…Я опубликовал новую повесть, показал её своим друзьям, они прочли, за меня порадовались, сказала какие-то хорошие слова. А однажды зашел ко мне сам Семен Иванович Шуртаков. Я и ему показал свою повесть. И он тоже взял её почитать.

Сказать, что его отзыва я ждал с большим нетерпением – значит, ничего не сказать. Дело в том, что когда я еще был студентом, то даже и в учебных пособиях довольно-таки часто встречал в качестве образцовых примеров отрывки именно из шуртаковской прозы. Каждая его фраза, каждый его абзац нам, будущим литераторам, демонстрировались, как тот образец, где все детали стоят на своем месте, полностью соответствует общему изобразительному ритму, где все синтаксические линии более чем четко очерчивают и смысловой, и интонационный рисунок. Затем были мною прочитаны и его теперь уже воистину хрестоматийные повести «Трудное лето», «Где ночует солнышко», «Возвратная любовь», роман «Одолень-трава »…

То есть, я давно знал, что у Семена Ивановича абсолютное чувство языка и стиля. И вот, ждал, что скажет этот действительно редкий мастер о моей прозе.

Нет, я вовсе не рассчитывал, что повесть он дочитает до конца. Во-первых, шрифт у публикации был слишком мелким, чтобы Семен Иванович в свои девять десятков лет его осилил. Во-вторых, трудно было ожидать, что человек, который старше меня аж на тридцать четыре года, вдруг проявит хоть какой-то интерес к моему миропониманию. Но, как я полагал, сколько-то текста он все же сможет осилить из любопытства, сколько-то текста проглядит он ради приличия…

А Семен Иванович принес мне повесть всю густо исчерканную карандашом. И тут же принялся весьма азартно пояснять мне смысл всех своих многочисленных замечаний и рекомендаций.

Получилось, что повесть мою он почти переписал заново.

При этом, каждая его правка была не лишена смысла. («Ну, вот это, - указывал мне Семен Иванович лишь иногда, - можно и так и так оставить, но ты тут тоже подумай!»)

Когда с пояснениями к текстовой правке было покончено, я почувствовал себя Гераклом, вычистившим авгиевы конюшни. Потому как никогда еще не приходилось мне справляться с таким огромным объемом работы за один присест. То есть, я попросту выдохся. А Семен Иванович еще только разогрелся. И всё с тем же азартом он заявил:

- А теперь, дорогой Николай Иванович, мне не терпится пройтись с тобою еще и по сюжету!

Вот так, на собственной шкуре, я обнаружил разницу между собой и писателем классической традиции. Вот так, на собственных муках, я убедился в том, что великая культура вырастает только тогда, когда появляются люди с врожденной великой ответственностью перед ней. Именно с врожденной, потому что иначе эту свою ответственность они бы ощущали, как тяжелую ношу.

Атланты не могут держать землю, изнемогая под её тяжестью.

Великую культуру нельзя построить, как пирамиду Хеопса, на подряде или рабским трудом.

То, что делается без окрыляющей радости, без творческого полета, никого собою не окрылит. И культура остается живою только тогда, когда собою она людей окрыляет. Читатель отвернулся от литературы, когда в роли писателей номенклатурных или прикормленных властвующим в мире либеральным интернационалом оказались зауряднейшие шабашники.

И ответ на вопрос, что же заставило дожившего до девяносто лет Семена Ивановича не просто проглядеть какую-то там чужую повесть, а еще и над нею обстоятельно поработать, для меня вполне ясен.

НЕ ОСКОРБЛЯЕМАЯ ЧАСТЬ ДУШИ

Если мы станем судить о Крымской войне только по «Севастопольским рассказам» Льва Толстого, то будет нам непонятно, почему мы эту войну проиграли. Потому что герои «Севастопольских рассказов» проиграть её не могли.

Если о последнем веке истории своей страны мы будем судить только по биографии Семена Ивановича Шуртакова, то будет нам непонятно, куда наша великая страна подевалась. Потому что такие её граждане, как Шуртаков, с необыкновенным упрямством лишь приумножали и приумножали её величие.

