К 100-летию выдающегося русского поэта и песельника
Деревня Язвицы за Сергиевым Посадом упоминается в писцовых книгах с 1510 года. Сколько же поколений тружеников и песельников сменилось на этой северной подмосковной земле, чтобы в 1914 году начала Первой мировой войны (вдумайтесь!), в золотую пору бабьего лета, появился на свет в большой семье самородок, будущий поэт от Бога и родной земли – Виктор Боков. Его дом, который еще при жизни Виктора Федоровича стал домом-музеем, стоит на берегу речушки Гордынь. Но сын крестьянина без всякой гордыни, по-свойски заходил в любую избу:
Пойду на посиделки к девушкам,
Едва-едва открою дверь,
Никто не скажет: – Здравствуй, дедушка!
Все встанут, крикнут: – Здравствуй, Лель!
Для того чтобы по праву называться сказочным Лелем, надо обладать особым песенным даром, который фольклористы объясняют так: поющий поет о себе, а слушающий – о себе же слушает. Но этой слиянности и душевной отзывчивости достигают редкие избранники. На стихи Бокова написано более 150 песен известными композиторами А. Аверкиным, Г. Пономаренко, В. Соловьёвым-Седым, А. Пахмутовой, А. Экимяном, Н. Кутузовым, В. Темновым и другими. К юбилею поэта информационно-консалтинговое агентство «СМИ и бизнес» совместно с женой поэта А.И. Петровой-Боковой подготовило выпуск юбилейного альбома песен на стихи поэта. Сегодня собрано уже более 90 записей, а 21 сентября в Концертном зале имени П.И. Чайковского многие из них снова прозвучат на юбилейном вечере – «Оставить след в душе народной». Это будет торжество русской песни и словесности.
Многие слушатели будут даже удивляться некоторым песням этого альбома, потому что они считали их фольклорными, теми, где «слова народные». Так вот, три составляющих таланта Бокова сделали их таковыми, о чем и писал он в книге «Три травы»:
Как одна трава – терпенье,
А вторая – доброта,
Третья – музыка и пенье
И земная красота.
Первая трава – терпенье в сельском трудном быту, в учебе у заводских рабочих и волшебника слова Михаила Пришвина, в несправедливой доле лагерного сидельца, но и в сбережении памяти о тех, кто одарил его россыпями родной речи. «Первым моим учителем была мать Софья Алексеевна, крестьянка. Она обладала природным даром художественного слова. Что бы она ни делала, всегда говорила поэтически красиво и образно. Вот одна из моих сестер жалуется ей на трудности, а она с улыбкой: «Вот чем удивила! Я вон вас, шестерых детей, вырастила… Я была мать, и ты теперь мать, так шей в тот же шов». В тот же шов, что и мать, и великие предшественники, шил и сам Боков. Кстати, его песня «Оренбургский платок» – молитва о матери.
Он не просто усвоил уроки словотворчества на дорогах по России, но и сам обогатил наш фольклор. Стихотворение, которое Боков написал в Чистополе в 1942 году, – «Загорода» – напоминало ритм молотьбы:
По твоим задам
Проходить не дам
Ни ведьме, ни лешему,
Ни конному, ни пешему.
Услышав эти стихи, Борис Пастернак заметил: «Это у вас от природы. Цветаева шла к такой форме от рассудка, а у вас это само собой вылилось».
Лучший комплимент для лирика – само вылилось!
Вторая трава – природная и благоприобретенная доброта, светлое отношение к людям. Потому и называется одна из песен так требовательно: «Учись людей любить!» Сам он щедро посвящал стихи и песни дорогим сердцу людям – от любимой Алевтины и неведомой Вероники до гениального Сергея Королёва и родственного по душе другого великого песельника ХХ века – Алексея Фатьянова.
Третья трава – это земная красота, явленная нам в слове, а в конце пути, когда ушли из жизни лучшие его соавторы – Григорий Пономаренко и Александр Аверкин, – и в музыке. Он сам начал сочинять музыку к своим стихам, и снова рождались образные песни вроде этой: «На заре, на зорюшке». По иронии судьбы литературовед Ольга Фрейденберг – двоюродная сестра Бориса Пастернака, который так ценил стихи Виктора Бокова, особенно за их органичную связь с русским фольклором, – в ходе ленинградской дискуссии в июне 1931 года выступила довольно агрессивно: «…Мы не должны пассивно ждать изжития фольклора, а приложить все методы борьбы к его коренному уничтожению». Во как! Либеральная пресса любит повторять, что при Сталине сажали за антисоветские анекдоты, а Фрейденберг намеревалась превзойти сталинские «достижения» тысячекратно – она призвала уничтожить весь фольклор.
