Он только что вернулся домой. Настроение было преотвратное: как будто измазался в грязи, хотя за окном несло хлопьями и тротуары на полметра засыпало снегом. Медленно снял с головы капюшон, оставил куртку в коридоре и шагнул в тусклый свет комнаты. В нижнем ящике шкафа, в кипе бумаг, раскопал обтрепанную тетрадку без обложки, откуда посыпались отдельные листы с разноцветными угловыми штампами. Опустился на диван и глубоко вздохнул.
Еще неделю назад он чувствовал себя на подъеме! Принес в союз писателей, где состоял, заявление с просьбой разобраться с главным редактором их провинциального журнала, который вот уже более двадцати лет отказывался печатать его. Председатель организации даже как-то просветлел, видимо, у него были такие же проблемы, и пообещал обсудить заявление на предстоящем собрании. Похожее заявление он отправил в областное управление культуры, которое учредило журнал. Его переполняло ощущение правоты, хотелось приструнить, одернуть редактора, который превратил журнал в частную лавочку и из номера в номер публиковал свои вымученные повести, а оставшееся место делил между своими приближенными, в круг которых мало кто попадал.
Но на собрании заявление не зачитали – за час до собрания собралось правление и решило: заявление не озвучивать, дабы окончательно не расколоть итак дышащий на ладан союз – редактора не переносили многие писатели и поэты их организации.
Председатель, успокаивая, сказал ему:
– Что же ты так… Надо было… Я сам Брыля (главного редактора) ненавижу, больше чем…
– А как надо было? – спросил он.
Но председатель не ответил.
– Мы заявление зачитали… Брыль покраснел… Лицо даже налилось кровью…
«Неужели проняло?» – он не помнил, чтобы редактор краснел.
– Я думал, что ты сам встанешь и зачитаешь…
– Но я опоздал… (собрание как специально назначили днем, когда он и многие другие члены союза находились на работе).
«Председатель умывал руки…Заявление в союз теряло смысл… Но оставалось обращение в управление культуры».
Мелко, но что ж!
Теперь просматривал на пыльных листах старые записи: «Рассказ …. Отдал в журнал…. Отказ», «Рассказ…. Возвращено автору», «Повесть... Выслано» И словно в подтверждение, в кипе валявшихся на полу листов белели бланки с черным журнальным штампом в разводах и выцветшими текстами: «… ваш рассказ не подходит…», «… не заинтересовал…», «… редколлегия не рекомендует…»
Вспомнились нудные визиты в журнал. Еще два десятка лет назад редакция журнала занимала верхние этажи особняка на проспекте. Брыль Ерофей Евсеевич, тогда обычный редактор, встречал его приветливо и даже как-то заискивающе. Они усаживались на дырявую кушетку в прокуренном коридоре, и Брыль вопрошал: «Что же ты?.. Только ухватил тему, но до кондиции не довел». И он почему-то соглашался и покидал коридор с подавленным настроением, держа в руке казавшиеся теперь ненужными, напечатанные с обеих сторон листы.
Он писал новый рассказ и снова нес редактору, в глубине души надеясь, что тот ему поможет. И слышал: «Ты пишешь притчу, и у тебя героиня по имени Инициатива. Понятно, что ты хочешь сказать на примере такого образа, что инициатива у нас в загоне. Но стиль?!» И Брыль морщился, как будто в коридоре кроме запаха курева пахло еще чем-то особенным. Он даже не забирал рукописи и опять пристыжено уходил, боясь, чтобы кто-то не услышал их разговор. А потом обнаруживал, что сам редактор выпускал книжку с притчами, где героями являлись его Инициатива, Удача, Опыт.
Редактор вор! Не покидает редакторского кресла и переписывает чужие рукописи! И даже после такого словно оправдывал редактора, от которого зависела его судьба: что же ему остается, как не заимствовать у других авторов?
