусства и науки, потому что та ступень, которой они достигли, представляется мужику окончательной и совершенной. Замирает религия, потому что мужику достаточно одних обрядов. Нет общественной жизни, потому что мужик не ходит дальше соседнего базара. В управлении государством и в его устроении мужик не может иметь своих взглядов и отдает это дело всецело в руки чиновничества. Китай — сплошной мужик. Над ним — всевластный чиновник. Никем не контролируемая власть неминуемо вырождается в деспотизм, — и нет худших тиранов, лентяев и взяточников, чем китайские чиновники. Третий общественный класс Китая — купцы. Но и они уже продукт чрезмерного равенства, протест против него, и протест уродливый. Китайский купец выдвигался вопреки установленным порядкам, незаконно, приемами кулака и ростовщика, утесняемого чиновником и угнетающего в свой черед брата-мужика. Нет ничего удивительного, что все интересы китайского купечества исключительно в наживе. Ничего хотя бы отдаленно похожего на купцов, создававших могущественные и просвещенные государства, — Венецию, Геную, современную Англию, в купечестве Китая нет и быть не может. Солдаты и офицеры в Китае презираются. Духовенство превратилось в нищих попрошаек на папертях своих запущенных, грязных кумирен. Дворянский род в Китае только один: потомки Конфуция... Картина, говорящая любителям «мужицких царств» много поучительного.
Таков современный Китай. Но его старина — в памятниках, и в том, что осталось живым и до наших дней, утонченно, величественно и прекрасно. Нам, европейцам, из древних культур ближе всего эллинская: она радует душу. Но нам доступно понимание красоты и изящества искусств и других старых народов, среди которых, — египтян, арабов, индусов, — китайцы занимают равное место. Я видел китайскую культуру случайно, урывками, в разбивку, — и расскажу о виденном также отрывочно.
Город Каюян, о котором я уже упоминал, от железнодорожной станции того же имени находится в десяти верстах. Сначала я и кое-кто из персонала кинешемского отряда попробовали добраться в город пешком, напрямик по полям, но, пройдя версты полторы, вернулись. Голые зимою (был декабрь), бесснежные поля все состояли из «складов» пашни, из тех складов, на которых у нас садят картофель, — чередующихся с бороздами. На таких складах здесь сеют, вернее, сажают все, — от прославившегося гаоляна (по-солдатски: ковыльяна) до какого-то низкорослого хлопчатника. Борозды оказались шире шага, так что ходьба была очень утомительна и пришлось вернуться назад. Во второй раз уже поехали, на чем пришлось и что нашлось, — кто на китайских двуколках, кто на офицерских дрожках, кто верхом на забайкальских лошадках обоза хлебопекарен. Каюян особых ожиданий не возбуждал, потому что я знал, что это — уездный город Гиринской провинции. А что такое уездный город, известно: — собор, забор и острог. Однако, чем ближе подъезжали мы к городу, тем внушительней он представлялся. Наконец, мы у самого города. От него нас отделяет широкая, теперь мелкая горная река. Ложе ее, как и у всякой горной реки, усыпано камнями. Через реку перекинут современный горбатый деревянный китайский мост из кривых бревен, заваленных сверху хворостом и землею. Противоположный берег возвышен, и на нем, сливаясь своим подножием с берегом, подымается старинная городская стена, по сравнению с которой кремлевские стены и по вышине, и по толщине — игрушка, более изящная, но менее величественная. Каюянская стена одного желто-бурого цвета с берегом, как будто выросла из него, так же массивна и так же «естественна». Мы въезжаем в ворота. Сравнительно с ними и кремлевские ворота, и ворота Белого города тоже игрушечные. Тут эти башни — целые крепости, с внутренними дворами, в свой черед перегороженными еще стенами, еще с воротами из толстого дуба, обитого тяжелою металлическою бронею. Броня кое-где отвалилась или висит лоскутьями. Ворота сорвались с петель, стена понемногу разрушается, но в свое время, все это было неприступно. Величественно это и теперь и теперь говорит, подобно египетским пирамидам, о колоссальном труде, положенном на сооружение. Тут люди жили не даром и прожили не бесследно. И сколько таких стен и башен во всей огромной стране! Вспомните также великую китайскую стену, ограждавшую страну на протяжении многих сотен верст от набегов северных варваров.
