Москва восьмидесятых. Шумная, гостеприимная, залитая огнями, раздраенная спорами между русистами и западниками, немножко пьяная. Возле ресторанов и молодёжных кафе огромные очереди. Вечерняя телевизионная информационная программа «Время» начиналась сюжетами о встречах в Кремле дряхлеющего главы государства с зарубежными гостями, затем следовали репортажи с полей и великих строек страны.
Уже ходили по Москве слухи о том, что родственники Брежнева замешаны в делах о коррупции, говорили о загадочной смерти генерала С. Цвигуна, заместителя председателя КГБ и родственника Л.И. Брежнева. Люди догадывались: идёт скрытая борьба за власть. Необходимость перемен висела в воздухе. О них говорили, их ждали. Страна требовала реформ. Очевидна была их необходимость в экономической, политической жизни, в идеологии, наконец.
Система единомыслия отживала свой срок.
Русисты пытались поддерживать и отстаивать русскую национальную культуру, западники говорили о либеральных европейских ценностях. Власти сожалели, что в творческих союзах идёт «подковерная» борьба, ведутся вредные дискуссии. В Кремле к тому же опасались, что «шовинистические» позиции части русской интеллигенции могут подогревать эмиграционные настроения, провоцировать националистические проявления, вносить раскол в общество.
Именно тогда, в брежневские годы, остро заговорили о русской школе, русских институтах.
В художественном институте имени Сурикова, к примеру, доходило до абсурда: 40% мест при поступлении отводилось иностранцам, около того — посланцам из советских республик и автономных областей и только 20—25% оставалось для русских.
Где же было учиться молодежи из российских сел и деревень?
Литература и живопись тогда ещё играли большую роль в общественной жизни страны. С жадностью набрасывались люди на свежие номера журналов, выстраивались в очереди на выставки современных художников. Звучали имена Распутина, Белова, Глазунова…
Илья Глазунов — неоднозначная, спорная, но яркая личность.
Люди, хорошо знавшие художника, говорили, что квартира и мастерская его были, по сути, «клочком русской резервации».
«Просматриваемая и прослушиваемая, для андроповских борцов с «русизмом», — вспоминал писатель Л. Бородин, — она служила полигончиком проверки «русизма» на вредность, на опасность — как её, эту опасность, привыкли понимать органы за десятилетия непрерывной войны с собственным народом, прорывающимся выпихнуться за социалистические стойла то в наглую напролом, то втихую — бочком».
Тут говорилось и о защите памятников старины, и о возрождении традиции педагогики живописи, и о русско-православном воспитании учеников, и, наконец, о выставках Глазунова, собиравших десятки тысяч посетителей.
Конечно же, ни о Глазунове, ни о происходивших тогда идеологических схватках, не знали, да и не могли знать талантливые ребята, приехавшие поступать в Суриковский институт из глубин России. Они мечтали только об одном — поступить.
Тогда-то, обрадованные, совершенно случайно и узнавали они, что на факультете живописи открывается экспериментальная мастерская портрета под руководством профессора И.С. Глазунова. И подавали туда документы.
Собеседование проводил сам И.С. Глазунов. Ни о нём, ни о его творчестве абитуриенты основательных знаний не выказывали, но после собеседования многие из них были взяты в мастерскую.
— И вот тут мы поняли, — говорит один из них, — что поступили не в Суриковский институт, а в мастерскую Глазунова. Это были разные вещи. Он ломал все схемы. И мы сразу ощутили обособленность мастерской от института… Было ощущение какого-то монашеского, тайного общества что ли. Отныне мы знали какую-то тайну, которую никто не знал в институте. И эту тайну мы хранили. А тайна эта формулировалась легко Ильей Сергеевичем: возрождение картины. «Картина — это как роман в литературе, — говорил он нам. — Есть в живописи и рассказы – этюды, но знают русскую литературу по её шедеврам — романам».
Руководителя мастерской во многом не устраивала современная живопись: заказная лениниана, производственная тема в картинах. Художник-прислуга угадывался за ними. Такой служит силе, стоящей над народом, и, как правило, чужеродной силе.
И слушая преподавателя, невольно приходила мысль: действительно, русская литература XIX века пробуждала чувство сострадания, любви к ближнему, духовно заблудшему и падшему, — саму идею Христа, явленного в мир. Она была религиозной литературой. И могут ли быть сравнимы картины на ленинские темы с картиной А.Иванова «Явление Мессии» с картинами Джотто, Веронезе? Скорее они были лозунгами, плакатами существующей эпохи. Да, этюды советских художников, а среди них такие великие имена, как Грабарь, Иогансон, Александр Герасимов, — чудные, но вот картины, выставляемые в Манеже…
Глазунов исповедовал мысль, что живопись должна отражать духовное наследие русского человека, русского общества, идеи православной церкви.
Он приучал к иконе. Делал упор и на художников Возрождения: Тициана, Рафаэля, Веронезе, Тинторетто. Каждый день сидели ученики у него в библиотеке, изучали, копировали классику, читали биографии великих художников. А все они: Леонардо, Рафаэль, Микеланджело говорили о своих учителях — Мазаччо, Гирландайо, Джотто, которые глубоко чувствовали религиозную природу искусства и были людьми верующими, в отличие от своих именитых, по нынешнему говоря, «раскрученных» учеников.
В мастерской, проецируя на стену слайды с картин Тинторетто, студенты учились поэзии живописи, искали её законы, открывали тайны композиции.
И. С. Глазунов часто повторял любимые им слова В. И. Сурикова: «Я живопись старых мастеров любил, а потом начал их видеть в жизни».
Слова учителя становились девизом для учеников.
Часто ходили в Третьяковку поучиться технике, решить какие-то проблемы: как руки написаны, как композиция решена у тех же передвижников, как фигуры связаны в картине.
Начинали всегда с картин восемнадцатого или девятнадцатого века. Но как-то начали осмотр галереи с иконописи и только потом перешли в другие залы. Эффект был ошеломляющим.
Так открыли молодые студенты для себя древнерусскую икону…
Для познания техники старых мастеров Глазунов каждый год на свои деньги возил учеников в Эрмитаж, где они копировали работы Рубенса, Ван-Дейка, Мурильо… Знакомство с Петербургом, Царским Селом, пушкинскими местами не проходило бесследно. Появлялся интерес к прошлому, желание знать о нём больше. Глазунов приносил в мастерскую интересные дореволюционные издания по истории России, того же труднодоступного А. Нечволодова. Приглашал историков, которые неофициально рассказывали о Российской империи, открывая минувшее заново. Возил студентов в Псково-Печерский монастырь. Он как бы пробуждал в них генетическую память о прошлом России.
И в сознании учеников его утверждалась мысль: живопись не может быть безрелигиозной. Да, всё основано на христианстве. И художник, если он настоящий художник, должен быть связан с церковью.
«Русский человек — православный человек». Слова Ф. М. Достоевского глубоко западали в их душу. Может, потому и выбирали они для своего диплома сюжеты на исторические темы. И находили в том поддержку у своего учителя.
Глазунов вернул ушедшую Россию в русскую живопись — в этом его заслуга.
Лев Анисов
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