Но фольклор уничтожить – невозможно: это исток любого народа, его песенной реки, которая сегодня мелеет мелодически и содержательно, достаточно послушать «Новую волну» в Юрмале. Но творчество Виктора Бокова одаривает надеждой, о которой я написал:
И все устроится, дай Бог,
Среди теченья неглубокого,
Пока живет реки исток,
Пока поет Россия – Бокова!
***
Почти каждый раз, принимая гостей в Переделкине и стремясь приобщить кого-то к частушке, Виктор Федорович, снимавшийся в кино как дед-частушечник, исполнял народные припевки и особо выделял легонькой игрой на балалайке, рассудительно-ласковым голосом вот эту:
Полюбила я его —
У него трое детей.
Я на то располагаю:
Двое нам, а третий – ей!
«Гениально! – добавляет он, покачав головой. – Какая душевная щедрость, какое достоинство... Какая вера, что все можно решить добром!..»
Потому-то и смог он выдохнуть одну из лучших песен о матери во всей отечественной поэзии:
Я его вечерами вязала
Для тебя, моя милая мать.
Я готова тебе, дорогая,
Не платок – даже душу отдать.
В отличие от мамы, отец его, вспоминает Виктор Федорович, был человек крестьянской хватки и сметки. Но к 80 годам, увидев, что сын пишет и печатается, он сам засел за прозу и стихи. Первый же абзац его «Жизнеописания» начинался так: «Это было в то отдаленное время, когда наша деревня была окружена лесами, волками и помещиками». Когда сын вынес приговор, что «Жизнеописание» не пойдет, предок засел за стихи.
Можно утверждать: Боков слил материнское чувство образного слова и крестьянскую отцовскую хватку, явив собой пример всем трудящимся на ниве литературы как образец отношения к поэзии, песне, женщине. К жизни!
Особая дружба-взаимопонимание связывала Бокова с другим волшебником слова, родившимся в сентябре, – Андреем Платоновым. Дело ведь не в каком-то житейском приятельстве, а в глубинной тяге талантов друг к другу. Наш первый поэт Пушкин был гением дружбы и выбирал наставников, друзей и соратников безошибочно – Жуковский, Карамзин, Дельвиг, Баратынский, Гоголь.
– Платонов для меня был светочем, большим другом. А познакомились мы в 1936 году. Я стоял на платформе в тогдашнем Загорске, рядом с художником Фаворским, который беседовал со своим коллегой. Они горячо говорили о том, как тяжело живется замечательному писателю Андрею Платонову. И тут я вспомнил, как потрясло меня его еще молодое высказывание: «Красота – имущество всех» (ну кто из нынешних правителей, придурков богатых или преуспевающих певцов демократии скажет такое?!) – и решил познакомиться с Платоновым. Он ведь жил во флигеле Литинститута, где я учился. Так вот, я позвонил. Открыла Мария Александровна. Спросила, кто я и зачем. Я ответил, что студент, но о цели визита скажу только самому Андрею Платоновичу. Он выглянул из-за плеча жены и сразу как-то мы начали безмолвный разговор с короткого перегляда. А сколько было потом встреч, бесед, радостных и горестных, но всегда – незабываемых.
Платонов писал мне, рискуя судьбой, в Сиблаг, поддерживал. Я вернулся из ссылки в 1948 году, пришел сразу в гости. Он лежал уже больной (умер через три года). Обрадовался, засуетился: «Как отметить твое возвращение? Пойдем в Палашевские бани!» И, не слушая увещеваний жены, повел меня туда. Мы попарились прекрасно, и уже в предбаннике Андрей вдруг грустно сказал: «Туберкулез – пострашнее лагеря: там можно отбыть срок или сбежать даже… А тут – ни отбыва, ни сбега».
Я все думал, как лежачего больного с ясными глазами пророка развеселить? Он был отзывчивым на любое изобретение, и я придумал для него поэта Никиту Кулемку, а чтобы о нем рассуждать, я придумал критика Опенкина-младшего. Там было много шуток и иносказаний:
На ветке пели птички:
Подешевели спички.
Это – сталинское снижение цен. Или про сторожа:
Человечеству помочь
Идет он на работу
Для того, чтоб превозмочь
Там свою дремоту.