Частенько мне прокалывает сердце вот эта мысль: мы кровью своею защитили все превеликие богатства своей страны в самой страшной войне, а теперь мы же и унижены нищетой; мы создали развитую индустриальную державу, освоили вечную мерзлоту, пробурили в ней скважины, проложили трубы, и всё это только для того, чтобы какая-то шпана жировала с проститутками в Крушевиле, тешила себя десятками яхт, личными авиалайнерами и личными футбольными гладиаторами… И жизнь наша мне начинает казаться лишенною не только надежды, но и всякого смысла.

И я даже не могу себе представить, в какое я бы впал отчаянье, если б мое мы не обозначало бы лишь мою принадлежность к преданному Горбачевым и обворованному Ельциным великому этносу, если б это я сам оттрубил от звонка до звонка в Великой Отечественной, если б это я сам пробурил бы хоть одну скважину в мерзлоте.

А когда я услышал, как в посвященной итогам Великой Отечественной войны радиопередаче её участник Семен Иванович Шуртаков терпеливо пытается вставить слово, чтобы напомнить более бойким своим собеседникам, что Гитлер дошел не только до нашей Москвы, но и оккупировал почти всю их Европу, что ради освобождения Польши, которая потребовала плату за вывод наших войск из Германии через её территорию, отдали жизни 600 000 наших солдат, что если у нас оплевывают подвиг Александра Матросова (мол, кто же, будучи в здравом уме, прикроет собой вражескую амбразуру!), то он, матрос Тихо-океанского флота, во время войны собственными глазами видел их японского солдата, прикованного к пулемету цепью, - когда я все это слушал, мне казалось, что на месте Семена Ивановича я бы с ума сошел еще и от одиночества.

Точно так же, скорее с крестьянской обстоятельной ответственностью, чем с яростью человека, загнанного в угол, защищал он и Пушкина, когда в наших СМИ началась инспирированная зарубежными оккупационными «фондами» пропагандистская компания, направленная на разрушение основ нашей отечественной культуры. Точно так же, когда всё у нас уже было оплёвано, предложил он ежегодно проводить по стране Славянский Ход. И не напрасно предложил. Сегодня это событие для нас является одним из главных общенациональных праздников, удерживающих нас в духовном родстве друг с другом.

А еще раньше, когда Семен Иванович весь денежный эквивалент Государственной премии, врученной ему за роман «Одолень-трава», отдал на памятник односельчанам, не вернувшимся с войны, а деньги сразу были превращены Гайдаром в прах, он тоже не растерялся. И целых пятнадцать лет затем упрямо искал и искал иные источники для финансирования. Так, оказывается, редки среди «новых русских» люди, способные сопереживать его еще не так давно столь обыкновенной любви к Отечеству, его, до недавних пор, столь не удивительному долгу перед павшими героями. Но – нашел. 50 000 000 рублей (так увеличилась стоимость памятника, на который раньше, когда нищеты было меньше, хватало писательской премии!)

Я приведу дословно ту часть устного выступления Семена Ивановича на долгожданном открытии памятника, которое он посвятил своим единомышленникам:

«Это, если по алфавиту, то Анатолий Сергеевич Алексеев, с которым мы знакомы еще с тех давних времен, когда он учился в Будапеште, в тамошнем университете, а я оказался в Венгрии в творческой командировке и наше посольство дало его мне в качестве переводчика. Теперь же, узнав о сооружении мемориала, Анатолий Сергеевич из своих, не таких уж великих доходов выкроил значительную сумму.

Горячо, близко к сердцу принял беспросветно затянувшуюся историю и председатель областного Совета ветеранов Великой Отечественной войны Юрий Емельянович Кирилюк. Это при его активном содействии нам удалось, по-нынешнему выражаясь, выйти на генерального директора военно-ритуальной компании Виктора Юрьевича Кочетова, которым и была выполнена самая трудоемкая и тонкая работа — выбиты имена не вернувшихся с войны кузьминцев на мраморных плитах. Всем им мой низкий поклон.