Сам город Каюян — современный китайский город: ряд лавочек, два-три магазина получше, острог, долговая «яма», дом исправника, на дворе которого в беспорядке стояли орудия пыток и казней, полуевропейская фанза шотландской миссии, фанза русского полицмейстера, грязные переулки, свиньи в них, да дохлые собаки. И вдруг среди этого мусора — поросшая бурьяном площадка, а на ней снова нечто колоссальное, древнее, разрушающееся и все-таки величественное. Это — памятник каким-то победам в виде цилиндрической башни в несколько этажей, оканчивающейся вытянутым конусом, увенчанным медным шпицем с медным же яблоком и цепями. Цепи оборвались, шпиц с яблоком покривился, в трещинах стен кусты и даже деревья, порядочной величины вязы. Но громадные ниши всех этажей целы и еще обитаемы: в каждой находится статуя сидящего Будды в его известной созерцательной позе, с выражением благожелания и довольства на лице. Башня массивна, без внутренних ходов. Будда недосягаем. Огромный, недоступный монумент приобретает что-то таинственное и выразительное.
— Ну и махинища! — воскликнул спутник-москвич. — Это почище Сухаревки будет!
Действительно, Сухарева башня на глазомер ниже.
На обратном пути мы зашли в небольшую деревушку. Я не буду говорить о высокой земледельческой культуре китайцев, в течение долгих веков опытным путем дошедших до тех же выводов, к которым начинает приходить европейская точная наука. Об этом уже много было и говорено, и писано. Зайдем лучше в кумирню деревушки. Это маленькая постройка без дверей, сажени в три квадратных, на маленьком дворике, огороженном высокой каменной стеной. Внутри кумирни, вдоль стен на полках расставлены боги и божки аршина в полтора высотою. Одни добродушные, другие злющие. Мужчины и женщины. Старые и молодые. Спокойные и танцующие или кривляющиеся в припадках злобы. Вызолоченные и раскрашенные. У одних лица белые, у других — желтые, красные, свекольного цвета, зеленые, — смотря по тому, — какой цвет какому богу или богине присвоен. Вся честная компания — «в китайском вкусе», но посмотрите, как уверенно, отчетливо, мастерски сделаны эти куклы, какой тонкий вкус обнаружил этот очевидно базарный китайский богомаз в подборе красок и их оттенков. Со статуэток переведите глаза на стены, сплошь расписанные фресковой живописью. И тут фигуры и лица в том же китайском вкусе, и тут работал такой же дешевый ремесленник, но краски, рисунок так же выработаны и изящны. Мужик деревушки, где мы находимся, если бы ему показать работы живописцев русских или польских деревенских церквей и костелов, расхохотался бы или подумал, что работали дети. Китайская живопись, о которой пишут, что она остановилась в развитии с пятнадцатого века, поразительно напоминает итальянскую дорафаэлевскую, какого-нибудь Джиотто или Фра-Анжелико или нашу, шестнадцатого века, какого-нибудь художника Строгановской школы. Те же приятные белесоватые краски, тот же тщательный рисунок, те же заботливо выведенные контуры. Это сходство так явно, что невольно начинаешь думать о родстве, о какой-то связи, непосредственной или через общий источник, китайской живописи с живописью старых европейских эпох. Но в Европе Джиотто гремел, им восхищался Данте, а в современном Китае техникой Джиотто обладают тамошние метерцы и холуйцы. Правда, дальше Джиотто Китай не пошел, но это потому, что там четырнадцатый век и до сих пор не кончился, растянувшись на пять столетий лишних.
Из плохенькой деревеньки перенесемся в самый Мукден, китайскую Москву. Мукден, конечно, тоже окружен колоссальною стеною, да и не одной, а двумя. Внутрь города ведут такие же, как и в Каюяне, ворота-башни-крепости. Присмотритесь в них. Одни кирпичные, другие деревянные. Вторые — против первых, как наши северные деревянные церкви — первообраз каменных. Поэтому в деревянных сооружениях архитектурный мотив и символическая мысль яснее. Деревянные монументальные ворота Китая состоят из четырех подпор-бревен, на которых лежит крыша с острым гребнем и с приподнятыми углами. Мукденские городские ворота состоят из нескольких таких ворот, поставленных друг на друга, при чем верхние уже и короче нижних. Историки искусства уверяют, что форма крыши заимствована от палатки в которой китаец жил еще тогда, когда был номадом и в жаркое время приподнимал углы палатки, чтобы его обдувало ветерком. Мне мукденские ворота говорили иное. Когда я любовался этими громадами, на фоне зари, матово-золотой маньчжурской зари, пропитанной легкой лессовой пылью, или на фоне темно-голубого ночного неба, я как нельзя яснее видел силуэт ладьи с приподнятыми кормою и носом. Подпоры стушевывались, и ладья как будто парила в воздухе. Может быть, эта ладья символическая, — ладья мира, несущая по океану эфира все живое, земное. Я стою за этот философский символ. На заре и, в особенности, ночью, эти монументальные архитектурные знаки заставляли задумываться так же, как и звезды, и небо, и прекрасные золотые зори.