Кулемка пробовал писать у меня и прозу, но дальше названий не шел. «Повесть о человеке, который примкнул вовремя» или рассказ «Арест тети и последние высказывания Аристотеля». Вроде пустяк, а Платонов смеялся до слез.
Он так любил жизнь, людей труда! Помню, поехали мы на Иоанна Предтечу ко мне на родину, в деревню Язвицы. В соседнем селе Выпуково, где я крещен, гуляло тридцать деревень. Какое веселье: ярмарка, девки, частушки, сорок гармоней! Что там фестивали современные – ослабший квас... Платонов был в восторге. Мы с ним пошли на омут реки Куньи купаться. Переплыли омут, и он вдруг говорит: «Какой это жулик строил плотину? – тут все материалы украдены!» Он ведь был и губернским мелиоратором, и руководил строительством воронежской электростанции, а еще раньше водил паровозы с отцом Платоном Фирсовичем.
Приедет, бывало, ко мне в Переделкино, говорит: «Пойдем, Виктор, на станцию Баковку, паровозы глядеть». Паровозы маневрируют, он любуется да еще успевает кричать машинисту: «Пар держи! Клапан закрой!»
Лучший свой рассказ «В прекрасном и яростном мире» он читал первому мне. Когда дошел до того места, где машиниста паровоза ослепляет голубая молния, его горло спазмы перехватили и слезы полились. Вот как жил своей прозой! Или – захожу к нему. Платонов с восторгом и почтением: «Только что Миша был (ну, я понял сразу – Шолохов). Какой у него глубокий, ясный, крестьянский ум!» Платонов связывал ум с нужной стране профессией, с занятием делом, с совестью рабочей. Язык Платонова – чудо! Сжатый, образный, глубинный. В рассказе «Красный лиман» его героя спрашивают: «Бушуешь?» Тот отвечает коротко: «Живу!»
Вот и Боков всегда жил и бушевал, кипел поэзией – от Сиблага до приема в Кремле (все-таки Владимир Путин вручил старейшему поэту орден «За заслуги перед Отечеством»), от встречи где-нибудь на Севере с рыбаками до арены «Лужников», где он читал под гром аплодисментов свое коронное стихотворение «Чудо», вошедшее в репертуары всех знаменитых чтецов и его друга – Георгия Сорокина:
Жизнь – ужасная штука,
Если о ней помыслить:
То захотят повесить,
А то захотят повысить…
Виктора Бокова повысили до звания народного поэта те, кто приезжает на ежегодный теперь фестиваль «Боковская осень» (как это название перекликается с Болдинской осенью!) и поет до самозабвения. Сперва торжества проходят под открытым небом в родительской деревне Язвицы, за Краснозаводском, потом в городе, где он учился, по окрестным поселкам – в селе резчиков по дереву Богородское, в новом ДК бывшего закрытого поселка Радон. И уходит по уже подмерзшим проселкам в пасмурные дали вместе с облетевшими листьями и растаявшими журавлиными стаями очередная осень патриарха русской поэзии Виктора Федоровича Бокова.
…А журавли летят, летят,
То прямо, то чуть-чуть правее.
Они, наверно, не хотят
Расстаться с родиной своею.
Малая родина, конечно, помнит и чтит поэта. Отрадно, что власть на более низком, приближенном к народу уровне понимает нужность таких праздников. Потому и взлетает праздник гамзатовских журавлей в горном ауле Цадаса, встает памятник фронтовику Сергею Орлову в древнем Белозерске, живет Фатьяновский праздник поэзии в Вязниках. Боков писал:
Меня признали – Пастернак и Пришвин,
Андрей Платонов, а еще – народ.
Под веткой наклоненной старой вишни
Ко мне стучится слава у ворот.
Несмотря на самоиронию, пробивающуюся сквозь горделивое чувство, слава, как и положено, достучалась прежде всего на родной земле. Тогдашний глава администрации Сергиево-Посадского района В.Д. Гончаров на юбилейном вечере поэта в Москве пообещал открыть Дом-музей почетного гражданина Сергиева Посада – и сдержал слово. Может быть, это первый такой музей в России, а скорее всего, и в мире. Виктор Федорович разрезал ленточку несколько отстраненно, без демонстрации своей значительности: он готовился к выступлению, к проникновенному слову о матери и к чтению стихов, уносимых ветром в осенние дали:
Говорю тебе, мой поклонник:
Не оценивай на скаку.