И шел снова в журнал. И слышал: «Дайте что-нибудь вроде… Мы сейчас публикуем зарисовки». А когда появлялся с зарисовками, редактор, забыв о сказанном, говорил: «Нам бы с юмором, да побольше». Торопился писать смешное, но когда появлялся в редакции с юмористическим, то требовалось уже серьезное. Писал серьезное – редактор возмущался: «Что ты написал?! Такого в моем селе Замбище на Полтавщине не было!»
«Но при чем тут его Замбии, извините, Зомбище? – рвалось из души, и он невольно сравнивал Брыля с гаишником.
Каждый житель их города знал, что гаишник мог придраться и к столбу.
И опять, из года в год, что-то нес лысеющему «гаишнику», который пускал его по кругу, отдавая рукописи своим людям из редколлегии, и в сотый раз получал «отлуп».
А когда его уже публиковали в других изданиях, редактор Брыль, став главным и переехав в роскошный угловой кабинет особняка, упрекал из глубины кресла: «Нельзя же принижать уровень журнала!» И он умолкал: не может же он на самом деле делать плохо журналу!
Однажды он не выдержал и спросил редактора:
– Что же вы меня не печатаете уже двадцать лет, когда меня опубликовали в.., в….?
Редактор многозначительно произнес:
– Знаешь, как у юристов бывает, помимо двадцатилетнего срока наказания бывает и пожизненное заключение…
– Так вы что, меня приговорили не печатать до конца моих дней?
Редактор злорадно улыбнулся.
***
И вот тут-то его заело… Он, может, сгоряча, придав этому особое значение, написал письма в союз и в управление – пусть разберутся, почему его «приговорили к пожизненному заключению»? И кто приговорил? Брыль!
У него все больше складывалось впечатление, что и многих коллег водят за нос.
И в этом вскоре убедился: поверхностный анализ показывал, кого печатал редактор: себя, себя, снова себя и разных Шкотманов-Брокманов. Места для других, понятное дело, не оставалось.
– Ты знаешь, ведь он… – говорил ему о Брыле один из писателей.
– Что вы имеете в виду?
– Родился в оккупацию…
– Хотите сказать, от немца?
– Умеешь мыслить…
– Но ведь, ведь…
Мало ли родилось в оккупацию от немцев, от французов, которые дошли до Москвы. В этом он ничего предосудительного не видел. А когда открыл журнал и прочитал автобиографическое сочинение Ерофея Брыля, то ахнул: редактор публиковал письма, в которых один писатель советовал ему видеть в собратьях по писательскому цеху врагов.
Он спросил себя:
– Я – тоже враг?
Он к врагам коллег не относил.
«Враги сожгли родную хату», – зазвучали слова песни времен Отечественной войны.
Чтобы писатели жгли хаты своих собратьев по перу, он не мог и подумать. Выходило, редактор изначально считал каждого пишущего врагом.
– Ох! Час от часу не легче, – он встал, открыл форточку, из которой свежо колыхнуло морозом.
Листы понесло по комнате. Часто дыша, собирал бумажки, ловя взглядом слова «отказ», «не подходит», «литературно вторичен», «недостоверно», «советуем выкинуть в…»
Опустился на диван и вспомнил, как накануне собрания ему позвонил предшественник Брыля, бывший главный редактор, и спросил: «На самом деле ты написал письмо?»
Видимо, не ожидал такого. Он сказал, что написал. Бывший долго говорил, что все это пустой номер, позвонят сверху, и все сразу прекратится. А он ощущал некую радость: хоть немного, но достанется могильщику их писательской организации, так с некоторых пор окрестил для себя Брыля.
Выходило, что бывший и притормозил его заявление на правлении, не довел дело до обсуждения.
Даже директор журнала, который за глаза называл Брыля хамом, наглецом, компиляторщиком, тоже отмежевался: «Ты поступил автономно».
Да, он поступил «автономно». Но содержание письма одобрялось многими членами их организации. Так почему они молчали? Считали происходящее мелочью? Не хотели сами мараться? Выставить себя жалобщиками? Или этот «немецкий оккупант», как хотите, так и назовите, на самом деле обладал магической властью?