И в заключение мне остается сказать, что многое, очень многое в сооружении памятника зависело от районной администрации. Ни один — ни вчерашний, ни позавчерашний — глава не проявил никакого не то что энтузиазма, а даже интереса, когда я заводил с ними разговор об этом. И только нынешний — Николай Михайлович Субботин сказал: постараемся сделать. Непосредственное исполнение этой непростой задачи было поручено главному строителю в масштабе Сергачского района Анатолию Ильичу Андрианову. И, как мы видим, слово стало делом, за что им, как говаривали в старину, честь и слава».

Как-то слишком уж простенько это было…

Какая-нибудь вавилонская блудница, типа Ксении Собчак, спьяну что-то отчебучит на сборище таких же, как она, никчемных людишек и об этом трубит вся страна. А тут, видимые только небу, стоят в центре никому не ведомого ниже-городского села Кузьминки люди, открывают памятник солдатам, отдавшим жизни за всех нас, и слова их уносит ветер в ведомые только ему дали… Тут только птицы слушают и ничего не запоминают. Тут только остатки вдов, сирот и их неприкаянные, брошенные надрезанным государством потомки слушают и глотают давно стертые самим временем слезы…

Как говаривали только в старину, честь им и слава…

Но откуда же эта неоскорбляемость у Семена Ивановича берется? Какое сердце надо иметь, чтобы не оскорбилось оно даже во времена бесчестия и бесславия?

Впрочем, теперь уже всё в биографии Семена Ивановича, обыкновенное для той поры, когда мы все ощущали себя гражданами великой державы, кажется необыкновенным.

Например, в четыре года он лишился отца. Перетерпел, как мог, и гражданскую войну, и голод. А в четырнадцать лет уже был заправским колхозником, сметливым крестьянином, хозяйственным мужиком, мог управляться и с трактором, и комбайном. И вот, с рождения еще ни разу досыта не наевшись, он, как притомившийся ленивою скукой Лондона Байрон, умчался в Москву, чтобы поступить в аэроклуб и с трактора сразу пересесть на самолет.

Лишь война помешала осуществиться этой юношеской мечте. Но ведь вот так, с деревянными чемоданчиками, убегали из дома русские мальчики ради славы своей Родины и становились космонавтами, крупнейшими, с мировыми именами, учеными. Даже когда судьба запихивала их в «шарашки», они строили ракеты, они пылали своими не убиваемыми, «духовной жаждой» томимыми человеческими глазами даже из-под своих зековских шапок.

Может быть, такую, как у Семена Ивановича Шуртакова, неоскорбляемую душу можно будет понять, если я припомню один эпизод из своей жизни.

Мрачнее тучи стою я однажды возле школы, жду, когда прозвенит звонок и смогу я встретиться с классной руководительницей своей дочери. То есть, дело было обычное, классная руководительница захотела обратить мое внимание на то, что химию и анатомию моя дочь не признает за важные предметы. И я страдаю: ну, за какие грехи мне такая дочь? Вот же, сын окончил школу с отличием, и я горя не знал.

И тут выходят со школы мама и сынок. Мама веселенькая. А сынок тоже веселенький. Но – на костыликах. И, похоже, что с костыликами он проживет всю жизнь. Но мама словно и горя не знает. Рада она и такому сыночку. Не только не убыло у неё материнской любви от явного горя, но, может быть, еще и прибавилось.

Вот и Семен Иванович, если б Родина его была не больна, жил бы, наверно, не тужил. А тут он и в свои девяносто лет ездит с нами более молодыми, по всей стране, людей подбадривает. За мою корявенькую повестушку ухватился: «Это ж так редко теперь что-то пишется человеку не в унижение! Ты пиши, пиши!»

И не один он такой.