С высоты философски спустимся на мукденские базары. Каждый китайский город имеет, по меньшей мере, две торговые улицы, перекрещивающиеся в центре города под прямым углом. Эти улицы прорезают весь город, от стены до стены, прямолинейны, состоят сплошь из лавок и магазинов и необыкновенно нарядны. Фасады одноэтажных домов сверху до низу покрыты деревянной резьбой самых причудливых узоров, состоящих из сплетений растений, листьев, плодов, человеческих фигур и фантастических животных, среди которых первое место занимает, конечно, знаменитый китайский дракон. Это сплетение никоим образом не случайная смесь всякой всячины, сваленной в кучу, а строго художественный орнамент, поражающий гармонией, в которую приведены бесконечно разнообразные и, казалось бы, несовместимые элементы. Этот сложный рисунок раскрашен и позолочен. Краски так же разнообразны, как и рисунок, но и в них та же гармония и прелесть. Европейские подражания грубы и безвкусны. Я припоминаю в Москве чайный магазин, кажется, г. Перлова, который фасад своего магазина попытался устроить в китайском вкусе. Образцы, очевидно, были хорошие, исполнитель старательный, но разница такая же, как между настоящим персидским ковром и ковром в персидском вкусе годзинской фабрикации.
Остальной, за исключением торговых улиц, город представляет собою колонию муравейников, слепленных из сырых кирпичей и разделенных узкими извивающимися переулками-тропинками: масса нивеллированого мужицкого царства куда как не богата. Богаты только кулаки-купцы, да грабители-чиновники, правящие этим полусоциалистическим государством. Там и сям среди муравейников попадаются обширные дворы, служащие складами товаров, и площадки, занятые мастерскими ремесленников. Вот площадка, где работают экипажи. Экипаж во всем Китае один: — «фудутунка», продолговатая платформа на двух колесах, в одну лошадь, прикрытая такою же продолговатою, как и платформа, кибиткою. Этому фасону, конечно, не менее тысячи лет. Экипаж, до последнего гвоздика, деревянный. В истории развития экипажа это, конечно, первая следующая ступень после безколесных волокуш на полозьях, какие и теперь еще можно встретить у нас в болотистых местностях северных губерний, какие в Киеве при Владимире Мономахе, как это видно из его поучения детям, сохранились, как пережиток только для отвоза покойников на кладбище. Но отчетливость работы и изящество фудутунки доведены до совершенства. Достаточно сказать, что толстые деревянные оси выточены так точно, деревянные ступицы колес пригнаны к осям так тщательно, что китаец смазывает экипаж несколькими каплями масла, словно бы это не телега, а швейная или пишущая машина.
Сядемте в эту фудутунку, по изяществу работы образец, но по удобству орудие пытки, и отправимся за десять верст от Мукдена, к могиле родоначальника теперешней китайской династии, Нурхаци, этого, так сказать, китайского Филарета Никитича Романова.
Сначала — версты три городским кладбищем, представляющим собою поле, покрытое огромными кротороинами или небольшими курганами, в которых покоятся современные китайцы, положенные в объемистые деревянные гробы, в виде ванн. Прикопаны гробы слоем земли довольно жидким, так что летом, говорят, тут попахивает не совсем приятно. Каждый гроб представляет собою изрядное количество дерева. На позициях ими, грешным делом, пользовались, при недостатке дров, в качестве топлива. На кладбище — ни дерева, ни куста, ни ограды, — одни только бугры да курганы, побольше и поменьше.
За кладбищем — поля. Среди полей большая сырая низина, кое-где с лужами, с редкою рощею вязов, тополей и ветел. К этим деревьям тоже подбирались солдаты, но начальство энергично их остановило: — эта роща примыкает к могиле Нурхаци и считается, если не священной, то заповедной. Дорога в сырой роще грязна, разъезжена, с многочисленными объездками. Кое-где через болотинки плохие гати и «живые» мостики из бревнышек. В прогалины между деревьев начинает показываться четырехугольник новой, уже сплошной рощи. По ее свинцово-синему цвету видно, что она хвойная. Ближе, — и вы видите, что роща обнесена высокой желтой оградой. Когда вы у самой ограды, она принимает размеры крепостной стены. Монументальный покрытый вход с дверями, стоющий добрых ворот. К дверям надо подниматься по десятку ступеней. За дверями — могила, окруженная сосновой рощей, заполненной храмами.