Он потянулся к телефону и позвонил знакомому писателю.
– Ты знаешь, – ответил тот, – что идешь протоптанной дорожкой. Я когда-то выступал… Брыль ведь до чего дошел: мало того, что гнал молодых… ведь их в союзе единицы…
– Вы имеете в виду меня?
– Конечно…
– Но мне стукнуло пятьдесят, какой я молодой?
– Вот именно… Но и пожилых. Когда они приходили в журнал и приносили свои рукописи, может, последние в жизни, ведь уже ничего не напишут, Брыль и им показывал на дверь… Я тогда возмутился, и что же? Вместо того чтобы убрать редактора Брыля, сняли главного… А Брыля произвели в главные редактора… Вот как!
– Рукописи припрятывал, – произнес он с уверенностью. – Чтобы когда дедов накроет земля, тиснуть под своим именем…
– Как ты точно подметил!
Другой, кому он позвонил, сказал:
– Меня в эту кашу не втягивай! Мне осталось мало жить, и я не хочу связываться с иезуитом…
«Иезуитом? Вот это да».
В нем с новой силой поднялось желание смести Брыля, пусть даже и ценой потерь для себя. И, словно желая обострения, он собрался в редакцию, где пылилась его рукопись о судьбе женщины, которая в Первую мировую влюбилась в царского полковника, пронесла свое чувство через гражданскую, репрессии, Отечественную войну.
Поскальзываясь, спешил по снежным стежкам и собирался с мыслями. Представлял, как Брыль плеснет в него желчью: «Как ты посмел написать на меня?», а он ему ответит: «А как вы, нет, ты посмел затушить божью искру у стольких писателей?»
Брыль встретил его насупившись. Смотрел исподлобья и что-то ждал.
Но он спросил о другом, как спрашивал всегда:
– Вы посмотрели мою рукопись?
Брыль наклонился и, перебарывая что-то внутри, заговорил:
– Что ты написал?.. У нее был сын, а ты про него не упомянул… У нее не было внучки… Она умерла в …
«Какая разница», - хотелось сказать.
– А откуда ты взял даты… В такой день… В такой…
«Он что, идиот?» – рвалось изнутри.
Но торжествовал: пусть получит очередной отказ, но какой!
Теперь Брыль сидел с растрепанными волосами, теперь Брыль чесал затылок, ерзал в кресле и выжимал из себя. Ради такой минуты стоило писать в союз, в управление культуры! Да, писать, катать хоть к Всевышнему – только вот жаль, нет у Бога адреса!
Готов был повторить заявление, написать еще одну повесть о другой легендарной женщине, лишь бы повторилось то, что наблюдал.
***
Зима выдалась морозная, хотя ей предшествовала ноябрьская слякоть. Теперь на дворе держался суровый холод, сутуля горожан и засыпая улицы сугробами. Молчали из управления культуры, в союзе писателей тоже как замерзли. А он вечерами листал страницы редактируемого Брылем журнала, вникая в их содержание.
Теперь удивлялся творчеству главного редактора. Увидев название повести главного «Большая попойка», спросил себя: «Это что, журнал для алкоголиков?», «Большая бойня» – «Для драчунов?» И само собой напрашивалось: «Да чего ты лезешь в этот журнал? Тебя же в других печатают». Но он словно закусил удила: «До какой поры Брыль будет издеваться над земляками? Гноить стариков? Губить молодых? Оккупант!»
Зима еще неделю-другую крепчала, потом ослабела, сдавая свои права весне. Весенние месяцы вяло обратилась в лето, лето – в осень, осень – опять в зиму, а порожки особняка все обивали страждущие ходоки почтенного и юного возраста, с надеждой поднимались на верхний этаж и осторожно стучали в дверь кабинета главного редактора:
– Ерофей Евсеич! А, Евсей…
С порога мутным взглядом встречал их стареющий Брыль.
16 марта 2006 года
Михаил Федоров
Приглашаем обсудить этот материал на форуме друзей нашего портала: ""