Даже Лермонтов – не полковник,
А поручик в Тенгинском полку!
Какие скромные должности и звания, какие невысокие социальные ступени! – поручик Лермонтов в Чечне, корректор московской типографии Есенин, зоотехник на сибирском поселении Боков, а народ поет их строки, не зная порой авторства, и тем самым присваивает высшее звание – народный поэт России.
Меня замалчивают правые,
Меня замалчивают левые.
А я хожу с косою травами,
Целую кашку нежно-белую.
После ссылки Виктор Федорович жил на 101-м км, под Боровском, там родились многие прозаические миниатюры, которые Владимир Солоухин называл жемчужинами. В книге его лирической прозы «Над рекой Истермой» много замечательных вещей, которые читал по радио народный артист СССР Бабочкин. Вот моя любимая зарисовка, которую прежде не хотели печатать, потому что о священнослужителях вообще старались помалкивать, а теперь, в новые лицемерные времена, кое-кто из неофитов забраковал бы ее из-за «кощунства». А ведь это – просто правда жизни, подсмотренная и запечатленная лириком. Называется «Больной поп»: «Тяжело болел отец Дементей после того, как в погреб упал. И знахари его местные пользовали, и гомеопат приезжал по вызову, а все не шло на поправку. Вылечила батю старая Ефимовна, земский врач. Когда Дементей совсем окреп и стал ходить, он нанес визит Ефимовне, которая за многолетнее сидение в деревне привыкла к водочке.
Отец Дементей вынул сотенную бумажку и послал за вином.
Под водочку хорошо шли грибки, капустка. Хмелели служитель культа и воин из армии Гиппократа. Старая Ефимовна осмелилась спросить:
– А вы верите в Бога?
Дементей опрокинул стопку и отечески добросердечно сказал своей спасительнице:
– Ефимовна! Давайте о работе говорить не будем!»
Разве такое выдумаешь из головы за столом – только в жизни можно подслушать.
Еще вспоминается устный боковский рассказ в том же духе. На одном из банкетов батюшка с большим животом налегает на черную икру, спрашивает у соседа: «Сколько она стоит в миру?» – «Пять тысяч рублей, батюшка». Священник выпростал ладонь из длинного рукава сутаны, тыльной стороной провел по губам туда и обратно и серьезно сказал, напирая на «о»: «Стоит того!»
В эти дни, конечно, о Бокове вспомнят многие СМИ, но не верю, что какой-то телеканал снимет и покажет вечер в Зале им. Чайковского. Более всего поражает сегодня то, что общество и власть после Года экологии совершенно не думают даже в Год культуры об экологии культуры. Ученые приняли термин – энергия культуры – и пришли к выводу, что в будущем мире победит тот, кто выиграет битву именно за эту энергию (даже не за атомную!), что всё явственнее будут существовать и взаимодействовать не страны в политических границах, а новые социально-культурные сообщества, обладающие скрепляющим ядром. Например, Русский мир, о котором не раз упоминал президент Путин, выступая перед деятелями культуры, – это не очередной фонд, созданный под кремлевского политолога, даже не сама Россия плюс соотечественники за рубежом, чем стали пользоваться чиновники для проведения загранмероприятий и фуршетов, а вот это самое духовно-культурное ядро, которое порой не узришь, но оберегать и воссоздавать его – надо.
Русская литература как национальная философия, поэзия как высшая форма языка, песня как сокровенное выражение души – основа скрепляющего ядра. Но пока государственная политика в сфере культуры работает на его разрушение, достаточно послушать любой телеконцерт (а поэзию почти вовсе убрали с экранов!). Такие поэты, как Виктор Боков, – чудо ХХ века, по не раз повторенному определению поэтессы Ларисы Васильевой. Побывать во всех социальных слоях и кругах общества, пройти все исторические потрясения, испытать все литературные передряги, но сохранить при этом по-детски чистую душу и не изменить дару – разве это не чудо?
Есть у Виктора Бокова нежная зимняя песня «Снегири мои красногрудые» и замечательное стихотворение с державинским названием «Снегирь»:
Я люблю снегиря за подобье пожара,
За его откровенную красную грудь.
Мать-Россия, моя снеговая держава,
Ты смотри, снегиря своего не забудь!
Не ведаем, как там красные башни Кремля или серая Останкинская башня, но снеговая держава древних городов и поселков, волоков и проселков – никогда не забудет своего снегиря.
Александр Бобров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