Семен Иванович Борзунов, тоже старичек-ветеран, но – неутомимо напоминает и напоминает он своими новыми статьями хоть бы и в малотиражных газетах (а другим это не нужно!), кто такой маршал Жуков, кем были все наши герои-полководцы. Герой Советского Союза Владимир Васильевич Карпов тоже не успокоился, его новые книги вышли на новое поле брани, как свежеотмобилизованные полки. И Герой Советского Союза Михаил Федорович Борисов, однажды обидевшийся на меня за то, что я к почти десятку подбитых им танков публично прибавил один лишний, приехал на политое его кровью Прохоровское поле, и не обижался, когда, как мне показалось, в центре общего внимания оказались герои нового времени. Как вдевают нитку в иголку, так и он, слово за словом, стихотворение за стихотворением, терпеливо вдыхает и вдыхает в души новых поколений нашу отеческую, воистину жертвенную любовь к родным пепелищам. Михаил Матвеевич Годенко, сохранивший выправку моряка вместе с ясноглазой улыбкой, написавший «Исповедь для внука», как пчела, вопреки всему, принесший духовный мед в наш разоренный улей. Михаил Петрович Лобанов, нежный и грозный, мудрый и не лукавый, почувствовавший надвигающуюся на нас беду еще пол века тому назад, пол века тому назад ставший правофланговым в нашем русском армагедоне...

Это я назвал только тех писателей-ветеранов, которые заходят к нам в Союз писателей России. А сколько их по стране? Сколько по стране у нас и более молодых, которые кажутся теперь такими же старичками, поскольку и не заметили, как впряглись в общую для всех нас, Богом нам данную русскую судьбу?

ЖИЗНЬ ЕСТЬ ЖИЗНЬ

Пушкин по пути на Черную речку встретился со многими своими друзьями, с некоторыми даже успел выпить кофе. И сама Наталья Николаевна Гончарова проехала мимо него в карете, но, по близорукости, мужа своего в его последний час не узнала.

Мне эти факты всегда казались самыми чудовищными и, одновременно, самыми таинственными в судьбе России. Кто-то бы Пушкина остановил, кто-то бы хоть малахольно, но лег на его пути, кто-то бы нахальнейше связал его по рукам и ногам, скрутил, запер на ключ, кто-то побежал бы с ним на место дуэли, чтобы хоть и тем создать помехи роковому сгущению беспощадно текущей жизни.

Сегодня вроде бы всё проще.

Все грозовые тучи, все громы и молнии, которые не различая, где Пушкин, где кто, слепою своею стихией всегда разили и вдохновляли, всегда то высекали слезы, то вызывали немой восторг, все исторические векторы, которые даже и из отца моего, никогда не слышавшего о Карамзине, вдруг, как из камня, высекли, когда я уходил в Армию, вот эти, почти как у старика Болконского, слова: «Ты ж служи, что б за тебя тута нам не стыдовать!», - все это вдруг рассыпалось, превратилось в смутную пыль. И теперь уже живи, как хочешь. Никакая стыдоба тебя до кости не изглодает. Пушкину уже можно было бы и не поехать на Черную речку, а поехать к Швыдкому на его канал мороковатый «Культура»! Победоносцеву уже можно было бы не шагать встречь всего «прогрессивного человечества», а пить чай на веранде. Александру Матросову можно было бы уже прозреть, что его жизнь для него куда драгоценнее, чем нефтяная труба, протянутая в карман Абрамовичу. Словно бы чья-то ехидная длань вдруг смешала в единую бесформенную кучу все те кубики, из которых люди, как дети, тысячелетиями, не дыша, зачарованно, выстраивали свою мечту по хоть и неслышному, но Богом накрепко запечатленному в их сердцах зову красоты.

Но, как седые ангелы со священной памятью и с благою вестью о жизни иной, о жизни, скрепленной золотою ниткою вышнего порядка и горнего человеческого достоинства, приходят иногда к нам в редакцию наши старички и с ними приходит свет тысячелетий, и любая тьма кажется ничтожной, переходящей.

Да, нам хочется чуда. Хочется, чтобы вдруг замироточила икона, вчера купленная в церковной лавке, хочется, чтобы уже не наши остатки воли, а рёв иерихонской трубы обрушил стены нового, удушающего все живое, порядка.

Но какое же надо еще чудо, когда ты видишь, что рядом с тобою живут люди, не утратившие веры в то, что у жизни, даже когда она вся в грязь опрокинута, есть только высокие смыслы?

Николай Дорошенко

Поиск

Искомое.ru

Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: "Русская беседа"