«Прекрасное должно быть величаво». — Основное впечатление, которое производит обширное кладбище, где лежит в царственном одиночестве родоначальник богдыханов, заключается, именно, в этой прекрасной величавости. Тут все просто, симметрично, ровно, но грандиозно. Сходное впечатление производят старые французские королевские в Париже и Версале сады, скрывающие старые дворцы. Продолговатая прямоугольная внушительных размеров площадь, выровненная, как стол. Широкая, как улица, средняя аллея. Пересекающие ее и друг друга под прямыми углами второстепенные аллеи. Правильными рядами посаженные деревья одной и той же породы. Ряды статуй. Величественный дворец в перспективе. То же, и тут, в Китае, но в масштабе еще большем, созданное с большим размахом и пафосом. В конце главной аллеи — насыпной земляной холм, размерами превосходящий Тюльерийский или Люксембургский дворец. Случайность это или нет, но силуэт холма напоминает очертания плеч и головы человека, лежащего навзничь. В глубине холма, в его неведомых тайниках, лежит старый Нурхаци, окруженный, как говорят, сокровищами. Ведущая к могильному холму аллея вымощена гладкими каменными плитами. По обе ее стороны два ряда мраморных изображений животных: лошадей, верблюдов, быков, львов, слонов, на высоких пьедесталах. Эта скульптура снова «в китайском вкусе», но тоже высокой техники и выработанного стиля. Аллея прерывается несколькими башнями со сквозными проходами. Башни в несколько этажей, с террасами и балконами. От башен отходят толстые стены с зубцами, примыкающие к стене-ограде. В нижних этажах башен колоссальные беломраморные изваяния символического значения. Памятней других для меня громадная черепаха, вырубленная как нельзя естественней, которая несет на себе высокий обелиск. Что это за символ, не знаю. Свободное от аллей и зданий пространство, десятин в пятнадцать на глаз, занято прямыми рядами сосен. Деревья — одной величины, одного возраста и, вероятно, современны устройству могилы. Сосна — любимое дерево китайцев в садах; она столько же произведение искусства, сколько и природы. Форма дерева одна и та же во всем Китае и в каждом саду, будь это роща императорской могилы или знаменитый карликовый сад, умещающийся на средней величины подносе. Крона дерева начинается невысоко от земли, ветви толсты и извилисты. Все дерево образует красивую пирамиду с широким основанием. Эта сосна всем известна по изображениям ее на китайском фарфоре. Таковы двухвековые гиганты, в числе многих сотен заполняющие могильник Нурхаци. Совершенно ту же форму, тот же облик векового дерева имеют и восьмивершковые карлики комнатных садов, секретом выращивания которых обладают одни китайцы. Эти великолепные деревья, сформированные на просторе, несравненно картинней высокоствольных, голых снизу лип и каштанов парижских королевских парков.
Старый Китай величав и прекрасен в исторических памятниках, изящен и в бытовой обстановке, в мелочах. Старая выработанная культура сказывается во всем и всюду, в больших городах и в захолустной деревне. Взять хотя бы одежду. О платье богатых уж и говорить нечего, — об этих удивительных шелках и цветных вышивках, о великолепно выделанных мехах, о сшитой об ногу нарядной обуви; но и мужицкие зимние наватованные куртки из грубой бумажной материи и такие же брюки сшиты опытным портным по умело снятой мерке. Такие же искусники обшивают и деревенских баб, а бродячие парикмахеры в две недели раз сооружают этим бабам хитрые прически по самой последней моде шестнадцатого века, доманьчжурской эпохи. Маньчжурская династия изменила только мужскую прическу, обязав под страхом смертной казни носить косу. С бабьими же волосами и с покроем бабьего платья даже решительные маньчжуры ничего не смогли поделать.
И сам китаец — установившаяся, выработанная, изящная раса. Стройная фигура, лицо спокойное, без нервной преувеличенной мимики, которая в европейце напоминает обезьяну; гладкая, без морщин кожа лица; ровный матовый у молодежи, с легким румянцем, цвет лица; отсутствие бороды и усов, которые в конце концов, все таки ненужная и на непоказанном месте шерсть; красивые и вовсе не такие уж косые, большие темнокарие глаза; всегда тщательно причесанные волосы. Словом, культурный человек, по сравнению с которым европейские низшие классы: мужики, солдаты, фабричные, действительно «заморские черти». Но, увы, все это — внешность, красивая, но мертвая куколка, из которой давно уже вылетела живая бабочка-душа. Китаец, джентльмен снаружи, внутри очерствел и одичал.
Владимир Дедлов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
